Александр Янов. После Ельцина. "Веймарская" Россия Издательская фирма "КРУК" Издательство "Московская городская типография А. С. Пушкина" 1995 ББК 66.3(0) Я 64 Янов А. Я 64 После Ельцина. "Веймарская" Россия. -- М.: "КРУК", 1995.--320с. ISBN 5-900816-09-5 ISBN 5-900816-09-5 Љ Янов А. Л., 1995. Љ Герцовская М.М., художественное оформление, 1995 OCR: Freiman Ирина ХАКАМАДА, лидер Движения "Общее Дело" В какой стране мы живем Какая судьба ожидает эту книгу? Суждено ли ей, как мечтает автор, открыть широкую дискуссию о путях России, способную повлиять на ее будущее? Или, никого не всколыхнув, она осядет в грудах издательских неликвидов -- невостребованной, непонятой, непрочитанной? Все необходимое, чтобы стать запалом для интеллектуального вз- рыва, в книге Александра Янова есть. Тема хватает за живое: куда мы идем, какие времена ждут нас за сегодняшним шатким безвременьем. Информационная насыщенность, богатство фактуры -- настоящий пир для любознательного ума. И впридачу -- яркий полемический темперамент автора, хорошо знающего, как разбудить даже вялую, дремлющую мысль. Но и всего этого может оказаться сегодня недостаточно. У Александра Янова всегда был в России свой читатель, вместе с ним выросший, понимавший его с полуслова и готовый смотреть на мир его глазами. Это -- поколение наших духовных отцов. Вечный земной поклон этим людям! Они сделали хрущевскую "оттепель" началом конца сталинской эры. Они первыми разорвали путы лжи и страха, возродили задушенные традиции русской интеллигенции -- ненависть к рабству и веру во всемогущество свободной мысли. Наше поколение, явившееся следом, было иным. В нас было больше практичности и меньше идеализма. Но мы росли в энергетическом поле, созданном "шестидесятниками", питались их литературой, их идеями. И если нам удалось сохранить независимость, устоять перед компромиссами, если мы сумели довести начатое ими не только до ума, но и до реального дела, то их заслуг в этом, по крайней мере, не меньше, чем наших собственных. Эту публику Янову завоевывать не нужно. Даже при неполном совпадении с ним во взглядах она поверит скорее ему, чем себе -- такова сила давнего, ничем не запятнанного авторитета. Но, к сожалению, она мало сегодня влияет на ситуацию и на настроения. "Шестидесятники" -- по духу, а не только по возрасту -- уступили ту главную роль, на которую претендовали -- и которую имели право играть, потому что уступали не всегда сильнейшим по интеллекту и моральным качествам. При всей своей сверхъестественной чуткости к правам и свободам лич 5 ности это течение мало смотрело в сторону экономических прав и свобод. И потому их лидерство, бесспорное в жестких исторических условиях борьбы с режимом, оказалось ничем не подкрепленным, когда настало время созидательной работы -- кропотливой, тяжелой и скучной. "Шестидесятники" не были к ней готовы. Они просто никогда о ней не думали. И это воздвигло барьер отчуждения между ними и новыми общественными группами, которые утверждают себя на почве экономических интересов, по законам рыночной борьбы -- и за которыми, как я это понимаю, будущее. Как высока и насколько прочна эта преграда? Сможет ли сдвинуть ее сознание общей опасности, о которой предупреждает Александр Янов, -- грозной опасности, что все мы, сильные и слабые, святые и грешные, канем в черную бездну? Янов не раз доказывал, что его интуиция способна брать верх над тривиальной арифметикой политических расчетов. Если и на этот раз его внутренний голос не ошибается, не слишком-то много времени отпущено нам на размышления. Не странно ли, что человек, которого судьба увела из России, открывает глаза на происходящее нам, живущим здесь? И чего в этом больше -- его особой прозорливости или дефектов нашего зрения? Из всех проблем политической жизни России эта -- основная: мы погружены сами в себя. Наше самовосприятие искажено бесчисленными легендами и мифами, которые рождаются всегда, когда отсутствует трезвый и беспристрастный -- вот именно, как со стороны -- взгляд на себя, когда не хватает умения собирать информацию, работать с ней, а зачастую нет даже и представления -- какой объем и какой информации необходим, чтобы принять точное решение. Мы недооцениваем своих противников -- и потому, что просто плохо их знаем, и из детской боязни хоть в чем-то почувствовать их превосходство. Либо игнорируем их, либо пытаемся перекричать, вместо того, что- бы внимательно и спокойно изучить их аргументы и сопоставить их с собственными. В чем их, а в чем наша слабость? В чем наше, а в чем их преимущество? I Казалось бы, это обрекает на успех книгу, которую мы с вами дер- жим в руках. Еще не предпринималось попыток так обстоятельно рас- смотреть уникальный исторический опыт последнего российского пяти- летия и осмыслить перспективы демократического развития страны. Больше, чем кто-нибудь еще, потребность в этом должна испытывать наша политическая элита. Но вопреки логике любого, в том числе и ин- теллектуального рынка, у меня нет уверенности, что отсутствие конкуренции гарантирует Янову теплый прием в этой среде. Взять на вооружение его идеи -- значит признать свои просчеты, собственноручно разрушить миф о своей непогрешимости, открыто сказать людям: да, мы во многом перед вами виноваты. А это очень больно, и, может быть, все трудности российских либералов -- от неумения переступать через эту боль. Ни разу не видела Россия, чтобы ее демократический лагерь жестко и беспощадно анализировал свои ошибки. Он заранее прощал себя за все. Угроза фашистского перерождения "после Ельцина", которую нельзя сбрасывать со счетов, возникает вовсе не потому, что российский национал-экстремизм могуч и непобедим: не так уж много, на самом деле, людей осознанно и последовательно исповедуют эту веру. Но 6 погоду в обществе сейчас делают вовсе не те, кто убежденно и активно за что-то выступает -- хоть за реформы, хоть за их прекращение. Погоду делают самоустранившиеся. Исход любых выборов, общенациональных и региональных, состав выборных органов определяется не столько волеизъявлением голосующих, сколько огромным числом бойкотирующих. И это вовсе не какие-то "темные массы", неспособные, в силу недоразвитости, реализовать свои гражданские права. Наоборот. К позиции неучастия склоняются наиболее образованные, профессионально продвинутые, молодые. Трансформация бывшего советского общества в гражданское требует времени. Но сдвиг в этом направлении уже сейчас мог быть более заметен. Демократическими называют себя многие партии и движения, но над самоорганизацией общества -- фундаментом подлинной демокршии -- не работает никто. "Голосование ногами" выражает отношение избирателей к власти, но не помогает создать вокруг нее санитарный кордон. Нужна ли книга Янова человеку, самоустранившемуся от политики, а значит, от решения собственной судьбы? Да ни в коем случае. Это не легкое и занимательное чтение. Она не утешает, не успокаивает, она тревожит -- и реальностью ужасающей перспективы, и внятным напоминанием о личной ответственности каждого. Тем не менее, она появилась, эта книга, свою половину пути навстречу читателю она прошла. И теперь реакция на нее, не хуже иных социологических опросов, покажет, в какой стране мы живем. 7 Внучке моей, чье имя Надежда, посвящается эта книга ACKNOWLEDGMENTS На русский это английское слово обычно переводится как признательность, благодарность. Предварять таким образом книги -- процедура в Америке обязательная. Искусство благодарить превратилось здесь в своего рода академический cпорт -- кто кого переблагодарит. Выражать признательность принято всем -- тем, кто читал книгу в рукописи (за то, что хватило терпения) и кто не читал (зато, что, по крайней мере, не испортили автору настроение). Я не говорю уже о студентах, соседях, машинистках и архивистах, близких друзьях и случайных знакомых. Мой приятель однажды поблагодарил свою дочь за то, что не родилась, покуда он не управился с рукописью Мне ничего подобного придумывать не надо, у меня особый случай. Опубликовав много книг в чужих странах на чужих языках, я впервые представляю свою книгу друзьям и оппонентам на родине и на родном языке. Мне, по сути, вернули голос. Могу ли я не поблагодарить тех, кто это сделал? Кто посреди сегодняшних развала и безвременья положил на это столько труда, вдохновения и легендарного русского упрямства? Для меня это знак надежды, если не чуда. Есть еще, значит, порох в наших старых пороховницах. В первую очередь благодарен я людям, которые сделали это чудо возможным -- моим великодушным издателям Владимиру Евгеньевичу Сиротинскому и Владимиру Владимировичу Преображенскому, а также моему самоотверженному редактору Далиле Самсоновне Акивис. Признателен я также оппонентам, которые говорили со мною, не жалея своего времени и не отвергнув меня как врага -- несмотря на все наши жестокие разногласия. Без них эта книга тоже не была бы возможна. И конечно же, благодарен я ее будущим читателям, в особенности тем, которые не единомышленники. Если сумел я хоть некоторых из них отвлечь от засасывающей повседневной и хаотической суеты и помочь сфокусироваться на общей картине происходящего, значит не зря была вся эта мука. 9 ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ КАК Я НЕ СПАС РОССИЮ 1 Центральная метафора этой книги -- "веймарская" Россия. На мой взгляд, она точно обозначает тему, хотя, возможно, требует пояснений. Веймарской называлась демократическая республика, возникшая в 1918 году в Германии на развалинах агрессивной вильгельмовской империи. Экономически она была далеко не слабой и вполне рыночной. После короткого жестокого периода взаимного непонимания западные финансовые организации помогали ей с таким же энтузиазмом, с каким помогают они сейчас России. Благодаря главным образом Английскому банку была укрощена легендарная гиперинфляция 1923 года. План американского банкира Янга великодушно рассрочил платежи по внешнему долгу. Страна была затоплена кредитами. Никому, однако, не пришло в голову позаботиться о судьбе хрупкой новорожденной демократии, хотя ее уязвимость была не менее очевидна, чем сейчас в России. В марте 1920-го страну потряс берлинский путч Вольфганга Каппа. В ноябре 1923-го реваншисты во главе с Гитлером и Людендорфом попытались организовать в Мюнхене "марш на Берлин". Это была точно такая же оппозиция, какая атакует сегодня демократию российскую. В январе 1933 года она окончательно восторжествовала. Веймарская республика сменилась Третьим Рейхом. История веймарской Германии была краткой -- всего полтора десятилетия. Но она навсегда останется самым ярким символом непреложного исторического закона: попытка свести гигантскую задачу демократической трансформации имперского гиганта к тривиальной проблеме денег и кредитов не может окончиться ничем, кроме всемирного несчастья. И вот этот трагический сценарий вновь разыгрывается на наших 10 глазах и с нами. Судьба веймарской Германии оживает в судьбе "веймарской" России. То же мажорное, многообещающее начало. То же драматическое развитие, тот же накал схваток с непримиримой оппозицией. И та же политика, главными творцами которой становятся финансисты -- с их логикой и системой приоритетов. Веймарский сценарий обрек наших отцов на мировую войну, на Холокост. Представить, как будет выглядеть его финал в ядерном веке, -- воображения не хватает. Но есть ли у этого финала варианты? 2 Катастрофа демократии в веймарской Германии вовсе не была случайным или изолированным эпизодом истории XX века. Напротив, она дословно повторилась во всех без исключения великих державах имперского или, как логично его назвать, веймарского класса. Так случилось в Китае после 1911 г., когда Сун Ятсен объявил его демократической республикой, и в Японии, приступившей в 1912-м к глубоким демократическим реформам. В обоих случаях новорожденная демократия рухнула задолго до великой депрессии 1929 г., на которую многие эксперты склонны возлагать вину за гибель Веймарской республики. Так случилось и в самой России после февраля 1917-го, хотя весь ее веймарский этап продолжался всего девять месяцев. Так случалось всегда, когда трансформирующийся имперский гигант пытался прорваться к демократии на свой страх и риск. В ретроспективе мы видим, что по-другому быть и не могло. Вековая имперская и милитаристская традиция заведомо сильнее нонорожденной демократии, интеллектуально незрелой и политически неопытной. Если даже удавалось демократии пережить первый, второй или третий свой кризис, пятый или десятый добивал ее наверняка. И чем глубже, чем укорененной была в стране эта "государственная идея", тем более подавляющим оказывалось ее превосходство и больше шансов получала она восторжествовать над юной и неискушенной свободой. А вдобавок цепь предшествующих событий повсюду приводила к катастрофическому ослаблению авторитета власти, экономическому упадку, росту коррупции и преступности, которые, как и сегодня в России, тотчас становились мощным пропагандистским орудием в руках реваншистской имперкой оппозиции. А как же мирная демократическая самотрансформация Испании, шли или Южной Кореи? Но в нашем, веймарском случае эти параллели не работают. Ни одна из этих стран не сопоставима с Россией, как, впрочем, и с Японией или Германией. Их культура не была пронизана вековыми имперскими амбициями. В них не было-- и не могло возникнуть -- мощной реваншистской оппозиции, способной поднять народ против демократии, апеллируя к его имперскому величию, к стремлению первенствовать среди народов мира -- будь то в рамках "нового порядка", как в Германии, или "сферы совместного процветания", как в Японии, или даже "мировой революции", как в России. 11 3 После второй мировой войны, когда Япония и Германия повторяли попытку прорыва к демократии, мировое сообщество повело себя совсем не так, как в первой половине столетия, когда-юные демократии были оставлены один на один с силами имперского реванша. Наученное горьким опытом, оно больше не верило в возможность демократической самотрансформации побежденных имперских гигантов. Оно не рассматривало демократизацию своих бывших врагов как проблему гуманитарной и финансовой поддержки. И вообще, не о помощи шла теперь речь, но о гарантиях, что никогда больше от Японии или Германии не будет исходить угроза национальной безопасности союзных стран. Интеллектуальный и политический опыт демократического сообщества компенсировал немощность молодых, в сложнейших условиях рождавшихся демократий. Во всех случаях, когда требовалось провести глубокие реформы, конституционные или структурные, союзники не только подталкивали к ним, поощряя слабые послевоенные правительства в Токио или в Бонне -- они полностью разделяли с ними ответственность за эти реформы. Они непосредственно участвовали в их реализации, мобилизуя для этого свои ресурсы -- интеллектуальные, политические, моральные, не говоря уже о материальных. Одним словом, на смену довоенной веймарской политике пришла политика соучастия. И это решило дело. Реваншистская оппозиция была оттеснена на обочину политической жизни, маргинализована и тем самым лишена возможности повернуть историю вспять. В этом и состояла, собственно, разница между двумя политиками: в нейтрализации реваншистской угрозы. Одна сосредоточилась на экономической задаче, другая поставила во главу угла задачу политическую. Одна была обречена на провал, другая победила. 4 Не раз пытался я дать читателю -- и в России, и в Америке -- представление о том, какой может стать пост-ельцинская Россия, если он, читатель, не поможет остановить силы имперского реванша. Формула, управляющая сегодня умами западных политиков, проста: поможем сделать Россию рыночной и демократической. Россия не рыночная была заклятым врагом Запада. Рыночная -- станет партнером. Эта простота очень привлекательна, но и очень коварна. Капитализм -- не синоним демократии. И тем не менее, чем все озабочены на уровне практическом? Маркетизацией России, кредитами, рассрочкой долгов, приватизацией. Короче -- рынком. Работать в Москву посылаем экономических советников, счетоводов и бизнесменов, а не политиков и интеллектуалов. План помощи строительству свободного рынка в России у нас есть. Плана строи 12 тельства в ней демократии -- нету. Демократия, мы полагаем, вырастет сама собой -- как естественная надстройка, над рыночным хозяйством. А если не вырастет? А если на рыночном фундаменте воздвигнется уродливое и зловещее здание российского реваншизма, авторитарного, воинствующе антизападного и антидемократического? Как вам понравится такая перспектива? Конфликт между приоритетом строительства свободного рынка в России и приоритетом ее демократизации -- уже реальность. Он уже расколол страну, уже привел к серии жестоких кризисов. В самом сердце России пролилась кровь. Даже такой безоговорочный сторонник рыночной экономики, как обозреватель "Нью-Йорк Таймс" А. М. Розентал, ядовито заметил: "Если бы мне платили зарплату в 10 центов, а гамбургер стоил 10 долларов, это и меня заставило бы усомниться в достоинствах свободного рынка". Но ведь именно так, по милости бравых рыночников, соотносятся сегодня в России зарплаты и цены. Спросите любого американского политика о его российских ориентирах, и он, я уверен, ответит вам словами того же Розентала: "Свобода в стране -- наше дело, а скорость ее движения к полной отмене контроля над ценами -- нет". Но в действительности все обстоит как раз наоборот. За приоритетом "полной отмены контроля за ценами" стоят мощные международные финансовые организа- ции, и все ресурсы, выделенные мировым сообществом для помощи России, сконцентрированы в их руках. Международный валютный фонд и Всемирный банк не только имеют свою стратегию построения рынка, никак не соотнесенную с интересами строительства демократии, но и могут навязывать ее российскому правительству как условие западной помощи. А у сторонников приоритета "свободы в стране" нет ни организации, ни ресурсов, ни стратегии -- никаких реальных инструментов воздействия на политический процесс в Москве. Хотя даже равенства этих приоритетов было бы сейчас недостаточно. Россия переживает коллапс вековой имперской цивилизации, распад всех традиционных ценностей. Великий народ агонизирует на руинах мира, к которому он привык. Самая высокая ценность для него теперь -- надежда. Пусть пока не уверенность в завтрашнем дне, но хоть какое-нибудь ощутимое свидетельство, что неведомый мир, в который он вступает, стоит его нынешних страданий. По крайней мере, ему нужно видеть, что именно этим, а не просто маркетизацией всей страны, озабочены те, кто распоряжается его судьбой. Таким гарантом надежды был для России после августа 91 --го и до сих пор в известной мере остается Борис Ельцин. А в более широком смысле им была и остается искушенная и авторитетная западная демократия, с таким искренним пылом приветствовавшая Россию, когда она вступила на этот тернистый путь. Не случайно именно на дискредитацию Запада -- и Ельцина как его послушной "марионетки" -- направлены все усилия реваншистской оппозиции. Разрушение прозападных симпатий для нее -- непременное условие победы над демократией. 13 К сожалению, западная публика живет в полном неведении. Она даже не подозревает, что находится в состоянии войны и что война эта идет за контроль над ядерной сверхдержавой. Она не знает, что враги Ельцина из лагеря российского реваншизма -- это и ее враги, ничуть не менее откровенно, чем Гитлер, презирающие все западные ценности. Эти люди гордятся сотрудничеством с Саддамом Хусейном и европейскими фашистами. Мало кто из них остановится перед ядерным шантажом, если окажется у руля. Мне нужно, чтобы читатель -- и российский, и западный -- понял: между ним и этим кошмаром нет ничего, кроме тонкой и уязвимой пленки послеавгустовского режима, при всей его до прискорбия очевидной коррумпированности, отсутствии стратегического мышления и бесчисленных ошибках на каждом шагу. Мало того, под нарастающим давлением имперской оппозиции, отчаянно стремясь перехватить ее "патриотические" лозунги, этот неуверенно-прозападный режим и сам время от времени скатывается в реваншистское болото. В результате харизма Ельцина стремительно блекнет даже в глазах российских демократов... Один американский обозреватель заметил как-то по поводу другого правительства: "Слабость и бессодержательность царят в этой администрации. Она бредет без руля и ветрил -- бесхребетное правительство без будущего". Цитата полностью подходит и к нашему случаю -- но с тем необходимым добавлением, что падение этого режима наверняка повлечет за собой крах российской демократии и торжество имперского реванша. Соблазнительно, конечно,-- в особенности для тех, кто привык к черно-белой картине мира времен холодной войны,-- просто списать со счетов этот запутавшийся режим. И вообще на грозный вопрос "Кто потерял Россию?" ответить так же резво и легкомысленно, как сделал это однажды штатный обозреватель "Нью-Йорк Таймс" Вильям Сафайр: "Русские потеряли". Если это так, то и Германию в 1933 году потеряли немцы. Действительная проблема, однако, заключается в том, что из 60 миллионов жизней, которыми миру пришлось заплатить за "потерянную" Германию, на долю самих немцев приходится лишь 6 миллионов. Кому же и сколькими жизнями придется платить за "потерянную" Россию? 5 Фашизм появился в России не сегодня, хотя и сейчас исходящая от него угроза очевидна не для всех. Задолго до начала нынешней попытки прорыва России к демократии я написал книгу "The Russian New Right"* (Institute of International Studies, Berkeley, 1977). Десять лет спустя, уже в эпоху Горбачева, вышла еще одна моя работа, "The Russian Challenge and the Year 2000"** (Basil Blackwell, Oxford, 1987). И в середине 70х, и, тем более, в сле *"Русская Новая Правая". **"Русская идея и 2000-й год" 14 дующем десятилетии опасность казалась мне несомненной. Экспергы, однако, сочли мое предупреждение академическим, чтоб не сказать надуманным. Меня снисходительно журили за "демонизацию русского национализма". В последующем, однако, этот якобы мне одному привидевшийся демон стал грозной политической реальностью. Он уже не только влияет на развитие событий в Москве -- он пробивается и на уровень мировой политики. Ни одно решение российского правительства относительно, допустим, югославского кризиса, не говоря уже о спорных японских территориях, не может быть сейчас принято без оглядки на "красно-коричневых", по жаргонной российской классификации. У всего мира на глазах эта демоническая сила бурлит, демонстрирует себя в десятках фашистских газет и журналов, подчиняет себе российский парламент, выплескивается под черно-золотыми и красными знаменами на улицы российских городов. Русский фашизм обрел своих изощренных интеллектуалов и идеологов, собрал и вооружил штурмовые отряды. Он уже открыто пытался свалить "временный оккупационный режим, управляемый западными спецслужбами", как называется на их языке правительство Ельцина. Персонажи, которые раньше бродили только по страницам моих книг, причиняя мне массу академических неприятностей, вдруг материализовались, куда сильнее беспокоя российских демократов и президента. Сам Ельцин признал это, когда в своем телевизионном обращении к народу 4 октября 1993 г. объявил о "разгроме фашистского мятежа", и снова 28 февраля 1995 г. -- в специальном указе о борьбе с фашизмом. 6 В майском номере журнала "Комментария за 1993 г. Питер Бродский рассказывает, как был он ошеломлен во время делового визита в Москву. "Профессор Б. Волков, бывший член Центрального Комитета КПСС и видный ученый, заявил, что через год -- два [в России] будет фашистский переворот. -- Фашистский?-- переспросил я. -- Да, военно-националистический путч. -- И что это будет означать? -- Первым делом всех евреев посадят в концлагеря. Моей первой реакцией на такое заявление была тревога, затем скептицизм... [Но] хотя в сегодняшнем хаосе российской политики очень трудно отличить объективные условия отличного впечатления, у каждого еврея, с которым я разговаривал на эту тему в Москве, было такое же тревожное, пусть и не столь артикулированное предчувствие беды". В политическом смысле опасения московских собеседников Питepa Бродского, я думаю, преувеличены. Они, однако, точно отражают психологическую реальность сегодняшней России. Предчувст-пие беды свойственно сейчас не только евреям, оно действительно 15 пронизывает страну. Что говорить о профессоре Волкове, если Егор Гайдар, исполнявший в 92-м обязанности премьер-министра России, год спустя признался в Вашингтоне, что 28 марта 1993-го, когда в российском парламенте голосовался импичмент президенту, он сам жил в предчувствии ареста? Именно так, похоже, и происходит веймаризация новорожденной демократии. Еще ничего не случилось, но страх и неуверенность, перманентное ожидание беды уже охватывают людей, ослабляют их сопротивляемость. Психологически надломленные, они готовы сдаться раньше, чем их к этому принудят. Психологическая война, развязанная в России непримиримой оппозицией, страшнее всех ее политических демаршей, страшнее даже октябрьской стрельбы. И тем опаснее она, что, в отличие от инфляции или падения производства, не бросается в глаза. Она -- самый грозный симптом веймаризации России. Трагический опыт первой половины столетия сводится к простой формуле: если никто не несет ответственности за психологическую войну в имперской державе в переходную эпоху, имперский реванш начинает и выигрывает. Ответственности за психологическую войну в сегодняшней России не несет никто. 7 Веймарская ситуация -- и в этом я вижу одну из самых характерных ее особенностей -- не имеет решения на внутренней политической арене. В девяностые годы так же, как в двадцатые. Если мир этого не понимает, то раньше или позже на смену веймарским политикам, согласным учтиво просить Запад о помощи, приходят другие лидеры, которые пытаются взять все, что им нужно, силой. В Японии это был Того, в Германии -- Гитлер, в России явится ктонибудь вроде Жириновского. И тогда в одну роковую ночь взлетает на воздух американский военный флот в Пирл-Харборе. И тогда Европа корчится и гибнет от немыслимого унижения под сапогами новых властителей, несущих ей новое средневековье. А теперь ко всему добавится еще и ядерный шантаж, И все мечты о мире и процветании пойдут прахом. За неспособность своевременно сделать верный выбор Западу придется платить. Не деньгами, не политическими усилиями и интеллектуальной мобилизацией, но десятками миллионов молодых жизней. Вот чем грозит миру веймарская ситуация в России. Посвятив без малого четверть века изучению того, как зарождался и становился на ноги русский фашизм, я вижу в нем точно такую же бомбу замедленного действия, какая взорвалась в веймарской Германии. И точно так, как 70 лет назад, ведет себя по отношению к этой бомбе Запад, и прежде всего -- американское правительство, повторяющее все ошибки своей предвоенной политики и полностью игнорирующее уроки собственного послевоенного триумфа. Вместо того, чтоб выработать стратегию демократической трансформации России и найти способы воплотить ее в жизнь в новых условиях, оно беспомощно наблюдает за логическим ходом еще одного 16 веймарского эксперимента. Вместо того, чтоб выступить гарантом нейтрализации реваншизма, обезвредив таким образом бомбу, оно ограничивает себя "помощью" неэффективному правительству, уже доказавшему, что самостоятельно предотвратить собственную гибель оно не может. Кто спорит, моя веймарская метафора может оказаться не более, чем метафорой. И построенная мною историческая модель крушения демократии во всех сопоставимых с Россией имперских державах тоже может быть основана лишь на простых совпадениях. Но что если нет? Если бомба и вправду лишь ждет своего часа, чтобы перевернуть вверх тормашками всю нашу и наших детей жизнь? 8 Мои ученые занятия постепенно привели меня к выводу о необходимости срочных практических действий. К началу 1990 года у меня сложился проект, с которым я приехал в Россию и был принят Бори- сом Ельциным -- тогда еще Председателем Верховного Совета Российской Федерации. Вот проект вкратце. Создается международный штаб переходною периода. Этот штаб координирует усилия мирового сообщества по российской модернизации, представляя лобби российских реформ на Западе и Востоке. Влиятельность, дееспособность и безусловная авторитетность такого лобби обеспечивается включением в него ряда политиков мирового класса, оставшихся без дела, достойного их масштаба. Для наших целей их достаточно: Я. Накасонэ в Японии, М. Тэтчер в Англии, Р. Макнамара, Д. Рокфеллер, С. Вэнс в Америке, В. Жискар д'Эстен во Франции, В. Брандт в Германии, П. Трюдо в Канаде. Рычаги, на которые могут нажать эти люди в своих странах, никому в Москве заведомо не доступны да, скорее всего, и не известны. Первоначально предполагалось создать и российское ядро будущего штаба, включив в него людей авторитетных и незапачканных. Первой акцией такого штаба, согласно моему проекту, должен был стать товарный щит реформы -- но о нем есть смысл рассказать отдельно. Скажу пока, что я искренне надеялся: можно избежать величайшего несчастья -- ассоциации в народном сознании рынка с тотальным обнищанием. Борису Николаевичу идея понравилась чрезвычайно. Он тотчас распорядился, чтобы все ресурсы ВС были мобилизованы для ее реализации -- от его имени. Немедленно были составлены и подписаны два документа, которые мне хотелось бы не просто процитировать, но и воспроизвести дословно -- ради полной достоверности. Первый был напечатан на бланке Комитета по международным делам и внешнеэкономическим связям Верховного Совета РСФСР. Текст его гласил: "21 декабря 1990 года профессор Нью-йоркского университета Александр Янов был принят Председателем Верховного Совета России Б. Н. Ельциным. В ходе беседы были одобрены предложенные А. Л. Яновым идеи "Неправительственного Международного Комитета Согласия" и Трехстороннего ЭкономикоПолитиче 17 ского клуба "Россия--Запад--Восток". В результате была достигнута договоренность о реальной поддержке этих идей Верховным Советом РСФСР". Подписано: председатель Комитета В. П. Лукин, помощник Председателя ВС В. В. Илюшин. Вторым документом был мандат: "Профессор Нью-йоркского университета Александр Янов уполномочен вести переговоры о формировании зарубежной части Трехстороннего ЭкономикоПолитического клуба "Россия--Запад--Восток"". Подписано: Б. Ельцин. Тогда я был счастлив. Только потом, задним числом, понял, что с самого начала в столь очевидный вроде бы триумф затесались некоторые неясности, обрекавшие меня на грядущий бой с тенью. Например, я случайно узнал, что, когда Б. Н. рассказал о нашем разговоре М. С. Горбачеву, тот его оборвал: "Ну вот, еще варягов нам тут не хватало!" Но главное: о чем, собственно предстоит мне "вести переговоры" и куда приглашать "зарубежную часть", если самого-то штаба покуда не существует? И все-таки я был полон энтузиазма. Тем более, что с Владимиром Петровичем Лукиным мы подробно обсудили персональный состав российского ядра, которому и надлежало -- в соответствии с проектом -- кооптировать в себя "зарубежную часть". С тем я и от- был, ожидая со дня на день известий из Москвы, что ядро это создано, все необходимые официальные аксессуары (помещение, бланки, печать и т. п.) в наличии и приглашения для "зарубежной части" в работе. Разумеется, я тоже не сидел со своим мандатом сложа руки. Поскольку президентам получать отказ не пристало, я связался с теми из возможных кандидатов, с кем мог. Просто чтобы удостовериться: если соответствующие приглашения, подкрепленные личной просьбой Б. Н. Ельцина, будут получены, отказа не последует. Реакция на мой осторожный зондаж оказалась даже лучше, чем я предполагал. Заинтересованно-выжидательная. Адресаты мои были готовы отнестись к московской инициативе самым серьезным образом. А Москва молчала. Месяц, другой, третий. На четвертый я не выдержал неизвестности, прилетел. Я подозревал, конечно, что дело с формированием российского ядра идет почему-то со скрипом. Но то, что я обнаружил, меня ошеломило, поскольку не обнаружил я ничего. Ни российского ядра. Ни соответствующей конторы для его формирования. Ни даже воспоминания о том, что "реальная поддержка этих идей Верховным Советом РСФСР" была мне документально гарантирована всеми высокими подписями. Причем, никто не чувствовал ни малейшей неловкости по поводу того, что личное распоряжение главы российского парламента оказалось пустым звуком. Я ощутил себя вдруг в фантасмагорическом мире, где и договоры не договоры, и мандат не мандат, и парламент не парламент, а заурядная советская контора, и где ничто никого не интересует, кроме повседневной текучки. Сейчас я могу говорить об этом более или менее бесстрастно. Но 18 тогда да я терзался жестокими вопросами. Как-то привык я в Америке, что люди ранга В. П. Лукина слов на ветер не бросают. Они лучше десять раз откажут, нежели дадут слово, которого не намерены сдерживать. А ведь у меня была с Лукиным железная договоренность. Не поверь я ему, ввязался бы в переговоры с людьми, которые время свое ценят превыше всего и пустяками не занимаются? Почему он завалил такое важное дело? Из лени? От безответственности? Из-за недостатка сотрудников? Но разве "всех ресурсов Верховного Совета" могло не хватить для одного проекта? А может, спрашивал я себя, у него были принципиальные возражения? Может, он просто полагал проект маниловщиной? Или, пуще того, вообще считал, что спасение утопающих дело рук самих утопающих и нечего России полагаться на заморских дядей? Даже к такому "государственническому" принципу отнесся бы я с уважением, хотя скорее был бы готов встретить его в изоляционистской прессe, нежели в самом сердце западнического ВС. Но если так, зачем было Лукину во всем со мной соглашаться и даже уже засучивать рукава? Короче, я перебрал, кажется, все возможные -- и невозможные -- вопросы. И ни на один из них не нашел ответа. Из ВС я уходил с чувством, что российская бюрократия, пусть и демократическая, безнадежна. Куда идти теперь? К кому стучаться? Я решил обратиться прямо к тем, в ком видел кандидатов в российское ядро международного штаба. Встретился с Э. А. Шеварднадзе, Ю. А. Рыжовым, Н. И. Травкиным, Г. А. Явлинским и другими. Все согласились войти в Совет. Не хватало лишь одного человека -- работающего лидера, который бы его организовал, а не только отдал в мое распоряжение свое имя и авторитет. Шеварднадзе и Рыжов отказались возглавить российское ядро, у них были другие планы. Зато с энтузиазмом согласился на эту роль Станислав Шаталин. Он заверил меня, что уж на него-то я могу положиться, как на каменную стену: Coвет станет для него практически второй работой. Ну вот, вздохнул я с облегчением, нашелся, наконец, ответ на все мои вопросы. Просто бюрократы в ВС не увидели своей собственной роли в таком глобальном проекте. А блестящий интеллектуал и вольный стрелок Шаталин ее тотчас увидел. Хотя бы поэтому я и впрямь могу на него положиться. И снова вернулся я в Нью-Йорк счастливый. Дело было в мае. В июне Шаталин мне не позвонил. В июле тоже. Чтобы не утомлять читателя монотонностью повествования, скажу, не позвонил он мне вообще. С тяжелым сердцем вернулся я в Москву в октябре, где и выяснил, что Станислав Сергеевич только что уехал отдыхать во Францию. Нечего и говорить, что никакого российского ядра и в помине не было и приглашать "зарубежную часть" по-прежнему было некуда. Побродил я тогда по магазинам, поглядел на пустые полки и сердитые очереди -- и сердце у меня сжалось от горького предчувствия. Господи, подумал я, да чем же они все тут занимаются? Ведь так же и вползут в реформу -- без всякого прикрытия! И травма от этого безжалостного шока останется навсегда. И как же взыграет оппозиция, когда цены на молоко и мясо подскочат вдруг до небес! И как же не 19 мыслимо трудно будет убеждать голодных людей, что она не npaва! Но самое главное, как просто этой беды избежать... Вернемся, однако, к Шаталину. Оказывается, Станислав Сергее- вич вовсе не забыл о проекте. Но узнал я об этом совершенно случайно, возвращаясь из Петербурга в Москву с французским промышленником Кристианом Мегрелисом. Услышав про злоключения моей идеи, Мегрелис ахнул. Выясни- лось, что он прекрасно знает Шаталина и слышал от него все подробности проекта -- и про международный штаб, и про российское ядро и про Жискар д'Эстена. Мой новый друг припомнил даже, что, познакомившись с проектом, он воскликнул: "Да я бы секретарем к тебе пошел, если б ты за такое дело и вправду взялся!" Только одно смутило нас обоих. Оказалось, что, подробно описы- вая мой проект, Шаталин забыл упомянуть мое имя. Не значит ли это, что я сам бессознательно встал поперек своей идеи? Что если б это был проект не Янова, а Шаталина или, скажем Лукина, все обернулось бы иначе? И не было бы этого бесконечного боя с тенью? И весь ход реформ оказался бы иным? Кто еще оставался на российском политическом небосклоне, кого знали бы и тут и там и кто мог бы потащить такой воз? Собчак. Из-за чудовищной занятости питерского мэра мне пришлось отправиться с Анатолием Александровичем в Душанбе и даже принять там участие в трудных переговорах в момент острейшего кризиса. Собчак согласился на мое предложение возглавить Совет. Правда, он честно признался, что сам заниматься вплотную этим не сможет, но твердо обещал две вещи. Во-первых, что найдет опытного администратора, который только организацией российского ядра Совета и будет занят, во-вторых, что, когда в Петербург приедет Маргарет Тэтчер, мы встретимся с нею и обсудим проект втроем. Читатель вправе всерьез усомниться в моих организаторских спо- собностях: не подводил меня, кажется, только ленивый. Это правда, организатор из меня никакой. Я теоретик, человек идей. И не следо- вало мне, наверное, соваться не в свое дело. С другой стороны, посудите сами -- разве был у меня выбор? Мог ли я послать все эти пустые хлопоты к черту и вернуться к своим безмятежным академическим занятиям? Да я бы в жизни себе этого не простил! Тем более, что идея висела в воздухе. Осколки, фрагменты, кусочки своего проекта встречал я в десятках документов -- от официальных речей до частных записок. С какой радостью подарил бы я его кому угодно, если ( только это сдвинуло дело с мертвой точки! Но кто же не знал в России к тому времени, что предложил его я? Надо ли говорить, что и Собчак оказался лишь очередным персонажем в этой трагикомедии утраченных иллюзий? Не только не назначил он администратора проекта, но даже вычеркнул меня из протокола встречи с Тэтчер. Под свое отступление Анатолий Александрович, впрочем, попытался подвести теоретическую базу. Да, конечно, объяснял он мне, ваша метафора о "веймарской" России интересна. Сходство есть. Но ведь есть и отличия. Исторические и политические... Не