е привык... ОТЕЦ (поспешно). Спасибо, спасибо, в следующий раз мы сами. САНТЕХНИК. А люди вызывают, ждут. Остальных обслужу завтра. Ну, мир вашему дому! (Пьет.) Вредная работа. Вы уж будьте бережны... с канализацией и водопроводом. Салют. (Уходит.) ГЛЕБ (вслед). А раковина, профессор? Хм. Так и не починил. ОТЕЦ (Глебу). Итак, квартира занята. Изволб пояснить. ГЛЕБ (перебивает). Не будешь больше обманывать. Я бы еще не то придумал, чтобы ты вспомнил о долге перед детьми и семьей. МАТЬ. Ты скажи: ты намерен кончить школу, или... ГЛЕБ. Намерен, намерен. Я просто хотел отвлечь тебя от печальных дум, показать светлую сторону всего такого... ОТЕЦ. Растим детей, а вырастают изверги! ГЛЕБ. Дети сохраняют вам семью. И вот благодарность. Входит счастливый БОРИС. ОТЕЦ (Борису). Твой билет - он... БОРИС. А... (Вынимает из кармана билет, мнет, кидает.) В столе лежал. Тот, что я летом ездил в Одессу... МАТЬ. Знаешь, твоя девушка... Ты все хорошо обдумал? БОРИС (вздыхает). Там видно будет... Слушайте, я пойду спасть, к половине девятого на лекции. ОТЕЦ. Неужели сейчас будет тихо и мы все уснем? Звонок в дверь. БОРИС берет магнитофон, идет в прихожую. ОТЕЦ (вслед). Деньги получишь завтра. МАТЬ. Уберем со стола утром. Я с ног валюсь. ОТЕЦ. А через два года наш юбилей. Четверть века... ГЛЕБ. Был один рубль, и тот профессор прихватил. БОРИС возвращается. Береь чемодан у дверей "ребячьей". - 149 - БОРИС. Не надо мне денег. Сам заработаю. Извините, я сегодня нервничал... Спокойной ночи. (Уходит в "ребячью".) МАТЬ. Глеб, чтоб через пять минут ты был в постели. ТЕЛЕВИЗОР. И в заключение - программа на завтра. ОТЕЦ. Здорово мы преодолеваем трудности, которые сами выдумали. (Уходит с матерью в спальню.) ГЛЕБ (вслед). Пап, твой свитер в стенном шкафу, наверху. (Расправляет связанный свитер.) Готов. (Гасит верхний свет. Звонит по телефону.) Зина? Это я. Извини, что поздно. Нет, ничего не произошло. Связал. Да, на большой перемене отдам. Не клади трубку. Зина, офонарело мне это вязание. Зачем? Что, непонятно? Зина, я тебя люблю. Алло! Алло! (Кладет трубку, щвыряет свите в стену. Уходит в "ребячью", погасив свет.) ЧАСЫ. Ку-ку. Ку-ку. И тогда выходит Борис. Расхаживает, закуривает. Берет на гитаре неумелый аккорд, вешает на место: едва слышно возникает шум идущего поезда. Далекий гудок. Стук состава нарастает, грохочет, локомотив гудит оглушительно - и грохот удаляется и исчезает. Борис в задумчивости присаживается боком на велоэргометр, одной рукой опершись о руль, одной ногой в растерянности вращая педаль. Потом садится ровно, помедлив, начинает вращать педали: быстрее, еще быстрее. Сцена темнеет, только он, бешено крутящий педали - в световом пятне. Снова ударяет грохот поезда, и вдруг за Борисом вспыхивает пролетающий на скорости пейзаж (например, луч кинопроектора подается на плоскость декорации.) Борис с велоэргометром медленно трогается с места и уплывает налево за кулису, против движения пейзажа. Гром поезда стихает, и в нем различается гитарный перебор и насвистывание. Освещается возникшее на месте комнаты купе вагона, в нем - трое РАБОЧИХ. 2-й РАБОЧИЙ под гитару поет. Ночные поезда. В неведомое путь. Чертой всем бедам лег порг вокзала. Пунктиром через ночь ошибки зачеркнуть и завтра где-то все начать сначала. Ночные поезда - груз завтрашних забот летит сквозь ночь, в рассвет стрелой вонзаясь. Не от себя - к себе уехать позовет Гудок далекий, в сердце отзываясь. Ночные поезда - натянут сталью нерв, грехи, как искры, гаснут, улетая. До счастья - перегон! Прожектор, белый герб, горит в ночи, в грядущее сияя. Ночные поезда сквозь сны и сквозь года смычком по рельсам мне судьбу сыграют. Отныне - в никогда, отсюда - в никуда под стук колес, как в детстве, укачает. - 150 - В купе появляется Борис с чемоданом: стоит, слушая. Входит и Витенька, кладет руку ему на плечо. Деловито зашагивает сантехник, садится рядом с рабочими. Мать: садится рядом с ним. Отец: пересаживает сантехника напртив, садится рядом с матерью. Последним (а Борис появился в середине песни) является Глеб - без вязания. Достает деньги, считает, кладет в карман Борису. Песня кончается - а стук поезда еще звучит какие-то секунды. Актеры выходят к рампе на поклоны, рабочие же снимают декорации. КОНЕЦ 1984 Б Е Р М У Д С К И Е О С Т Р О В А ммммммммммммммммммммммммммммммммммм История рассказа I В тот вечер в общежитии я был устал, несколько даже измучен и опустошен. Я отвечал за проведение интернационального вечера встречи со старыми большевиками, и хлопот и нервотрепки было вполне достаточно: доставить ветеранов, собрать к сроку народ, принести стулья в холл, договориться с выступающими в самодеятельности, преодолеть, так сказать, недостаток энтузиазма у отдельных студентов, с тем чтобы обеспечить их участие, и т.д. И вот мероприятие благополучно закончилось... Друзья мои исчезли по собственным делам. Идти одному к себе (я снимал комнату в городе) не хотелось. Хотелось тихо посидеть с кем-нибудь, поговорить, отвести душу. Итак, началось все банально - в комнате общежития, за бутылкой дешевого вина, с не слишком близким человеком. Он растрогал меня беспричинным и неожиданным подарком - книгой о походах викингов, об интересе к чему я незадолго до того обмолвился вскользь. Нечастый случай. Я прямо растрогался. Весна была какая-то безыходная. Мне тогда был двадцать один год, моему новому другу (а через несколько часов мы чувствовали себя безусловно друзьями, - я, во всяком случае, так чувствовал, - причем дружба эта находилась в той отраднейшей стадии, когда два духовно родственных человека определили друг друга и процесс взаимораскрытия, еще сдержанный, с известным внутренним недоверием, все усиливается, освобождаясь, с радостным и поначалу удивленным удовлетворением, проистекающим из того, что обнаружил желаемое, в которое не совсем-то и верил, и внутренние тормоза плавно отпускаются навстречу все растущему пониманию, и понимание это тем приятнее, что суть одно с - 151 - доброжелательным, позитивным интересом человека еще не познанного и не познавшего тебя и делающегося своим, близким, на глазах, в душе которого все, что говоришь, созвучно собственному пережитому, и он, по всему судя, испытывает все то же сейчас, что и ты) двадцать, и мы оба подошли к тому внутреннему пределу, когда назрело пересмотреть воззрение юности - у людей сколько-то мыслящих и чувствующих процесс часто довольно болезненный, эдакая ломка. Нам обоим не повезло в любви, у него не ладилось со спортом, у меня с комсомольской работой, оба потеряли первоначальный интерес к учебе... мы чувствовали себя хорошо друг с другом... А поскольку говорить сразу о себе неловко, равно как и расспрашивать другого, мы с общих мест перешли к разговору о третьих лицах; вернее, вышло так, что он рассказывал, а я слушал. И рассказ, и восприятие его, были, конечно, созвучны нашему настроению. Настроение, в свою очередь, определялось, помимо сказанного, обстановкой: бутылка, два стакана и пепельница с окурками на застеленном газетой столе под настольной лампой с прожженным пластиковым абажуром, истертый пол, четыре койки в казенных одеялах, словари и книги на самодельных полках, чьи-то носки на батарее, за окном ночной дождь, и звуки танцев из холла этажом ниже. Услышанная мною история была такова. Человек, живущий в этой же комнате, - стало быть, приятель моего нового друга, - прекрасная душа, полюбил хорошую девушку со своего курса. Они собирались пожениться. Но другая девушка с этого же курса жившая в общежитии, его прежняя любовница, устроила публичный скандал с оповещением различных инстанций и изложением бесспорного прошлого вероятного будущего в лицо неподготовленной к такому откровению невесты. Убитая невеста перестала являться таковой. Виновник всего, человек тихий, славный и деликатный, чувствовал себя опозоренным, в депрессии неверно истолковывая молчаливое сочуствие большинства окружающих; всюду ему чудились пересуды за спиной, - здесь-то он был отчасти прав, - и жизнь ему сделалась несносна. Он решил уйти из университета - что вскоре и действительно сделал. И еще я услышал, что после школы учился он в летном училище. В одном полете двигатель его реактивного истребителя отказал. Он не катапультировался, спасая от катастрофы людей и строения внизу. Он умудрился посадить самолет без двигателя, хотя по инструкции этот самолет без двигателя не садился. После посадки самолет взорвался. Чудом оставшись в живых, изувеченный, он долго лечился. Потом у него открылся туберкулезный процесс; после госпиталей он год провел по санаториям. К службе в авиации был больше непригоден. После этого он поступил в университет, который сейчас и собрался бросать из-за невыносимо сложившихся обстоятельств: рухнуло все. Любовь и расстроившийся брак - как нельзя более близкое мне на этот момент - настроило частоту восприятия. Я принял случившееся внутри себя, сокрушаемая жизненная стойкость растравила душу, высокое мужество прошлого поразило воображение, закрепив, зафиксировав все. Собственно, это был готовый материал для повести, и воспринятый, казалось, достаточно глубоко, чтобы переплавляться в подсознании. Я увидел этого человека (то есть заметил специально впервые) через несколько дней. Он бы невысок, хрупок, светловолос, с предупредительными без угодливости манерами. Говорил тихо и немного, улыбка у него была неувернная, застенчивая, болезненная какая-то - и вместе с тем открытая и подкупающая. Пожалуй, будет вернее сказать - готовность стать открытой, если будет уловлено чувство искреннего расположения в собеседнике, - вот что в ней подкупало. Я никогда не слышал, чтобы он смеялся. В целом он очень располагал к себе. - 152 - Я узнал у него позже, что тот последний вылет на самом деле был с инструктором, на учебной реактивной машине со сравнительно невысокой скоростью. Двигатель отказал при заходе на посадку. В кабине появился запах гари. Сажал инструктор. Они успели выскочить и отбежать несколько метров, когда самолет взорвался. Так что на его долю в этом ЧП героизма, строго говоря, не приходится. Эту историю, насколько мне известно, кроме меня от него слышали только раз друзья по комнате. Если б я не услышал ее впервые от другого, в романтизированном варианте, все восприятие, естественно, выстроилось бы несколько иначе. II В тот же вечер (идя домой, я "художественно размышлял" об услышанном) в сознании моем к этой истории подверстался еще один случай, слышанный примерно годом ранее. В другом общежитии, на чьем-то дне рождения, в большой, голой и неуютной комнате с каким-то казарменным освещением, - я был приглашен близкой приятельницей, с которой в недавнем прошлом мы были влюблены друг в друга - коротко и несинхронно: капризные следы приязни не изгладились до конца. Речь шла о людях малознакомых - мы перекидывались послеприветственными фразами, и только. Он - рано жиреющий, невыбритый, подслеповатый в очках, при этом насмешливый, эгоистично-добродушный и мягко-уверенный; она - небольшая, худощаво-стройная, смуглая брюнетка, нервная, пикантно-вульгарная, с хрипловатым голосом и тоже с какой-то неопрятцей. Узнав об их близости, я испытал удивление, сдобренное букетом неприязни, высокомерия, разочарования, ревности - на мой взгляд, они не подходили друг другу; к нему я относился в глубине души свысока - если можно взгляд мельком считать отношением, но на этот-то краткий момент отношение появилось! - а она мне немного нравилась - не настолько, чтоб это имело какие-то конкретные следствия, не видя, я никогда не вспоминал о ней, пожалуй, - но немного нравилась, так, вообще. Далее моя приятельница излагала: она ради него разошлась с мужем, а он, подлец, не хочет на ней жениться, а она после черт-те какого от него аборта никогда не сможет иметь детей, а он, подлец, тем более не хочет на ней жениться. Но в голосе мой приятельницы звучала "половая солидарность", выглядела эта пара не слишком привлекательно, и основным ощущением у меня осталось ощущение чего-то нечистого - без особого сочуствия, тем паче сознания обычной трагедии рядом с тобой. Но отвлеченно, теоретически, ситуация эта закрепилась в глубине сознания. И в глубине сознания в абстрагированном виде она была облагорожена - юношеское стремление к романтизации. III Юношеское стремление к романтизации, пожалуй, завело меня в конечном счете в психоневрологический диспансер. По мере накопления информации количественные изменения, как им и полагает, перешли в качественные, и выяснилось со всей неотвратимостью, что мир устроен неправильно и скверно. Мир был бессмыслен в изначальной - 153 - основе своей, и это съедало личность безыходным отчаянием. Люди были дурны и безнравственны - хотя когда не думал об этом, они бывали часто очень симпатичны, - я тянулся к людям, одиночества не переносил. Короче - мне хотелось послать все к чертовой матери и уехать как можно дальше и делать там что-нибудь такое простое, сильное и настоящее - например, бить котиков на Командорах (по секрету - у меня и сейчас бывает такое желание, только слабее). Но мне не хотелось менять университет на армию - я стал хлопотать об академотпуске. И, пройдя через пинг-понг ряда мест, поставил докторицу, рыжую веснушчатую симпатягу, перед дилеммой: или я получаю академотпуск, или на повышенную свою стипендию покупаю себе в комиссионке ружье с патроном и пишу прощальное письмо. (Вообще все это история довольно комическая. Через пару дней в общежитие пришла медсестра и, постучав в комнату напротив моей, где я как раз сидел в гостях и пил чай, стала расспрашивать меня, не знаю ли я меня из комнаты напротив и не замечал ли за мной в последнее время странностей в поведении, на что я отвечал, что со мной, по моему мнению, очень плохо; прочие пристуствующие сидели с неподвижными, изредка дергающимися лицами. Позднее, по мере приближения сессии, по протоптанной мной тропинке отправились за академотпуском четверо коллег; пятый был встречен гомерическим хохотом и просьбой оповестить, что план по филологам университета выполнен и местов нет.) Около месяца я ходил на своего рода оздоровительные процедуры, проводя в гостеприимном заведении время от десяти до трех дня. Бесплатное двухразовое питание позвляло мне эконоиить стипендию для нужд более веселых. Среди реквизита пылилась гитара - я учился играть (и научился, на горе всего этажа общежития), и даже удостоился предложения выступить в концерте самодеятельности больных; известие, что я играю в концерте самодеятельности сумасшедшего дома, сильно подействовало на знакомых, - но в действительности я только выступил подставным за команду медперсонала диспансера на каких-то соревнованиях по стрельбе. Медперсонал был расположен ко мне и тактичен, но так до конца и не смог взять в толк, какого лешего мне не хватает, подозревая в тайном умысле. Однако к моим планам трудоромантитерапии врачи относились одобрительно, находя их весьма здравыми; и вздыхали. В процессе такого лечения я подвергся беседе с психологом - тихой, тактичной, незаметно-милой девицей лет тридцати, с тренированным выраженим отсутствия глубинной грусти. Беседа проводилась на тему: несчастная любовь, причиняющая страдания, - это любовь не к человеку, а к собственному чувству. Я энергично защищался, скоро вывалив на доброго психоаналитика не очень хорошо усвоенные отрывки из Фрейда и Спинозы, и блокировал противную сторону. Душеспасение заглохло. После чего мне предложили систематизировать картинки с простейшими предметами, обозначить условными рисунками и восстановить десяток продиктованных слов и еще ряд слов запомнить. Заключения этих тесто я не знаю. Академотпуск был получен. IV И вот - лето. Иссык-Куль. Вечер. Еще тепло, но прозрачно-черный воздух холодеет с каждой минутой - горы. Танцплощадка - бетонированная, окруженная скамейками, за ними ряд кустов; фонари, музыка по трансляции. Только молодежь, девушек гораздо больше - танцуют многие друг с другом. Свитера, брюки - одеты в основном - 154 - по-походному. Все трезвы - со спиртным туго, - но весело, запах большой воды, вдоль побережья теряются огни кемпингов. Приезжают сюда обычно дней на десять-пятнадцать, знакомства припахивают р-рымантикой, головы легки и кружатся - хорошо. Оцениваю себя глазами окружающих: элегантно-экзотичный тут костюм (светло-серая форма ленинградских стройотрядов шестьдесят седьмого года), белый банлон, свежая полубороденка - симпатичный мальчик. Стесняюсь, однако, держусь скованно - и напускаю на себя разочарованно-скучающий и загадочно-замкнутый благородный вид. Во-первых, танцевать я еле умею - а хочется, естественно. Во-вторых, развязность моя часто сменяется застенчивостью - как сейчас, - дело обыкновенное. В-третьих, со вчерашнего вечера я вообще не могу внутренне раскрепоститься. Дело в том, что меня, беспризорного "дикаря", приютили на свободную койку в свою комнату четыре девчонки. И когда трое - в их числе инициаторша благодеяния - вышли перед сном мыться, четвертая, глядя в глаза, довольно спокойно пообещала: "Замерзнешь ночью - приходи, согрею". Несколько обалдев и обмерев внутренне, я - внешне - сказал "обязательно" в таком же тоне - и не пришел: среди четырех разбитных девочек я чувствовал себя несколько затравленно, несвободно - к сожалению, пожалуй, двоих из них и к гораздо большему сожалению своему; примешивалась и проблема буриданова осла, сдобренная забавно-тупой формой тактичности: я чувствовал некое моральное право на себя той, которая, собственно, поселила меня сюда, но не считал гарантированным, что она не выпихнет меня из своей постеди, если я туда полезу, а принять в ее присутствии приглашение другой затруднялся, - присутствие же еще двоих усугубляло положение; в таком пикантно-анекдотическом бестолковом положении я был в первый раз в жизни (и в последний). И ни одна из них не была так чтобы слишком хороша. (Все это время я не переставал любить другую, далекую.) Танцы продолжаются. Стою. Раз пригласил замухрышку поскромнее. Одна девушка выделяется - в светло-кремовом брючном костюме (очень по моде), тоненькая (даже излишне худощава), прямые каштановые волосы (негустые) по плечам, личико милое (и заурядное: отвернись - забудешь). Приглашаю ее на твист (который танцевать в общем не умею). Нерешительный полуотказ: она не умеет; во мне сразу появляется отрадное превосходство, настроение и уверенность повышаются: я вас научу. Голос у нее не красивый; у очень женственных натур случается мелодичный высокий голос, очень плавный на интонациях, буквально льющийся из горла без обрывов; у нее не такой, обычный голос. Учу ее твисту - зрелище жалковатое. Но она мила и сама по себе выделяется, я тоже; на нас смотрят с чувством много больше положительным, чем усмешливо. Мое тщеславие польщено. Следующий танец медленый - нечто вроде танго. Тизонько переступаем рядом, прикосновение ее рук и талии под моей рукой отчуждено. Кисть ее руки в моей длинная, худая, вдажноватая и при своей безучастности на ощупь неприятна. Двигаемся мы с моей партнершей плохо, контакта движения не возникает; держится она деликатно-сдержанно, но чуть улавливается некоторое внутреннее раздражение; я теряюсь, внутренняя связанность начинает вновь увеличиваться. Пытаюсь задержать, изменить этот процесс, пробую с подобающе-нейтральных фраз завязать разговор - без успеха. Ясно уже - знакомство не состоялось, но во внешней части сознания еще не исчезла надежда (действие некоторой инерции восприятия и спекулятивной подстановки желаемого за действительное). На следующий танец мне отказано - в деликатно-милой форме, но голос недвусмысленный. - 155 - Отхожу за край, курю. Делается грустно, какая-то возникает отверженность. Уязвленное самолюбие, несбывшаяся надежда - пусть маленькая, незначащая, но когда она разбивается, то в этот самый момент из почти ничего превращается мгновенно и неощутимым образом в нечто значительное. Девушка в общем-то хороша, сейчас она больше чем просто нравится мне: я задет, горечь гордости и обиды просачивается; растраву души можно было бы сформулировать примерно так: "Разве ей не ясно, что я хороший; я, хороший, не нужен ей... как неправильно и плохо все устроено". Она ничего, ничего не понимает... Она не знает, кто я, какой я, какая жизнь за мной... И по нередкой привычке, как фразы поручика Ромашова, играю внутри себя, ориентируясь на нее, историю: я герой-курсант, у которого заглох в полете двигатель истребителя и который не катапультировался, спасая бог весть что внизу, и посадил самолет, чудом выжив после взрыва его на земле, и списан навеки из родной авиации, и трагическая любовь заставила меня страдать в сумасшедшем доме и бросить университет, а вот сейчас я полюбил по-настоящему впервые и с первого взгляда. (В психологии, вроде, подобные явления классифицируются как "косметическая ложь".) Я танцевал с ней еще раз и нескладно как-то пытался изложить эту версию - без признаков сочувствия и успеха. Она не была расположена выслушивать, я в волнении говорил ненатуральным голосом - одно другое усугубляло. Танцы кончились быстро. Она прошла к юноше - видимо, ждавшему ее. Они ушли обнявшись. Выглядел юноша никак; я, по моему убеждению, производил более выгодное впечатление. Вслед им я пережил быстро улетучивающуюся сложную смесь тоски, разочарования, высокомерного презрения, зависти, злости и тихой жажды чисто плотских ощущений. Через минуту это состояние утеряло конкретную направленность, и исчезло уже в обобщенной форме (кроме своего последнего пункта) тем скорее и легче, что подошли мои попечительницы, и возник веселый разговор - треп, и мы поли к себе, и рядом были готовые разделить мои чувства - кои я и оставил самому себе со смутным сознанием собственной незадачливости и спекулятивными морализаторскими построениями в пользу целомудрия. V Он говорил обо всем с циничной издевочкой и писал стихи о паладинх и принцессах. То был человек веселый, слабый и несчастный, принадлежавший к числу тех, у кого вроде бы все в общем не хуже, чем у других, но имеется в их характере некая черта, которая помимо их воли и сознания отравляем им жизнь. Он был привязчив - но привязанности его были неуверенно-непрочны при ласковости; по обыкновению он прикрывал неувернность иронией, сарказмом. Его нельзя было обидеть - он уходил раньше, чем чувствовал только возможноть неприязни; при своем грязном языке был крайне тактичен. Он сходился с людьми быстро и готовно без назойливости - потребность в привязанности была постоянна, и так же постоянно рвались прежние связи: его болезненно-самолюбивая и неуверенная натура не могла быть стойкой. Стихи его - жестоко-романтические, литературные, юношеские - свидетельствовали о возвышенных идеалах чувствительной души. Картины - гуаши и акварели на опять же жестоко-романтические темы - условно-примитивные по технике, которой он и не мог обладать, но замысел бывал не банален, а композиция - 156 - и сочетания цветоа изобличали вкус. Выглядел он так: высокий - впечатление больше от худобы и разболтанности, в дешевом несвежем костюме, с маленькой блеклой челкой и ранними залысинами, за очками в тонкой золоченой оправе глаза с ехидцей, с ехидцей же тонкогубая улыбка и в точности соответствующий им голос. За ним не было известно никаких любовный историй - а менее всего он был склонен к аскетизму. Он пил. Дважды вскрывал себе вены - второй раз, прежде чем перевязать его и вызвать скорую, ребята набили ему морду. Лечился от алкоголизма, от психостении, дважды был отчисляем из университета - второй раз окончательно. Симпатий он не вызывал - производил впечатление какой-то нечистоплотности, полной ненадежности и при известном изяществе развязного поведения не был обаятелен. Мы оба любили бывать в гостях в одной и той же комнате - не по-общежитски уютной и на редкость нешумно-гостеприимной. Книги стояли аккуратными рядами, пол блестел, даже висел коврик на стене. Гостей кормили по-домашнему пахнувшим варевом, и вообще окружали всегда какой-то атмосферой желанности. Хозяйка была добра и обладала редким талантом слушать: слушать, будучи естественно и органически настроена именно на твою волну, и сопереживая искренне и тактично - и - вот удивительно! - именно таким образом, как тебе в этот момент было приятнее. Он подарил ей одну свою картину (внешне, надо сказать, к художеству он не относился всерьез). Картину прикнопили на стенку, - и, пожалуй, всем она немного понравилась. Лист приблизительно 0.7 X 0.9, густо-синий сверху и желтый конус света в нижней половине от фонаря на черном столбе, смещенного от центра вправо. Справа и чуть ближе столба - тонкая фигура девушки в белом брючном костюме, с черной сумочкой на ремне от плеча и черными прямыми волосами ниже плеч, лицо отвернуто. Левее и дальше от фонаря - юноша в стилизованном старинном костюме, со шпагой на перевязи, златокудрый и печальный. За ним, в синей тьме - парусник у набережной, углы и крыши многоэтажных домов и фигура на постаменте - памятник с простерной по ходу корабля рукой. * Я увидел ее впервые через несколько дней по возвращении из академотпуска, спустя полгода после микрособытия на танцах. И полуусловно нарисованная фигура девушки - клешенные брюки белого костюма, свободно лежащие волосы, всИ под фонарным светом в темноте - ассоциативно к той девушке с Иссык-Куля и всей внутренне сыгранной тогда истории присовокупила эту картинку и все с ней связанное. И материал (хватило бы на повесть - но подсознательно я ориентировался на рассказ) как художественно нечто стал завершен, - в условиях, сходных с теми, в которых и возник: вечер, и в общем некуда пойти, комната общежития с тихой и доброжелательной атмосферой. Он хранился в уголке сознания, как яйцо в яичнике. VI Через какое-то время так получается, что мне предлагают (отчасти случайно, отчасти по собственному моему желанию) написать что-ниубдь в факультетскую стенгазету - площадью она тогда была с хороший забор, - 157 - взяла раз первое место на всесоюзном конкурсе студенческих стекнных газет, делалась факультетскими знаменитостями, одаренными ребятами, короче - авторитетный орган. Один дома валяюсь на кровати (жил я в то время у деда, две очень большие комнаты, высоченные потолки с лепкой, огромные окна, обстановка в духе старомодной добротности и достатка, по вечерам свет из шелкового абажура над столом достигал углов), прикидываю к изложению историю про невезучего героя-курсанта в разных пертубациях. Если "вытягивать в ниточку", получается примерно такая диспозиция: училище, последний полет, отказ двигателя с последующей героической посадкой и взрывом, лечение, поступление и учеба в университете, связь с чужой женой и все последствия, любовь к другой, дело к свадьбе, расстраивающий все скандал, психдиспансер, уход из университета, на танцах встреча девушки-мечты и безответная любовь с первого взгляда; не забыть статический момент: картина с нарисованной девушкой, в точности какую он и встречает, потрясенный, на танцульке. Ррымантично, мелодраматично и, главное, как-то выходит, длинно и по сути неоригинально; жалко - уж больно материал-то выигрышный, надо найти способ подачи, не снижающий его собственной эффективности, позволяющий сохранить накал фактов. Темнеет; лежу без света; мозги смутно плавятся, формируется ощущение, еще не реализуемое в конкретных образах. Неясная доминанта: человек разный - один и тот же; герой, трус, подлец, рыцарь, победитель и побежденный - один во всех ипостасях; все, что сделал и сделает - всегда в нем, обычно же судят одновременно только по одному, не воспринимая остального, которого больше, которое суть человека, и в человеке как неразъемной совокупности миров каждый мир главный, и не поняв и не приняв этого, мы не видим человека. И в расплавленых мозгах проскакивает искра и вспыхивает, возносится слепящий взрыв, оцепеняющий миг блаженного озарения, экстаз, оргазм, и стынущая в счастливой уверенности и ясном умиротворении кристаллизация; познание. И бесформенная масса материала превращается в единую картину, как если бы пляшущие на воздушном потоке частички, взметнувшись разом, опустились в стройную мозаику, которую, смутно предчувствуя ранее, узнаешь сразу, единственно требуемую и возможную. И я как умел перенес получившееся словами на бумагу, написав рассказ "Последний танец". Впервые я писал не так, "как надо", предварительно прикинув и обдумав, впервые замысел на каком-то интуитивном уровне преобразовался в нечто не зависящее от моей воли и логики. И сознаюсь, я люблю этот опус первой любовью. Тогда он некоторым понравился, и вот, однако, за много лет не был пока ни одним человеком понят так, как мне представляется правильным; в редакциях он с уничижительным оттенком классифицировался как "поток сознания", хотя о потоке сознания я знал в то время лишь то, что таковой существует, да и поныне не читал "Улисса". VII В детстве я видел по телевизору интервью со знаменитым заезжим иллюзионистом. В заключение он демонстрировал секрет знамеитого фокуса: рвут и комкают газету - и разворачивают целую. Он подробно объяснял и показывал, как подготавливается и прячется вторая газета, как она незаметно подменяет первую и разворачивается, а порванную скрывают. "Так, - завершил он, - делает плохой фокусник. А хороший делает так" - и - 158 - развернул из комка клочьев, с которого зрители не спускали глаз, еще одну целенькую газету. Я помню сложение своего рассказа в фактах и в восприятии этих фактов - но этого недостаточно. Потому что для того, чтобы объяснить и обосновать именно то, а не иное восприятие этиъх фактов и само их ыделение в отбор, необходимо было бы принять во внимание нескончаемое множество вещей: что у владелицы картины было красивое имя, а сама она была некрасива, хотя обаятельна и женственна; что в компании, где мне были раскрыты отношения двух присутствущих, я бывал лишь от скуки; что Ленинград, при всей моей любви к нему, связывает меня какой-то тоской - как и многих, кто родился и вырос не в нем; что в идеале мне нравятся блондинки (не оригинал я), а я, конечно же, обычно почему-то нравлюсь брюнеткам; что часть детства я провел по соседству с военным аэродромом, а в пятом классе мне подарили "Рассказы авиаконструктора" Яковлева, с чего началось мое стороннее увлечение авиацией; и так далее, и каждый момент обосновывается соседними, тянущими за собой пучки причин, следствий и ассоциаций, и чтобы добросовестно рассказать и объяснить, пришлось бы написать подробную автобиографию с развернутым психоаналитическим комментарием (вообще, сказал же с характерной шутливостью Станислав Лем: "Программу, которая уже имеется в голове обычного поэта, создала цивилизация, его породившая; эту цивилизацию сотворила предыдущая, ту - еще более ранняя, и так до самых истоков вселенной, когда информация о грядущем поэте еще хаотично кружилась в ядре изначальной туманности. Значит, чтобы запрограммировать... следовало бы повторить если не весь Космос с самого начала, то по крайней мере молидную его часть") - для объяснения того лишь, как получился один маленький рассказ - который, по утверждениям людей компетентных, таки тоже не получился. VIII П р и л о ж е н и е ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ рассказ Под фонарем, в четком конусе света, отвернув лицо в черных прядях, ждет девушка в белом брючном костюме. Всплывает музыка. Адамо поет с магнитофона, дым двух наших сигарет сплетается над свечой: в Лениной комнате мы пьем мускат с ней вдвоем. Огонек волнуется, колебля линии картины. - А почему ты нарисовал ее так, что не видно лица? - спрашивает Лена. - Потому что она смотрит на него, - говорю я. - А какое у нее лицо, ты сам знаешь? - Такое, как у тебя... - А почему он в камзоле и со шпагой, а она в таком современном костюмчике, мм?.. - Потому что они никогда не будут вместе. - 159 - Щекой чувствую ее дыхание. Мне жарко. Лицо у меня под кислородной маской вспотело. Облачность не кончается. Скорость встала на 1600; я вслепую пикирую на полигон. 2000 м... 1800, 1500, 1200. Черт, так может не хватить высоты для выхода из пике. Мгновения рвут пульс. Наконец я делаю шаг. Почему я до сих пор не научился как следует танцевать? Я подхожу к девушке в белом брючном костюме. Я почти не пил сегодня, и запаха быть не должно. Я подхожу и мимо аккуратного, уверенного вида юноши протягиваю ей руку. - Позволите - пригласить - Вас? - произношу я... Она медленно оборачивается. И я узнаю ее. Откуда?.. - Откуда ты знаешь? Я в затруднении. - Разве они не вместе? - спрашивает Лена. - Нет - потому что она недоверчива и не понимает этого. - Ты просто осел, говорит Лена и встает. Я ничего не понимаю. 900-800-700 м! руки в перчатках у меня совершенно мокрые. Стрелять уже поздно. Я плавно беру ручку на себя. Перегрузка давит, трудно удержать опускающиеся веки. Когда же кончится облачность?! 600 м!! И тут самолет выскакивает из облаков. И от того, что я вижу, я в оторопи. В свете фонарей, в обрамлении черных прядей, мне открыто лицо, которое я всегда знал и никогда не умел увидеть, словно сжалившаяся память открыла невосстановимый образ из рассеивающихся снов, оставляющих лишь чувство, с которым видишь ее и понимаешь, что знал всегда, и следом понимаешь, что это опять сон. - Пожалуйста, - говорит она. Это не сон. Подо мной - гражданский аэродром. "Ту", "Илы", "Аны" - на площадке аэровокзала - в моем прицеле. Откуда здесь взялся аэродром?! Куда еще меня сегодня занесло?! И в этот момент срезает двигатель. Я даже не сразу соображаю происшедшее. Лена обнимает меня своими руками за шею и долго целует. Потом гасит свечу. - Я люблю тебя, Славка, - шепчет она мне в ухо и голову мою прижимает к своей груди. - Боже мой, - выдыхаю я, - я сейчас сойду с ума... Она улыбается и подает мне руку. Я веду ее между пар на круг, она кладет другую руку мне на плечо; и мы начинаем танцевать что-то медленное, что - я не знаю. Реальность мира отошла: нереальная музыка сменяется нереальной тишиной. И в нереальной тишине - свистящий гул вспарываемого МиГом воздуха. С КП все равно ничего посоветоват не успеют. Я инстинктивно рву ручку на себя, машина приподнимает нос и начинает заваливаться. Тут же отдаю ручку и выравниваю ее. Вспомив, убираю сектор газа. - Боже мой, - выдыхаю я, - я сейчас сойду с ума... Я утыкаюсь в скудную подушку, пахнущую дезинфекцией, и обхватываю голову. Я здесь уже неделю; раньше чем через месяц отсюда не выпускают. Мне сажают какую-то дрянь в ягодицу и внутривенно, кормят таблетками, - 160 - после которых плевать на все и хочется спать, гоняют под циркулярный душ и заставляют по хитроумным системам раскладывать детские картинки. Это - психоневрологический диспансер. Сумасшедший дом. - Вы хотите знать! Так вы все узнаете! - визжит Ирка. Ленины родители стоят бледные и растерянные. - Да! Да! Да! - кричит Ирка, наступая на них. - Все знают, что он жил со мной! Все общежитие знает! - она топает ногами и брызжет слюной. - Я из-за него развелась с мужем! Я делала от него три аборта, теперь у меня не будет детй! Он обещал жениться на мне! Она падает на пол, у нее начинается истерика. Лена сдавленно ахает и выбегает из комнаты. Хлопает входная дверь. Я слышу, как она сбегает по лестнице. Как легки ее шаги. Она танцует так, как, наверное, танцевали принцессы. Как у принцессы, тонка талия под моей рукой. Волосы ее отливают черным блеском, несбывшаяся сказка, сумасшедшие надежды, рука ее тепла и покорна, расстояние уменьшается, все уменьшается... До земли все ближе. Я срываю маску и опускаю щиток. Проклятые пассажиры прямо по курсу. К пузачу "Ану" присосался заправщик. Толпа у трапа "Ту". Горючки у меня еще 1100 литров, плюс боекомплект. Рванет - мало не будет. Хреновый расклад. Старые кеды, выцветшее трико, рваный свитер... плевать! У меня такие же длинные золотые волосы, как у моего принца, и корабль ждет меня с похищенной возлюбленной у ночного причала. Смуглые матросы подают трап, я веду ее на капитанский мостик, вздрагивают и оживают паруса, и корабль, пеня океанскую волну, идет туда, где еще не вставшее солнце окрасило розовым прозрачные облака. На их фоне за холодным окном, за замерзшей Невой, вспучился купол Исаакия. - А вы все хорошо обдумали? - спрашивает меня наш замдекана, большой, грузный и очен добрый, в сущности, мужик. - Да. - Это ваше последнее слово? - Последнее. - Что ж. Очень жаль. Очень, - качает головой. - И все же я советую вам еще раз все взвесить. - Я все взвесил, - говорю я. - Спасибо. Мне не до взвешивания. Машина бешено сыплется вниз. Беру ручку чуть-чуть на себя и осторожно подрабатываю правой педалью. Черта с два, МиГ резко проваливается. Не подвернуть. На краю аэродрома - ГСМ, за ним - лесополоса. Тихо, едва-едва, по миллиметру подбираю ручку. Спокойно, спокойно... сейчас все в моих руках, только бы не осечься... - ...Как вас зовут? - спрашиваю я. - Какая разница? - отвечает она. Хоть бы не кончалась музыка; пока она не кончилась, у меня еще есть время. - Откуда вы? - спрашиваю я. - Издалека. - Я из Ленинграда... Вы дальше? - Дальше. - 161 - Отчуждение. Эмоций никаких. Как по ниточке, тяну машину. Тяну. Не хватает высоты - буду сажать на брюхо. Луг большой - впишусь. Ей-богу, выйдет! - Может быть, мы все-таки познакомимся? - Не стоит, - говорит она. Ночной ветерок, теплый, морской, крымский, шевелит ее волосы. Будь проклят этот Крым. С балкона я вижу, как блестит за деревьями море. Не для меня. Мой туберкулез, похоже, идет к концу. После семи месяцев госпиталя - скоро год я кантуюсь здесь. Впрочем, мне колоссально повезло, что я вообще остался жив. Или наоборот - не повезло? А вот из авиации меня списали подчистую. Кончена музыка. - Танцы окончены! - объявляет динамик со столба. Я провожаю девушку до места. - Хотите, я расскажу вам одну забавную историю? - и пытаюсь улыбаться. - В друго