Рауль Мир-Хайдаров. За все наличными --------------------------------------------------------------- © Copyright Рауль Мир-Хайдаров WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Ё http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Email: mraul61@hotmail.com Date: 24 Aug 2002 Роман представлен в авторской редакции --------------------------------------------------------------- ОТ РЕДАКЦИИ Существует два основных стереотипа, которые живописуют личность автора детективных романов. Первый из них -- "рыцарь без страха и упрека", стандартный Шерлок Холмс, сам прошедший огни и воды сыска и на досуге беллетризирующий эпизоды собственной биографии. Стереотип этот, впрочем, не слишком далек от истины -- история триллера, как классического, так и современного, знает тому примеры, а у читателя, из всех романов предпочитающего криминальные, они сразу же всплывут в памяти. Второе из распространенных мнений значительно более скептично. Согласно ему писатель, работающий в популярном жанре, это некий кабинетный Манилов, освоивший нехитрые приемы ремесла, попросту высасывающий их из пальца и... из повестей собратьев по перу. Не секрет, что несть числа таким горе-литераторам, и опять же читателя на мякине не проведешь -- ему хорошо известен их длинный и скучный список. Рауль Мир-Хайдаров счастливо выделяется на фоне этих стереотипов... И несмотря на то, что автор захватывающих триллеров не сыщик по профессии и уж тем более не имитатор, слово "счастливо" не совсем уместно в данном случае: после выхода в 1988 году первого же из серии его детективов "Пешие прогулки" жизнь пугающе совпала с литературой -- на Мир-Хайдарова было совершено покушение. Он чудом остался жив, проведя недели в реанимации и долгие месяцы на больничной койке. Ныне он инвалид второй группы... Можно с полной уверенностью утверждать, что этот роман был одним из первых произведений, разоблачающих советскую мафию. И не случайно он выдержал восемнадцать изданий общим тиражом 3 миллиона экземпляров. В больницах, с переломанным позвоночником, с доской на груди Мир-Хайдаров дописывает второй роман -- "Двойник китайского императора", где показывает сращивание организованной преступности с верхними эшелонами власти и разложение кремлевской элиты. Затем следует третий роман "Масть пиковая", а чуть позже и завершающее произведение тетралогии -- роман "Судить буду я". Вся эта серия триллеров была написана на основе огромного фактического материала, как частного, так и официального характера. В рецензиях, опубликованных, кстати сказать, в юридических изданиях, отмечалось, что автор прекрасно знает уголовную и правовую среду, -- редкий случай среди пишущих на криминальные темы. Надо отметить, что попытка рассчитаться не с банальным рэкетиром, а с писателем была в своем роде первой в наступающей постсоветской эпохе. И не случайно американская газета "Филадельфия инкуайер" прислала своего спецкора в связи с этим покушением. Позже Р.Мир-Хайдаров выступал во многих европейских газетах по проблемам преступности. Своими романами писатель зафиксировал хронику смутного времени. Поэтому после выхода новых романов жизнь в Ташкенте стала для него невозможной: постоянные угрозы, шантаж... В качестве предупреждения у него для начала угоняют машину, дальше -- больше: запрещают новые книги, рассыпают набор романа "Масть пиковая". Тогда он, россиянин по происхождению, переезжает в Москву, живет в подмосковном Переделкине. И конечно, пишет. Хотя принято считать, что биография литератора заключена в его книгах, мы сочли необходимым добавить о маститом авторе бестселлера, который вы, читатель, держите сейчас в руках, еще несколько слов. Родился Рауль Мир-Хайдаров в ноябре 1941 года, за месяц до смерти отца, погибшего при обороне Москвы. Он воевал в Панфиловской дивизии и едва успел подержать в руках сообщение о рождении сына. В молодые годы писатель увлекался боксом и футболом, дружил со знаменитыми футболистами своего времени Михаилом Месхи и Славой Метревели. Ныне осталось увлечение джазом и живописью -- в семейной коллекции много полотен современных мастеров. Посвящается Ренару Грядет чума, готовьте пир. Глава 1 Побег 1 В темную августовскую ночь, когда двое молодых людей в шикарных белых костюмах только переступили порог казино в Коктебеле, за тысячу километров от Крыма, в небольшом чеченском селе Али-Юрт, утопающем в садах, километрах в сорока от столицы Ичкерии, одинокий мужчина в дорогом спортивном костюме "Найк", с большой теннисной сумкой в руках, "голосовал" на дороге в Грозный. То ли машины шли переполненные, то ли владельцы роскошных "мерседесов", "феррари", "вольво" и "мазерати" не хотели брать в салон чужого человека, но они равнодушно проносились мимо. Чеченцы не любят суетливых, а если точнее -- презирают, и человек на обочине выглядел в слепящих лучах фар спокойно, с достоинством, словно не торопился. Однако на самом деле ночной пассажир, державший путь в Грозный, не просто спешил -- получасовое промедление могло стоить ему вновь свободы. Когда очередная машина со свистом проносилась мимо, он нервно поглядывал в темноте на светящийся циферблат редчайших швейцарских часов "Юлисс Нардан", отмечая, что шансов у него остается все меньше и меньше. Увидев вдали луч фар, он снова брал себя в руки и спокойно поднимал руку, хотя знал, что в каждом остановившемся лимузине могут оказаться его преследователи. Очередная машина, старенький, обшарпанный "жигуленок", проехав, неожиданно остановилась и дала задний ход. Ночной странник подошел к приспущенному стеклу кабины и спросил по-чеченски: -- Вы не могли бы подбросить меня в Грозный? Очень нужно, -- и показал спрятанные в руке две стодолларовые купюры. -- О, высший тариф! -- присвистнул молодой парень за рулем и, глянув на сидевшую рядом женщину, продолжил по-русски: -- Вот завезем жену домой -- это рядом -- и рванем. Грех от такого заработка отказываться, хотя я чертовски устал, по правде говоря. -- Я могу на трассе сесть за руль, -- предложил пассажир, на что владелец старой "семерки", видимо человек веселый, компанейский, ответил: -- Что вы, за такие деньги только с комфортом и с музыкой, -- и врубил на всю громкость магнитофон. Машина словно преобразилась, резво взяла с места и какое-то время нагло пыталась достать пронесшийся мимо со свистом гигантский "кадиллак". Пассажир, примостившийся на заднем сиденье, закрыл глаза и сделал вид, что дремлет, -- ему не хотелось ввязываться в разговор. Минут через десять он незаметно оглянулся: следом не гнались ни лимузины, ни скоростные джипы. "Кажется, пронесло", -- подумал беглец, хотя полной уверенности не ощущал, как, впрочем, не ощущал и страха за жизнь. Если бы его и поймали, вряд ли стали бить. Скорее всего убили бы тех, кто его охранял. Наверное, был он самый важный, самый дорогой пленник на земле. И смог убежать не оттого, что его плохо охраняли, а потому, что к побегу готовился все три года, пока находился в неволе. И все три года ни разу не дал ни малейшего повода, чтобы его заподозрили в желании вырваться на волю. Из года в год он убаюкивал свое окружение, приучал к себе охрану, дожидался своего часа -- он знал, что живым из золотой клетки его никогда не выпустят, ведь он нужен был им навсегда, до гробовой доски. Приставленные к нему охранники недоумевали: зачем пленнику стремиться к другой жизни, когда к его услугам было все, когда исполнялось любое его желание или прихоть, любой каприз, лишь бы работал. Потому уникальные часы "Юлисс Нордан" у него на запястье, наверное, были единственными на всем постсоветском пространстве. Что кривить душой, работа доставляла ему огромное удовольствие -- уж это его хозяева знали, и не было человека, который бы не восхищался его талантом и золотыми руками. И все же пленник твердо знал, что убежит, -- не было в природе таких сил, чтобы удержать в неволе его необузданную натуру. В таких случаях идет негласная, невидимая борьба интеллектов -- между теми, кто охраняет, и теми, кого охраняют. У затворника насравнимая цель -- жизнь, свобода, а у противоположной стороны -- всего лишь интерес, выгода. Но было уже решено: обязательно переиграть противника, хотя нарастало чувство неравной борьбы, игры в "кошки-мышки" на года, -- так оно и вышло. Неожиданно машина съехала с трассы и покатила по проселочной дороге к светящемуся впереди огнями аулу. Когда они остановились у добротного каменного дома, рядом с аккуратной мечетью из розового армянского туфа, женщина по-чеченски, вежливо, пригласила в дом, на чашку чаю. На что беглец благодарно ответил, что устал и подождет в машине. Водитель не заставил себя долго ждать -- через некоторое время он появился с канистрой и дозаправил свою колымагу. Вместе с ним к машине вышел один из его родственников: то ли отец, то ли дядя, а может, и старший брат. Приоткрыв дверцу "Жигулей", тот поздоровался за руку с беглецом и посоветовал быть осторожнее в пути, и особенно в Грозном. -- Лихое время, лихие люди, -- сказал он на прощанье и сделал по мусульманскому обычаю "оминь". Жест невольно пришлось повторить и пассажиру, чего ему в душе делать не хотелось, все-таки он был христианином, православным. Но обстоятельства порою сильнее нас. "Семерка", гремя чеченской музыкой, которой вполголоса подпевал неугомонный шофер, быстро вернулась на трассу и понеслась к Грозному. За всю дорогу они перекинулись всего лишь несколькими малозначащими фразами -- водитель, несмотря на молодость и бесшабашность, понял, что попутчик чем-то чрезвычайно озабочен, хотя и пытается это скрыть, поэтому не стал навязываться в собеседники. А поговорить ему очень хотелось -- ночной пассажир вызвал у них с женой невольные симпатии. Лишь в сонном пригороде столицы парень за рулем поинтересовался: -- Куда вас лучше доставить? Пассажир, размышлявший об этом всю дорогу, коротко бросил: -- На автовокзал, пожалуйста. Аэропорт исключался сам собой -- он не имел при себе никаких документов. Правда, говорят, нынче и в поездах паспорта требуют, особенно у людей из опальной Чечни, так что лучшим транспортом для него оставался один -- автомобиль. Когда они подъехали на неожиданно оживленный ночной автовокзал, пассажир, отдавая обговоренную сумму, достал и протянул удивленному водителю еще одну стодолларовую купюру, сказав при этом: -- У тебя рядом с домом мечеть, зайди утром, помолись Аллаху, у меня большие неприятности. -- Чем я могу помочь? -- загорелся молодой человек. -- Нет, спасибо, что можно, ты уже сделал. До свидания. Этот жест не был свидетельством его минутной слабости или сентиментальности -- он страховал себя на всякий случай, и страховал надежно: чеченец никогда не выдаст человека, признавшегося в беде или попросившего о помощи. Несмотря на глубокую ночь, автовокзал бурлил: подъезжали и отъезжали машины, все больше частные, на громадной площади он не заметил ни одного автобуса или привычного глазу желтоватого такси в шашечку, все больше "Жигули", разномастные "Волги" и, конечно, иномарки, раньше, чем где-либо, прописавшиеся на Кавказе и в близлежащих районах: на Ставрополье, Кубани и в Ростовской области. Беглец неспешно прошелся по территории, беспристрастно осматривая номера, и быстро понял, почему так ожил частный извоз. Самолеты летали нерегулярно, поезда отменили с полгода назад -- он об этом читал в газетах, да и в разговорах слышал. "Нет худа без добра", -- припомнил он русскую пословицу, выходило, что все это ему на руку. Судя по номерным знакам и зазывающей братии, он мог уехать куда угодно, и в Нальчик, и во Владикавказ, и в Сухуми, и в Ставрополь, но ему нужно было только в Ростов. Однако машин на Кубань не было... Осматривая владения автовокзала, он наткнулся на задах на шашлычную, тут же с рук продавали и хинкали, наверное, приготовленные где-нибудь в близлежащих домах. Беглец подумал, что не мешает перекусить перед дальней дорогой. Видимо, от нервного напряжения он вдруг почувствовал острый приступ голода. Выбрав из обшарпанных пластиковых столов наиболее приличный, он заказал полдюжины шашлыков из баранины и тарелку грузинских хинкали, -- за эти годы он пристрастился к ним. Вскоре за стол к нему, с такой же тарелкой пельменей, изготовленных на пару, подсел какой-то шустрый молодой парень, но ему не дали и пяти минут спокойно перекусить, то и дело подбегали водители -- утрясали цену и маршруты, жаловались друг на друга. Да, это была удача -- в лице владельца автостанции, ну не самого, конечно, скорее главного подручного, -- хозяин в эти минуты скорее всего развлекался где-нибудь. Улучив минуту, кавказский пленник обратился к парню по-чеченски: -- Братан, не можешь отправить меня срочно в Ростов? На суд опаздываю, грех, если не успею... Парень внимательно оглядел сотрапезника, и, видимо, найдя его вполне кредитоспособным, дружелюбно ответил: -- Святое дело. Понимаю. Но ростовских машин, к сожалению, сегодня нет. Правда, безвыходных положений не бывает, не так ли? Можно поискать желающих проскочить до Ростова... Не найдем добровольцев, заставим, но только это будет стоить... -- он немного призадумался, -- восемьсот баксов... -- Восемьсот для меня многовато, брат. Телеграмму час назад получили, некогда было родню обежать, постарайся договориться за пятьсот. -- Ему не хотелось, чтобы эти ушлые ребята почувствовали, что он при деньгах, и добавил еще: -- Только чтобы машина была новая, а не колымага, и водитель один -- я могу его подменить на трассе. -- Хорошо, хорошо. Люблю людей серьезных. Время смутное, дорога долгая... Ночь... Но тебе повезло, я ведь сам отправляю. Меня зовут Абдулла, кликуха Зуко, -- запоздало представился парень и протянул через стол крепкую руку с цветной татуировкой. Новый знакомец с латиноамериканской кликухой пропадал долго, больше часа, -- беглец успел за это время пару чайников опорожнить, -- как вдруг прямо к столу, несмотря на все запрещающие знаки вокруг, подрулила бежевая "Волга" со ставропольскими номерами. -- Вот тебе славный скакун, братан, и водила -- парень проверенный. Если что, я его из-под земли достану, -- частил вывалившийся с заднего сиденья Абдулла. -- Гони сто долларов аванса, а остальные четыре сотни Андрюхе на месте, и счастливого пути! Беглец протянул Зуко стодолларовую купюру, и машина, дав длинный музыкальный аккорд из неувядающего на Кавказе "Сулико", мощно рванула с места. "Прощай, Чечня! Прощай, Грозный! Прощай, кавказский плен!" -- хотелось кричать беглецу, но он с трудом сдержался, хотя сердце, казалось, вот-вот выскочит от радости. "Волга" ставропольского Андрея, видимо, постоянно моталась на Северному Кавказу, потому что на постах ГАИ он выходил не волнуясь, со служивыми людьми здоровался небрежно за руку и разговаривал запанибрата, ничто не осталось без внимания наблюдательного пассажира. И это также было удачей -- значит, не станут проверять документы и рыться в его сумке: и то, и другое было крайне нежелательным. Машина была оснащена приемником с магнитофоном, но записи у Андрюхи оказались сплошь блатными, и беглец время от времени просил переключиться на радио. Слушая последние известия из Москвы, он невольно с улыбкой ловил себя на мысли, что вот-вот прервется передача и чеченское радио сообщит в эфир о побеге тщательно охраняемого пленника, его приметы, примерный возраст и во что тот одет. Эта нелепая мысль, впрочем, навела его на более серьезные раздумья. Только в машине Андрея он осознал, что три года -- а это в ошалевшей России большой срок -- он жил нереальной, почти киношной жизнью и следовало, чтобы не вляпаться в очередную историю, резко переключиться на настоящую, суровую, безжалостную действительность, ту, что мелькала за окном стремительно несущейся к Ростову машины. Расслабиться он не мог себе позволить еще долго. И, пытаясь вникнуть в эту новую жизнь, он спросил водителя: -- Судя по номерам, вы ставропольский... Как там относятся к своему знаменитому земляку простые люди, интеллигенция? -- К Горбачеву, что ли? -- переспросил тот на всякий случай. -- Да, к нему, конечно, он ведь один у вас так высоко залетел... -- И слава Богу! Хватит одного ирода. -- И парень зло, непечатно выругался. -- За что же вы его так? Он ведь вам свободу дал, предпринимательство разрешил. Раньше, наверное, так откровенно не покалымили бы... -- А раньше в этом и необходимости особой не бы-ло, -- отозвался Андрюха. -- На Ростов дважды в день из Грозного мягкий автобус ходил, и билет стоил восемнадцать рублей. А с вас Абдулла сколько взял? Вот то-то и оно -- людям мозги не запудришь, прозревать начал народ. -- Да, я вижу, вы политик, прямо трибун, -- подзадорил беглец заведшегося с пол-оборота парня. Тот вдруг рассмеялся: -- А вы словно с луны свалились, как сказочный Иванушка, три года на печи просидевший: про Горбачева спрашиваете. Другие за это могут и морду набить... Пока он в Россию-матушку только нищету и раздор принес, а скоро, ох скоро, чую, и кровь русская прольется. Я хоть и простой работяга, а у вас в Чечне каждую неделю бываю и вижу, что войны не миновать. У вас полмиллиона людей под ружьем, по закону каждый чеченец имеет право носить оружие, автоматы на базаре рядом с арбузами продают, патроны, как картошку, ведрами покупают. Разве можно было такому недовольному и воинственному народу горы оружия оставлять, тяжелую артиллерию, минометы, "Град", самолеты. Туда уже скот отовсюду угоняют, транспорт, поезда грабят в открытую. А дураки в Москве шлют составы с добром и шлют, и нефтепроводы двадцать четыре часа в сутки гонят сырую нефть в Грозный на переработку, а свои заводы дома без этой самой нефти стоят. На денежки русские Дудаев армию строит, автоматы "Борз" на поток поставил. Наверное, в Москве, в Белом доме и Думе, многим от него перепадает: и за грузовые составы, и за нефть, и за оружие. Народ все видит, все понимает... Знает, что от нашего ирода -- язык не поворачивается назвать его земляком -- ниточка тянется, он эту кашу заварил. Были раньше на Руси Иваны Сусанины, а пошли ныне Мишки Горбачевы... -- закончил парень горестно и надолго замолчал. "Вот и первый экскурс в реальную жизнь состоялся. Чего доброго, еще и по морде схлопочешь за такие вопросики", -- подвел невеселые итоги пассажир. О том, что в Чечне готовятся к войне, он знал как никто другой и, как русский человек, маялся, что не может сообщить куда надо о грядущей беде, а тут, оказывается, об этом знает рядовой водила. В Отечественную немцы уже, что называется, у нашего порога стояли, а мы им все отправляли состав за составом: с хлебом, углем, сталью... снова на грабли наступаем, только, пожалуй, похлеще -- сами вооружаем и кормим своих будущих убийц. Но о политике сейчас думать не хотелось, какой-то внутренний голос нашептывал: "Ты о себе позаботься вначале, кто ты сейчас без имени, без фамилии, без паспорта?" Без документов нынче и шага не ступишь, кругом границы, шлагбаумы, и везде требуют "аусвайс". Похитители были настолько уверены, что он у них в руках навсегда, что как-то, окрыленные первыми успехами и пребывая в добром расположении духа, один из них обмолвился, что его не только выкрали, но и инсценировали его смерть в автокатастрофе. Не пожалели угнанной машины, а двойника по моргам, среди неопознанных и невостребованных трупов, целую неделю подбирали. Постарались на славу, чтобы никому и в голову не пришло искать похищенного, -- ведь он мог понадобиться таким людям, которые могут кого хочешь из-под земли достать. Помнится, задал им вопрос: "Ну а поминки вы по мне справили?" На что собеседник, хохоча, ответил: "Нет, фантазии не хватило, -- и добавил: -- Но точно знаем, частенько тебя поминают, говорят, что вот мастер настоящий был, чистодел!" "На какое же имя у меня были паспорт и права три года назад?!" -- невольно пришла на ум странная мысль, и вспомнил он, что звался в ту пору Игорем Трофимовичем Селезневым. Но похитителям важна была не фамилия его, нужен был слух: дескать, в жуткой дорожной катастрофе насмерть разбился и сгорел знаменитый Туглар, -- вот они и похоронили его как Тоглара. Беглец сам любил готовить операции долго, тщательно, потому и оценил сметку чеченцев: зачем им лишний раз обострять и без того натянутые отношения со славянскими группировками в Москве. Если бы о его похищении узнали воры старой школы, люди его окружения: Япончик, Захар, Сильвестр, Шакро-старый, Сво, они бы тут же организовали достойный "бартер", благо в белокаменной для этого именитых и богатых чеченцев хватало с лихвой. Но что было -- быльем поросло. И выходит, что он как бы заново родился. От этой мысли беглец немного повеселел и даже улыбнулся, однако улыбка эта была мимолетная... "Как же меня будут звать с завтрашнего дня?" -- опять задумался пассажир, но, как ни старался, не мог вспомнить свое "новое имя". Такое с ним случилось впервые: он обладал феноменальной памятью, вероятно, мог соревноваться на сцене с тем, кому приходится запоминать целые страницы текста, с первого раза продекламировать только что прочитанную поэму. Когда в обиходе появилось незнакомое слово "компьютер", как-то в застолье, пытаясь кому-то доходчиво объяснить, что это за зверь такой, Шакро, тогда еще без приставки "старый" -- сказал: "Ну, это как Тоглар... Только компьютеров много, а Тоглар один". Тугодуму сразу стало ясно, что компьютер -- прежде всего феноменальная память, помнит все и навсегда. И вот память не сработала, подвела... "Наверное, старею или устал, перенервничал", -- невесело усмехнулся Тоглар. В Ростов он рвался сейчас не из любви или сентиментальности -- не было там ни верных друзей, ни сердечных привязанностей, ни тем более родни. Просто там, в районе завода "Ростсельмаш", был оборудован тайник, к нему он и торопился. Таких тайников у него было около десятка, многие из них ныне оказались за границей -- в ближнем зарубежье, теперь там свои паспорта, и тайники скорее всего были утеряны для него навсегда. Вот и ташкентскую фамилию он помнил -- Сулейманов Рефат Шакирович, 1947 года рождения, крымский татарин. Но ростовский тайник от Чечни оказался самым близким... 2 Убаюкиваемый мерным ходом машины и нытьем про расчудесную, но горькую блатную жизнь, вспомнил пассажир и другое, давнее -- первую отсидку и первого учителя. Это он наставлял: на воле надо помнить о черной полосе в жизни и быть готовым к ней, чтобы везде, веером, по стране были разбросаны тайники. Имеешь в запасе полдюжины документов -- и в такой большой стране сам черт тебе не страшен, хотя и повязаны вроде все обязательной пропиской -- ну, это для лохов. Так говорил его Учитель, первым распознавший его редкий талант. Но за лоха его никогда не держали, с первых же дней в лагере стали величать Мастер, это уж потом, когда время кликух пришло всерьез, появилось Тоглар -- прозвище не уголовное, -- так прозвали его еще студентом, в мединституте на первом курсе. За окном уже проносились чисто русские деревни -- земля свободолюбивой Ичкерии, где он томился в неволе, осталась позади. Одна блатная песня на кассете, которую врубил водитель, сменялась другой, шофер замолчал надолго, невесело размышляя, что в случае войны его снова забреют в солдаты -- только четыре года, как он отслужил срочную, и военная профессия у него дефицитная, не отвертеться, -- сапер... А Тоглар, вглядываясь в придорожные селения, вспомнил деревню пятидесятых: темную, холодную, неустроенную... Похожие картины мелькали сейчас за окном, и он неожиданно провалился памятью в детство, когда еще был жив отец, а его самого звали Костиком, Костей Фешиным. Он родился в маленьком местечке Мартук, что на полпути между Оренбургом и Актюбинском, в казахских степях, -- теперь, выходит, в чужом государстве. Родился в неподходящее время, в войну, в лютом декабре 1943 года. Отец его, Фешин Николай Николаевич, родом из Казани, в сорок втором был тяжело ранен под Смоленском и попал в Оренбург в тыловой госпиталь. Там и познакомился с его будущей матерью -- Зоей Григорьевной Валянской, работавшей в госпитале медсестрой. Отцу ампутировали по локоть левую руку, зашили и заштопали во многих местах и комиссовали подчистую. С безруким мужем, фронтовиком-орденоносцем, беременная мать и вернулась в отчий дом, в поселок, стоявший на границе России и Казахстана, да и какая граница -- лишь на картах. "Отец..." -- мысленно произнес седеющий мужчина на заднем сиденье мчавшейся в ночи "Волги". Не полных шести лет шустрый Костик пошел в школу, значит, это случилось осенью 1949 года. Пожалуй, с тех пор, даже чуть раньше, он и помнит свою жизнь в степном поселке у железной дороги. Первые послевоенные годы... Разруха, голод, безработица... Тем более в их поселке, где ни завода, ни фабрик, ни шахты, лишь по соседству захудалый колхоз "Третий Интернационал", позже переименованный в "Победу", а ныне сгинувший с перестройкой навсегда, да полукустарная артель "Промкомбинат". Чем там только не занимались: шили шапки и валяли валенки, тачали сапоги и мастерили седла для лошадей -- главного транспорта тех лет. А еще варили мыло и конфеты. Лудили и паяли, чинили кастрюли и керосинки... В общем, за что только не брались его земляки, мартучане, чтобы выжить. Работы в поселке на хватало даже для людей здоровых и сильных, а каково было его израненному, больному отцу с одной рукой? Да еще в сельской местности, где вся жизнь связана с физическим трудом: хоть огород посадить, хоть скотину обиходить, хоть дом подправить. Первые годы мать билась одна за всех и даже самокрутки сама мастерила для мужа, пока тот не приладился одной рукой управляться. Но вдруг жизнь отца преобразилась, и случилось это в базарный день. В ту пору потребкооперация еще не набрала силу, торговли настоящей с магазинами, универмагами не было, все решалось на рынке, и оттого базар был не последним, если не главным местом в селе. Ходили туда не только по делам, но и на людей посмотреть, и себя показать, как говаривали в те годы. В тот памятный весенний день отец при деньгах пошел на базар с матерью, то ли купить чего, то ли присмотреть. В торговых рядах расположенного на пустыре базара, рядом с церковью, они наткнулись на неожиданный для Мартука товар, который вызвал живой интерес односельчан. Двое инвалидов, один без руки, другой с деревяшкой вместо ноги, бойко зазывали "приобрести живопись", "украсить унылую жизнь произведениями искусства". Это были те самые лебеди, плавающие в ультрамариновом озере, целующиеся голубки, томные красавицы и неотразимые брюнеты-сердцееды, слащавые пейзажи с пышными кустами роз, детки, похожие на разнаряженных кукол, былинные богатыри и русалки -- все то, что позже назовут лубком, кичем. Но тогда, на провинциальном базаре, среди оборванных и полуголодных людей эти холсты казались предвестниками какой-то другой, грядущей богатой и сытой жизни, оттого-то рядом в восхищении и толпился народ. Картины стоили недорого, не дороже ведра картошки или полутора килограммов сала, и их охотно раскупали или меняли на то же самое сало, на табак-самосад, а за живого гуся можно было сторговать даже пару, на выбор. Мать тоже порывалась купить одно такое "творение", где была изображена влюбленная парочка, а по низу шла надпись красными, будто кровью буквами: люби меня, как я тебя! Но отец остановил ее, сказал: "Не надо, я лучше нарисую". Вернулся отец с базара возбужденным, тут же попросил тещу, бабушку Костика, Марию Ивановну, пожертвовать ему старую клеенку, которую в доме давно пора заменить, тем более что и новая была, да использовалась только по воскресеньям и праздникам. Затем с помощью соседа натянул клеенку на рейки, а потом, опять же у тещи, разжился двумя горстями муки, яйцами, выпросил у сапожника Петерса казеинового клея и к ночи уже загрунтовал старую клеенку. Два дня он бегал по поселку, разыскивая, где только можно было, краски, кисти, но ему и тут повезло. До войны в районном Доме пионеров Мартука работала изостудия, и нынешний директор Дома пионеров, тоже фронтовик, на свой страх и риск разрешил Николаю пошарить в заброшенном чулане, где было свалено все, что осталось от довоенного кружка юных художников. Нашлись там разные кисти, художественный картон и даже целый рулон отличного холста, а самое главное -- довольно-таки много красок, которые, впрочем, за пять лет высохли и почти пришли в негодность. Однако Николай, видать, знавший в этом деле толк, перетер засохшие краски вручную, мешая их со скипидаром, олифой, подсолнечным и льняным маслом. Костик ему увлеченно помогал. И наконец настал день, когда отец, уложив всех спать, объявил, что сегодня "приступает к картине". А утром, когда сын с шумом вбежал в большую комнату, между окнами, выходившими на Украинскую улицу, висела еще не просохшая, пахнущая красками и лаком большая картина. На фоне сказочного замка, утопающего в зелени, на мостике, перекинутом над большим прудом в лилиях, стояла удивительно красивая женщина, очень похожая на маму, в белом кружевном до пят платье, в роскошной шляпе, украшенной цветами, и с ярким веером из павлиньих перьев в руках. Мальчик, онемев от восторга, затих, не находя в себе сил оторваться от такой красоты. Ему хотелось закричать: "Это нарисовал мой папа!", но голос словно пропал, и тогда от гордости за отца он просто заплакал. Плакали и мама, и бабушка, но уже от радости: им стало ясно, что отец нашел наконец для себя достойное дело. С этого дня жизнь отца круто изменилась. На базар со своими работами он выходил всего несколько раз, и с появлением его на рынке коробейники из города перестали заезжать в Мартук -- понимали, что с одноруким художником конкуренцию им не выдержать. Отец больше работал дома, на заказ... Написал он в те годы по фотографиям и много портретов погибших на войне односельчан... А первую картину "У замка" купил за "большие" деньги фотограф из "Промкомбината", тоже фронтовик, и тоже однорукий инвалид Дмитрий Будко. Потом, на фоне этого "полотна" снялось не одно поколение мартучан. В какие-то годы популярность отца была столь велика, что зимой на кошевых санях приезжали за ним на тройках из дальних русских сел: Полтавки, Белой Хатки, Нагорного, Хлебодаровки, и он неделями не бывал дома -- рисовал хозяевам картины. А за год до смерти Сталина при Доме пионеров вновь открылась изостудия. Работать с детьми пригласили Николая Николаевича, тогда он впервые стал получать ежемесячное жалованье. Ходил в студию и Костик, подавая надежды вырасти в крупного художника. Да, как давно это было... А вот помнится все до мелочей... ...Трасса на Ростов -- одна из лучших в России, и машина, рассекая галогенными фарами ночную тьму, мчалась на высокой скорости, стрелка спидометра все время гуляла за отметкой "120". То ли мерная езда укачала, то ли нервное напряжение сказалось -- Тоглар незаметно задремал. И снились ему какие-то обрывочные сны-эпизоды, наплывали воспоминания детства. Впервые за много лет привиделась школа, далекий 1953 год и день смерти вождя... В этот день с утра над тихим поселком, как и над всей страной, стоял непрерывающийся рев гудков: надсадно басили паровозы на станции, били непрерывно колокола в церкви и у базара. В школе прошел трехчасовой митинг -- один заплаканный оратор сменял другого, и у всех присутствующих, от мала до велика, слезы не просыхали на глазах. Плакал и Костик. Даже дома родители никак не могли его успокоить, и тогда отец, отведя его к себе в мастерскую, плотно притворил дверь и сказал: -- Не плачь, сынок, он не заслуживает слез. Когда ты вырастешь и поумнеешь, я тебе обязательно расскажу почему. Но сын продолжал реветь пуще прежнего, хотя понимал, что плачет не из любви к Иосифу Виссарионовичу. А почему? Кто знает... Много лет спустя найдется, пусть и запоздало, отгадка, правда несколько мистическая, тем давним детским слезам. Оказывается, в тот же день, 5 марта 1953 года, в Америке, в Лос-Анджелесе, на собственной вилле в возрасте семидесяти лет, умер его родной дедушка по отцу. Америка отдаст должное Николаю Ивановичу Фешину, известному художнику, признанному мастеру, обласканному на Западе. Он эмигрировал из России в 1922 году, уже будучи академиком живописи. Жаль, об этом никогда не узнает Николай Николаевич, тайна семьи откроется Тоглару после смерти отца, и он поймет, отчего тот вдруг стал рисовать: гены и есть гены, если они сильны, все равно проявятся. Правда, отца, в детстве, его мать, бабушка Костика, водила на платные уроки к лучшим рисовальщикам Казани. Водила, пока педагоги года через два отсоветовали, сказав, что никаких особых талантов к живописи у мальчика нет, чем, конечно, сильно огорчили мать. 3 Когда он очнулся, яркий погожий день проносился за окном, все кругом еще цвело и пахло, и казалось, ничто не предвещало осени -- о ней напоминали лишь горы арбузов и дынь на обочине да нескончаемый ряд людей вдоль дороги, от села до села, продающих картошку, яблоки, сливы, помидоры. Такого гигантского торжища Тоглар никогда не видел, хотя в своей жизни помотался по стране вдоль и поперек. Вся Россия вдруг стала сплошным базаром, и народ враз превратился в торгашей. Когда-то он слышал от одного умного человека, что народ, который не поет своих песен, опасно болен. Что бы он сказал теперь, глядя на соотечественников, которые не только поют ныне чужие песни, но и не сеют и не пашут. Проехали какой-то райцентр, и вдруг машина стала заметно крениться влево. Водитель среагировал быстро: "Кажется, гвоздь поймали, и опять в этом селе!" -- и зло выругался. Видя, что пассажир ничего не понял, Андрей стал объяснять, что таким образом некоторые вулканизационные мастерские обеспечивают себя клиентами: рассыпают гвозди, битое стекло, специальные шипы на дороге. -- Каков рынок, таков и сервис, -- прокомментировал Константин Николаевич, уже взявший себе за правило ничему не удивляться, -- слишком многое изменилось и в жизни, и в сознании людей за три года его кавказского плена. Сменив колесо, они снова тронулись в путь. Остановились у вулканизационной мастерской в следующем хуторе. Шофер долго не появлялся, и Тоглар заглянул в мастерскую. Заклеенную камеру бортовали в шину, и он уже собирался выйти на улицу, как вдруг его взгляд упал на аккуратные стеллажи с инструментами, и он вспомнил, что в Ростове без них не обойтись. Подойдя к стеллажу, отобрал кувалду с длинной ручкой, широкое и мощное зубило и еще крепкий молоток с железной сварной ручкой. Подозвав хозяина, беглец протянул стодолларовую купюру -- других денег у него не было -- и, несмотря на протестующие жесты мастера, сказал: -- Только заверни в какую-нибудь ветошь. Водитель, ничего не понимая, обалдело смотрел на происходящее и, когда вышли во двор, сказал: -- За сто долларов и я бы продал зубило с молотком, только вот кувалду с собой не вожу, предпочитаю чеченский автомат "борз"... -- А мне кувалда позарез нужна, -- прокомментировал вполне серьезно пассажир, и водитель дискуссию оборвал. Уложив запасное колесо и завернутые инструменты в багажник, они тронулись в путь. Ехали молча, каждый думал о своем: шофер о том, зачем понадобилась пассажиру кувалда за сто долларов, а Тоглар о том, какие документы и на чью фамилию ждут его в тайнике, но обоим разгадать, что на уме у соседа, было сейчас не под силу. Фешин невольно вновь вернулся памятью к своему Учителю, надоумившему его завести тайники по всей стране. Наверное, люди возрастом постарше, у которых когда-либо вытаскивали или вырезали бумажники вместе с деньгами и документами, еще помнят, что бумаги обычно подбрасывали в почтовые ящики или мусорные урны -- было такое романтическое время у щипачей, карманников, а вернее, традиция: деньги -- одно, ксивы -- другое. Впрочем, и у домушников, квартирных воров, существовал закон: не вламываться в квартиру при хозяине, даже если там столетняя старуха или ребенок, и тем более домушник никогда не носил с собою оружия -- это считалось западло, -- ибо того требовала воровская традиция. Может, оттого, что прежде квартирные кражи никогда не сопровождались насилием и убийством, статья наказания за эти преступления не отличается суровостью и до сих пор. Не грабили и лабухов -- музыкантов, это тоже считалось западло, а всякое нарушение воровской этики несло за собой кару, презрение клана. Но времена меняются, а с ними и преступность. Тысячи, десятки тысяч клерков в "белых воротничках" по подложным документам берут у государства кредиты, чтобы исчезнуть с ними навсегда, и, как правило, прячутся в Москве. Другие десятки тысяч, получив по фальшивым паспортам через частные туристические фирмы и агентства заграничные паспорта, ринулись за рубеж -- покупать недвижимость и открывать счета за кордоном. Сотни коммерческих банков, тайно или явно принадлежащих уголовному миру, ежедневно легально переводят миллионы долларов, уворованных у казны или у доверчивых граждан, решивших, как на Западе, жить на ренту с сумасшедших процентов, обещанных жуликами при попустительстве властей. Так что криминальный мир победил и КГБ, и МВД с прокуратурой, всех этих профессоров и академиков, и генералов... Не зря когда-то один из похитителей Тоглара сказал, как припечатал: в нашей стране настоящие -- только бандиты и проститутки, они переплюнули даже международный стандарт. А остальные, особенно депутаты, эксперты, политологи, министры, да и сам президент -- просто ряженые. Уж он-то знал, что говорил, ведь это ему принадлежала идея знаменитых чеченских авизо, "нагревшая" страну, во всеми ее хвалеными спецами, на шесть триллионов рублей. Конечно, Учитель Тоглара и на сотую долю не мог предвидеть, какие возможности через три десятка лет откроются перед преступным миром, но сделал главное -- убедил всех в редкости его таланта, свел с нужными людьми, заказчиками и покровителями. Конечно, до многого Константин дошел сам: например, он не любил работать с подпольно изготовленными паспортами, дипломами, во-енными билетами, трудовыми книжками, хотя фальшивки на девяносто девять процентов изготовляются на этой базе. Он выбрал свой путь: Фешин скупал у щипачей-карманников ворованные ксивы, а чаще даже заказывал им, особенно документы жителей Москвы, Ленинграда и столиц всех республик, где существовала жесткая система прописки. Иногда такую задачу он ставил перед самими заказчиками, и те воровали документы у родственников, друзей, знакомых, сослуживцев, и эти бумаги получались самыми надежными, в них вносились небольшие изменения, а добропорядочные граждане всегда могли восстановить украденное. Так собралась большая коллекция документов по годам, регионам. Его ведь и называли чистодел, потому что он не стал бы выправлять бумаги человеку, рожденному, скажем, в пятидесятых, на документы, украденные у того, кто родился чуть раньше или чуть позже. Во всех республиках и регионах -- а были и специальные, режимные города -- своя серия и номера четко привязывались к годам выдачи, и это хорошо знакомо тем, кто контролировал паспортный режим хоть в Риге, хоть в Ржеве. К паспорту необходимо было подобрать и трудовую книжку, и военный билет, а иногда и партбилет -- а это уже целая наука, которой в совершенстве овладел Тоглар, он мог бы, наверное, возглавить спецотдел любого режимного предприятия. И все благодаря Учителю: по всей зоне, по всем этапам отыскив