, что такое самоуважение и самореализация, как правило, ставит их выше сытого желудка и чувства безопасности. 11. Чем выше уровень потребностей человека, тем шире круг его любовной идентификации (тем большее количество людей входит в этот круг и тем выше степень любовной идентификации). Любовную идентификацию можно определить как слияние мотивационных иерархий двух или нескольких людей. Человек принимает потребности и желания любимого человека как свои собственные, не различает их. Желание любимого становится его собственным желанием. 12. Жизнь на высших мотивационных уровнях и удовлетворение высших потребностей вызывает желательные, благоприятные гражданские и социальные последствия. В какой-то степени здесь справедлива следующая закономерность: чем выше потребность, тем она менее эгоистична. Голод чрезвычайно эгоцентричен, утоление голода О это всегда самоудовлетворение. Но стремление к любви и уважению обязательно предполагает взаимодействие с другими людьми. Более того, его невозможно реализовать, не осознав необходимость удовлетворять потребности других людей. Люди, в достаточной мере удовлетворившие свои базовые потребности (потребность в пище и в безопасности), устремленные к любви и уважению, обнаруживают такие черты, как верность, дружелюбие, гражданское самосознание; именно из таких людей получаются хорошие родители, супруги, учителя, общественные деятели и т.п. 13. Удовлетворение высших потребностей в большей мере приближает человека к самоактуализации, чем удовлетворение низших потребностей. Это различие имеет чрезвычайно важное значение для теории самоактуализации. Помимо всего прочего оно означает, что люди, живущие на высоких уровнях мотивационной жизни, многими чертами похожи на самоактуализированных людей и похожесть эта очень заметна. 14. Жизнь на высоких мотивационных уровнях и удовлетворение высших потребностей приводит к более сильному и более естественному, истинному индивидуализму. Данное положение как будто вступает в противоречие с предыдущим заявлением о том, что "высокая" жизнь означает более сильную любовную идентификацию, то есть социализацию. Однако, несмотря на всю кажущуюся алогичность, его следует воспринимать как эмпирическую реальность. Самоактуализированные люди отличаются как высокой степенью идиосинкратичности, так и способностью любить человечество, и этот факт полностью соответствует теоретическим размышлениям Фромма относительно синергической природы взаимоотношений между любовью к себе (или вернее, самоуважением) и любовью к другим людям. В данном контексте интересны также его размышления об индивидуальности, спонтанности и роботизации (145). 15. Чем выше уровень потребностей, тем более податлив человек для психотерапевтического воздействия, тем эффективнее оно может быть; психотерапевт не в состоянии оказать помощь человеку, находящемуся на низких уровнях мотивационной жизни. Психотерапевтические методы ничем не помогут голодному человеку. 16. Низшие потребности имеют более четкую локализацию, более осязаемы и ограничены, чем высшие потребности. Голод и жажда гораздо более "соматичны", чем потребность в любви, которая, в свою очередь, более соматична, чем потребность в уважении. Кроме того, удовлетворители низших потребностей гораздо более осязаемы и очевидны, чем источники удовлетворения высших потребностей. Ограниченность низших потребностей проявляется еще и в том, что для их удовлетворения требуются конкретные удовлетворители. Чтобы утолить голод, достаточно съесть определенное количество пищи, но удовлетворение потребностей в любви, в уважении и когнитивных потребностей не знает пределов. НЕКОТОРЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ РАЗЛИЧЕНИЯ ВЫСШИХ И НИЗШИХ ПОТРЕБНОСТЕЙ Если мы согласимся с тем, что 1) высшие и низшие потребности имеют разные характеристики и 2) высшие потребности наряду с низшими являются неотъемлемой частью человеческой природы (а вовсе не навязаны и не противоположны ей), О то наши взгляды на психологию и философию претерпят революционные изменения. Концепции образования, политические и религиозные теории, принятые в настоящее время в большинстве культур, базируются на прямо противоположных принципах. В целом можно сказать, что биологическая, животная, инстинктоидная природа человека понимается ныне исключительно как свод физиологических потребностей: пищевой, сексуальной и т.п., которым противопоставляются высшие человеческие стремления и порывы, потребность в правде, в любви, в красоте. Более того, сами эти стремления нередко трактуются как антагонистические, взаимоисключающие, конфликтующие, противоборствующие друг с другом. По одну сторону баррикад встает культура со всеми ее институтами, вооруженная разнообразнейшими средствами воздействия на человека, по другую оказывается низкая, животная природа человека. Культура считает своим долгом уничтожить своего соперника, подавить его, превращаясь, таким образом, в деспота, фрустратора или, в лучшем случае, обретает черты суровой необходимости. Много пользы нам принесло бы осознание того факта, что высшие стремления и позывы являются частью биологической природы человека, столь же неотъемлемой, как потребность в пище. На некоторых из позитивных последствий этого осознания я хочу остановиться подробнее. 1. Наверное, самым важным в числе прочих последствий должно стать преодоление ложной дихотомии между когнитивным и конативным началами. Человеческое стремление к познанию, к пониманию, потребность в жизненной философии и системе ценностей, желание иметь некую точку отсчета О все эти когнитивные потребности несут в себе конативное начало и являются частью нашей примитивной животной натуры. (Воистину, человек О это особое животное.) Мы прекрасно понимаем, что человеческие потребности нельзя рассматривать как некие слепые, стихийные силы. Мы знаем, что они модифицируются под влиянием культуры, по мере накопления опыта взаимодействия с окружающей средой и познания адекватных способов их удовлетворения, и следовательно, мы должны признать, что когнитивные процессы играют важную роль в их развитии. По мнению Джона Дьюи, уже само существование потребности и способность понять ее напрямую зависят от способа познания реальности и от способа познания возможности или невозможности ее удовлетворения. Если конативное начало содержит в себе когнитивный компонент, а когнитивное начало несет в себе конативную функцию, то бессмысленно и даже патологично настаивать на их противопоставлении друг другу. 2. Согласившись с вышеизложенным, мы сможем свежим взглядом посмотреть на извечные философские проблемы. И мы увидим, что некоторые из них не заслуживают звания проблемы, так как базируются на ложном понимании мотивационной жизни человека. В числе таких псевдопроблем назову проблему соотношения эгоизма и альтруизма О понятий, традиционно противопоставляемых друг другу. Как, скажите на милость, нам следует определить "эгоизм" и "альтруизм", если сама структура инстинктоидных потребностей человека, таких, например, как потребность в любви, предполагает большее удовольствие, причем удовольствие личное, сугубо "эгоистическое" не тогда, когда мы сами едим арбуз, а тогда, когда видим, с каким наслаждением едят арбуз наши дети? Если потребность в истине так же свойственна животной, биологической натуре .человека, как потребность в пище, то можно ли сказать, что человек, рискующий жизнью ради истины, О меньший эгоист, чем тот, кто рискует жизнью, чтобы добыть себе еду? Если человек получает удовольствие, причем удовольствие животное, личное, эгоистическое и от пищи, и от секса, и от любви, и от уважения, и от красоты, и от истины, то очевидно, что концепция гедонизма требует существенных уточнений. Может статься, что "высокий" гедонизм О штука куда как более мощная, чем гедонизм "низкий". Вряд ли устоят и такие традиционные дихотомии, как "романтизм О классицизм", "дионисийскоеОаполлиническое". Истоки этих дихотомий лежат все в том же неправомерном противопоставлении низших потребностей потребностям высшим, в стремлении разделять потребности на животные и неживотные, антмживотные. Мы вынуждены будем пересмотреть и концепцию рациональностиОиррациональности, произвести ревизию столь привычного противопоставления рационального начала началу импульсивному и традиционного понимания рациональной жизни как противоположности инстинктивной. 3. Дифференцированное изучение человеческой мотивации, несомненно, привнесет много нового и в этику, и в философию в целом. Пора, наконец, отказаться от представления, что благородные позывы души похожи на узду, набрасываемую на строптивого коня, О их ценность не в том, что они укрощают наше инстинктивное, животное начало, а в том, что они, подобно могучим коням, возносят нас к высотам человеческого бытия; если мы примем такой взгляд на вещи, если согласимся с тем, что корни высших и низших потребностей питает почва нашей биологической природы, что высшие потребности равноправны с животными позывами и что последние так же хороши как первые, тогда противопоставление их друг другу станет просто бессмысленным. Разве сможем мы тогда по-прежнему считать, что истоки высокого и низкого в человеческой природе находятся в разных, противоборствующих вселенных? Более того, если мы однажды в полной мере осознаем, что эти хорошие, благородные человеческие позывы возникают и набирают силу только после удовлетворения более насущных, препотентных животных нужд, то мы сможем отвлечься от самоконтроля, подавления, самодисциплины и задумаемся, наконец, о значении спонтанности, удовлетворения и естественного, организмического выбора. Возможно даже, мы обнаружим, что принципиальной разницы между долгом, ответственностью и необходимостью, с одной стороны, и игрой, удовольствием и наслаждением, с другой, просто не существует. На высших уровнях мотивационной жизни, на уровне Бытия исполнение долга становится удовольствием, труд преисполнен любовного отношения, и нет нужды делить время между "делом" и "потехой". 4. Наша концепция культуры и ее взаимоотношений с индивидуумом должна измениться в сторону "синергии", согласно терминологии Рут Бенедикт (40, 291, 312). Культура должна стать инструментом базового удовлетворения (314, 315), а не подавления или запрета. Культура не только предназначена для удовлетворения человеческих потребностей, она сама является продуктом этих потребностей. Мы должны отказаться от традиционной дихотомии "культураОиндивидуум", мы уже не вправе настаивать на том, что они противоборствуют друг другу. Настало время обратить внимание на возможность их синергического существования и сотрудничества. 5. Осознание того факта, что лучшие позывы человеческой души скорее биологически запрограммированы, чем случайны или условны, имеет поистине огромное значение для теории ценностей. В частности, оно поможет нам приблизиться к мысли, что нет никакой нужды конструировать ценности при помощи логики или пытаться черпать их из различных авторитетных источников. Все, что нам нужно, это научиться быть пристальными и наблюдательными, потому что ответ на вопрос, мучающий человека на протяжении многих веков (вопросы "как стать хорошим?", "как стать счастливым?", в сущности, О лишь вариации одного глобального вопроса "как стать плодотворным?"), содержится в самой человеческой природе. Организм сам говорит нам о том, что ему нужно, а, значит, и о том, что он ценит, О получив возможность вольно следовать своим идеалам, он крепнет, растет и процветает, а лишившись такой возможности О заболевает 6. Как показывают исследования, базовые потребности, несмотря на свою инстинктоидную природу, во многом отличаются от инстинктов, характерных для низших животных. Пожалуй, самым важным в данной области стало открытие того факта, что голос наших инстинктоидных потребностей очень слаб, его легко может заглушить голос культуры, и этот факт явился неожиданным для нас, ибо он вступает в противоречие с традиционным представлением об инстинктах, в соответствии с которым они представлялись нам в виде мощных, злых и неуправляемых сил. Осознание своих импульсов, понимание своих истинных, внутренних потребностей и желаний О очень трудная психологическая задача. Здесь следует иметь в виду, что чем более высока потребность, тем она слабее, тем с большей легкостью она поддается модификациям и подавлению. Наконец, наши инстинктоидные потребности ни в коем случае не дурны, О они, по меньшей мере, нейтральны, если не хороши. Сколь бы парадоксально это ни звучало, я готов заявить О для того, чтобы наши инстинкты, вернее то, что осталось от них, не были окончательно задавлены средой, нужно защищать их от культуры, образования, научения. 7. Наше представление о целях и задачах психотерапии (равно как и о целях образования, воспитания и прочих мероприятий, направленных на формирование характера человека) претерпевает значительные изменения. Пока еще очень часто психотерапию путают с процессом обучения индивидуума неким способам контроля за своими импульсами, с освоением навыков и приемов их подавления. Ключевыми понятиями такого воспитательного режима выступают понятия дисциплины, управления, подавления. Но если мы примем новый взгляд на психотерапию, если поймем, что она нацелена на снятие внутренних запретов и внутренних барьеров индивидуума, то главными для нас станут такие понятия как спонтанность, естественность, высвобождение, самоприятие, удовлетворение, свобода выбора. Согласившись с тем, что импульсы, идущие из глубин человеческой природы О хорошие, полезные, что они заслуживают восхищения и поощрения, мы не станем ограничивать их рамками условностей, не станем налагать запреты на их выражение, а наоборот, будем стремиться к тому, чтобы' найти способ выразить их как можно более ярко и свободно. 8. Если мы примем все вышеизложенное, если согласимся с тем, что наши инстинкты слабы, что высшие потребности имеют инстинктоидную природу, что культура О гораздо более мощная сила, чем наши базовые потребности, что эти потребности хороши и полезны, то для нас станет очевидно, что задача совершенствования природы человека может быть реализована только с помощью тех социальных мер, которые укрепляют и поощряют инстинктоидные тенденции человека. И в самом деле, разве можно считать "хорошей" культуру, которая отказывает человеку в возможности выражать и осуществлять его внутренние, биологические тенденции? 9. Тот факт, что человек может достичь высших уровней мотивации независимо от того, удовлетворены ли его низшие потребности (и даже независимо от удовлетворения высших потребностей), дает ключ к лучшему пониманию старой теософской дилеммы, вот уже несколько столетий служащей предметом жарких споров. Любой уважающий себя теолог обязательно обращался к проблеме взаимоотношения плоти и духа, ангела и дьявола, то есть высокого и низкого в человеке, но никому из них так и не удалось примирить противоречия, таившиеся в этой проблеме. Теперь, опираясь на тезис о функциональной автономии высших потребностей, мы можем предложить свой ответ на этот вопрос. Высокое возникает и проявляется только на базе низкого, но возникнув и утвердившись в сознании человека, оно может стать относительно независимым от его низкой природы (5). 10. Теперь мы можем попытаться расширить дарвиновскую теорию выживания понятием "ценности роста". Человек стремится не только к выживанию, но и к развитию, к личностному росту, к актуализации собственных потенций, к счастью, душевному покою, высшим переживаниям, к трансценденции (317), к более глубокому и полному познанию реальности. Нищета, войны, насилие, деспотизм дурны не только потому, что ослабляют жизнестойкость человека, угрожают его выживанию, но и потому, что снижают качество самой жизни, ослабляют личность и сознание человека, делают его недочеловеченным. ГЛАВА 8 ПСИХОПАТОГЕНЕЗ И ТЕОРИЯ УГРОЗЫ Представленная выше концепция мотивации дает нам возможность посмотреть на проблему психопатогенеза с иной точки зрения, иначе подойти к исследованию природы фрустрации, конфликта и угрозы. Практически любая теория, пытающаяся выявить источники психопатологии и сформулировать законы ее существования, обращается к двум основным понятиям О к понятиям фрустрации и конфликта. Не отступим от этого правила и мы. Давно замечено, что фрустрация одних потребностей приводит к психопатологии, а фрустрация других не вызывает такого эффекта, одни конфликты имеют патогенное значение, тогда как на другие организм не реагирует болезненными проявлениями. Похоже, что теория базовых потребностей поможет нам найти объяснение этому феномену. ДЕПРИВАЦИЯ, ФРУСТРАЦИЯ И УГРОЗА Затеяв рассуждения о фрустрации, трудно удержаться от соблазна сег-ментаризма. Что я имею в виду? Стало дурным правилом говорить о фрустрации желудка или о фрустрации отдельно взятой потребности, между тем как уже давно не секрет, что фрустрация О это всегда фрустрация всего организма, а не какой-то отдельно взятой его части. Если мы будем помнить об этом соблазне, если нам удастся избежать его, то мы сможем обнаружить один чрезвычайно важный феномен, мы увидим, что депривация и угроза О совсем не одно и то же. Понятие "фрустрация" принято определять как невозможность удовлетворения желания, как барьер, возникающий на пути удовлетворения желания. Но такое определение игнорирует принципиальные различия между депривацией, несущественной для организма (легко замещаемой и не вызывающей серьезных последствий), с одной стороны, и депривацией, которую можно определить как угрозу личности, то есть такой депривацией, которая угрожает жизненным целям индивидуума, его защитным системам, самооценке, которая препятствует его самоактуализации О словом, делает невозможным удовлетворение базовых потребностей. Я убежден, что только вторая разновидность депривации, угрожающая деп-ривация служит пусковым механизмом для процесса (как правило, крайне нежелательного для организма), который принято обозначать термином "фрустрация". Значение объекта-цели для индивидуума двойственно: это может быть значение истинное, или внутреннее, а может быть вторичное, символическое. Представим себе двух детей, которые захотели мороженого, но не получили его. Первый ребенок, услышав отказ матери купить мороженое, почувствовал, что лишился удовольствия съесть мороженое, тогда как второй воспринял отказ не только как невозможность сенсорного удовольствия, но и как невозможность удовлетворить свою потребность быть любимым. Сахарная трубочка для второго ребенка стала воплощением или символом материнской любви, она приобрела психологическую ценность. Здоровый индивидуум, для которого мороженое О это просто мороженое, скорее всего не будет слишком угнетен, если не получит мороженого, и депривацию такого рода вряд ли можно назвать фрустрирующей депривацией, потому что в ней нет личностной угрозы. Невозможность обретения объекта-цели вызовет неблагоприятные, болезненные О фрустрирующие О последствия только в тех случаях, когда цель-объект становится символом любви, престижа, уважения или другой базовой потребности. Двойственность объекта-цели порой очень наглядно проявляется в поведении животных. Как показали наблюдения за обезьянами, в ситуации установления доминантно-субординационной иерархии пища для них становится не только источником утоления голода, обладание ею в то же самое время символизирует доминантное положение одной особи по отношению к другой. Если обезьяна, занимающая подчиненное положение, попытается завладеть пищей, она немедленно подвергнется нападению со стороны доминантной особи. Однако если ей удастся убедить "начальника" в том, что банан ей нужен не для самоутверждения, а просто для утоления голода, начальник, скорее всего, позволит ей съесть его. Чтобы убедить начальника, подчиненная обезьяна демонстрирует ему свою покорность. Так, например, если подчиненное животное хочет приблизиться к пище, рядом с которой сидит начальник, оно независимо от своего пола принимает сексуальную позу самки, словно приглашая доминантную особь к половому акту, О на самом же деле этот жест обозначает примерно следующее: "Этот банан мне нужен только для того, чтобы утолить голод, я вовсе не претендую на главенствующее положение, я знаю, что начальник здесь ты". Двойственность значения объекта-цели для человека можно обнаружить, наблюдая, например, за его реакцией на критику со стороны друга. Среднестатистический индивидуум, слыша критику в свой адрес, обычно воспринимает ее как нападки или угрозу (и это чувство вполне обосновано, ибо очень часто критика действительно является нападением). Но если осуждение будет исходить от друга, если человек понимает, что критика ни в коем случае не означает умаление его личных достоинств, то он не только выслушает критические замечания, но и будет благодарен за них. И чем более человек уверен в любви и уважении друга, тем более адекватно воспринимает он критику, тем меньше видит в ней личностной угрозы для себя (304, 313). В психиатрической среде все еще продолжается бессмысленная дискуссия, суть которой сводится к вопросу: "Обязательно ли депривация сексуальности приводит к фрустрации, к агрессии, к сублимации и т.п.?" Эти споры не закончатся до тех пор, пока мы не обратим внимание на указанное выше различие. Нам уже известно, что сексуальное воздержание не обязательно приводит к психопатологии, но не секрет также, что часто именно сексуальная неудовлетворенность становится источником психопатологических симптомов. В чем же здесь загвоздка, в чем причина этого противоречия? Клинические исследования здоровых людей однозначно говорят нам о том, что сексуальная депривация становится патогенным фактором только тогда, когда она воспринимается индивидуумом как отказ в любви, в уважении, как символ отвержения, изоляции, когда она вызывает у индивидуума чувство собственной никчемности, неполноценности, ущербности О словом, тогда, когда депривация угрожает его базовым потребностям. Люди, которые не склонны наполнять сексуальную депривацию символическим содержанием, переносят воздержание достаточно легко (разумеется, у них обнаруживаются реакции, которые Розенцвейг (408) назвал потребностными, однако эти реакции, хоть и неприятны, не являются патологическими). Каждый ребенок в процессе социализации неизбежно попадает в ситуации, связанные с депривацией тех или иных потребностей. Такие ситуации также до сих пор было принято рассматривать с точки зрения фрустрации. Психологам чудилось какое-то насилие, во всем, что связано с пеленанием, привитием навыков туалета, первыми шагами, первыми падениями и первой болью, со всеми последующими этапами адаптации и социализации ребенка. Однако и глядя на ребенка нельзя забывать о разнице между простой депривацией и личностной угрозой. Дети, которые постоянно чувствуют любовь и заботу родителей, дети, у которых сформировано базовое чувство доверия к миру, порой с поразительной легкостью переносят случаи депривации, дисциплинирующий режим, наказания и тому подобные вещи, они не воспринимают их как фундаментальную угрозу, как угрозу своим главным, базовым потребностям и целям. Все это приводит меня к убеждению, что феномен фрустрации гораздо более тесно связан с феноменом угрозы, или с феноменом угрожающей ситуации, нежели с депривацией как таковой. Классические проявления фрустрации часто обнаруживаются в самых разных ситуациях угрозы, они возникают вследствие травматизацни, конфликта, в результате мозгового повреждения, тяжелого заболевания, в ситуации реальной физической угрозы или приближения смерти, в ситуации унижения или невыносимой боли, невыносимого страдания. Это убеждение, в свою очередь, позволяет мне выдвинуть следующую гипотезу. Мне кажется, что мы не вправе и впредь оперировать термином "фрустрация", понимая под ним некий единый, целостный феномен, такое определение изжило себя, стало бесполезным и даже вредным на данном этапе развития науки. Я полагаю, что сегодня, рассуждая о фрустрации, мы обязательно должны иметь в виду две возможности, две непересекающихся концепции: 1) концепцию депривации небазовых потребностей и 2) концепцию личностной угрозы (угрозы базовым потребностям или различным функциональным системам, связанным с ними). Деприва-ция О это еще не фрустрация, а фрустрация О еще не угроза. Депривация не обязательно ведет к психопатологии, чего нельзя сказать об угрозе. КОНФЛИКТ И УГРОЗА Все, что мы выше говорили о фрустрации и об опасности расширения этого понятия, с полным правом следует отнести и к концепции конфликта. Я предлагаю следующую типологию конфликта. Инструментальный выбор Это простейший тип конфликта. Каждый из нас ежедневно сталкивается с бесчисленным множеством альтернатив. Инструментальный выбор, в отличие от не инструментального, О это всегда выбор между двумя способами достижения цели, причем, что существенно, цели не очень важной, не очень значимой для организма. Психологическая реакция на подобный конфликт практически никогда не бывает патологической. В сущности, необходимость такого выбора сам человек не воспринимает как конфликт. Выбор между двумя способами достижения базовой, жизненно важной цели Организм попадает в ситуацию такого выбора в том случае, если имеет какую-то важную, значимую цель и видит несколько альтернативных способов ее достижения. Самой цели ничто не угрожает, меру значимости цели определяет сам организм. То, что важно для одного индивидуума, может оказаться совершенно незначимым для другого. Для примера представьте такую ситуацию выбора О девушка собирается пойти на вечеринку, она хочет потрясти друзей своим нарядом, она выбирает, какое платье больше подойдет для достижения этой цели. Когда выбор сделан. субъективное ощущение конфликта, как правило, исчезает. Однако, необходимость выбора может стать мучительной, если выбор состоит не в том, чтобы выбрать одно платье из двух, а, например в том, чтобы отдать предпочтение одному мужчине из двух. Здесь опять же уместно вспомнить о проведенных Розенцвейгом различиях между потребностными реакциями и самозащитными реакциями. Угрожающие конфликты Угрожающий конфликт фундаментальным образом отличается от двух описанных выше типов конфликта. Здесь мы также имеем дело с ситуацией выбора, но в данном случае индивидуум вынужден выбирать не способ достижения цели, а поставлен перед необходимостью выбрать одну цель из двух, причем каждая из них представляется ему жизненно важной. В данной ситуации предпочтение одной цели означает отказ от другой, которая не менее насущна, чем та, которой было отдано предпочтение. То есть, мы можем сказать, что выбор не устраняет конфликта. Человек отказывается от достижения насущной цели, от удовлетворения жизненно важной потребности, и это угрожает его психологическому благополучию. Угроза становится особенно актуальной именно после того, как совершен выбор. Короче говоря, ситуация такого рода выбора приводит к блокированию той или иной базовой потребности, что, несомненно, может стать причиной патологии. Катастрофический конфликт Этот тип конфликта порождают ситуации, в которых угроза представлена в чистом виде, когда у организма нет альтернативы, нет возможности выбора. Все предоставленные организму возможности в данном случае одинаково катастрофичны, одинаково угрожают его благополучию. Можно сказать, что в такой ситуации у него есть только одна возможность, и эта возможность связана с прямой угрозой. Мы можем назвать эту ситуацию конфликтной только условно, потому что в данном случае нам приходится несколько расширить рамки понятия "конфликт". Чтобы понять, что я имею в виду, представьте, какого рода "конфликт" переживает человек, осужденный на смерть, когда его привязывают к электрическому стулу, или крысу, которая вынуждена делать то, что неминуемо повлечет за собой удар током, О то есть такие ситуации, в которых у организма нет возможности для бегства, ответного нападения или компенсаторного поведения. Именно такие ситуации создают экспериментаторы при изучении неврозов у животных (285). Конфликт и угроза Рассматривая проблему конфликта с точки зрения психопатологии, мы приходим к тем же самым выводам, что и при анализе концепции фруст-рации. В самом общем виде можно сказать, что мы имеем дело с двумя типами конфликтных ситуаций и соответственно с двумя типами реакций О с теми, что несут в себе угрозу, и с теми, что не содержат угрозы. Конфликты, не содержащие в себе угрозы для организма, незначимы, поскольку они, как правило, не приводят к психопатологическим последствиям; конфликты, таящие в себе угрозу, напротив, важны, так как часто бывают патогенными.23 Рассуждая об источниках психопатологии, следует говорить не столько о конфликте и его переживании, сколько об угрозе, заключенной в конкретном типе конфликта. Не секрет, что конфликт не обязательно ведет к патологии, что некоторые конфликты даже укрепляют организм. Таким образом, мы вплотную приблизились к тому, чтобы пересмотреть основные понятия общей теории психопатогенеза и прежде всего концепций депривации и выбора О феноменов, которые не имеют патогенного значения и потому не представляют большого интереса для исследователя психопатологии. Нас интересует не сам по себе феномен конфликта или феномен фрустрации, единственно важное значение для нас будет иметь патогенность данных феноменов, степень заключенной в них угрозы, то, в какой мере они препятствуют удовлетворению базовых потребностей организма, удовлетворению его потребности в самоактуализации. Источники угрозы Считаю необходимым вновь подчеркнуть, что концепция угрозы включает в себя такие феномены, которые нельзя отнести ни к понятию конфликта, ни к понятию фрустрации в том значении, в каком обычно используются данные понятия. Психопатогенное влияние на организм могут оказывать даже некоторые соматические болезни. Так, например, наблюдая за поведением людей, перенесших инфаркт или тяжелый сердечный приступ, часто можно подумать, что им угрожает какая-то внешняя опасность. Для детей уже сам факт тяжелой болезни и госпитализации, даже вне связи с неизбежной депривацией, представляется непосредственной угрозой. Еще одна группа пациентов, у которых обнаруживаются выраженные реакции страха и тревоги, О это люди с повреждениями головного мозга, которых исследовали Гельб, Гольдштейн, Шиерер и другие. Поведение этих больных можно понять, только если предположить, что они постоянно находятся в предощущении опасности. Возможно, ощущение базовой угрозы свойственно всем больным, страдающим органическими психозами независимо от их этиологии. Симптоматику, которую обнаруживают такого рода пациенты, следует изучать в двух аспектах: во-первых, необходимо понять, какое влияние оказывает на организм повреждение или утрата той или иной функции (эффекты утраты), а во-вторых, следует проанализировать динамические реакции личности на эту утрату (эффекты угрозы). Монография Кардинера, посвященная травматическим неврозам (222), заставляет нас расширить уже имеющийся перечень источников угрозы, не связанных ни с конфликтом, ни с фрустрацией, еще одним. Мы говорим здесь о таком источнике угрозы, как травматизация.24 По мнению Кардинера, посттравматические неврозы развиваются под воздействием угрозы, нависающей над такими базовыми функциями организма, как способность ходить, говорить, есть и т.п. Приведем пример, который поможет нам лучше понять аргументацию Кардинера. Человек серьезно пострадал в автомобильной аварии. Вследствие полученных травм у него может развиться чувство, что он не хозяин собственной судьбы, что смерть всегда стоит у его порога. Перед лицом такой угрозы некоторые люди теряют уверенность в себе, в собственных способностях, даже самых элементарных. Понятно, что менее серьезные травмы, конечно же, создают меньшую психологическую угрозу. От себя я бы добавил, что предрасположенность к подобного рода реакциям связана с определенной структурой характера, с особой податливостью угрозе. Даже неотвратимость смерти может (но не обязательно) вызвать у человека ощущение угрозы, если мысль о ней лишает человека базового чувства уверенности в себе. Когда человек чувствует, что не в силах справиться с ситуацией, когда обстоятельства становятся сильнее его, когда он перестает быть хозяином собственной судьбы, теряет контроль над ситуацией и собой, то можно говорить о том, что он ощущает угрозу. Даже самые обыденные ситуации, те, когда мы разводим руками и говорим "ничего не поделаешь", могут восприниматься им как угрожающие. Тяжелую, невыносимую боль тоже, наверное, можно отнести к категории угрожающих ситуаций, О здесь-то мы уж точно не в силах что-то сделать. Мне думается, что концепцию угрозы можно расширить настолько, что она охватит собой феномены, обычно описываемые в рамках иных научных категорий. Например, внезапная интенсивная стимуляция (громкий звук, яркий свет), утрата опоры или почвы под ногами, нечто незнакомое или непонятное, нарушение ритма повседневной жизни О все эти факторы, которые обычно рассматриваются в контексте онтогенеза детской эмоциональности, скорее следует рассматривать как ситуации, вызывающие у ребенка чувство угрозы. Рассматривая феномен угрозы, мы прежде всего должны проанализировать те его аспекты, которые составляют его ядро. К таковым относятся непосредственная депривация, блокирование или угроза удовлетворению базовых потребностей. Унижение, отвержение, изоляция, утрата самоуважения и уверенности в себе О все это создает прямую угрозу организму. Неадекватное использование или не использование человеком собственных способностей угрожает его самоактуализации. И наконец, люди, живущие на высших уровнях мотивации, чрезвычайно болезненно воспринимают угрозу метапотребностям, или ценностям Бытия (293, 314). Перечислим факторы, вызывающие субъективное ощущение угрозы: опасность блокирования или блокирование базовых потребностей и мета-потребностей (включая потребность в самоактуализации); угроза условиям, обеспечивающим возникновение этих потребностей; обстоятельства, которые угрожают целостности организма, чувству базового доверия к миру и чувству уверенности в себе; и наконец, угроза высшим ценностям. Как бы мы ни определили феномен угрозы, нельзя забывать об одном очень важном его аспекте. В любом случае, окончательное определение данного феномена непременно должно основываться на базовых целях, на ценностях, на потребностях организма. А это, в свою очередь, предполагает, что теория психопатогенеза обязательно должна опираться на теорию мотивации. И развитие общей динамической теории, и частные эмпирические открытия указывают на необходимость индивидуального подхода к феномену угрозы. Я говорю о том, что мы должны определять угрозу и угрожающую ситуацию не только в контексте общевидовых потребностей, но с учетом специфики отдельно взятого, конкретного организма и стоящей перед ним конкретной проблемы. Очень часто проблема фрустрации и конфликта обсуждается в терминах внешней ситуации, при этом совершенно игнорируются особенности восприятия внешней ситуации конкретным организмом, не учитываются реакции самого организма. Пожалуй, больше других грешат этим исследователи, изучающие неврозы у животных. Однако здесь есть одна проблема. Как узнать, воспринимает организм эту конкретную ситуацию как угрожающую или нет? Здесь нет особой сложности до тех пор, пока мы имеем дело с людьми, О чувство угрозы может быть выявлено с помощью любой техники, адекватно описывающей целостную личность, например, с помощью психоанализа. Такие техники позволяют обнаружить, в чем нуждается человек, чего ему не хватает, что угрожает ему. Трудности возникают тогда, когда мы обращаемся к представителям животного мира. Именно исследования угрозы на примере животных стали причиной распространенного ныне определения угрозы через саму угрозу. Мы называем ситуацию угрожающей, если животное реагирует на нее симптомами угрозы. То есть мы сначала определяем ситуацию в терминах реакции, а затем реакцию определяем в терминах ситуации. Мы знаем, что это нелогично, мы относимся к своему определению со скепсисом, однако нам не остается ничего другого, как признать, что в контексте общей динамической теории эти определения имеют право на существование. Во всяком случае, их можно использовать в практических, лабораторных целях. И наконец, есть еще одно положение, которое логично вытекает из динамической теории. Состоит оно в том, что чувство угрозы само по себе является динамическим раздражителем, вызывающим различные поведенческие реакции. Описание феномена угрозы нельзя считать полным, если в нем не говорится о том, к чему приводит чувство угрозы, на что оно толкает индивидуума, как реагирует на него организм. Понятно, что теория неврозов должна рассматривать и источники угрозы, и реакции организма на субъективное чувство угрозы. Теория угрозы и эксперименты над животными Анализ исследований, в которых изучались поведенческие нарушения у животных,23 показывает, что эти эксперименты проводились в рамках ситуационной теории, без учета требований динамической теории и обусловлены устоявшимся, но ошибочным представлением о том, что экспериментатор может контролировать психологическую ситуацию путем создания постоянной внешней (экспериментальной) ситуации. (Вспомним, к примеру, эксперименты по изучению эмоций, в том виде, как они проводились еще 25 лет тому назад). В настоящее время уже очевидно, что психологическое значение имеют только те характеристики внешней среды, которые организм воспринимает и на которые он реагирует, которые тем или иным образом влияют на него. Но мало признать этот факт на словах, недостаточно просто согласиться с тем, что каждый организм представляет собой уникальную, неповторимую систему, О эти факты должны быть положены в основу наших экспериментальных исследований и выводов, которые следуют из них. Павлов (373), например, показал, что ситуация внешнего конфликта порождает внутренний конфликт только у животных с определенным типом базового физиологического темперамента. Понятно, что нас должны в первую очередь интересовать не конфликтные ситуации, а конфликтные чувства организма. Кроме того, мы должны понять, что различные реакции разных индивидуумов на одну и ту же внешнюю ситуацию, наблюдавшиеся, например, в экспериментах Гантта и Лидделла, в известной мере обусловлены особенностями индивидуального развития особи. Эксперименты с лабораторными крысами продемонстрировали нам, что в некоторых случаях именно уникальность организма является главным фактором, детерминирующим наличие или отсутствие поведенческих проявлений угрозы в конкретной экспериментальной ситуации. Каждая особь обладает своим запасом прочности и исходя из своих внутренних ресурсов особым образом реагирует на внешнюю ситуацию, О то, что одна особь сочтет угрозой, другая перенесет совершенно безболезненн