Рауль Мир-Хайдаров. Из Касабланки морем --------------------------------------------------------------- © Copyright Рауль Мир-Хайдаров WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Ё http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Email: mraul61@hotmail.com Date: 15 Nov 2004 Повесть представлена в авторской редакции --------------------------------------------------------------- Он прилетел в Касабланку рано утром на клепаном и переклепанном "Боинге" частной авиакомпании. Страна, в которой Мансур Атаулин работал последние три года, своей авиакомпании пока еще не имела. В Касабланке он бывал не раз: получал грузы в местном порту, провожал и встречал большие группы специалистов, прибывающих на стройку. Из этого же аэропорта не раз вылетал в Париж, а оттуда на родину, в Москву, на высокие и зачастую неожиданные, совещания. Похоже, таможенники -- народ с цепкой памятью -- уж заприметили его, поэтому в документах не копались, а сразу проставили штамп и пожелали счастливого пути. Едва он выкатил хромированную тележку с чемоданом и дорожной сумкой из здания таможни, ему засигналили сразу несколько такси -- в этот ранний час, пока не приземлились большие самолеты из Европы, каждый пассажир был желанен. Мансур Алиевич, обходя новенькие машины, направился к старой, немало побегавшей "Вольво", чем-то напомнившей ему нашу "Волгу",-- она и по цвету была горчично-желтой, как наши такси. -- В порт,-- сказал Атаулин, и машина резво взяла с места, вызвав удивленную зависть у двух стоявших рядом таксистов, на новых, последней модели "Мерседесах". Таксисты в Касабланке общительны, как и везде, и всю долгую дорогу вдоль моря они говорили о футболе,-- впервые марокканские футболисты удачно выступали и отбороч-ных играх на первенство мира. За десять лет пребывания в Африке Атаулин работал и в англо-язычных странах континента, и во франко-язычных: поэтому знал хорошо и тот и другой язык, хотя когда впервые ступил на африканскую землю, владел только немецким. Да и тот немецкий, в общем-то сгодившийся на первых порах, он не учил специально. Так сложилось, что в маленьком захолустном райцентре на западе Казахстана, где 142 он родился и вырос, жили двор ко двору русские, немцы, татары, казахи. Л соседями Атаулиных, что слева, что справа были немцы -- Вуккерты и Штраигеры. Семьи российских немцев многодетны, не были исключением и их соседи. И общаясь с соседскими Генрихами, Сигизмундами, Вальтерами, Мартами и Паулями, он выучил их язык, а может, у него и склонность к языкам была. Порт Касабланки старейший на континенте -- кого только не принимали его гавани и причалы; вот и сейчас не только порт, но и вся обширная акватория его были забиты судами, суденышками, могучими танкерами, сухогрузами под разными флагами -- удивительно, как только лоцманы управлялись в такой толчее. Лето -- время морских путешествий, круизов. И на дальних причалах порта, отстроенных недавно, стояли, покачиваясь на легкой утренней волне, роскошные яхты, парусники - частные суда, с самыми немыслимыми названиями, вместо привычного флага страны на корме полоскались на ветру туманные символы и геральдические знаки владельцев этих морских красавиц. Издали эти причалы напоминали знаменитые акварели Марке. И подъезжая к порту, Атаулин подумал, что в морских портах расставания и встреч гораздо острее, чем на вокзалах и в аэропортах. Однако Атаулин решил возвратиться домой из Касабланки морем вовсе не потому, что был сентиментальным или восторженным романтиком,-- все объяснялось гораздо проще. Когда он заказывал билет на самолет, ему вдруг предложили: а не хотел бы он вернуться домой морем: трехпалубный теплоход "Лев Толстой" с советскими туристами на борту как раз совершает круиз вокруг Европы, на него можно сесть в порту Касабланки. Лететь снова в Париж и больше полутора суток дожидаться рейса на Москву было тоже не совсем удобно, а маршрут теплохода оказался "северным" -- через Барселону, Марсель, Неаполь, Пирей, Стамбул, и Атаулин, почти не раздумывая, согласился. Была и еще одна причина, в которой Мансур Алиевич не хотел признаваться даже себе: он устал, а тут комфортабельный теплоход, одноместная каюта первого класса, бассейны, спортивные залы, танцевальные холлы и целых восемь дней праздник вокруг -- круиз у людей все-таки. Восемь дней повсюду родная речь, от которой, честно говоря, отвыкать стал. А какие библиотеки на наших теплоходах! Это он знал хорошо. Для человека, прожившего десять лет за рубежом, не считая коротких наездов в Москву по делам, представлялся редкий шанс адаптироваться перед возвращением на родину как тут было не согласиться. Покидал чужой берег Атаулин без грусти и сожаления, хотя и отдал ему десять лет, а в жизни взрослого человека это немалый срок, и на море смотрел, выискивая силуэт "Льва Толстого", тоже без слез на глазах, без комка в горле. Атаулин, сорока пятилетний мужчина, которому по выправке и энергии можно было дать на десять лет моложе, принадлежал к тому типу людей, для которых работа -- все, и они в ней -- в родной стихии. Чтобы выразить себя, им нужен простор, масштабы, самостоятельность, и во имя этого они жертвуют порой всем: личной жизнью, свободным временем, комфортом и прочими благами, хотя, если поразмыслить, на самом деле ничем они не жертвуют -- работа, успех дела для них и есть все. На Западе таких работников называют технократами, они двигают вперед материальную сторону жизни, и с них за это спрос крутой. И если они не кланяются в пояс каждому лютику-цветочку в поле, не льют слезы при виде опадающего по осени платана и не числятся большими поклонниками камерной музыки, то общество к ним особых претензий не предъявляет: быть гармоничной личностью -- дело частное, но знать свое дело до тонкости -- изволь! Конечно, и швец, и жнец, и на дуде игрец -- это замечательно, да в жизни, к сожалению, такие на все руки мастера редки. И здесь, в Африке, руководителей подобного ранга именуют менеджерами, подразумевая тех же самых технократов,-- в умении и мастерстве им не откажешь, знают свое дело не хуже западных фирмачей. Не один крупный заказ потеряли известные строительные фирмы, как только наши начали строить на континенте. Потому что строить надо не только быстро, но и с гарантией. А в строительстве крупных гидроэлектростанций и металлургических комбинатов конкурентов у нас оказалось и того меньше. Оттого и уезжал Атаулин спокойно: все, что он строил, сделано на совесть, надолго, можно было срок гарантии и вдвое увеличить. Уезжал, не преисполненный особой гордости за содеянное, хотя построенным можно было гордиться: и качеством, и количеством. Он делал то, что мог и должен был делать,-- в этом заключался смысл его жизни. Может быть, где-то в душе и теплилась гордость, но и гордость эта была особого свойства, лично-профессиональная, что ли,-- за какие-то чисто инженерные удачи в работе... ...Как ни всматривался Атаулин, ни на причалах, ни на подходе "Льва Толстого" не было, и таксист высадил его у диспетчерской порта, где ему любезно разъяснили, что теплоход пришвартуется через два часа на восьмом причале. О том, что стоянка шестичасовая, Атаулин знал: лайнер брал на борт в Касабланке питьевую воду, продукты, а туристов ожидала четырехчасовая экскурсия. Атаулин оставил вещи в автоматической камере хранения и вышел на портовую площадь. Солнце уже припекало, но здесь, у воды, еще чувствовалась утренняя прохлада,-- к тому же садовники поливали из шлангов клумбы и газоны, -- и неожиданно остро пахло землей и садом. Под яркими матерчатыми тентами за пластиковыми столиками завтракал, судя по униформе, технический персонал. В этот ранний час запах крепкого кофе витал над всей громадной площадью порта. Запах этот дразнил, притягивал. Атаулин за годы жизни в Африке тоже пристрастился к кофе, хотя когда-то был уверен, что вряд ли есть напиток более приятный, чем хороший чай. Присев под тент, взял чашечку кофе с бокалом ледяной воды и Атаулин. За чашкой кофе он подумал, что хотя и не раз бывал в Касабланке, по-настоящему города так и не видел: все дела, дела, и дни были расписаны по минутам, а тут целых восемь часов до отплытия теплохода! "Устрою-ка и я себе экскурсию",-- весело решил Мансур Алиевич и махнул рукой проходившему неподалеку такси. День пролетел быстро, Атаулин не только осмотрел город, пообедал в ресторане на открытом воздухе, но даже успел часок поваляться на пляже. О том, что "Лев Толстой" прибыл вовремя, он знал: видел автобусы с нашими туристами в торговых рядах Касабланки. Туристы, возбужденные от впечатлений и покупок, возвращались шумные, веселые, не замечая жаркого послеполуденного солнца. А Атаулин, дожидаясь посадки, жалел, что не купил соломенную или мягкую фетровую шляпу, на манер ковбойских, сейчас она была бы кстати. Посадки на теплоход "Лев Толстой" в таможенном зале порта, кроме него, дожидались еще четверо испанцев, по всей вероятности коммерсанты. Из обрывков их шумного разговора Атаулин понял, что плывут они только до Барселоны. Таможенный досмотр занял минут десять, и задолго до отплытия Атаулин был уже на теплоходе. Каюта на средней палубе оказалась вполне комфортабельной. Атаулин, не раскладывая вещи, расстелил постель и, когда "Лев Толстой" отчалил от африканского берега, тут же уснул -- сказались бессонная ночь, перелет в Касабланку на. разбитом "Боинге", незапланированная экскурсия в город. Так что и последнее "прощай" он не сказал африканской земле, и за него махали руками жаркому берегу другие, земляки-туристы. Проснулся он неожиданно, скорее всего от качки -- теплоход был уже в открытом море. Наскоро умывшись и переодевшись, Мансур Алиевич поспешил на палубу. Из проспекта, полученного вместе с билетом, Атаулин знал, что теплоход, -построенный по специальному заказу польскими корабелами в Гданьске, ходит лишь вторую навигацию. Лайнер, соответствующий лучшим мировым образцам без натяжки, конечно, впечатлял: повсюду царил изысканный комфорт, кругом все сверкало и блестело. Ужинать его определили во вторую смену, подсадив за столик к двум милым девушкам из Кишинева,-- и неожиданный для Атаулина круиз начался. Как понял Атаулин за первым же ужином с соотечественницами, адаптация ему просто необходима. За годы работы за рубежом Мансур Алиевич отвык от той непосредственной общительности, которая так присуща советскому человеку. Нигде так быстро, наверное, не сближаются люди, как у нас, этим мы отличаемся в первую очередь. Да, решил Атаулин после ужина, многому нужно учиться заново, привыкать. Дома следовало жить как дома... После ужина, когда рано пала вязкая темная южная ночь с яркими крупными звездами, корабль как бы вспыхнул вдруг изнутри яркими огнями, и тут же загремела музыка -- началась вечерняя жизнь на теплоходе, может быть, самое памятное время в любом морском круизе. Атаулин, минуя танцевальные залы и шумные бары, нашел на корме коктейль-холл, где была потише, и, усевшись напротив открытой двери, откуда несло свежим ночным ветерком, собрался тихо скоротать вечер. Но минут через сорок его нашли подружки из Кишинева. -- А мы весь теплоход обыскали. Думаем, куда это запропастился наш сосед?-- выпалили они разом, обрадовавшись, что нашли его. И Атаулин, отвыкший от участия и внимания к собственной персоне, вдруг тоже обрадовался. Вечер они провели лихо, обошли все бары и последними покинули палубу. Проснулся он среди ночи и, одевшись, поднялся на верхнюю палубу. Был тот час, когда кромешная тьма вот-вот начнет светлеть, гася одну за другой крупные южные звезды. Вдруг он увидел вдали яркие сполохи, фейерверк огней,-- казалось, весь огромный бессонный город собрался на берегу. Атаулин догадался: они уже шли у испанских берегов, и скорей всего это были огни респектабельного курорта Аликанте, где съехавшиеся со всего света толстосумы гуляли до утра. Совсем рассвело, когда он продрог и вернулся к себе в каюту. Разделся и блаженно нырнул под одеяло -- после завтрака теплоход прибывал в Барселону, и девушки просили его взять на себя обязанности их гида, а следовательно, нужно быть в форме. Осталась позади Испания, теплоход повернул к французским берегам. Соседки его по столу жили ожиданием встречи с Францией. Доволен был круизом и Атаулин: удобная каюта, приятное общество, прекрасная, а главное привычная кухня, родная речь вокруг, она-то более всего и радовала Мансура Алиевича. Днем в жару он пропадал со своими соседками в бассейне на верхней палубе, а когда те, разомлев от солнца, уходили к себе отдохнуть, спускался в библиотеку теплохода. Взяв старую годовую подшивку газет, внимательно читал статью за статьей. Нельзя сказать, что там, в Африке, он не читал газет, просто читал их нерегулярно,-- в его суматошной работе, когда суток не хватало, не всегда было до газет. А тут вот они: одна за другой следом -- жизнь страны, которая шла без него. Газеты возвращали его к событиям того прошедшего десятилетия. Никогда он особенно не задумывался, не слишком ли много времени отдал он Африке, да и само уходящее время не очень ощущал, может, оттого, что постоянно был до предела занят? И только сейчас, листая старые подшивки разных газет, он понял, как долго, очень долго жил вдали от дома. И впервые в читалке пришла мысль: "Наверное, эти десять лет были для меня годами обретения, роста, но что-то я потерял невозвратно. Какая жизнь прошла от меня стороной!" Газеты то радовали, то огорчали, то вызывали улыбку,-- ни одна статья не оставляла его равнодушным. Он хотел во все вникнуть сам: понять, например, что такое -- агропромышленный комплекс? Это началось уже без него. Взволнованно искал материалы по Нечерноземью: когда он уезжал, там все начиналось по большому счету, а теперь хотелось знать о результатах; десять лет -- все-таки срок. О БАМе ему было известно больше -- стройка эта не была обделена вниманием прессы, и газеты вскоре обещали укладку последнего, золотого звена. А вот множество статей о качестве товаров настораживало, да и не только товаров, а и о качестве работы целых отраслей народного хозяйства. И это было не совсем понятно, ведь он уезжал, когда провозгласили пятилетку качества, и был убежден, что вопрос этот уже снят с повестки дня. Поймал себя на мысли, что с интересом читает статьи о Прибалтике. А ведь когда-то, до отъезда, эти республики казались ему такими далекими. Не понимал он их поэзию, литературу, страсть к хоровому пению, а их живопись и скульптура казались ему лишенными изящества. Замкнутость, сосредоточенность прибалтийцев принимал за высокомерие. Но теперь вся страна, от края до края, воспринималась целостнее, роднее, и все, что происходило в ней, волновало, трогало; пожалуй, это щемящее чувство Родины он в полной мере ощутил там, за рубежом, и, возможно, это обретение -- немалая плата за то, что потерял. Атаулин порадовался, что Узбекистан уже собирает более пяти миллионов тонн хлопка в год,-- а что такое хлопок, он знал, видел, как выращивают его в Египте, Судане, Марокко. Уезжая, он видел первые модели "Жигулей", а теперь промелькнуло сообщение, что готова к серийному выпуску спортивная, двухдверная модель, а марка "Нива" в ежегодных ралли по Сахаре оставляет позади машины многих признанных в мире автомобильных концернов. Конечно, встречаясь с девушками у бассейна или вечером в баре, он не говорил им о часах, проведенных в читальном зале. Не выказывал радости и удивления по поводу взволновавшего его сообщения, как и не просил прокомментировать вычитанное из тех же газет событие, потому что кратчайший путь познания не считал самым верным. И разве он, умудренный жизнью мужчина, мог положиться на мировосприятие этих милых, не лишенных воображения девушек. К тому же они с гуманитарным образованием, работают в каких-то далеких от реальной жизни учреждениях, и сами-то видят жизнь из окна комнаты с кондиционером. А он -- прагматик, хозяйственник, человек аналитического инженерного ума -- даже в статьях без подтекста чувствовал второй план, видел картину порой яснее, чем сам автор, потому что автор тоже гуманитарий и опирается больше на то, что увидел, что ему показали, чем на реальное знание предмета. Зачастую неубедительность журналистики Атаулин видел в слабой компетентности ее представителей и как технократ верил, что не за горами то время, когда в газете каждая статья будет писаться специалистами и только специалистами. Он не понимал, почему между газетой и темой нужен посредник-журналист: излишество, анахронизм в век поголовной грамотности. "А все-таки как прекрасно, что так вышло -- домой теплоходом!"-- подумал Атаулин, нежась в шезлонге на палубе. Закрыв глаза, подставив лицо ласковому солнцу и ветру, Мансур Алиевич невольно прислушивался, о чем говорили рядом. И чаще всего эти разговоры, невольным свидетелем которых он становился, потому что тайны из этого говорящие не делали, были не о круизе, не о романтических портах, в которые они заходили или зайдут, не о странах с внешним изобилием -- разговоры были о земле, откуда люди родом и куда вскоре вернутся, о насущных делах, что ждут их, когда закончится отпуск. И этим неумением, нежеланием отстраниться от повседневных проблем, наверное, тоже отличается наш человек. То, о чем говорили случайно оказавшиеся рядом, волновало Мансура Алиевича, ибо все это завтра станет и его заботами. Прошли Сет, теплоход приближался к Марселю,-- у всех с уст не сходило: Франция, Франция... Атаулин как-то задумался, отчего это при слове "Франция" человека охватывает особое волнение. Конечно, известно, что наша культура, история связаны с этой страной как ни с какой другой. Но главное, наверное, в том, что вся русская классическая литература, на которой мы все воспитаны, пронизана любовью к этой стране. Из Марселя "Лев Толстой" отбыл с задержкой на полтора часа. Дело в том, что когда туристы вернулись с экскурсии по городу, на теплоход пришли гости: активисты местного общества "СССР -- Франция". И такая встреча, конечно, не могла уложиться в запланированное время. Встреча вылилась в шумный праздник с импровизированным концертом, где и Мансуру Алиевичу пришлось быть переводчиком. Теплоход отплывал из Марселя поздно вечером, когда на причалах уже горели огни. И каждодневная вечерняя жизнь теплохода на этот раз была еще более шумной, бурной -- Франция словно оставила на борту часть своего веселья, неиссякаемого юмора и жизнелюбия. Наутро, после завтрака, кишиневские девушки пришли к бассейну с кипой французских журналов и газет. Мансур Алиевич и не помнил, когда они их накупили, потому что в Марселе они, кажется, ни на шаг не отходили от него. Красочные иллюстрированные журналы были большей частью о модах, светской жизни, спорте. Наугад отыскав ту пли иную статью с любопытной фотографией, девушки просили Мансура Алиевича перевести ее. После журналов пришел черед газет, но газеты, на взгляд девушек, оказались скучными, без светской и скандальной хроники. Не волновали эти газеты и Атаулина, его мысли были о тех газетных подшивках, что ждали его в библиотеке на нижней палубе. После обеда он направился в читальный зал, к которому уже привык, и куда его больше всего тянуло на корабле. В читальном зале стояла приятная прохлада, бесшумно работали кондиционеры, в зале тишина. Мансур Алиевич прошел вдоль стеллажей, где аккуратно лежали подшивки газет. Он не выбирал специально газету, не смотрел на год, брал что под руку попадется,-- для него все представляло интерес. Он прошел мимо стеллажа с "Правдой", "Известиями", "Комсомолкой"-- эти газеты, хоть и нерегулярно, с большими перерывами, Атаулин читал. И вдруг на глаза ему попалась подшивка "Литературной газеты". Вот эту газету Мансур Алиевич действительно видел редко. Может, в посольство она приходила и регулярно, но к ним, в глубинку, на объект, не попадала -- это точно. Случалось читать Атаулину ее три-четыре раза в год, не больше, когда кто-нибудь приезжал с Родины,-- а все приезжающие знают тягу к родным газетам и везут их кипами, да в редкие наезды в Москву. Но среди коллег-строителей Атаулина эта газета была хорошо известна и пользовалась популярностью, пожалуй, больше, чем их профессиональная. Конечно, большинство привлекала вторая ее часть, где широко ставились и квалифицированно обсуждались хозяйственные проблемы, эксперименты, поиски. Хотя кое-кого не оставляла равнодушным и другая половина газеты, где обсуждались чисто литературные, творческие проблемы. И среди коллег Атаулина, безусловно, были люди, которые, несмотря на те же условия, читали "Литературку" гораздо чаще, чем он. Но тут уж каждому свое. Зато у Атаулина можно было получить практически любую техническую консультацию, его так и звали шутя: "ходячая энциклопедия", а африканские коллеги, за глаза, между собой, окрестили его "Мистер ГОСТ", потому что он помнил наизусть практически все ГОСТы на изделия, материалы и строительные конструкции. И споры у них по поводу статей в "Литературной газете" бывали горячие. Издалека, из Африки, они острее ощущали проблемы страны. Может, дома на что-то они бы и внимания не обратили, а здесь, на чужбине, все воспринималось глубже, острее. Сейчас, держа в руках подшивку "Литгазеты", Атаулин вдруг припомнил давнюю горячую дискуссию в культурном центре Найроби. Тогда в Найроби он только прибыл, мало кого знал, поэтому по существу в споре не участвовал. В культурном центре по субботам устраивались вечера, а главное, люди приходили обменять книги. Здесь прекрасная библиотека: книжные новинки, журналы, газеты -- все в первую очередь доставляется сюда. В небольшом холле при библиотеке спор тогда и разгорелся о книгах, об авторах... Из дискуссии, заинтересовавшей Атаулина, он понял, что разговор шел об ответственности перед читателем не только автора, но издателей и рецензентов, чтобы выходило меньше книг слабых, серых. Поскольку народ в холле собрался деловой, хваткий, тут же были выданы и кое-какие рецепты, показавшиеся Атаулину вполне логичными. Кто-то, например, советовал указывать в книге не только фамилию редактора, но и фамилии рецензентов, с чьего одобрения пошла к читателю слабая книга, а если у иного рецензента таких книг наберется многовато, то такого и за версту не подпускать к книжному делу. Кто-то сетовал, что иную повесть, а то и роман бездарный автор умудряется и в журнале напечатать, и в роман-газете тиснуть, не говоря уж об отдельных книгах то в одном, то в другом издательстве, а через год-два, глядишь, уже выходит переиздание. У неискушенного читателя, повсюду встречающего одну и ту же книгу и фамилию, складывается мнение, что это значительная книга, а писатель большой. Хотя все объясняется просто -- служебным положением автора. Тогда же в запальчивости решили, что не мешало бы в каждой книге, каждой журнальной публикации в обязательном порядке давать небольшую справку об авторе, с непременным указанием должности -- в справке такой ничего оскорбительного для автора нет, даже наоборот: если он профессиональный писатель -- укажи, если он директор издательства или заведующий отделом в журнале -- укажи. Читатель наш самый подготовленный в мире, он поймет, лучше и быстрее любой ЭВМ подсчитает, кто кого и за что печатает. Итог дискуссии был такой, что решили об этом написать в "Литературку". Дальнейшей судьбы многочисленных предложений Атаулин не знал, но недавно в какой-то книжке он увидел фамилию рецензента и порадовался. Значит, не зря тогда шумели. Вот какая история припомнилась сейчас Мансуру Алиевичу, связанная с "Литературной газетой". Атаулин устроился поудобнее, разложил подшивку и стал подряд просматривать газету за газетой. Часа через два он вышел на палубу покурить и, вновь вернувшись в читалку, взял следующую квартальную подшивку газеты. На палубе, куда он выходил покурить, от обилия проблемных статей в "Литературке" пришла ему вдруг такая мысль: "То ли проблемы, словно лавина, неожиданно навалились на страну, то ли они всегда были, а мы не хотели обременять себя, отмахивались и откладывали в долгий ящик долгие годы, а сегодня уже откладывать некуда, все ящики полные, или, может, настало то самое время, о котором мечтал Ленин -- "время творческой зрелости масс". Ведь многие проблемы, и нешуточные, подняты по инициативе и силами читателей. Поразила и обрадовала его рубрика: "С разных точек зрения"-- два различных мнения об одном произведении. И, конечно же, мысль автоматически перекинулась на хозяйство: "Жаль, что такой подход только к литературе... Не мешало бы подходить с такой же меркой ко всем народнохозяйственным проблемам. Выслушивая обе стороны, мы избежали бы многих скоропалительных решений, когда сиюминутная выгода, затмевающая глаза, оборачивается через годы такими невосполнимыми потерями, что только диву даешься". Какие-то статья вызывали в нем неведомый доселе азарт, рождали шальную мысль: "Может, и мне поделиться своими соображениями на страницах газеты, ведь столько нагорело, наболело за эти годы, да и опыт что-то значит". Построил он на своем веку немало -- и дома, и за рубежом, хотя в Африке, конечно, больше. И дело свое, наверное, знал, если не раз давали ему на оценку, на сравнительный анализ проекты всемирно известных фирм, желающих получить подряд на строительство в развивающихся странах. Да, не раз международные организации привлекали Атаулина в качестве эксперта. А по истечении срока работы в Африке ему официально предложили должность эксперта. Но Мансур Алиевич не согласился -- это означало, что еще годы и годы мотаться по свету,-- контракт предлагался на десять лет. А ему хотелось домой. Почему-то часто вспоминалось письмо матери, где она писала: "Много важных дел на земле, сынок, но главное, мне кажется,-- сгодиться земле родной, на ней оставить след. Школа наша, в которой ты учился и где я проработала сорок пять лет, валится. Вот вернулся бы, пожил дома, перевел дух. А заодно и школу новую построил. При твоем опыте, наверное, это нетрудно. Небось не откажут, если хлопотать за школу станешь, ведь вон у тебя сколько наград". Это письмо старой матери что-то задело в душе Атаулина, что-то разладило в его четко отлаженном механизме жизни, где впереди и позади были только стройки, стройки, работа, работа. Вспомнив о письме, о школе, в которой учился, Мансур Алиевич отложил газету и задумался об Аксае, о своей малой родине. Атаулин не был человеком сентиментальным и редко возвращался мыслями к тому периоду жизни, о котором большинство любит погрустить, повздыхать, как о времени невозвратном. Ведь в той прекрасной юности у каждого навсегда остается своя река,свой лес, свой аул, друзья, любимая. Большинство вспоминают об этом часто, даже если и отчий дом где-то рядом, в двух-трех часах езды поездом. А Атаулин вспоминал редко даже там, за рубежом, где ничто, ни один кустик, ни даже цвет земли и неба не напоминали об отчем крае... ...Мальчиком, в голодные послевоенные годы, он смотрел однажды трофейный, скорей всего, наверное, голливудский фильм о каком-то знаменитом архитекторе. Может, фильм был талантлив, а может, в бедном, вросшем по окна в землю поселке, где и кино-то показывали в колхозной конюшне, все творения архитектора казались ему гениальными, фантастическими. Тогда он не мог ни знать, ни даже представить, что существуют павильонные съемки и целые города можно выстроить из папье-маше. Ему казалось, и нарисовать такое трудно, не говоря уже о том, чтобы построить. Вот тогда он и вбил себе в голову, что непременно будет архитектором. Тогда он не отделял одно от другого: проектировать для него означало строить. Мечта его могла показаться дерзкой, потому что из их маленького поселка в те послевоенные годы все ребята шли только по двум давно проторенным путям: в Гурьевскую мореходку и Алгинское ремесленное училище, где готовили слесарей-аппаратчиков для местного химического комбината. Два эти пути считались самыми верными, потому что и в ремеслухе, и в мореходке кормили, одевали и давали специальность. В Аксае даже объявления о приеме вывешивать перестали, потому что после окончания семилетки ребята дружно шли на станцию и на крышах вагонов добирались до Гурьева и Алги. И так из года в год каждую осень, почти до шестидесятых годов, когда жизнь стала потихоньку налаживаться и у них. Никто из тех ребят, ушедших в "море" или на "химию", больше не возвращались в родной Аксай. Странная судьба --• сухопутный Аксай дал несметное количество моряков и, наверное, посейчас на всех морях и океанах плавает немало его земляков: штурманами, механиками, матросами. Ну, конечно, не на таких роскошных теплоходах, как "Лев Толстой", а на рабочих судах: сухогрузах, танкерах и рыбацких сейнерах. А он вдруг задумал стать архитектором! Правда, мечтой своей Мансур не делился ни с кем, даже с домашними -- был уверен: не поймут, засмеют -- архитектор! Живя в землянках, нелегко воспарить в мечтах. Наверное, та ранняя тайна, зревшая в нем, и наложила отпечаток на его характер: скрытный, не особенно общительный, самостоятельный -- ни к кому в душу не лез и к себе особенно не подпускал. Но был в его жизни момент, когда он отступился от своего правила, и это едва не обернулось бедой. Об этом этапе жизни Атаулин не любил вспоминать, и, может быть, это было главной причиной, что он никогда не наведывался в Аксай. Мать, как никто другой, знавшая, как переживал все случившееся сын, никогда не настаивала, чтобы он приезжал в отпуск домой. Вот только теперь, в последние годы, когда прошло столько лет и сама крепко сдала, нет-нет да и просила приехать. Задумавшись об Аксае, Мансур Алиевич отложил газету в сторону, читать уже не хотелось, интерес пропал. Он поднялся на палубу. Небольшой ветерок трепал матерчатые спинки пустых шезлонгов,-- туристы, после бурного прощания с Францией, отдыхали -- час сиесты, как стали говорить на теплоходе после Испании. Странно, до сих пор он почти не задумывался об отчем доме; где не был уже более двадцати лет. "Что ж, время и место самое подходящее, спешить некуда",-- усмехнулся Атаулин, прогуливаясь по безлюдной палубе. О том, что произошло тогда в Аксае, на первой в его жизни стройке, он никогда никому не рассказывал. Никто из коллег не знал об этом, но он всю жизнь если и не помнил, то и не забывал. И кто знает, может, это и стало самым необходимым уроком в начале жизни. Институт он закончил в Москве и в числе лучших студентов выбирал направление одним из первых. Выбрал Казахстан. И не потому, что родные края, а потому, что тогда, в самом конце пятидесятых, эта республика, ставшая на ноги с освоением целины, строилась из края в край -- стройки на любой вкус, хоть гражданские, хоть промышленные. В Алма-Ате, в министерстве строительства республики, конечно, поинтересовались, откуда он родом, из каких мест, почему решил работать в Казахстане? И когда он назвал родной Аксай, велели прийти завтра: кажется, в тех краях, почти дома, найдется подходящая работа. Работа -- и впрямь интересная, а главное -- самостоятельная -- нашлась не где-то рядом, а в самом Аксае. Шла шестая целинная осень, и страна в том далеком пятьдесят девятом году ждала первый казахстанский миллиард пудов хлеба. С целиной связывалось решение хлебной проблемы, и в степях обживались надолго и всерьез. Оттого и развернулась большая стройка в забытом бурным временем степном Аксае. Ровная, неоглядная на сотни верст кругом степь с редкими овражками и чахлыми перелесками. Аксай стоял вдали от больших дорог, до железнодорожной станции и райцентра Нагорное -- двадцать верст. По нынешним меркам, кажется, всего ничего, а по степному бездорожью, особенно когда по осени задождит, развезет проселочные дороги, никакая машина без трактора до райцентра не доберется. А Аксай и сам хлеб растил, и вокруг совхоз на совхозе, что появились опять же с освоением целины. Вот и оказалось, что его район стал в области самым хлебным, и решено было возвести там два элеватора. Один в райцентре, в Нагорном, при железной дороге, чтобы сразу отгружать вагоны с хлебом, другой в Аксае, чтобы принимал хлеб из глубинки. В Нагорном, доселе тоже не знавшем большого строительства, создали строительно-монтажное управление, а в Аксае хозрасчетный участок этого СМУ, хотя возводили и там и тут два одинаковых, как близнецы, элеватора. В это недавно организованное СМУ и получил направление молодой инженер Мансур Атаулин. Управление уже с полгода как организовалось, а работы толком еще и не разворачивались, едва-едва разбивку по осям закончили да обноску территории завершили,-- шел нескончаемый организационный процесс. Атаулину в СМУ обрадовались и прежде всего потому, что он местный: за полгода из Аксая сбежал уже второй начальник участка. Да и то сказать: ни гостиницы в поселке, ни приличной столовой, а одна-единственная чайная работала только днем -- приезжим здесь было несладко. Мансура сразу оформили начальником участка. Конечно, сейчас, когда дипломированных специалистов пруд пруди, вряд ли такое может случиться, прорабом поставят -- уже удача, а тут сразу -- начальником участка. Наверное, учитывали и московский диплом, а главное, тогда ни у кого не возникало вопроса: потянет или не потянет. Инженер -- значит инженер, обязан работать и тянуть. Да и у самого Атаулина страха не было, даже радовался, что будет сам себе хозяином. "Не каждому может такая удача выпасть",-- решил он тогда. Сейчас, на палубе теплохода, идущего по Средиземному морю, Атаулин словно воочью увидел ту свою первую в жизни стройку. Начинал он практически с нуля: и кадры пришлось набирать, и здание прорабской спешно возводить, и склады, и подъездные пути к элеватору строить. Может, он всю жизнь идеализировал свою первую стройку, но таких рабочих -- умелых, исполнительных -- у пего никогда больше не было, разве что в Африке, да и то их можно было сравнить лишь в безотказности, аккуратности, а вот в мастерстве, инициативности, самостоятельности разве сравнишь! И ведь не было поначалу кадровых, строительных рабочих -- все местные, и каждый пришел с заявлением: "Прошу принять разнорабочим", иные писали печатными буквами "чернорабочим". Он за голову схватился, увидев гору подобных заявлений. Ему же срочно требовались плотники, арматурщики, бетонщики, каменщики -- эти профессии в первую очередь, позарез, без них элеватора не построишь. Он с надеждой подумал было об управлении в Нагорном, но молодым умом понял, что на помощь оттуда надеяться напрасно и нужно действовать самому. "Прекрасное, требовательное время",-- думал иногда Атаулин, вспоминая начало трудового пути. Они сами искали выход из любого трудного положения, а не ссылались на причины, даже самые объективные. Когда Атаулин вступил в должность, на участке числилось восемьдесят рабочих, из них восемьдесят процентов разнорабочих, а остальные шестнадцать, имевшие специальность, были прикомандированными, и очень рассчитывать на них не приходилось. Свои должны быть кадры, свои -- это Мансур понял сразу. На другой день, к концу смены, он попросил собраться на пустой строительной площадке, где только делали обноску, всех рабочих до единого. Прежде всего он рассказал о том, что они будут строить, показал общий вид элеватора в готовом виде, выполненный цветными красками. Над этим листом ватмана он просидел накануне всю ночь, старался, чтобы впечатляло. Люди должны ясно представлять, что они строят, во что вкладывают свой разум, энергию, силу. Потом объяснил: чтобы построить такую махину, им нужно учиться, овладеть новыми профессиями. И увидел, как его "гвардия" на глазах сникла -- средний возраст у них был ближе к пятидесяти, большинство фронтовики, с грамотой у всех нешибко. Куда уж нам учиться, поздно -- так можно было обобщить бурно высказанную в ответ мысль. На иную реакцию Атаулин не рассчитывал, знал, какой неодолимый страх вызывает у человека неграмотного, тем более пожилого, напоминание о необходимости учиться. Но знал он и другое. Стройка для поселка, где не были избалованы постоянной работой и твердыми заработками, расценивалась в каждой семье как надежда на лучшую жизнь. Поэтому Мансур пошел на хитрость. -- Поймите меня правильно,-- сказал он веско.-- Стройке не нужно столько разнорабочих, хватит человек десять -- пятнадцать. А если вы не хотите получить специальность, я вынужден буду уволить вас или командировать в Нагорное, где будете работать на станции грузчиками. Ну, а учиться... Я не требую, чтобы вы вели конспекты, записи, не стану устраивать экзамены, чтобы присвоить вам разряд, достаточно будет того, что скажут ваши инструкторы -- получается у вас работа или нет. Я и сам буду заниматься с вами, рассказывать о каждом предстоящем цикле работ: его объемах, цене, о нормативных сроках стройки и нормативном расходе материалов на этом цикле. К тому же, если кто запишется в плотники, а дела у него не пойдут -- не беда, можно перейти в бетонщики или каменщики. Но через месяц, два, от силы три, каждый из вас должен найти свое место на стройке. Он внимательно вгляделся в лица окружавших его людей и увидел на них уже не испуг, а интерес и надежду. И гораздо увереннее продолжал: -- А сейчас тех, кто умеет держать в руках топор и пилу -- попрошу в одну сторону, тех, кто хоть однажды сложил себе сарай или печку,-- в другую. Тем, кто помоложе и у кого силенок побольше, ну и кому как следует заработать нужно,-- рекомендую идти в бетонщики. Самая тяжелая и почетная работа, будете ударной силой. Может, слышали: бетон -- хлеб стройки! Тут уж учеба самая простая -- не разгибай спины. Заработать нужно было каждому, и из подавшихся в плотники и каменщики кое-кто переметнулся к бетонщикам. Но Атаулин остановил это движение. -- Не спешите, везде будет возможность заработать, это я вам обещаю. Только работать научитесь. Зарплата будет зависеть только от вас -- что заработаете, то и получите. Он почувствовал, что молчание рабочих стало напряженным, и понял, что темы коснулся больной. Сказал уверенно: -- На нашей стройке, если удастся организовать дело так, чтобы одна бригада не простаивала по вине другой, заработки будут хорошие. Вижу, пришли вы не на один день, вкалывать будете до последнего, пока не въедут сюда, где мы сейчас стоим, машины с зерном. Так что, считайте, с этого месяца у вас будет приличный заработок. Но главное, мне кажется, чтобы дома у каждого из вас почувствовали, что вы стоящим делом заняты. Он замолчал, и люди стали оживленно обсуждать услышанное. Мансур стоял, не менее взволнованный, чем окружавшие его рабочие, и понимал, что никто не давал ему таких полномочий -- устраивать "ликбез", тем более обещать заработки, пока дело не сдвинулось с мертвой точки. Но понимал он и другое: он здесь в ответе и за элеватор, и за людей, которых должен был и направить, и окрылить. Толпа не расходилась, и вдруг из группы "бетонщиков" вышел его сосед по дому, дядя Саша Вуккерт, отец многочисленной семьи. -- Ты, Мансур, уж больно напугал нас ученьем. Ученье ученью рознь. Учиться работать мы будем -- такая грамота каждому из нас по плечу. Ты говоришь, научат нас ремеслу приезжие, а я думаю, и среди своих, если хорошо поискать, найдутся люди, знающие толк в строительстве. Я вот в войну в Челябинске завод строил, сварочное и арматурное дело знаю. Да и кладке могу поучить, не забыл еще. А если и зарплата будет, как ты говоришь, подходящая, мы в долгу не останемся. Правильно я говорю,