Ольга Лаврова, Александр Лавров. Подпасок с огурцом --------------------------------------------------------------- Источник: О. Лаврова, А. Лавров. Полуденный вор. М., 1991. Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского --------------------------------------------------------------- Человек в штатском, но с военной выправкой диктует маши­нистке: -- Абзац. При таможенном досмотре сотрудник Алымов счел нужным произвести рентгеноскопическую проверку картины под названием "Подпасок с огурцом" кисти неизвестного художника начала века, которая находилась в багаже вышеупомянутого иностранного туриста. Точка. Абзац. Рентгеновский снимок показал, что под картиной -- кавычки -- Подпасок с огурцом -- кавычки -- скрыта другая картина более раннего происхождения. Точка. Согласно заключению вызванно­го в аэропорт "Шереметьево" искусствоведа, консультанта Об­норского Ка Гэ, она подпадает под действующие инструкции о запрещении вывоза за границу предметов, составляющих худо­жественный и культурный фонд страны. Абзац. Принимая во внимание, что на картину "Подпасок с огурцом" предъявлен документ о приобретении ее в комиссионном магази­не восемь дней назад, а также то, что попытка незаконного вывоза не состоялась и имела единичный характер, считать неце­лесообразным возбуждение уголовного дела о контрабанде. Аб­зац. Все материалы передать для дальнейшего рассмотрения в Главное управление внутренних дел Исполкома Мосгорсовета. x x x И вот "Подпасок" и рентгеновские снимки перекочевали в кабинет Томина. Здесь же искусствовед Обнорский, знаток и энтузиаст своего дела. Томин с любопытством разглядывает стоящую на стуле карти­ну, которая изображает паренька в лаптях, сидящего на пеньке с ломтем хлеба и огурцом в руках. На заднем плане пасется стадо коров. Томин ловит себя на том, что запоминает их расположе­ние, и встряхивается: -- Первый раз в моей практике приходится заниматься карти­ной. Да еще двухслойной! Обнорский подносит рентгеновский снимок к окну и показыва­ет Томину на просвет. Из-под фигуры деревенского оборвыша проступают контуры другого изображения. -- "Инфанта с яблоком"! -- благоговейно произносит искусст­вовед. -- И вы ручаетесь, что это действительно семнадцатый век и действительно подлинник? -- Ручаться не ручаюсь, инспектор, потому что картина записа­на. Чтобы убедиться окончательно, надо "Инфанту" раскрыть, то есть удалить отсюда этого чумазого отрока. -- И уничтожить следы преступления? Если налицо преступле­ние. -- Понимаю-понимаю. Я произвел лишь маленькую расчистку -- вот, на месте подписи. Подпись сомнений не вызывает. Перед нами Веласкес! Обнорскому очень хочется, чтобы Томин полюбовался под­писью великого художника. Томин наклонился, посмотрел... Но что может сказать ему эта вязь латинских букв? -- Разве подпись нельзя подделать? -- скептически спрашива­ет он. -- Сколько угодно! Но бессмысленно, если картина не отвечает имени. Есть множество холстов без подписи, однако мы с уверен­ностью определяем художника. Не подпись создает шедевр! -- Иностранцу могли всучить фальшивку. -- Я не убежден, что иностранцы сплошь умны и эрудированы. Но надо иметь необъятный карман и вот столечко рассудка, чтобы покупать Веласкеса, в котором ничего не смыс­лишь! -- Сочетание тугого кармана и тощего интеллекта в природе известно, -- усмехается Томин. -- Обозначается научным терми­ном "богатый дурак"... Кстати, что толкнуло таможенника проверить картину? Обнорский смеется: -- Полагаете, его поразил глупый вид иностранца? -- А почему нет? Ладно, вернемся к нашим коровам, -- он оборачивается к "Подпаску". -- И все же допустим, что под ним не оригинал. -- Давайте допустим. -- По части надуть интуриста есть гениальные умельцы! А может, он сознательно приобрел копию? Добротную копию, с которой сам собирался кого-то надуть. А? -- Копию легче вывезти откровенно, -- терпеливо объясняет Обнорский. -- Конечно, авторская копия или вариант картины имеют огромную ценность и вывозу не подлежат. Но здесь ни то, ни другое. -- Почему? -- Веласкес написал "Инфанту" незадолго до смерти. Он физи­чески не успел бы ее повторить... Когда-то давненько я видел ее в Москве у Таланова. Дивное полотно! В пятидесятых годах, к сожалению, перекочевало в провинцию. -- Да, я навел справки. Таланов уехал на родину и там умер. А коллекцию завещал краеведческому музею. -- Вот как?! Но в таком случае... что же произошло с "Инфан­той" дальше?! -- Ничего. Ни-че-го! По сведениям Управления культуры, тихо-мирно висит на своем месте в музее. Обнорский ошеломленно смотрит на Томина, понимая теперь, чем вызвана его дотошность и недоверчивость. -- Невероятно!.. Нет, поистине невероятно!.. -- бормочет он. x x x Редко доводится Томину посиживать в кабинете. Но еще реже вырывается он из Москвы. Так что с удовольствием шагает по улицам заштатного городка. Цель -- краеведческий музей в быв­шем купеческом особняке. Город древний, особняков хватило и райкому, и райсовету, и множеству управлений с неудобочитаемыми вывесками, и мили­ции. Прочие дома и домишки печально ветшают, но остаются живописными и после столичных коробок ласкают взор. Встреча с директором Пчелкиным, заурядным мужчиной сред­них лет, происходит в главном зале музея. Стены увешаны карти­нами. Бархатным канатом отделен уголок с мраморным столиком и старинными креслами. Возвращая Томину его удостоверение, директор замечает: -- Здесь вы помоложе... Присаживайтесь, -- и отцепляет канат. -- На музейную мебель? -- Что ей сделается? Оба садятся. -- Я к вам насчет "Подпаска с огурцом", -- пускает Томин пробный шар. -- Насчет кого? -- изумляется Пчелкин. -- Так называется картина. -- Первый раз слышу. Чья она? -- Автор, к сожалению, неизвестен. -- Хм... А чем же этот подпасок интересен для угрозыска, кроме, простите, огурца? -- острит директор. -- Парнишка замешан в темных махинациях... У вас там не Веласкес? -- Он самый! -- гордо подтверждает Пчелкин. -- "Инфанта", то бишь испанская принцесса. Я, если честно, в живописи не ахти, но тут явно чувствуется классика, верно? -- Я тоже не ахти. -- Тем не менее обратили внимание. А понимающие туристы, те прямо ахают и сразу -- за фотоаппараты! -- Да?.. Скажите, товарищ Пчелкин, почему вы не сообщили в Управление культуры о краже в музее? Пчелкин ошарашен: -- П-позвольте... О чем вы говорите? -- Кража восьми картин из собрания Таланова полгода назад. -- Но... никакой кражи не было! -- Как же не было, когда была. Мне рассказали здесь в милиции через десять минут после моего приезда. -- Не было кражи! -- горячо протестует директор. -- Была попытка. Неудачная попытка, которую ваши коллеги немедлен­но пресекли. Вы же видите -- все возвращено, ничего не пропало! -- Это еще вопрос. Недавно "Инфанту", разумеется тоже с яблоком и с подписью Веласкеса, пытались вывезти за рубеж. Для маскировки ее переодели подпаском. -- Да вот же она! -- Точно ли она? Пчелкин вскакивает, подходит к картине справа, слева, вгля­дывается. -- Ну конечно, она... Все то же самое. Даю вам честное слово! -- Честного слова мало, сами понимаете. Придется забрать вашу "Инфанту", чтобы специалисты могли их сравнить -- кото­рая подлинная. Пчелкин с трудом усваивает новость. -- Картина чрезвычайной ценности, -- нервно говорит он. -- Я буду ее сопровождать. -- Отлично. А я буду сопровождать вас. Отправимся в среду утренним поездом. x x x Помимо директора визит Томина в город взбудоражил и еще кое-кого. Поздним вечером из вокзальной будки междугородно­го телефона-автомата звонит грубоватый дюжий мужик, слишком физически здоровый и флегматичный, чтобы всерьез трево­житься, пока петух не клюнет. -- Извиняйте, что разбудил, -- гудит он в трубку. -- У нас тут легкий шухер в музее... Нет, я с вокзала звоню, по московскому автомату... Один момент. -- Опускает монету. -- Столичный майор приехал, Пчелкина тянет... Да уж он вещички складывает... Кар­тину какую-то опечатали, сказали с собой возьмут. Момент... -- В прорезь отправляется следующая монета. -- Ни-ни, я ничего не шебаршусь, я помалкиваю... И в котельной у меня был, глядел... Ага, понял. Все будет оки-доки... Маруська привет и поцелуй передает. Соскучилась, говорит. Ладно... Ладно, буду телефониро­вать. x x x В кабинет начальника следственного отдела Скопина входит Знаменский. -- Сообщение Томина прочли? -- спрашивает Скопин. -- Прочел, Вадим Александрович. -- Садитесь. Есть указание прокурора возобновить дело о кра­же из музея. Что я вам и предлагаю. Он передает Знаменскому тоненькую папку, почти пустую еще. -- Если выйдет, может выйти любопытно, -- улыбается Пал Палыч. -- Почему "если"? Смущает непривычность материала? -- Немножко, товарищ полковник. Хочется хотя бы дождаться возвращения Томина. -- Не имеет смысла. Вы упустите несколько дней. Знаменский перелистывает документы в папке. -- Найдите квитанцию комиссионного магазина. Нашли? Ваши соображения? Пал Палыч молчит минуту, прикидывает. -- Выяснить, кто сдал в магазин "Подпаска". Если удастся -- кто его купил. Попробовать установить, пряталась под ним уже тогда другая вещь или "Подпаска" приобрели ради образца, что­бы скопировать поверх главной картины и иметь товарный чек для таможни. Такой пока круг вопросов, Вадим Александрович -- Для начала вам в этом кругу работы достаточно. x x x Чего только нет в комиссионном магазине по продаже картин и художественных изделий! Даже облупленные прабабушкины безделушки, недавно считавшиеся отжившим старьем, вошли нынче в моду и в цену. А уж о подлинно антикварных вещах и толковать нечего! Настоящих покупателей в просторном помещении немного: в основном люди смотрят. Иные любуются, иные недоумевают. -- А собачка-то! Девятьсот пятьдесят рублей! За что такие деньги дерут? -- восклицает мужчина, приостановившийся возле отлитой в металле фигуры собаки. Он оглядывается в поисках поддержки. -- Но это же литье семнадцатого века, -- с чувством превосход­ства отзывается какая-то женщина. -- Ну и что ж, что литье? Не золото ведь! -- Каслинское, гражданин. Прочтите, -- она указывает на ярлык, который повешен на собачьей шее. Мужчина читает вслух: -- "Вывозу за рубеж не подлежит". Надо же! Я бы и десятки не дал. Оглядывая картины, скульптуры, прилавки с посудой и старин­ной утварью, по залу медленно проходит Знаменский. Любопыт­но. И по-человечески любопытно и профессионально: на одной из этих стен две недели назад висел таинственный "Подпасок"... На свои вопросы Знаменский ищет ответа у работника магази­на -- бодрого старичка по фамилии Розанов. Быстрыми, натрени­рованными пальцами Розанов листает квитанции. -- Помню такую картину, помню... Сам принимал на комис­сию... Ага, вот! -- Он передает найденную квитанцию Знаменско­му. -- Чтобы вам было яснее: эта графа -- наименование, ниже -- размеры, фамилия владельца, дата приема, продажная цена, здесь -- моя подпись. Розанов. -- А что за пометка "н/х"? -- Неизвестный художник. Картина висела у нас всего два дня. Очень удачно для подобной вещицы. -- Не расскажете, что там было изображено? -- Да этакий среднерусский набор: лужок, березы, коровы. В центре мальчик на пеньке сидит. -- А как он одет? -- Холщовая рубашечка навыпуск. За поясом кнутовище. -- Босой? -- Вроде бы в лапотках. -- Увидев картину снова, вы сумеете определить, та же она или ее копия? Старичок по-птичьи склоняет голову набок: -- А в чем, собственно, дело? Если бы я понял, что именно вас волнует, я бы скорей сумел помочь, -- усмехается он. -- Вы... не трудитесь формулировать отвлекающие вопросы. С картин этого пошиба копий никто не пишет. -- Но меня именно и волнует, распознали бы вы копию? Если кому-нибудь взбрело на ум ее сделать. -- Тогда вынужден сказать "нет". Досконально я полотно не изучал. -- Однако вы установили время создания картины, назначили цену. Розанов настраивается на серьезный лад: -- Цену я назначил, исходя из общепринятых критериев, а также из размеров и рамы. А время установил не я. Картина прошла атрибуцию. Сейчас объясню, -- предупреждает он вопрос собеседника. -- Когда произведение искусства желают продать, то часто предлагают сначала какому-нибудь музею. Там смотрят и определяют принадлежность данному мастеру или, менее точ­но, данной школе, данному веку. Все это официально сообщают владельцу. Но стоимость музей называет, только если решает взять. -- И у "Подпаска" было свидетельство об атрибуции? -- Да, причем подписанное Боборыкиной. А раз Боборыкина поставила начало двадцатого века, то и я автоматически ставлю начало века. Музу Анатольевну на мякине не проведешь. Так... Больше от старичка, пожалуй, ничего не добьешься. -- Продавец магазина мог запомнить, кто купил "Подпаска"? -- спрашивает Знаменский после паузы. -- А это и я вам скажу. Какой-то иностранец польстился, из западных. x x x Для Боборыкиной приглашение на Петровку -- необычный и интригующий эпизод. Все интересы ее связаны с миром искусства и с людьми, в этом мире пребывающими: музейными работника­ми, коллекционерами, художниками, критиками. Даже имя "Муза" не случайно -- так нарек дочь Боборыкин, крупный собиратель картин и всяких художественных ценностей. Знаменский в двух словах объяснил ей предстоящую задачу и снял покрывало с "Подпаска". Уголок с подписью Веласкеса скрыт бумажкой, прикрепленной к раме. Муза взглядывает и разочарованно отворачивается. -- Ах, эта... Да, проходила атрибуцию месяца полтора назад. Кипчак предлагал. Я ожидала чего-нибудь интересного. -- В некотором роде вещь не лишена занимательности, Муза Анатольевна. Та снисходительно улыбается. -- Разве что название с юморком. Да и то, между прочим, я придумала. -- А прежде картина была безымянной? -- Практически да. Кипчак советовался, что, мол, лучше для продажи: "Полдень" или там "Сельский пейзаж". Я и говорю: а пускай себе будет "Подпасок с огурцом", хоть не так пресно... И какими путями его сюда занесло? -- Случайно, Муза Анатольевна. Но, будьте добры, уделите внимание своему крестнику. Он совсем тот же, что полтора меся­ца назад? Не изменился в лице? Может быть, потолстел, похудел? Растерял часть коров? Муза вновь окидывает "Подпаска" небрежным взором, потом, чем-то удивленная, начинает присматриваться пристально. -- Знаете, печатают такие картинки-загадки "Найдите десять различий", -- говорит Знаменский. Муза отрывается от "Подпаска". -- Самое смешное, что это вообще другая картина! -- недоуме­вающе произносит она. -- Та была, конечно, посредственность, но добротная. А эта... что-то сляпано наскоро... как говорит мой муж, "лимпопо". То есть дрянь и подделка. -- Лимпопо? -- Словечко из детства вызывает у Пал Палыча улыбку. -- Вы не сформулируете это как-нибудь иначе, а? Чтобы было убедительно для меня и для протокола. -- А возьмите у Кипчака картину и сравните. Сами найдете десять различий. -- Нет сейчас Кипчака, Муза Анатольевна, -- отдыхает в сана­тории. И картины нет. Была продана через комиссионный мага­зин и вряд ли вынырнет. Надежда пока на вас... -- Ну хорошо, я объясню попроще, чтобы вы уловили суть, а тогда решайте, как изложить юридически... Муза окунается в свою стихию, лицо ее становится выразитель­ней, молодеет, -- теперь ей и не дашь ее сорока. -- Во-первых, фигура мальчика смещена влево. Там она цент­рировала всю композицию, а тут выпирает куда-то вбок. Поза тоже иная -- он сидел посвободнее. Пенек был пониже, что ли... Коров я не считала, да дело и не в поголовье скота, главное -- настроение. Там художник что видел, то и писал в простоте душевной. Пусть ремесленно писал, сентиментально, но честно. И мальчика он любил, понимаете? И над березками умилялся. А посмотрите сюда -- вам этот парень симпатичен? -- Не шибко. -- И мне нет. Нагловатый паренек. И что автор хотел?.. Она вдруг подходит к картине и, не дотрагиваясь до полотна, заслоняет фигуру подпаска ладонью. Смотрит, что получилось, убирает ладонь, снова закрывает фигуру, оставляя один пейзаж. -- Чудеса, да и только! Разваливается на части... Краски по-разному сбалансированы. И переходы в цвете... -- Муза обращает­ся к Знаменскому. -- Знаете, а ведь это сделано в две руки! -- То есть двумя художниками? -- Ну да! Один сработал фигуру, второй -- все прочее. Нет даже одного светового решения. Глядите: на пастуха свет падает из правого верхнего угла. А весь фон сзади освещен равномерно, будто на витрине. Увидели? -- Пожалуй, увидел... -- А еще в хорошую раму оправили! Чудаки. Так и не скажете, откуда у вас это диво? -- Скажу, потому что рассчитываю на вас и дальше... И потому что вы внушаете доверие... Картина поступила к нам из таможни. -- А-а!.. Тогда фокус ясен! И кто записан? Знаменский отгибает листок, имитировавший ведомственный "инвентарный номер". У Музы захватывает дыхание. -- Веласкес?! Неужели настоящий Веласкес?! -- Говорят, настоящий. -- Он вынимает из черного пакета рентгеновские снимки. -- Вот: "Инфанта с яблоком". Муза в возбуждении разглядывает снимок. Ей даже на месте не стоится. -- Если настоящая, ей цены нет! Просто цены нет!.. Вот саран­ча зарубежная, а? Их только допусти, все растащут! Счастье, что картину задержали, я бы орден дала. Полотна Веласкеса у нас наперечет, а его, извольте радоваться, продают на вывоз! Позор тому коллекционеру, кто бы он ни был! Искреннее негодование женщины облегчает Знаменскому следующий шаг. -- А что за личность Кипчак? Он пошел бы на участие в подобной афере? -- Я с Кипчаком мало сталкивалась. Не уверена. Папу спрошу. -- Он тоже коллекционер? Муза шокирована: -- Папа не "тоже". Он Коллекционер с большой буквы. Вот Кипчак и многие прочие -- те "тоже". -- Прошу прощения, не знаком я со средой коллекционеров. Просветите немножко, Муза Анатольевна, -- просит Знаменс­кий. -- Коллекционеры... -- задумчиво и любовно произносит Муза, садясь и складывая на коленях руки. -- Среда сложная, пестрая. Разный возраст, разный калибр, разный уровень, свои обычаи, словечки, фольклор... Естественно, на первом месте -- любовь к искусству. Но есть кое-что от игры, от охоты, от торговли. Азарт, страсти, вечная погоня за журавлем в небе... Нет, -- качает она головой, -- душу собирателя нельзя постигнуть, пока сам не станешь собирателем! -- Не успею, Муза Анатольевна. Дело велено раскрывать сроч­но. И, наверно, коллекционеры могли бы помочь. Но для этого нужен контакт с людьми, а для контакта -- понимание психоло­гии. -- О, если коллекционеры захотят, они вам что угодно из-под земли выроют... -- подтверждает Муза. -- Извините, забыла имя-отчество. -- Пал Палыч. -- Вы чем-нибудь помимо криминалистики увлекаетесь, Пал Палыч? -- Пса держу. Фехтую. -- Все? -- Бывает, ужу рыбу. В редкие свободные дни. -- Ага, это ближе. Вы насаживаете маленького червяка и мечтаете поймать рыбу, да? Жирную, глупую, вкусную, верно? -- Мечтаю, Муза Анатольевна, -- смеется Знаменский. -- Вот и коллекционер ждет, что на его червяка клюнет круп­ная рыба. Не только ждет -- жаждет! Бегает как угорелый, рыщет, выменивает шило на мыло. Иногда месяцами не ест, не пьет, последнюю рубашку с плеч долой. А то и украсть готов. Да-да! И, знаете, Пал Палыч, это простительно. Потому что тут истинная страсть, неутолимый голод! Это вы должны обязательно усвоить, иначе контакта не получится. Серьезный собиратель требует уважения. И он его заслуживает. Конечно, если с ханжеской точки зрения, то можно говорить, что, мол, и спекуляция бывает, и надувательство! Но тогда ваш червяк, на удочке -- тоже кош­марное надувательство! -- Верно... пристыдили, Муза Анатольевна. Обещаю уважать коллекционеров. Их много? -- С каждым днем все больше, -- удовлетворенно сообщает Муза. -- Это так сейчас размахнулось! У нас, музейных работни­ков, никогда бы руки не дошли отыскать и реставрировать массу вещей. А коллекционеры их спасают. Даже, случается, открыва­ют новые имена. Словом, на сегодняшний день частные собрания -- это огромный художественный фонд. Из него выходят самосто­ятельные выставки, очень порой интересные. По полгода кочуют из города в город и приносят прибыль. Коллекционеры, Пал Палыч, необходимы. -- А кто они чаще по профессии? -- Да кто угодно. Ветеринар, счетовод и рядом -- академик, который на собирательстве отдыхает душой. Замечательные есть люди, им многое можно простить... Однако если Веласкеса сбыва­ют за границу, тут уж преступление, тут я компромиссов не признаю! Поговорили не без пользы. Но сильно ли это продвинет рассле­дование, когда уляжется в скучные строчки официального прото­кола? -- Коллекционеры, вероятно, близки и с кругом художников? -- помолчав, спрашивает Знаменский. -- Кто как. У нас, например, многие бывают. -- Муза Анатольевна, эта картинка -- чье это производство? Не поддается определению? -- Да ведь собственной манеры нет, стряпня по чужим мотивам. Я художника не вижу... Ищите прохвоста и циника -- не ошибе­тесь. -- Догадываюсь. Идя по стопам Шерлока Холмса, я бы даже предположил у автора больную печень: он желчный малый. Совместите "Инфанту" с "Подпаском" -- по-моему, пахнет карикату­рой. Муза берет рентгеновский снимок и, отведя руку, как бы прое­цирует его на фигуру подпаска. -- Вы правы, пародия. Ты, мол, сидишь такая вся чопорная, такая вся в кружевах, а я поверх тебя намалюю чумазого деревен­щину. Ты, оттопырив пальчик, держишь яблоко -- пускай он жует огурец. Так и просвечивает характер автора: завистливая бездар­ность. Самому не дано, так он рад обхамить гения. Ишь, хихикает над Веласкесом!.. Думаю, в нашем окружении его нет. Но я непременно посоветуюсь с папой! Если что-то узнаю, я вам позво­ню. x x x Квартира Боборыкиных в старом доме с высокими потолками -- не человеческое жилье, а дом-музей, где тесно от картин, статуэток, горок с фарфором и хрусталем и прочего антиквариата. Боборыкин, Муза и ее муж Альберт завершают семейную тра­пезу, в которой главное место занимает богатая сервировка. Боготворимый Музой папа -- человек в возрасте, но свеж, бодр и с властностью в повадке. Облик его производит впечатление солидности и некой округлости -- не за счет легкой полноты, но из-за манеры держаться: плавные, округлые жесты, закругленные фразы, сглаженность в выражении эмоций и довольство собой. Муж Музы -- Альберт -- полная противоположность тестю. Худой, угловатый, несдержанный, неспокойный. -- "Инфанту" я торговал еще у Конкина, -- вспоминает Бобо­рыкин. -- Таланов перехватил буквально из-под носа. -- Вот жалость! -- ахает Муза. -- Я ему сулил и денег кучу и обмен: двух итальянцев и Борисо­ва-Мусатова в придачу. Нет, вцепился намертво. -- Боборыкин чуточку сердится от давнишней неудачи. -- А потом все собрание отдал в краеведческий музей. Ради чего? Чтобы красовалась табличка: "Передано в дар М. Талановым". Пустое тщеславие, ничего больше. -- Называется, человек пожертвовал народу, -- бормочет Альберт с набитым ртом. -- А народ даже сторожа не нанял. Муза, подвинь мне масло. -- Неужели действительно из музея украли? -- Ха! Из Лувра воруют. Котлет не осталось? -- Нет, Алик, -- виновато отвечает Муза. -- Хочешь, возьми мою. Альберт забирает с тарелки Музы котлету. -- Если повадятся из музеев красть, то я просто не знаю... Кошмар! -- "Кошмар"!.. -- передразнивает Альберт. -- Да периферийно­му обывателю что Веласкес, что Собачкин -- без разницы. -- Обожаешь строить из себя циника! Папа, чтобы не забыть, ты не ответил про Кипчака. -- Кипчак, деточка, существо безобидное и добропорядочное. -- А у кого, по-твоему, могла подняться рука записать "Инфан­ту"? -- Начинаем работать на органы? -- хмыкает Альберт. -- Де­лать нечего -- нажарила бы мужу котлет вдоволь. Муза со стоном вздыхает, глядя на стену. -- Что? -- осведомляется Боборыкин. -- Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!.. -- А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? -- обращается Альберт к Боборыкину. -- Тысяч двадцать пять-тридцать, -- равнодушно роняет Боборыкин. Альберт на миг перестает жевать. -- Не жирно? -- Если всерьез -- на доллары и фунты -- за Веласкеса это гроши. Веласкес -- это отель-люкс на Ривьере. Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из "Риголетто": -- Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! -- и с аппетитом принимается доедать все, что осталось на столе. -- По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше жил один художник, который время от времени делал прелестных "Рубенсов", -- начинает со вкусом рассказы­вать Боборыкин. -- Варианты, эскизы и свои оригинальные сюжеты. Парочку я видел -- гениальная имитация. И вот некий пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного "Рубенса". Затем холст записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину, глядят -- Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули обрат­но, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признан­ным обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за баснословную сумму. -- А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на опохмелку? -- Еще бы! -- Боборыкин оборачивается к Альберту. -- Класси­ческий был специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному. Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно -- есть. Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях. -- Папа, Цветков. Боборыкин выходит. -- На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщи­ной, -- горестно говорит Муза, продолжая прибирать. -- Да? В каком? -- невозмутимо интересуется Альберт. -- В "Славянском базаре". -- Тебя дезинформировали, дорогая. В "Славянском базаре" я был не с женщиной -- с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное -- тем более. Муза в ярости. -- Проверил? -- Не привязывайся с глупостями. В рестораны я хожу потому, что дома нечего жрать. Мы едим на бесценном фарфоре и хруста­ле позолоченными вилками и ложками. Но что мы едим? Консер­вы, бутерброды, бесконечные яички всмятку, хорошо, если мага­зинные котлеты. Я всегда голодный. Я пережил ленинградскую блокаду! Как мы мерзли... Как мы боялись... Как голодали... Тебе не понять, ты была в тылу. А я хронически голодный. -- Но папа тоже перенес ленинградскую блокаду и очень уме­рен в еде. -- Ему легко быть умеренным. А мне нужно! Я на все жадный: жратва, деньги, женщины, удовольствия. Папа... У него уже пере­ходный возраст. С этого света на тот. -- Не смей так говорить! Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборы­кин. -- Снова ее дразнишь? -- Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд -- это уже ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич. -- Юмор, что влюблена в тебя, Альберт. Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через корот­кое время возвращается с пожилым добродушным человеком -- Вешняковым, неся за ним упакованную картину. -- Кого вижу! -- восклицает Боборыкин. Друзья обнимаются. -- Муза, иди сюда! -- зовет Боборыкин. Появляется Муза. -- Ой, Алексей Николаевич! Тот ласково целует ее. -- Есть хотите? -- спрашивает Муза. -- Ни-ни! Сыт... в общем и целом. -- Тогда чайку, как раз вскипел, -- Муза испытывает облегче­ние. А Боборыкин косится на картину: -- Что-то привез. Что привез-то? -- Посмотрите -- скажете. За приговором приехал. -- Посмотрю, отчего не посмотреть. -- Или я счастливый человек, или... Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегусти­рует конфеты. -- Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! -- машет рукой Вешняков. Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину. -- Где добыл? -- коротко и деловито говорит Боборыкин. -- Выловил... из моря житейского. Вам первым показываю. -- Тебе, понятно, снится, что это Рокотов. Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин. -- А почему бы не Рокотов? -- вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует: "Ты помнишь, как из тьмы былого, Едва закутана в атлас, С портрета Рокотова снова Смотрела женщина на нас. Ее глаза -- как два тумана, Полуулыбка, полуплач. Ее глаза -- как два обмана, Покрытых мглою неудач". Тара-та-та, тара-та-та-та... -- Заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожидан­ной серьезностью: "Когда потемки наступают И приближается гроза, Со дна души моей мерцают Ее прекрасные глаза". -- "Со дна души моей мерцают..." -- шепчет Вешняков. -- Заболоцкий, -- поясняет Альберт. -- По-моему, мерцают. В общем и целом. -- Глаза, правда, есть... И характер есть. Но легкости не хватает, -- с сожалением добавляет Муза. -- Слишком добросовестно сделано. -- Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусень­ка... категорически? -- Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокото­ва. -- Эх, беда, беда... До чего ж я надеялся! -- Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться. -- Нет, Мусенька, либо "со дна души", либо он мне не нужен. Тогда буду продавать... -- Продать я бы его за Рокотова продал, купить -- не купил, -- резюмирует Боборыкин. -- Ну и кончен разговор! -- решает Вешняков. -- Давайте чай пить. Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматрива­ет стены. -- Знаю... Знаю... А эта новая? -- надевает он очки, читает подпись. -- В натюрмортах я не очень, но имя громкое. -- За то и держу. Народу много ходит, лишний "ах" не вреден. -- Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? -- Вешняков огладывается на свой портрет. -- Места нет, Алеша, -- уклоняется Боборыкин. -- Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три -- и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму -- пополам. -- Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать -- кто, буду сладко жмуриться. Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами переми­рие, Альберт тронул Музу стихами. Едва сели за стол -- снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается. Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой. -- Найду на кухне кружку попроще, -- говорит он, -- разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься. Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову: -- Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень. Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической круж­кой и замечает портрет. -- Это чья ж такая? -- Смотри сам, -- отзывается Боборыкин. -- Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести... -- Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. -- Ты вот глядишь на меня, а он умер. "Художник живет в своих творениях". Да, живет, если есть имя. Иначе -- конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться... Имя! Имя -- это все. Протягивая Музе кружку, Ким сообщает: -- Говорят, Рязанцев отдал концы. -- Да ну?! -- вскидывается Альберт почти обрадованно. -- Говорят, сердце. Десять минут -- и амба. Ожидается распро­дажа. -- От это будет базар так базар! Успевай хватать! -- предвкуша­ет Альберт. -- О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? -- подает голос Вешняков. -- Он самый. Женился под старость на полуграмотной домра­ботнице, -- хмыкает Боборыкин. -- Коллекционер -- не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире -- художествен­ный склад. Ким делает Альберту знак: покурим? Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую. -- Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тарака­ны. -- Музе прощается. Ну, я принес. -- Ким передает Альберту серебряный портсигар. -- С тебя авансик. Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой. -- Здорово ты навострился, отлично смотрится! -- хлопает Кима по плечу. Тому комплименты не нужны, знает себе цену. -- Рядовая вещь. У меня пепельница в работе -- вот там будет искусство! -- Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гени­альные образцы. -- Черт бы их побрал! -- взрывается Ким на предостережение Альберта. x x x Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С прит­ворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете. -- Устроил себе искусствоведческий ликбез, -- разводит рука­ми Пал Палыч. -- Ясно, старичок. И далеко шагнул? -- Дошел до фразы, -- Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. -- "Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования". -- И переводишь без словаря? -- Запросто. Рассказывай, что привез. -- Привез вторую "Инфанту", привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений. -- Выкатывай хоть тележку. -- Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию. Отсюда начинается инте­ресное: картины обнаружили через десять -- двенадцать минут. Собака взяла след и мигом привела к котельной -- рядом, в двух кварталах. Там все было аккуратно сложено. -- И на радостях никто не подумал, а зачем сложено? -- Естественно. Посмотрел я собаку в работе. По следу идет, но сбивается, возвращается, нервничает. А мне говорят: "Тогда она птицей летела!" -- Укрепили след! -- Угу. Натри подошвы копченой колбасой -- любая дворняга птицей полетит. -- А какой музейный сторож? Да сядь ты, Саша, не мотайся. -- Могу и сесть. Сторож -- голубое создание. Я его из подозре­ваемых вычеркиваю. -- Так... Но раз сумели отключить технику, то консультировал кто-то из тамошних. -- Не обязательно. Тут такая штука: городок стоит на туристс­кой трассе, и месяц, в который произошла кража, был рекордным по числу посетителей. -- А при чем статистика? -- При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекор­дного числа посетителей. -- Идиоты. -- Примерно то же самое я сказал прорабу... в более крепких выражениях. -- И он? Томин машет рукой. -- Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности -- дело той организа­ции, которая приглашает. Разумно? -- А у директора музея тоже есть разумное объяснение? -- Он отговаривается, что публика -- дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способ­на... Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман. Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюда­ет за ним с дивана. -- Значит, на месте ни единой зацепки? -- По первому заходу -- голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко. -- Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, -- забыли, след простыл. А здесь -- еще теплый, здесь ты сейчас нужнее. -- Попробую... Директор музея в коридоре. Звать? -- Зови, чего тянуть. Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая. -- Разрешите? Здравствуйте, -- он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: -- Павел... Это ты?! Вот свела судьба старых друзей! Пчелкину радость -- Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного! x x x В кабинете Скопина собралась вся тройка. -- Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, -- хмуро говорит Знаменский. -- Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему. -- Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, -- возра­жает Скопин. -- Ну хорошо... Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но... есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно -- могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. -- Он кладет на стол папку. Скопин щурит глаза. -- Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, -- неожиданно заканчива­ет Скопин. -- Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! -- Кибрит ушам не верит. -- Вполне допускаю, Зинаида Яновна. Постоянно держа в уме, что он предубежден, Пал Палыч не способен на объективность. Он же станет на каждом шагу бояться личной неприязни! Улики против директора, чего доброго, припишет этой своей неприязни и преуменьшит его вину... Пал Палыч, напишите рапорт. -- Хорошо. -- Вам досадно? -- обращается Скопин к Томину и Кибрит. -- Мне тоже, уверяю вас. -- Он включает переговорное устройство. -- Зыков на месте?.. Вернется -- срочно ко мне. -- И снова к Томину и Кибрит. -- Вы с ним работали? Оба отрицательно качают головой. -- Последние дела Зыков провел удачно, хотя опыта маловато. Ну ничего, будет советоваться. Знаменский достает из папки листок: -- На ближайшие дни я составил себе план. -- Давайте сюда, Зинаида Яновна? -- Первоочередное -- это сравнительная экспертиза обеих картин: из музея и из таможни. Надеюсь договориться в Цент­ральных реставрационных мастерских. Там и специалисты и аппаратура. -- Я бы проверил на подлинность все картины, которые кра­лись-возвращались, товарищ полковник, -- предлагает Томин. -- Согласен, с этим медлить не годится. Подумайте, Зинаида Яновна, кого направить в музей. А на что мы можем рассчиты­вать со стороны угрозыска? -- Пока общая разведка, товарищ полковник. Область для меня новая, люди новые. -- Томин смотрит сумрачно: самоотвод Пал Палыча испортил настроение. А тому вдвойне обидно: начало раскручиваться занятное дело, а пойдет даль