ем - вот чего ему не хватало все эти годы. Спокойно подумать. Давно хотелось. Некогда просто остановиться было на этой мысли. А теперь остановился. Зациклился даже. - Свет, ты о жизни хоть думала за все эти годы? - спросил он. Жена обиделась. Мысль прорастала конкретными очертаниями. Лето. Обрыв над рекой. Раскидистое дерево. Сквозь крону - облака в небе. Покой. Лежать и тихо думать обо всем... Отрешиться. Он нашел слово - отрешиться. Зимой мысль оформилась в план. - Охренел - в июле тебе отпуск? - Мастер крыл гул формовки. - Прошлый год летом гулял! - Иванов швырнул рукавицы, высморкал цемент и пошагал к начальнику смены. После цехкома он дошел до замдиректора. Писал заявления об уходе. Качал права, клянчил и носил справки из поликлиники. - Исхудал-то... - Жена заботливо подкладывала в тарелку. Потом (вырвал отпуск) жена плакала. Не верила. вызнавала у друзей, не завел ли он связь: с кем едет? Они ссорились. Он страдал. Страдал и мечтал. Дочка решила, что они разводятся, и тоже выступила. Показала характер. Завал. Жена стукнула условие: путевку дочке в пионерский лагерь. Он стыдливо сновал с цветами и комплиментами к ведьмам в профком. Повезло: выложил одной кафелем ванную, бесплатно. Принес - пропуск в рай. В мае жена потребовала ремонт. Иванов клеил обои и мурлыкал: "Ван вэй тикет!" - "Билет в один конец". Еще и мойку новую приволок. Счастье круглилось, как яблоко - еще нетронутое, нерастраченное в богатстве всех возможностей. Просыпаясь, он отрывал листки календаря. Потом стал отрывать с вечера. Вместо телевизора изучал теперь атлас. Жена прониклась: советовала. Дочка читала из учебника географии. Лето шло в зенит. Когда оставалась неделя, он посчитал: сто шестьдесят восемь часов. Врубая вибратор, Иванов пел (благо грохот глушит). По утрам он приплясывал в ванной. Чемодан собирал три дня. Захватил старое одеяло - лежать. Прощание получилось праздничное. На вокзале оркестр провожал студенческие отряды. Жена и дочка улыбались с перрона. Один, свободен, совсем, целый месяц - впервые за сорок лет. В вагоне-ресторане он баловался винцом и улыбался мельканию столбов. Поезд летел, но одновременно и полз. У пыльного базарчика он расспросил колхозничков и затрясся в автобусе. Кривая деревенька укрылась духовитой от жары зеленью. Иванов подмигнул уткам и луже, переступил коровью лепешку и стукнул в калитку. За комнатку говорливый дедусь испросил двадцатку. Иванов принес продуктов и две бутылки. Выпили. - 15 - Оттягивал. Дурманился предвкушением. Излучина реки желтела песчаной кручей. Иванов приценивался к лесу. Толкнуло: раскидистая сосна у края. Завтра. ...Петухи прогорланили восход. Иванов сунул в сумку одеяло и еды. Выбрился. У колодца набрал воды в термос. Кусты стряхивали росу. Позавтракал на берегу, подальше от мычания, пеерклички и тракторного треска. Воздух густел; припекало. Приблизился к с_в_о_е_й сосне. Он волновался. Расстелил одеяло меж корней. Лег в тени, так, чтоб видеть небо и берег. Закурил и закинул руку за голову. И стал думать. Облака. Речной песок. Хвоинка покалывала. Снова закурил. И растерянно прислушался к себе. Н_е д_у_м_а_л_о_с_ь. Иванов напрягся. Как же... ведь столько всего было. Вертелся поудобней на бугристой земле. Сел. Лег. Ни одной мысли не было в голове. Попробовал жизнь свою вспомнить. Ну и что. Нормально все. Н_о_р_м_а_л_ь_н_о. - Вот ведб черт, а. - Иванов аж пот вытер оторопело. - Ведь так замечательно все. И - нехорошо... Никак не думалось. Ни о чем. И хотя бы тоска какая пришла, печаль там о чем - так ведь и не чувствовалось ничего почему-то. Но ведь не чурбан же он, он и нервничал часто, и грустил, и задумывался. А тут - ну ничего. Как же это так, а? Еще помучился. Плюнул и двинул к магазину. Врезать. Не думалось. Хоть ты тресни. Котлетка Сидорков зашел в котлетную перекусить по-быстрому. Очеред пропускалась без проволочек. За человека впереди котлеты кончились, и буфетчица отправилась с противнем на кухню. Сидорков так и ожидал, и почувствовал одновременно с досадой и слабое удовлетворение, что ожидание подтвердилось и неприятная задержка, осуществившись, перестала нервировать неопределнностью своей возможности. Ему не везло в очередях - что за пивом, что на поезд: либо кончалось под носом, либо из нескольких его очередь двигалась медленней, как бы ни выбирал, а если переходил в другую, что-нибудь случалось в ней; возможно, ему нравилось считать так, чтобы не относиться всерьез. Время поджимало. Очередь выросла, начала солидарно пошумливать. Выражали безопасное неудовольствие отсутствующей буфетчицей, и возникало отчасти подобие взаимной симпатии; каждый отпускавший вполголоса замечание хотел полагать в соседе союзника, который если и не поддакнет, то примет благосклонно, - и в то же время не рисковал нарваться на профессиональную огрызню работника обслуживания и вообще задеть ее, для чего требуется определенная твердость и уверенность внутреннего "я", большее внутреннее напряжение, некоторое даже мужество - выразить человеку, чужому и от тебя не зависящему, претензию в лицо - если вы не склочник. - 16 - Попало безответной бабке, убиравшей столы. Сидорков сдерживал раздражение. Время срывалось. Опыт подсказывал настроиться на обычную длительность паузы, но желание, сочетаясь с арифметической логикой, вызывало надежду, что буфетчица вернется тут же, сейчас вот, поскольку оставить пустой противень и взять другой с готовыми котлетами - полминуты, и это противоречие делало ожидание неспокойным. Он представлял, как буфетчица сидит за дверью и курит, расслабившись, вытянув усталые ноги, переговариваясь с поварами. Он мог войти в ее положение и посочувствовать: работа тяжелая, только стоя, в напряженном темпе, давай-давай, поворачивайся - нагибайся - наливай - отпускай - отсчитывай сдачу - не ошибись, - не имеющий конца людской конвейер, да некоторые с норовом, с кухни жар и чад, с улицы холод, и изо дня в день, и зарплата не самая большая... Сидорков отдавал себе отчет, что на ее месте точно так же использовал бы возможность перекурить минут десять. Естественный ход вещей, да, философствуя рассуждал он. Во всякой профессии свои проблемы, накладки, минусы, и неверно чрезмерно уповать на борьбу с недостатками, гладко только на бумаге, в жизни неизбежно действует закон трения.И каждый стремится уменьшить трение относительно себя, это просто необходимо до каких-то пределов, иначе невозможно, иначе полетим все с инфарктами,как выплавленные подшипники из обоймы, и всю машину залихорадит. А далее получается, что профессионализм (то есть - делать хорошо свое дело, обращая уже в следующую очередь внимание на подчиняющие цели и изначальные абстрагирующиеся задачи) постепенно превращается подчас в наплевательство на все мешающее жить тебе поспокойнее на своем месте. И получается, вроде - никто ни в чем не виноват. Работа есть деньги, деньги даром никому не платят, у каждого трудности, в положение каждого можно войти... Но если ты при столкновении своих интересов с чьими-то будешь добросовестно и чистосердечно входить в положение другого - останешься при пиковом интересе. Тоже не жизнь. В конце концов, у нее рабочее время, она обязана обслужить меня, не заставляя ждать, я имею право, следует настоять на своем, - явилась примерная формула итогом размышлений. Подбив базу для законного раздражения, он тупо уставился в пространство за прилавком. Минутная стрелка двигалась, и Сидорков распалялся тихой, неопасной и однако сильной злобой. Очередь роптала. Пойти позвать ее. Но все стояли, и он стоял. Он уже почти опаздывал, но и выстоянного времени было жаль, буфетчица могла выйти каждую секунду, а бежать все равно придется,чего ж голодным и с подпорченным настроением, надо было сразу уйти, но упрямство появилось, и злился на себя за это неразумное упрямство, и от этого еще больше злился на буфетчицу. И злился, что не может вот так, свободно, взять и постучать по прилавку, крикнуть ее громко. В подобных положениях всегда: сразу не сделаешь, а позже неловко уже, робость какая-то, скованность, черт его знает, связанность какую-то внутреннюю не одолеть, неловкость и раздражение растут, и все труднее перестроиться на другое поведение, во власти инерции ждешь как баран, в себе заводясь без толку, пока раздражение не перейдет меру, и тогда срываешься на скандал, не соответствующий малости причины, - если все же срываешься; а все оттого, что перетерпел, не последовал сразу желанию, пока был практически спокоен. Особенно в ресторане: сначала сидишь в приятном ожидании, потом близится и длится время, когда официанту полагалось бы материализоваться, еще сохраняешь приятную мину - а желудок - 17 - руководствуется условным рефлексом и выделяет желудочный сок, и там начинает тягуче посасывать, жрать охота, халдеи проходят мимо, и не знаешь, который обслуживает твой столик, они не откликаются, возникает неуверенность, неловкость, смущение, будто что-то не так делаешь, чувствуешь себя вне царящей вокруг приятной атмосферы бедным родственником, незваным гостем, нежелательным, несостоятельным, неуместным и чужим здесь - при этом имея полное право здесь быть, да не очень-то права покачаешь, сидишь тоскливо, ущемленный, злой, голодный, буквально оплеванный из-за такой ерунды, проклинающий собственное неумение держаться с весом и достоинством, ненавидящий официанта, представляющий: грохнуть сейчас вазу об пол - сей момент мушкой подлетит, ну и что, мол, нечаянно, поставьте в счет, так ведь не грохнешь, в лучшем случае отправишься искать администратора, заикаясь от унижения и злости, с уже испорченным настроением. Сидорков растравлялся памятью о нескольких совершенно напрасно не разбитых вот так вазах, пепельницах и тарелках, и в поле его зрения пребывала тарелка на прилавке, служащая для передачи денег. Дешевая мелкая тарелка с клеймом общепита. Треснуть ею по кафельному полу - живо небось прибежит. Искушение стало сильным, И последовать ему ничем ведь, в сущности, не грозит. Он понял, что сейчас разобьет тарелку об пол. Отчего нельзя? Сколько можно в жизни сдерживаться?! Неужели никогда в жизни он не даст выход своему желанию, раздражению, порыву?! В морду кому надо не плюнуть, хулиганам в автобусе поперек не встать, боишься за место и стаж, боишься побоев или милиции, и каждый раз погано на душе и остается осадок, разъедающий личность и лишающий уверенности и самоуважения. Что же, никогда в жизни?.. Да жив будет, что случится-то?! Неужели никогда!.. Что случится!! Он перестал сдерживаться, позволил приотпуститься внутреннему напряжению, бешенство поднялось, превращаясь в легкую холодноватую сладко-отчаянную готовность, зрение на момент расфокусировалось, сбилась ориентировка, кровь отлила, затаилась дрожь пальцев... внешне спокойным и даже быстрым движением он взял тарелку и пустил за прилавок на кафельный пол. Тарелка пролетела, чуть косо коснулась пола и с громким звонким звуком расплюснулась, растрескиваясь, и осколки порскнули по кафелю кругом от места удара. Ближние в очереди глянули молча, тихо. Сидорков стоял бледный, руки в карманах тряслись, вроде и на душе легко стало, взял и сделал, но какое-то непомерное волнение медлило отпускать, трудно было с ним сладить, даже странно. Буфетчица вышла секунд через пятнадцать. Ничего не сказав, с замкнутым лицом она установила поднос с котлетами и ногой отодвинула к стене обломки покрупнее. Быстрые движения были нечетко координированы; она смотрела мимо глаз; отпуская первому в очереди, она придралась ни с чего зло, но коротко и тихо. Судя по признакам, эта тарелка подчинила волю ее, сознающей неправомерную длительность задержки, враждебной молчаливой очереди. Сейчас неуверенность, скованность, сдержанная злость чувствовались в ней. Только через несколько минут, стоя за высоким столиком в углу, доев вторую котлету и принимаясь за булочку с кофе, Сидорков уравнял дыхание и унял подрагивание пальцев, и то не до конца. Он испытывал в утихающем волнении некоторую счастливую гродость, и презирал себя за это волнение и гордость, презирал свою слабость, когда такое незначительное событие, - 18 - микропобедочка, заставляет прикладывать еще какие-то усилия и вызывает постыдное волнение... недостойное мужчины... и все-таки была гордость. Мимоходом - Здравствуй, - не сразу сказл он. - Мы не виделись тысячу лет, - она улыбнулась. - Здравствуй. - Как дела? - Ничего. А ты? - Нормально. Да... Люди проходили по длинному коридору, смотрели. - Ты торопишься? Она взглянула на его часы: - У тебя естиь сигарета? - А тебе можно? Махнула рукой: - Можно. Они отошли к окну. Закурили. - Хочешь кофе? - спросил он. - Нет. Стряхивали пепел за батарею. - Так кто у тебя? - спросил он. - Девочка. - Сколько? - Четыре месяца. - Как звать? - Ольга. Ольга Александровна. - Вот так вот... Послушай, может быть, ты все-таки хочешь кофе? - Нет, - она вздохнула. - Не хочу. На ней была белая вязаняя шапочка. - А рыжая ты была лучше. Она пожала плечами: - А мужу больше нравится так. Он отвернулся. Заснеженный двор и низкое зимнее солнце над крышами. - Сашка мой так хотел сына, - сказала она. - Он был в экспедиции, когда Оленька родилась, так даже на телеграмму мне не ответил. - Ну, есть еще время. - Нет уж, хватит пока. По коридору, вспушив поднятый хвост, гуляла беременная кошка. - Ты бы отказался от аспирантуры? - На что мне она?.. - Я думала, мой Сашка один такой дурак. - Я второй, - сказал он. - Или первый? - Он обогатитель... Он хочет ехать в Мирный. А я хочу жить в Ленинграде. - Что ж. Выходи замуж за меня. - Тоже идея, - сказала она. - Только ведь ты все будешь пропивать. - Ну что ты. Было бы кому нести. А мне некому нести. А если б было кому нести, я бы и принес. - Ты-то? - Конечно. - Пойдем на площадку, - она взяла его за руку... На лестничной площадке сели в ободранные кресла у перил. - 19 - - А с тобой было бы, наверное, легко, - улыбнулась она. - Мой Сашка точно так же: есть деньги - спустит, нет - выкрутится. И всегда веселый. - Вот и дивно. - Жениться тебе нужно. - На ком? - Ну! найдешь. - Я бреюсь на ощупь, а то смотреть противно. - Не напрашивайся на комплименты. - Да серьезно. - Брось. - А за что ей, бедной, такую жизнь со мной. - Это дело другое. - Бродяга я, понимаешь? - Это точно, - сказала она. Зажглось электричество. - Ты гони меня, - попросила она. - Сейчас. - Верно; мне пора. - Посиди. - Я не могу больше. - Когда еще будет следующий раз. - Я не могу больше! Одетые люди спускались мимо по лестнице. - Дай тогда две копейки - позвонить, что задерживаюсь, - она смотрела перед собой. - Ну конечно, - он достал кошелек. - Держи. Апельсины Ему был свойствен тот неподдельный романтизм, который заставляет с восхищением - порой тайным, бессознательным даже, - жадно переживать новизну любого события. Такой романтизм, по существу, делает жизнь счастливой - если только в один прекрасный день вам не надоест все на свете. Тогда обнаруживается, что все вещи не имеют смысла, и вселенское это бессмыслие убивает; но, скорее, это происходит просто от душевной усталости. Нельзя слишком долго натягивать до предела все нити своего бытия безнаказанно. Паруса с треском лопаются, лохмотья свисают на месте тугих полотнищ, и никчемно стынет корабль в бескрайних волнах. Он искренне полагал, что только молодость, пренебрегая деньгами - которых еще нет, и здоровьем - которое еще есть, способна создать шедевры. Он безумствовал ночами; неродившаяся слава сжигала его; руки его тряслись. Фразы сочными мазками шлепались на листы. Глубины мира яснели; ошеломительные, сверкали сокровища на остирие его мысли. Сведущий в тайнах, он не замечал явного... Реальность отковывала его взгляды, круша идеализм; совесть корчилась поверженным, но бессмертным драконом; характер его не твердел. Он грезил любовью ко всем; спасение не шло; он истязался в бессилии. - 20 - Неотвратимо - он близился к ней. ОНА стала для него - все: любовь, избавление, жизнь, истина. Жаждуще взбухли его губы на иссушенном лице. Опущенный полумесяц ее рта тлел ему в сознании; увядшие лепестки век трепетали. Он вышел под вечер. Разноцветные здания рвались в умопомрачительную синь, где серебрились и таяли облачные миражи. На самом высоком здании было написано: "Театр Комедии". Императрица вздымалась напротив в бронзовом своем величии. У несокрушимого гранитного постамента, греясь на солнышке, играли в шахматы дряхлеющие пенсионеры. - Ваши отцы вернулись с величайшей из войн, - сказал ему старичок. - Кровь победителей рвет наши жилы! - закричал старичок, голова его дрожала, шахматы рассыпались. Чугунные кони дыбились вечно над взрябленной мутью и рвали удила. Регулировщик с красной повязкой тут же штрафовал мотоциклиста, нарушившего правила. Солнце заходило над Дворцом пионеров им. Жданова, бывшим Аничковым. На углу продавали пачки сигарет - и красные гвоздики. У лоточницы оставался единственный лимон. Лимон был похож на гранату-лимонку. Человечек схватил его за рукав. Человечек был мал ростом, непреклонен и доброжелателен. Человечек потребовал сигарету; на листе записной книжки нарисовал зубастого нестрашного волка в воротничке и галстуке и удалился, загадочно улыбаясь. Он зашел выпить кофе. За кофе стояла длинная очередь. Кофе был горек. Колдовски прекрасная девушка умоляла о чем-то мятого верзилу; верзила жевал резинку. Он пеперешл на солнечную сторону улицы. Но вечернее солнце не грело его. Пока он размышлял об этом, кто-то занял телефонную будку. Дороги он не знал. Ему подсказали. В автобусе юноша с измученным лицом спал на тряском заднем сиденье; модные дорогие часы блестели на руке. На улице Некрасова сел милиционер, такой молоденький и добродушный, что кругом заулыбались. Милиционер ехал до Салтыкова-Щедрина. Девчонки, в головокружительном обаянии юности, смеясь, спешили к подъезду вечерней школы. Напротив каменел Дворец бракосочетаний. Приятнейший аромат горячего хлеба (хлебозавод стоял за углом) перебивал дыхание взбухших почек. "Весна..." - подумал он. ЕЕ не оказалось дома. Никто не отворил дверь. Он ждал. Темнело. Серым закрасил улицу тягостный дождь. Пряча лица в поднятые воротники, проскальзывали прохожие вдоль закопченных стен. Проносились автобусы, исчезая в пелене. Оранжевые бомбы апельсинов твердели на лотках, на всех углах тлели тугие их пирамиды. - 21 - Не думаю о ней Тучи истончались, всплывая. Белесые разводья голубели. Луч закрытого солнца перескользнул облачный скос. Море вспыхнуло. Воробьи встреснули тишину по сигналу. Троллейбус с шелестом вскрыл зеленоглянцевый пейзаж по черте шоссе. Прошла девушка в шортах, отсвечивали линии загорелых ног. Он лолго смотрел вслед. Девушка уменьшалась в его глазах, исчезла в их глубине за поворотом. - Паша, как дела, дорогой? - аджарец изящно помахал со скамейки. Паша приблизил сияние белых брюк и джемпера. - В Одессу еду, - пригладил волосы. - В университет поступил, на юридический. - Как это говорится? - аджарец дрогнул усами. - С богом, Паша, - сердечно потрепал по плечу. Они со вкусом попрощались. Он следил за ними, улыбался, курил. Кончался сентябрь. Воздух был свеж, но влажный, с прелью, и лиловый мыс за бухтой прорисовывался нечетко. Сквер спускался к пляжу. Никто не купался. Море тускнело и взрезалось зубчатой пеной. Капля прозвучала по гальке и, выждав паузу, достигли остальные. Он встал и направился в город. Дождь мыл неровности булыжников. Волнистые мостовые яснели. Улдочки раскрывались изгибами. В полутемной кофейне стеклянные водяные стебли с карнизов приплясывали за окном. Под сурдинку кавказцы с летучим азартом растасовывали новости. Хвосты табачного дыма наматывались лопастями вентиляторов. Величественные старцы воссели на стулья, скребнувшие по каменному полу. Они откидывали головы, вещая гортанно и скорбно. Коричневые их сухощавые руки покоились на посохах, узлы суставов вздрагивали. Подошла официантка снеопрятностью в походке. Запах кухни тянулся за ней. Она стерла звякнувший в поднос двугривенный вместе с крошками. На плите за барьером калились джезвы. Аромат точился из медных жерл. Усач щеголевато разводил лаковую струю по чашечкам, и их фарфоровые фары светили черно и горячо. Он глотнул расплав кофе по-турецки и следом воды из запотевшего стакана. Сердце стукнуло с перерывом. Старики разглядывали блесткую тубу из-под французской помады. Один подрезал ее складным ножом, пристраивая на суковатую палку. Глаза под складчатыми веками любопытствовали ребячески. Остаток кофе остыл, а вода нагрелась, когда додь перестал. Посветлело, и дым в кофейне загустел слоями. Он пошел по улице направо. Базар был буен, пахуч, ряды конкурировали свежей рыбой, мандаринами и мокрыми цветами. Теряясь в уговорах наперебой и призывах рук, он купил бусы жареных каштанов. Вскрывая их ломкие надкрылья, с интересом пожевал сладковатую мучнистую мякоть. Серполицый грузин ощупал рукав его кожаной куртки: - Продай, дорогой. Сколько хочешь за нее? - Не продаю, дорогой. - Хочешь пятьдесят рублей? Шестьдесят хочешь? - Спасибо, дорогой; не продаю. - 22 - Грузин любовно следил за игрушечной сувенирной финкой, которой он чистил каштаны. Лезвие было хорошо хромировано, рукоятка из пупырчатого козьего рога. - Подарок, - предупредил он. - Друг подарил. Тогда он гостил у друга в домике вулканологов. Расстояние слизнуло вуаль повседневности с главного. Они посмеивались над выдохшимся лекарством географии. Вечерние фразы за спиртом и консервами рвались. Им было о чем молчать. Дождь штриховал фразы, шушрал до утра в высокой траве на склоне сопки. ...Допотопный вокзальчик белел над магнолиями в центре города. Пустые рельсы станции выглядели нетронутыми. Казалось, свистнет сейчас паровозик с самоварной трубой, подкатывая бутафорские вагоны с медными поручнями. В безлюдном зале сквозило влажным кафелем и мазутом. Древоточцы тикали в сыплющихся панелях. Расписания сулили бессрочные путешествия, превозмогающие терпение. - Вам куда? - полуусохшая в стоялом времени кассирша клюкнула приманку разнообразия. - ... Сумерки привели егок саду. Чугунные копья ворот были скованы крепостным замком. Скрип калитки звучал из давно прошедшего. Шаги раскалывались по плитам дорожки. Листья лип чутко пошевеливались. Купол церкви стерегся за вершинами. Грузинские надписи вились по древним стенам. Смирившаяся Мария обнимала младенца. ...В кассах Аэрофлота потели в ярких лампах среди реклам и вазонов, проталкивались плечом, спотыкаясь о чемоданы, объясняли и упрашивали, просовывая лица к окошечкам, вывертывались из сумятицы, выгребая одной рукой и подняв другую с зажатыми билетами; он включился в движение, через час купил билет домой на утренний самолет. Прокалывали небосвод созвездия и одиночки. Пары мечтали на набережной. Он спустился к воде. Волна легла у ног, как добрая умная собака. Сухогрузы у пирсов светились по-домашнему. Иллюминаторы приоткрывали малое движение их ночной жизни. Изнутри распространялось мягкое металлическое сопение машины. Облака, закрывая звезды, шли на юг, в Турцию. Ему представились носатые картинные турки в малиновых фесках, дымящие кальянами под навесом кофеен на солнечном берегу. За портом прибой усилился; он поднялся на парапет. Водяная пыль распахивалась радужными веерами в луче прожектора. Защелкал слитно в неразличимой листве дождь. В тихом холле гостиницы швейцар читал роман, облущенный от переплетов и оглавлений. Неловкие глаза его не поспевали за торопящейся пеерлистывать рукой. Коридорная сняла ключ с пустой доски и уснула на кушетке. Номер был зябок, простыни влажноваты. Он открыл окно, свет не включал. Не скоро слетит в рассвете желтизна фонарей. И - такси, аэропорт, самолет, и все это время до дома и еще какие-то мгновения после привычно кажется, что там, куда стремишься, будешь иным. Он расчеркнулся окурком в темноте. - 23 - Идиллия Ветер нес по пляжу песок. Они долго искали укрытое место, и чтоб солнце падало правильно. Лучшие места все были заняты. У поросшей травой дюны женщина постелила махровую простыню. - Хорошо быть аристократом, - сказал мужчина, и женщина улыбнулась. - Я пойду поброжу немножко, - сказала она... - Холодно на ветру. - Ты подожди меня. Я недолго. - Хм, - он могласился. Он смотрел, как она идет к берегу в своем оранжевом купальнике, потом лег на простыню и закрыл глаза. Она пришла минут через сорок и тихо опустилась рядом. - Ты меня искал? Он играл с муравьем, загораживая ему путь травинуой. - Конечно. Но не нашел и вот только вернклся. Муравей ушел. - Не отирая влажных глаз, с маленьким играю крабом, - сказала женщина. - Что? - Это Такубоку. Мальчишки, пыля, играли в футбол. - Хочешь есть? - она достала из замшевой сумки-торбы хлеб, колбасу, помидоры и три бутылки пива. Он закурил после еды. Деревья шумели. - Я, кажется, сгорела. Пошли купаться. Он поднялся. - Если не хочешь - не надо, - сказала она. - Пошли. Зайдя на шаг в воду, она побежала вдоль берега. Она бежала, смеялась и оглядывалась. - Догоняй! - крикнула она. Он затрусил следом. Вода была холодная. Женщина плавала плохо. Они вернулись быстро. Он лег и смотрел, как она вытирает свое тело. Она легла рядом и поцеловала его. - Это тебе за хорошее поведение, - дала из своей сумочки апельсин. Святой из десанта Солдаты пьют водку в поезде. - За дембель! Жаркий сентябрь. Густой дух общего вагона. Заглядывает дквка с тупым накрашенным лицом. - О, Тонечка! Садись... Кокетливая улыбка. - Входи, - разрешает рослый в тельняшке - десантник, и она садится рядом. - За вас, мальчики, - берет стакан и ломоть оплывшей колбасы. - А пацан где? - Спит. - Сколько тебе лет-то, Тонечка? - Восемнадцать!.. - 24 - - От кого ребенок-то, Тонечка? - Не помню!;; - невзначай касается бедра десантника. Тот не смотрит. - Сама же родила и сама же как со щенком... - Тю! Твой ли... - Не мой... Ухмыляяясь, коротко раскрывает про ночь: что, где и как. - Гад!.. - говорит девка и уходит. Десантник и коротыш-танкист идут в тамбур курить. Белое небо палит. Орлы следят со столбов не взлетая. - Прочти, - дает танкисту из бумажника письмо. Юля выходит замуж и просит просить; он обязательно встретит лучшую; а ее забудет; а может быть, они останутся добрыми друзьями. Десантник тоже читает, складывает и прячет. - За две недели до дембеля получил. Два года ждала! За две недели! Показывает фотографию: беленькая девушка у перил моста, в руке газовый шарфик. - Красивая... - он плачет, пьян. - И на ...! Пусть! - кричит. - Еще десять найду! Так! Еще десять найду! Приятели на верхних полках трудно дышат ртами во сне. Тонечка ждет у окна. Десантник приносит ребенка. - Мам-ма, - сын тянется к ней. Она шлепает его по рукам. - Мам-ма! - лепечет он. - Сердитая мамка, - утешает десантник, качая его на колене. - Ничего, Толенька, скоро вырастешь, большой станешь. В армию пойдешь, - вздыхает. - А солдату плакать не положено. - Плозено, - кивает он. - Давай-ка закурим с тобой, - щелкает портсигаром, осторожно вставляет ему в рот незажженную папиросу. - У-дю-лю! - радуется Толька. - Внешний вид, брат, у тебя... Наденем-ка головные уборы, - нахлобучивает на головенку голубой берет с крабом и звездочкой. - Па-а машинам! - кричит. - Десант готов. Вв-ву-у! - Вв-ву-у-у! - ликует Толька, взлетая на его колене и машет ручонками. ------------------------------------------------------------------------ О названии: просто он часто пел анчаровскую "Балладу о парашютистах": Он грешниц любил, а они его, и грешником был он сам, - а где ж ты святого найдешь одного, чтобы пошел в десант. Легионер Его родители, одесские евреи, эмигрировали во Францию передл первой мировой войной. В сороковом году, когда немцы вошли в Париж, ему было четырнадцать. Он был рослый и сильный подросток. - 25 - Родителям нашили желтые звезды и отправили на регистрацию. Они велели ему прятаться и бежать. У них был позади опыт погромов; впереди - лагерь и газовая камера. Он бежал в маки. Цель, смысл жизни - мстить. Было абсолютное бесстрашие отпетого мальчишки: отчаяние и ненависть. Всей мальчишеской страстью он предался оружию и войне. Он лез на рожон. В пятнадцать лет он был равным в отряде. Он вел зарубки на ложе английского автомата. В сорок четвертом, когда партизаны вошли в Париж прежде авангардов генерала Леклерка, ему было восемнадцать лет и он командовал батальоном франтирИров. Он праздновал победу в рукоплесканиях и уветах. Но война кончилась, и ценности сменились. Герой остался нищим мальчишкой без профессии. Он пил в долг, поминал заслуги и поносил приспособленцев. Был скандал, драка, а стрелять он умел. Замаячила гильотина. ....Он записался в иностранный легион. Вербовочный пункт отсекал слежку, прошлое исчезало, кончался закон: называл люьое имя. Он умел воевать, а больше ничего не умел: любить и ненавидеть. Любить было некого, а ненавидел он всех. Капралом был румын. Взводным немец. Власовцы, итальянцы, усташи, четники, уголовники и нищие крестьяне. На себе стоял крест: десятилетний контракт не сулил выжить. Он дрался в Северной и Экваториальной Африке, в Индокитае. Легион был надежнейшей частью: не сдавались - прикончат, не бежали - некуда, не отступали - пристрелят свои. Держались, сколько были живы и имели патроны. Он узнал, что такое легионерская тоска - "кяфар". Пронзительная пустота, безыходность в чужом мире (джунгли, пустыни), бессмысленность усилий, - безразличие к жизни настолько полное, что именно оно и становилось основным ощущением жизни. Разум и совесть закуклились. Отребье суперменов, "солдаты удачи", наемное зверье - они были вне всех законов. Жгли. Вырезали. Добивали раненых. Выполняли приказ и отводили душу. Личный состав взвода менялся раз за разом. Он был отчаян и везуч - выжил. По окончании контракта он получил счет в банке и чистые документы: щепетильная Франция одаряла легионеров всеми правами гражданства. Лысый, простреленный, в тридцать выглядящий на сорок, он жил на скромные проценты. Гулял по бульварам. Молодость прошла; проходила жизнь. Кончались пятидесятые годы. Запахло алжирской войной. Только не воевать: его трясли кошмары. Русские эмигранты говорили о родине и тянулись в Союз. Он вспомнил свое происхождение. Родители рассказывали ему об Одессе. Он пошел в советское посольство. ...В тридцать три он начал новую жизнь. Аппетит к жизни всколыхнулся в нем: здесь все было иначе. Он поступил в электротехнический институт. Влюбился и женился. Родился ребенок; защитили дипломы; получили комнату. Он уже говорил по-русски без акцента, зато акцент появился во французском. Нормальный инженер вставал на ноги. Терзаясь и веря, он рассказал жене о себе. Она плакала в ужасе и восхищении. Не верила, пока не свыклась. Всех забот у него, казалось, - что подарить жене и детям. Лысенький, очкастенький, небольшой, а - крепок, как дубовый бочонок. Авантюристическая жилка ожила в нем и заиграла. Он занялся альпинизмом, горными лыжами, отпуск работал спасателем в горах. Потом увлекся дельтапланеризмом. Парил под белым парусом в небе и хохотал. - 26 - Разные судьбы Полковник сидел у окна и наблюдал ландшафт в разрывах облаков. Капитан подремывал под гул моторов. Полковниу почитал, решил кроссворд, написал письмо и достал коробку конфет: - Угощайтесь. Они были одного возраста: капитан стар, а полковник молод. Сукно формы разнилось качеством: полковник выглядел одетым лучше. - Где служишь, капитан? В дыре. Служба не пошла. Застрял на роте. Что так? Всякое... Солдатик в самоходе начудил. ЧП на учениях... Заклинило. Полковник наставлял с командных высот состоявшейся судьбы. Недавно он принял диизию - "пришел на лампасы". В колодках значилось Красное Знамя. = Афган. - Он кивнул. Отвинтил бутылку. Приложились. Полковник живописал курсантские каверзы - счастливые годки: - ...и проиграл ему шесть кирпичей - в мешке марш-бросок тащить. И - р-рухнул через километр. А старшина приказывает ему... ха-ха-ха! возьмите его вещмешок! Мы все попадали. И он сам пИр... ох-ха!.. девять километров! Стал их вынимать, а старшина... ха-ха! Капитан соблюдал веселье по субординации. Его училище было скучноватей, серьезнее. Наряды, экзамены: - ...матчасть ему по четыре раза сдавали. И - без увольнений. Полковник расправился с аэрофлотовским "обедом". Капитан ковырялся. - ...приводит на танцы: знакомьтесь, говорит, - моя невеста. А он так посмотрел: э, говорит, невеста, - а хотите быть моей женой? А она - в глаза: а что! да! И - все. Потом майор Тутов, душа, ему месяц все объяснял отдельно - ничего не соображал. - А у нас один развелся прямо в день выпуска - ехать с ним отказалась, - привел капитан. Долго вспоминали всякое... Оба летели на юбилейную встречу. - Сколько лет? И у меня пятнадцать. Ты какое кончал? - Первое имени Щорса. - Ка-ак?! - не поверил полковник. - Да ведь я - Первой Щорса! Оба сильно удивились. - А пота? - Седьмая. - Ну дела! И я седьмая! А взвод? - Семьсот тридцать четвертый. - Т-ты что! точно? Я - семьсот тридцать четвертый! Стой... - полковник просиял, - как же я тебя сразу не узнал! Шаскольский! - Никак нет, товарищ полковник, я... - Да однокашник, кончай: без званий и на ты... Луговкин! - Да нет, я... - Стой, не говори! Худолей?.. нет... Бочкарев!! Женя!! - Власов я, - извиняясь, представился капитан. - Власов! Власов... Надо же, сколько лет... даже не припомню, понимаешь... А-а! это у тебя в лагерях танкисты шинель пристроили? - У меня, шинель?.. - Ну а меня, меня-то помнишь теперь? Узнал? - 27 - - Теперь узнал. М-мм... Германчук. - Смотри лучше! Синицын! Синицын я, Андрей! Ну? На винтполигоне всегда макеты попроавлял - по столярке возиться нравилось. - Извините... Гм. Вообще этим полигонная команда занимается. - Ну - за встречу! Ах, хорошо. А как Худолей на штурмполосе выступал? в ров - в воду плюх, мокрый по песку ползком, под щитом застрял - и смотрит вверх жалобно: умора! А на фасад его двое втащили, он постоял-постоял на бревне - и стал медленно падать... ха-ха-ха! на руки поймали: цирк! А стал отличный офицер. - Отличник был такой - Худолей, - усомнился капитан. - Не... А помните, Нестеров, из студентов, в личное время повести писал? - Нестеров? Повести? Это который гимнаст, что ли? Он еще щит гранатой проломилл, помнишь? - Щи-ит? Может, у меня тогда освобождение от полевой было... А помните, как Вара перед соревнованиями команду гонял? - Кто?! Вара?! Да он через коня ласточкой - носом в дорожку летал. А майора Трубчинского с ПХР помнишь? - Трубчинского?.. Не было такого майора. Вот майор Ростовцев - он нам шаг на плацу в три такта ставил, это точно. - Какой Ростовцев, строеввую Гвоздев вел! А майор Соломатин - стрелковую. А Бондарьков - разведку. - Только не Соломатин, а Соломин. И он подполковником был. А вел тактику. Седоватый такой. Оба уставились друг на друга подозрительно. - Слушай, - задумчиво сказал полковник, - а ты где спал? - У прохода, третья от стены. Под Иоаннисяном. - Под Иоаннисяном Андрев спал, не свисти. Пианист. - Какой пианист?! он и в строю-то петь не мог. А все время тратил на конспекты - лучшие в роте, по ним еще все готовились. - Андреев, что я, не помню. А я спал у среднего окна. - У среднего окна Германчук спал. - Ну правильно. А я рядом. - Рядом Богданов. Они двое сержанты были. - Я! Я ефрейтор был. - Ефрейтором Водопьянов был. - А я кем был?! - завопил полковник. - А я где спал?! Развелось вас! историки! Тебе только мемуары писать!.. Капитан виновато выпрямился в кресле. - Ты скажи точно - ты в каком году кончал?.. Самолет пошел на посадку. - А Гришу, замкомвзвода, пилотку всегда ушивал, чтоб углами чтояла, помнишь? - Никак нет, не помню. А старшего лейтенанта Бойцова помните? - Какого Бойцова?! Полковник был раздражен. Капитан растерян. - Что ж это за белиберда получается, - недоумевал полковник. - Ничего не понимаю... В аэропорту он взял капитана в такси. Приехали к подъезду с вывеской бронзой по алому. - Вот оно! - сказал полковник. - Оно, - подтвердил капитан. - 28 - Эхо Похороны прошли пристойно. Из крематория возвращались на поминки в двух автобусах; поначалу с осторожностью, а потом все свободнее говорили о своем, о детях, работе, об отпусках. Квартира заполнилась деловито. Мужчины курили на лестнице; появились улыбки. Еда, закуски были приготовлены заранее и принесены из кулинарии, оживленное бутылками застолье по-житйски поднимало дух. После первых рюмок уравнялся приглушенный гомон. Как часто ведется, многочисленная родня собирается вместе лишь по подобным поводам. Некоторые не виделись по нескольку лет. Мелкие междоусобицы отходили в этой атмосфере (покачивание голов, вздохи), царили приязнь и дружелюбие, действительно возникало некоторое ощущение родства; отношения возобновлялись. Две дочери, обоим под пятьдесят, являлись как бы двумя основными центрами притяжения в этом несильном и приятном движении общения, в разговорах на родственные наезженные темы. В последние годы отношения между ними держались натянутые (из-за семей), - тем вернее хотелось сейчас каждой выказать свою любовь к другой, получая то же в ответ. Разошлись в начале вечера, закусив, выпив, усталые, но не слишком, чуть печальные, чуть довольные тем, что все прошло по-человечески, что все были приятны всем, а впереди еще целый вечер - отдохнуть дома и обсудить прошедшее, - с уговорами "не забывать", куда вкладывалась подобающая доля братской укоризны и покаяния, с поцелуями и мужественными рукопожатиями, сопровож