.. Все. Еще раз до свидания. Кладет трубку, подпирает щеку кулаком. -- Как мне быть, да как мне быть... В бильярд Фаберже не выиграешь, купить не могу, время жмет... Зинуля, кипяток остал­ся? Налей-ка еще. Что воды в рот набрала? -- Сам же велел молчать. -- Слушай, есть безумная идея. Что, если я попрошу задержать­ся попозже вечером и подыграть мне в маленьком спектакле? -- Хорошо попросишь -- соглашусь. А в каком? -- По жанру это будет водевиль. Конечно, при условии, что начальство позволит. x x x Поздним вечером на Петровке, когда из лифта выходят Томин и Руднева, в пустынных коридорах нет никого, кто бы мог сказать: "Привет, Саша" или "Добрый день, товарищ майор". Спокойно можно чувствовать себя "Сашей с юга". -- Мы люди доверчивые, -- говорит он, размашисто жестикули­руя. -- Но гордые. Покупаем настоящую вещь -- не торгуемся. А хотят обмануть -- из-ви-ни-те! -- Правильно, Саша! -- воинственно поддерживает Руднева. -- Я за сервиз не обижаюсь, ладно. Но где один раз надули, там и второй раз могут, правильно? -- Еще как! -- Поглядел я на ваш портсигар и загорелся два заказать. Себе и старшему брату. Хоть я человек не бедный, однако это уже сумма! -- Я тоже не нищая, но такие деньги на ветер кидать -- пусть другую дуру найдут! Томин стучит в дверь: -- Кажется, сюда. Слышен голос Кибрит: "Входите". Они входят в криминалистическую лабораторию. -- Ты слишком долго ехал, милый. Я уже начала ревновать. -- Кибрит окидывает Рудневу "женским" взглядом. -- Здравствуй­те. Меня зовут Зина. Руднева энергично пожимает протянутую руку. -- Альбина. Томин осматривается: батюшки, сколько тут всяких мудреных приборов! -- написано на его лице. -- Значит, здесь ты и работаешь? -- восхищается он. -- Присаживайтесь, Альбина. Что стряслось? -- Понимаете, приобрела портсигар Фаберже. Клеймо есть, вроде все на месте... -- Она показывает Кибрит портсигар. -- Но напало сомнение: вдруг что не так? Саша сказал, вы можете проверить. -- Давайте подумаем... Время обработки металла выяснить несложно. Попрошу девочек -- проведут спектральный анализ. Я только возьму соскоб. -- А вещь не попортится? -- Нет, нам требуются буквально пылинки. Но как быть с проверкой клейма? Его ведь надо сравнить с подлинным. -- Зинуля, Фаберже есть в музеях. -- В Эрмитаже, в Историческом и Оружейной палате, -- бойко цитирует Руднева. -- Тогда не проблема. Делаем фотографию клейма с вашего портсигара и сличаем с оттисками на музейных вещах. -- Академик! -- восклицает Томин. -- Лобзаю тебя! Кибрит едва сдерживает смех. -- Шурик, перестань! -- Альбиночка не осудит. -- Чего там, дело житейское, -- снисходительно улыбается Руднева. -- Если опасаетесь за него, -- говорит Кибрит Рудневой о портсигаре, -- пойдемте, будете присутствовать. -- Н-нет... уж понадеюсь на вас. Кибрит уходит в смежное помещение. -- Сделает? -- спрашивает Руднева, не спуская глаз с затворив­шейся за Кибрит двери; хоть и решила понадеяться, а сердце не на месте. -- Как в аптеке! -- заверяет Томин. -- Она каждый год отдыхает у нас на юге, в меня -- по уши. -- Ну, если фальшивый, я ему устрою! Вселенная у него, видите ли, расширяется! Так сужу -- с овчинку покажется! x x x -- Добрый вечер, Зинаида, -- входит Томин в лабораторию. -- Вероятно, я вчера выглядел несколько?.. -- Искупается результатом, -- улыбается Кибрит. -- Да? Чем порадуешь? -- Ну, во-первых, серебро: переплавляли его от силы месяц назад. -- Красиво! "Мадам стройматериалы" получила портсигарчик с пылу с жару! -- Что она предпримет, когда узнает? -- Подождем сообщать, всех распугает... Ну, Зинаида, ты мне сдала очень крупный козырь! -- А про клеймо не желаешь послушать? -- Напиши заключение для следователя. Мне ситуация ясна. -- Не так все просто, как воображаешь. На портсигаре сегод­няшнего изготовления стоит подлинное клеймо фирмы. Одно из старых московских. Томин присвистывает: -- Ни малейших сомнений? -- Ну посуди, можно имитировать изгиб шерстинки, попавшей в заливку клейма? Или расположение крошечных воздушных пузырьков в букве "Ф"? -- Нда... Прелюбопытное разматывается дело! x x x А у полковника Скопина ход расследования вызывает сомне­ние. -- Вы не забыли, что ведете дело о краже картин? -- замечает он, слушая доклад Зыкова. -- Я слышу только о Фаберже. -- Надеюсь кружным путем прийти все-таки куда нужно. Если по дороге обнаруживаешь еще одно преступление, трудно зак­рыть глаза, товарищ полковник. -- Закрывать не надо, но держите в уме и главную цель. -- Уперся я в Цветкова и застрял. Хотя уверен, что он замешан, тем более что имел неприятности по линии фарцовки. -- Давно? -- Давно. Но контакты с иностранцами могли остаться. -- Томин видел наконец у Боборыкиных пресловутый лондон­ский фолиант? Краденый он или нет? -- Пока не выяснено, товарищ полковник. Томину обещали портсигар. При продаже, он думает, покажут книгу, и тогда он убедится. -- Ну хорошо. Я прервал вас на повести об исторических изыс­каниях. Продолжайте. -- Мы нырнули на шестьдесят лет назад. Удалось восстановить некоторые судьбы и разузнать кое-что про клейма. Одно, напри­мер, похоронено. В буквальном смысле -- по желанию мастера было положено с ним в гроб. Еще одно сгинуло: в той семье война всех подобрала, а дом в сорок втором сгорел от зажигательной бомбы. Но повезло: нашли! -- Зыков торжественно опускает ладонь на папку с делом. -- Что или кого? -- Дочку мастера, который перед революцией практически возглавлял московское отделение фирмы. Старушка говорит: цело клеймо. Отцова, говорит, память, разве я выкину? Начала искать, все перерыла -- нету. Спрашиваем, когда она его послед­ний раз видела. Говорит, давно. Тогда спрашиваем, не интересо­вался ли кто вещами после отца? Кому она их показывала? Раньше, говорит, жил по соседству хороший человек, понимающий, вот он интересовался. А теперь вовсе не с кем стало про старину поговорить. Мы намекаем: не он ли, мол, "того"? Старуш­ка руками машет: "Что вы, редкий был человек". А звали того человека, товарищ полковник, Боборыкин Анатолий Кузьмич! -- Увлекательно. Но что тут служит доказательством? К одной старушке ходил один старичок. У старушки пропала печать. Похоже, старичок стащил. Если действительно он, то он же стянул и картины из музея. Так? -- Но при его широчайших связях, товарищ полковник, при финансовых возможностях он как раз годится в руководители крупной аферы! -- Годится -- не значит является. Кто он в прошлом? -- Томин выехал в Ленинград. За прошлым Боборыкина. x x x -- Моих нет, -- предупреждает Муза, впуская в квартиру Кима. -- Вот и хорошо, я к вам, -- потирает Ким озябшие руки. -- Ты опять бросил работу? -- Не могу я учителем рисования! -- Ишь! Алик может учителем, а он не может. Чайку вскипя­тить? -- Только демократично, на кухне. Пока Музы нет, Ким вынимает и ставит на виду небольшую серебряную фигурку. Возвращаясь, Муза замечает ее еще с порога. -- Что это?!.. -- Она поспешно берет фигурку, осматривает и ощупывает -- нет ли клейма. -- Ох, даже напугал -- почудился новый Фаберже!.. Твоя? -- Моя. Купил немного серебряного лома и поработал наконец в свое удовольствие. Как? -- Очень неплохо, Кимушка. С фантазией и со вкусом. С боль­шим чувством материала. Приятно посмотреть. -- И только? -- Чего же тебе еще? -- "Приятно посмотреть"... Если на то пошло, это -- выше Фаберже! -- Ну-ну, не заносись в облака, -- смеется Муза. -- Да будь тут проклятый штамп -- вы бы рыдали от восторга! -- Слушай, не строй из меня дурочку. -- Муза достает пепельни­цу-лягушку и ставит рядом с фигуркой Фалеева. -- Гляди сам. Сравнивай. Тебе не хватает школы, не хватает стиля, аромата эпохи. -- Она оглаживает пальцами обе вещи. -- И на ощупь совсем не то. Нашел с кем тягаться! -- Я-то ждал... -- медленно, с надрывом говорит Ким. -- Я-то вам верил, как оракулу... больше, чем себе! Где ваши глаза, Муза Анатольевна? Чем Фалеев хуже Фаберже?! -- Ну-у, наехало. Кто велит верить мне, как оракулу? В искусст­ве есть один непогрешимый судья -- время. Ким начинает нервно и беспорядочно метаться по комнате. -- Это я слышал, слышал. Естественный отбор -- только пос­мертный. Надо, чтобы косточки твои сгнили, тогда человечество спохватится: был на свете большой художник Ким Фалеев. На шута мне посмертная слава, если сегодня я имею кукиш? -- Не нужна -- не бери, -- уже сердится Муза. -- Нет, возьму! Но возьму, пока живой! Искусствоведы обожа­ют писать: "Умер в нищете и безвестности". Не желаю подыхать в безвестности на радость будущим искусствоведам! Он хватает фигурку и срывается вон, только грохает входная дверь. x x x Вдруг как-то неожиданно в деле наступает перелом. Хотя начи­нается знаменательное утро с события не столь уж впечатляюще­го. Когда Зыков возил студентов на опознание копий, с ним непре­менно пожелали встретиться члены общественного совета музея -- они горели стремлением помочь следствию. Зыков и думать о них забыл, а они дали о себе знать по междугородке. Оказывается, объявили собственный розыск, списались с любителями живопи­си и выяснили, что Плющевскому музею предлагали купить две картины. Копии того Врубеля и Венецианова, что были переве­шены Пчелкиным и уцелели. -- Те, что ворам не пригодились? -- уточняет Зыков. -- Ну да. Предлагали письменно из Москвы. От имени Боборы­кина. Прикрылись уважаемой фамилией, понимаете?.. Письмо? Нет, не сохранилось, так как музей отказался, нет средств... За что же спасибо? Это наше кровное! x x x Возвратившись в Москву, Томин в форме и с объемистым портфелем выходит из здания Ленинградского вокзала. Идти недалеко: вон уже знакомый шофер из Управления машет рукой от машины. И надо же тому случиться: в это время здесь оказался Цветков. Бесцельно скользнув взглядом по широким вокзаль­ным ступеням, он обомлел: Саша с юга в милицейской фуражке! Отъезжает машина, увозя Томина, Цветков бросается звонить. У Боборыкиных не берут трубку. Он стоит в будке и слушает длинные гудки, осмысливая размеры катастрофы. У Боборыкиных некому подойти к телефону: Муза на работе, Альберт -- тоже, а старик Боборыкин... сидит в кабинете Зыкова. -- Долгонько мы с вами болтаем о том, о сем, молодой человек, -- произносит он неприязненно. -- Да, бывают коллекционеры такие, бывают сякие. И художники бывают такие, сякие, пятые и десятые. Ваши вопросы не содержат ни малейшего криминально­го уклона. Между тем меня пригласили в качестве свидетеля. Позволю себе спросить: свидетеля чего? Чем Ван Дейк отличает­ся от Ван Гога? Раздается телефонный звонок: Томин сообщает о приезде. -- Багажа много? -- осведомляется Зыков. Томин излагает содержание приведенного "багажа". -- Теперь уж никаких сомнений, -- говорит, наконец, Зыков, косясь на Боборыкина. -- Здешние обстоятельства вам извест­ны?.. Да, как раз занимаюсь, но не уверен. И даже то, что вы привезли... боюсь, это не удастся использовать, так сказать, в сыром виде... Вы хотите его прямо сейчас, параллельно?.. Согла­сен, давайте попробуем. Положив трубку, Зыков с минуту молчит, затем возвращается к разговору. -- Вся наша беседа -- только способ получше к вам присмот­реться. Следователю простительно. -- Не знаю, я не следователь. -- А допустите, что следователь, и прикиньте: какие из ваших поступков, намерений способны меня заинтересовать. -- Я еще не впал в детство, чтобы забавляться подобными играми, молодой человек. Но, зная, что вы уже консультирова­лись с моей дочерью... -- С ней консультировался не я. -- Нет? Впрочем, неважно. Очевидно, речь опять о преслову­той краже картин, которая не имеет ко мне ни малейшего каса­тельства. -- Напрасно вы считаете, что краденые картины не имеют к вам касательства. -- Зыков кладет руку на папку с делом. -- Фамилия "Боборыкин" здесь фигурирует. -- Моя фамилия?! x x x У входа в Планетарий Томин ожидает Альберта. Он успел переодеться. Альберт выходит из Планетария, окруженный тол­пой ребят. Томин отступает и, оставаясь незамеченным, слушает и наблюдает дальнейшую сцену. -- Ну-с, никакого впечатления? -- добродушно спрашивает Альберт. -- Не очень, Ал-Ваныч. Выросли мы из этого. -- Знаете, мой дед работал в Пулковской обсерватории. -- Лицо Альберта становится задумчивым и строгим. -- Иногда меня пускали посмотреть в телескоп. Вот там открывалось живое небо. С ума сойти! "Бездна звезд полна...". Ну, дуйте по домам. Большинство ребят прощаются и гурьбой уходят, но четверо задерживаются. -- Ал-Ваныч, Воронцова-Вельяминова я прочел, а Фламмариона в библиотеке нет. -- Ладно, дам. -- Можно к вам на дом заехать? Я бы как раз до следующего кружка... -- На дом? Не стоит, Андрюха. Позвони, договоримся. -- Ал-Ваныч, специальный факультет астрономии есть? -- спрашивает другой мальчик. -- Нет, только отделение на физмате. -- Туда разве пробьешься! -- А ты дерзай! Если мы себя сдуру не угробим, человеческое завтра -- там. -- Альберт указывает на небо. -- И, может быть, там мы наконец поймем, кто мы и для чего... -- А ваш дед тоже был астроном? -- Нет, Маришка, механик. Что-то там налаживал, смазывал, чистил. Росточком тебе по плечо, словно гномик... Порой, ребята, мне кажется, я выжил в войну лишь потому, что понимал, над блокадным небом есть другое, вечное... Хотите, прочту стишок? Автор -- один американец. "Есть белая звезда, Джанетта. Если мчаться со скоростью света, Езды до нее десять лет -- Если мчаться со скоростью света". Альберта любят мальчишки и девчонки, его ученики. У Аль­берта умные и добрые глаза. Альберт читает стихи!.. Вот так-то, инспектор Томин. Сколько ни живи на свете, а жизнь найдет, чем озадачить!.. "Есть голубая звезда, Джанетта. Если мчаться со скоростью света, Езды до нее сто лет -- Если мчаться со скоростью света. Так к какой же звезде мы поедем с тобой -- К белой или голубой?" -- Объясните идейный смысл, -- неожиданно заканчивает Альберт. -- Философская грусть о несбыточном. -- По-моему, наоборот, вера, что человеку в принципе все возможно! -- Рви в астрономию. Астрономии нужны оптимисты. Ну, пока, ребята. Звони, Синельников. Школьники уходят. Альберт, оставшись один в скверике, заку­ривает, отвернувшись от ветра, а когда поднимает голову, -- перед ним Томин. -- Ты откуда? -- вскидывается Альберт. -- Вас поджидал. -- Да кто тебя сюда звал?! -- Служба. У Альберта спадает с глаз пелена. Где Саша с юга, урюк, толстый кошель? -- Ха... -- говорит он, даже не глядя на предъявленное Томиным удостоверение. -- По мою душу из созвездия Гончих Псов? -- Я рассчитывал встретить только зятя Боборыкина и потол­ковать с ним... в закрытом помещении. Но теперь думаю -- не лучше ли остаться на свежем воздухе и кое-что откровенно вам рассказать? x x x В кабинете Зыкова атмосфера накаляется. -- Связи с Плющевским музеем? -- резко переспрашивает старик Боборыкин. -- Впервые слышу. -- Почему же вы направили туда письмо с предложением купить эти две копии? -- Ничего подобного я не предлагал! -- Но сами копии у вас есть? Или были? -- Молодой человек, любой, кто меня знает, скажет вам: Бобо­рыкин не то что на стену не повесит, но в дом не внесет студенчес­кую мазню! -- Хорошо, допустим. В Плющевский музей обращались не вы лично. А кто-нибудь из членов семьи? -- Исключено! -- А мне кажется, что, напротив, очень похоже. Рассудите логически: музей мог согласиться. И кому он тогда выплатил бы деньги? Продавцу картин, не так ли? А продавцом числится Боборыкин. -- Что значит "числится"? Такие сделки оформляются офици­ально. -- Вот именно, товарищ Боборыкин, вот именно! Это я и подразумеваю. Делая предложение от вашего имени, некто твер­до рассчитывал на ваше участие. -- С тем же успехом, молодой человек, некто мог рассчитывать на фальшивую доверенность. Или еще на что-нибудь. Вам лучше известны ухватки жуликов. -- Так вы говорите, никаких связей с Плющевским музеем не было? Вынужден уличить вас во лжи. Вот справка, что в свое время музей приобрел у вас картину Перова. x x x Муза в расстроенных чувствах. Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, она разговаривает по телефону. -- Ну говори, Ким, говори скорее... Простить?.. Ладно, прощаю, не первый раз... А за что за другое? В каком смысле за будущее?.. Что?.. Куда ты уходишь?.. Ничего не разберу. По-моему, ты под градусом... Хорошо-хорошо, я постараюсь тебя понять. Протрез­вишься, тогда звони... Да не до тебя мне сейчас! Муза спешит в спальню, где лежит на кровати одетый Альберт. -- Алик, что случилось? Что ты лежишь-молчишь, сердце надрывается смотреть... Ну Алик, ну родненький, что с тобой?! -- Я слушаю голоса давно умерших. Муза хватается за спинку кровати. -- Что?.. -- И, не дождавшись продолжения, робко спрашивает: -- Алик, а покушать ты не хочешь? Хлопает входная дверь. Муза выбегает в прихожую. Разгневан­ный Боборыкин швыряет ей на руки пальто. -- Папа, где ты был? Я вся переволновалась. Ни записки, ничего... -- Твой благоверный идиот дома? -- Ну вот -- один пришел не в себе и второй туда же. В чем дело? -- Зови этого негодяя. -- Не позову, он лежит. Даже есть не хочет. Чем он тебе не угодил? -- "Не угодил"? Да ты знаешь, что он сделал? Осрамил, опозо­рил, замарал мое имя! -- Успокойся, папа, успокойся, на тебя не похоже так волно­ваться. Сядь хотя бы. -- Я три часа сидел, ноги свело. Три часа мне задавали оскорби­тельные вопросы. И все из-за этого негодяя! В мои годы! -- Но где? -- На Петровке, Муза, деточка, на Петровке тридцать восемь. Явился вежливый молодой человек, попросил дать небольшую консультацию, внизу ждала машина. А консультация обернулась допросом... От пережитого старик запоздало всхлипывает. Муза бросается к нему, целует руки. -- Бедный папочка!.. Да как они посмели!.. Боборыкин, увидя Альберта в дверях, вновь распаляется гне­вом: -- Этот человек... этот проходимец... этот твой Алик... Недаром я предостерегал тебя еще двадцать лет назад!.. Муза, он замешан в краже! В той самой, где "Инфанта" Веласкеса. Он связан с воровской шайкой! -- Папа, опомнись... -- отшатывается Муза. -- Алик, почему ты молчишь? -- Он молчит, потому что нечем оправдываться. Тебе нечем оправдаться, ворюга! Я видел в кладовке эти копии Врубеля и Венецианова, которые ты потом сватал в Плющевский музей. Мне теперь все понятно задним числом. Все твои шушуканья с Цветковым и пачки денег. Наскучило работать у тестя на процен­тах, да? В моем доме, в моем доме жулик и аферист! Фамилию Боборыкина станут трепать на перекрестках! Видеть тебя не могу... перед лицом этих вечных творений, -- трагическим жестом он обводит увешанные картинами стены. -- Алик?.. -- шепчет потрясенная Муза. -- Неужели... Алик!! -- Хватит! -- обрезает Альберт. -- Теперь я поговорю. Такой у нас будет вечер монологов. Перед лицом этих вечных творений. Да, я жулик и циник. Я веселый аферист. Я задумал артистичес­кую операцию по изъятию картин, стоимость которых выражает­ся шестизначным числом. И совесть не гложет меня при мысли о многих "жертвах искусства". Но я надувал сытых. Сытых, жирных и благополучных. А ты, стервятник? Вспомни, кого грабил ты, вымогатель у одра умирающих! Полковник Островой завещал тебе четыре полотна. Четыре! Где ты взял остальное? За полста­кана крупы, за шесть кусков сахару... или просто так, у кого не хватало сил сопротивляться? Ммм... -- мычит Альберт как от свирепой боли. -- Он был, видите ли, самоотверженным хирургом. Да ты был завхозом в госпитале, подлюга! Ты помнишь Романовского? Профессора Романовского, а? -- Если ты немедленно не прекратишь... -- начинает Боборыкин, выкатывая глаза, но не находит, чем пригрозить. Муза в ужасе держится за голову. -- Папа, о чем он? -- Вероятно, о том, что, несмотря на дистрофию и ужасы блокады, деточка, я имел мужество... Но Альберт не дает ему свернуть на накатанную дорожку: -- Заткнись, мародер! Не было у тебя дистрофии. До госпиталя ты заведовал базой райпищеторга. Она сгорела, но твой домик уцелел, и подвал, и не знаю, что в подвале, -- только дистрофии у тебя не было! Ты шастал с мешком по заветным адресам. А Питер горел. Бомбежку девятнадцатого сентября я до сих пор вижу во сне... как я тушил зажигалки... вот такой мальчонка. А ты? Ты небось радовался, что фрицы сделали тебе светло?! Муза ощупью находит стул и садится. Никогда не видела она Альберта таким исступленным. -- Дистрофия была у нас с дедом, когда мы едва дотащили мать до ближайшего фонарного столба. Так хоронили, помнишь? Полагалось класть ногами к тропке... Это не ты -- я "бадаевскую землю" сосал! -- Альберт оборачивается к Музе. -- Не слышала? Осенью сорок первого сгорели продовольственные склады. Горе­ло масло, горел сахар и тек в землю. Ее потом сообразили копать... Не было у тебя дистрофии, стервятник! Когда ты пришел к Романовскому, тот едва дышал. Ты сунул Тициана в мешок и ничего не дал, ни крошки! -- Где ты подобрал столь гнусные измышления? -- Боборыкин пытается изобразить негодование. -- Нашлось кому рассказать... Дочь Романовского еще застала его в живых в тот день. Он успел прошептать. -- Откуда ты это приволок? -- Из надежного источника. Боборыкина трясет от злости, но по реакции Музы он чувству­ет, что моральный перевес не на его стороне, и сбавляет тон: -- Послушай, Альберт, твои обвинения глубоко несправедли­вы. Кто-то прошептал в предсмертном бреду! По-твоему, я чуть ли не украл Тициана, в то время как я его спас. Дом через неделю был разрушен снарядом, я видел развалины. И дочь Романовского еще предъявляет претензии? А что она сделала для сохранения бесценного полотна? Ничего! Это я прошел полгорода, нес картину под обстрелом, собой заслонял. И это сейчас она бесценная, а тогда, в Ленинграде, не стоила ломаного гроша. Никакая картина ничего не стоила. Я из своего пайка отдавал людям самое дорогое: пищу, а значит, жизнь. Я все получал на основании добровольного обмена, и мне еще были благодарны. А то, что на чаше весов в те дни равно весили Тициан и горстка крупы, -- извини, войну устроил не я. И пусть дочка Романовского, которая наговорила тебе ужасов, катится со свои­ми претензиями куда подальше! -- Мне не дочка наговорила. Инспектор МУРа. Он разыскал в Ленинграде Полунова. Улавливаешь? -- злорадно спрашивает Альберт. Пауза. Боборыкину уже не до того, чтобы сохранять лицо. Он оценивает ситуацию чисто практически -- и приободряется. -- Не напугал. Пусть твой инспектор вместе с Полуновым тоже катятся подальше. Пусть он попробует со своими сказками заб­рать у меня хоть один холст! Срок давности, Альбертик, до того истек, что весь вытек. Думай лучше о себе. -- Ай нет! Коли дойдет до суда, я тебя утоплю по уши. На то есть "золотой период" Фаберже. Забыл, тестюшка? А за него полага­ется с конфискацией. -- Надеюсь, хоть это мы не будем обсуждать при Музе? -- пробует Боборыкин остановить Альберта. -- Решил пощадить ее чувства? Не поздно ли? -- Альберта сейчас остановить нельзя. -- Сожалею, Муза, еще одно разочаро­вание. В нашем семейном бюджете была хорошенькая доходная статья -- "взлет Фаберже". Лил его Ким, сбывал я, а папочка ставил клеймо. Всегда собственноручно. Он запасливый, папоч­ка, чего только не нахапал, по жизни шагая. За что ему и причи­талось шестьдесят процентов барыша, мне -- двадцать пять, а Киму, соответственно, -- пятнадцать. Кажется, сказано все. Но следует еще один удар, и наносит его Муза: -- Самое смешное, -- говорит она медленно, -- что Ким, кажет­ся, пошел с повинной. Я теперь поняла, про что он говорил. -- Ай да Ким! -- восклицает Альберт, почти с восхищением. x x x Ким исповедуется Скопину: -- И вот она ставит рядом двух моих Фаберже: одного с клей­мом, другого без клейма -- и начинает наглядно объяснять, чем клейменный лучше неклейменного! Конечно, дело не в Музе. Но когда понимаешь, что ты не ниже, если не выше старого мастера, а им тебе тычут в нос... считают недостижимым идеалом... Поче­му, скажите мне, Фалеев должен преумножать славу Фаберже? Почему Фалеевым -- Фаберже восторгаются, а Фалеева как тако­вого снисходительно похваливают -- и только? Разве лет через пятьдесят не может взорваться мода на Кима Фалеева? Да что через пятьдесят -- завтра, сегодня же, если б только до всех этих рутинеров дошло... Но нет, даже Муза не принимает меня всерь­ез!.. нужен "автограф" Фаберже, чтобы она увидела. Понимаете? -- Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходи­мостью прикрываться чужим именем. Так? -- Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам. -- Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоут­верждения. -- Способ верный, -- продолжает Ким. -- Будут собраны произ­ведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официаль­но установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником! -- Вы знаете, кому были проданы ваши произведения? -- Здесь все перечислено, -- Ким кладет на стол листок. -- А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными? -- Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувство­вал, что способен на большее... -- Примерно тогда у них и появилась книга "Искусство Фабер­же"? -- Не скажу, не уверен. -- Но вы ею пользовались? -- Естественно. -- Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библио­течная печать или надпись, повреждение? -- Как будто нет. Ее берегут. -- Ну что ж. Следователь запишет ваши показания, а там решим. Ким по-детски приоткрывает рот. -- Разве меня... разве не задержат? -- Полагаю, пока это не обязательно. x x x У Боборыкиных продолжается объяснение, но теперь обличать взялась Муза: -- Интересно, что за всеми криками никто не подумал обо мне. Ни ты, ни ты. Очень интересно. Что вам до Музы -- пускай себе пляшет, как хочет, правильно? Главное -- доказать, что один другого хуже. Оба вы хуже, оба! Я тебя превозносила до небес, папа, я на тебя молилась! А ты? -- Она оборачивается к Альберту. -- А ты? Ну зачем тебе понадобились эти картины? Зачем?! -- Скука заела. -- О-ох... славно развлекся. Что же вы со мной сотворили, мужичье вы окаянное! Всю душу разорили, все рушится, семья рушится... -- Боюсь, Муза, семьи не было. Я рос в казенном приюте, но я помню, что такое семья. Дом, хозяйство, уют. И -- дети. Дети, Муза. Дети! -- Я не виновата, что их нет! -- вскрикивает Муза. -- Не верю и никогда не верил. Чтоб ты -- да пеленки стирала? Кашку варила? Нет. Тебя устраивало, что никто не шумит, не бегает, не мешает папочке, не бьет хрусталь. Какая там семья! Антикварная лавка Боборыкин и КА. Здесь не моют полы, не белят потолок, не открывают окна. Краски могут отсыреть, пере­сохнуть, простудиться... Пропади они пропадом! Муза сникает. Обычные высокие слова об искусстве, которыми она отбивала подобные упреки, больше не имеют силы в доме Боборыкина. -- Папа... что же будет? -- При любых условиях твое положение гораздо легче, Муза. Ты останешься в стороне. -- А с чем я останусь в стороне? Если суд?.. Отца потеряю, мужа потеряю, репутации лишусь. Чего легче! Конфискуют имущество. Пожалуй, и с работы погонят. А я еще и в долги влезла, купила вашего фальшивого Фаберже! -- Тебя честно предупреждали. -- Куда честней! Ох, батюшки! -- уже совсем попросту, по-бабьи бранится и причитает Муза. -- Вас заберут, так я даже не знаю, где что лежит. У каждого подлеца своя заначка! Вы обо мне не думаете, а вам еще Муза ой как понадобится! Адвокатов запроси­те, передач запросите. С девицами он по ресторанам бегал! -- наскакивает она на Альберта. -- На казенных харчах девиц забу­дешь, жену вспомнишь... Ну за что, за что мне это? Я же ничего не знала! Ни в чем не участвовала! -- Не скромничай, душечка. Ты помогала процветанию фирмы. И, конечно, чувствовала, что в доме нечисто. -- Но не до такой же степени! Не до такой же!.. x x x Опустошенный, безучастный лежит Альберт на диване и смот­рит в потолок. А отец с дочерью трезво и уже почти дружно обсуждают положение. -- Опасность надо оценивать без паники, -- успокаивает себя и Музу Боборыкин. -- Судя по вопросам следователя, твердых улик пока нет, только зацепка про Плющевский музей. О том же свидетельствует приватный разговор инспектора с Альбертом. Это ход, рассчитанный на психологический эффект. Когда чело­века есть основания брать, его берут без выкрутасов. -- Он погля­дывает на Альберта, надеясь втянуть его в беседу. -- Но Ким, папа, Ким! -- А верно ли ты истолковала? При всей его эксцентричности столь парадоксальный и смелый шаг... Он ведь говорил бессвязно, а ты слушала невнимательно? -- Вовсе не слушала, решила, пьяный. -- Между прочим, наиболее естественный вариант. -- Ох, если бы действительно... Если бы это миновало, и больше никогда, никогда!.. Папа! Алик!.. Алик, я согласна простить, забыть. Сейчас неподходящий момент сводить счеты. Помиритесь и подумайте в две головы, что делать. -- Муза права, Альберт. Пора внять голосу разума. Со своей стороны я готов... я готов первый... Он приближается к Альберту и протягивает руку. Альберт закрывает глаза. -- Ну Алик! Оба стоят над ним в ожидании. -- Альберт, конечно, внял бы голосу разума. Но, оказывается, жив еще блокадный мальчишка Алька с Литейного. Сегодня они во мне сцепились, и Алька взял верх. -- Он поднимается и отходит в дальний конец комнаты. -- А с точки зрения того Альки, ты -- гад, каких надо душить! Мертвые между нами. -- Алик, -- всхлипывает Муза, -- я понимаю... но могилы уже мохом поросли... Лично тебе папа ничего не причинил плохого. -- Есть могилы, которые мохом не порастают, -- глухо произно­сит Альберт. -- А лично мне... кто знает. Я пришел сюда когда-то шустрый, голодный и нахальный. Но я был человек и жил радос­тно, вспомни... До сих пор я шустрый и голодный, но радость я здесь потерял. Я больше не радуюсь. Веселюсь. Изо всех сил веселюсь, иначе в этом доме сбесишься! -- Алик, умоляю, все же гибнет! Муза плачет навзрыд, и с проблеском теплоты Альберт кладет руку на ее плечо. -- Пойми, Муза... видно, человеку не уйти от того, что в нем есть человеческого. Душа гаснет и твердеет, сжимается -- сжимается до зернышка, и это зернышко -- Алька с Литейного... У каждого есть предел. Ким дошел до своего предела и взорвался. Твой папаша, какой бы он ни был, не задушит тебя даже ради Рафаэля. Вот так же я не могу задушить Альку. Это предел сжатия... Я почти с надеждой жду, когда раздастся звонок в дверь. "Кто?" -- "Милиция"... Сыщик рассчитал свой ход правильно. Пусть прихо­дят, пусть забирают. x x x Провинциальный город. Провинциальный домик. Вечер. Зас­неженный палисадник. Луна. В тени крыльца постукивает ногой об ногу, дрогнет Цветков. Завидя приближающегося кочегара, обрадованно выступает навстречу. -- Здравствуй. -- Здорово, -- удивляется кочегар. -- Я стучал-стучал... Маруси, видно, нет? -- Что это вы надумали? -- Соскучился, -- фальшиво улыбается Цветков. -- Горим, что ли? -- в лоб спрашивает кочегар. -- Надеюсь, пронесет. Но лучше пока тихо пожить у верного друга. -- Скрываться приехал. Значит, напортачил чего-то, -- налива­ется злобой "верный друг". -- Эх, с вами связываться!.. Не лезь в дом, не пущу. А если хоть что про нас сбрехнешь, пожалеешь люто! Не доходит?.. Сейчас дойдет. Он крепко, с замахом бьет Цветкова в челюсть, тот отлетает в сугроб, наметенный у крыльца. 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского