хобот, у паука -- паутина, у зайца -- уши, у тигренка -- полоски. У слоненка -- хобот. И добавляет: -- Паутина! Заяц дальше пошел. Ему навстречу -- тигренок, в третий раз! И сразу кричит: -- У меня полоски! Заяц отвечает: -- У зайца уши, у зайца уши. У тигренка полоски, у тигренка полоски. У слоненка - хобот, у слоненка хобот. У паука паутина, у паука паутина. -- И добавляет: -- Уши!!! Смотри, тигренок, какие уши! Тигренок встречает слоненка, тот опять свое: -- У меня -- хобот! Тигренок в ответ: -- У зайца уши, у зайца уши, у зайца уши! У тигренка полоски, у тигренка полоски! У слоненка хобот, у слоненка хобот! У паука паутина, у паука паутина!.. Собрались они все вечером на поляне, сели в кружок: -- У зайца уши, у зайца уши, у зайца уши, у зайца уши... -- говорит тигренок. -- У тигренка полоски, у тигренка полоски, у тигренка полоски, у тигренка полоски... -- говорит слоненок. -- У слоненка хобот, у слоненка хобот, у слоненка хобот, у слоненка хобот... -- говорит паук. -- У паука паутина, у паука паутина, у паука паутина, у паука паутина, у паука паутина, у паука паутина... -- говорит заяц. Вдруг подходит к ним медведь и как зарычит: -- Что за галдеж?!! Тут они все и замолчали. ОДИН ИСТОЧНИК И ОДНА СОСТАВНАЯ ЧАСТЬ МАРКСИЗМА Сидит как-то Иммануил Кант и пишет письмо Ницше, вдруг в дверь стучатся. Он спрашивает: "Кто там?", не отвечают, только какое-то взволнованное пыхтение. Выглядывает -- а там стоит медвежонок Винни-Пух и дрожит. Набрался смелости наконец, говорит: -- Здравствуйте, Иммануил Кант, меня зовут Винни-Пух!.. -- от страха даже зажмурился. Кант очень удивился, говорит: -- Заходите, Винни-Пух, чем обязан в столь поздний час? Винни испугался еще сильнее, говорит: -- Ой, а вы уже спать собрались? -- Что вы, -- отвечает философ, -- заходите, заходите, раз уж пришли. У вас, наверное, какие-то вопросы ко мне? А сам улыбки сдержать не может, хоть и неприлично над гостями смеяться. Винни тоже разулыбался, лапки о коврик вытер, вошел в кабинет, примостился на краешке скамеечки, а начать боится. Кант сел напротив в вольтеровское кресло, глядит на него внимательно. Решил издалека начать: -- Вы к нам издалека приехали? -- говорит. -- Нет, что вы, не волнуйтесь! Я так просто, мимо проходил. Я только спросить чего-то хотел. -- Спрашивайте, спрашивайте, что же вы, боитесь словно! Я с вами с удовольствием побеседую. Вы такой необыкновенный гость, вероятно расскажете много интересного! -- Я? -- испугался Винни-Пух. -- Я ничего не знаю. Я просто... А так я пойду... Мне нужно тут... Слезает со скамеечки и, перепугано пыхтя -- к дверям! -- Да стойте же!.. -- Кант ему кричит. -- Какой вы стеснительный! Ведь вы, похоже, медведь, а такой трусишка! Садитесь вот сюда на диван, чай сейчас подадут... -- С вареньем?.. Винни-Пух остановился у самых дверей, почесал лапой ухо и задумался. -- Конечно, конечно с вареньем! У нас в Кенигсберге варят замечательное варенье. И мед есть, тоже очень вкусный! -- смеется хозяин. Ему все это ужасно понравилось, такой необычный гость!.. Винни-Пух подумал немного и сказал: -- Ладно. Я остаюсь. Он влез с лапками на скамеечку и спросил: -- А варенья хватит? -- как будто волновался, не стесняет ли он хозяев. -- И меда хватит?.. Он определенно повеселел и освоился. Подали чай. Кант внимательно наблюдал, как Винни-Пух ест смородиновое варенье и все больше удивлялся. Даже улыбаться перестал. -- Очень вкусное варенье. -- сказал Винни. -- Мое любимое. Как здорово, что оно у вас завалялось. -- И мед тоже очень вкусный, я очень люблю такой мед, -- сказал он через несколько минут, вылизывая блюдце. -- А сгущенка у вас в Кенигсберге тоже есть? -- Нет, -- ответил Иммануил Кант. -- Сгущенки у нас не бывает. Он ждал, что же спросит у него такое чудо. Винни сидел и молчал. Потом побарабанил слегка по столику, опять задумался. Потом вдруг сказал: -- Да, это плохо, что у вас в Кенигсберге не бывает сгущенки... Опять, оперев голову на лапы, задумался о чем-то, потом посмотрел на часы, вскочил со стульчика и сказал: -- Ну, мне пора. Спасибо, было очень вкусно! -- Вы же хотели что-то спросить у меня?! -- воскликнул удивленный философ. Такого оборота он не ожидал, даже рассердился немного. -- Да? -- очень удивился Винни-Пух и почесал ухо. -- Вы уверены?.. -- уточнил он на всякий случай. Кант молчал. -- А вы не знаете, о чем это я хотел вас спросить? -- попытался выкрутиться Пух. Он очень расстроился. Вечно с ним приключались такие истории. -- Ну, может быть, о смысле жизни?.. Или об ограниченности человеческой способности адекватного отображения мира?.. -- Вот-вот!!! -- обрадовался Пух. -- Именно! Об этом самом, ква-кватном кружении! Очень сложный вопрос. Но вы знаете, я, кажется, догадался, как оно там!.. -- он почесал себя за ухом. -- Вот когда чай пил, да. Очень, очень сложный ответ! Да. Спасибо еще раз! Заходите как-нибудь!.. Буду рад!.. Когда Винни-Пух ушел, Кант пошел на кухню, съел полное блюдце варенья, но все равно настроение у него не улучшилось, ночью он бредил и помер. ПРЕДЫСТОРИЯ СКАНДАЛЬНО ЗНАМЕНИТОЙ ЭКСКУРСИИ В БУРЯТИЮ ВОПРОС: Признаете ли вы свое преступно-моральное разложение? ОТВЕТ: Есть немного... В этом я виноват... (Из протокола допроса) Регистрация участников затянулась. Антон Васильевич Сорокин подошел к окну покурить. Через минуту рядом с ним остановилась высокая рыжеволосая женщина в строгом черном костюме. Она закурила "Марльборо", улыбнулась Антону Васильевичу и спросила: -- Ну и как вам это? -- она обвела взглядом холл гостиницы, где прохаживались, негромко беседовали, просто сидели в кожаных креслах, перелистывая учредительные документы, пожилые, очень солидного вида люди. -- Уже, наверное, человек сто! -- Никто, похоже, не думал, что столько народа соберется. Регистрация уже полчаса назад должна была закончиться... -- Как вы думаете, много самозванцев? -- Я читал где-то -- там высмеивали цифру 720 человек, -- что это как со штурмом "Зимнего" было -- с каждым годом все больше героев... А на самом деле... Минимум, вроде бы, по материалам следствия -- человек девяносто. А максимум... Ну, если прикинуть физиологически... Впрочем... Не знаю, не знаю! -- Антон Васильевич улыбнулся, женщина вскинула брови и тоже громко засмеялась. У нее были ослепительно белые, ровные зубы. Если бы не лучики морщинок в углах зеленых глаз, никто, пожалуй, не дал бы ей ее лет -- стройная, чуть даже худощавая, но с очень красивой фигурой... Антон Васильевич, отводя взгляд, почувствовал какую-то странную перемену в настроении. Вся эта затея как-то незаметно переставала казаться ему глупой. -- Антон Васильевич! -- улыбнувшись, представился он. И неожиданно добавил: -- Можно просто Антон. -- Оля, -- улыбнулась в ответ женщина. -- Ольга Егоровна Остапенко. -- Вы замужем? -- опять неожиданно для самого себя спросил Антон Васильевич. -- Ого!.. -- Ольга Егоровна засмеялась. -- Сам удивляюсь. -- признался Антон Васильевич. -- Наверное... э... обстановка располагает. На этот раз они засмеялись вдвоем, оглядываясь на прохаживающихся по залу людей. Ольга Егоровна махнула рукой: -- Пойдемте, -- сказала она, беря его под руку. -- Кажется, уже начинают. Легкая и изящная рука, Антон Васильевич сквозь рукав ощутил ее тепло. Зал был почти полон. Они нашли два места в последнем ряду, у выхода. Почти сейчас же на сцену поднялся президиум. -- Интересно, их выбирали по старшинству? -- тихонько спросила Ольга Егоровна. Гул постепенно стих. К микрофону подошел седой полковник, летчик. Откашлявшись, он громко произнес: -- Дорогие братья и сестры!.. Остальные слова слышны уже не были -- в зале поднялся крик. Кто-то выбежал из зала на сцену и пытался отнять у полковника микрофон, кто-то кричал, встав в проходе. Ольга Егоровна, покачивая головой и улыбаясь, оглядывалась во все стороны. Антон Васильевич смотрел на ее лицо, шею, руки и тоже улыбался. Полковнику удалось, наконец, перекричать зал. Услышав слово "списки", все немного поутихли. Списки участников пообещали раздать сразу после обеда. -- Слово предоставляется специально приглашенному для прояснения методов идентификации участников консультанту из Академии МВД... Старичок в тройке вышел к микрофону и стал говорить что-то совершенно непонятное, тихо, монотонно... В зале опять стало шумно. Антон Васильевич положил ладонь на руку Ольги Егоровны, та ничего будто и не заметила. Потом, все так же вглядываясь в лица вокруг, накрыла его ладонь своей, тихонько погладила. -- Знаешь, много красивых лиц. Неожиданно много... -- сказала она. Антон засмеялся -- в эти секунды он восхищенно разглядывал ее лицо в профиль. Ольга взглянула на Антона, поняла в чем дело, тоже засмеялась и, на секунду сжав крепко его ладонь, повторила: -- Правда! Кроме меня -- смотри сколько еще симпатичных людей! Сидевшая перед ними женщина оглянулась и улыбнулась: -- Я тоже как раз об этом думаю! -- невысокая, восточного типа, немного широкоскулая, черноволосая, полненькая, она заметила вдруг их соединенные руки. Удивившись на какую-то долю секунды, она тут же опять, еще сильнее, улыбнулась, взглянув им каждому в глаза. -- Я думаю, -- опять раздался громкий голос полковника, -- что сейчас продолжать смысла нет!.. Раздались одобрительные возгласы. -- Будем сегодня до обеда работать... э... по секциям! Назовем это так. Те, кого интересуют формальные моменты -- остаются здесь. Фарид Мухаммедович, -- старичок-криминалист поклонился, -- подробно ответит на все вопросы... Геномная дактилоскопия и все такое прочее... Остается ли кто-то, понять было сложно -- встали, зашумели, пошли по проходам к выходу. Ольга и Антон тоже встали. -- Остальные, -- продолжал полковник, -- могут получить необходимую информацию в холле -- там сейчас развешиваются стенды. Будет стенд юридической секции. Стенд секции психологической помощи... В холле было шумно и тесно. То и дело попадались улыбающиеся лица. Антон и Ольга, взявшись за руки, пошли в сторону лифтов. -- А меня Галина зовут! -- услышал Антон знакомый голос у самого уха и одновременно почувствовал на талии чью-то руку. Это была их соседка по залу. -- Не возражаете, если и я немного к вашему кавалеру попристаю? -- весело спросила она у Ольги. Та засмеялась в ответ, поцеловала ее в щеку и представилась: -- Оля! А наш кавалер... -- Антон! -- гордо ответил Антон, поклонился и, обхватив своих спутниц за плечи, проследовал по холлу, раскланиваясь со встречными парами. Его девушки хохотали, встречные столь же церемонно кланялись в ответ; многие, впрочем, сразу не выдерживали и начинали хохотать, прежде, чем кланялись... А вообще в холле теперь смеялись уже практически все. -- Музыку бы сюда! -- сказала Ольга. -- И шампанского!.. -- добавила Галина. -- Сделаем, -- ответил Антон, крепко прижимая их к себе. -- Мне давно так не хотелось праздника, как сейчас. На послеобеденное заседание они не пошли. Ольга, разметав свои рыжие красивые волосы, спала -- она уснула прямо на ковре. И во сне она не перестала улыбаться. Антон накинул на нее покрывало с кровати, чтобы не продуло, подложил под голову подушку. Галина, сидя голышом на подоконнике, загорала. Степа и Катенька хохотали в ванной. Вторая Катенька целовалась на кровати с Еленой Кирилловной. Полковник Винокуров -- так, оказывается, его звали -- стоял, тоже голый, обняв Антона за плечо, и прищурившись смотрел, поверх склоненной Галиной головы, в окно на дрожащую от потоков горячего воздуха панораму Москвы. -- Какая дымка над городом, -- говорил он негромко. -- У нас в Бурятии -- даже в Улан-Уде -- такого никогда еще не бывает... Ну а в горах! Ох!.. Ты видел когда-нибудь буддистский храм на фоне восходящего сиреневого солнца? Антон отрицательно покачал головой. -- Всем устрою экскурсию! Как у нас хорошо, братцы, сестрички вы мои! -- он погладил Антона по плечу и поцеловал Галю. Потом еще. Отпустил Антона, обнял Галю за плечи, взял на руки, не переставая целовать, пронес по комнате, положил на кровать рядом с Катей и Еленой Кирилловной, сам лег рядом. Антон сел на пол, осторожно погладил спящую Олю по голове. Тихонько сидящий в углу у стены голый старичок спросил шепотом: -- Выпьете? Антон Васильевич кивнул. Старичок -- Захар Тимофеевич -- протянул ему запотевший бокал. Антон Васильевич подсел к Захару Тимофеевичу поближе, положил голову ему на плечо. -- За вас, молодых, -- грустно сказал Захар Тимофеевич. -- Да бросьте вы! Не горюйте, ведь не в этом счастье. Захар Тимофеевич засмеялся: -- А все равно хотелось попробовать, думал: вдруг -- вдруг! -- еще что-то получится... Да что вы переживаете за меня так?!. -- он с силой хлопнул Антона по колену, -- Все же отлично!.. Отлично! Господи... -- он улыбнулся, откинув голову и закрыв глаза. -- Правда, -- Антон Васильевич посмотрел на Ольгу, потом улыбнулся, посмотрев на Катю, Елену Кирилловну, Галю и полковника Винокурова, обнимавшихся вчетвером на кровати. -- Вы посмотрите, ведь правда же -- так хорошо... Я никак не могу во все это поверить. Это должно бы быть... казаться... каким-то... А я -- смотрю, и так легко на душе, как, кажется, еще никогда не было. Понимаете? Захар Тимофеевич улыбался. В дверь осторожно постучались. Полный высокий бородач из соседнего номера и две худенькие женщины, одна, та, что повыше -- брюнетка, в белых трусиках, другая, пониже -- блондинка, совсем без ничего; и у каждого в руках по бутылке шампанского, пришли познакомиться с новыми родственниками. Солнце уже садилось за новостройки, когда полковник Винокуров предложил все-таки спуститься в зал. Теперь там стоял тихий гул, мужчины, перегибаясь через ряды, жали, знакомясь, руки, женщины целовались в щечку. Кто-то вышел на сцену, сказал: -- Ну, это... А теперь можно и познакомиться, гм... -- и, подождав, когда стихнет хохот, стал читать список. Все, посмеиваясь, принялись по очереди вставать, раскланиваться. -- Вот: это, -- комментировала Галя, -- хирург; это -- журналистка; Стеклов Петя -- токарь и классный шахматист... Вот! Вот! Я говорила -- Сережа... ("Сережа, сексопатолог", -- поклонился высокий седой мужчина. Все тихонько завыли, сосед Антона Васильевича, бизнесмен Савельев Юра, корчась от смеха, сполз с сиденья. "Нет, правда сексопатолог..." -- сквозь смех выдавила Галя). Директор школы. Завмаг. Отставной майор. Еще один. Домохозяйка, мать пятерых детей. Архитектор.. -- Откуда ты все это знаешь? -- удивился Антон Васильевич. -- Про многих я и больше знаю, -- улыбнулась Галя. Вернулась Оля, беседовавшая у входа в зал с каким-то симпатичным мужчиной ("Корнилов Игорь Савельевич" -- как раз представили его; "Художник" -- дополнила Галя). Оля села Антону Васильевичу на колени. -- Смотри! -- улыбнувшись, сказала она и показала налево. Старичок Захар Тимофеевич скромно отмахивался от окруживших его людей, улыбался, те доказывали ему что-то, один возбужденно махал руками, потом привстал на стул, жестом позвал кого-то из другого конца зала. Подошла пышнотелая, необыкновенно красивая женщина ("Нинка!" -- улыбнулась Галя), засмеялась, выслушав того, кто ее позвал, и стала разговаривать с Захаром Тимофеевичем. Они сели рядом, Захар Тимофеевич, улыбаясь, отвечал ей что-то, потом посмотрел на высокую грудь Нины. Нина что-то, улыбаясь, объясняла Захару Тимофеевичу, тот скептически покачивал головой. Сидевшие рядом с интересом слушали, иногда смеялись. -- Дорогие братья и сестры!.. -- у микрофона, улыбаясь, опять стоял полковник Винокуров. Все опять захохотали, стали обниматься друг с другом. -- Знаешь, -- сказала Оля, -- а я действительно всех их здесь очень люблю... Всех. С ужасом жду, что появится в толпе неприятное лицо -- и его нет! Нет, и нет, и нет!.. Ни одного. Это чудо какое-то. Какие все хорошие. Да, Антон? Да, Галь?.. Галя взяла Ольгу за руку, улыбаясь, поцеловала кончики пальцев, посмотрела в глаза: -- И я люблю. -- И они нас... -- тихо сказал Антон Васильевич. -- Ведь правда же. Оля кивнула. Опять показала налево: Захар Тимофеевич и Нина, осторожно осмотревшись, стали спускаться на ковер. Все сидевшие вокруг скромно подняли глаза к потолку и принялись что-то насвистывать. Захар Тимофеевич заметил Антона, помахал ему рукой. Антон успел погрозить пальцем и подмигнуть ему прежде, чем они скрылись между рядами кресел. Оля и Галя смеялись. -- По списку на сегодняшний день, -- заговорил полковник Винокуров, -- зарегистрировано триста восемнадцать человек... Каково? Хоть кто-нибудь мог предположить, что такое может быть? Я предлагаю сегодня же послать телеграмму в книгу рекордов Гиннеса, -- все захохотали. -- Ишо один рекорд установлен нашим соотечественником!.. -- И заметь, -- сказала Антону, перегнувшись из переднего ряда, Маша (Мария Самойловна Каримова; Магадан; пианистка), -- почти никакого внешнего сходства... Вот, например, у нас с тобой. -- А мне кажется -- глаза, -- шепнула Галя. -- Глаза! Я кроме этого пенсне дурацкого ничего и не помню... -- И теперь -- еще небольшой сюрприз! -- объявил полковник Винокуров. -- Я заказывал к открытию, художники подвели, не успели... -- он обернулся и подошел к закрытому белой простыней огромному портрету на заднике сцены. -- Какой молодец!.. -- шепнула Галя. -- Я только подумала, что надо бы было... -- Смотри, смотри, -- перебила их Оля, показывая налево. Там происходило что-то интересное. Все улыбались, переглядывались. Кто-то что-то сказал, все захохотали... Раздалось веселое: -- Ну! Ну! Ну!.. -- Я знаю, много лишних ассоциаций вызывает этот человек у каждого из нас, -- полковник Винокуров нервно вытер лоб платком. -- Я, например, вспоминаю, как сам выковыривал глаза на его фотографии в школьном учебнике. Но теперь -- здесь, сейчас, все мы -- видим его, как бы это сказать... другим... И именно этому -- уметь во всем видеть хорошее, этому -- с вашей помощью, славные мои! с вашей, сестрички, с вашей, братья! -- научил меня этот очень необычный человек... Полковник Винокуров сдернул покрывало. -- Здесь ему лет тридцать, -- сказала Галя. -- А нет где-нибудь его детской фотографии?.. На которой он просто еще он сам, и больше пока никто. Кто-нибудь видел?.. -- спросила Оля, глядя на портрет. Антон Васильевич пожал плечами, не отрывая взгляда от прищуренных глаз на портрете, серых, чуть голубоватых, улыбающихся сквозь продолговатые стекла очков без оправы. -- А!.. А!.. А! -- отчетливо раздалось в наступившей тишине. -- А!!! -- такого счастливого голоса Антон Васильевич не слышал раньше никогда. Все в зале захохотали, зааплодировали. Смущенный Захар Тимофеевич поднялся, помахал всем ручкой, потом с силой выбросил вверх сжатый кулак и подпрыгнул. Нина встала, поправила одежду, чопорно поклонилась. Захар Тимофеевич обнял ее за плечи, поцеловал, пожал руки нескольким соседям. Подмигнул издалека Антону Васильевичу. Зал аплодировал стоя. Утирая слезы, Оля, сквозь смех, сказала: -- Старички себя еще покажут... Есть еще порох в русских селеньях... -- Лаврентьичи! Лаврентьевны! -- сказал, перекрывая шум в зале, полковник Винокуров. -- Можно я вас теперь так буду называть?.. -- и, переждав очередной взрыв хохота, продолжил: -- Я сам, -- он опять засмеялся, -- давно не смеялся так много, так светло, как сегодня. Что может быть лучше, чем смех? И сколько мы еще с вами посмеемся!.. -- он перевел дух. -- Есть, правда, еще и одно-два серьезных дела... Россия ждать больше не может! Оля вдруг подергала Антона Васильевича за рукав -- сказать что-то важное. Он взглянул на нее. Касаясь губами его уха Оля тихонько прошептала: -- Я тебя люблю. Браток... -- и улыбнулась. -- Дык. Ты ж сестренка мне, Оленька!.. -- ответил Антон, глядя в ее улыбающиеся зеленые глаза. -- ...два последних объявления, дорогие мои соотечественники, и я заканчиваю. Первое -- официальное. Еще одна секция образована. Угадайте какая! Ну? Философская! Общая тема -- Российская философия всеединства на современном этапе. Заинтересовавшиеся вот, к Володе Соловьеву. Второе объявление -- лично от меня. Приглашаю всех в гости -- на Алтай, в Бурятию. В горы! -- он раскинул в стороны руки. -- Чудесные места, природа дикая. Древние монастыри. Буддисты всюду бродят! Все приезжайте! Земляки мы, в конце концов, или так, просто родственники?!.. -- Едем, Оля?.. -- спросил Антон Васильевич. -- Галя?.. -- Да все, я думаю, теперь поедут, -- засмеялась Оля. Галя кивнула. -- А потом -- еще куда-нибудь! Мы теперь вместе... -- Оля и Галя, не глядя друг на друга, одновременно положили головы на плечи Антона Васильевича. -- Одна бо-о-ольшая семья... Да? Галя засмеялась. Лаврентий Павлович удивленно -- и чуть виновато -- смотрел с портрета на все это безобразие. О СУЩНОСТИ КАРМЫ -- А что такое карма? -- сонно спросила Люся, кутаясь в одеяло. Митя выключил свет, влез к Люсе под одеяло, подумал и сказал: -- Карма, если попроще, это все плохое, что человек сделал в жизни. Память об этом плохом. Только не просто воспоминания: можно сейчас вспомнить что-то, а через минуту вспомнить уже не свой плохой поступок, а совсем другое. А вот если человек просто знает, что при случае сможет вспомнить какие-то свои плохие поступки, мысли -- значит есть у него эта самая карма. А тот, кто, как бы ни старался, не сможет вспомнить -- у того нет. Это святые. Будда, например. Он от кармы свободен. -- Так он же до того как стал Буддой всяких дел наверняка наворотил. Значит мог все это вспомнить! -- возмутилась Люся -- Неправильный пример... Митя задумался. Потом сказал: -- Наверное тут дело в просветлении. Просветление -- это как новое рождение. До просветления не считается. Он ведь как освободился от кармы? Когда просветление наступило. Как бы заново начался отсчет кармы. Начался, а считать уже нечего было. Понимаешь?.. После просветления то плохое, что было -- уже ну никак не вспоминается, на то оно и просветление. А нового плохого просветленные тоже не делают. По определению. Просто не могут. Понимаешь? Люся ничего не ответила. "Спит!" -- догадался Митя. -- Ты уже спишь, что ли?.. "Вот сейчас возьму и просветлюсь! -- подумал Митя, тихонько переворачиваясь на спину. -- Карма? Ха-ха! Я ведь согласен с четырьмя благородными истинами, с каждой: первая -- согласен. Вторая? Тоже ведь согласен..." -- Кто Вы ?!. -- испуганно теребила его Люся за плечо. Светало. -- Что Вы тут делаете?!! -- и увидев, что он открывает глаза, испугано взвизгнула: -- Мама!.. Митя нежно улыбнулся: -- Не тревожься, милая девушка! Я не причиню тебе зла! Подымаясь с кровати он почувствовал, как отвисшие за ночь мочки ушей хлопнули его по шее. Натянуть на круглый, складчатый животик джинсы смешно было и пытаться! Митя просто завернулся в клетчатый плед, нахлобучил на смуглую лысину ушанку и, поцеловав Люсю в щеку, ушел. За ночь выпал снег и ноги сначала мерзли -- первые сто метров, от подъезда до остановки -- а потом привыкли. "Интересно, -- думал Митя, -- ехать мне без талонов на троллейбусе, или пойти пешком? Без талонов нехорошо, лучше пешком!.." И пошел, не спеша, в сторону центра. Часа полтора никто из встречных не мог подсказать Мите где в Москве буддистский храм. А потом встретились какие-то кришнаиты и выручили. Там теперь Митя и живет. Очень его все уважают, и ученики, и просто случайные посетители. А Люся, говорят, так ничего и не поняла. КАК НАСТУПИЛ КОНЕЦ СВЕТА Приходит как-то Дьявол к Богу и говорит: -- Слушай! А давай помиримся?!. -- А я, собственно, милый, с тобой и не ссорился, -- отвечает Бог. -- Что это ты тут манихейство разводишь? Ты мне не ровня, чтобы мириться: под стол пешком ходил, когда я уже столько всего насовершал, что тебе никогда даже и не представить... -- Но теперь-то я есть. Как ты есть. Раз я есть, то и свобода воли у меня есть -- иначе это уже не я был бы, так? Воля творить зло!.. У-у-у!.. -- Дьявол страшно приставил пальцы к голове и выпучил глаза. -- Или -- мириться. Бог улыбнулся. -- Ну? Ну есть воля, ну и что? Захочу -- не будет. Чего ты придуриваешься? Ты же всю эту схоластику не хуже меня знаешь. -- Ну, мало ли, чего ты захочешь, -- отвечает Дьявол. -- Конечно, захочешь чего-нибудь, оно и произойдет. Вот только: неизвестно ведь, чего ты захочешь... -- Как это "неизвестно"? Мне все известно! -- И что ты через минуту захочешь, так? -- Дык!.. -- удивился даже Бог. -- Что ты как маленький?.. -- Да послушай ты сначала, к чему я клоню, а потом уже возмущайся. Я тебе дело говорю. -- Зачем? Я и так уже все знаю. И то, что ты мне хочешь сказать, тоже знаю. -- Ну и?.. -- Катись отсюда. Чего прицепился? -- Сам выкатывай, -- не на шутку рассердился Дьявол. -- Все же в твоей воле! -- и демонстративно сложил на груди руки. -- Ну и выкачу, -- подумав, сказал Бог. -- Ну и выкати! Выкати! -- Захочу -- выкачу, не захочу -- не выкачу!.. -- Ну ты зануда. И не скучно тебе? Все-то он знает, все-то он может!.. Тьфу! -- Ни чуточки не скучно. Вот, видишь, какой цирк себе устроил. Кому-то рассказать -- не поверят. С тобой ругаюсь! Да уже от одного этого обхохочешься!.. -- Что, и вправду смешно? Бог засмеялся: -- Смешно. Очень. -- Несмотря на то, что ты уже заранее знал, что я тебе скажу. Сам себя, значит, веселишь? И как оно? Смешно?.. -- Слушай, говорю ведь: вали отсюда. Уже не смешно. Надоел. Ты сам, оказывается, зануда. Впрочем -- тебе и положено... -- Нет, ну ты мне скажи -- как так можно жить, а? Никаких неожиданностей, все заранее известно. Каждую свою шуточку знать заранее. И ответ на нее тоже... Это же тоска смертная! Я бы повесился! Тебе самому-то не противно? -- А я всеблагой. К тому же, мне все пофиг. -- Как это "пофиг"?!. -- взорвался дьявол. -- В тебя же тьма народу, как в отца родного верят! А тебе, оказывается, "пофиг"! Скотина ты после этого. -- Ага. Я насквозь парадоксален. И антиномичен. Дьявол в сердцах плюнул*. Потом сказал: -- Ты меня специально запутать хочешь. Я что, собственно, сказать хотел. Послушай, все-таки. Вот ты Ты есть, сам говорил: "я парадоксален", "я такой", "я сякой", "захочу -- не захочу". Свобода воли, блеск! Так? -- Попал, что называется, пальцем в... -- Я -- тоже есть. Согласен? Или, может, меня нет? -- А как же. Вот он ты. Сотворил я тебя, как сейчас помню, когда... -- Это сейчас совершенно не интересно. Двумя словами -- факт налицо. Я -- есть! Вместе со своей свободой воли. -- Ну. -- Ты есть. И я есть. Так? -- Дьявол помолчал -- Ну, давай мириться, а?... -- Достал ты меня, дорогой, -- устало вздохнул Бог. -- Я тебе уже говорил: захочу -- помирюсь, не захочу -- не буду! -- А я вот возьму и этот наш с тобой разговор перескажу. Напишу и опубликую массовым тиражом. Чтоб все знали: предлагал Отцу нашему избавить мир от зла, войн всяких, болезней. От души предлагал, а он говорит: захочу -- избавлю, захочу -- не избавлю! -- Ох, ох, ох! До чего ж оригинально. Да тут же кто-нибудь теодицейку ответную и настрочит -- будь спокоен. Оправдают, не сумлевайся. Да и не надо ничего писать! Уже сто раз написали! А ты, вообще, я погляжу, умен... Мудр, так сказать, как Дьявол! Очень, очень одобряю -- хороший вопрос: "Почему это, интересно, Отец наш родной сразу Дьявола не изничтожит, раз все в его власти?" Сам придумал, признайся?.. -- Да, вот именно, почему? -- мрачно повторил Дьявол. -- По качану. Дьявол помолчал. -- Так вот, слушай внимательно, -- сказал он. -- Если ты мне сейчас не ответишь -- немедленно прекращаю творить зло! Ультиматум. Забастовка. Бог захихикал: -- Захочу -- прекращаешь, захочу -- не прекращаешь, -- и он показал дьяволу язык**. -- Даю тебе клятву, -- грозно сказал Сатана. -- Вот с этой минуты и до тех пор, пока ты меня не изничтожишь -- мою злую волю! -- этой самой волей ни одного злого поступка не совершаю! Не желаю! -- и он подкрепил свою клятву торжественным сакральным жестом, от которого задрожал небосвод. -- Хочу -- желаешь, не хочу -- не желаешь! -- улыбнулся Бог доброй улыбкой. -- Не желаю! Зла отныне -- нет! -- Вот и славненько. Так мы, честно говоря, и планировали. А ты -- "свобода воли! свобода воли!" Дьявол молчал. -- Все равно не желаю! -- тихо сказал он. -- Не обдуришь ты меня... -- Уже обдурил! Вишь -- смирил Дьявола! Не будет теперь зла. Хорошо-то как! -- Бог от радости всплеснул руками и захлопал в ладоши***. -- Скотина ты... -- насупился Дьявол. -- Я же как лучше хочу!.. -- Молодец!!! Хороший ты мой! Порадовал старика! -- Слушай, отъебись ты!... И Дьявол ушел, сдержавшись и не хлопнув дверью -- это был бы нехороший поступок, а Дьявол действительно решил переупрямить-таки Бога и злых дел больше не делать. Ни одного. Забастовал. Всерьез забастовал! А Бог достал ежедневник и возле записи "ПОМИРИТЬСЯ С ДЬЯВОЛОМ" поставил жирный, яркий крестик. Потом подумал и поставил крестик у следующей записи: "ПОСТАВИТЬ КРЕСТИК ВОЗЛЕ ЗАПИСИ ПРО ПРИМИРЕНИЕ С ДЬЯВОЛОМ." Таких записей дальше шло очень много, ими Бог и занялся, ставил крестики и ставил, ставил и ставил, про все остальное забыл. Так и наступил конец света. ___________________________________________________________________________ * Диметилмеркоптаном, или диоксином. Чем-то вроде этого. Даже еще гаже. ** В метафизическом, конечно, смысле. *** См. предыдущую сноску. МАЛЬЧИКИ Когда в дверь постучали, Константину снился странный сон. Спрятавшись в сухих зарослях терновника на обочине дороги, он наблюдал, как мимо него одна за другой, нескончаемой чередой, медленно-медленно движутся огромные телеги: тяжело груженые, на цельно деревянных, обитых железом колесах, запряженные -- каждая -- шестеркой быков. Погонщики кричат на быков, хлещут их длинными кнутами, перекликаются друг с другом. Некоторые -- громко поют. Песни очень красивые. Но Константин не знает языка, на котором они сложены. Вернее, как бы и знает, и в то же время -- ничего не может понять: каждое слово знакомо, вызывает что-то в памяти, но вот что именно -- вспомнить никак не удается. Так с Константином было уже не раз, когда он учил другие языки. Читая книги, он то и дело наталкивался на очень неприятные слова. Это были те слова, перевод которых он раньше уже однажды старательно запоминал. Иногда, закрыв глаза, Константин мог даже отчетливо увидеть комнату, где именно это забытое теперь слово пытался запомнить, много раз повторяя его вслух; или вспоминал, в каком именно углу страницы и какой именно книги находил перевод, вот только -- какой перевод?.. Были среди таких слов особенно отвратительные и знакомые: те, которые он пытался запомнить уже не раз. Именно такими словами -- о которых Константин точно знал, что он их очень хорошо знает, но значения которых вспомнить никак не мог -- и только такими словами перекидывались теперь погонщики. И песни тоже были сплошь из таких слов. От этого Константину почему-то стало страшно. Люди громко пели, быки брели, будто и не замечая ударов бичей по пыльным спинам, телеги одна за другой проезжали мимо. Щелканье бичей разносилось далеко над степью, становилось все громче и громче. Константин открыл глаза -- в дверь громко стучали, -- сел на кровати. Было еще совсем темно. -- Кто? -- спросил он. -- Кто, кто... Мефодий! -- Давно не виделись, -- Константин встал и открыл дверь. -- Что-нибудь случилось?.. -- Да так, ничего, -- Мефодий вошел, споткнулся в темноте обо что-то, сел у окна. -- Шел вот мимо, дай, думаю, зайду... Константин закрыл дверь, молча опять лег. Из головы не выходил странный сон. -- Такой чудной сон приснился, -- сказал он наконец. -- Телеги -- это к чему? -- К поездке, -- удивленно и даже немного растерянно ответил Мефодий -- Правда, что ли? Телеги приснились?.. -- Много телег. А что? Почему ты так удивился? И чего приперся? Что стряслось? Выкладывай. -- На самом деле -- ничего! -- засмеялся Мефодий. -- Просто мимо шел. Дай, думаю, зайду. Константин молчал. -- А перед этим встретил Георгия, -- так звали их общего знакомого. -- Вот и все. -- И он тебе опять чего-то наплел... -- Как всегда! -- Ну и?.. -- Он сказал, что скоро, похоже, кому-то придется-таки ехать на северо- запад. -- За последний год он, кажется, уже раза три об этом говорил... -- А вот сегодня я ему поверил. Знаешь, что за чудаков мы вчера из окошка разглядывали, после обеда, помнишь? -- Догадываюсь. Я по одежде понял, откуда они... -- В неточном переводе, со слов Георгия: "Мы, -- говорят, -- ничего не понимаем: отовсюду к нам съехались всякие умники, все пытаются чему-то учить. А мы -- люди простые. Нам бы кого-нибудь, чтобы все наконец понятно растолковал -- и все. Организуете?" Очень просят. Хотят! Представляешь? -- А мы-то тут при чем? -- Константин потянулся. -- Они там вообще -- люди забавные. Слышал, что, говорят, другие, на северо-востоке, учудили? Вот совсем недавно, несколько лет назад. Еще более простые ребята! Пришли ни с того ни сего к соседям и говорят: "А давайте вы будете нами командовать?" -- И что?.. -- Кто же от такого отказывается... А теперь скажи, все-таки, зачем ты эти разговоры затеял? Ты на что-то, по-моему, намекаешь. Так вот прямо и скажи. Мы, по-твоему, имеем к этому всему какое-то отношение, да? -- Не прикидывайся, -- засмеялся Мефодий. -- Да и признайся: мы давно уже не путешествовали... Я начинаю скучать. -- Но все равно: что, из-за этого всего надо было будить меня среди ночи?.. Мефодий не ответил. Он встал -- его силуэт появился на фоне чуть светлеющего окошка, -- опять молча сел. -- И еще, знаешь... -- наконец сказал он. -- Я еще, сам не пойму почему, вспомнил вдруг одну вещь. Очень давно, помнишь; примерно через год после смерти отца, я приехал домой и мы с тобой однажды целую ночь проболтали. Тебе тогда сколько было? Кажется, четырнадцать? -- Пятнадцать. -- Мы влезли на крышу... -- А! Это! Конечно, помню, -- сказал Константин, улыбнувшись. -- Но... При чем здесь... Мефодий молчал. -- Думаешь?!. -- Константин даже сел на кровати. -- Ты это серьезно?.. -- Ладно, я пойду, -- Мефодий в темноте, опять споткнувшись о валявшийся мешок -- по звуку, с костями, -- подошел к Константину и поцеловал его в лоб. -- Не сердись, что разбудил. И убери куда-нибудь, -- он показал на мешок. -- Грех, все-таки... -- Сам давно собираюсь. Прости. Утром обязательно. Будешь сегодня в библиотеке? -- Зайду. Расскажу все, что к тому времени разнюхаю про поездку. Ложись, поспи еще... Глядя на светлеющий прямоугольник окна, Константин вспомнил вдруг вид с крыши дома родителей. Под ногами плоская, залитая смолой крыша, соломенный тюфяк, который втащил туда Константин, сверху -- огромное синее небо. Верхушка дерева, виднеющаяся из-за края крыши, остальное -- вдалеке. Море -- с одной стороны, виноградники -- с другой, справа и слева внизу -- холмистый город, сады, кривые улочки, несколько куполов. С улицы донеслись голоса, вдалеке что-то заскрипело, хлопнула дверь. Проем окна стал совсем светлым. Константин поднялся, застелил постель. Потом, подумав, сунул валявшийся посреди комнаты мешок под кровать, вытащив оттуда стопку книг. Выходя, он опять вспомнил свой сон и только пожал плечами. Днем он еще два раза вспоминал его -- на улице, увидев громадную телегу, и в библиотеке, проходя мимо вазы с изображением белого быка. Мефодий в этот день тоже несколько раз вспоминал одну и ту же сцену: ночью, при свете полной луны, они с Константином сидят на плоской крыше и спорят. Вспоминая это, Мефодий улыбался и чертил -- на всем, что попадалось под руку -- странные закорючки: те самые, о которых они тогда спорили на крыше. Когда-то, совсем в детстве, он и сам выдумывал что-то похожее. Но мальчишка Константин!.. Он, откровенно говоря, утер тогда ему, бывшему мальчишке Мефодию, нос своими отличными значками -- даже теперь Мефодий не мог вспомнить ни одной выдуманной им самим закорючки, зато многие загогулинки Константина видел теперь -- спустя двадцать лет! -- совершенно отчетливо. Кружки с треугольничками сверху и снизу, кисть из четырех виноградинок, еще какие-то петельки. Некоторые, правда, так и не смог вспомнить, хоть и пытался весь день. В конце концов, решил сегодня же узнать их у самого Константина: иначе все равно бы не успокоился -- Мефодий себя уже немножко знал... Константин сидел у невысокого стола на своем обычном месте -- в дальнем левом углу комнаты, у окна -- и что-то писал. Мефодий, поздоровавшись с почтительно поднявшимися переписчиками, подошел к столу Константина и сел в кресло. Константин, извинившись, продолжал писать. Чтобы Мефодий не скучал, он сунул ему какой-то документ: -- Почитай, пока закончу, -- сказал он. -- Это копия очередного послания Фотия, только сегодня утром принесли... Все на папу наезжает... "...Вот что, к примеру, пишет об этих важнейших богословских терминах, уберегающих истинную веру от ересей монофизитского, монофелитского, а равно и всех прочих толков, блаженный Августин, -- прочел наугад Мефодий. -- "Греки употребляют, -- пишет он, -- также термин ИПОСТАСЬ в отличие от УСИЯ, сущность; и многие усвоили, исследуя греческие источники, фразу: "одна сущность, три ипостаси". По латыни это звучит как "одна сущность (essentia), три субстанции (substantia)". Но в нашем языке "сущность" по значению совпадает с "субстанция". Поэтому мы избегаем пользоваться такой формулой; мы предпочитаем говорить: "одна essentia или substantia и три Лица"". Весь труд, проделанный отцами-каппадокийцами оказывается бесполезным, коль скоро непригодным для прояснения столь тонких вопросов является, как мы видим, сам язык -- латынь. Единственный достойный выход из создавшегося опасного положения -- о его истинной опасности я уже неоднократно писал в связи с распространяющимся в западных странах употреблением ошибочного слова "филиокве" -- я вижу лишь в одном: все христиане, где бы они ни жили и на каком языке ни говорили, должны, во избежание подобных разночтений, по возможности, использовать греческий язык. А в том, что Символ веры следует всюду читать только по-гречески, я уверен совершенно!.." -- Забавно, правда? -- спросил закончивший писать Константин. -- Что скажешь? -- Да ничего, -- пожал плечами Мефодий. -- И хорошо, что послы приехали к Михаилу, а не к Фотию. -- Да, -- оживился Константин, -- так что ты выведал насчет Моравии? Едет Георгий? -- Он уверен. Уже вещи, я думаю, собирает. -- Прохвост! -- засмеялся Константин. -- Возьмем его с собой? Мефодий удивленно поднял брови. Константин не выдержал и опять громко засмеялся: -- Завтра обедаем у Михаила. Тебя он тоже пригласил. -- Едем?! -- Похоже на то, -- скромно сказал Константин. Мефодий хлопнул в ладоши (все переписчики в зале недовольно вскинули головы), радостно подскочил в кресле, схватил Константина за плечо, опять всплеснул руками. Константин улыбался. -- А я тут еще одну интересную штуку нашел, -- сказал он, вытаскивая из ящика свернутые кусочки пергамента. -- Узнаешь? -- протянул он один из них Мефодию. -- Это, правда, я не тогда, это уже сегодня... было нари