л во двор, хлопнул калиткой. Мишка, стоя в одноколке, видел, как за воротами в бревенчатой избе затеплился свет высоко в двух окошечках. Потом эта женщина торопливо вышла на крыльцо, позвала: - Лука, а Лука... Стариковский голос отозвался: - Аюшки... - Лука, никого не пускай, - слышишь ты? - А ну - ломиться будут? - А ты что, - не мужик? - Ладно, я их рожном. Мишка подумал: "Все понятно". Через небольшое время из переулка вышли трое в стрелецких колпаках, оглядели пустую улицу, залитую луной, и - прямо к воротам. Мишка сказал строго: - Проходите... Стрельцы подошли недобро к одноколке: - Что за человек? Зачем в такой час в слободе? Мишка им - тихо, угрожающе: - Ребята, давайте отсюда скорей... - А что? - злобно крикнул один, пьянее других. - Чего пугаешь? Знаем мы, откуда... (Другие двое ухватили его за плечи, зашептали.) Голова-то у тебя тоже на нитке держится... Погодите, погодите... (Товарищи уже оттаскивали его, не давали, чтобы он засучил рукав.) Не всех еще перевешали... Зубы у нас есть... Не торчать бы тому на коле... (Ему ударили по шее, - уронил шапку, - уволокли в переулок.) Свет в окошечках скоро погас. Но Петр не выходил. За воротами Лука время от времени начинал сонно постукивать в колотушку. Скоро настала такая тишина - уморившийся конь и тот повесил голову. Мишка сквозь дрему услышал, как кричат петухи. Лунный свет похолодел. В конце улицы желтела, розовела заря. Во второй раз он проснулся от шепота, - кругом одноколки стояли мальчишки, иные без штанов. Но только он открыл глаза - все разбежались, махая рукавами, мелькая черными пятками. Солнце было уже высоко. Петр вышел из калитки, надвинув на глаза шляпу. Густо кашлянул, взял вожжи. "Вот и с плеч долой", - пробасил, тронул рысью. Когда выехали из Москвы на зеленое поле, - вдали острые кровли Немецкой слободы, за ними лежащие за Играем земли снежные облака, - Петр сказал: - Так-то вашего брата - денщика... А еще станешь по ночам баловаться - в чулан буду запирать. - И засмеялся, сдвинул шляпу на затылок. Нагнали полуроту солдат в бурых нескладных кафтанах, к ногам у всех привязаны пучки травы и соломы - шли они вразброд, сталкиваясь багинетами. Сержант - отчаянно: "Смирна!" Петр вылез из одноколки, - брал за плечи одного, другого солдата, поворачивал, щупал корявое сукно. - Дерьмо! - крикнул выкатывая глаза на угреватого сержанта. - Кто ставил кафтаны? - Господин бомбардир, кафтанцы выданы на сухаревой швальне. - Раздевайся. - Петр схватил третьего - востроносого, тощего солдата. Но тот будто задохнулся ужасом. глядя в нависшее над ним круглое, со щетиной черных усиков лицо бомбардира. Близстоящие товарищи выдернули из рук у него ружье, расстегнули перевязь, стащили с плеч кафтан. Петр схватил кафтан, бросил в одноколку и, не прибавив более ни слова, сел, - погнал в сторону Меньшикова дворца. Раздетый солдат, дрожа всеми суставами, очарованно глядел на удаляющуюся по травянистой дороге одноколку. Сержант толкнул его тростью: - Голиков, вон из строя, плетись назад... Смир-ррна! (Разинув пасть, закинулся, заорал на все поле.) Лева нога - сено, права нога - солома. Помни науку... Шагом, - сено - солома, сено - солома... Сукно на сухаревскую военную швальню поставил новый завод Ивана Бровкина, построенный на реке Неглинной, у Кузнецкого моста. Интересанами в дело вошли Меньшиков и Шафиров. Преображенский приказ уплатил вперед сто тысяч рублей за поставку кафтанного сукна. Меньшиков хвалился Петру, что сукнецо-де поставит он не хуже гамбургского. Поставили дерюгу пополам с бумагой. Алексашка Меньшиков в воровстве рожден, вором был и вором остался. "Ну погоди!" - думал Петр, нетерпеливо дергая вожжами. Александр Данилович сидел на кровати, пил рассол после вчерашнего шумства (гуляли до седьмого часу), - в синих глазах - муть, веки припухли. Чашку с огуречным рассолом держал перед ним домашний дьякон, по прозванию Педрила, зверогласный и звероподобный мужчина - без вершка сажень росту в обхват - как бочка. Сокрушаясь, лез пальцами в чашку: - Ты огурчик, пожалуй, накося... - Иди к черту... Перед пышной кроватью сидел Петр Павлович Шафиров с приторным раздобревшим, как блин, умным лицом, с открытой табакеркой наготове. Он советовал пустить кровь - полстакана - или накинуть пиявки на загривок... - Ах, свет мой, Александр Данилович, вы прямо губите себя неумеренным употреблением горячащих напитков... - Иди ты туда же... Дьякон первый увидел в окошко Петра: "Никак грозен пожаловал". Не успели спохватиться - Петр вошел в спальню и, не здороваясь, прямо к Александру Даниловичу - ткнул ему под нос солдатский кафтан: - Это лучше гамбургского? Молчи, вор, молчи, не оправдаешься. Схватил его за грудь, за кружевную рубаху, дотащил до стены и, когда Александр Данилович, разинув рот, уперся, начал бить его со стороны на сторону, - у того голова только болталась. Сгоряча схватил трость, стоявшую у камина, и ту трость изломал об Алексашку. Бросив его, повернулся к Шафирову, - этот смирно стоял на коленях около кресла. Петр только подышал над ним. - Встань. (Шафиров вскочил.) Дрянное сукно все продашь в Польшу королю Августу по той цене, как я вам платил... Даю неделю сроку. Не продашь - быть тебе битым кнутом на козле, сняв рубаху. Понятно? - Продам, много раньше продам, ваше царское величество... - А мне с Ванькой Бровкиным поставите доброе сукно взамен. - Мин херц, господи, - сказал Алексашка, вытирая сопли и кровь, - да когда же мы тебя обманывали... Ведь с этим сукнецом-то что вышло?.. - Ладно... Вели - завтракать... Глава четвертая 1 Жара. Безветрие. Черепичные крыши Константинополя выцвели. Над городом - марево зноя. Нет тени даже в бурых пыльных садах султанского дворца. У подножия крепостных стен, на камнях у зеркальной воды, спят оборванные люди. Город затих. Только с высоких минаретов начинают кричать протяжные голоса - скорбным напоминанием. Да по ночам воют собаки на большие звезды. Миновал год, как великий посол Емельян Украинцев и дьяк Чередеев сидели на подворье в Перу. Созваны были двадцать три конференции, - но ни мы - ни взад ни вперед, ни турки - ни взад ни вперед. На днях прибыл гонец от Петра с приказом вершить мир спешно, - уступить туркам все, что возможно, кроме Азова, о гробе господнем лучше совсем не поминать, чтобы не задирать католиков, и, уступив, уже на сей раз стоять крепко. На двадцать третьей конференции Украинцев сказал: "Вот наше последнее слово... Жития нам осталось в Цареграде две недели... Не будет мира - сами на себя пеняйте: флот у великого государя не в пример прошлому году... Чай, слышали..." Для устрашения великое посольство перебралось с подворья на корабль. "Крепость" стоял так долго в бездействии, - плесенью заросли борта, в каютах завелись тараканы и клопы, капитан Памбург совсем обрюзг от скуки. Украинцев и Чередеев просыпались до света, почесывались и кряхтели в душной каюте. Надевали прямо на исподнее татарские халаты, выходили на палубу... Тоска, - над темным еще Босфором, над выжженными холмами разливалась безоблачная заря, таящая зной. Садились закусывать. Квасу бы с погребицы... Какой черт! - ели вонючую рыбу, пили воду с уксусом, - все без вкуса. Капитан Памбург, пропустив натощак чарку, прохаживался в одних подштанниках по рассохшейся палубе. Выкатывалось оранжевое солнце. И скоро нестерпимо было глядеть на текучую воду, на лениво колыхающиеся у берега лодки с арбузами и дынями, на меловые купола мечетей, на колющие глаз полумесяцы в синеве. Доносился шум голосов, крики, звонки продавцов из узких переулков Галаты. - Емельян Игнатьевич, ну, что тебе пользы от меня, - говорил дьяк Чередеев, - отпусти ты меня... Пешком уйду... - Скоро, скоро домой, потерпи, Иван Иванович, - отвечал Украинцев, закрывая глаза, чтобы самому не видеть опостылевшего города. - Емельян Игнатьевич, на одно бы согласился: в огороде, в лебеде, в прохладе полежать... (И без того длинное, узкобородое лицо Чередеева совсем высохло от жары и тоски, глаза завалились.) У меня в Суздале домишко... На огороде две березы старых, - во сне их вижу... Утречком встанешь - пошел скотинку взглянуть, ан ее уже выгнали на луг... Пойдешь на пасеку, - трава по пояс... На речке мужики идут бреднем... Бабы стучат вальками. Приветливо... - Ай, ай, ай, да, да, да, - кивал морщинистым лицом великий посол. - На обед - пирог с соминой... Украинцев, покачиваясь, не открывая глаз: - Сомина - жирновато, Иван Иванович... По летней поре - ботвинью... Квасок мятный... - Хороша уха из ершей, Емельян Игнатьевич... - И его чистить нельзя, ерша, как есть, сопливого надо варить. Сварил - долой и туда - стерлядь... - Какое государство, боже мой! Ну, а здесь, Емельян Игнатьевич? Истинно - бусурмане. Так, марево какое-то. И гречанки здесь - истинно сосуд мерзостей... - Вот этого тебе бы надо избегать, Иван Иванович. У Чередеева на большом носу, как просо, проступал пот. Глаза глубже заваливались. От берега к кораблю шел шестивесельный сандал, покрытый ковром. Капитан Памбург вдруг закричал хрипло: - Боцмана, свистать всех наверх! Давай трап. На сандале подплыл, торопливо шлепая туфлями, - взобрался по трапу Соломон, один из подьячих великого визиря, быстрый в мыслях и в движениях тела, со скуластым лицом, приплюснутым носом. Живо обшарил глазами корабль, живо, - ладонь - ко лбу, к губам, к сердцу, - заговорил по-русски: - Великий визирь просит спросить про твое здоровье, Емельян Игнатьевич... Боится, что тебе тесно на корабле. С чего разгневался на нас? - Здравствуй, Соломон, - ответил Украинцев как можно не спеша, - скажи и ты про здоровье великого визиря... Все ли у вас слава богу? (При сих словах приоткрыл острый глаз. А нам и здесь хорошо. По дому соскучились. Всего дому-то здесь - пятьдесят футов под ногами. - Емельян Игнатьевич, можно в сторонку? - Отчего же, можно и в сторонку, - кашлянув, сказал Чередееву и Памбургу: - Отойдите от нас. - И сам отступил в тень паруса. Соломон улыбкой открыл корявые десны: - Емельян Игнатьевич, я вам истинный друг, врагов ваших по пальцам знаю... (Замелькал перстами перед носом Украинцева, - тот только: "Так, так".) Над их происками смеюсь... Не будь меня, Диван бы и говорить с вами перестал... Удалось мне повернуть дело, - великий визирь хоть завтра подпишет мир. Бакшиш надо дать кое-кому... - Вот как? - повторил Украинцев. Все теперь было понятно. Один грек, состоявший у него на жалованье, вчера донес, что в Константинополь вернулся из Парижа французский посол и было собрание Дивана - султанских министров - и они получили большие подарки. Емельян всю ночь, мучаясь от жары и тараканов, думал: "К чему бы сие? Не иначе, как снова втравляют турок в войну с австрийским цезарем. А посему туркам надо развязать руки с московскими делами..." - Что ж, бакшиш - дело десятое... Ты вот что скажи великому визирю: ждем-де мы только попутного ветра. Будет мир - хорошо, не будет - еще нам лучше... А миру быть так... (Твердо из-под седатых бровей стал глядеть на Соломона.) Днепровские городки мы разорим, как уговорились... Но взамен вокруг Азова быть русской земле на десять дней верхового пути. Это твердо... Соломон, испугавшись, как бы совсем бакшиш не ушел от него, - русские, видимо, знали больше, чем надо, - схватил великого посла за рукава. Начал спорить. Пошли в каюту. Памбург, зная, что много глаз глядит в подзорные трубы на "Крепость", послал матросов на мачты - будто бы готовить паруса к походу. Емельян на минуту показался из каюты. - Иван Иванович, приберись, в город поедем. И скоро сам вышел при парике и шпаге. Соломон подхватывал его за локти, когда спускались по трапу в сандал. После полудня впервые за много дней лениво плеснулся узкий вымпел на корабле. Далекие холмы стало затягивать бесцветной мглой. Синева неба будто насыщалась пылью, заволакивало город. Начал дуть ветер из пустыни. На другой день был подписан мир. 2 Иван Великий гудел над Москвой, - двадцать четыре молодца гостинодворца раскачивали его медный язык. Шло молебствие о даровании победы русскому оружию над супостаты. Сегодня после обедни думный дьяк Прокофий Возницын по древнему обычаю, - в русской шубе, в колпаке меховом, в сафьяновых сапожках, - вышел на по стельное крыльцо (уже зараставшее крапивой и лопухами), внятно множеству сбежавшегося народа прочел царский указ: идти на свейские города ратным людям войною. Быть на коне всем стольникам, стряпчим, дворянам московским и жильцам и всем чинам, писанным в ученье ратного дела. Давно ждали этого, и все же Москва всколыхнулась до утробы. С утра, пылью застилая улицы, проходили полки и обозы. Солдатские женки бежали рядом, взмахивали отчаянно длинными рукавами. Посадские люди во множестве жались к заборам от прыгающих по бревенчатой мостовой пушек. В раскрытые двери из древних церковок громогласно вопили дьякона: "Побе-е-ды!.." Распахивались ворота боярских дворов, выскакивали всадники, - иные по-старинному в латах и епанчах, - горяча коней, врезались в толпу, хлестали нагайками. Сталкивались телеги, трещали оси, грызлись, взвизгивали кони. В Успенском соборе в огнях множества свечей слабый телом патриарх Адриан, окутанный дымами ладана, плакал, воздев ладони. Бояре и за ними плотною толщей именитые купцы и лучшие гостиной сотни стояли на коленях. Все плакали, глядя на слезы, текущие по запрокинутому к куполу лицу владыки. Архидьякон, разинув пасть, надув жилы на висках, возгласами победы, подобно трубе Страшного суда, покрывал патриарший хор. Черна была мантия патриарха, черны лики святителей в золотых окладах, - золотом и славою сиял храм. Купечество в таком множестве в первый раз допускалось в Успенский собор - в твердыню боярскую. Бурмистерская палата пожертвовала на сей случай двадцать пять пудов восковых свечей, да многие именитые поставили отдельно свечи - кто в полпуда, а кто и в пуд. Дьяконов просили не жалеть ладана. Иван Артемич Бровкин, сопя от слез, повторял: "Слава, слава..." По одну его сторону президент Митрофан Шорин самозабвенным голосом подпевал хору, по другую Алексей Свешников цыганскими глазами так жадно ел золото иконостаса, риз и венцов, будто вся эта мощь была его делом... "Победы!" - взревел, потрясая своды пышно облаченный архидьякон, - красные розы, вытканные на ризе его, затянуло клубами. Пошли к кресту. Первым - тучный, седой князь-кесарь Федор Юрьевич, - с минуту целовал крест, вздрагивая дряхлыми плечами. За ним - князья и бояре, один старее другого (молодые уже все были на службе и в походе). Истово двинулось купечество. Церковному старосте, державшему большой поднос, бросали со звоном червонцы, перстни, жемчужные нитки. Выходили из собора, подняв головы. Еще раз перекрестясь на огромный лик над входом, встряхивали волосами, надевали шапки и шляпы, шли через плешивую, поросшую травкой площадь в Бурмистерскую палату, - бойко стучали каблучками, хозяйственно поглядывали на толпы простого народа, на окна приказов. Ивана Артемича при выходе схватили за бархатные полы десяток черных, корявых рук: "Князь, князь... Копеечку... Кусо-о-о-чек!" - вопили косматые, беззубые, голые, гнойные... Ползли, тянясь, трясли лохмотьями: "Князь, князь!.." Ужасаясь, Иван Артемич оглядывался: "Что вы, дураки, нищие, какой же я князь!.." Выворотил оба кармана, кидал копейки... Плешивый юродивый задребезжал кочергами, взвыл нечеловечьим голосом: "Угольков хочу горяченьких..." Тут же, посмеиваясь щелками глаз, щипля бороденку, стоял Васька Ревякин. Оторвав кое-как полы, Иван Артемич - ему: - Не твое ли это войско, купец?.. Ты б лучше лоб перекрестил для такого дня... - Мы с миром, Иван Артемич, - приложив к животу руки, Ревякин поклонился, - с миром смиряемся... Мир убог, и мы у бога... - Тьфу! Пес, начетчик!.. Чистый пес!.. - Иван Артемич пошел прочь, вдогонку ему козлом заблекотал юродивый. 3 Солдатам то и дело приходилось, навалясь, вытаскивать из грязи телеги и пушки. Много дней дул ветер с запада, куда медленно, растянувшись на сотню верст, двигались войска генералов Вейде и Артамона Головина. (Репнинская дивизия никак не могла еще тронуться из Москвы.) Шли сорок пять тысяч пеших и конных и тысяч десять телег. Студеные туманы волоклись по верхушкам леса. Дождь сбивал последние листья с берез и осин. В синеватой грязи разъезженных дорог колеса увязали по ступицу, кони ломали ноги. По всему пути валялись раздутые чрева, задранные ноги конской падали. Люди молча садились на гребни канав, - хоть убивай их насмерть. Особенно оказались нежны иностранные офицеры, - давно послезали с седел, в мокрых плащах, в мокрых париках дрожали среди рухляди под рогожными верхами повозок. Из Москвы войска выходили нарядными, в шляпах с перьями, в зеленых кафтанах, в зеленых чулках, к шведской границе подходили босыми, по шею в грязи, без строя. Когда огибали Ильмень-озеро, вздутые воды, хлынув на луговой берег, потопили много обозных телег. От великого беспорядка обозы не поспевали, путались. На стоянках нельзя было разжечь костров, - сверху - дождь, снизу - "топь. Хуже злого врага были конные сотни дворянского ополчения, - как саранча растаскивали съестное из окрестных деревень. Проходя мимо пеших, кричали: "С дороги, сиволапые". Алексей Бровкин - капитан в передовом полку фон Шведена - лаялся и не раз дрался тростью с конными помещиками. Трудов и тяготы было много, порядка мало. Передовое войско вышло из грязи только у реки Луги, близ границы, и здесь стало лагерем, поджидая обозы. Разбили палатки, кое-как сушились. Солдаты вспоминали азовские походы, некоторые ратники помнили походы Василия Голицына в Крым. Сравнить нельзя, - идти вольными степями на теплый юг!.. С песнями, помнится, шли... А это что за земля? Болота угрюмые, тучи да ветер. Много слез придется пролить - воевать эту голодную землю. Едко дымили костры у палаток. Солдаты латали одежонку, спускались по скользкому обрыву к речке - стирать. Казенные башмаки у всех развалились к черту, - хорошо, кто добыл лапти с онучами, другие обматывали ноги тряпьем. Тут и без войны к ноябрю месяцу ляжет половина народу. Конные иногда приводили на аркане чухонца - языка. Обступали, спрашивали его по русски и по-татарски - как здесь живут? Глупый был народ чухонцы - только моргал коровьими ресницами. Вели в палатку к Алексею Бровкину - на допрос. Таких языков отпускали редко, - связав, отсылали в обоз, продавали за три четвертака, - иных, очень здоровых, и дороже, - маркитантам, а эти перепродавали в Новгород, где сидели приказчики военных поставщиков. Алексей Бровкин строго вел ротное хозяйство: солдаты его были сыты, - зря не обижал, ел из солдатского котла, но баловства, оплошностей не спускал: каждый день кричал кто-нибудь, лежа кверху голой задницей под палками у его палатки. Среди ночи просыпался, сам проверял дозоры. Однажды, неслышно подойдя к лесной опушке, стал слушать: не то дерево поскрипывало, не то скулил зверь какой-то. Негромко окликнул. Смутно виднелся сидевший на пне солдат, - обхватил ствол ружья, прижался головой к железу. Алексей - ему: - Кто на дозоре? Солдат вскочил - чуть слышно: - Это я... - Кто на дозоре? - гаркнул Алексей. - Голиков Андрюшка. - Ты скулил? Солдат, странно глядя в лицо: - Не ведаю... - Не ведаю! Эх, великопостники... Побить бы надо его, конечно... Алексею вспомнилось летящее выше леса пламя над рухнувшей церковкой, над заживо сгоревшими, и на озаренном снегу - этот, заламывающий руки. Тогда Алексей велел его взять вместе с бешеным мужиком и старцем Нектарием. По дороге Нектарий ушел, - черт его знает как, - ночью, когда стояли под елями, Андрюшка Голиков лежал в санях под рогожей без памяти, не ел, не говорил. В Повенце, в земской избе, когда на допросе пригрозили кнутом, вдруг сорвался: "За что мучите? Уж мучили... Таких мук лет еще..." - и стал рассказывать все (подьячий не поспевал макать перо), - сорвав подрясник, показал язвы от побоев. Алексей увидел - это человек не обыкновенный, грамотный, - велел обстричь ему космы, вымыть в бане, определить в солдаты. - Разве воину полагается скулить... Нездоров, что ли? Голиков не отвечал, стоял вытянувшись, прилично. Алексей погрозил тростью, пошел прочь. Голиков отчаянно: - Господин капитан... У Алексея от этого голоса из темноты что-то даже дрогнуло, - сам был такой когда-то. Остановился. Сурово: - Ну? Что тебе еще? - В тьме страшно, господин капитан: ночной пустыни боюсь... Хуже смерти - тоска... Зачем нас сюда пригнали? Алексей так удивился - опять подошел к Голикову: - Как ты можешь рассуждать, гультяй! За такие речи - знаешь? - Убейте меня сразу, Алексей Иванович... Сам я себе хуже врага... Так жить - скотина бы давно сдохла... Мир меня не принимает... Все пробовал - и смерть не берет... Бессмыслица... Возьмите ружье, колите багинетом... В ответ Алексей, сжав зубы, ударил Андрюшку в ухо, - у того мотнулась голова, но не ахнул даже... - Подыми шляпу. Надень. В последний раз добром с тобой говорю, беспоповец... У старцев учился!.. Научили тебя уму!.. Ты - солдат. Сказано - идти в поход, - иди. Сказано - умереть, - умри. Почему? Потому так надо. Стой тут до зари... Опять заскулишь, услышу, - остерегись... Алексей ушел, не оборачиваясь. В палатке прилег на сено. До рассвета было еще далеко. Промозгло, но ни дождя, ни ветра. Натянул попону на голову. Вздохнул. "Конечно, каждый из них молчит, а ведь думают... Ох, люди..." Сутулый солдат, Федька Умойся Грязью, мрачно подавал из ковшика на руки, - Алексей фыркал в студеную воду, вздрагивал всей кожей. Утро было холодное, на прилегшей траве - сизый иней, под ботфортами похрустывала вязкая грязь. Дымы костров поднимались высоко между палатками. Непроспавшийся прапорщик Леопольдус Мирбах, в бараньем кожане, накинутом поверх галунного кафтана, кричал что-то двум солдатам, - они стояли, испуганно задрав головы. - Пороть, пороть! - повторял он осипшим голосом. - Пфуй! Швинь! - Взял одного за лицо, сжав - пхнул. Поправляя на плече кожан, пошел к палатке Алексея. Давно небритое лицо надуто, глаза опухшие. - Горячий вод - нет... Кушать - нет... Это - не война... Правильный война - офицер доволен... Я не доволен... У вас паршивый зольдат... Алексей ничего не ответил, - зло тер щеки полотенцем. Крякнув, подставил Федьке спину в грязной сорочке: "Вали... - тот начал колотить ладошами. - Крепче..." Из леса в это время выехала тяжелая повозка с парусиновым верхом на обручах. От шестерни разномастных лошадей валил пар. Позади - десяток всадников в плащах, залепленных грязью. Повозка, валясь на стороны по истоптанному жнивью, шагом направлялась к лагерю. Алексей схватил кафтан, - от торопливости не попадал в рукава, - подхватив шпагу, побежал к палаткам. - Барабанщики, тревогу! Повозка остановилась. Вылез Петр - в меховом картузе с наушниками. Путаясь звездчатыми шпорами, вылез Меньшиков в малиновом широком плаще на соболях. Всадники спешились. Петр, морщась, глядел на лагерь - засунул красные руки в карманы полушубка. В прозрачном воздухе запела труба, затрещали барабаны. Солдаты слезали с возов, выбегали из палаток, застегивались, накидывали портупеи. Строились в карею Вдоль линии рысцою шли прапорщики, тыча тростями, ругаясь по-немецки. Алексей Бровкин, - левая рука на шпаге, в правой - шляпа, - остановился перед Петром (Парика впопыхах не нашел.) Петр, - смотря поверх его вихрастой головы: - Покройся. В походе шляпы не снимать, дурак. Где ваш пороховой обоз? - Остался на Ильмень-озере, весь порох подмочен, господин бомбардир. Петр перекатил глаза на Меньшикова. Тот лениво перекосился выбритым лицом. - Извольте ответить, - сказал он, так же глядя поверх Алешкиной головы, - где другие роты полка? Где полковник фон Шведен? - Ниже по реке вразброс стоят, господин генерал... Меньшиков с той же кривой усмешкой покачал головой, Петр только насупился. Оба они, - саженного роста, - пошли по кольям жнивья к выстроенной карее. Не вытаскивая рук из карманов, Петр будто рассеянно оглядывал серые, худые лица солдат, исковерканные непогодой, скверно свалянные шляпы, потрепанные кафтаны, тряпки, опорки на ногах. Одни только прапорщики-иноземцы вытягивались молодцевато. Так стояли долго перед строем, Петр, - дернув вверх головой: - Здорово, ребята!.. Прапорщики яростно обернулись к линии. По рядам пошло нестройно: - Желаем здравия, господин бомбардир. - У кого жалобы? - Петр подошел ближе. Солдаты молчали. Прапорщики (рука - на отнесенной вбок трости, левый ботфорт - вперед) воткнулись глазами в царя. Петр повторил резче: - У кого жалобы, выходи, не бойся. Кто-то вдруг глубоко вздохнул - всхлипом (Алексей увидал Голикова: у него мушкет ходил в руках, но справился, смолчал). - Завтра пойдем на Нарву. Трудов будет много, ребята. Сам свейский король Каролус идет навстречу. Надо его одолеть. Отечества отдать нам не мочно. Здесь - Ям-город, Иван-город, Нарва, - вся земля до моря наше бывшее отечество. Скоро одолеем и скоро отдохнем на зимних станах. Понятно, ребята? Строго выпучился. Солдаты молча глядели на него. Чего уж понятнее. Один мрачный голос из рядов прохрипел: "Одолеем, на это людей хватит". Меньшиков сейчас же шагнул вперед, всматриваясь - кто сказал? (У Алексея упало сердце: сказал Федька Умойся Грязью, самый ненадежный солдатешка.) - Господин капитан... (Алексей подскочил.) За порядок в роте благодарствую тебя... В остальном - не виноват. Извольте выдать людям по тройной чарке водки. Петр пошел к повозке опустив голову. Меньшиков моргнул Алексею (на этот раз изволил признать старого друга), выпростал из мехового плаща холеную руку, похлопал Алешку и, - нагнувшись к уху: - Петр Алексеевич - ничего; доволен. У тебя не то, что у других... Отличись под Нарвой - в подполковники махнешь... Ивана Артемича видел в Новгороде, - приказал тебе кланяться... - Спасибо вам, Александр Данилович... - Счастливо! - Подхватив спереди плащ, Меньшиков рысью догнал Петра. Сели в повозку - поехали берегом туда, где река, отражавшая холодное небо, загибала за еловый лес. Верстах в двух от Нарвы по течению реки, через два рукава Наровы, огибающие длинный и топкий остров Кампергольм, был наведен плавучий мост. По нему прошли конные полки Шереметьева и двинулись на ревельскую дорогу - чинить над неприятелем промысел. За ними на левый берег перешли части дивизии Трубецкого. В версте перед каменными бастионами Нарвы они огородились обозом. Нарвский гарнизон не препятствовал переправе, - видимо, за малочисленностью боялись выйти в открытое поле. Двадцать третьего сентября все головное войско, свернув с ямгородской дороги, вышло на холмистую равнину и в виду приземистых, поросших травою башен Иван-города, - бывшей некогда твердыни Ивана Грозного, - и голубоватых - за рекой - островерхих кирок и черепичных крыш Нарвы двинулось к острову Кампергольм и начало переправу по зыбким мостам через мутную и быструю реку. День был тихий. Солнце - неяркое, скудное. На кирпичных церквах Нарвы и Иван-города дребезжали набатные колокола. К мостам по широко разъезженной песчаной дороге валили без строя солдаты; стрельцы в ненавистных Петру колпаках с лисьими опушками; изломанные, кое-как связанные телеги с бочонками, кулями, ящиками, с прозеленевшими караваями хлеба, мужики-возчики, в конец оборванные за дорогу, хлестали по тощим лошаденкам, влезавшим через силу в мочальные хомуты; проплывало знамя, прикрученное к древку, или значок на пике, или банник на плече у пушкаря, потерявшего свою часть; постукивая тростью по головам, протискивался верховой офицер, закинувший плащ за плечо; с гиком проскакал боярский сын в распахнутой шубе поверх дедовской кольчуги, и за ним подпрыгивали на клячах его люди - как бочки - в кафтанах из стеганого войлока, с татарскими луками и саадаками за спиной... Все, проходя, оборачивались к лысому бугру, - в стороне от дороги, на_ бугре, на серой лошади сидел царь в железной кирасе, смотрел в подзорную трубу, О стремя с ним на вороном коне подбоченился Меньшиков, - поглядывал весело, ветер играл перьями его золоченого шлема. Войска располагались полукругом - в расстоянии пушечного выстрела - перед крепостью, опираясь флангами о Нарову; выше города по течению реки стали части дивизии Вейде, в центре, у подножия лесистого холма Германсберг, - дивизия Артамона Головина, на левом фланге, у моста через остров Кампергольм, - семеновцы, преображенцы и стрелецкие полки Трубецкого. Здесь же был разбит шатер герцога фон Круи, ехавшего при войске как высший советник. Петр и Меньшиков остановились на самом острову, в рыбачьей избе. По всей линии, начали рыть глубокий ров с люнетами, реданами и бастионами, обращенными к внешней стороне - на случай подхода шведов по ревельской дороге. Перед бастионами Нарвы возводились редуты для установки ломовой артиллерии. Осадными работами руководил инженер Галларт. С верхов крепости отрывались клубы дыма, свирепо в осенней сырости рявкали пушки, высоко забиравшимися дымящими дугами неслись бомбы, падали, рвались близ телег, палаток, во рвах, откуда выскакивали солдаты. От бомб запылало несколько мыз среди садов и огородов. Дым от пожарищ и множества костров тянуло седой тучей на город, откуда вспыхивали огненные языки пушечных выстрелов. Нарвским комендантом был опытный и отважный воин полковник Горн. Петр с инженером Галлартом, пробираясь верхами под защитой садов и строений, осматривали бастионы. - Фома, Глория, Кристеваль, Триумф. Иногда приходилось подъезжать так близко, что в амбразурах видны были суровые лица шведских пушкарей. Не суетясь, но живо накатывали, наводили пушку, зорко ждали. Огонь! Ядро, неумолимо нажимая воздух, с шипом проносилось над головами. У Петра расширялись глаза, взбухали желваки на скулах, но ядрам не кланялся. Инженер Галларт, человек бывалый (деловитый, спокойный, скучный), вовремя трогал шпорами коня, отъезжал в сторону. Роскошный Меньшиков, - по нему-то каждый раз и целились, - только встряхивал перьями шлема, хвастливо кричал пушкарям: "Плоховато, камрады!", похлопывал по шее танцующего жеребца. Полсотни драгун, усатых и рослых, недвижимо ожидали - в кого шлепнет черный мячик. Крепостные стены были высоки. Бастионы, выступавшие полукружьями, сложены из валунного камня, столь крепкого, что чугунное ядро разлетается о него, как орех. В башенные щели и амбразуры высовывались тяжелые пушки - их в крепости было не менее трехсот, гарнизона - тысячи две - пехоты, конницы и вооруженных граждан. Врали разведчики, что Нарву можно было взять с налета. Петр слезал с лошади, присев на барабан, раскладывал на коленях лист бумаги. Мишка-денщик подавал чернильницу. Галларт присаживался на корточки около, - расстояние прикидывал на глаз. Большая рука Петра, державшая гусиное перышко, осторожно проводила дрожащие линии. Меньшиков прохаживался перед полукружьем сидевших на конях драгун. - На каждый бастион - по пятнадцати ломовых орудий, всего для прорыва нужно шестьдесят сороковосьмифунтовых медных орудий, - говорил Галларт ровным, скучным голосом. - Сто двадцать тысяч ядер, на плохой конец... - Здорово! - сказал Петр. - Для зажигания пожаров в городе перед штурмом потребуется не меньше сорока мортир и по тысяче бомб на каждую... - Вот в Европе они как рассуждают, - сказал Петр, помечая цифры. - Десять больших бочек уксусу для охлаждения орудий... Только непрестанною стрельбой, сущим адом всех батарей сокрушается твердость осажденных, - учит маршал Люксамбур... Нужно пятнадцать тысяч ручных гранат. Тысячу осадных двенадцатиаршинных лестниц, столь легких, чтоб каждую могли нести бегом два человека. Пять тысяч мешков с шерстью... - А это зачем? - Для защиты воина от мушкетных пуль. При осаде Дюнкирхена маршалу Вобану, заграждаясь таковыми мешками, удалось подойти вплоть к воротам, сколь ни была жестока стрельба, ибо пуля легко запутывается в шерсти... - Ладно, - неуверенно сказал Петр, помечая на листке. - Данилыч, шерсти требуется пять тысяч мешков!.. Меньшиков, опершись о раздвинутые колени, нагнулся над трепещущей от ветра бумажкой. Покрутил губами: - Баловство, мин херц. Да и шерсти совсем не достать. (Галларту.) Под Азовом с одними шпагами на стены лезли, а добыли город... Позади - в ряду драгун - забилась лошадь, глухо вскрикнул человека Обернулись. Сивая лошадь у одного, подбирая ноги, слабо вздергивала башкой, - выше ноздрей у нее била струею в палец черная кровь. Усатые драгуны, дичась, косились в сторону кустов, откуда, шагах в ста, выпыхивали дымки. Петр, как поднял руку с пером, так и застыл, сидя на барабане. Незаметно, за грохотом пушечной стрельбы, из ворот крепостной башни (отсюда невидимой за выступом бастиона Глория) вышел отряд егерей и перебежал за плетнями огородов. Вслед за ними на тяжелых рыжих лошадях вылетело полсотни рейтар в железных кирасах, низко надвинутых касках. Подняв шпаги, они скакали, растянувшись по вересковому полю, в обход слева. Александр Данилович секунду - не более - глядел широко разинутыми глазами на диверсию неприятеля, кинулся к вороному жеребцу, отстегнув, швырнул плащ, вскочил в седло: "Шпаги - вон!" - заорал, багровея. Выдернул шпагу, впился звездчатыми шпорами, упал на шею вставшему на дыбы жеребцу, толкнул его с места во весь мах: "Драгуны, за мной!" - и все, Меньшиков и драгуны, огибая стоящего около барабана Петра, поскакали наперерез рейтарам, уже начавшим осаживать и поворачивать... Галларт, озабоченно поджав тонкие губы, подвел Петру его серую, с черной гривой, беспокоящуюся кобылу. - Прошу вас выйти из поля обстрела, ваше величество. Петр запрыгал "на одной ноге, садясь в седло, - глядел, как сближались драгуны и рейтары. Наши скакали плотной кучей, впереди подпрыгивали перья на сверкающем шлеме Алексашки; шведы далеко растянулись по полю, и сейчас фланговые, круто повернув, шпорили и били шпагами коней. Но сбиться не успели. Петр видел, - вороной жеребец Алексашки ударил грудью рыжую лошадь, рейтар завалился, хватаясь за гриву... Красные перья заметались среди железных касок. Но уже налетели всею лавой драгуны и, не задерживаясь, продолжали скакать (будто шутя - размахивали шпагами). За ними на поле оставались лежащие люди: один мотал опущенной головой, силился приподняться, другой вздрагивал задранными коленями. Несколько порожних лошадей испуганно скакало по полю. Галларт упорно тянул за узду. "Ваше величество, здесь опасно". Серая кобыла приседала, вертела задом. Петр ударил ее пятками. Отъехав, продолжал оборачиваться. Рейтары теперь изо всей силы уходили от русских: справа, преграждая им дорогу в город, скакали через бурые полосы жнивья, с татарской удалью размахивали кривыми саблями пестрые разномастные всадники - несколько сотен дворянского иррегулярного полка. Из-под дощатого навеса на крепостной стене трещали по ним мушкетные выстрелы. Въехали в березняк, - Петр вздохнул всем ртом, пустил кобылу шагом. "Да, нелегко будет", - ответил своим мыслям. Галларт сказал: - Могу вас поздравить, ваше величество, у вас отличные кавалеристы. - Что ж из того - это еще полдела... Осерчать, скакать, рубить... Этим одним крепость не возьмешь... Поднялся на бугор, натянул поводья и долго, морща лоб, глядел на растянувшуюся верст на семь линию войск и обозов. Повсюду из рвов лениво летели комья земли. Крики, ругань. Люди какие-то - без дела у костров, у распряженных телег. Стреноженные тощие лошаденки. Тряпье на кустах. Казалось, вся эта громада войск двигается и живет неповоротливо, с великой неохотой. - Раньше ноября и думать нечего, - сказал Петр. - Покуда мороз не хватит - не подвезем ломовых пушек. Одно - на бумаге, одно - на деле... Снова тронув шагом, стал расспрашивать Галларта о походах и осадах знаменитых маршалов Вобана и Люксамбура - творцов военного искусства. Расспрашивал об оружейных и пушечных заводах во Франции. Дергал тонкой шеей, туго перетянутой полотняным галстуком: - Само собой... Там все налажено, все под руками... У них дороги, или у нас дороги... Перемахивая через рвы, подскакал Меньшиков, весь еще горячий, весело оскаленный, с дикими глазами... На шлеме торчало только одно перо, на медной кирасе - следы ударов. Осадил тяжело поводившего пахами коня. - Господин бомбардир... Враг отбит с уроном, - рейтар едва половина ушла от нас... (Сгоряча приврал, конечно.) Наших двое убитых, да есть оцарапанные... У Петра от удовольствия глядеть на Алексашку наморщился нос. - Ладно, - сказал, - молодец. Вечером в шатре у герцога фон Круи собрались генералы: напыщенный, весьма суровый Артамон Головин (первый созидатель потешного войска), князь Трубецкой - любимец стрелецких полков, - дородный, богатый боярин, командир гвардии Бутурлин, знаменитый громоподобной глоткой и тяжелыми кулаками, и совсем больной, плешивый Вейде, дрожавший в бараньем тулупе. Когда пришли Петр, Меньшиков и Галларт, герцог просил - за стол отужинать по-походному. Были поданы редкие и даже невиданные кушанья (нарочный герцога добыл их в Ревеле), в изобилии разносили французские и рейнские вина. Герцог чувствовал себя, как рыба в воде. Приказал зажечь много свечей. Разводя костлявыми руками, рассказывал о знаменитых сражениях, где он, на высоте - над полем кровавой битвы, - поставив ногу на разбитую пушку, отдавал приказания: кирасирам - прорвать каре, егерям - опрокинуть фланги. Топил в реке целые дивизии, сжигал города... Русские, хмуро опустив глаза, ели спаржу и страсбургские паштеты. Петр рассеянно глядел герцогу в длинноносое лицо с мокрыми усами. Принимался барабанить по столу или вертел лопатками, будто у него чесалось. (С начала похода замечен был у Петра Алексеевича этот рассеянный взор.) - Нарва! - восклицал герцог, протягивая денщику пустую чашу. - Нарва! Один день хорошей бомбардировки и короткий штурм южных бастионов... На серебряном блюде ключи от Нарвы - ваши, государь. Оставить здесь небольшой гарнизон и всеми силами, развернув на флангах конницу, обрушиться на короля Карла. Сочельник будем встречать в Ревеле, мое честное слово... Петр поднялся от стола, пошагал, нагибаясь, чтобы не задевать головой за полотнище шатра, поднял с пола соломинку, прилег на герцогскую кровать (принесенную с ближней мызы). Поковырял соломиной в зубах. - Галларт дал мне роспись, - сказал, и все обернулись к нему, оставили еду. - Будь у нас все, что сказано в росписи. Нарву мы возьмем. Нужно шестьдесят ломовых орудий... (Сев на кровати, вытащил из-за пазухи смятый листок, бросил на стол - Головину.) Прочти... У нас пока что ни одной доброй пушки на редутах. Репнин с осадными орудиями бьется в грязях под Тверью... Мортиры, - сегодня узнал, - застряли на Валдае... Пороховой обоз по сю пору на Ильмень-озере... Что вы думаете о сем, господа генералы?.. Генералы, придвинув свечу, склонились головами над росписью. Один Меньшиков сидел поодаль со злой усмешкой перед полным кубком. - Не лагерь - табор, - помолчав, опять сурово, не торопясь, заговорил Петр. - Два года готовились... И ничего не готово... Хуже, чем под Азовом. Хуже, чем было у Васьки Голицына... (Алексашка зазвенел шпорой, до ушей оскалился - зловредный.) Лагерь! Солдаты шатаются по обозам... Баб, чухонок, полон обоз... Гвалт... Беспорядок... Работают лениво, - плюнуть хочется, как работают... Хлеб - гнилой... Солонины в некоторых полках - только на два дня... Где вся солонина? В Новгороде? Почему не здесь? Пойдут дожди - где землянки для со