еня начали оберегать. Впереди шел офицер и постоянно предупреждал: --------------------------------------------------------------- Те же самые события с точки зрения группы "Альфа" http://www.alphagroup.ru/specnaz/gazeta/09.2000/5.htm Ё http://www.alphagroup.ru/specnaz/gazeta/09.2000/5.htm --------------------------------------------------------------- -- Александр Васильевич, подождите, тут опасно. Ребята поняли, что неудобно повсюду пропускать генерала вперед. Наконец были обнаружены люди. Они сидели в темноте, в небольшом зале заседаний, обреченные, готовые ко всему. Бойцы "Альфы" предложили: -- Может, туда гранату бросить Я возразил: -- Да вы что! Давайте сначала выясним, кто там находится. Могут сидеть простые сотрудники. До нас доходила информация, что некоторых женщин -- машинисток, стенографисток, уборщиц, буфетчиц -- специально не выпускали, держали как заложников. Начинаем выяснять, кто такие. Оказалось, депутаты и технический персонал -- человек пятьдесят. Среди них, например, был Иван Рыбкин. У меня до сих пор хранится список всех тех, кого мы застали на пятом этаже. Образовали своеобразный КПП. Первым обыскивал задержанных боец "Альфы". А я проверял удостоверения и бросал их в спортивную сумку -- Виноградов ее специально притащил для этой процедуры. Набралась полная сумка документов. Среди депутатов была женщина высокого роста и богатырского телосложения. Еще раньше мы ее прозвали "женщиной с веслом". В советские времена белую скульптуру фигуристой тетки с веслом в руке можно было встретить в каждом парке. И эта депутатка напоминала нам знакомое с детства каменное изваяние. Она кичилась своей духовной близостью к Борису Николаевичу. Всегда к нему подходила на съездах и приемах, старалась встать поближе. Соратникам рассказывала, какая она ярая поклонница президента, как чутко Борис Николаевич реагирует на ее советы. А в итоге оказалась в этой темной комнате Белого дома. Я намеренно не называю фамилии бывшей депутатки, но удостоверение храню, может, спросит. Процедура досмотра продолжалась больше часа. Ко мне подошел офицер "Альфы" и доложил: внизу, в холле парадного подъезда находятся Руцкой и Хасбулатов. Никто не знает, что с ними делать. Они встали в середину группы депутатов и сами не выходят. Их опасаются забирать силой. Я спустился на первый этаж. Барсукова там не встретил. Он в это время занимался отправкой в следственный изолятор задержанных генералов -- Баранникова, Ачалова, Дунаева. С Бараннниковым даже успел приватно поговорить: дескать, как тот дошел до жизни такой, что вступил в открытую вооруженную борьбу с президентом. В парадном подъезде Белого дома действительно находилась большая группа гражданских. Полковник МВД доложил: -- Депутаты окружили Хасбулатова и Руцкого. Что делать? Никто не хочет выходить. Я спросил: -- Есть автобус со шторками? -- Есть. -- Подгоняйте прямо ко входу. Подъехал автобус. Я посмотрел на эту плотную массу и понял: действовать надо решительно. Если зачинщиков не убрать, процесс затянется. У меня за два дня накопилось столько злобы, что выглядел я, наверное, как Бармалей. Подошел к депутатам и металлическим голосом произнес: -- Хасбулатов и Руцкой, прошу на выход. В ответ -- молчание. Около ста человек стояли тихо, не шевелясь. Лица у всех подавленные, веки опущены. Помедлив несколько секунд, нерешительно расступились и выпустили бывших Председателя Верховного Совета РФ и вицепрезидента. Ко мне приблизился начальник охраны Руцкого и попросил немного подождать: -- Александр Васильевич, извините, пожалуйста, сейчас сотрудники пошли за его вещами, в кабинет. Руцкой понимал, что его повезут в тюрьму, и заранее приказал собрать вещи. Вскоре действительно принесли такой огромный баул, что я подумал, будто генерал в него матрас закатал. Хасбулатов был без вещей. Держался он достойно. Глаз не прятал, только выглядел слишком истощенным и необычно бледным. Ни от кого из депутатов спиртным не пахло, и их внешний вид показался мне достаточно аккуратным. Руцкой, не поднимая глаз, вошел в автобус. В толпе я заметил генерала Макашова. Приказал: -- Взять в автобус и Макашова заодно. Согласно Указу президента, зачинщиков беспорядков можно было задержать на тридцать суток -- за оказание сопротивления. Под руководством этих людей разгромили телецентр, мэрию, устроили ералаш в Белом доме. К тому же был подписан отдельный приказ президента об аресте Руцкого и Хасбулатова. Я всегда выполнял приказания Верховного главнокомандующего без обсуждений. Если бы в армии обсуждали все распоряжения командования, вооруженных сил как таковых просто бы не было. Именно поэтому меня возмутили колебания офицеров "Альфы" -- они военные люди, присягу давали. Руцкой дважды сдавался в плен в Афганистане. Пока ждали его вещи, я ему сказал: -- Генерал трижды в плен не попадает. Иначе это не генерал. Он ничего не ответил. Руцкой носил звезду Героя Советского Союза. Героя из него сделал Горбачев. В период показушной компании в спешном порядке искали, кого бы еще из высшего руководства наградить в оправдание этой бессмысленной афганской эпопеи. Нашли несостоявшегося "водителя самолета". ...Наконец усадили всех в автобус. В салон подсели "альфисты", Барсуков, Захаров. Договорились ехать в сопровождении бронетранспортеров. Через всю Москву повезли "компанию" в Лефортово. Десантники открыто сидели на боевых машинах, над их головами развевался российский флаг. Народ нас приветствовал как освободителей. Кричали вслед: "Ура! Победа!" Довезли всех до Лефортовской тюрьмы без происшествий. Руководителей мятежа приняли, проводили к следователям. В тюрьме я оказался впервые. Нас пропускали внутрь через своеобразные шлюзы. Заезжаем в один шлюз, ворота закрывают с двух сторон, отсекая и от вольной жизни, и от тюремной одновременно. Проверяют документы и затем пропускают в другой шлюз. Охрана в Лефортово показалась мне надежной -- оттуда не сбежишь. Камеры, кстати, тоже отличаются от тех, что в обычных российских тюрьмах, -- светлые, чистые. Постельное белье определенного цвета. Сам я в камеры не заглядывал, но коллеги рассказывали. В тот момент я даже пожалел: сколько раз мог по бывать на экскурсии в этой тюрьме, да все времени не хватало. Осенью 96-го, когда Чубайс в экстазе требовал моего ареста, "экскурсия" в Лефортово стала почти реальностью. Но совсем не за что было зацепиться. Эта тюрьма всегда принадлежала КГБ, потом Министерству безопасности. Но неожиданно, за два дня до амнистии зачинщиков октябрьских беспорядков (я их называл "узниками совести"), в начале 1994 года ее передали в ведение Генеральной прокуратуры. Сделал это Юрий Батурин -- тогда он был помощником президента по национальной безопасности. Потом Батурин перед Ельциным, как рассказывал президент, на коленях ползал, умолял не сердиться -- он, видите ли, по ошибке подготовил распоряжение о передаче тюрьмы Генпрокуратуре. На распоряжении не было визы ни одного силового министра, стояла только фамилия помощника Батурина. Если бы тюрьма принадлежала Министерству безопасности, никто бы, даже несмотря на объявленную Думой амнистию, не выпустил бы в одночасье пленников из Лефортова. Нельзя было с такой легкостью простить содеянное ими. Президент даже не успел обсудить вопрос об амнистии с Думой, только протест туда направил. Октябрьские события были не чем иным, как государственным преступлением. И я до сих пор задаю вопрос: почему никто не ответил за нелепые штурмы мэрии, телецентра, Белого дома, за погибших там людей? Ельцин приказал сделать все что угодно, но из Лефортова никого не выпускать. Мы с Барсуковым и с юристами-экспертами собрались в кабинете у Батурина. Попросили приехать Генерального прокурора России Казанника. К этому моменту он написал прошение об отставке и предупредил, что отправил бумагу президенту. На самом деле лукавил: никому ничего не отправлял. Мы попросили Казанника: -- Потерпите с отставкой, давайте мирно решим вопрос. Вас ведь недавно назначили Генеральным прокурором, а уже грозите отставкой. Но Казанник не поддался на уговоры. Тогда я лично позвонил в Лефортово, переговорил с ответственным лицом и попросил не выполнять решение Думы хотя бы до согласования с президентом. -- Извините, но ничего не можем сделать, мы подчиняемся сейчас Генеральной прокуратуре, -- таков был ответ. До сих пор не возьму в толк: зачем прокуратуре тогда понадобилась собственная тюрьма? Она ведь не карательный орган. Если следовать подобной логике, то и у судов должны быть свои ведомственные тюрьмы. Потом, конечно, это распоряжение президент отменил, а тюрьму передал МВД. После освобождения мятежников я сделал вывод: Батурину доверять нельзя. Он заметил перемену в моем отношении и начал заискивать. Старался при встрече, подчеркнуть, что его служебное положение гораздо ниже моего. Никогда не упускал случая подобострастно улыбнуться, лишний раз сказать: "Извините, Александр Васильевич!" Видимо, таким способом давал понять, что помнит о нелепой ситуации в начале 94-го, когда фактически из-за него удалось выпустить на свободу без суда тех, кто обязан был ответить за погибших в октябре 1993 года. ...Около 18 часов 4 октября 93-го, благополучно сдав мятежников с рук на руки, мы с Барсуковым прямо из Лефортова поехали в Кремль, на доклад. Президента не застали в кабинете, он был в банкетном зале. С удивлением я обнаружил, что торжество в честь победы началось задолго до победы и уже подходит к концу. Мы с Мишей умылись: вода была черная от копоти, ружейного масла и пыли. Вошли в зал со служебного входа, но нас тут же заметили. Барсуков принес исторический сувенир и хотел им обрадовать президента: -- Борис Николаевич, я хочу вам сделать подарок на память. В кабинете Хасбулатова нашли его личную трубку. Вот она. Президент начал ее заинтересованно осматривать, и вдруг кто-то из присутствующих сказал: -- Борис Николаевич, да зачем вам эта гадость нужна, что вы ее трогаете. Шеф тут же повторил: -- Да, что это я ее трогаю? И швырнул трубку в угол с такой силой, что глиняная вещица разлетелась на мелкие кусочки. Нам налили до краев по большому фужеру водки. Легко залпом выпив, мы присоединились к общему веселью, но в душу закралась обида. Я посмотрел на сияющего Грачева с рюмкой в руке и вспомнил, как он просил письменного приказа. Посмотрел на пьяненького Филатова, который две недели назад бился в истерике в моем кабинете, а теперь рыдал от счастья. Эти люди оказались главными за столом победителей. А тех, кто внес решающий вклад в общее дело и довел его до конца, даже забыли пригласить на торжество. Невольно пришли на память строки из ранних дворовых шлягеров Владимира Высоцкого: "А когда кончился наркоз, стало больно мне до слез -- и для кого ж я своей жизнью рисковал". ...Наркоз действительно закончился -- в моем слепо преданном отношении к Ельцину появилась первая серьезная трещина. Пиршество вскоре завершилось. Официанты объяснили нам, что гулять начали с четырех часов -- как раз в то время, когда мы самую неприятную работу делали. Павла Грачева президент наградил орденом "За личное мужество". А Барсуков, не забыв о споре с министром обороны, на следующий день написал рапорт об отставке. -- Как мы с тобой тогда в Завидове договорились, я подал рапорт, -- напомнил Грачеву по телефону Михаил Иванович. -- А ты? -- А я еще думаю, -- промямлил в ответ Павел Сергеевич. Не обнаружив Барсукова в Кремле, я ему позвонил: -- Ты что делаешь! Выходи на работу. -- Не выйду, я подал в отставку. Затронута моя честь офицера, она мне дороже должности. Ельцину я рассказал о споре, и он сам позвонил Барсукову хотя перед звонком признался мне: -- Впервые поступаюсь своими принципами. Человека, который добровольно написал рапорт об отставке, я никогда не уговариваю остаться. Михаил Иванович приехал в Кремль. Зашел в кабинет к президенту -- тот сидел за столом и дружески улыбался. Ельцин открыл папку с рапортом и написал сверху крупными буквами; "Отказать". Закрыл ее и предложил Михаилу: -- Давай с тобой просто так посидим, поговорим. И они час сидели. Потом перешли в заднюю комнату, выпили по рюмке коньяка. Пригласили меня, мы сели обедать. В этот момент я почувствовал себя понастоящему счастливым, потому что сумел отстоять друга. ...Белый дом отремонтировали быстро. Смыли копоть от пожара, убрали мусор. И вскоре о беспокойных днях октября напоминал лишь бетонный забор неподалеку от здания. Он был украшен надписями типа: "Грачев -- палач", "Ельцин -- убийца" ... Ненормативная лексика тоже часто встречалась. О содержании заборного фольклора я как-то рассказал Ю. М. Лужкову и его заместителю В. И. Ресину: -- Мужики, сколько можно терпеть? Вы, наверное, не обращаете внимания на надписи потому, что там нет ваших фамилий. Намек они поняли. За неделю по личному распоряжению мэра Москвы бетон разобрали и установили ограждение из железных прутьев -- на них ничего не напишешь. Заборами мне никто не запрещал заниматься. ***  * Глава четвертая. ВДАЛИ ОТ РОДНЫХ БЕРЕГОВ *  ПЕРВЫЙ "ЗВОНОК" У Ельцина всегда были проблемы со здоровьем. До операции на сердце его история болезни хранилась у меня: четыре увесистых, толстых тома, сантиметров по пятнадцать каждый. Перед шунтированием доктора попросили это "собрание болячек". Я даже ни разу в него не заглянул. О недомоганиях президента я и так узнавал раньше врачей. Особенно тяжело приходилось по ночам. Борис Николаевич ложился спать часов в десять вечера, а в час ночи пробуждался. Встанет и начинает жаловаться: голова болит, спина ноет... Плохой сон отчасти объяснялся тем, что Ельцин любит отдохнуть днем. Пообедает и засыпает. А ночью встает, одевает свой тоненький японский халат и куролесит. Меня разбудит, адъютантов, медсестер... Как-то ночью, во время поездки в Германию он проснулся, а меня рядом нет. Я же вместе с коллегами решил посмотреть на Кельнский собор -- он красиво освещен ночью. Потом зашли в настоящую немецкую пивнушку, заказали пива и толстых сарделек. Отсутствовали, наверное, часа три. Возвращаемся в гостиницу, а мне едва ли не с порога докладывают: -- Борис Николаевич проснулся, а вас поблизости нет. Сильно разозлился, приказал местную полицию на ноги поставить, отыскать немедленно... Осерчавшего шефа я успокоил, но он все равно продолжал дуться -- обиделся, что не взяли его с собой. Но один раз мое сердце дрогнуло от жалости. В ночь подведения итогов президентских выборов-96 больной Борис Николаевич лежал в кровати, а рядом, в соседней комнате, сидел адъютант Толя Кузнецов. Наина Иосифовна и Таня уехали в "Логоваз", а Толя смотрел телевизор, записывал предварительные результаты и относил их в спальню. Отклонения в нервно-психическом состоянии у Бориса Николаевича я заметил весной 93-го. Он сильно переживал противостояние с Хасбулатовым и Руцким, впал в депрессию, даже начал заговариваться... Я его вовремя остановил от крайнего шага. Хотя склонность разрешать все проблемы раз и навсегда самым неподходящим способом была у Ельцина и раньше. То он в бане запрется, то в речке окажется... Первый серьезный звонок, связанный со здоровьем президента, прозвучал в Китае. С нами во все командировки уже и так постоянно ездили врачи, но на этот раз я включил в бригаду невропатолога. ...Ночью, часа в четыре, меня разбудили: -- Вставайте, президент зовет... Захожу в спальню. Наина Иосифовна плачет, доктора пыхтят, колют, массируют. Я к нему подсел с левой стороны на кровать, взял за руку. -- Видишь, я совсем не чувствую ноги и руки, все -- это конец, -- сказал Борис Николаевич и заплакал. -- Борис Николаевич, подождите, все пройдет. Врачи у нас славные, поправят. Потом стал ему рассказывать про Рузвельта: -- Не только на вас свалилась такая беда. Вспомните Рузвельта. Он в коляске ездил и нормально руководил страной. В волейбол, конечно, играть уже не сможете, но ваша голова важнее. Главное, не отчаиваться и выжить. Ельцин меня очень внимательно слушал. Если ему тяжело, он всегда слушает того, кто рядом. Программу визита, конечно, свернули, сославшись на обострившуюся ситуацию в Москве и коварные замыслы Хасбулатова. К десяти утра врачи воскресили президента. Он сел в машину, и ее подогнали прямо к трапу ИЛ-62. Никакого почетного караула, официальной церемонии проводов не было. "Обрубили" и прессу. Ногу Ельцин волочил, но смог сам, потихоньку добраться до люка фюзеляжа. Поднимаясь по трапу, рукой он крепко держался за поручень. Я подстраховывал снизу и готов был в любую секунду его подхватить. В душе я благодарил Бога, что не пришлось президента затаскивать в самолет на носилках -- они понадобились во Внукове. *** ОСТАНОВКА В ШЕННОНЕ Из Америки в Россию мы возвращались через Шеннон. В ирландском аэропорту нашему самолету предстояло пробыл около часа -- у президента Ельцина была запланирована сорокаминутная встреча с премьер-министром Ирландии. Но встреча не состоялась. Вместо Бориса Николаевича по трапу спустился первый вице-премьер правительства Олег Николаевич Сосковец и, не дав опомниться изумленному Альберту Рейнольдсу, сам начал дипломатическое мероприятие. Пресса на следующий день "взорвалась". Российские и зарубежные журналисты излагали десятки версий, одна неправдоподобнее другой, почему все-таки Борис Николаевич не вышел из самолета. Официальному сообщению президентской прессслужбы: дескать, Борис Николаевич так сильно утомился, что попросту проспал встречу в Шенноне, -- никто не верил. Видимо, многие понимали: в самолете произошло неординарное событие, за тайной завесой которого кроется нечто большее, чем рядовой дипломатический конфуз. ...У меня сохранилась забавная фотография: Клинтон едва не падает от смеха, а Ельцин продолжает его смешить. Переводчик же сохраняет непроницаемое, напряженное лицо, будто вынужден переводить поминальную молитву. В тот сентябрьский день 94-го между президентами России и США шли обычные, в рамках визита переговоры. Встречу решили устроить в парке, перед музеем Рузвельта под Вашингтоном. Погода выдалась на славу: дул легкий прохладный ветерок, солнце заливало ярко-зеленые ухоженные лужайки, обрамляющие дом. Ельцин и Клинтон с удовольствием позировали перед фотокамерами, И я тоже сфотографировал улыбающихся друзей -- Билла и Бориса. Переговоры начались по стандартной схеме: сначала в узком составе, затем в расширенном. Они проходили в библиотеке Франклина Рузвельта. Завтрак накрыли в столовой. Дом-музей там устроен своеобразно: половина помещений отдана под действующую экспозицию, другие же комнаты предназначены для встреч особо важных персон. Членов делегации пригласили к столу. Во время завтрака произошел обмен хоккейными свитерами. На одном было написано "Клинтон-96", а на другом -- "Ельцин-96". Оба президента готовились к выборам. Бело-красные свитера на фоне сочной зелени смотрелись особенно элегантно. Сфотографировав Билла и Бориса еще раз, я вышел из столовой. Во мне росло раздражение, и хотелось немного успокоиться, созерцая окружающее благополучие. Я всегда чувствовал, когда радостное настроение Ельцина перерастает в неуправляемое им самим вульгарное веселье. Крепких напитков за завтраком не подавали, зато сухого вина было вдоволь. Не секрет, что на официальных встречах принято дозированно принимать спиртные напитки: чокнулся, глоточек отпил и поставил бокал. Тотчас официант подольет отпитый глоток. Если же гость махом выпивает содержимое до дна, ему наполняют бокал заново. Во время завтрака Борис Николаевич съел крохотный кусочек мяса и опустошил несколько бокалов. Клинтон еще на аперитиве сообразил, что с коллегой происходит нечто странное, но делал вид, будто все о'кей. Из-за стола шеф вышел, слегка пошатываясь. Я от злости стиснул зубы. Вино ударило в голову российскому президенту, и он начал отчаянно шутить. Мне все эти остроты казались до неприличия плоскими, а хохот -- гомерическим. Переводчик с трудом подыскивал слова, стремясь корректно, но смешно перевести на английский произносимые сальности. Клинтон поддерживал веселье, но уже не так раскованно, как вначале -- почувствовал, видимо, что если завтрак закончится некрасивой выходкой, то он тоже станет ее невольным участником. Облегченно я вздохнул только в аэропорту, когда без инцидентов мы добрались до самолета. Летали на ИЛ-62, который достался нам от Горбачева. После первого дальнего перелета мы поняли: салон плохо приспособлен для продолжительных путешествий. Странно, Михаил Сергеевич, обожавший роскошь и комфорт, не мог более или менее сносно оборудовать свой самолет. Поэтому в 93-м году Ельцин принял решение подготовить самолет президента России на базе нового ИЛ-96. Управление делами выделило полмиллиона долларов, и вскоре руководитель Государственной транспортной компании "Россия" продемонстрировал обновленный за эти деньги салон. Внутреннее пространство пассажирского отсека было разделено хлипкими картонными перегородками на комнаты, которые мне напомнили кабинки для примерки одежды в универмагах. Недостаток дизайна, видимо, должны были компенсировать развешанные повсюду кокетливые занавески. Но особенно нас поразила широкая двуспальная кровать -- смотрелась она на фоне скромного интерьера как рояль в огороде. -- А где президентский санузел? -- начал с вопроса по существу Павел Бородин, управляющий делами президента. -- Во втором салоне. -- Это что же, Борис Николаевич должен через весь самолет бегать в общественный туалет?! Руководитель компании оказался находчивым человеком и с ходу предложил оригинальный вариант -- рядом с кроватью поставить персональный биотуалет для президента. "За занавесочкой", -- добавил про себя я. После провалившегося проекта реконструкции мы с Бородиным съездили на завод в Швейцарию, где делают салоны для президентов, шейхов, королей и просто состоятельных клиентов. Продемонстрированные образцы салонов понравились, и мы пригнали на этот завод ИЛ-96. Внутри он был абсолютно пустым. По эскизам сына русского художника Ильи Сергеевича Глазунова -- Ивана -- швейцарцы сделали изумительный интерьер. В новом самолете можно было работать и жить не менее комфортно, чем в Кремле. Теперь появились душевые кабины для президента и персонала, две спальни, зал для совещаний на 12 человек, просторные кресла для сопровождающих. В ту пору мы планировали визит в Австралию и радовались, что полетим на другой континент без бытовых неудобств. Сопровождающие нас врачи тоже ликовали -- наконец-то появилось место для сложного, громоздкого медицинского оборудования. Комфорт в полете был не основной причиной наших стараний. Внешний вид и внутреннее убранство самолета -- это одна из составляющих престижа президента России. ...Но тогда, в Америке, мы разместились в горбачевском ИЛ-62. Самые важные члены делегации рассаживались в салоне первого класса. Он вмещал восемь персон. Президентские апартаменты тоже выглядели скромно: тесная раздевалочка, умывальник, унитаз, коридор с двумя узкими, как в поезде, кроватями и откидным столиком. Был и общий салон, в котором вдоль стен опять же стояли узкие диваны -- на них иногда кто-нибудь спал во время дальних перелетов. Обычно до взлета мы все, словно по команде, переодевались в спортивные костюмы. Часто сопровождающие президента члены делегации не умещались в первом салоне, и шефу протокола -- Владимиру Шевченко предстояло определить, кому покинуть первый салон и перейти на менее удобное и престижное место. У меня с Виктором Илюшиным места были постоянными -- мы сидели напротив друг друга. Перед глазами маячила кнопка "вызова", она была между нами. Если Борис Николаевич хотел с кем-нибудь из нас переговорить, сразу загорался сигнал. Потом установили такую же кнопку рядом с креслом врача. К тому моменту с нами уже постоянно летала целая бригада докторов. Но где бы и как бы кто ни рассаживался, особого дискомфорта не ощущал. Кормили всех одинаково -- сытно и вкусно. Стюардессы предлагали спиртное. У Ельцина, как и полагалось по инструкции, даже в самолете еда была особой -- ее готовили личные повара из "президентских", тщательно проверенных продуктов. Спустя некоторое время после взлета шеф вызывал меня и спрашивал: -- Кто там у нас в салоне? Я начинал перечислять. -- Кого позовем сюда, ко мне? И вот мы вдвоем обсуждали, кого же пригласить. Принцип отбора был предельно простым -- кто чаще всех летал, того звали. Если нас сопровождал Козырев, значит, звали Козырева. Если Сосковец был, то его обязательно приглашали. По канонам безопасности в одном самолете или вертолете не должны летать вместе президент и премьер. Поэтому Виктора Черномырдина в нашей самолетной компании никогда не было. А вообще-то постоянный круг включал Илюшина, Грачева, Бородина, Барсукова и обязательно шефа протокола Шевченко. Порой места всем не хватало за одним столом, и мы накрывали второй. За едой обсуждали поездку и практически никогда не критиковали Бориса Николаевича. С нами всегда сидела и Наина Иосифовна. В первые поездки Ельцин ее старался не брать, но потом, когда начались проблемы со здоровьем, мы все были заинтересованы, чтобы с президентом кто-то постоянно находился рядом. Мало ли что с ним ночью случится. Хотя в последнее время он любил проводить время в одиночестве. Вызовет официанта, прикажет что-то принести и сидит молча, в задумчивости. В Америке ничего из ряда вон выходящего не произошло, поэтому все присутствующие за столом дружно поздравляли Бориса Николаевича с очередной дипломатической победой, от комплиментов он млел. Ельцин давно заметил, что льстивые дифирамбы мне не нравились. Когда мы оставались вдвоем, он постарчески ворчал: -- Я же знаю, как вы меня ненавидите. Никогда хорошего слова от вас не услышишь, одна критика. Но критика утопала в потоке похвал. Андрей Козырев произносил свой фирменный тост, дипломатично называя Наину Иосифовну "секретным оружием президента". Она своим обаянием располагала жен других президентов. Наина умела вести себя безукоризненно. Я поражался ее способности находить общий язык с совершенно незнакомыми людьми. Жены высокопоставленных людей, как правило, достаточно простые милые женщины. И если они видят, что к ним относятся по-доброму, без зазнайства, протокольная чопорность исчезает мгновенно. Борис Николаевич тоже произносил тост за команду, за тех людей, которые ему помогали, писали бумаги, охраняли... Видимо, Ельцин чувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Он был то чересчур возбужден, то беспричинно подавлен. Поэтому мы долго не засиживались, да и выпили совсем немного. Все устали, хотелось спать. Когда шеф лег в своей комнатке, к нам подошла Наина Иосифовна и предложила перейти в общий салон, где обедали. Со столов уже убрали, и можно было прилечь, вытянув ноги на узких диванах. С моим ростом и комплекцией почти невозможно отдохнуть в кресле. Сергей Медведев, пресс-секретарь президента, хоть и длинный, а виртуозно складывался на сиденье. Остальные тоже за считанные минуты засыпали в смешных позах, только животы двигались, да щеки, словно жабры, раздувались. Если же я спал в кресле, то всегда задевал Илюшина ногами. Никак нас судьба не разводила, даже в самолете. Приглашение жены президента я принял с удовольствием -- улегся на диване, накрывшись пледом и положив под голову пару миниатюрных подушек. Заснул моментально. Вдруг сквозь сон слышу панический шепот Наины Иосифовны: -- Александр Васильевич, Александр Васильевич... Я вскочил. Наина со святым простодушием говорит: -- Борис Николаевич встал, наверное, в туалет хотел... Но упал, описался и лежит без движения. Может, у него инфаркт? Врачей из-за щекотливости ситуации она еще не будила, сразу прибежала ко мне. В бригаде медиков были собраны практически все необходимые специалисты: реаниматор, терапевт, невропатолог, нейрохирург, медсестры, и я крикнул Наине: -- Бегом к врачам! А сам вошел в комнату президента. Он лежал на полу неподвижно, с бледным, безжизненным лицом. Попытался его поднять. Но в расслабленном состоянии сто десять килограммов веса Бориса Николаевича показались мне тонной. Тогда я приподнял его, обхватил под мышки и подлез снизу. Упираясь ногами в пол, вместе с телом заполз на кровать. Когда пришли врачи, президент лежал на кровати в нормальном виде. Начали работать. Была глубокая ночь. В иллюминаторы не видно ни зги, под ногами океан. Через три часа у нас запланирована встреча в Шенноне. Доктора колдовали над Ельциным в сумасшедшем темпе -- капельницы, уколы, искусственное дыхание. Наина Иосифовна металась по салону, причитая: -- Все, у него инфаркт, у него инфаркт... Что делать?! Охает, плачет. Я не выдержал: -- Успокойтесь, пожалуйста, ведь мы же в полете, океан внизу. Все, конечно, проснулись. Начало светать. Я говорю Сосковцу: -- Олег Николаевич, давай брейся, чистенькую рубашечку надень, на встречу с ирландским премьером пойдешь ты. Олег опешил. А что делать?! Нельзя же Россию поставить в такое положение, что из официальной делегации никто не в состоянии выйти на запланированные переговоры. Доктора тем временем поставили диагноз: либо сильный сердечный приступ, либо микроинсульт. В этом состоянии не только по самолету расхаживать нельзя -- просто шевелиться опасно. Необходим полный покой. Сосковец сначала отказывался выйти на переговоры вместо Ельцина, но тут уже и Илюшин и Барсуков начали его уламывать: -- Олег, придется идти. Изучай документы, почитай, с кем хоть встречаться будешь. У Олега Николаевича память феноменальная, к тому же он читает поразительно быстро. Приближается время посадки, и тут нам доктора сообщают: -- Президент желает идти сам. -- Как сам? -- я оторопел. Захожу в его комнату и вижу душераздирающую картину. Борис Николаевич пытается самостоятельно сесть, но приступы боли и слабость мешают ему -- он падает на подушку. Увидел меня и говорит: -- Оденьте меня, я сам пойду. Наина хоть и возражала против встречи, но сорочку подала сразу. Он ее натянул, а пуговицы застегнуть сил не хватает. Сидит в таком жалком виде и пугает нас: -- Пойду на переговоры, пойду на переговоры, иначе выйдет скандал на весь мир. Врачи уже боятся к нему подступиться, а Борис Николаевич требует: -- Сделайте меня нормальным, здоровым. Не можете, идите к черту... Меня всегда восхищало терпение наших докторов. Приземлились. Прошло минут десять, а из нашего самолета никто не выходит. Посмотрели в иллюминатор -- почетный караул стоит. Ирландский премьер-министр тоже стоит. Заметно, что нервничает. Олег Николаевич стоит на кухне, в двух шагах от выхода, и не знает, что делать. Ельцин обреченно спрашивает: -- А кто тогда пойдет? -- Вместо вас пойдет Олег Николаевич. -- Нет, я приказываю остаться. Где Олег Николаевич? Свежевыбритый, элегантный Сосковец подошел к президенту: -- Слушаю вас, Борис Николаевич. -- Я приказываю вам сидеть в самолете, я пойду сам. Кричит так, что, наверное, на улице слышно, потому что дверь салона уже открыли. А сам идти не может. Встает и падает. Как же он с трапа сойдет? Ведь расшибется насмерть. Тогда принимаю волевое решение, благо, что Барсуков рядом и меня поддерживает: -- Олег Николаевич, выходи! Мы уже и так стоим после приземления минут двадцать. Иди, я тебе клянусь, я его не выпущу. И Олег решился. Вышел, улыбается, будто все замечательно. Когда он спустился по трапу, я запер дверь и сказал: -- Все, Борис Николаевич, можете меня выгонять с работы, сажать в тюрьму, но из самолета я вас не выпущу. Олег Николаевич уже руки жмет, посмотрите в окно. И почетный караул уходит. Борис Николаевич сел на пуфик и заплакал. В трусах да рубашке. Причем свежая сорочка уже испачкалась кровью от уколов. Ельцин начал причитать: -- Вы меня на весь мир опозорили, что вы сделали. Я возразил: -- Это вы чуть не опозорили всю Россию и себя заодно. Врачи его уложили в постель, вкололи успокоительное, и президент заснул. А в это время Сосковец и Рейнольдс быстро нашли общие темы для разговора. Вместо запланированных сорока минут встреча продолжалась почти полтора часа. Они даже по кружке темного пива "Пшесс" выпили. Проспал Борис Николаевич до самой Москвы и минут за пятнадцать до посадки вызвал меня: -- Что будем делать, как объясним случившееся? -- Борис Николаевич, скажите, что очень сильно устали. Перелет тяжелый, часовые пояса меняются. Крепко заснули, а охрана не позволила будить. Нагло заявила, что покой собственного президента дороже протокольных мероприятий. И вы нас непременно накажете за дерзость. Он согласился и все это повторил перед журналистами. Вид у президента в Москве после сна был более или менее свежий, и мысль о том кошмаре, который на самом деле пришлось пережить, журналистам в голову даже не пришла. Сразу же с аэродрома Бориса Николаевича отвезли в больницу. Никого, он, естественно, не наказал. Пресса пошумела, погалдела да успокоилась, как всегда. *** ЗА ДИРИЖЕРСКИМ ПУЛЬТОМ Мало найдется на свете людей, которым удавалось заставить Бориса Николаевича принести извинения, если он обижал их несправедливо. Когда между нами случались конфликты и Ельцин чувствовал собственную неправоту, он просто приглашал меня за стол и делал вид, будто ничего не произошло. Разговор начинал особенно игриво: мол, давайте выпьем по рюмочке, хорошо пообедаем. Это означало, что Борис Николаевич попросил прощения. Но со временем игривый тон в подобных ситуациях сменился откровенным раздражением. 30 августа 94-го года мы с официальным визитом отправились в Германию. Прибыли вечером. Прежде нас селили в роскошном гостевом замке неподалеку от Бонна, а на этот раз мы разместились в берлинском отеле "Маритим" и сразу почувствовали разницу между Западом и Востоком. В Берлин мы приехали на торжественную церемонию вывода уже не советских, а российских войск с территории бывшей ГДР. Город меня удивил -- он, в отличие от других немецких городов, выглядел слишком по-советски. Перед сном мы немного посидели вместе с президентом и спокойно разошлись. Утро же началось с неприятностей. Ко мне прибежал взволнованный доктор: -- Александр Васильевич, надо что-то делать. Время еще раннее, а Борис Николаевич уже "устал". К тому же просит еще "расслабиться" перед церемонией. Ельцин пребывал в нервном состоянии. Его угнетали разговоры про русских, которые разгромили Германию в Великой Отечественной войне, а теперь едва ли не с позором покидают немецкую территорию, и еще не известно, кто в результате победил. Увидев меня, Наина Иосифовна тут же сообщила: -- Александр Васильевич, я только пиво ему давала. Но я быстро выяснил, что помимо пива в ассортименте были и другие напитки. Жена президента, наверное, о них не знала. Борис Николаевич действительно выглядел "усталым". По моей просьбе врачи дали ему подышать нашатырем. Нашатырь бодрит и быстро приводит захмелевшего человека в чувство. Пригласили парикмахера -- он вымыл голову президенту, сделал массаж лица, красиво уложил волосы. От этих процедур шеф вроде протрезвел. Быстро оделись и сели в машину. До места встречи нужно было проехать минут пятнадцать. Увы, этого времени хватило, чтобы вялость опять одолела президента. Гельмут Коль встретил Бориса Николаевича очень доброжелательно. Он всегда искренне радовался каждому новому свиданию. Мне казалось, что немецкий канцлер относится к нашему президенту как к младшему брату. Всегда так трогательно, с акцентом выговаривал: "Борыс, Борыс" -- и при этом нежно похлопывал Бориса Николаевича по плечу. Если же президент отпускал неудачные шутки при журналистах, Коль воспринимал специфический юмор спокойно и без доли иронии давал понять корреспондентам, что всякое бывает и не стоит заострять внимание на оплошностях. Но такое отношение нельзя было назвать снисходительным. Скорее, оно было добродушно-ироничным. Гельмут Коль -- умный и интеллигентный человек. Сколько бы раз мы ни встречались, я ни разу не видел его нетрезвым. Если Борис Николаевич настаивал, Коль выпивал водку, но не больше трех скромных по размеру рюмок. Потом, невзирая на настырные просьбы, только пригублял спиртное. Правда, случались исключения. В честь празднования 50-летия Победы Ельцин устроил 9 мая прием в Кремлевском дворце съездов и предложил Колю испытание -- выпить полный фужер водки. Наверное, граммов 200 ему налили. Гельмут этот фужер водки спокойно, не моргнув глазом осушил. Я потом потихонечку наблюдал за ним: опьянеет или нет? Не опьянел. Однажды Ельцин и Коль отправились с двухдневным визитом на Байкал. Там, на берегу реки, вытекающей из озера, местное начальство построило добротную, просторную баню из бревен полуметровой толщины. Парил гостей профессиональный банщик-сибиряк. Канцлера, как и положено в русской бане, постегали вениками, обмыли травяными настойками, он раскраснелся. Ельцин тоже здорово разогрелся, выскочил из парилки, окутанный облаком пара и мигом плюхнулся в ледяную байкальскую воду. Коль с бесстрастным лицом последовал за ним. Подошел к берегу и, не раздумывая ни секунды, поплыл, будто совершал такие водные процедуры в Германии ежедневно. Поплескался немного и вернулся в баню. Вот тогда я понял: этот мужик никогда и ни в чем не уступит нашему президенту. Из всех лидеров, с кем Борис Николаевич встречался, Гельмут Коль был ему по духу ближе всех. Канцлер Германии всегда здоровался за руку со всеми, кто находился рядом с нашим президентом. И делал это непринужденно, будто мы давние знакомые и можем общаться без подчеркнутой субординации. Несколько раз в охотохозяйстве "Завидово" мы все вместе сидели у костра, жарили шашлыки. Разговаривали о жизни, смеялись. Я даже забывал о том, что господин Коль порусски не понимает. На охоте он никогда не стрелял по зверям, и Борис Николаевич охотился в одиночку. Потом я сообразил -- канцлер не только не любил охоту, но и опасался вездесущих "зеленых". Как-то в Завидове у президента России гостил премьер-министр Канады Малруни. Он взял с собой на охоту личного фотографа и предупредил нас, что доверяет ему. Но через некоторое время фотокарточка премьера, который стоял, победно водрузив ногу на убитого кабана, появилась в канадской газете. Разразился скандал. Господин Коль, видимо, слышал об этой истории и ружья на охоте в руки не брал. Гулял пешком по лесу, с удовольствием катался со мной на катере по водохранилищу и любил посидеть у костра. Поэтому очень часто и официальные переговоры с Колем проходили в