Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 OCR: Владимир Лущенко
---------------------------------------------------------------




     Памяти  профессора Михаила  Алексеевича  Сергеева,  старейшего историка
Русского Севера, который еще  в пору  моей молодости  указал мне на  богатую
страну, где в цветущих долинах,  осыпанных вулканическим пеплом, жили гордые
и сильные люди, отвечавшие на оскорбление точным выстрелом.






     Тревожно спали у глухой воды,
     Им снег и хвоя сыпались на спины.
     Им снились богдыханские сады,
     Кричали элатогорлые павлины.
     Сергей Марков



     (Иногда ему казалось, что все заблудшее сгинуло в  былых  ненастьях, но
если  случится нечто, тревожное и размыкающее его с пропащим  прошлым, тогда
жизнь, еще необходимая ему, вновь  расцветится бравурными  красками,  словно
тот  карнавал,  что  отшумел  на  пороге  зрелости...) Новый  морозный  день
зачинался  над  Камчаткою.  Со  двора,  повизгивая,  хозяина  звали  собаки.
Подкинув  в руке тяжелый "бюксфлинт"  дальнего боя, Исполатов ловко  насытил
его двумя острыми жалящими  пулями, а третий ствол - для стрельбы картечью -
он оставил пустым. Пышная  оторочка рыжего  меха обрамляла  лицо камчатского
траппера, жесткое и темное от стужи.
     - Ну, я поехал! Провожать не надо.
     Казачий урядник Сотенный скинул ноги с лежанки.
     - Что ж, езжай. Когда свидимся-то?
     - К аукциону приеду.
     - А раньше?
     - Нечего мне тут делать...
     Зевнув,  урядник  крутанул  ручку  граммофона, расписанного  лазоревыми
букетами,  в  спину  уходящему с  трагическим  надрывом  пропела  до хрипоты
заезженная пластинка:

     Все сметено могучим ураганом.
     Теперь мы станем мирно кочевать...

     Исполатов  ногою  захлопнул  за  собой  дверь.  Подминая  снег  мягкими
торбасами,  он  спустился  с  крыльца.  Поверх  кухлянки из  пыжика, пошитой
мездрою наружу,  похрустывала  рубаха  из грубой  самодельной замши-ровдуги.
Голову  покрывал коряцкий капор  с  пришитыми  к  нему ушами матерого волка,
которые торчали врозь - всегда настороженные, будто чуяли опасность.
     Четырнадцать  собак,  застегнутых  в  плотные  ездовые гужи,  встретили
повелителя голодным обрывистым лаем.
     - Ти-иха! - сказал он им. - Кормить стану дома.
     Потрепав за ухо вожака (по кличке Патлак), охотник  приладил сбоку нарт
неразлучный,  "бюксфлинт".  Час  был   еще  ранний.  Авачинская  сопка  едва
виднелась в туманной изморози. Исполатов не понуждал собак к  быстрой  езде,
благо впереди лежал  целый  день, в конце  которого его встретит на  зимовье
Марьяна, а собак  - жирные ломти юколы. Возле бывшей фактории Гутчисона и Ке
он  чуть  придержал упряжку, чтобы  глянуть на  термометр.  Ртутный  столбик
показывал потепление - всего 19 градусов ниже нуля...  Был  месяц  март 1903
года!
     На выезде из Петропавловска,  среди развалюх-халуп, похожих на дровяные
сараи, красовалась лавка  колониальных товаров. Длинным остолом, визжащим по
снегу,  траппер  затормозил  упряжку.  Впалыми животами  собаки  улеглись  в
сугробы, а Патлак  свернул хвост  в  колечко и уселся  Поверх  него,  как на
подушку. Исполатов сказал вожаку, словно человеку, обыденные слова:
     - Подожди меня, приятель. Я скоро вернусь.
     В  сенях лавки  его перехватил изнемогший от  пьянства уездный чиновник
Неякин, начал клянчить:
     - Сашка, будь другом, продай соболька.
     - Я всех сдал в казну.
     - Не ври, - скулил чиновник. - Небось Мишке-то Сотенному привез.  Ежели
и  мне  соболька  уступишь,  так  я  тебе  про  явинского  почтальона  такое
расскажу... ахнешь!
     Устранив забулдыгу,  траппер  шагнул внутрь лавки.  Торговец без лишних
слов снял с полки бутыль со спиртом.
     - Чем заешь? - вопросил дельно.
     - Вчера с урядником согрешил, сегодня - баста.
     - Чего заговелся?
     - Дорога трудная. А груз большой.
     - Много ль взял?
     - Фунтов с тысячу. Даже копылья у нарт крякнули.
     Лавочник глянул в окошко, на глазок оценив собак:
     - За вожака-то сколько платил?
     - Четыреста. Он нездешний - из бухты Провидения.
     - За одну псину экие деньги... Ай-ай!
     - Патлак того стоит. Он оборачивается [1].
     - А ты-то как, Сашка? Тоже оборачиваешься?
     - Редко.
     -  Оно и плохо!  Не видишь, что у тебя за спиной творится... Шлюха она,
твоя Марьянка! Где подобрал такое сокровище?
     Исполатов, внешне спокойный, и отвечал спокойно:
     - Подобрал  во Владивостоке... прямо с панели.  Сам  знаешь,  от одного
парохода до другого, когда билет уже на руках, выбрать порядочную времени не
остается. Вот и взял какая попалась. Жить-то ведь все равно как-то надо... ;
     - Смотри сам. Но люди сказывают, что, пока ты по охотам шастаешь, к ней
явинский почтальон навещается.
     Исполатов  сумрачно оглядел  длинные  полки,  прогнувшиеся  от  тяжести
колониальных товаров: виски, ром, спирт,  противная японская  сакэ...  ну, и
белая - Смирновского завода.
     -  Заверни  конфет с начинкой.  Фунтов  десять,  -  сказал  траппер.  -
Пряников дай. Да сунь бутылку рома в кулек.
     - Пожалте, - хмыкнул лавочник. - Тока не  пойму я тебя - нешто ж стерву
свою конфетами голубить станешь?
     - Это не ей. Мне надо завернуть в Раковую.
     На лице торговца возникло недоумение.
     - Храни тебя бог, - сказал он. - Но помни, Сашка что проказа не сразу в
человеке проявляется.
     - Плевать! - Траппер шагнул из лавки на мороз.
     Собаки дружно поднялись, разом отряхнувшись от снега.
     ...Исполатов уже давно облюбовал для охоты нелюдимые  загорья и заречья
Камчатки,  и он не  любил,  если его спрашивали -  откуда  родом, когда сюда
пришел и зачем? Лишь изредка траппер навещал уездный град Петропавловск, где
сдавал пушнину  в  имперскую  казну, а  закупив  провизии для зимовья, снова
надолго исчезал в до ужаса безмолвных долинах.
     Слегка тронув потяг вожака, он сказал:
     - Кхо!
     Упряжка сразу взяла нарты, аллюром.

     А  недалеко  от Петропавловска, на берегу  бухты  Раковой, затаилась от
людей  камчатская  колония  прокаженных.  Здесь  никого  не  лечили,  только
изолировали от общества, и, кто попал в  бухту  Раковую, тот, считай, пропал
для жизни на  веки вечные... Первый, кого  Исполатов  встретил в лепрозории,
был  его приятель - огородник Матвей.  При  виде траппера лицо  прокаженного
расплылось в улыбке:
     - Сашок! Друг ты наш... вот радость-то нам.
     Матвей  протянул  обезображенную  болезнью  руку,  и  она  не повисла в
воздухе -  Исполатов крепко пожал  се. С разговорами поднялись в  просторную
избу-общежитие,  появились в горнице и женщины, в основном старухи, но средь
них  была  очень  красивая  камчадалка  Наталья  Ижева,  полная  молодуха  с
блестящими черными глазами, чуточку раскосыми. Исполатов распустил перед нею
узорчатую   шаль,   купленную  вчера  в   Петропавловске,  накрыл  ею  плечи
отверженной женщины.
     - Это тебе... красуйся и дальше!
     Здесь  все были  рады  ему,  как дети;  траппер  щедро  оделил  больных
конфетами и пряниками.
     - Будете чай пить и меня вспомните.
     Протянув Матвею  бутыль  с  ромом, он  уловил  трепетный взгляд Натальи
Ижевой.
     - Уходила  бы  ты отсюда, -  сказал  траппер девушке. - Нет ведь у тебя
никакой проказы. Нет и никогда не было!
     -  Доктор  Трушин сказывал,  бытго есть.  Да и  куда уйдешь? Меня  и на
порог-то не пустят. Уже порченая. - Она всплакнула.
     Матвей со смаком распечатал бутылку.
     - Ты, Наташка,  не  реви нам тута, а  лучше  сигай  за  стаканами. Дело
серьезное. И потому огурцов подцепи из бочки...
     Огурцы  были  такой величины  - хоть в пушку их  заряжай.  В  искусстве
огородничества  Матвею не  было  на Камчатке  равных;  умудрялся  выращивать
помидоры, мечтал об арбузах.
     - В дорогу не пей, - сурово сказал он трапперу.
     - Ладно. Пей сам, а я погляжу...
     Выпив стакана два, Матвей его допытывал:
     -  Ты  ж  газеты  читаешь, образованный. В  науке-то что ныне  слыхать?
Неужто  нигде  не напечатано,  что хворобу нашу лечить научились? Или ученые
энти самые дарма хлеб переводят?
     Обманывать несчастных людей Исполатов не стал:
     - Да что газеты! Ерунду всякую пишут...
     - То-то и оно, - пригорюнился  огородник. - Выходит,  всем  нам  сообча
околевать тута... Ну-к, ладно. Я допью.
     Опустошил бутыль до дна, всех баб выслал вон.
     -  Угостил ты  меня славно!  Спасибо,  Сашка,  что  не  презираешь нас,
скверных... мы за тебя бога молить будем.
     - Стою ли я того? - отмахнулся Исполатов.
     - Стоишь, родимый, стоишь...
     Было видно -  Матвею хочется что-то сказать, очень важное для охотника,
но старик не знает, какие найти слова.
     - Не томись, - разрешил ему Исполатов. - Режь!
     - Люди болтают... всякое. Верить ли?
     - Ты, наверное, о почтальоне. Так я уже знаю.
     Прокаженный тяжело поднялся из-за стола.
     - Не ездий сейчас, - попросил с тревогой.
     - Поеду.
     - Тогда ружье оставь. Я его приберу.
     - Мне без ружья - как без воздуха...
     Сказав так, Исполатов приударил об пол прикладом, и вдруг что-то тихо и
внятно щелкнуло.
     - Это у тебя? - показал Матвей на ружье.
     Траппер  осмотрел  замки "бюксфлинта". С  пулевыми стволами все было  в
порядке, а  на  картечном  самопроизвольно  сбросило  курок,  и,  будь ствол
заряжен, произошел бы выстрел.
     - Поостерегись, - предупредил Матвей. - От такого самострела беда может
случиться... живым не встанешь.
     Исполатов и сам был огорчен сбросом курка.
     - Ерунда, - утешил он себя. - Это случайно...
     Обитатели лепрозория вышли проводить его. На этот раз траппер тщательно
проверил укладку груза,  заново  перетянул  крепления.  По  его экономным  и
точным, движениям чувствовалось, что этот человек  - как машина, никогда  не
знающая в  своей деле  срывов  и дефектов. Наталья Ижева,  стоя  на  крыльце
лепрозория, кусала кончик дареной шали, и такая лютая тоска  светилась в  ее
раскосом взоре, что Исполатов не выдержал - отвернулся...
     Он вырвал  из снега остол, упряжка взяла разбег, и, запрыгивая на задок
нарт, охотник крикнул:
     - Будем живы, так еще увидимся... Ждите!
     Только  сейчас  собаки звериным  инстинктом ощутили,  что все трудности
впереди. С первых  же миль вожак  диктаторски властно  установил для упряжки
размеренный  ритм  движения,  который  ни  одна   собака  не  осмелилась  бы
нарушить...  Как и всегда в разгоне большого пути, то  одна, то другая псина
отскакивала в сторону на всю длину рабочего алыка, быстро облегчала желудок,
после чего  активно включалась в центральный потяг, во  главе которого бежал
неутомимый  умница Патлак... Исполатов не всегда мог заметить, какая  собака
налегает в алык исправно,  а какая  только делает вид, что трудится. Но зато
сами  псы  зорко  следили  один за другим,  и  оскаленные зубы рычащей  стаи
заставляли ленивца бежать с полной отдачей сил.
     Случалось,  что в  горячке  бега какая-то из  собак перескакивала через
потяг, мешая партнерам.  В такие моменты Исполатов, не  задерживая движения,
двумя-тремя  прыжками  нагонял упряжку и, схватив виновного  пса  за шкирку,
энергичным швырком перебрасывал его через потяг обратно  на законное  место.
Каждый  час траппер делал  краткую  остановку,  чтобы собаки могли  выкусать
между  когтей  намерзшие ледышки. Упряжка  давно  шла с высунутыми  языками,
собаки часто лизали снег, но  Исполатов не обращал на это никакого внимания,
он  гнал их  дальше,  ибо  высунутые  языки  и  жажда -  это  лишь  признаки
напряжения, но никак не усталости.
     Первые  сорок  верст  прошли  хорошо.  Начинался  самый сложный участок
трассы  - крутые  взгорья, выпирающие  из-под  снега зубья  острых камней  и
рискованные крутейшие  спуски, на которых можно в два счета погубить упряжку
и  свернуть себе  шею. Траппер скинул замшевую рубаху,  опустил  капор, - он
остался с открытой головой, и мокрые от пота волосы быстро схватило морозным
инеем. Теперь все  зависело  от  его каюрского опыта,  от мгновенной реакции
вожака на команды.
     - Кох, кох! - и вожак уводил упряжку направо.
     - Хугг, хугг, хугг! - и нарты катились влево.
     - Нига, нннга-а! - кричал Исполатов, приказывая замедлить бег...
     Наконец и завечерело. В изложине меж гор открылась широкая долина - это
его долина. Летом  она будет стонать от шмелиного зноя, вся в удушье сладких
высоких  трав, а  сейчас долина покоилась под синими снегами, тихо  звеня от
морозов. Далеко за распадком,  словно желтый глаз хищника, замерцало  окошко
зимовья  -  это  Марьяна  зажгла  керосиновую лампу. Что-то  там  мелькнуло,
тревожа  охотника. Моментально  остол в  снег:  стопор! Исполатов  достал из
сумки полевой бинокль. Через  его сильную  оптику он  видел, что  от зимовья
отъехала почтовая упряжка. Одним рывком траппер отдал крепления на нартах  и
весь груз опрокинул в сугроб. Теперь облегченные нарты пошли быстрее...
     Явинский  почтальон  заметил погоню  и, почуяв  неладное,  еще издалека
начал орать Исполатову:
     -  Ты что  задумал? Оставь  меня по-хорошему...  Оставь, говорю,  иначе
угроблю здеся - никто и костей не сыщет!
     Было  видно, как он вовсю лупит собак по головам концом своего  остола.
Исполатов часто дергал потяг, словно играя пальцем на туго натянутой струне,
и эти подергивания  тут же передавались на холку Патлака, который увлекал за
собою  упряжку.  И хотя  собаки  почтальона  были совсем  свежие, все  равно
расстояние сокращалось... В руке соперника вдруг матово  блеснул, вынутый из
чехла, ствол винчестера.
     - Отстань, каторжный! Чего привязался?
     Первая  пуля зыкнула  над плечом траппера, вырвав  клок  шерсти из  его
кухлянки.  Не  сводя глаз  с противника,  Исполатов левую  руку  по-прежнему
держал на потяге, а с правой зубами стянул рукавицу.  На ощупь отстегнул  из
петель  "бюксфлинт".  Последовал  лишь один  выстрел - почтальона вынесло  с
нарт, его упряжка, испуганно лая,  скрылась в сумерках... Исполатов повернул
обратно - к дому. Неторопливо двигаясь,  он первым делом освободил  собак из
алыков, выпряг вожака из потяга. Взяв горсть снега, съел его с жадностью.
     Марьяна встретила его как ни в чем не бывало.
     - Где-то стреляли, - весело сообщила она.
     - Да. В деревню Явино почту провезли.
     - Чего же почтальон палить удумал?
     - Это я ему чем-то не приглянулся...
     Исполатов по-хозяйски подкрутил коптящий фитиль лампы.
     Чуточку оторопев, Марьяна спросила:
     - Зачем же ему в тебя-то стрелять?
     Охотник только сейчас посмотрел ей в глаза:
     - Поди да спроси у него. Он в распадке валяется...
     Женщина с криком выскочила прочь из зимовья. Исполатов шагнул на мороз,
когда Марьяна уже возвращалась  со  стороны распадка,  неся в руке малахай с
головы  убитого. Ее шатало.  Но, приближаясь, она стала  бросать в  сожителя
слова - оскорбительные, как грязные трактирные плевки:
     - Да мне во Владивостоке шикарные господа по червонцу платили,  а ты...
хуже лягушки!  У-у, морда каторжная! Думаешь, я  не знаю, откуда ты бежал? А
сейчас  хорошего человека загубил... Я тебя на чистую воду выведу. Ты у меня
дождешься, что побегаешь с тачкой по Сахалину...
     Собаки с  мудрым отчуждением  сидели неподвижно, никак  не  реагируя на
людские страсти. Они равнодушно восприняли второй выстрел. Устало присев  на
краешек  нарт,  Исполатов молча наблюдал,  как умирает  короткий  камчатский
день.
     Вожак  не выдержал и  с тихой лаской  подошел к хозяину.  Тот  запустил
пальцы в его густую шерсть на загривке.
     -  Ну  что, брат? - с душевной тоской спросил  он пса. - Тебе,  я вижу,
стало  жаль  меня... Ничего. Это  тоже  пройдет. Как  прошло  и то, что было
давно.
     С  океана дунул  ветер, он заворотил  подол  на  убитой, обнажив  белые
стройные  ноги, а  поземка  быстро-быстро заметала  женщину  снегом, сухим и
жестким. Исполатов поднялся и начал кормить собак.  На этот раз они получили
от него юколы гораздо больше обычной нормы.
     В этом коротком романе отражены подлинные события,  но имена героев (за
редкими исключениями) я заменил именами вымышленными.



     Андрей Петрович  Соломин, редактор "Приамурских ведомостей", начал день
с  того,  что устроил  нагоняй  своему токийскому корреспонденту  Пуцыне,  в
прошлом  киевскому  шулеру,  сосланному  в  места  не  столь  отдаленные  за
неоспоримый и оригинальный талант никогда не бывать в проигрыше.
     -  Перестаньте  из номера  в  номер  писать  свои статейки  об  успехах
рыбопромышленной выставки  в  Осаке. Стоит ли  восхищаться  новыми  орудиями
лова, если вся наша лососина оказывается в японских или американских сетях?
     - Но русский комиссар выставки Губницкий...
     Соломин сразу же перебил Пуцыну:
     - Я из него лепешку сделаю! Для кого он и статский советник, а для меня
обычный  гешефтмахер. Сейчас  надо  поставить акцент на  визит  в наши  края
военного министра Куропаткина,  отразите  нерушимую  мощь  русских восточных
твердынь, а относительно Японии дайте читателю понять: не посмеет!
     Оставшись  в кабинете один,  Соломин взялся сводить счеты  с Губницким,
неприязнь  к  которому  испытывал  давно. Губницкий  целых 30  лет  управлял
Командорскими  островами,  и  за   время  его  неусыпного  "княжения"   янки
опустошили   котиковые   лежбища,  облагодетельствовав   алеутов  скрипучими
граммофонами, цветными  рубашками ковбоев, одеколоном с неистребимым запахом
псины и  бутылками виски  с очаровательным привкусом  керосина. Губницкий  с
американского  разбоя   имел  миллионы  долларов,  которые   и  рассовал  по
швейцарским и лондонским банкам. Теперь он барином проживал в Сан-Франциско,
поговаривали, что  в Россию уже  не вернется, а в Петербурге не нашли никого
лучше,  назначив  именно  этого  хапугу  комиссаром  русского  павильона  на
Международной рыбопромышленной выставке.
     Закончив  писать и еще клокоча негодованием, Соломин кликнул секретаря,
велел ему прочесть написанное:
     - Гляньте, что у меня получилось.
     Секретарь сказал откровенно:
     - Вы напрасно так расчихвостили Губницкого.
     - Разве он не заслужил этого?
     - Но у Губницкого очень сильная рука.
     - Рука... и какой же силы?
     - Сам министр внутренних дел Плеве.
     - Все равно, - распорядился Соломин, - спускайте статью в типографию, и
пусть ее сразу же набирают...
     Прибыла  шанхайская  почта.  Из английской  газеты, издающейся в Китае,
Соломин  установил, что Губницкий ведет в  Токио странные переговоры: японцы
договаривались с ним, чтобы  в случае войны  с Россией рыболовные промыслы в
русских территориальных водах оставались нейтральными.
     - Что за бред!  - возмутился Соломин. - Они  будут с нами воевать, а мы
за это, как последние дураки, станем еще и рыбкою их подкармливать...
     Секретарь редакции  принес  адрес-календарь  служебных чинов  империи и
показал загнутую страницу:
     -  Вот,  смотрите  сами...  Вы  устроили  Губницкому  раскардаш, а  он,
оказывается,  уполномоченный  от  министерства  внутренних   дел  и   самого
дальневосточного наместника Алексеева.
     - Уполномочен? Ради каких же целей?
     - Развития рыбных и зверовых промыслов.
     - Точнее - разграбления их!
     - Не спорю. Но  здесь ясно написано, что Губницкий - один из директоров
Камчатского торгово-промыслового общества.
     - А я с Камчаткою дел не имею, - ответил Соломин  и добавил с ухмылкой:
- С Плеве тоже... избави меня бог!
     Надев котелок,  взял тросточку, проверил - есть ли в  жилетном кармашке
зубочистка.
     - Пора обедать. Ну их всех к чертовой матери!
     "Приамурские ведомости" издавались в Хабаровске -  столице Приамурского
генерал-губернаторства  (а Владивосток был  столицею и  крепостью Приморья).
Жить  в  Хабаровске   никогда  не  скучно,  хотя  и  трудновато.  Сам  город
удивительно  благообразен, весь в  зелени рощиц, улицы живописными террасами
сбегают  к пристаням  Амура,  красивые павильоны  и ажурные мостики украшают
променады бульваров. Но зато паршивый лимончик, которому, в Москве и цена-то
всего три копейки, в Хабаровске стоит пять рублей - отдай и не греши...
     Андрей Петрович обедал на Протодьяконовской улице в ресторане "Боярин",
стараясь заказать  что-либо  подешевле. Это  значит: фазан (таежный),  рыбка
(сахалинская) и винцо (из дикого уссурийского винограда). Тут его перехватил
знакомый штабс-капитан из Управления Приамурским краем.
     -    Хорошо,    что   я   вас   встретил,   -   сказал   он.   -    Его
высокопревосходительство спрашивал о вас.
     - Не знаете зачем?
     -  Наверное,  намылят,  побреют   и  освежат  вежеталем  "Сюрприз".  Вы
навестите Андреева - он у себя в резиденции.
     Соломин  поднялся вверх по Муравьево-Амурской улице - на  взгорье стоял
большой кирпичный  дом  генерал-губернатора края. Звонкие  апрельские  ручьи
неслись по бульварным канавам.
     Андреев принял его радушно, начав с некоторой игривостью:
     - Не хотите ли побывать в роли восточного сатрапа?
     - Упаси бог! Зачем мне это нужно?
     - Не отказывайтесь. Я предлагаю вам Камчатку.
     Он  сообщил редактору,  что зимою умер камчатский управитель Ошурков, и
если  там  раньше не  было  порядка при начальнике,  то без  начальства люди
совсем отбились от рук.
     - Кто же правит Камчатским уездом?
     - Сотенный... казачий урядник, - как-то  стыдливо  признался Андреев. -
Впрочем, он и сам понимает глупость  своего  положения. Уездный врач Трушин,
считая казака  "узурпатором",  тоже просится в  начальники.  Но  я  запретил
доктору вмешиваться в дела,  ибо он подвержен  запоям  и, по слухам, давно и
всецело подпал под влияние местных спекулянтов пушниной.
     Соломин,  хорошо знавший дела края,  напомнил Андрееву, что на Камчатке
после  смерти Ошуркова оставался  его  помощник  -  некто,  если не изменяет
память, Неякин.
     - Увы, - отвечал Андреев, - я давно отставил Неякина за открытый грабеж
меховой  казны. Он еще в прошлую навигацию обязан был  предстать перед судом
во Владивостоке,  но почему-то  на  материк  не выехал...  Получается у  нас
совсем как у Шекспира: "Не все благополучно в королевстве Датском!"
     - Не все, - согласился Соломин, кивая...
     Он  сидел в  кресле, ленивый после обеденной сытости;  костюм редактора
выглядел не ахти как притязательно, Андрей Петрович небрежно смахнул пепел с
помятых брюк, слушая разглагольствования генерал-губернатора.
     -  Камчатка  очень  редко попадала в надежные  и энергичные  руки.  Как
правило, в Петропавловск сбывали все  отбросы чиновничества. А у меня к вам,
Андрей Петрович, просьба...
     - Рад буду исполнить.
     - Поезжайте в Петропавловск и в должности тамошнего начальника наложите
на Камчатку  тяжкую десницу  справедливости  и  благоразумия...  Вы  там уже
бывали?
     - Наездами. В командировках.
     - Каковы же ваши общие впечатления?
     - Да как сказать... - Соломин даже поежился. - Знаете, когда на каждого
мужчину  приходится  всего лишь  одна пятнадцатая  часть  женщины,  то нравы
далеки от... версальских! Посудите  сами: в Петропавловске триста  пятьдесят
душ, включая грудных  младенцев, зато пять кабаков  торгуют с утра до ночи -
живи  и  радуйся!  Коррупция местных богачей. Грабеж  камчадалов и охотников
трапперского пошиба. Всюду круговая порука...
     - Вот и разберитесь, - сказал генерал-губернатор.
     Соломину никак не хотелось бросать  теплую  редакцию (и  ту самую даму,
которая  недавно появилась  в  Хабаровске,  задев его  холостяцкое  сердце и
растрепав  ему  нервы,  без  того  уже основательно  издерганные  служебными
невзгодами).
     - Вы  же мою натуру знаете, - сказал он. - Человек я горячий  и, увидев
зло, стану его сокрушать.
     - Так и крушите, милый вы мой!
     -  Боюсь, и года не  пройдет, как я вернусь с  Камчатки, представ перед
вами уже со свернутой шеей.
     - Быть  этого не может, - горячо заверил  его  Андреев. -  Всей властью
генерал-губернатора я встану на вашу  защиту. - Генерал привлек его к себе и
крепко  прижал к  мундиру, подбитому ватой.  - Действуйте, как подскажет вам
сердце.  Я остановил  свой  выбор  именно  на вашей персоне, ибо знаю вас за
бескорыстного и делового чиновника...
     Соломин пошел к дверям, но задержался:
     -  У меня  деликатный вопрос: в случае  появления  на  Камчатке  членов
правления  Камчатского общества - они  должны подчинить меня себе или я  сам
вправе подчинить их своей юрисдикции?
     Вопрос  был  довольно  сложен,  и  Андреев,  кажется,  сознательно  дал
Соломину уклончивый ответ:
     - Подчинить  этих  махинаторов вам не  удастся. Но  я  не  думаю, чтобы
Губницкий  и  его  коллега, барон  фон  дер  Бригген, возымели дикое желание
вмешиваться в ваши внутренние дела...
     На улице Андрей Петрович  невольно расхохотался: какой-то безвестный  и
наверняка безграмотный урядник управлял Камчаткою, в  пределах которой могло
бы свободно уместиться великое королевство Италии или Англии!
     Вернувшись  в  редакцию  попрощаться с сотрудниками,  Соломин  полистал
справочник  акционерных компаний Российской  империи -  он  догадывался, кто
станет его врагом, а врага следует знать. Правление камчатской  "обираловки"
затаилось в Петербурге  на Галерной, в доме М  49, где некие жуки Гурлянд  и
Мандель  стригли  купоны   с  камчатских  рыбаков,  трапперов,  лесорубов  и
зверобоев. Основной капитал с имуществом 3 миллиона;  стоимость каждой акции
187   рублей  с  копейками.   Близ  Петропавловска   работает  на   компанию
жирово-туковый  заводишко, в Усть-Камчатске  тарахтит  консервная  фабричка,
общество торгует и на Командорах.
     - Торгует, наверное, воздухом, - подсказал секретарь.
     - Спиртом, черт побери! - уточнил Соломин.
     Со стороны вокзала  истошно  взревел локомотив - это  из  тайги вынесло
транссибирский экспресс Париж - Владивосток.
     Россия  в  рекордно короткие сроки, изумив весь  мир, недавно закончила
тянуть рельсы к берегам Тихого океана:
     Колоссальная протяженность пути была как раз под стать народу-исполину.
Всего за какие-то десять лет, орудуя исключительно лопатой и тачкой, русские
люди   свершили  титанический  трудовой  подвиг,  и  потому  слова  "Великая
Сибирская магистраль" писались тогда с заглавных букв...
     Проводить  его пришла на  вокзал та самая дама,  которую он оставлял  в
Хабаровске (и, кажется, навсегда). При робкой попытке поцеловать ее Соломину
пришлось нырять головою под громадный купол гигантской шляпы, поверх которой
колыхались искусственные розы, давно и безнадежно облинявшие.
     - Прошу тебя,  - сказал он  растерянно, -  если я хоть  что-то значу  в
твоей  жизни, пожалуйста, не езди  в номера Паршина, где бывает этот... этот
адвокат Иоселевич.
     И потом всю дорогу ругал себя за эти жалкие слова.
     Еще  смолоду,  претерпев немало жизненных  крушений, Соломин приехал на
Дальний   Восток,   едва   освещенный  слабеньким   заревом   экономического
пробуждения,  - край, где тигры выбегали на улицы  городов, где каторга была
главной  колыбелью  индустрии, где самыми доступными  развлечениями являлись
карты и водка, а беглые преступники держали проезжих в страхе божьем. Андрей
Петрович быстро выдвинулся из среды искателей наживы и приключений, сумел не
затеряться в беспутной  толчее наехавших сюда аферистов разного ранга. Много
лет   он  состоял   чиновником  особых  поручений  при  генерал-губернаторах
Приамурья  и  Приморья -  при  скандалезном бароне  Корфе,  при  крутом,  но
образованном  Гродекове и  прочих.  По долгу  службы  Соломин изъездил  весь
Дальний Восток,  разглядев  в его чащобах  много  такого, что  навсегда было
сокрыто для власть имущих.  На  правах редактора официальной газеты  Соломин
ратовал за облегчение участи малых народов, живших среди невиданных богатств
и погибавших в неслыханной нищете.
     Андрей  Петрович публиковал  статьи в  газетах  и журналах  центральной
России, его избрали в члены Русского географического  общества; имя Соломина
было  известно ученым-этнографам, экономистам и литераторам. Андрей Петрович
был большой русский патриот не на словах, а на деле.
     А  попутчиками  его  до  Владивостока  оказались  мичманы  с  крейсеров
Сибирской флотилии,  молодые  люди с особым  флотским шиком,  щедро сорившие
деньгами и  юмором. Время в дороге прошло в увлекательных беседах, сотканных
из  рассказов  анекдотического содержания.  Уже  подъезжая  к  Владивостоку,
Соломин, заговорил о мощи российского флота.
     - До  сих  пор,  - отвечали ему  мичманы,  -  Россия  не  имела поводов
обижаться на свой флот. Не посрамим его чести и сейчас. А что касается угроз
самураев, так это нас не пугает, - Япония не посмеет!
     Вот и я такого же мнения, - сказал Соломин...
     Вагон задергало на  стыках переводных стрелок,  и  запыленный  "микст",
полмесяца  назад  покинувший  Париж,  вдруг  окунулся  в  прохладную  синеву
амурских лиманов, свистом он разрезал тишину окраин, сплошь усыпанных белыми
хохлацкими мазанками с рушниками на окнах. Паровоз катил к вокзалу - прямо к
пристаням  Золотого  Рога...  Это   был  блистательный  и   фееричный   град
Владивосток,  в  котором  тогда бытовала житейская поговорка:  "Для  полноты
счастья надо иметь русскую жену, китайского повара и японскую прислугу".



     После дороги он побрился в привокзальной цирюльне, украшенной вывеской:
"Очень спасибо. Парикмахер Ту Ю Сю".
     Владивосток - разнолик и разноязычен, как Вавилон.
     На Океанской улице  чистоплотные корейцы  в белых одеждах уже торговали
первой  редиской.  В   синих  чесучовых  халатах  по  Державинской  степенно
шествовали мукденские  купцы, их  длинные косички волочились  по земле,  как
тонкие  крысиные  хвостики.  На Тигровой и Фонтанной мелькали жизнерадостные
улыбки деловитых японцев, одетых по-европейски,  а скромные и милые японки в
цветных киримонэ мелко семенили по тротуарам... Всюду только и слышалось:
     - Капитана,  ходи покупай, моя десево плодавай, моя лучи товали, обмани
нету...
     В  глазах   пестрело  от  множества  вывесок:  массажисты  и  присяжные
поверенные, аптекарские  и консульства,  бани  и  банки, ювелиры и  торговля
игрушками, продажа  киотов и велосипедов, колбасы  и  пряников,  пирожных  и
корсетов,  унитазов и  роялей,  классы  танцевальные  и  гимнастические.  За
проспектом  Шефнера,  в  разнообразии  проулков  Маньчжурского, Японского  и
Тунгусского,  близ  пролетарских  и   матросских  слободок,  гуляли  русские
парни-мастеровые с тальянками, приладив к картузам букетики весенних фиалок.
С базара прошел солидный рабочий  депо, обстоятельный и даже суровый, он нес
в  голубеньком одеяле  новорожденного,  а  молодая  жена тащила  корзинку  с
провизией. На  Светланской элегантные инженеры-путейцы  ловко подсаживали на
коляски  своих  хохочущих  дам,  наряженных  по  последним модам  Парижа  во
Владивостокском универмаге  Кунста и  Альберса. И куда  ни  глянешь, всюду -
матросы,  матросы,   матросы,   матросы...  Эти   идут  косяком,  с  мрачным
отчуждением  лузгая  семечки,  а  между  тем  глаза  их стреляют  в  сторону
господских кухарок и расфуфыренных горничных. Властелинами в этой сутолоке -
флотские офицеры, слегка  презрительные к  толпе гордецы, они чувствуют себя
во Владивостоке подлинными  хозяевами всего, что  тут есть, и ответственными
за все, что тут делается...
     На  пристани Эгершельда  выяснилось, что  пароход  на Камчатку будет не
раньше  июня. Но  есть  шанс воспользоваться  трамповым (то есть  бродяжьим)
рейсом "Сунгари",  который прежде зайдет бункероваться  в  Хакодате,  оттуда
отправится на  Командоры  и  уж  только  потом  заглянет  в Петропавловск...
Соломину пришлось согласиться на этот неудобный трамп!
     До выхода корабля в море он поместился в номерах на Алеутской, а обедал
в "Золотом Роге" на Светланской, где ему импонировала прислуга - вышколенные
официанты  (сплошь  из  японцев).  Однажды,  когда  Соломин  разделывался  с
громадной  клешней краба, к  нему подсел бравый капитан  2-го ранга с рыжими
бакенбардами,  торчащими  вроде  рыбьих  плавников,  человек  симпатичный  и
словоохотливый.
     - Мне сказали, что я могу  застать вас здесь в час обеда. Будем знакомы
- Николай Александрович Кроун, командир канонерской лодки "Маньчжур".  Волею
судеб моя канонерка охраняет летом бобров и котиков,  начиная от Командор до
Берингова пролива. Чиниться и забирать воду ходим к вам - на Камчатку.
     Соломин, естественно, спросил:
     -  А вы  разве не бываете в  море  Охотском,  дабы оградить Камчатку  с
западного ее побережья от японских хищников?
     - У нас, - огорченно  ответил Кроун, - не хватает угля и  нервов, чтобы
отбиться  с  востока  от хищников  американских,  которые грабят  нас почище
самураев. Анадырские чукчи мне рассказали, что однажды янки доставили  морем
какую-то  машину  небывалых  размеров и с великими трудностями утащили  ее в
тундру,  где таинственно ковырялись  в почве... Я догадываюсь, что это  была
драга  для добычи  золота, а мы и ухом не повели.  Приходи, грабь, режь - мы
ведь не внемлем, и даже кровь с нас никогда не капает!
     - Неужели в тех гиблых краях имеется и золото?
     На этот вопрос Кроун отвечал вопросом:
     - А разве мы знаем, что у нас имеется? Вы навестите хоть раз шалманы на
Миллионке[2],  там  бродяга из-под  полы предложит вам золотишко.
Сразу  дайте ему  по зубам,  и  он сознается, что не  украл, а  намыл  самым
честным образом. Но где намыл?  Он того  не ведает, ибо в геодезии  немощен,
как теленок, а  по тайге шпарит эдаким  курсом -  два лаптя правее солнышка.
Бродят наши у черта на куличках, даже за Колымой...
     Соломин движением  бровей  подозвал  официанта,  велел  открыть бутылку
французского   шампанского  марки   "Мум"   (русские   называли  его   более
выразительно: "Му-у-у...").
     - Выпьем  за Камчатку! Я не  пророк, но, может, не пройдет и сотни лет,
как  в этих краях  возникнет удивительная жизнь, перед которой поблекнут все
аляскинские клондайки и юконы.
     Кроун поддержал тост с существенной поправкой:
     -  За Камчатку  надо  бы  выпить чего-нибудь  покрепче! Там все  крепко
скроено - и люди, и собаки, и вулканы, только жить там, извините, я не хотел
бы... -  Кавторанг куда-то поторапливался, стал прощаться: - Итак, до скорой
встречи в Петропавловске. "Маньчжур" постарается оградить  вас  с востока, а
уж  со  стороны  моря  Охотского...  пардон,  милейший, но  с этих румбов вы
отбивайтесь от японцев сами!
     Перед отплытием Соломин навестил дантиста.
     - Я  прошу вас удалить мне  зубы, которые,  по вашему  разумению, могут
заболеть. Рвите без сантиментов. Врач поковырял один зуб, потом другой:
     - Вот эти можно еще полечить.
     - Некогда. У меня билет на пароход.
     - Куда же вы собрались?
     - На Камчатку.
     - Тогда все понятно... Ну, держитесь.
     - А-а-а-а-а-а!!!
     - Готово. С вас двадцать рублей.
     - О-о-о-о-о...
     "Сунгари"  потянулся  в  море.  На  траверзе острова  Аскольд  пришлось
наблюдать   возвращение   с  тактических  стрельб   Тихоокеанской   эскадры.
Закованные в  панцири  путиловской  брони,  тяжко  просели килями  в глубину
желто-черные  витязи-броненосцы;  кренясь, в  отдалении  затаенно  скользили
серые,  словно  их обсыпали  золою, русские залихватские  крейсера; в  белых
плюмажах рассыпчатой пены почти кувыркались узкие веретена миноносцев.
     И, глядя  на  эту грозную  фалангу  российской эскадры, идущей домой  в
порядке  двойного  кильватера,  Соломин  еще  раз  с  большим  удовольствием
подумал: "Нет. Никто не посмеет... побоятся!"
     Сангарский пролив затянуло туманом, но капитан непостижимым для  разума
"фуксом" все-таки  умудрился  завести воющий  сиреною  "Сунгари"  в японскую
гавань Хакодате.
     Первое, что заметил здесь Соломин, это чудовищный мастодонт британского
броненосца,  к  теплой  массе  которого  нежно  прильнула  изящно-кокетливая
канонерка французов. С пристани вдруг окликнули Соломина по-русски, и он был
удивлен,  увидев  на   берегу  давнего   знакомца,   -   польского  писателя
Серошевского[3],  которого  знавал по Сибири с тех пор, когда тот
был ссыльным революционером.
     - Вацлав! Вот встреча... Как тебя сюда занесло?
     Серошевский подозвал рикшу, велел садиться.
     - Собрался было на Шикотан, да  туманы - не  сразу и доберешься. Я ведь
якутов оставил, теперь изучаю племя айнов...
     "Сунгари"  брал  в  бункера уголь, и, чтобы избежать  грязи  и  грохота
лебедок  при погрузке, Соломин разместился в гостинице. Серошевский объяснил
ему правила поведения:
     -  Гопака  не  плясать,  кулаком  по  столу  не  трахать,   иначе  этот
гранд-отель рассыплется на массу лакированных палочек и бумажных ширмочек...
Помни, что ты не в России!
     Из окна Соломин видел здание христианско-православной церкви, возле нее
колыхался русский флаг.
     - Япония,  -  пояснил Серошевский,  - ожидает  визита военного министра
Куропаткина...
     Они  поехали  представиться  русскому консулу  Геденштрому. Консул  был
настроен пессимистически.
     - Ну  да! -  сказал он. - Куропаткин приедет, но японцы перехитрят его,
как глупого мальчика... Я-то знаю, что  с западного фасада Японии убраны все
мощные батареи, а в крепостях,  которые  посетит генерал,  собрана  музейная
заваль.  Отличные войска  спрятаны внутри страны, Куропаткину  покажут хилых
солдат запаса, вооруженных допотопными кремниевыми ружьями. Весь броненосный
флот Японии  заранее  выведен в  океан и не  покажется  у  берегов, пока наш
министр отсюда не уберется...
     Геденштром дал Соломину прочесть свое последнее донесение в  Петербург.
"Я  опасаюсь, - сообщал  он в МИД, - что  все согласия с  японцами  о рыбных
промыслах   в  наших  водах,   которые  охраняются  одной  лишь   канонеркой
"Маньчжур", останутся мертвой буквой, исполнять которую японцы не станут..."
     Андрей Петрович перевел разговор на охрану рыбных богатств Камчатки, на
что консул реагировал с крайним раздражением:
     -  Вам бы, как  начальнику этого берендеева царства,  следовало знать о
японском обществе "ХоокоогидайБ".
     - Что это значит? - спросил Соломин.
     - С языка сакуры на языке родных осин это звучит так:
     "Патриотическое  общество  японской  справедливости".  Но  за  рекламой
патриотизма ловко маскируется организация офицеров японского флота,  готовая
к захвату Камчатки.
     Соломин подыскал вежливые слова для ответа.
     -  Японцы  раса  теплолюбивая,  -  сказал  он.  - Доказательством  тому
массовая скученность населения на юге Японии и пустынность на севере страны.
Как-то  не  верится,  чтобы  они   пожелали  зарыться  в  наши  сугробы.  Вы
когда-нибудь, господа, видели японца, который бы катался на лыжах?
     Серошевский засмеялся, а Геденштром сказал:
     - Вы  наивны!  Члены общества "ХоокоогидайБ"  успели водрузить форты на
островах  Шумшу  и   Парамушир,  которые  вплотную   подступают   к  берегам
Камчатки... Когда вашу милость назначали в Петропавловск, вас  предупреждали
об этой угрозе?
     - Впервые слышу, - сознался Соломин.
     - Ради чего же вы едете на Камчатку?
     - Чтобы навести там порядок...
     Дипломат ответил недипломатично:
     - Вот придут японцы, они вам наведут порядок!
     Соломин и Серошевский покинули консульство.
     -  Я  думаю,  - сказал Соломин,  -  такая  оценка  событий Геденштромом
происходит только из-за того, что он немец, а  немцы  не очень-то уверены  в
мощи России.
     -  Не  заблуждайся,  - ответил  писатель.  -  Геденштром хотя  и  носит
немецкую  фамилию, но его  предки со времен Екатерины  жили в Сибири,  этого
срока  вполне  достаточно, чтобы  основательно  обрусеть. Обидно  другое:  в
Петербурге от его донесений отмахнутся, как от  назойливой мошкары, а верить
станут лишь Куропаткину, который убежден, что японцы "не посмеют"!
     - Но я тоже убежден, что  японцы не посмеют конфликтовать.  Посмотри  -
какая Япония, и посмотри - какая Россия...
     Будто в подтверждение этих слов,  мимо них прозвенела по рельсам конка.
Маленькие лошадки влекли крохотный вагончик, в котором, поджав ноги,  сидели
маленькие пассажиры.
     -  Муравьи  еще мельче, - съязвил  Серошевский.  - Но  заметь,  как они
активны в труде и как отлично атакуют соседние муравейники... Лилипутам ведь
удалось связать Гулливера!
     После этого они крепко поругались и разошлись.
     Вечером,  тихо подвывая сиреной, "Сунгари"  потянулся в океан.  Соломин
заметил,  что пароход плывет в окружении множества фонариков - то справа, то
слева вспыхивали в ночи разноцветные огоньки. Это уже тронулись на север  (в
русские воды!) пузатые японские шхуны с  обширными трюмами, в которых ничего
не было, кроме запасов соли и пустых, как барабаны, бочек.
     Капитан, выйдя на палубу, сказал Соломину:
     -Порожняк-то  идет легко!  А  вы бы  посмотрели,  что станет с  ними  в
августе,  когда  они  повернут  обратно.  Тогда  осядут  в  море  до  кромки
фальшбортов, по  горло облопавшись нашей лососиной. Даже плывут с  трудом  -
едва тащатся, словно беременные клопы.
     - Сколько же их плавает в наших водах?
     - Вряд ли когда-либо мы это узнаем...
     Да! Япония так и не  раскрыла статистики  прибылей от своего пиратства.
Можно лишь догадываться, что ее бурный экономический взлет, ее верфи и доки,
ее могучие  бронированные эскадры -  все это отчасти сложено  из  консервных
банок с камчатским лососем, сооружено на бочках с драгоценной русской икрой.
     По левому борту "Сунгари" проплывали темные Курильские острова. Капитан
обещал, что  если ничего не  случится,  то через пять  суток прямо  по курсу
откроются Командоры.
     После захода в Хакодате выяснилось, что  немало  разных людей и людишек
нуждаются в посещении  Камчатки  и  Командорских  островов. Каюты  "Сунгари"
заполнили  русские  рыбопромышленники,   скупщики  и  перекупщики   пушнины,
американские бизнесмены,  какие-то  нахальные немцы  из  германской  колонии
Кью-Чжао  и  много говорливой  японской молодежи.  За  столом  кают-компании
Соломин оказался соседом одного пожилого янки.
     - Вы в Петропавловск? У вас там дела?
     Американец не стал делать из этого тайны:
     - Я боюсь опоздать к открытию аукциона.
     - Какого аукциона?
     - Мехового, конечно...
     Соломин не афишировал среди пассажиров своего официального положения, а
потому два  камчатских купца, Расстригин  и Папа-Попадаки, вели себя, как их
левая пятка  пожелает. Первый был нетрезвый ухарь цыганистого вида с дурными
замашками  денежного  туза, а второй  -  сомнительный  "греческий дворянин",
променявший  торговлю  зерном  в  Таганроге на спекуляцию  мехами камчатских
раздолий.  Оба  они  задергали  стюарда  придирками, требуя от него "особого
почтения".  Соломин оказался в одной  каюте с  двумя  молодыми студентами  -
Фурусава и  Кабаяси,  которые плыли на Командоры  ради  совершенствования  в
русском языке.
     - Странно!  - заметил он. -  На Командорских островах, где живут триста
семей алеутов, можно,  скорее, совсем разучиться говорить  по-русски, нежели
познать  его во всех тонкостях. Кто надоумил  вас спрягать  наши  глаголы на
Командорах? Поезжайте в Рязань или на Тамбовщину, а здесь вы услышите сильно
искаженную речь, и даже вальс  в этих краях почему-то называют не  иначе как
"восьмеркой".
     Студенты промолчали, но потом в разговоре с ними неожиданно всплыло имя
командорского сюзерена Губницкого.
     - Так его здесь давно нету, - сказал Соломин.
     Судя по всему, японцы и без его подсказок знали, что Губницкого следует
искать  в  Сан-Франциско,  и  все время  плавания  Андрей  Петрович  не  мог
отделаться от впечатления, что эти  скромные  японские студенты  внимательно
его изучают.
     Белыми шапками гор открылись Командоры;  в редких  снежных  проплешинах
выступала  скалистая  почва.  Горько было  видеть  пустые  лежбища  котиков,
которые раньше  оглашались могучим и страстным зовом сивучей в их необъятных
гаремах.  Правда,  возле  борта "Сунгари" весело купалась  самка калана. Она
лежала спиной на воде, маленький  детеныш возился  у ее груди. Мать сильными
ластами  высоко  подбрасывала  сыночка  кверху, потом  ловила его  в  нежные
объятия. От  этой игры  в трагическом одиночестве - без стада! - было совсем
нерадостно. Соломин понимал, что и эта семья  - не жильцы на свете, ибо янки
охотятся  за  каланами с  такой же неумолимой  алчностью, с какой  китайские
бродяги ищут корни загадочного женьшеня.
     Глядя на разоренные берега, Андрей Петрович снова помянул худым  словом
Губницкого,  который  безнаказанно  и   подлейше  разбазаривал  командорские
богатства. "Сунгари" сделал две-три незначительные выемки груза из трюмов и,
высадив  редких  пассажиров,  поспешно  вобрал  в  клюзы  грохочущие  якоря,
облепленные придонной  живностью. Капитан посулил, если  ничего не случится,
через два дня быть в Петропавловске.
     Скоро по курсу  завиднелись  камчатские берега.  Конусы вулканов издали
были похожи на сахарные головы, которые вечерняя мгла аккуратно заворачивала
в синюю бумагу. Петропавловский маяк, стоявший при входном створе Авачинской
бухты, послал  навстречу  кораблю  короткий,  тревожащий  душу  проблеск,  -
Соломину  вдруг стало  печально... Нечаянно  вспомнилось  детство,  бабушкин
пахучий  малинник и  старые вязы  под окнами вологодской  гимназии. Вспомнил
Соломин и тот отчаянный рев, который он издал, получив по латыни единицу, за
что учитель пересадил его  на заднюю парту:  "Прошу  вас...  на Камчатку!" В
памяти возник и желчный учитель географии, который, долбя указкой по темени,
внушал бестолковым отрокам: "Запомнить размещение Камчатки  совсем нетрудно.
С  простуженного  носа Чукотки всегда  свисает  длинная  капля -  это и есть
искомая нами Камчатка!"



     Без карты нам, читатель, все равно не обойтись...
     Курильские острова - будто  нитка ожерелья, которую туго натянули между
Японией и Камчаткой; на севере Парамушир и Шумшу почти касаются  камчатского
мыса Лопатка, а два самых южных  острова (Шикотан и Кунашир) присоседились к
земле японцев.
     Красочная  гирлянда из  бусин-островов  отгородила от  океана  Охотское
море, в котором образовался мощный природный холодильник с суровым климатом.
Зато на южных Курилах  было все, что нужно человеку: от бамбука  и кедра  до
красной  смородины и сытных белых грибов. Непуганый зверь вылезал из моря на
лежбища столь  плотными  массами,  что ряды  верхние  насмерть  раздавливали
пищащих зверей в рядах нижних...
     Давным-давно  на Курилы пришла русская жизнь, -  из самых недр  России,
через чащобы и горы, явились крепкие бородатые мужики и статные светло-русые
жены.

     Вставали с плачем от ржаной земли,
     Омытой неутешными слезами.
     От Костромы до Нерчинска дошли -
     И улыбались ясными глазами.
     Хвала вам, покорители мечты,
     Творцы отваги и жестокой сказки.
     В честь вас скрипят могучие кресты
     На берегах оскаленных Аляски.

     Текло время. Курилы трясло в землетрясениях, вулканы извергали багровую
лаву, стенкой вставали  волны цунами,  но, пережив бедствия,  русские кутьей
поминали павших, рожали  новых курильцев -  и  вольготная жизнь не замирала.
Прямо в Великий,  но  совсем не Тихий  океан  гляделись окошки изб, с удалью
звенели молоты в кузницах, на  огородах блеяли  козы,  мужики ладили крепкую
мебель, курильцы плавали  в гости  с  острова  на  остров, словно  из  одной
деревни в другую.
     Над Курилами  горланили по утрам русские петухи!  Так  и жили  до  1875
года, когда в Петербурге рассудили за  благо обменять с  японцами Курильские
острова на южную  часть Сахалина, где решили создать  каторгу - нечто  вроде
"русской Кайенны". Курильцы покинули  свою огнедышащую колыбель: кто подался
на Камчатку или на Сахалин, а кто махнул под парусом еще дальше - на матерую
таежную  землю;  там  вокруг  юных  городов, Владивостока  и  Благовещенска,
Хабаровска и Николаевска, быстро складывалась златокипящая сумбурная эпопея.
     На опустевшие Курилы  высадились сыны богини  Аматерасу и в ненависти -
никому  не  понятной!  -  по бревнышку  разнесли все  поселения,  уничтожили
коптильни и кузницы, даже кресты на  могилах сожгли,  а  кладбища затоптали,
как и огороды, чтобы на земле Оку-Эзо не  осталось следа от  прежних хозяев.
Алеуты  спасались от  пришельцев бегством на  далекие  Командоры, а одинокие
семьи айнов японцы насильно эвакуировали на Шикотан,  в ту пору уединенный и
совсем необитаемый; там айны начали быстро вымирать... Но это еще не история
-  это лишь  начало истории! И в  ту ночь, когда  Соломин с палубы "Сунгари"
разглядывал  призрачные фонарики японских кораблей,  он не знал (да и не мог
знать!),  что неподалеку от  него режет черные волны одинокая  шхуна - самая
роковая для русской Камчатки.  Я не выяснил, читатель,  как звучало название
шхуны по-японски, но в переводе на русский язык она называлась так:
     "Вихрь, вызванный взмахом сабли"
     Все японцы - тонкие лирики,  а  имена  их кораблей напоминали  заглавия
поэтических  сборников:  "Ветер  над   уснувшим   прудом",   "Свет   месяца,
пробивающийся  сквозь  тучи", "Молодые  зеленые  побеги вишни"  или  "Первый
созревающий овощ"...
     Шхуна, привлекшая наше внимание,  была обычной 120-тонной шхуной, каких
немало бороздили дальневосточные моря. На двух пружинистых  мачтах она несла
косые паруса, причем грот-трисель (на корме) был гораздо шире фор-триселя (в
носу), отчего шхуна часто рыскала к  ветру, а два матроса возле штурвала все
время прилагали усилия, дабы удержать ее на курсе.
     Вся жизнь корабля заключалась в двух рубочных надстройках на палубе.  В
кормовой  рубке селилась команда, там было  темно и смрадно, вповалку лежали
подвахтенные матросы, одетые в  непромокаемые комбинезоны, вымоченные  перед
плаванием в бочках с олифой.  А носовая  рубка, собранная из досок  красного
дерева, была  украшена изящной отделкой. В углу каюты помещался  жертвенник,
похожий  на  шкафчик  с   откидными  дверцами,  которые  при  сильной  качке
непрестанно  хлопали,  отворяясь  и  закрываясь.  При  этом  внутри  кумирни
статуэтка Будды  с тонкими пальцами то  показывалась, то  исчезала. По бокам
рубки дымились ароматные курильницы,  тихо  звякали тарелочки для  священных
жертвоприношений.  В  центре  циновки-татами был  привинчен  к  палубе  ящик
жаровни,  подле него лежали медные стержни  для тщательного  ухода за жизнью
огня,  что  слабо теплился  в  раскаленных углях.  Возле  очага  -  подушка,
обтянутая шелком,  а  на подушке сейчас восседал и  он сам  - тоже вызванный
взмахом сабли...
     Это был лейтенант японского флота Мацуока Ямагато. Сабля, вызвавшая его
к Жизни,  была  саблею самурая!  И  каждый раз, когда при  крене  сами собой
открывались дверцы кумирни, Ямагато громко хлопал в ладоши, склоняя голову в
знак особого почтения к бессмертному духу своих предков-сегунов. Чуткий слух
офицера  улавливал сейчас все, что нужно для опытного моряка, и даже злобное
шипение воды,  сбегавшей с палубы  через узкие шпигаты, словно крысы в узкие
норы, - даже этот звук был ему приятен...
     Мацуока  Ямагато  -  основатель   "Патриотического  общества   японской
справедливости"  ("ХоокоогидайБ"), о котором  консул Геденштром предупреждал
Соломина. Главным пунктом устава этого  общества  был завет:  "Держать своих
людей в  готовности для  военной  службы  в прилегающих морях ввиду близкого
столкновения  с  Россией!"  Японские  газеты  присвоили  лейтенанту  Ямагато
почетный титул "защитника северных дверей". Где эти "двери" - никто в Японии
толком не знал,  но Ямагато показывал  на Камчатку.  "Япония, - возвещал  он
через  газеты, -  должна  повелевать не  только  теми местами,  которые  она
издревле занимает, но и теми, которые еще не занимает...".
     Вибрируя мачтами, шхуна снова влезла на высокую волну и сверглась вниз,
поскрипывая  хрупкими  сочленениями  корпуса.  При  этом   самурайский  меч,
висевший на переборке, сначала отодвинулся от нее, а  потом звонко брякнулся
о красные доски. В такие бурные ночи хорошо вспоминать прошлое... Десять лет
назад  Ямагато  вызвал в Японии большое волнение, когда из бездомных рикш  и
бродячих матросов  начал формировать население Курильских  островов, должное
заменить   ушедших  оттуда  русских.   Корабли  с   переселенцами  провожали
трескотнБю праздничных хлопушек, сам микадо благословил колонистов в трудную
дорогу.  За  время  пути морем  лейтенант  завел  среди  колонистов жестокие
порядки. Владея древними секретами самураев, Ямагато одним уколом вытянутого
пальца  укладывал  на  палубе замертво любого  деревенского богатыря...  Уже
давно  исчезли  за  кормою  оазисы  Южных Курил,  где над  полянами  порхали
бархатные махаоны,  а корабли с переселенцами плыли все дальше на север! (Не
понимаю,  почему  это плавание заняло у них целых три  года - с 1893 по 1896
год.) Наконец, скованные стужей корабли  пристали к берегам угрюмого острова
Шумшу - по-японски он назывался Сюмусю.  Отсюда лишь узенький пролив отделял
озябших конкистадоров от русской Камчатки.
     - Скоро мы будем и там! - провозгласил Ямагато...
     Прошли годы. В гавани МаБроппу сделалось тесно от обилия рыбацких шхун,
на Шумшу запыхтела паром консервная фабрика. В длинных бараках, облицованных
гофрированной  жестью,  ютились  переселенцы,  считавшие  себя  рыбаками, но
которых лейтенант упрямо именовал воинами божественного микадо. Именно здесь
Ямагато планировал грабительские маршруты своих  флотилий в воды  Камчатки и
Командорских островов. На скользких  морских перепутьях  часто  сталкивались
две жестокие экспансии  - японская  и американская, при встречах  соперников
иногда возникала дикая кровавая поножовщина.
     Но каждый  поступок  Ямагато был  заранее  одобрен в  Токио,  а  каждый
замысел  самурая  правительство  подкрепляло  финансами.   Все  складывалось
замечательно для "ХоокоогидайБ",  пока в Японии не  узнали,  что на  Курилах
возникла своеобразная военизированная  каторга. Газеты Японии,  США и России
писали  о жестокой эксплуатации  рыбаков, подчиненных законам дисциплинарной
казармы. Ямагато не  стал опровергать своих обвинителей. Незаметно  для всех
он  отплыл во Владивосток,  где и открыл на Кутайсовской доходную прачечную.
Там  у него  с  утра до ночи перемывали русское белье пять корейцев и восемь
китайцев, тринадцать бессловесных рабов,  которых он терроризировал приемами
джиу-джитсу. Но иногда лейтенант сам брал  корзину с бельем. На шампуньке он
развозил   по   кораблям   Тихоокеанской   эскадры   офицерские  сорочки   с
накрахмаленными манжетами и щегольские воротнички с лихо загнутыми лиселями.
Русские не  обращали  внимания  на трудолюбивого  и  вежливого японца,  зато
японец  хорошо  разбирался в  том, что происходило  в  каютах  и  на палубах
кораблей.
     Когда скандальный шум вокруг его имени затих, Ямагато снова вернулся на
Курилы,  а  явный  милитаризм  "ХоокоогидайБ"   прикрыла  торговая  компания
"Энкуисюу суисан кумиан", которая поставляла такие плотные  сети,  что  в их
ячейки не могла проскочить даже самая тощая селедка. Под вывеской этой фирмы
на Шумшу-Сюмусю появились  кадровые  солдаты  и  артиллерия.  Тут  все  было
готово,  чтобы,  как писал  Ямагато,  "сделать  Камчатку  землею  микадо,  а
население привести в покорность Японии"...
     Шхуна снова  рыскнула  по ветру, сильная волна двинула ее в скулу, было
слышно, как  у штурвала ругаются рулевые. Рывком отворились дверцы  кумирни,
Будда  качнулся, словно  падая  навстречу  самураю, который при  этом  опять
хлопнул  в  ладоши.  Еще  ничего не было решено, но  вскоре должно решиться.
"Вихрь,  вызванный  взмахом сабли"  пронзал черное пространство.  С верхнего
дека,  громыхая деревянными гэта, в  каюту лейтенанта вошел боцман  в желтой
робе и, вежливо  шипя,  доложил, что  слева остался Симушир, на  котором  не
мелькнуло ни одного огонька.
     - Все огни светят на Сюмусю, - ответил Ямагато...
     Странно, что многое сейчас зависело от Губницкого!
     Фурусава  и Кабаяси,  прибыв на Командоры, не замучили себя изучением у
алеутов русских глагольных спряжений. Прошедшие отличную практику шпионажа в
закрытой  школе "ГэньБся", они действительно  владели русским языком.  Начав
его  освоение в Ханькоу  на службе  в торговой фирме Чурина, они отшлифовали
чистоту произношения во Владивостоке, где японцы давно держали платную школу
джиу-джитсу для офицеров русской эскадры.
     Фурусава  и Кабаяси  вели себя  в  России совершенно свободно благодаря
ротозейству русской контрразведки.  А их  мудрый начальник  Мицури  Тояма  с
цифрами в руках наглядно доказал, что  еще ни один из его агентов ни разу не
провалился, а  все, кого он вычеркнул из своих  списков, умерли естественной
смертью, сделав себе харакири.
     - И погребены с честью, - напомнил Тояма...
     Когда "Сунгари"  ушел в Петропавловск,  к берегам Командорских островов
причалил    американский   транспорт    "Редондо",   приписанный   к   порту
Сан-Франциско,  и Фурусава  с Кабаяси  сразу же заняли  отведенные им каюты.
"Редондо" был зафрахтован Камчатским торгово-промысловым обществом, и японцы
чувствовали  себя в полнейшей  безопасности...  Через несколько дней  тайные
агенты  Мицури  Тоямы, сразу  после командорской стужи, окунулись в  знойное
пекло Калифорнии, японцев ослепил белый камень особняков Сан-Франциско.
     В переполненном трамвае они подъехали к богатому отелю,  расположенному
посреди пальмовой  рощи. Как и следовало  ожидать, в вестибюле  гостиницы их
ожидал  дородный  господин   с  величавыми  манерами  человека,   привыкшего
повелевать, - это был Губницкий! Все  трое молча поднялись в номер, где  под
потолком неустанно намахивал прохладу пропеллер электроспанкера.  Но  японцы
еще обливались  потом,  и тогда Губницкий резкими жестами бросил  каждому из
них по вееру.
     - Итак, - сказал он, - я вас слушаю...
     Под линзами его  очков  сверкали  беспокойные глаза - глаза, о  которых
Мицури Тояма однажды заметил, что они у Губницкого в  десять раз больше  его
желудка.  Фурусава  и  Кабаяси,  обмахиваясь  веерами, дали понять, что  для
захвата  Камчатки  уже  приготовлено   полмиллиона  японских  иен.  Из  этой
внушительной суммы  250  000 иен выделило  правительство, а  другую половину
собрали между собою патриоты "ХоокоогидайБ".
     Думай, Губницкий, думай!  Полмиллиона иен на земле  не валяются.  Тебе,
сукину сыну, начинавшему жизнь  почти  без штанов, тебе, который  считал  за
благо преподавать чистописание в  гимназиях  Одессы,  ведь тебе сейчас очень
много надо... Да и стоит ли сожалеть о захудалой Камчатке, озаренной работой
вулканов,  если   ты  давно   живешь  и  процветаешь   в   благодатном   раю
Сан-Франциско... Так думай, мерзавец, думай!
     Губницкий,  усмехнувшись,  подлил японцам виски. Они  поблагодарили его
оскалом крепких  зубов, и каждый щипчиками положил в  свой бокал по  кусочку
прозрачного льда.
     - Ваш  добрый друг,  лейтенант  Ямагато,  - сказал Кабаяси по-русски, -
сожалеет, что  не мог  повидаться с  вами в Осаке на выставке, и спрашивал о
вашем драгоценном здоровье.
     Понятно, что речь шла о "здоровье" Камчатки.
     - Передайте лейтенанту Ямагато, - отвечал Губницкий по-английски, - что
камчатские рыбные промыслы сохранят  желательный для Японии нейтралитет, а в
случае, если  возникнет  затруднительная для  Ямагато  ситуация, я прибуду в
Петропавловск сам...
     После  ухода  японцев Губницкого  навестил барон  фон  дер  Бриттен, не
знавший,  что  его  коллега по  дешевке  продает Камчатку  японцам, и потому
Бриттен, придерживаясь иной ориентации, давно торговался о  продаже Камчатки
американцам.
     Штаты, - намекнул курляндский барон,  - никогда не смирятся с усилением
Японии на Тихом океане,  и  России  нет смысла терять Камчатку  даром  - она
может  получить за  нес  деньги, как  получила их  в свое  время от  продажи
американцам Аляски... В конце концов, - умозаключил Бригген,  - Россия такая
обширная страна, что для нее ампутация Камчатки будет безболезненна.
     "Вихрь,  вызванный  взмахом сабли" причалил к  Шумшу. Впрочем,  Ямагато
прав: еще ничего не было решено.



     Был  рассветный час,  когда "Сунгари" вошел в Авачинскую бухту, миновав
узкий пролив, стиснутый песчаной косой, и очутился в уютном ковше внутренней
гавани;  взору  открылся  Петропавловск -  одна-единственная улица  с  двумя
церквами и пятью кабаками, домишки и сараи карабкались по склонам холмов все
выше. На крышах еще лежал снег. Петропавловск досматривал приятные сны.
     - Сейчас мы их разбудим, - сказал капитан.
     "Сунгари" издал  протяжный рев,  на который  все собаки (а  их в городе
было  немало)  ответили  бесшабашным   лаем.  Город  проснулся.  К  пристани
сбегались впопыхах одетые люди, чтобы встретить первый в этом году  пароход,
приплывший  из  теплых  краев,  где давно  отцвела  пахучая вишня...  Матрос
шмякнул с высоты борта на доски пристани тяжелый кожаный мешок.
     Полетучка, - сказал он Соломину, подмигнув. "Полетучкой" здесь называли
почту. Нового начальника  никто  не  встречал  - так и надо!  Ведь телеграфа
здесь не было, и никто на Камчатке не знал о его приезде. Приехал - ну и бес
с тобою, видали мы таких...

     Соломину досталось от  предшественника 47 000 казенных рублей,  которые
были заперты в сейфе, страшная неразбериха  бумаг  в канцелярском шкафу и...
сетка  от  москитов.  Через день он в  своем столе обнаружил еще недоеденный
кусок засохшего пирога со следами зубов покойного Ошуркова - вот и все!
     Андрей  Петрович решил  не  снимать  квартиру  в  городе,  а занял  две
казенные комнатушки, что примыкали к канцелярии уездного правления. Напротив
же присутствия  размещалась  винная  лавка, и  там  до  утра  черти окаянные
заводили граммофон:
     Все пташки-канарейки
     Так жалобно поют.
     А нам с тобой, мой милый,
     Разлуку подают.
     Разлука ты, разлука,
     Ра-адная ста-а-рана...
     - Чтоб вы треснули со своей цивилизацией! - в  сердцах говорил Соломин,
но ругаться в трактир все-таки не пошел...
     Не выспавшийся, он лежал в постели, закинув за голову  руку с дымящейся
папиросой, мучительно переживал свое положение.
     В пустых  комнатах  звонко  тикали  старые  ходики.  "Зачем  я,  дурак,
согласился  ехать в эту дыру?.."  Петропавловск расположен на той же широте,
на которой  лежат  Оренбург,  Саратов, Чернигов, Варшава и  Лондон. Но разве
найдется  смельчак, чтобы  сравнить бытие  в Петропавловске с кипучею жизнью
этих городов? Соломин  впал  в глухое оцепенение, никак не свойственное ему.
Первые дни буквально  тошнило от вида пустынных пристаней и серых пакгаузов,
вызывали содрогание дома  обывателей,  давно бы упавшие набок, если бы  их с
гениальной сообразительностью не подперли бы бревнами.
     Будь Соломин алкоголиком или ханжой, его, наверное, умилил бы ухоженный
вид  кабаков и храмов  божиих  -  эти  строения резко  выделялись  на  общем
мерзостном  фоне  запустения.  Но  в  этот  фон  удивительно  вписывались  и
памятники  командору Берингу,  уплывшему  с  Камчатки к  берегам Америки,  и
геройским  защитникам  Петропавловска  в  Крымской  кампании,  когда  жители
отразили  нападение  англо-французской  эскадры...   Камчатка,  как  это  ни
странно, имела славное боевое прошлое!
     - Ну что ж, - сказал Соломин  сам себе, - существует только один способ
начать - это взять и начать...
     Утром он занял место в канцелярии присутствия.
     - Странно! Когда во времена Екатерины в Петропавловск приплыл  Лаперуз,
жители дали в его честь бал - самый настоящий, с пальбою из пушек и музыкой.
Я  попасть  на  бал  не  рассчитывал,  но  со  мною  никто  даже  толком  не
поздоровался...
     Свое  недоумение  он  выразил  пожилому  чиновнику канцелярии  Блинову,
который ответил, что Лаперуз тут ни при чем:
     - Бывало,  не успеешь имя-отчество  начальника затвердить, как вдруг  -
бац! - его на материк, шлют  нового. А новый-то приплыл, наорал на всех, так
что  мы обкламшись ходим, потом соболей чемодана два нахапал и -  туда же...
яблоки  кушать.  А  мы  тут  загораем...  Так  еще  подумаешь   -  стоит  ли
здороваться?
     Это было сказано чересчур откровенно, и Блинов, опрятный чинуша, вызвал
у Соломина симпатию.
     - Но покойный-то Ошурков долго у вас пробыл.
     - Знал, с кем дружбу водить.
     - С кем же? - притворился Соломин наивным.
     - А хотя бы с Расстригиным... Чем плох?
     - А чем он хорош?
     - Да тем  и хорош, что  плох, - намекнул  Блинов. - Мимо  него  ни одна
чернобурка на аукцион не проскочит... Извольте знать, сударь, что на Дальнем
Востоке нет Мюра и Мерилиза, как в Москве, нет и Елисеева, как в Петербурге,
зато  есть Кунст  и Альберс во  Владивостоке,  а эти  магазинщики  понимают,
сколько шкур спускать с нашей Камчатки...
     Так. Один факт есть. Пойдем дальше:
     - Ну, а чем знаменит Папа-Попадаки?
     - Этот по бобрам ударяет...  чикагские господа очень уж до наших бобров
охочи. Папа  и  семью  в Чикаго держит... Кое-что  уже  прояснилось.  Андрей
Петрович сказал:
     - Господин  Блинов,  вы, я вижу, человек  прямой. Ведь  не может  быть,
чтобы вас такое положение устраивало?
     Блинов и ответил ему - откровенно:
     -  А  кому  здесь  надобно  мое  мнение?  Да  и  что  толку,  ежели  я,
расхрабрившись, писк издам?  Тот же Расстригин с Папочкой меня, будто клопа,
на стенке распнут... Потому и молчу. Я, сударь, - добавил он, воодушевясь, -
уже двадцать лет без  передыха вот тут корячусь - и все ради сына!  Когда он
выйдет в драгоманы[4] при дипломатах, тогда... ну, пискну.
     - А где ваш сын учится?
     - Сережа-то? - расцвел  старик.  -  Уже на  третьем  курсе в  Институте
восточных языков во Владивостоке... Не шутка!
     - На каком факультете?
     - На японском. Вот жду... обещал навестить.
     С крыши правления, грохоча, скатилась лавина  подтаявшего снега, вызвав
лай ближних собак, а потом, не разобравшись, в чем тут дело,  лай подхватили
соседние  псы,  и  скоро   весь  город   минут   десять  насыщался  собачьим
браво-брависсимо.  Поразмыслив,  Соломин  сказал,   что  надеется   избавить
камчадалов от засилья местных торгашей.
     - Меховой аукцион будет проводиться честно!
     Блинов не очень-то деликатно махнул рукою:
     - Был тут один такой. Так же вот рассуждал.
     - И что с ним потом стало?
     - Да  ничего особенного. С ума сошел. Когда его  увозили на материк, он
за  каждый  забор  цеплялся,  кричал и клялся,  что  он  этого  дела так  не
оставит.... Матросы его, сердешного, от Камчатки вместе с доской отклеили. С
тем и уехал!
     - А где он сейчас? Вылечился?
     - Сейчас  в Петербурге.  Тайный советник. Департаментом государственных
доходов ведает... Такому-то чего не жить?
     Это смешно, - сказал Соломин, не улыбнувшись.

     Словно  почуяв, что начальник  решил  взяться за  дело,  урядник  Мишка
Сотенный явился сдать ему эти дела. Соломин ожидал встретить ражего дядьку с
бородой до пупа и  шевронами за выслугу лет до  самого  локтя,  а перед  ним
предстал бойкий казак лет тридцати со смышленым лицом.
     Соломин решил сразу поставить его на место:
     - Ты где шлялся эти дни, не являясь ко мне?
     Не робея, казак объяснил, что, пока держится  твердый снежный наст,  он
на  собаках смотался к Охотскому морю - до деревни Явино, где недавно пропал
почтальон.
     - Упряжка вернулась, а  нарты пустые,  был  человек,  и  нет  человека.
Приходи, кума, любоваться!
     Помня о притязаниях уездного врача  Трушина на пост начальника Камчатки
и зная,  что в Петропавловске немало  противников  урядника,  Соломин сменил
гнев на милость:
     -  Ну,  садись,  узурпатор  окаянный.  Сейчас  я   "мокко"  заварю.  Ты
когда-нибудь "мокко" пил?
     - А как же! - последовал ответ.
     -Где?
     - Конешно...  в Сингапуре. Бывал и в Японии, - сказал Мишка. - Жить, не
спорю, и там можно. Но больно уж комары у них дикие. Летают,  стервы, понизу
и, ровно гадюки,  хватают  за  ноги. Жрут так,  что ажно  слыхать,  как  они
чавкают...
     Пришлось удивиться и признать, что урядник человек бывалый. Во рту его,
поражая воображение, сверкал золотой зуб.
     - Это мне в Шанхае вставляли, - похвастал он.  Помимо золота во рту, он
имел на груди "Георгия".
     - А за крестом ты куда ездил?
     - Это мне за китайцев  дали.  Слыхали, чай, о "боксерах"? Они несколько
ден подряд  Благовещенск  из-за Амура пушками обстреливали...  Вот с ними  и
дрался.
     - Не "боксеры" ли тебе и зуб выставили?
     -  Наш  выставил... хорунжий. Я  сапоги  с вечера  забыл наярить, а  он
заметил. Кэ-эк врежет!  Ажно вся конюшня ходуном заходила.  "Сапоги, доложил
он  мне, надобно  чистить  с вечера,  чтобы  утром  надевать  их  на  свежую
голову..."
     Знакомство состоялось, пора приступать к делу.
     - Дай ключ от сейфа, - велел Соломин.
     Урядник, звякнув шашкою, поскоблил в затылке.
     - Помню, что таскал его на груди, вроде гайтана божьего. На ключ, можно
сказать, молился. А его не стало.
     - Неужели посеял?
     - А хучь убейте, выходит, что посеял...
     Общими  усилиями  отодвинули несгораемый шкаф,  надеясь, что с  помощью
отвертки удастся отвинтить заднюю стенку. Но сейф оказался монолитен.
     - Слесарь в городе сыщется?
     - Да мы уж всяко! - отвечал урядник.  -  Ковыряли  гвоздем и шилом - не
открывается.  Правда, один  способ я знаю.  Способ уже проверенный.  У нас в
казачьей дивизии, когда казначей запил,  тоже ключ от сейфа потеряли.  Но мы
не растерялись. Быстро пороху в замок насылали, фитилек подпалили, потом все
по канавам разбежались и крепко зажмурились.  Тут  как рвануло до небес -  и
пришла кума любоваться!
     -  Это не способ, - сказал Соломин.  - За такой "способ" меня выкинут в
отставку без права на пенсию... Как же  я стану управляться с  Камчаткою без
копейки казенных денег?
     - Скоро аукцион - сразу разбогатеете.
     Андрей Петрович в бессилии треснул по шкафу ногой:
     - Ручаешься, что здесь сорок семь тысяч?
     - Так точно. С копейками.
     - Ну, ладно. Верю. Считай, что казну я принял...
     Соломин   велел  построить   вооруженные  силы   славного   камчатского
гарнизона. Он сказал об этом без юмора, а Мишка Сотенный - тоже без юмора! -
построил их  моментально. Гарнизон Петропавловска составляли девять казаков,
в числе которых двое были еще школьниками, а трое безнадежными инвалидами.
     Итого, к бою готовы четыре верных бойца.
     - Как же вы тут управляетесь с Камчаткой?
     -  А  што нам! - сказал Мишка, заломив набекрень шапку. - До кутузки-то
пьяного дотащить - так мне гарнизону хватает.
     - В порядке ли карцер?
     - Приходи, кума, любоваться.
     - Сидит там кто-нибудь сейчас?
     - Не без этого. Даже обязательно.
     - Пойдем - покажешь...
     Прежде  чем  отомкнуть запоры,  Соломин  приставил  глаз  к  смотровому
отверстию - и в этот же миг глаз ему залепил смачный плевок, метко посланный
изнутри камеры.  Сотенный с  бранью отодвинул засов -  обрюзглый  господин в
коверкотовом пальто и галошах сделал Соломину медвежий реверанс.
     - Извините, сударь, что плюнул, не подумав, - сипло проговорил он.  - Я
ведь  решил, что  это Мишка  меня  озирает... самозванец  хуже  вора  Гришки
Отрепьева! Это он, это он, Лжемихаил, власть над Камчаткою  у  закона гнусно
похитил...
     Соломин, вытираясь, спросил, кто это.
     А это наш  Неякин,  - объяснил урядник, - тот  самый,  что у  покойного
Ошуркова в помощниках бегал.
     Андрей Петрович в бешенстве заявил Неякину:
     - От  службы  в  уездном правлении  вы давно  отстранены, так  чего  же
околачиваетесь на Камчатке? Кроме  того, на вас заведено дело, и  вы обязаны
предстать во Владивостоке перед  судом. Прошу с первым же пароходом покинуть
Петропавловск.
     На что Неякин отвечал ему с иронией:
     - Да какой  же олух  сам себя на суд отвозит? Ежели я суду надобен, так
пускай он сюда приезжает и судит меня.
     - За что вы посажены в карцер?
     - А я разве знаю? - огрызнулся Неякин.
     За роялю  сидит,  -  мрачно  пояснил Сотенный. -  У нас  в школе  рояля
была... едина на всю -  Камчатку! Так он с приятелями среди ночи давай роялю
на улицу выпирать. Я всякое в жизни видел, -  гордо сказал казак. - Однажды,
когда посуды не было, пришлось  и в балалайку мочиться. Но  такого зверского
обращения с музыкой еще не видывал. Они  ее, эту несчастную роялю, с боку на
бок по снегу дыбачили, будто сундук какой...
     Соломин велел Неякина из карцера выпустить.
     - И чтобы с первым судном убрались во Владивосток!
     - А ты меня учи... щенок, - отвечал Неякин.
     Соломину было уже под пятьдесят.

     Вернувшись в канцелярию, он спросил:
     - А этот Хам Нахалович нормальный ли?
     - Тут  все, пока  трезвые, нормальные... Вы с этой гнидой поосторожнее.
Неякин  и  напакостить  может,  потом  и  лопатой   не  отскребешь.   Он  же
прихлебатель у нашего Расстригина...
     Сотенный выложил на стол протокол:
     - Не  хотел  говорить у  карцера,  а дело  такое, что Неякин  замешан в
ограблении  имущества  умершего  зимою  купца   Русакова.  Вот  и  показания
родственников, которые уже обвылись, а Неякин добром украденное не отдает.
     Ознакомясь с делом, Соломин обомлел:
     - Просто уголовщина! А ведь  такой  вот Неякин занимал высокий пост, он
мог бы стать и моим заместителем.
     - Мог бы... Потому я и  действовал как самозванец! Сразу, когда Ошурков
пятки раскинул, я все  бумаги опечатал,  к казне  караул приставил и заявил,
что  до  решения  в  генерал-губернаторстве  ни  единого  прохиндея  до  дел
камчатских не допущу.
     - Правильно сделал... молодец!
     Этот  толковый  парень нравился  ему все больше, и сейчас  Соломин даже
пожалел, что сгоряча перешел с ним на "ты", - урядник заслуживал уважения.
     -  Начнем же  с  маленького,  чтобы потом взяться за большое. Ты, Миша,
опись имущества покойного Ошуркова составил?
     - Не.
     - А надо бы... Пойдем и сразу покончим с ерундой этой.
     Описывая имущество в доме покойника, случайно обнаружили шкуры  морских
бобров. Сотенный повертел их в руках, дунул на мех, чтобы определить глубину
подшерстка.
     - Это  бобер с мыса Лопатка... точно! Одно не пойму: на Лопатке лежбище
охраняет особая команда. Каждому бобру ведется табель, а когда с бобра шкуру
спустят,  ее  представляют  в  казну при  особом  рапорте... Приходи,  кума,
любоваться!
     Это  значило,  что,  прежде  чем  попасть  на  аукцион,  бобр  проходил
регистрацию  и ни одна шкура по могла миновать казенного учета. Из разговора
с урядником выяснилось, что врачебный инспектор Вронский в прошлую навигацию
вывез с  Камчатки  сразу  трех  бобров, даже  незаприходованных в аукционных
листах... Сотенный рассказывал без утайки:
     - Тут, ежели в  сундуках покопаться, так много чего сыщешь: чернобурки,
песцы, соболи - первый сорт. Чернобурок-то на Камчатке уже малость повыбили,
но зато их на Карагинском острове еще хватает... Соломин знал, что Командоры
были  родиной  голубого  песца,  а  Карагинский  остров  считался  в  России
естественным питомником черно-бурых лисиц... Андрей Петрович спросил:
     - Миша, сколько стоит мех одной чернобурки?
     - У нас?
     - Да, в местных условиях.
     - По совести - больше сотни, а в Америке уже за тыщу долларов. Конешно,
я не продавал, но так мне сказывали.
     - А за сколько рублей они идут с рук на Камчатке?
     - За червонец у наших дикарей сторгуешься...
     В Хабаровске на эти деньги можно купить два лимона.
     Соломин  тут же отправил  полетучку  во  Владивосток  на  имя  генерала
Колюбакина,  чтобы  у   медицинского   инспектора   Вронского   конфисковали
вывезенных  бобров. (Ретивость  камчатского  начальника  пусть  не покажется
читателю наивной. Он ведь знал  катастрофическое  положение на лежбищах, где
раньше добывали в год  полтысячи бобров, а сейчас от силы штук тридцать. Еще
недавно  котиков набивали до 100 000 особей, но после набегов американцев их
стали добывать всего три-четыре тысячи...)
     Мимо присутствия, нежно обнявшись,  проследовали в винную лавку дорогие
друзья - Расстригай и Папа-Попадаки; опять  изо всех окошек трактира, словно
через дырки дуршлага, тягуче вытекло уже хорошо знакомое:
     Все пташки-канарейки Так жалобно поют...
     Скоро пошел в рост буйный камчатский  шеломайник, который за две недели
выгонял свои стебли  на такую высоту, что с головою скрывал в своих зарослях
всадника.  На верхушке стебля  распускалось чудесное  соцветие, вроде бомбы.
Приезжие говорили о шеломайнике - лес, а камчадалы говорили - трава...
     Началось  лето.   Берега   Авачинской   бухты  уже   закидало  цветами,
окрестности Петропавловска стали удивительно живописны. Иностранные капитаны
говорили Соломину,  что Камчатка в пору цветения напоминает им самые райские
уголки мира.
     - На подходах к вашему  городу нам  казалось,  будто мы входим в Сидней
или сейчас откроется Рио-де-Жанейро...
     Камчатку населяли тогда лишь около 7000 человек!



     Будущее имеют страны, у  которых есть  прошлое. Прошлое - это ведь тоже
богатство,  почти материальное,  и оно переходит к потомкам вроде фамильного
наследства...
     На вулканическом  пепле цветущих долин  Камчатки, как на  срезе старого
дерева, четко отслоились три  исторические эпохи. XVII век выплеснул  на эти
угрюмые берега  крепкие  кочи  с  казаками-землепроходцами.  XVIII  столетие
оставило  на Камчатке  потомство  ссыльных и беглых,  искавших здесь вольной
жизни. XIX  век подарил  Камчатке русских переселенцев,  которые (в обмен на
освобождение  от рекрутчины) избрали себе отдаленное житие  среди вулканов и
гейзеров,  а  вслед за  тамбовцами  и ярославцами сюда потянулись и коренные
сибиряки. Из прочного сплава пришлых россиян с местными жителями образовался
новый  тип - камчадал! Язык камчадалов - русский, но  сильно искажен местным
выговором.
     Камчатка знавала и веселые  времена. Когда-то здесь шумела полнокровная
жизнь.  Гавань оживляли  корабли, в  городе размещался  большой  гарнизон  с
артиллерией, население почти  сплошь было  грамотно, всю зиму  Петропавловск
играл  пышные  свадьбы.  Камчатка считалась тогда наилучшим  трамплином  для
связи  России с ее владениями в Америке,  и  лишь когда Аляску продали ни за
понюх табаку,  камчатская жизнь заглохла  сама по  себе. Одни уехали, другие
повымерли. Казалось, что сановный Петербург раз и навсегда поставил крест на
Камчатке как  на земле бесплодной  и  ненужной. Все богатства  полуострова и
омывавших его морей царизм безропотно отдал на разграбление иностранцам...
     Андрей Петрович, стоя  возле окна, долго  смотрел  вдоль унылой  улицы,
такой пустынной, что брала оторопь.
     - А жизнь-то кипит! - произнес Блинов.
     Нет,  чиновник  не  шутил, и,  когда  Соломин указал ему  на отсутствие
оживления, Блинов восторженно заговорил:
     - Помилуйте, да сейчас на Камчатке вроде ярмарки.
     Лето  -  самое веселое время.  Смотрите,  и  корабли  заходят,  и  одно
приезжих, и газеты читаем, и письма пишем...
     Андрей Петрович даже рассмеялся.
     - Если летом жизнь кипит, - сказал он, - то представляю, как она бурлит
и клокочет зимою.
     Вскоре Соломина  навестил  в канцелярии Папа-Попадаки,  конкретно и без
обиняков предложивший денег.
     - Касса-то у вас не открывается, - сказал он.
     Андрей Петрович понял, что за этим предложением кроется попытка всучить
ему взятку. Он ответил ценителю бобров:
     - Благодарю, но в деньгах я пока не нуждаюсь.
     В поведении  Папы-Попадаки вдруг проявилось нечто странное. На цыпочках
он  блуждал  вокруг сейфа,  пальцы  его,  унизанные  безвкусными  перстнями,
обласкивали  холодный  металл  несгораемого  шкафа.  Неожиданно он  пришел к
выводу:
     - А клюцык-то внутри остался. Мишка его там  оставил. Касся не  закрыта
на клюц, а лис на задвижку французской системы.
     Папа-Попадаки  зашептал  на ухо вкрадчиво,  как шепчут  слова страстной
любви,  что он может открыть "кассю", но за это Соломин  обязуется  показать
ему пушную казну Камчатки.
     - Мне  много не нузно. Один  бобрик, два  бобрика. Ну, лисицку какую...
все тихо! А кассю открою вам  ногтем. Это ведь не касся, а чистому смех, как
говорят в Балаклаве. Я  зе визу, тут замок  Брамма, с  ним  и котенок лапкою
справится. Когда  разбогатеете,  - дал он совет Соломину, - покупайте  кассю
только  системы  инзенера  Мильнера... Вот  касся так  касся! Дазе открывать
невыгодно.
     - Не понял, - сказал Соломин.
     Папа-Попадаки  пояснил  неучу, что для  открытия  мильнеровских  сейфов
одного  лишь  инструмента  требуется   16  пудов,  следовательно,  без  двух
помощников в  таком  деле  не обойтись, а с ними  надо делиться и содержимым
кассы.
     - Дазе дом трясется, когда открываес кассю системы инзенера Мильнера...
Позалуста!  - вдруг сказал Папа-Попадаки. Раздался мелодичный звон, и дверца
сейфа  открылась, обнажая пачки казенных  денег,  поверх которых -  верно! -
лежал  и ключ.  Когда и  как Папа-Попадаки открыл несгораемый шкаф,  Соломин
даже не успел заметить, - это была работа маэстро.
     - Так можно мне ясак посмотреть? - спросил он.
     - Нельзя, - остался непреклонен Соломин.
     Пала-Попадаки резко захлопнул сейф.
     - Тогда зывите без денег, - сказал он, уходя.
     "Жулье какое-то", - решил Соломин...
     Судя  по  всему,  Папа-Попадаки  наслоился  на камчатскую  историю  как
стихийное  явление   XX  века,   как  продукт  хищного  афоризма  мелкой   и
неразборчивой буржуазии, - таких типов  Камчатка раньше  не  знала. Это было
нечто новенькое.

     Вообще-то  Блинов прав: за  кажущейся  притихлостью  царила  подпольная
суета  сует.  Между  обывательских  домов   Петропавловска  шныряли  наезжие
иностранцы,  чающие  купить пушнины  из-под полы  еще до  открытия аукциона.
Соломин  в  эти дни случайно повстречал и того американца, с которым плыл на
"Сунгари".
     - Вам удалось поживиться мехом?
     - Никак! - удрученно  ответил тот. - Я не думал, что это  так сложно...
Ведь  у  нас  в Америке о  Камчатке ходят легенды,  будто здесь  лисицами  и
соболями выстланы мостовью.
     Очевидно, янки был в этом деле новичком.
     - Вы разве приехали сюда не от фирмы?
     - Какая там фирма! Я небогатый  служащий из скромного офиса.  Всю жизнь
моя жена  мечтала о хорошей шубе, какие носят богатые  дамы.  Мы подсчитали,
что даже с поездкой сюда шуба обойдется  нам в сорок раз дешевле, нежели  мы
стали бы покупать ее у себя дома...
     Соломин потрепал американца по плечу:
     - У вашей жены будет шуба. Отличная шуба!
     - И скоро?
     - Я немножко еще придержу открытие аукциона...
     Ему до сих пор  многое  было  неясно в механике  аукционной продажи. Он
понимал, что тут не все чисто, но не мог разобраться, где кончается торговля
и  начинается  открытый  грабеж.  Ведь  если вдуматься,  прибыль от  продажи
пушнины должна обогатить местных трапперов и охотников-инородцев. Именно они
поставляют столицам мира нежно-искристую, легчайшую красоту манто, горжеток,
палантинов, муфт и боа, украшающих женщин лучше всяких драгоценностей...
     Близость   предстоящего  аукциона   уже  настраивала  Петропавловск  на
праздничный лад. Мишка Сотенный тоже потирал руки.
     - Вот когда мы выпьем! - говорил урядник.
     - С кем же, Миша, пить собираешься?
     - У меня дружок есть - траппер Сашка Исполатов, что охотничает за рекой
Камчаткой.  Вот увидите - он  больше всех привезет мехов. Сдаст  в казну - и
тут мы с ним закуролесим...
     Соломин   попросил   урядника  подсказать  ему,  как   удобнее   обойти
спекулянтов при аукционе, но Сотенный сказал:
     - Я ведь  с купцами  не  вожусь. Если  хотите  все  знать, вы у Блинова
спрашивайте - он давно на Камчатке горбатится...
     Блинов  не стал щадить  петропавловских богатеев, он честно раскрыл  их
крапленые  карты. "Оказалось, - писал Соломин, - что аукцион ясачных соболей
искони  веков производится в  тесной  компании камчатских торгующих,  причем
цены за соболей всегда держались заниженные. Выяснилось также, что далеко не
вся  пушнина,  собранная  в  ясак,  предъявлялась  на  аукцион.  Иные  звери
продавались  как-то так,  что от них не оставалось и следа..." Блинов сказал
Соломину, что дело это сложное.
     - Расстригин и Папа - вам с ними лучше не тягаться. Но если хотите жить
спокойно, примите от них положенное и закройте глаза на все, что творится.
     "Положенное" - это взятка.
     - Но взяток не беру, - сказал Соломин.
     - Да уж лучше взять, чтобы потом не мучиться...
     Поначалу  казалось  диким  и неприятно  резало  слух стародавнее  слово
"ясак".  Начинался  век технического  прогресса,  а здесь, на Камчатке,  еще
драли ясак с  населения, будто не  кончились времена Мамая и Тохтамыша... Из
связки  ключей  уездной  канцелярии  Соломин выбрал  ключ,  которым и открыл
ясачные  кладовые.  При этом даже зажмурился  - горы  лежали перед ним, горы
мягкой и  волшебной красоты, которые  собрала пушистая и нежная Камчатка! Он
снова закрыл двери и засургучил их печатью.
     - Я думаю, пора начинать, - сказал Соломин.
     С улицы грянул выстрел, и через  минуту  в  канцелярию вломился толстый
немец -  из числа  наезжих скупщиков пушнины.  Он  требовал привлечь  к суду
местного жителя Егоршина, который безо всякой на то причины сейчас застрелил
его собаку.
     - Прекрасного породистого доберман-пинчера!
     - Не кричите, - осадил немца Соломин, - причины к убийству вашей собаки
вполне законны. Завоз любых  собак на  Камчатку,  карается большим  денежным
штрафом, и я вас оштрафую, ибо ваш прекрасный доберман мог испортить  породу
камчадалок.
     Немец счел, что над ним издеваются.
     -  Мой  доберман-пинчер  имел  в  Берлине три  золотые  медали,  его на
выставке собак  изволил приласкать  сам кайзер,  и как же  он  мог испортить
ваших паршивых дворняжек?
     Соломин  растолковал, что камчадалки  (хотя хвосты у них и  закручены в
крендель) вовсе не дворняжки. Это собаки, порода которых сложилась в суровых
условиях служения человеку, и они способны покрыть в сутки расстояние до 120
миль,  получив   за  этот   адский  труд  лишь  кусок  юколы,   а  медальный
доберман-пинчер, если его поставить в нарты, сдох бы сразу!
     После чего Соломин повернулся к Блинову:
     -  Составьте  протокол  и оштрафуйте  этого  господина, доберман-пинчер
которого  был недостоин  даже  того,  чтобы  понюхать под  хвостом  у  самой
последней камчатской сучки...
     А  перед  самым  открытием  аукциона он  решил  нанести  удар по винной
торговле - по самому больному месту.

     Согласно законодательству Российской империи, завоз спирта на Камчатку,
как  страну  "инородческую",  был  неукоснительно  запрещен. Наяву  же здесь
протекали хмельные реки. Спирт завозился из Америки, и Соломин не имел права
выпустить его на землю (хотя он  чуял, что тут не обошлось  без  Камчатского
торгово-промыслового  общества).  На   складах  Петропавловска  обнаружились
колоссальные запасы  алкоголя в  самых различных вместимостях - от  мизерных
"сосок" (то есть соток)  вплоть до необъятных бочек. А перед главным кабаком
Петропавловска площадь  была вымощена пустыми бутылками. Несколько поколений
виноторговцев   закапывали   бутылки   донышками   кверху   -   образовалась
уникальнейшая  мостовая, какой  не  было нигде в  мире.  Сейчас поверх этого
"паркета"  лежал в блаженстве все тот же отставной чинодрал Неякин, которого
давно устали ждать судьи Владивостока.
     Соломин велел оттащить Неякина в карцер.
     - Конечно,  где ж  ему уехать с Камчатки? Он  не  только  пароход, но и
царствие небесное проспит...
     Вместе  с урядником Соломин обошел лавки города и  отобрал у  продавцов
патенты на винную торговлю,  о чем сразу же оповестил начальство. В условиях
абсолютной  трезвости  открылся  пушной  аукцион...  Мишка  Сотенный  тишком
спросил:
     - А вы прежде с Расстригиным-то столковались?
     - О чем толковать мне с ним?
     - Неужто даже товар нашим не показали?
     - Увидят его лишь сейчас...
     В этом  и заключалась его  стратагема. А вести аукцион  Соломин упросил
школьного учителя, и тот согласился.
     - С  меня  - как с гуся  вода, - сказал он,  бесстрашно раскладывая  на
столе серебристых соболей и седых бобров.
     Торг проходил в пустых  классах  школы,  где  расставили  скамейки  для
публики.  В самый последний  момент  Соломин был ошарашен  непониманием двух
слов местного диалекта.
     -  Учтите, -  сказал  ему  учитель,  -  здесь  не  только хвост,  здесь
продается и головка.
     Оказывается,  хвост  -  это  худшие  сорта   пушнины,  которая   всегда
выставлялась на аукцион, а головка - лучшие сорта, которые раньше камчатские
начальники  позволяли  продавать  подпольно, за  что  и  получали  с  купцов
солидное вознаграждение. Но  теперь  этот  фокус не  прошел, и Соломин видел
алчное  беспокойство  в  рядах  местных  скупщиков и  перекупщиков, он  даже
слышал, как Расстригин, обернувшись, сказал кому-то в публике:
     - Ой, нехорошо все это... не по-божески!
     Соломин заранее  предупредил учителя,  чтобы  тот,  ведя азартную  игру
аукциона,  нарочно взвинчивал цены.  Американцу же, приехавшему за шубой для
жены, Андрей Петрович шепнул:
     - Шуба вам  будет. Вы только не кидайтесь в споры, а  переждите,  когда
страсти поутихнут...
     - Кто это такой? - спросил Соломина урядник.
     - Небогатый  человек и, кажется,  порядочный.  Ему не меха нужны,  одна
шуба. Наберет на манто и уедет... пускай!
     Учитель  растряс  в  руках  дивную  чернобурку  -  такой  красоты,  что
иностранцы  издали  стон,  а  представитель одной  бельгийской  фирмы  начал
нетерпеливо елозить ногами по полу.
     - Кошка дохлая, - послышался басок Расстригина.
     -  Нашли,  что показывать!  -  поддержали  его  прихлебатели. - Этой-то
шкуркой в сенях мусор мести...
     Все было так, как и предвидел Соломин, перехвативший инициативу торга в
казенные  руки.  А  лисица  полыхала   дивным   смоляным   огнем  волшебного
подшерстка.
     -  Убей  меня  бог,  даже  червонца  жаль  за  такую  падлу!  -  кричал
Расстригин, тряся потными кудрями.
     Но  жажда местной  наживы заглушалась жаждой наживы более широкой - уже
международной, и заезжие иностранцы, увидев в  этом году  такой великолепный
товар,   стали  круто  поднимать   ставки.  Неумолимо,  разрушая  все  козни
спекулянтов, стучал молоток в руке вдохновенного педагога:
     - Восемьдесят - раз...  Кто больше? Девяносто  - раз,  девяносто - два,
девяносто...
     Соломин  демонстративно  выхватил  бумажник,  хлестнул по  столу  двумя
сотенными "екатеринками".
     - Двести! - выкрикнул он, поднимая цену выше.
     Карагинская чернобурка пошла с молотка  за 220 рублей, и Соломин сложил
свои деньги обратно в бумажник. Иногда за редкие экземпляры цены взбегали до
300  рублей  и даже выше. Соломина нисколько не смущало, что  меха  Камчатки
попадали  в руки иностранцев, -  торг есть торг,  и в нем существенна только
прибыль.  Но теперь, когда Расстригин  и Папа-Попадаки  были выбиты из игры,
денежная  прибыль,  минуя  их кошельки,  поступала  в  кубышку инородческого
капитала Камчатского уезда.
     Конечно, стерпеть этого купцы не могли.
     - Мы ж  не  какие-нибудь  - православные! -  бросил  Расстригин в  лицо
Соломину  и  ринулся  к двери,  увлекая за собою на улицу  и всех  остальных
перекупщиков.
     -  Продолжайте,  -  велел  Соломин  учителю. В окно он  проследил,  как
Расстригин, размахивая руками, уводил приятелей в ближайший  кабак. Но через
минуту выскочили оттуда словно ошпаренные. Вином больше не торговали,  и это
привело камчатских крезов в ярость. Большой толпой  они проплыли мимо школы.
Блинов под азартные вопли аукционеров сказал:
     - Вы даже не знаете, сколько обрели врагов.
     - Я знаю, что их много, - ответил Соломин.
     К нему протиснулся пожать руку знакомый янки.
     - Моя  жена  будет очень довольна, -  сказал  он,  вскидывая  на  плечо
громадный, но почти невесомый мешок с соболями.
     - Я очень рад за вас, - улыбнулся Соломин.
     Он  был рад, что может избавить  жителей  Камчатки от  грабежа, который
давно уже стал традицией.
     Теперь  пора  подвести итоги: продажа ясачной  пушнины  с  торгов  дала
прибыли 17 000 рублей. Блинов даже ахнул:
     - Матушки! В шесть раз больше обычной выручки.
     Соломин  сразу  же  велел  произвести  из этих  денег оплату  инородцам
налоговой повинности, а остальные деньги тут же переправил во Владивосток на
имя  губернатора  -  с  реестром  товаров,  необходимых  для  жизни  тех  же
инородцев.  Петропавловск зажил  нервной и  судорожной жизнью,  купцы  всюду
жаловались:
     - Все было у нас на  ять, а  теперь никто не знает, что будет, господи!
Хвост обче  с  головкой  куда-то за океан сбагрили, а нас  обидели, будто мы
нехристи какие.
     Скупщиков поддерживали виноторговцы:
     - Живи сам, но не мешай и другим. Не ради себя и стараемся. Нам бы тока
народец не заскучал. Рази ж не так?
     - Золотые твои слова, Тимоха Акимыч!
     Немало волновались и камчатские пьяницы:
     - Что же нам теперь? Так и будем сидеть трезвыми?..
     Расстригин навестил Папу-Попадаки.
     - Вот  что, Пала, - сказал он ему, вышибая пробку из бутылки с ромом, -
ты, хоша и греческий, а все  же дворянин,  а  потому  сам понимаешь...  надо
писать  донос!  Крой этого  Соломина  так,  чтобы  во  Владивостоке чесаться
начали. Да прежде покажи донос Трушину, чтобы он занятые расставил.
     Вечером  видели  Папу-Попадаки,  который  двигался  по  улице в сторону
кладбища, имея в руке вилку  с надетым на нее  куском балыка. Вид у него был
весьма  обалделый.  "Бобровый  король"  с  балыком  на вилке  скрылся  среди
могильных крестов, где, надо полагать, искал творческого вдохновения.
     До расстановки запятых было не так уж далеко.



     Среди примечательных  строений  Петропавловска  выделялся  дом  старого
купца  Плакучего  -  в  два  этажа,  крытый  железом.  Внизу  жил  он сам  с
семейством,  а  наверху  располагался  трактир  с  четырьмя   столиками  для
иностранцев  и "чистой публики"; готовили не  так уж чисто,  но  зато сытно.
Здесь же обедал и Андрей Петрович, уставший потреблять на десерт невыразимое
пойло, которое Плакучий именовал иногда чаем, а порою кофе.
     - Если это  чай, - не раз говорил Соломин, - так дайте мне кофе, а если
это кофе, так прошу дать мне чаю.
     - Сегодня... какава, - выкручивался Плакучий.
     За множеством  дел  совсем забылось,  что в  Петропавловске  существует
уездный врач Трушин, пренебрегать  которым нельзя хотя  бы  потому, что  сей
отважный  эскулап  в  прошлом тоже  метил на  пост камчатского  начальника..
Соломин  не искал с  ним  знакомства,  а встретились  они  в том же трактире
Плакучего, где доктор с завидным аппетитом поглощал фирменное блюдо Камчатки
- студень из моржатины (под горчицей) .
     Трушин   был   уже   немолодой  человек  с   некоторой   претензией  на
элегантность, а цепочка с брелоками и брошь в галстуке выдавали в нем тайное
желание нравиться  женщинам. Андрей Петрович отметил его осоловелые  глаза и
запах, составленный, казалось, из малосовместимого синтеза кабака и аптеки.
     -  Когда поедете в уезд  собирать  пушной ясак с инородцев,  - попросил
доктор, - возьмите и меня с собою.
     - Желаете объехать больных?
     - Да  какие тут  больные!  Люди  на  Камчатке  здоровые,  живут  долго.
Старики,  попив  чайку с рябиновым  вареньицем,  вдруг  ложатся  на лавку  и
говорят, что  сегодня помрут.  И не  было еще  случая, чтобы они не сдержали
слова... Я лечу в основном приезжих вроде вас! - неожиданно закончил Трушин,
и это прозвучало неприлично по отношению к Соломину.
     После  такого  похоронного  монолога  исцелитель камчатского  населения
воспроизвел,   на   пальцах   общепринятый   жест,  широко  известный   всем
алкоголикам.
     -  Не угодно ли приложиться  ко святым мощам?  -  спросил он.  - Здесь,
благодаря вашей строгости, нам уже  не поднесут, но можно пройти ко мне... у
меня все есть!
     -  Спасибо,  - ответил Соломин.  - Но  я вином грешу редко.  Уже  давно
перебесился,  теперь обожаю аккуратность. Вместо выпивки он предложил  врачу
показать больницу.
     - Охотнейше, - согласился тот.
     Больничные  койки пустовали. В  неопрятном  тазу  лежали  хирургические
инструменты, в полоскательной чашке валялись давно забытые ватные тампоны со
следами гноя и крови. А на подоконнике белый котенок намывал лапкой гостей.
     - Значит, больных у вас нету.
     - Не держим за ненадобностью.
     - Кстати, - вспомнил Соломин, - здесь, кажется в бухте Раковой, имеется
лепрозорий. Вы там бывали?
     - И вам не советую. Жизнь у каждого все-таки одна.
     - А с кем же там остались прокаженные?
     - Был в Раковой фельдшер, которому  после службы на Сахалине небо уже с
овчинку казалось. Но он помер.
     - От проказы?
     -  Что  вы! Решил к  своим праздничным порткам  пришить новую  пуговку.
Укололся иголкой, заражение крови, и-в яму...  Да вы  не волнуйтесь, - вдруг
оживился  Трушин, - прокаженные  давно  смирились со  своей долей...  мм там
хорошо!  Отбросы  рода  человеческого...  Они  освобождены  даже  от  уплаты
налогов.
     Соломин никогда не был ангелом и цинизма  навидался в жизни достаточно.
Но цинизм доктора все же озадачил его.  Взяв на  руки котенка, он поиграл  с
ним. Совсем неожиданно прозвучала въедливая фраза Трушина:
     - Вы симпатий в Петропавловске не обрели, а обиженные вами апеллируют к
Владивостоку, пишут жалобы генералу Колюбакину.
     -  Кого же  я здесь обидел? - отвлеченно спросил Соломин, давая котенку
кусать себя за палец.
     - Надо уважать сложившиеся... традиции, - увертливо намекнул  доктор. -
Здесь давно утвердилось правило,  чтобы головка поступала в руки  камчатских
предпринимателей, а уж хвост пушного ясака пускай треплют наезжие. От такого
порядка  ни  один  из начальников  еще  не бывал  в  обиде  и  на всю  жизнь
обеспечивал себя... яблоками! - вдруг сказал Трушин.
     - Ах вот вы о чем...
     Не  стоило  забывать,  что  за Трушиным стояла  дремучая  сила  -  сила
круговой поруки, основанная на наживе. Между тем Андрей Петрович не строил и
приятных  иллюзий  -  он  ведь  понимал,  что  российский  купец  устроен до
безобразия  примитивно:  ты  можешь дать  ему в ухо  - он тебя расцелует, но
только  не вздумай бить его  по кошельку  -  тогда  он  сатанеет...  Соломин
осторожно посадил белого котенка обратно на подоконник.
     - Я был прав, дорого продавая меха иностранцам, а не продавая их дешево
нашим.  Прибыль поступила в инородческий капитал, в котором  до аукциона  не
было  и полушки.  Камчадалов и коряков грабили  веками.  Из-за этого они уже
перестали осознавать ценность денег. Но сейчас  прибылью с аукциона я покрыл
все  налоговые обложения  и  написал  Колюбакину во  Владивосток,  чтобы  на
остаток от дохода мне прислали товаров.
     - И  опять нарушили традицию! -  сказал Трушин. - Инородцы уже привыкли
покупать товары у наших местных торговцев.
     Вот тут Соломин не выдержал:
     - О какой привычке вы говорите? Не может же человек привыкнуть, чтобы с
него спускали три шкуры. Инородцы просто не имели  возможности купить товары
на стороне по законным ценам, а брали втридорога то, что подсовывали им наши
купчины... А что им подсовывали? Сивуху-то?
     Сейчас, чтобы уйти от гнетущего разговора, Соломин был бы и рад выпить.
Но доктор вина уже не предлагал.
     - Вы куда сейчас? - спросил его Трушин.
     - Домой. Спать.
     -  Заходите, если  нужда возникнет. Йод есть. Карболки полно.  Аспирину
дам...   Ну,  а  если   потребуется  просвечивание  рентгеном,   плывите  во
Владивосток, ха-ха!
     У доктора  был тяжелый  взгляд, и  он  поднимал  глаза на собеседника с
таким усилием, будто пудовые гири.

     - А вы, я слышал, были у Трушина? - спросил Блинов.
     - Был. А что?
     - Да нет, это я так.
     - Все-таки закончите то, что вы подумали...
     -  Бабник! -  сказал Блинов. - К тому же запойный. Скрипит и терпит,  а
потом сорвется, будто  собака с цепи, тогда хоть умри, а даже клизмы от него
не допросишься.
     Соломин закинул удочку дальше:
     - Странно, что такого человека могут любить женщины.
     -  Боятся,  - пояснил  Блинов.  - Тут  была одна  красивая  камчадалка,
Наталья, она чуть ли  не с  Гижиги приехала... издалека.  Не знаю, что там у
них случилось, нравы здесь легкие, но красавица доктором пренебрегла. За это
он объявил ее прокаженной, теперь баба картошку в  Раковой окучивает, да уже
поздно - из лепрозория обратной дороги нету...
     Соломин  подумал и сказал, что такое вряд ли возможно. Хотя (он понимал
это)  такое  и  возможно,  ибо  проверять  диагноз,  установленный  доктором
Трушиным, мало  кто возьмется.  В эти дни  Соломина захлестывала энергия, он
торопился  делать добро...  Со  стороны  все  кажется просто, но  окунись  с
головою в  эту простоту и тогда поймешь, как  это трудно. Давая  согласие на
управление Камчаткой, Андрей Петрович не подозревал, что  здешние дела вроде
гиблой трясины: чем дальше идешь, тем сильнее она тебя засасывает.
     Да, не так-то легко управляться с Камчаткою: тут на всякое  дело - свой
сезон,  и  только  успевай в  календарь  поглядывать. Приходилось учитывать,
когда отстрел зверя, когда сбор ясака,  когда  закупка товаров, когда лосось
пойдет  в  реки метать  икру.  Начинался июль -  удушливый,  вулканы  как-то
подозрительно  курились дымом, а  он совсем  позабыл о главном  -  о  рыбном
нересте.
     - Теперь держитесь, - подсказал ему Блинов. - Рыба в реки пошла гулять,
а значит, японец на нас навалится...
     Заявился  в  канцелярию  урядник Сотенный, красуясь  новыми  скрипящими
сапогами на ходком московском ранте.
     - Ну как? - спросил он. - Хороши?
     - Очень. А ты, кажется, выпивший?
     - Для прилику хватил, это верно.
     - Очевидно, приехал твой приятель...
     Сотенный стал серьезным:
     - Да нет нигде  Сашки Исполатова! Я еще  тогда, перед аукционом, думал:
чего не едет? Уж не - случилось ли беды?
     Мысли Соломина приняли совсем иное направление:
     - Не знаешь ли, что происходит на острове Шумшу у японцев? Не бывал там
кто-либо из наших людей?
     - Бывал один зверобой, старик Егоршин.
     - Егоршин? Не тот ли, что доберман-пинчера шлепнул?
     - Он самый. Старик задушевный. Разрывными стреляет.
     - Ты приведи его ко мне.
     - Слушаюсь, - отвечал урядник. - Андрей  Петрович,  я,  когда дела  вам
сдавал, забыл одну бумажку показать...
     Сотенный  долго  ковырялся  в  канцелярском  шкафу,  потом торжественно
выложил на стол длинную ведомость.
     - Что это, братец?
     - Ведомость оружию на Камчатке.
     Из реестра  выяснилось, что  на  складах  Петропавловска  хранятся 4000
новейших берданок, а к ним 800 000 патронов. Если учесть,  что каждый житель
имел  свое  личное оружие, то  выходило,  что  Камчатка вооружена  до зубов.
Андрей Петрович велел казаку положить бумагу на прежнее место.
     - Не забудь прислать ко мне этого Егоршина.
     - Будет исполнено, - откозырял урядник...
     Скоро из  деревень, расположенных в  устьях  рек на западном  побережье
Камчатки, стали  поступать  тревожные полетучки:  появились  японские шхуны,
вовсю гребут рыбу.
     -  А что я вам говорил?  - заволновался Блинов. -  Теперь до осени  они
хуже мошкары станут над Камчаткою виться...
     Соломин вызвал служащих рыбного надзора. Стражников было всего двое, и,
глядя  на них, Андрей Петрович  понял  всю тщету своих надежд. Он перед ними
просто взмолился:
     - Как хотите, отцы,  а  выше головы надо прыгнуть. Нельзя же  смотреть,
как  грабят  нас!  Сделайте что-нибудь... Надзорщики показали ему  на  карту
уезда.
     - Господин Соломин,  -  логично отвечали мужики, - окажите нам божецкую
милость: прикиньте на глазок - по  сколько  ж это  верст  на  каждого из нас
получается?
     Каждому доставалось по 1500 верст бездорожья.
     - А нам ведь не  разорваться. Да  и японец нонеча  нахалом сделался. Ты
его от берега  гонишь, а  он тебя из ружей дробью поливает. Хотите, одежонку
скинем - гляньте сами: мы и без того уже все дырками мечены. Солдат на нашем
месте уже бы в героях бегал, а мы так... с хлеба на квас перебиваемся!
     Загибая пальцы, мужики выкладывали перед начальством,  что им нужно для
объезда гигантских  владений, и ничего  Соломин  не  мог  им  дать... Мужики
жаловались:
     -  Речек-то на Камчатке полно, а нам хоть перепрыгивай через них. Нигде
нет даже лодок для переправы.
     - А где я вам их возьму? - отвечал Соломин.
     Стражники поднялись с лавки, оперлись на ружья.
     - Мы ведь не отказываемся. Пойдем. Может, даст бог, японцы в каком-либо
месте и послушаются - уйдут с сетями...
     Под  вечер пришел старый зверобой Егоршин, тактично  опростал ноздри не
на пол, а под печку. Он рассказал, что на Шумшу был занесен сильным штормом.
Японцы приняли  его хорошо, накормили  и обсушили,  но старались  спроводить
обратно на Камчатку. Бродить же по острову в одиночку не разрешали.
     - Там и солдаты имеются, - поведал он Соломину.
     - Ты не спутал ли солдат с кем-либо?
     - Или  я солдат не видывал? Да ставь передо мной тыщу людишек вразнобой
- я тебе сразу скажу: вот это солдат, а этот  просто  так выперся... житель.
Мы уже грамотные!
     На груди зверобоя распахнулась замызганная куртка из серой парусинки, и
Соломин  увидел   погнутый   крест  солдатского   "Георгия"   на  засаленной
гвардейской ленте (оранжевое с черным - цвет огня и дыма былых сражений).
     - О-о, да ты, оказывается, кавалер.
     - Кавалерствую, - загордился старик.
     - Чего же крест погнут?
     - А никогда на материк не езживал. На старости лет решился. Приехал  во
Владивосток,  чин чином зашел  в  пивную. Ну а  тут драка  начнись.  Меня  и
помяли.
     - За что же крест получил?
     - За англичанку...
     Оказывается,   Егоршин   еще   в   1854    году    отражал    нападение
англо-французской эскадры  на Петропавловск.  С  тех пор прошло  полвека,  и
сейчас старику приятно вспоминалась младость.
     - Пальба была такая, - рассказывал он, -  что, помню, у нас сука раньше
срока ощенилась. А я смолоду был  страсть какой любопытный. Выперся на редут
и гляжу. Интересно же! Такое нечасто бывает... Сам адмирал Завойко, царствие
ему  небесное,  увидел  меня  и кричит:  "Что,  мол, ты, дурак  такой,  пули
ноздрями ловишь? Ежели  делать  нечего,  так бери  ружье  и лупи!"  Я  так и
сделал. Потом наши в штыки пошли. Сбросили мы врагов с горушки. Удирают  они
к  берегу... эвон к тому  самому, - показал Егоршин в  окошко. - Вдруг вижу:
впереди меня баба лататы  задает. Юбка -  один срам: коротенька! А ноги-то у
ей,  стервы, длиннющие. Так и  сыпет, так и  сыпет... Не наша баба -  вражья
сила!  А  я  озорной  тогдась  был. Бегу  за ней, и хохотно мне. Вот, думаю,
догоню и оженюсь на ней. То-то смеху всем  будет!  Догнал и  кулаком по  шее
сразу посватался.  Она у меня - кувырк. Тут я разглядел, что это не невеста,
а жених... Офицер аглицкий! Я в моську ему насовал, чтобы не шибко брыкался.
Притащил его прямо к Завойке. "Вот, говорю, ежели надобен, так  берите, пока
теплый. А не нужен - за ноги размотаю и в  бухту пущу". За энтого  офицера в
юбке "Георгия" и удостоился, - закончил свою новеллу Егоршин.
     Соломин, проявив уважение к зверобою,  пожал  ему  руку  и спросил, что
примечательного  он   видел  на  острове  Шумшу  за  время  своего  краткого
пребывания у японцев.
     - Такого  у них не  водится.  Даже бани нету.  Сядут в бочки и парятся.
Водка  опять  же  ихняя слабая. Мне давали. Я  ее пил-пил, пил-пил - нет, не
шибает...  Еще и пушки видел. В  сарае стоят под навесиком.  Но я плевать на
пушки хотел. Потому как что же в них примечательного?..
     Вечерело над  Камчаткою, высокие травы  заливала лиловая хмурь. Соломин
остался в канцелярии один.  Ему сейчас  было трудновато.  Хотелось  бы найти
опору, но  ее не  было. Сотенный  хороший парень,  однако  за  ним не  стоит
никакой  силы,  кроме  четырех  казаков,  двух  школьников-казачат  и   трех
инвалидов. И снова вспоминался зал ресторана "Золотой Рог", пришли на память
рыжие бакенбарды кавторанга Кроуна.
     - Хоть бы поскорее явился сюда "Маньчжур"!
     В эту ночь на Камчатке было землетрясение, но слабое, и Соломин даже не
проснулся, хотя  утром был удивлен - мебель стояла как-то не так, как стояла
с вечера. В  эту ночь  ему  снилась та  самая дама, которую он  оставил  (и,
кажется,  навсегда)  в  Хабаровске;  сон  был  еще  хабаровский,  но  уже  с
камчатской отрыжкой - в  номерах Паршина, обнимаясь с адвокатом Иоселевичем,
эта  дама  в шляпе  с  увядшими  розами  глушила чистый  спирт  стаканами  и
закусывала хрустящими моржовыми ластами.
     Просыпаться после такого сна было очень противно!
     Это землетрясение коснулось и острова Шумшу-Сюмусю, и  оно  потревожило
Мацуока Ямагато... Лейтенант сбросил с себя  одеяло и распахнул окно барака,
готовый выпрыгнуть наружу; долго в напряжении мышц и нервов самурай сидел на
плоском татами. Впрочем, толчки больше  не повторялись. Спать Ямагато уже не
ложился.  Утром  в  конторе гавани  МаБроппу  он собрал  шкиперов  флотилии,
уходившей в устье камчатской реки Большой, где располагалось крупное русское
селение - Большерецк.
     - Вчера  из Ичи вернулся шкипер Нагасава  с большим уловом, но половину
его  пришлось  выбросить: им  в  пути  мешал  встречный  ветер,  и  лососина
испортилась. На этот раз я пошлю в Большую пустые  шхуны, которые заберут от
вас  рыбу, а вы  оставайтесь в устье... Если русские затеют драку, вы с ними
много не разговаривайте - стреляйте!
     Удар  гонга в  отсыревшем воздухе разбудил команды рыбаков. Под  мелким
дождем они, согнувшись,  разбирали снасти и тяжелые паруса. Ямагато разрешил
выдать им по чашечке сакэ и, кланяясь, пожелал удачи.
     Земля  вздрогнула снова. На этот раз  толчок был сильнее, и  на  шхунах
стали торопиться с постановкой парусов. Ямагато остался на берегу.
     Как и раньше, еще ничего не было решено.
     Черные  ветки смыкались над деревянными  навесами,  под  сенью  которых
спасались  от океанской сырости  скорострельные пушки, закупленные Японией у
добродетельной матери нейтралитета - у постной и целомудренной Швейцарии.
     Встречные солдаты отдавали Ямагато честь.
     На  этих  маленьких островках,  на  Шумшу  и  Парамушире, были заложены
огромные  возможности,   для   захвата  Камчатки,   для   развития   будущей
агрессии[5].



     В длинной череде камчатских  начальников самой колоритной личностью был
адмирал   Завойко   -   тот   самый,  что  возглавил  оборону   Камчатки  от
англо-французского флота  в период Севастопольской кампании.  Надо  сказать,
что  этот  высокообразованный человек не боялся  суровых  мер  и  чуть ли не
палками принуждал камчадалов сажать картошку. До него Камчатка жила привозом
и добычей  с  охоты  - культуртрегер  Завойко  приказал  завести  огороды  и
выращивать  на  них  овощи. Опыт  огородничества удался.  Камчатская  земля,
подогретая  изнутри  работой вулканов, оказалась чрезвычайно плодородной;  в
долинах рек не только репа, но даже пшеница росла очень хорошо.  Однако рыба
всегда  оставалась  главным  продуктом  питания,  а  на  севере Камчатки  ее
коренные жители  были  сплошь  ихтиофагами  -  они  от  рождения  до  смерти
поглощали  рыбу  даже в сыром  виде. Европейская часть  России кормилась, по
сути  дела,  рыбою  волжскою  и  каспийскою,  совсем  не  ведая  вкуса  рыбы
Дальневосточной,  -  охотско-камчатская лососина  до Москвы  и Петербурга не
доходила...
     Все последние дни Соломина были заняты помыслами о  нересте лосося и  о
пиратстве  японцев.   Беспощадно   разрывая   ткань   этих  переживаний,   в
Петропавловск  затесался  какой-то  тип,  один  лишь  вид  которого  вызывал
омерзение: вшивый и грязный человек  лет сорока, он носил канадскую куртку с
капюшоном,  ноги  были обуты  в  разбитые  ичиги, на все вопросы он  отвечал
только матюгами.  Его  схватили на  огородах, где он  свернул курице голову.
Урядник явил бродягу в присутствие - пред ясные очи Соломина.
     - Ты кто? - последовал вопрос.
     В ответ - мать-перемать, так тебя  и разэтак. Соломин круто развернулся
и - тресь в зубы! Задержанный сразу обрел дар человеческой речи:
     - Чего стучишь по мне? Я тебе дверь, что ли?
     Дознались,  что это старатель  без  паспорта  и  родства  не  помнящий,
добывал  золотишко  на севере  уезда, в их партии было  шесть  человек, один
краше другого, но с моря вдруг  подошла шхуна  с американцами, пятерых сразу
убили, его ранили, все намытое золото янки заграбастали и убрались в море...
     - И много намыл? - спросил Соломин.
     - Месяц  лопатился,  словно каторжный,  тряс-тряс  на лотке, а фарту не
было - всего фунтишко и наскреб.
     Андрей Петрович велел уряднику отвести бродягу в  карцер - пусть доктор
Трушин  там и лечит его рану, - дать  Роднику спирту и  кормить невозбранно,
дабы отъелся после голодухи.
     А придет "Маньчжур", сдадим его под команду, и пусть  Кроун отвезет его
во Владивосток в - полицию...
     Блинов потом сказал Соломину:
     -  Таких,  как  этот, много,  а  сколько -  никто не знает, Говорят,  в
прошлом годе на Чукотку выбрались человек  полтораста, а пароход снял осенью
только сорок.
     - Куда ж остальные делись?
     - Сдохли!  У  них папы с мамочкой  нету - никто  не поплачет.  Вы  этот
народец  и не жалейте. Сейчас лосось прет  в  реки так, что кирпичную стенку
проломит. Об этом и думайте...
     - Но где же "Маньчжур"? - переживал Соломин.
     Задача канонерки - сохранить рыбью любовь.

     Кровь у  рыбы холодная, зато любовь у нее горячая!  Лосось любит только
один  раз  - перед смертью...  В рыбьей любви  есть что-то величественное  и
загадочное. Из нежной капсулы  икринки рождается малек, а родиной его бывает
река  или  озеро с чистыми проточными  водами.  Окрепнув  в  пресной  среде,
лососенок скатывается в соленую купель океана, где и проходит вся его  жизнь
-  жизнь,   по-своему,  наверное,   очень  интересная   и   даже,   пожалуй,
увлекательная. Речь у нас, читатель, пойдет только о лососевых рыбах - кете,
горбуше, чавыче, кижуче, семге и прочих.
     Подрастая  на  жирных  пастбищах,  лосось долго  бродит в  таинственных
безднах, давно позабыв  о своей родине. Но вот  он  достиг зрелости  и тогда
подчиняется страшной, почти необъяснимой силе -  инстинкту! В темных пучинах
рыбы  идут могучими  косяками,  влекомые  любовью,  которая  станет для  них
трагична. Какие опытные штурмана ведут миллионные стада  лососей? Откуда они
берут свой удивительно верный курс? Мы этого не знаем. Не  знает этого и сам
лосось, который, всплывая с глубин  океана, астрономически точно находит  ту
реку (или даже ручеек), которая была его родиной.
     Готовый к  нересту,  лосось  уже  облачился  в  брачный  наряд. Окраска
сделалась  привлекательно пестрой,  иногда даже ярко-красной. Но зато внешне
рыбы стали уродливей -  выросли горбы,  обнажились зубы, носы заострились на
манер клювов. Лососю уже давно тесно в толчее своих сородичей.  Рыбная масса
двигается сама, и при этом она двигает перед собой водяной вал. В устьях рек
вода вскипает  от  безудержного плеска. А выдавленные  общей массой на берег
лососи издыхают, но в последний миг жизни они все же мечут икру -  в лужи, в
траву, щедро обрызгивают ею кусты.
     Природа не прощает таких ошибок - эта любовь окажется бесплодной...
     Начинается последний этап  стихийной  гонки!  Плотной  фалангой  лосось
стремится  вверх по  течению,  его  не  остановят  даже скалистые пороги, не
устрашат даже  бурные водопады. Разбиваясь  о камни, цепляясь  плавниками за
каждый выступ, совершая прыжки через мелководья и поваленные деревья, лосось
идет посвятить себя  акту  пылкой  любви. И нет сейчас  такой  силы, которая
способна задержать его героическое  движение к  любви  (а  точнее говоря - к
смерти)!
     В  такие периоды рыбак перестает быть  рыбаком  -  он не ловит  рыбу, а
просто  черпает ее ведром, словно воду из реки.  Птицы становятся гурманами:
они садятся на спины лососей и выклевывают им лишь глаза - ослепшие рыбы все
равно  продолжают  путь. Собаки заходят в реку  и  отжирают у  лососей самое
лакомое - головы, вкусно хрустящие на зубах. Медведи  садятся  на берегу, и,
подцепив  лосося   на  коготь,   перебрасывают  его  через  плечо,  даже  не
оглядываясь.  Накидав  целую  кучу  рыбы,  косолапый  приступает  к  еде   -
обстоятельно  и  неторопливо.  Я  не  рисую,  читатель, картину  варварского
истребления -  я  изображаю  лишь  скромную сцену потребления,  неспособного
нарушить общую гармонию нереста.
     Итак, наш лосось продолжает  путь, и, пока его жабры еще покрыты водою,
он  преодолевает  любую  быстрину, устремленный туда,  где  нерестились  его
предки,  где он сам  познал радость своего рыбьего бытия. Изможденные, почти
полумертвые,  лососи  разгребают песок и гальку, в  ямки гнезд мечут икру  с
молоками.  Сколько бы ни длился этот беспощадный процесс нереста, за все его
время лосось ничего не ест. Но, исполнив свой родительский долг, он рыцарски
остается  на страже  гнезда, тихо колебля  над ним воду хвостом,  а потом...
потом умирает. Печально, но  это так: лососю никогда  не суждено видеть свое
потомство.
     Такова трагедия пылкой рыбьей любви!
     А законы промысла справедливы - рыбу можно ловить, дозволено отбирать у
нее икру. Нельзя  лишь препятствовать нересту,  грешно пресекать  акт рыбьей
любви,  преступно  лишать  лосося  завершения  священного цикла природы.  Но
камчатская  рыба, входя  в  устья  рек,  сразу  же  попадала в плотные  сети
флотилий лейтенанта Ямагато - японцы бессовестно нарушали законы лова.
     Они нарушали и границы русского  государства! В самый разгар лососиного
нереста  в  Авачинскую бухту  наконец-то вошла с  океана  канонерская  лодка
"Маньчжур"...
     Город   сразу   наполнило  воркование  гитар,   по   мосткам   заходили
матросы-клешники (тоже  стенкой, как и лососи), а навстречу им, пыля юбками,
павами выступали сердечные зазнобы, душеньки  и лапушки. Господи, да  на что
им сдались эти матросы? Глаза бы их, бестий, никогда  не видели! И что в них
хорошего находят?  Матросам тоже глубоко  безразличны камчатские красотки  -
гордые, разве они унизят  свое моряцкое достоинство вниманием к  иному полу?
Кажется,  что в  непримиримой  вражде  сошлись два различных  мира,  которым
никогда  не  ужиться  вместе. Но это только внешнее  впечатление.  Не  стоит
делать поспешных выводов, а лучше подождем, пока стемнеет...
     На осыпанный теплым дождем  Петропавловск  щедро  пролилась  забубенная
матросская лирика:

     Что земля? Она полоской узкой.
     Па-азабылась вся родня.
     Ветерок, лети на берег русской -
     Па-ацелуй их за меня.

     "Ишь  какие  мастера соблазнять!.."  Чопорно и равнодушно проколыхались
мимо  матросов  колокола юбок, а  черные  ленты с чеканной  славянской вязью
"Маньчжуръ", трепеща на ветру, обвивали крепкие шеи  матросов....  Огорченно
вздрогнули гитары:

     По морям, по волнам, Нынче здесь, завтра там.
     Эх, моря!
     Моря, моря, моря.
     Нынче здесь, а завтра там...

     Под  этот аккомпанемент  Соломин  увиделся  с  командиром  "Маньчжура".
Кавторанг Кроун выслушал его и сказал:
     -Даже не  просите!  Я  не  имею инструкций  заходить в Охотское море, у
канонерки  определенные задачи: побывать в Анадыре,  исполнить  поручение  в
Номе на Аляске, затем  - рейд  до кромки полярных  льдов Берингова  пролива.
Поймите, что  "Маньчжур"  связан маршрутами лишь к востоку  от Камчатки, и я
ведь еще до Владивостока предупреждал вас об этом...
     В  уютном салоне, похожем на будуар великосветской дамы, Соломин  сидел
на диване, обтянутом  золотистым  штофом, над  его головою мягко посвечивали
блеклые  матовые абажуры. Извне в  салон  проникали звонки сигнальной вахты,
всхлипывания придонных насосов,  тяжкие вздохи  усердных воздуходувок. Здесь
царстововала  жестокая правда военных порядков,  правда путиловской брони  и
обуховских  калибров, в  пособничестве которых  так  нуждалась  обездоленная
Камчатка...
     Вестовой матрос,  крепкий  зубастый  парень,  внес  на  подносе  кофе и
бутылку  душистого  арманьяка.  Отдельно на тарелочке лежал нарезанный  сыр,
янтарно нежилась прозрачная японская хурма.
     - Не хотите ли пообедать? -  предложил Кроун с радушием хозяина.  - Это
не затруднит: одно нажатие кнопки, и...
     - Спасибо. Но от рюмочки не откажусь.
     Кавторанг разлил по рюмкам тепловатый коньяк.
     - Здесь, на  Камчатке, - сказал он, - все богатства на сотню лет вперед
разворованы и  распроданы  оптом  и  в розницу. Когда-нибудь  потомство  еще
предъявит суровейший счет нашим великороссийским разгильдяям,  которые знать
не хотят, что тут творится...
     Порывшись  в  столе,  кавторанг  показал   Соломину   кусочек   чего-то
зеленоватого, даже неприятного на вид.
     - Как вы думаете, что это такое?
     - Трудно догадаться.
     - Золото.
     Рядом он положил нечто, похожее на окатыш гальки.
     - Тоже самородок?
     - Нет. Олово.
     - Откуда это у вас?
     - Я  любопытный и, когда схожу с корабля  на берег, внимательно  смотрю
себе под ноги...
     Соломин вернул разговор в прежнее русло:
     - Положение  у нас создается аховое! Перегораживая реки, японцы не дают
лососю подняться в  верховья рек, от этого население  внутри полуострова  не
сможет  обеспечить себя  запасами рыбы  на зиму. Камчатку ожидает голод... В
первую очередь погибнут, конечно, собаки. Камчатка лишится связи и основного
транспорта, ибо без собак мы здесь - ничто!
     Настроение  у  Кроуна  заметно  испортилось,  но   никакое  красноречие
Соломина не могло стронуть канонерку с рейда Петропавловска, чтобы заставить
ее  окунуться  в  промозглую  слякоть  Охотского моря...  Кавторанг  ответил
Соломину:
     - В вашем рассказе для меня нет ничего нового. Так было до  вас, боюсь,
что  так будет и после  вас. Но войдите и вы в  мое положение.  Обстановка к
востоку и северу от Камчатки не менее напряженная, нежели в Охотском  море -
к  западу  от Камчатки. Только, ради  бога,  не подумайте, что  я  бюрократ,
цепляющийся за пункты инструкции. У меня свои дела... Выпьем?
     Соломин придвинул к нему свою рюмку.
     - Вы куда сейчас?
     - Заглянем в бухту Провидения.
     - А что там стряслось?
     - Какая-то загадочная шхуна  без флага и маркировки  зашла  в  поселок,
матросы  перестреляли  половину мужчин,  изнасиловали  женщин,  забрали  всю
пушнину и ушли, устроив  на прощание пожар в  чукотских  ярангах.  Если я не
появлюсь там, люди окончательно потеряют веру в защиту от лица России.
     - Я вас понимаю, - согласился Соломин.  Сидеть в прогретом калориферами
салоне, попивая арманьяк,  было, конечно,  очень  приятно, но, к  сожалению,
пора и честь знать. Андрей Петрович нехотя поднялся с дивана.
     - Жаль, -  вздохнул он. - Очень  жаль... Я  ведь  ждал  вас  как  манны
небесной, мы все рассчитывали на канонерку.
     Кроун отвел глаза и сказал:
     Простите. Я ведь только голова, а начальство - шея. Куда шея  пожелает,
туда и голова - поворачивается...
     Он увел "Маньчжура" в безбрежие океана.

     Была   середина  июля  (самый  разгар  лососевого  нереста),  когда  из
Большерецка  прибыла  полетучка:  староста  сообщал,  что  с  Курил  подошли
японские флотилии, перегородив сетями устья Большой реки и Быстрой, - теперь
браконьеры  совсем   затворили  лососю   проход  к  нерестилищам  в  глубине
полуострова.  Соломин  даже  не  глянул на карту  уезда-и без карты понятно,
каким бедствием угрожает это японское нашествие...
     За  окном  меленько  моросило,  желтоватый  туманец  наползал  с  моря,
погружая душу в уныние.  Ночью над  Камчаткой разразился страшный  штормяга,
который бушевал  три дня, пока  не сменился  ровным, устойчивым норд-вестом.
Когда "Маньчжур"  вернулся  из Провидения, ветер  еще срывал  с  поверхности
бухты белые охапки соленой пены, похожей на лохмотья свежей капусты.
     Канонерка  притащила  на  буксире  избитую  штормом  японскую  шхуну  с
измочаленным  такелажем и  разбитым  рангоутом, но без команды.  Соломин при
свидании с Кроуном спросил:
     - Как она вам досталась?
     - Иду  вдоль берега.  Вижу -  шхуна. Мотается  в дрейфе, но  с  сетями.
Японцы - паруса долой, сети обрубили, а на гафель - флаги: "Покажите  широту
и долготу места". Скажи на милость, какие талейраны выискались! Ведь берег у
них под самым носом, определиться пара пустяков. Но тогда надо признать, что
забрались в чужие воды. Вот и притворяются, будто не знают, где находятся...
Я не выдержал и тут же конфисковал шхуну.
     Соломин неожиданно вспомнил:
     - В прошлый раз я забыл просить вас,  чтобы вы забрали из моего карцера
одного бродягу золотоискателя.
     -  На мой  бы  характер -  камень  ему  на  шею  да  бултых за  борт...
буль-булъ,  и готово! Я за эти годы  устал доставлять  во  Владивосток  этих
гужбанов.  Тюрьма  там  -  будто  ее вылепили  из  каучука, -  сажают  туда,
сажают... без конца!
     Кавторанг  спросил - как дела? На этот  раз Соломин не стал уговаривать
Кроуна, а  молча выложил  перед ним поле-тучку  от  большерецкого  старосты.
Кавторанг вчитался  в  ее  страдальческое  содержание  и начал мерить  салон
резкими шагами.
     - Но до каких же  пор?! - выкрикнул  он. - Наконец, это уже натуральное
свинство... Я думаю, нам хватит одной  ночи, чтобы поджать фланцы на гребных
валах.
     Эта  фраза  ничего  не  объяснила  Соломину,  а кавторанг  открыл  кран
умывальника и ополоснул лицо забортной водой.
     - Но  учтите  -  я  крут!  -  предупредил  он,  хватая с вешалки пышное
махровое полотенце.
     - Как мне понимать вас?
     - Я же сказал русским  языком, что  за  ночь  успеем  поджать фланцы, а
значит,  утром  я  могу  увести  канонерку  в  Охотское море  и  там  устрою
разбойникам хорошую баню.
     Соломин отреагировал на это - в растерянности:
     -  Я не желал бы стать причиной нагоняя, который вы получите  от своего
начальства за самовольное вхождение в Охотское море.
     - Пустяки,  - отшутился Кроун. - В конце концов, эполеты на моих плечах
- это дело наживное, как и деньги...
     "Маньчжур" ушел, а Блинов стал накаркивать беду:
     - Как бы эти моряки Камчатку на попа не поставили! Кроун не пропадет, у
него жена питерская аристократка, он служит и на всех свысока поплевывает. А
вы можете пенсии лишиться, тогда на старости лет зубами еще нащелкаетесь.
     - Да перестаньте, господин Блинов!
     -   Могу   и   перестать.  Но  предупреждаю:   дело   может   кончиться
международными  осложнениями,  вот  и  будет  всем  нам  кишмиш  на  постном
маслице...
     - Надеюсь, что до этого не дойдет,  - отвечал Соломин, хотя в  душе уже
стал пугаться агрессивности Кроуна...
     От   Петропавловска   до   Большерецка,  а  потом  из  Большерецка   до
Петропавловска - путь немалый,  и возвращения  "Маньчжура" пришлось ждать до
конца  июля.  Кроун  не стал  бросать якорей  на  рейде  -  он  пришвартовал
канонерку прямо к городскому причалу. Едва матросы закрепили концы, как  изо
всех люков  корабля,  словно мусор  из дырявого  мешка, посыпались на  берег
японцы...
     Их  было  много! Так  много,  что Соломин  с трудом  пробился  через их
горланящую толпу к корабельному тралу.
     - Докладываю, - сообщил Кроун. - Большерецкий староста  верно обрисовал
картину. Когда я вышел к устью Большой, там царило настоящее варварство. Мне
пришлось  тараном, разбить двенадцать  японских кораблей, все  их  невода  я
утопил к чертовой матери, а команды браконьеров задержал для "декларации".
     Кавторанг предъявил Соломину пачку протоколов о  незаконном лове рыбы в
русских территориальных водах.
     - Капитаны японских шхун подписались охотно?
     -  Без принуждения! Вот  протокол, вот тебе  за  неимением кисточки мое
перышко рондо, ставь иероглиф. И они поставили.
     Через открытые иллюминаторы в  салон долетал возбужденный гам  японцев.
Соломин сказал:
     - Я понимаю, что юридически все оформлено правильно, и не  придерешься.
Но что мне делать с этой японской оравой?
     - А чем они виноваты? - ответил Кроун. - Я лично к ним зла не имею, они
люди  подневольные.  Вы  накормите  их,  обеспечьте ночлегом  и постарайтесь
скорее избавиться от них.
     - Возьмите их себе и переправьте во Владивосток.
     - Увы, дорогой, я ухожу до аляскинского Нома...
     Соломин срочно повидался с Сотенным.
     - Миша,  - сказал он уряднику, -  хоть  тресни, а раздобудь  посуды  не
меньше чем на двести персон.
     - Господь с вами. Где я столько наберу?
     -  Где,  где!  - возмутился Соломин.  - Обойди дома в  Петропавловске и
отбери у обывателей все тарелки.
     - Ну, отберу. А наши с чего есть будут?
     - Да из кастрюлек! Не велика жертва...
     Японских рыбаков разместили в пустующих прибрежных пакгаузах, и они там
устроились  для  ночлега, даже  радуясь  нечаянному  отдыху.  Хорошо, что на
складах оказались запасы риса  -  его отдали японцам, они его сами и варили.
Никакой охраны к ним Соломин не приставил, рыбаки в ней и не нуждались, ведя
себя покорно и прилично, среди них  не оказалось ни пьяниц, ни скандалистов.
Но прошел срок, и Соломин уже начал поругивать Кроуна:
     -  Кто его об этом просил?  Я надеялся,  что он  разгонит японцев  -  и
только, а он обрадовался, что дело нашлось, и  вот  посадил мне на шею целый
батальон дармоедов.
     Блинов, человек практичный,  предупредил Соломина, что  никакой пароход
не  согласится  задарма катать  эту безденежную ораву из  Петропавловска  до
Владивостока:
     - Вот разве что случайно зайдет японский корабль.
     - А если не зайдет?
     - Тогда  будут  зимовать  с  нами  и прожрут в  бюджете  Камчатки такую
дырищу, что вы своим жалованьем ее не законопатите.
     По  вечерам японцы пели мелодичные грустные песни, а Соломин с растущей
тревогой  озирал  несгораемый  шкаф, где лежали  (вместе  с ключом) казенные
суммы. Обывателям, кажется, уже  поднадоело кормиться  из  кастрюлек!  Но, к
счастью, для Андрея Петровича, в Петропавловск вдруг зашло незнакомое судно.
     - Кажется, "Котик", - пригляделся Блинов.
     "Котик" принадлежал Камчатскому  торгово-промысловому обществу, а курсы
этого  корабля,  очевидно, прокладывались  не  столько в  штурманской рубке,
сколько в Петербурге в доме М 49 по Галерной улице.
     - Может, прибыл Губницкий? - спросил Соломин.
     -  Это  барин,  - ответил  Блинов,  - он не станет за  океан  мотаться.
Скорее, прикатил барон фон дер Бриттен...
     На корабле не  оказалось ни того, ни другого. А капитан "Котика", немец
с анекдотичной  фамилией Битто, встретил Соломина с учтивой холодностью.  Он
был одет в прекрасный костюм из американского шевиота, и перед ним начальник
Камчатки выглядел жалким босяком...  Битте выслушал просьбу Соломина забрать
японцев в трюмы для отправки во Владивосток.
     - Я согласен, -  сказал он. - Но вы напишите мне отношение, чтобы я мог
предъявить его начальству компании.
     - Куда писать? На Галерную, в Петербург?
     Битте усмехнулся, угостив Соломина гаванской сигарой.
     - Зачем же так далеко? Пишите прямо в Сан-Франциско, я скоро там буду и
передам  ваше послание  мистеру  Губницкому, он человек, сочувствующий чужой
беде.
     - Чью беду вы имеете в виду? - насторожился Соломин.
     - Японцев - они же пострадали от вас...
     Спорить на тему о страданиях не хотелось. А случайный приход "Котика" в
Петропавловск только потом показался Соломину странным и  непонятным. Ведь с
корабля не бросили на камчатский причал даже сушеной фиги, но зато с причала
забрали  толпу  японских  рыбаков. Когда последний  из  них  исчез  в  низах
корабельных  отсеков, Битте сразу  передвинул на мостике телеграф, и  машины
"Котика"  обдали провожающих душным теплом перегретых механизмов,  - корабль
ушел во Владивосток...

     Сезон  лососиного  нереста закончился, вместе  с  ним завершился  сезон
тревог. Как бы то ни было, но в этом году Камчатка отстояла свои промыслы от
пиратов. Совсем рядом, в шести милях от Камчатки, японский лейтенант Ямагато
думал, что многое зависит от Губницкого... Но он не знал, что очень многое в
делах Камчатки зависело теперь от Соломина!



     Скорее   ради   психологического   интереса   Соломин   снова  попросил
Папу-Попадаки открыть сейф.
     -  А  я  вам  не  зулик,  цтобы  открывать  касси.  Одназды на  Венской
промысленной  выставке  в  павильоне Франции  появилась  касся  мсье  Шубба,
который обесцал  сто  тысяц  франков тому,  кто  ее откроет... Я  открыл! Но
венская  полиция  поцадила меня  в  тюрьму.  Сказыте, как  мозно после этого
верить людям?
     - Вот я и не верю, что вы греческий дворянин.
     Пала не стал этот тезис оспаривать:
     - Хоросо. Я  открою вам кассю,  но  за это возьмите меня с собою, когда
поедете драть ясак с инородцев.
     - Драть ясак не стану и вас с собою не возьму...
     В присутствии  появился Сотенный, опять завел речь о загадочной пропаже
явинского почтальона:
     - Ежели  вожак у него  не умел оборачиваться,  тогда он, может, выпал с
нарт на повороте и замерз, как цуцик. А вот куда Сашка Исполатов делся? Он и
человек опытный, и вожак у него - чистое золото...
     Соломин спросил  урядника,  бывали  ли  на  Камчатке  случаи бесследной
пропажи людей.
     - Сколько угодно! Иногда через несколько лет и найдут. Одни косточки да
тряпочки... приходи, кума, любоваться.
     - А если поискать как следует?
     Мишка Сотенный рассмеялся:
     - Найди попробуй... Сейчас трава выше козырька, а зимою снег любой грех
кроет. Даст бог, и само все откроется...
     Соломин не знал  ни  явинского почтальона, ни  траппера  Исполатова,  а
потому переживать исчезновение их он не мог.
     Совершенно   неожиданно  его  навестил   Нафанаил   -   владыка   клира
петропавловского и  духовный  наставник  камчатской  паствы.  При  появлении
благочинного в  канцелярии  Соломин испытал некоторое  смущение,  ибо,  чего
греха таить, за  множеством  дел не  торопился отстоять всенощную... Спасибо
Нафанаилу - он не учинил ему выговора, а завел речь на иную тему.
     - Туточки вот, кады я сюды приехал, в некоем доме обнаружилось забавное
чтение. Бумаги архивов камчатских. Избегая  чадного курения и винопития, яко
человек  просвещенный,  удосужил  я  разум  свой  чтением  кляуз  старинных.
Воистину доложу вам: на примере былых начальников камчатских не избегнете вы
кары господней... Уезжайте отселе, покедова в разуме!
     -  Простите, ваше  преосвященство, -  ответил  Соломин,  -  но не  могу
уяснить, на что намекаете вы?
     -  На то  и намекаю,  что,  как  учит  опыт  камчатской истории, многие
здешние начальники с ума посходили. Бряк - и поехали  чепуху молоть, а сраму
при этом уже не ведают, бедненьки.
     - Я думаю, мне это пока не грозит.
     - И сами не заметите, как в безрассудстве явитесь...
     Соломин,  естественно,  спросил  владыку, почему  при  душевно здоровом
населении сумасшествие избирает для  себя  жертвы  именно  среди управителей
Камчатки.
     - Это нам не открыто, - увильнул Нафанаил.
     Показался он человеком глупым, и  глупым  его речам  Соломин не  придал
никакого значения.
     В эти дни ему надоело  кормиться у Плакучего, он нанял  себе кухарку. В
доме  стало чуточку уютнее, дородная Анфиса походя сметала фартуком пыль  со
стола и говорила гневно:
     - Во, мужичье проклятое! Без  бабьего уходу  хуже свиней живут...  Будь
моя волюшка, так я бы всех мужчин передавила...
     Озирая ее многопудовую дородность, Соломин верил - такая передавит.
     По утрам его  (ну  совсем как в деревне) будил звон бубенчиков  и пение
рожка - это петропавловский пастух выгонял из города на выпас тучное коровье
стадо. А почти все дома камчатской столицы были крыты ветхой соломкой - тоже
как в деревне. Соломин полюбил гулять в окрестностях Петропавловска, где ему
часто встречались медведи - громадные, но удивительно миролюбивые. Не раз он
наблюдал  такую картину: женщина гребет в кошевку смородину, а рядом  с  нею
лакомится  медведь.  Потом  спокойно разойдутся - и ни крику, ни испугов, ни
страхов! Это было очень забавно...
     Возвращаясь  с прогулки, он  повстречал на улице Блинова, а  подле него
шагал румяный застенчивый юноша.
     - Это мой Сережа... приехал к пале с мамой.
     - А-а,  будущий  драгоман! - приветствовал  студента Соломин  и любезно
расспросил об успехах в учебе.
     - Японский... это же страшно трудно, - вставил отец.
     -  Да  нет, папа, - возразил юноша. -  Русский язык  дается иностранцам
ничуть не легче, однако многие японцы постигают его очень быстро...
     - И надолго вы к нам?
     - Как водится - до последнего парохода.
     - А когда Камчатку покидает последний?
     - Примерно в октябре, - пояснил Блинов-старший, - потом уж до следующей
весны живем,  как в бочке.  Сереже никак нельзя упустить последний  пароход,
это  может плохо кончиться - возьмут и выкинут  из института, а  что ему тут
делать?
     С  разговорами  они  дошли до памятника Лаперузу (глыбы серого гранита,
оплетенного  якорной  цепью).  Сережа Блинов  с  грустью  вспоминал  веселое
студенческое житье во Владивостоке...
     Это верно, что жизнь во Владивостоке была сейчас приятной. Там на рынке
уже  появились  первые арбузы,  в кинематографе  "Гранд-Иллюзион" показывали
американский  боевик  "Большое  ограбление  почтового  поезда",  по  вечерам
открывался цирк-шапито  с любимицей публики наездницей Гамсахурдия - и вдруг
(о читатель!)  в  этот  милый шурумбурум вторгся  с  моря  пароход  "Котик",
который выбросил на пристани Эгершельда  громадную толпу  японцев.  Никто не
понимал, откуда они взялись, а японцы бормотали одно:
     - Япона... руссики... Сюмусю... Соломин-сан...
     Высокое начальство, как  известно,  очень не  любит,  если какой-нибудь
безвестный  Соломин-сан  нарушает  устоявшийся  режим  их  бравурной  жизни.
Быстрее  всех  сориентировался  японский  консул  Номура:  от  имени  своего
правительства   он   заявил   решительный   протест  против   самочинных   и
необоснованных  действий русских властей на Камчатке, - дело сразу приобрело
нежелательный для МИДа  политический  резонанс, а  дальневосточный наместник
Алексеев учинил выговор адмиралу Витгефту;
     -  Прошу вас,  Вильгельм Карлович, вставьте ха-ароший  фитиль с огнем и
копотью своему  забулдыге Кроуну, а я принесу извинения японскому консулу...
Это черт знает на что похоже! Соломина надо бы вытряхнуть в Петербург, чтобы
в Сибири такими придурками и не пахло!
     Пока  в верхах судачили, изобретая для Соломина кары небесные, японский
консул подал на него в суд. А судьи (о, наивная простота!) даже не взглянули
на карту. Они видели лишь факт конфискации сетей и умышленный срыв японского
рыбного промысла. Но интересно, что сказали бы японцы, если бы русские стали
ловить иваси в заливе Сагами у  Токио или резать японских коров на пастбищах
Хоккайдо?
     Будь  судьи арбитража хоть чуточку патриотичнее,  они должны бы  задать
Номуре один вопрос: "В чьих  водах были задержаны  ваши корабли и  при каких
условиях изъяты у них орудия незаконного промысла лосося?" Но такого вопроса
они  сделать  не догадались.  Владивостокский арбитраж  усмотрел  в  деяниях
камчатских  властей  незаконные  (?)  действия, а неистощимая  казна  России
обязалась выплатить японским браконьерам денежную компенсацию.
     "Котик"  снова отплыл на Камчатку, дабы завершить  акт мщения.  Капитан
Битте  доставил  в  Петропавловск  целый  мешок  частной  корреспонденции  -
владивостокские  торговые   компаньоны   оповестили  камчатских   купцов   и
духовенство о  том, что дни власти  Соломина уже  сочтены. От  этого в домах
местных воротил началось откровенное ликование.
     - Не сегодня, так завтра генерал Колюбакин треснет его оглоблей по шее,
тогда будет знать,  как в чужие санки садиться. Ведь он, говорят,  даже ясак
умыслил без нас собирать. Не выйдет... Вся головка  за нами, а ему, сквалыге
худому, дадим  от хвоста побаловаться - самый кончик, не больше кисточки для
бритья. Вот и пущай, побритый, отседова выкатывается!
     Особенно лютовал Расстригли:
     - Не здороваться  с  ним, с  этим  пентюхом!  Коли  встретишь на улице,
вороти рожу на сторону, будто его и не видишь...
     Эти слова  звучали  как  указание  к  исполнению!  Из  казенных  бумаг,
доставленных  "Котиком", Андрей  Петрович уяснил,  что  ему  вынесено  самое
суровейшее порицание за "беспокойный характер", а это  здорово испортило его
служебный  формуляр.  В  дополнение  к этому генерал  Колюбакин,  приморский
губернатор, почему-то вообще не любивший  Соломина, указал снова открыть все
кабаки в Петропавловске.
     Блинов пытался утешить Соломина:
     - Уж сколько на моих глазах удалили начальников, и никто еще не падал в
обморок от горя, все только радовались.
     Соломин был явно подавлен.
     - Дело  не в этом, -  сказал  он. - Я ведь еще не успел свершить ничего
путного. Когда,  я сюда  прибыл? Кажется,  в  середине  мая. А сегодня какое
число?
     - Пятое августа.
     - Вот видите! Разве за такой короткий срок  что-либо сделаешь? Нафанаил
прав - можно без труда спятить...
     Среди казенной корреспонденции  оказалось и частное  письмо. Его писала
Соломину та самая дама в громадной  шляпе, которую он  вынужденно оставил  в
Хабаровске на попечение юркого адвоката Иоселевича... Андрей Петрович читал:
     "Как ты и просил,  мой милый, я не бываю в номерах, г-на Паршина, чтобы
не  встретить там  этого гадкого  Иоселевича. Но  недавно  мы  все поехали в
номера Гамертели, где  инженер  с дороги Пшедзецкий (надеюсь, ты его знаешь)
так разошелся, что заказал мне ванну из шампанского. Я, конечно, отказалась,
но была удивлена  - откуда у него столько денег? А  помнишь ли  ты прыщавого
поручика фон Бетгера?  Так он  застрелился, глупышка, вчера его  хоронили  с
духовым оркестром. Люди  так злы, так злы! И когда я рыдала над его могилой,
какие-то глупые неотесанные бабы показывали на меня пальцем, будто я во всем
виновата..." Стало  совсем тошно.  Соломин решил объехать  свои  королевские
владения. Блинову так и сказал:
     А   то   выкинут   с   Камчатки,  и   ничего  не   увижу  здесь,  кроме
Петропавловска... На старости и - вспомнить будет нечего!

     Юколу  делают так. Из груды рыб хватают лосося пожирнее. Удар  ножа - и
нет  головы.  Вжик - она отлетела в  сторону, никому не нужная. Молниеносный
надрез  вдоль сочного  брюха, и взору открывается ценное рубиновое мясо, Нож
смело разъединяет боковины на два пласта, соединенных хвостом. За хвост же и
вешают мясо на вешалки сушильных балаганов - к осени обветренная (а иногда и
червивая) юкола будет готова. Собаки ведь все сожрут, даже лососину!
     Соломина  поразил  не сам  процесс заготовки  юколы, а то варварство, с
каким безжалостный нож выбрасывал  на землю икру.  Возле разделочного  стола
кетовая икра  лежала метровым  слоем, и она пищала  под  ногами,  обрызгивая
сапоги животворным соком. Было жутко при  мысли, что тут заживо погребены не
миллионы, а может быть, даже миллиарды лососиных жизней.
     - Нельзя же так, -  сказал Соломин с упреком.  -  Ведь в  Петербурге на
Невском икру продают фунтиками, как конфеты.
     - До Питера нам далече, - отвечали промышленники.
     - Вы хоть сами-то ешьте.
     - Ня-я вкусно! - скривился парень с бельмом на глазу.
     - Кормите собак.
     - Ня-я жрут, подлые.
     - Тьфу! - и Соломин ушел прочь с этой живодерни.
     Урядник заботливо  придержал стремя, пока он усаживался  в  седло.  Они
ехали дальше, а Камчатка внутренняя была совсем  не похожа  на прибрежную, и
страна щедро открывала перед  всадниками  свои красоты.  Шумели не  белые, а
сероствольные камчатские  березы,  над  головами всадников  качались крепкие
завязи лесных орехов. В дороге Соломин не раз вспоминал знаменитого афериста
- графа Морица Бениовского; в царствование Екатерины II  он посадил ссыльных
на  корабли  и уплыл  с  ними  в поисках  лучезарной  короны мадагаскарского
корабля.  Бениовский никогда  бы не подумал, что Камчатка  ничуть не  беднее
Мадагаскара.
     Возле ночного костра Сотенный задумчиво сказал:
     - Ваша правда! Мы  покеда с  Камчатки верхние пенки снимаем. Ну, соболя
бьем, ну, лосося  ловим, моржа схарчить завсегда рады с горчицей и хреном. А
тут,  - казак вдруг топнул ногою в  землю, - тут  еще копать и копать...  не
нам, так внукам нашим!  Что мы знаем? Может, по мильенам  босиком шляемся, а
сами у приятелей четвертаки стреляем на выпивку...
     В долине  реки Камчатки ландшафты стали особенно живописны.  Трава была
такая - хоть ешь ее!  Таких сочных пастбищ для молочного скота Соломин нигде
еще  не видывал. На  мужицких грядках зрела картошка  - в два  кулака, белее
сахара, а репа была  такой величины, что ею можно насмерть убить человека. В
подоблачных высях  прыгали по изумрудным  склонам  горные  бараны,  а  возле
шумных ручьев с  кристальной водицей, пыхтя, возились  на лужайках медведи -
они играли, тоже радуясь жизни. Было жарко на тропе. Сотенный сказал:
     - Ежели небольшой крючок сделать в сторону, то вон за тем распадком как
раз и живет Сашка Исполатов. Не навестить ли?
     Соломин  согласился, но потом даже пожалел - "крючок" оказался большим.
Ближе к вечеру всадники въехали в медвяную тихую долину, наполненную цветами
и тяжелым гудением  больших золотистых шмелей. Мягко ступая, кони  вывели на
тропу,  ведущую  к  зимовью  траппера.  Ни  одна собака не  залаяла  при  их
приближении,   а  домишко  казался  вымершим,  слепое  оконце  уже  затянула
паутина... Всадники спешились, стреножа коней.
     Сотенный с опаской  растворил двери. Внутри все было так, будто  хозяин
еще рассчитывал вернуться. В кладовой лежали нетронутые запасы.
     - Он здесь жил один? - спросил Соломин.
     - Да  нет... с бабой. Исполатов ее на Миллионке  подобрал. Когда привез
сюда, я  ему сразу сказал: "Ну, Сашка, добра не жди. Тащи эту швабру в лес и
никому не показывай".
     Соломин присел на запыленную лавку.
     -  Странно, куда же они  подевались?  На  лавке  лежала  связка книг  -
солдатские    рассказы    Владимира    Даля     и     Собрание     сочинений
Мельникова-Печерского.
     -  Мои книжечки, - сказал Мишка. - Когда весною Исполатов был в городе,
я давал их ему читать...
     В  траве возле зимовья Андрей Петрович случайно  обнаружил позеленевший
патрон и показал его уряднику.
     - Это от "бюксфлинта", - сказал тот.
     - Хорошее оружие?
     - Приличное. Из двух  стволов пулями жарит, а из третьего дробью  тебя,
будто кипятком из - лейки, так и поливает...
     Соломин, размахнувшись, забросил патрон в кусты:
     - Не ждать же их тут! Поехали дальше...
     Долго   плыли   по  Камчатке   -   вниз  по  течению  реки   до  самого
Усть-Камчатска. Лишь  изредка мелькало на берегу  убогое стойбище коряков  с
дымными юртами, еще реже  блистали  в чащобах лучинные огни русских селений.
Причалишь к берегу, скопом навалятся на тебя собаки, выбегут люди, живущие в
закоренелом неведении того, что творится на белом свете. "Из этой поездки, -
писал  Соломин,  - я вынес, между прочим,  такое  впечатление,  что торговцы
буквально  разоряют местных охотников:  берут у них  пушнину  по  неимоверно
низким ценам, а товары ставят по самым высоким расценкам".
     Если меня сейчас не уберут  с Камчатки,  -  сказал он Сотенному, - я за
зиму это положение - исправлю.
     Урядник не слишком-то поверил в эти посулы:
     - По первому снегу вам  бы надоть ясак собирать. А на  Камчатке  уж так
заведено  исстари,  чтобы начальник  за  головкой ясака не один, а  в теплой
компании езживал.
     -  Поеду один, без теплой компании, даже если  от этого мне потом очень
холодно будет.
     - Все верно, - сказал Сотенный, - они же на спирте зимой отыграются при
роспуске товара и свое с Камчатки сдерут...
     Соломин вернулся из объезда лишь  в  конце  августа, проехав расстояние
примерно  такое,  как  от  Петербурга до  Харькова, но сумел  оглядеть  лишь
незначительный краешек полуострова.

     Утром,  когда  он  прогуливался,  ему  встретился   доктор  Трушин,  не
ответивший на его поклон. Соломина это задело.
     - Послушайте! - сказал он. - Вы ведете себя попросту неприлично. Уберут
меня или не  уберут,  но,  пока я начальник  Камчатки, будьте добры  хотя бы
буркнуть мне "здрасьте".
     Трушин остановился, тяжело подымая глаза.
     - Вы разве видели меня пьяным? - вдруг спросил он.
     - Нет, никогда не видел, - признал Соломин.
     - А тогда зачем же вы, милостивый государь, посылаете во Владивосток на
меня грязные доносы, будто я беспробудный алкоголик и не вылезаю месяцами из
запоев?
     -  За  свою  жизнь я  немало написал служебных донесений, но доносов на
отдельные личности никогда не сочинял. С чего вы это взяли, господин Трушин?
     - Меня предупредили... из Владивостока.
     - Какая глупость!
     - Что значит - глупость? Уж не хотите  ли вы этим сказать, что я дурак?
Ведь это, сударь, дорого обойдется... У вас же, я давно  замечаю, вот тут не
все в порядке!
     И врач повертел пальцами у виска...
     "Хорошо,  что  еще  не ушел  "Маньчжур".  А  уйдет  - я совсем один", -
тоскливо думал Соломин.
     К берегам Камчатки подкрадывалась осень.



     Летом для всех камчатских собак - лирическое приволье, и они живут, как
волки, быстро дичая в поисках корма, а осенью, поджав хвосты, возвращаются к
человеку,  снова  готовые верой и правдой  служить ему  за порцию юколы,  за
хорошую  трепку и за, очень редкую  ласку.  Зато горожане на все лето  вяжут
собак  к приколам; озлобленные несытые  своры наполняют ночи  Петропавловска
нестерпимым жалобным воем -  их можно понять:  ведь даже собакам не нравится
подлинная  "собачья  жизнь"!  Но  вот  уже  повеяло  с  океана,  предзимними
ненастьями  -  и  хозяева  в городе возвращают псам  великое  благо  свободы
личности,  которое  собаки  спешат  использовать  для  установления любовных
контактов и ради чудовищных массовых драк посреди улицы, в которые нам лучше
не ввязываться... Собаки сами разберутся - кто из них прав, а кто виноват!
     Итак, осень - пора подведения итогов...
     - Грустно все, - говорил Соломин чиновнику  Блинову, -  иногда и самому
хочется, чтобы меня  поскорее  с Камчатки убрали.  Здесь  мне  уже  объявлен
негласный бойкот.
     - Неженатый вы человек, - отвечал чиновник, -  детей никогда не  имели,
оттого и нету у вас  сердечных отдушин, куда  бы  весь казенный угар выдуло.
Разве можно  так жить,  чтобы на каждый  чих  говорить "будьте здоровы"?  Да
плюньте вы на карусель нашу. Ну и уберут с Камчатки, возможно, что и так. Да
разве на одной Камчатке свет клином сошелся?
     - Я буду жалеть, что мало принес людям пользы...
     По  вечерам пригородная сопка Никольская, поросшая  густым  березняком,
освещалась кострами. Так  уж повелось, что эта сопка была любимым местом для
свиданий  и  расставаний. Если  девка  нафрантилась и  полезла  на сопку,  в
Петропавловске говорили: "Готово!  Закрутило бестию..." Сколько на этой горе
разбилось  сердец  прекрасных  камчадалок,  сколько пылких  матросских клятв
слышали  эти старые березы! А ниже, у самого подножия сопки,  лежат павшие в
боях камчадалы,  лежат вровень с  ними и враги их -  англичане с французами,
которые полвека назад вознамерились оккупировать Камчатку...
     Соломин надел резиновые боты, взял в руки зонтик.
     - Вот и  верно решили!  - одобрил  его  Блинов. -  Сходите к Плакучему,
выпейте шампанского, и жизнь завертится веселее.
     - Да нет, - усмехнулся Соломин, - я на "Маньчжур"...
     Дежурный  вельбот мягко причалил  к борту  канонерки. Вахтенный  офицер
сопроводил Соломина до командирского салона. Кроун сказал гостю, что мечтает
вернуться во Владивосток.
     - Вы можете мне поверить, - я там юлить не стану, а выскажу в лицо все,
что думаю. Это позорное судилище лишний раз проафишировало бессилие власти и
глупость наших доморощенных рукосуев, дуроломов и головотяпов...
     Соломина и Кроуна, столь, различных по взглядам и воспитанию, связывало
общее беспокойство за  судьбу тех богатств, которые  принадлежали отечеству.
Решение  владивостокского  арбитража  их  обоих,  чиновника и офицера флота,
глубоко оскорбило, Кроун рассуждал:
     -  Ахинея  какая-то!  Вы  заявили  хозяйские  права на  лосося  русской
Камчатки, а я  задержал нарушителей государственных  границ России, и мы  же
теперь оказались виноватыми.
     Андрея   Петровича  больно  ранило  решение   приморского   губернатора
Колюбакина об открытии кабаков на Камчатке.
     - За что они ратуют? - говорил он. - Здесь нет акцизной продажи вина, а
это  значит,  что государство с виноторговли прибыли не  имеет.  Я отобрал у
кабатчиков патенты.  Теперь я вернул  их кабатчикам. Но  с патентного налога
русская  казна имеет жалкие  рублишки, зато для  пьянства никаких препон  не
стало... Неужто во Владивостоке не понимают такой ерунды?
     Кроун был настроен сегодня мрачно:
     - Много у нас еще такого, чего не понимают...
     В  окантованные медью иллюминаторы было видно, как разгорались костры в
березовых рощах,  и можно  не  сомневаться, что возле  каждого костра  сидят
Маруся  с  Васей,  а  костер  им  нужен,  чтобы  комары  не  слишком  мешали
разговаривать о любви. Соломин вдруг вспомнил ту самую даму, которая сейчас,
наверное, ужинает в номерах Паршина, обвораживая адвоката Иоселевича.
     - А у вас жена в Петербурге? - спросил он.
     - Да,  и  я  напишу  ей,  пусть  нажмет  соответствующие  педали,  дабы
отмодулировать наш  лососиный  дуэт  более благозвучно...  Скоро  "Маньчжур"
уйдет для зимнего ремонта  котлов в Шанхай. Думаю сам побывать в Питере, или
жена  навестит  меня в Шанхае, если, конечно, ничего не случится, -  добавил
Кроун с большой многозначительностью.
     - А что может случиться?
     - На море бывает разное... как и в политике.
     - Вы думаете - война?
     - Давайте ужинать, - ответил кавторанг...
     К  столу  подали  дивное  мясо, вкусную  дичь  и  корзину  экзотических
фруктов.
     - Где вас так хорошо снабжают?
     -  Мы сделали  заход в  Ном  на  Аляске,  а там  продукты исключительно
австралийские.  Вот  и  закупили.  Зато  вода  в Номе  продается  на  вес  -
галлонами, янки скупятся. Потому-то и ходим за  водой к вам, вы уж по дружбе
денег с нас не возьмете.
     Соломин заговорил о своем - наболевшем:
     - Как вы думаете - успеют меня убрать до зимы?
     - Вряд ли генерал Колюбакин раскачается до наступления морозов. Так что
готовьтесь  зимовать  в  Петропавловске...  В любом  случае, - добавил Кроун
(опять многозначительно), - я бы очень хотел, чтобы Камчатка из наших рук не
перешла в иные руки...
     Мысли Соломина невольно обращались к  войне,  о которой не раз говорили
приезжавшие летом в Петропавловск.
     -  Великое счастье  для  матушки-России, - сказал он,  - что  мы успели
проложить дорогу до Владивостока.
     - Таких  дорог нужно десять! Чтобы от Байкала магистраль  пустила ветви
до  Охотска, даже  до  Анадыря и  Чукотки... Если бы собрать все те  деньги,
которые  в Петербурге  пропили на банкетах,  посвященных нуждам  Севера, уже
давно  можно  было  бы освоить морской  путь  вдоль ледовых берегов  Сибири.
Случись  конфликт с  японцами, и наши балтийские эскадры поползут через весь
шарик. Англичане назло нам  перекроют  Суэцкий канал, и тогда будь любезен -
обогни Африку...  А пробиваясь во льдах, мы бы смело  оперировали эскадрами,
как фигурами на шахматной доске.
     Костры на Никольской сопке медленно угасали.
     - Я наговорил вам  немало печального, - сказал Кроун. - Но сердце ноет,
и  хочется  его  облегчить в беседе.  Я понимаю  ваше  состояние: "Маньчжур"
выберет якоря, а вы останетесь один... Повидайте-ка прапорщика  Жабина - это
человек, на которого можно положиться. Запомните - прапорщик Жабин...
     Камчатку  уже трясли осенние штормы, когда "Маньчжур"  под пение горнов
выбрал с грунта якоря.
     -  Ждите нас летом  следующего года, -  обещал Кроун. -  Мы  непременно
придем. Если, - конечно, ничего не случится...

     Осень  была удивительно щедрой. Нет  для  камчадала ничего слаще дикого
корня сараны,  который всегда  с  аппетитом  жевали и дети и  взрослые. Зима
никому  не  грозила  цингою  - черемша (дикий чеснок) росла всюду, только не
ленись нагнуться,  а  камчатские  собаки  исцелялись черемшой  от  болезней.
Плотные яркие ковры ягод устилали благодатную осеннюю землю. Камчатка делала
запасы на  зиму. Люди, как и зверушки, торопливо  заполняли  свои  кладовые.
Иные хозяйки  даже  ленились  собирать припасы сами,  они  выискивали гнезда
полевок, у которых все уже собрано и хорошо просушено - зерно и коренья. Но,
выгребая  из  гнезд звериные запасы, женщины  (согласно камчатской традиции)
брали не все, обязательно оставляя в норах  ту норму,  которой  хватит мышам
для  периода  зимней спячки.  Так  сохранялся нерушимый баланс природы: есть
мыши - будет  корм для пушного зверя, есть промысел пушнины - будет отрада и
прибыль для человека!
     Наступили серые тоскливые вечера. Соломину  подкинули  к порогу грязную
анонимку, писанную  нарочито  коряво, в  которой  было сказано: ты,  мол, не
думай, что и зимовать с нами останешься - вылетишь с Камчатки, аки пробка...
Это  аукался  пушной  аукцион,  это отрыгивалось изъятие патентов на  винную
торговлю.
     В  один из дней хмельной Расстригин  высказался перед Соломиным слишком
откровенно:
     Не  хотели  с  нами  по-людски  жить,  теперь  и  близок  локоть, да не
укусишь... Ясак наш будет, а - вам - эва!
     Соломин испытал муторную тоску:
     - А  представьте, что последнего парохода  не  будет, тогда я  до весны
останусь вашим начальником... Что тогда?
     - Не высидишь - спятишь! - был точный ответ.
     Однажды с маяка передали, что мимо  прошел на север  пароход "Сунгари",
который, очевидно, станет в этом году последним кораблем для Камчатки.
     -  Роковое  совпадение, - сказал  Соломин.  - "Сунгари"  привез меня на
Камчатку, пусть "Сунгари" и увезет меня.
     За своего сына волновался старый Блинов:
     -  Чего  же капитан сразу  не  завернул в  Петропавловск? Боюсь, как бы
Сереженьке в институт не опоздать.
     -  Ваш сын, видимо, и станет моим  попутчиком до Владивостока. Я думаю,
что  "Сунгари"  ушел сначала  к Анадырю, а на обратном пути меня обязательно
заарканят на пристани...
     Соломин  не  ошибся.  На  борту "Сунгари"  находился  отряд полиции при
судебном   исполнителе,   они  должны   были  забрать  с   берегов   Чукотки
хищников-старателей,  по  которым  давно плакала тюрьма во  Владивостоке.  А
капитан  "Сунгари" имел  предписание о снятии из  Петропавловска камчатского
начальника Андрея Петровича Соломина.
     -  Хуже  нет  ожидания, -  сказал Соломин  Блинову. -  Пусть ваш Сережа
придет вечером, хоть в шахматы сыграем...
     Студент,  конечно, был осведомлен о шатком положении камчатской власти,
и потому Соломин спросил его без обиняков:
     -  Представьте, юноша,  что вы, молодой и красивый, оказались вдруг  на
моем месте. Что бы вы сделали?
     - На  вашем месте я  запалил бы Петропавловск с двух концов, и пусть он
сгорит дочиста. А потом бы новый город построил. Места тут красивые - быть и
городу красивым, край богатейший - пусть и люди будут богаты.
     - Это маниловщина, а не решение вопроса, - ответил Соломин. - Допустим,
что старого Петропавловска нет -  стоит новый и дивный город. Но  жителей-то
куда денешь? Не обидно ли заселять райский город прежними обывателями?
     - Об этом я как-то не подумал...
     С  улицы   вдруг  запустили  булыжником  в   окно,  стекло  разлетелось
вдребезги,  задул  сильный сквозняк, и долго  было слышно,  как в  отдалении
тяжко бухают о землю сапоги убегающих.
     Соломин снова разжег погасшие свечи.
     - Вот  они,  - сказал,  -  будущие жители вашего райского уголка.  - От
страшной обиды на людей ему хотелось взвыть волком.  - Господи,  за  что они
меня так ненавидят?
     Андрей Петрович  принялся  занавешивать окно  одеялом, а Сережа веником
сгребал на совок осколки стекла.
     - А  кто  ненавидит-то? - спросил  студент. - Гордитесь, что  ненавидят
Расстригины  да Трушины...  Я  бы вас и  не уважал,  если  бы  с  Нафанаилом
хлеб-соль водили.
     Снова расселись над шахматною доской.
     - Чей ход? - спросил Соломин.
     - Не помню...
     Андрей Петрович смахнул фигуры:
     - Жизненный  мат!  Извините,  нет  настроения продолжать.  И  пусть  уж
поскорее придет "Сунгари"...
     Утром  старик Блинов  встретил его  в  канцелярии сочувствующим взором,
сказал, что уже договорился со зверобоем Егоршиным, у которого имеется алмаз
для резания стекла.
     - Он придет и вставит вам стекло.
     - Благодарю, дорогой мой... чудесно!
     Явился Егоршин с алмазом. Подмигнул дружески:
     - Ну что, начальство? Допекли небось?
     - Допекают. Уже подгорать стал.
     - Да,  с  нашими  живоглотами  лучше не  связывайся. Проглотят вместе с
мундиром и даже пуговички сжуют, не морщась.
     Разговорившись с ним, Соломин спросил:
     - А кто такой прапорщик Жабин?
     - Инвалид. На костыле прыгает.
     - Отчего я его нигде и никогда не видел?
     - Он дома сидит. На костылях не погуляешь...
     За окном вдруг весело закружило метелью.
     -  Вот  и снег, -  перекрестился Блинов. -  Господи,  на  тебя  единого
уповаю, чтобы "Сунгари" не прошел мимо.
     - Да перестаньте, - выговорил Соломин. - Сережа здесь не останется, и я
не буду зимовать с вами... Последний камчатский рейс накладывает на капитана
"Сунгари" особые обязанности, да он и сам это великолепно понимает!
     -  Отставной прапорщик  корпуса  флотских  штурманов  -  Жабин  Никифор
Сергеевич...
     Перед Соломиным  в  глубине пустой  комнаты,  опираясь  на  самодельный
костыль,  стоял высокий  болезненный  человек.  Из-под  щетки рыжеватых усов
виднелись бледные губы.
     -  Извините за вторжение, - сказал Андрей Петрович. - Повидаться с вами
мне советовал кавторанг  Кроун, отзывавшийся о вас в наилучших выражениях...
Что за беда с ногою?
     -  Пострадал  от  собственной   глупости.  Я,  извольте  знать,  плавал
подштурманом на  гидрографических  судах.  Как-то  в  Беринговом проливе нас
стало зажимать. Командир и говорит мне: "Никифор Сергеич, брильянтовый мой и
яхонтовый,  ну-ка прыгните  за борт  да гляньте,  что там  сильно хрустит  у
пятнадцатого шпангоута?"  Я разом сиганул  на лед и  неудачно  - нога попала
между бортом и льдиной... С тех пор и прыгаю!
     Привыкая друг  к другу,  сначала поговорили о пустяках, потом прапорщик
признался, что помирает от зеленой тоски:
     -  В  школьной  библиотеке  перечитал  все,  даже детские  учебники.  У
обывателей, что у кого есть, все брал читать по нескольку раз...  Беда нашей
Камчатки в том, что сюда везут муку, спирт,  порох,  но  никогда я не видел,
чтобы  на пристань выгрузили  печатное  блаженство. Нет  ли у вас приличного
чтения? Чтобы посидеть потом да подумать.
     -  Я в дорогу  сюда захватил лишь  томик  Достоевского, с удовольствием
подарю его вам. Мне сейчас уже не до чтения.
     Лицо гидрографа скривилось, как от боли.
     -  Извините   покорнейше,  -  сказал  он.   -  Но  я  терпеть  не  могу
Достоевского!  Где он умудрился  видеть таких  русских  людей, какими  он их
описывает? В  каком  сословии? В  купечестве таких  нет, в  мещанстве нет, в
дворянстве  -  тоже...  Почему они  не  хотят жить  нормально? Отчего  герои
господина  Достоевского  не разговаривают, а ведут диалоги на высоком крике?
Русские люди - не нытики, они ведь  не ковыряются один у другого в  потемках
души  и разума. Слава богу, мы, русский народ, уже  не раз доказывали  миру,
что являемся народом самого активного настроения.
     - Всегда ли так? - усомнился Соломин.
     - Нет,  вы погодите. Я вот часто думал над разгадкою одного явления. За
короткие  полвека  (вникните,  в  это!) русские  прошли от Урала  до  Тихого
океана.  А  когда научные экспедиции появились в  Америке, то, к их великому
удивлению, они обнаружили среди индейских вигвамов и русские поселения.
     - Как же нашего брата туда занесло?
     -  А... прыгали  с камушка на  камушек через Великий океан, будто через
речку.  С Камчатки - на Командоры, с  Командор - на Алеутские острова, а там
до  Америки  рукою  подать...  При  этом напомню,  -  сказал  Жабин,  -  что
европейцам, осваивавшим Америку, удалось достигнуть ее окраин лишь за  три с
половиной столетия.  Вот  теперь часто слышишь: мол, янки активны. А  чем мы
хуже?
     - В русской жизни, - сказал  Соломин, - существует немало  сдерживающих
плотин,  барьеров  и  перегородок. Я  и  по себе  знаю, что  иногда  хочется
размахнуться, а потом думаешь - стоит ли? Еще кулак отобьешь.
     - Вот  именно! - И совсем неожиданно прозвучала следующая фраза Жабина:
- Я ведь уже давно наблюдаю за вами.
     - Зачем? - вырвалось у Соломина против воли.
     - Мне интересно, как вы справитесь.
     - И каковы же ваши выводы?
     -  Вы человек мягкий, а  здесь нужны  крутые решения.  Между  тем у вас
сейчас  нет иного выхода,  как только идти напролом и  продолжать начатое во
что бы то ни стало.
     Соломин  сказал, что  скоро начнется торговый  зимний сезон, который на
Камчатке принято называть "роспуском товара".
     - И я заранее с  ужасом  думаю, сколько спирту прольется на Камчатке  в
обмен на пушнину! Боюсь, что, если я встану на пути этого спиртного тайфуна,
он меня  сметет,  как ничтожную букашку.  Сбор ясака тоже сопряжен с "теплой
компанией".
     - Да, -  сказал Жабин, - с этим злом бороться трудно. Тем более трудно,
что американцы до самого мыса Дежнева понаставили  на берегу тайных  складов
со спиртом. Первогильдейский Чурин  со всей  Сибирью  торгует,  а попробовал
сунуться на Чукотку  - и сразу отработал машиной "полный назад". Конкуренции
с американцами  не  выдержал!  Когда  я  был в  Уэлене,  меня  поразило, что
тамошние  чукчи хорошо  говорят  по-английски, но совсем  не знают  русского
языка.
     Не скрывая  своего чиновного  бессилия, Соломин  попросил совета -  как
пресечь вывоз спирта из города?
     - Проверяйте все нарты на выезде из города.
     - Так просто?
     - А зачем излишне мудрствовать лукаво?
     -  Попробую...  Конечно,  только в  том  случае, если меня  не выставят
отсюда, как щенка, который забыл попроситься на  улицу. Сейчас я жду прихода
"Сунгари".
     Андрей Петрович еще  раз оглядел нищенскую обстановку  жилья отставного
прапорщика, и ему захотелось помочь этому умному искалеченному человеку.
     - Нет ли у вас просьб ко мне?
     Жабин намек понял и застыдился:
     - У  меня  крохотная пенсия. Потому и застрял на Камчатке, ибо жизнь во
Владивостоке стоит бешеных денег. Если это не затруднит вас, примите меня на
службу.  Например,  я мог бы  стать  смотрителем пристани и  тех судов,  что
остались здесь, догнивая. К  весне я обязуюсь  полностью исправить рангоут и
такелаж  японской  шхуны,  которую  летом  конфисковал  Кроун...  Разве  нам
помешает иметь свой корабль?
     - Отлично. Буду  рад служить с вами, - ответил  Соломин. - Так принести
вам "Преступление и наказание"?
     - Нет, не надо... ну его к бесу!
     Расстались они чрезвычайно дружелюбно,  и беседа с прапорщиком укрепила
Соломина  в  уверенности,  что,  утопая,   не  следует  пренебрегать   любою
соломинкой. В двадцати пяти милях от  Петропавловска, при входе в Авачинскую
гавань,  неустанно работал  маяк -  его беспокоящий  луч  пронзал  метельные
всплески, тревожил в ночи проплывающих ради добра и зла.
     "Сунгари", где же ты,"Сунгари"? Приди к нам!



     - Господин Неякин как ваше здоровье?
     - А как вы себя чувствуете господин Соломин?
     - Паршиво, между нами говоря.
     - Вот и я тоже... между нами.
     - Но я не ради этого вас позвал.  Надеюсь,  вы еще не забыли моих слов,
которые я произнес, выпуская вас из карцера?
     Неякин не отказал себе в удовольствии напомнить.
     - Я вам тогда еще в очко попал.
     -  Плюнули!  А  я  вам  сказал,   чтобы  вы  убирались  с  Камчатки  во
Владивосток, где вас должны судить.. Так или не так?
     - С трудом, но вспоминаю.
     -  Вы  моего  распоряжения  не  выполнила  Однако не надейтесь,  что  я
отступился от вас... Урядник, где ты? Миша Сотенный предстал.
     -  Сразу,  как  придет  "Сунгари",  это  сокровище,  -  он  показал  на
съежившегося Неякина, - погрузить  без промедления на корабль  и проследить,
чтобы по пьянке не выпал за борт.
     - Слушаюсь, - отвечал казак.
     - У-у, сатрапы! - обругал их Неякин.
     Соломин на это сказал ему:
     - Цыть!
     Блинов все чаще посматривал на календарь
     - Пора бы уж "Сунгари" от Анадыря появиться...
     Теперь  и  Соломин  испытывал  волнение:  с  Камчатки  еще  не  выехали
некоторые приезжие, скопилась  большая  почта,  немало  казенной  переписки.
Отъезжающие заранее  снесли  чемоданы к  пристани,  сидели  как на  гвоздях,
ожидая прибытия парохода.
     Наконец с маяка  сообщили, что вчера "Сунгари"  прошел мимо  Авачинской
гавани, имея курс к югу - на Владивосток!
     Почему  так поступил капитан  "Сунгари", выяснить было  невозможно.  Но
тонкая ниточка, связывавшая Камчатку  с Россией, окончательно прервалась - и
теперь за всю зиму будут лишь одна-две почтовые полетучки.
     Блинов сразу осунулся и сник, вызывая жалость.
     - Теперь Сережу из института выгонят...
     Соломин не знал, что ему и сказать.
     - Успокойтесь! Я сочиняю бумагу на имя директора:
     так, мол, и так... что-нибудь сообща придумаем.
     - Вы придумаете, а что Сережа придумает?
     - Зимою возьму его с собою ясак собирать.
     - Нашли дело... До ясака ли ему?
     Соломин и сам  понимал, что год студенческой жизни для молодого Блинова
пропал. А старик был безутешен:
     -  Мы ведь с  женою рассчитывали, что еще год-два - и Сережа встанет на
ноги,  тогда я брошу корпеть над  этой  чернильницей. Теперь все  рухнуло...
Черт бы побрал этого капитанишку - неужто трудно было ему  к нам  завернуть?
Небось напился до чертиков, пропер свою пароходину мимо...
     Камчатку  сковало  морозами.  Установился  хороший  снежный  покров, на
улицах Петропавловска появились характерные борозды - это открылась езда  на
собаках.
     И сразу запахло спиртом. Но как запахло!

     Формулируя свою главную задачу, Соломин писал: "По простоте душевной, я
ведь думал, что приехал сюда только затем, чтобы помочь забитым  и загнанным
камчатским инородцам, этим истинным сынам матери-природы..."
     Кажется,  настал момент, когда  от слов  пора  перейти  к  делу.  Город
наполнял веселый лай собачьих упряжек, псы радовались предстоящей  дороге, в
которой  от  хозяев им выпадут лакомые куски, всюду торговцы ладили караваны
нарт, крепили копылья под тяжелый груз.
     Начинался  сезон роспуска товаров!  Если одна шкурка соболя  обходилась
порой в ничтожную "соску",  то за бутылку дрянного виски можно взять хорошую
лису-серодушку с дивным белым подбрюшием. А самое удобное в меновой торговле
- это  чистый спирт,  крепкий  и незамерзающий, синеватой струБй  он  сейчас
объемисто заполнял бочки, бидоны, фляги и бутылки.
     Соломин велел уряднику Сотенному:
     - Миша, выстраивай свой могучий гарнизон.
     - Четырех или всех сразу?
     - Всех казаков - со школьниками и инвалидами.
     Даже духовенству в  эти дни не сиделось на месте.  Под видом  желаемого
"требоисполнения"  священники  Петропавловска  тоже  собирались  отъехать  в
камчатские  Палестины,  дабы  не  лишиться  обильной   наживы  с  несчастных
инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина:
     - Пустили камень в окошко - пустят и в голову!
     Но теперь,  когда  "Сунгари" не  пришел, Андрей  Петрович  в камчатской
изоляции обрел прежнюю уверенность.
     -  Расправа со  мною если  и  состоится, то не раньше весны  следующего
года, когда  откроется  -  навигация. А  до той поры я на Камчатке и царь, и
бог, и земский начальник!
     Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом.
     - Но я человек служивый: что прикажут - исполню. Медали, чую,  никто не
даст, а по шее накостылять могут...
     Урядник  расставил  казаков  на  выезде  из города. Соломин  и  сам  не
гнушался  проверять караваны  нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок
переместился  на   частные  нарты,   закон   позволял  Соломину  действовать
решительно.   На  выезде  из  Петропавловска  царила  суматоха,  остервенело
грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики:
     -  Да  што нас  держат, пошто обыск-то  учиняют?  Такого еще  николи не
бывало... эвон у дедов спроси - они скажут!
     Соломин действовал диктаторски:
     - Со спиртом саней не пропущу!
     Его пытались уговорить:
     - Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.
     - Для кого покупал? - спрашивал Соломин.
     - Ну, скажем, для собственного удовольствия.
     - Для собственного - тогда  зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай
- я  тебе слова худого не  скажу. Но  дурманить Камчатку не позволю...  Если
угодно - жалуйся!
     - Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?
     - Хоть министру Плеве пиши.
     - Где  я его  возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему
на меня плевать...
     На   просторы  уезда  вырвались  из  города  лишь   несколько  упряжек,
загруженных  ситцами,  сахаром,  порохом.  Но  роспуск  товаров,  основанный
исключительно  на спирте,  прогорел с самого  начала.  Со  страшной  руганью
торговцы заворачивали караваны нарт  обратно на  склады. Дома  их  встречали
жены:
     - Миколай, ты чевой вернулся-то?
     - Да не пущает... скиипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем
уж нам житья не стало...
     Расстригин в эти  сумбурные  дни казался даже красиво-величественным. В
распахнутой  шубе, подбитой голубыми командорскими песцами,  сдвинув на  ухо
громадную  шапку, за  которую  поплатился жизнью  бобер  с мыса  Лопатка, он
взывал к  согражданам  с крыльца трактира  Плакучего, будто  Козьма Минин  к
нижегородцам во времена старинные, во времена  Смутные, когда зашаталась  от
ворогов земля святая, земля русская:
     - Кого испугались-то? Неужто начальника?  Да  чего с  ним,  с  дураком,
разговаривать-то?  Или сами не видите,  что  он  уже  рехнулся... Ей-ей, как
перед истинным, пущай  я в тюрьму сяду,  но энтого цуцика  Соломина  доконаю
всенародно!
     Соломин так и не  понял - по  собственному  ли  почину  или по наущению
Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки.
     -  Я вас оцень увазаю, - сказал он,  - потому цто  вы цену себе знаете.
Согласен - цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка - это,
конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при
свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями  протянул канат,
и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны...
     - Что вам от меня надо? - устало спросил Соломин.
     - Это вам надо! Сказыте - сколько?
     Андрей  Петрович  со  вздохом  смотрел, как  любитель  бобров,  который
умудряется содержать семью  в Чикаго,  жирными пальцами лезет  в  карман  за
бумажником.  Движением  руки  Соломин   удержал  "греческого  дворянина"  от
широкого жеста:
     - Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег... Будет
лучше,  если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали
мне взятку.
     - А я вам не зулик! - возмутился Папа, вскакивая...
     Сразу от  канцелярии  он направил  стопы  к дому  Расстригина,  где уже
гостевал  и доктор  Трушин.  Сама  же  мадам Расстригина,  именито - Лукерья
Степановна  (а  попросту  - Лушка),  накрывала стол.  Не  было  здесь только
птичьего  молока, но  разве  откажешься  от  лебедя, только  что покинувшего
духовку?  Нежно источала румяный  жир  буженина из  камчатской  медвежатины,
обсыпанная  для  вкуса перцем пополам с порохом  и  тертым оленьим рогом.  В
граненом  графине  красовалась  ненаглядная  рябиновка.  Расстригин  схватил
графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:
     - Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?
     -  Ни-ни-ни,  - заговорил  Трушин, бледнея от ужаса. - Что ты,  Серафим
Иваныч, мне  только пробку  нюхать дай, так  я... сам знаешь! Через месяц из
этого дела сухим не выберусь.
     После настырных уговоров эскулап сдался:
     - Ну, капельку. Лишь ради приличия.
     Ради    приличия   налили   полную   "капельку".    Трушин   выпил   и,
сосредоточенный, стал выжидать  второй.  Между  тем Расстригин  уже  овладел
вниманием честной компании.
     - "Сунгари"-то не пришел, - сказал он, приуныв. - А теперь всем нам ежа
родитъ против  шерсти  и  то,  кажись,  намного легше,  нежели  от  Соломина
избавиться... Как быть, как быть? Под третью "капельку" доктор воодушевился:
     -  Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского  интереса.  Он же и
ясак с дикарей хапнет!
     -  Труба  нам выходит,  -  огорчился Расстригин и велел Лушке  подавать
пироги. - Что делать - не придумаю. Трушин сказал:
     -  Если уж  тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не  стало,
так посылай на свой счет полетучку.
     - На свой-то счет накладно станется...
     Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать  не меньше
трех месяцев, чтобы добраться  до разумных властей с  жалобой на камчатского
начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже  скорчатся от
усталости,  а сам  каюр  превратится  в обмороженное  и засаленное  от грязи
чудовище... Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!
     Папа-Попадаки разумно  сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо
"бить"  телеграмму не во Владивосток, а прямо в  Санкт-Петербург  - министру
внутренних дел Плеве.
     - И  то дело, - одобрил его Расстригин. - Пускай разорюсь, но полетучку
отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?
     Доктор придвинул к нему свой стаканчик.
     - Налей-ка. Мне нужно, -  сказал  он,  выпив,  -  изучить две серьезные
книги  по психиатрии. Соломин - дурак, но это еще  не доказано. Я докажу это
вполне  научно,  и  тогда  мы  его сковырнем в  канаву  как ненормального...
Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!
     - Да пей. Жалко, што ли? - охотно подлил ему Расстригин. - Но книжки-то
небось толстые?
     - Вот такие, - показал Трушин на пальцах.
     Папа причмокнул, сочувствуя доктору. Расстригин дельно спросил Трушина:
     - За месяц с наукой управишься?
     - За месяц... это точно... Налей-ка!
     Времени для изучения курса психиатрических  наук понадобилось,  однако,
гораздо   больше   месяца,  ибо  Трушин,  восприняв   "капельку"   от  стола
Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить
в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось - он уехал далеко-далеко...
     Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной
Камчатки,  где  коренные жители, еще не  испорченные цивилизацией, не ведали
даже любовного поцелуя,  а при встречах обнюхивали друг друга... В попутчики
себе он взял  казака для охраны  пушнины и студента  Сережу  Блинова,  чтобы
молодой человек не закис от  скуки. Вдали от города  Соломин сразу же ощутил
радушие и  приветливость, от  которых отвык за последнее время.  "Камчатский
народ,  -  вспоминал он, - по-видимому,  хорошо понял, какую линию я веду, а
потому  насколько  скверно  относились  ко мне  в  Петропавловске, настолько
хороший  прием и,  главное, доверие встретил я во всех  отдаленных  селениях
Камчатки..."
     До глаз  закутанный в меха,  Соломин лежал  в узеньки партах, будто  на
лавке, рядом  с  ним поспевали  через сугробы нарты с Блиновым,  следом ехал
казак,  на  попечении  которого  находился  целый  караван  нарт, заваленных
доверху кипами ясачной пушнины... Соломин делился со студентом:
     - Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь
отчасти. Но  соберу головку годового  промысла,  а уж хвост пускай отгрызают
всякие Расстригины.
     Ему стало привычным  видеть мельканье  собачьих лап, оставлявших иногда
на снегу кровавые  следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал
должное и камчатским  собакам  - ах, как они выносливы,  как умны и активны,
всегда готовые  усердно служить человеку!  Однажды устроились  для ночлега в
дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и,  громко плача,
дробила  камнем  яркие стеклянные  бусы  (явно  американского производства),
которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.
     - У косга! - бранила мужа корячка.
     Впрочем,  предмет этой ревности, изменивший  с Дульцинеей из  соседнего
стойбища,  сидел  тут же и  равнодушно сосал трубку, в которой давно уже  не
было табака.
     - Чего сидишь? - опросил его Соломин.
     -Думаю.
     - Не мешать тебе?
     - Не надо.
     - Ну, бог с тобой. Думай и дальше...
     Под ударами  камня  с визжащим звуком  дробились острые осколки женских
украшений. Именно во время этой ночевки  Соломин лицом к  лицу  столкнулся с
чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь
сами  же  инородцы. Оглядывая юрту,  Андрей  Петрович  заметил шкуру  лисицы
редкостной красоты.
     - Погоди думать. Продай мне лису.
     Соломин попросил  об этом  не ради  наживы: ему было интересно войти во
внутренний   мир   человека,  опутанного  безжалостными  традициями  меновой
торговли.  В  ответ на  его  просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку
спирта.
     - А на деньги?
     После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.
     - Рублей! - поправил его Соломин.
     Цена в рублях была вполне подходящей.
     Но коряк настаивал на цене именно в долларах.
     - Так  ты пойми, - толковал ему Соломин,  - что бутылка поганого спирта
никак не может стоить двести долларов...
     Плача, корячка сняла с шеи  бусы - последние, что у нее остались  в дар
от  изменника-мужа.  Посасывая  пустую трубку, коряк не  уступал в торге,  и
Соломин  понял, что винить  тут  некого - сознание инородцев  было испорчено
многовековым  грабежом,  они  не  знали  подлинной  цены  богатств,  которые
добывали, они не ведали и ценности денег. Под  громкие  рыдания корячки, уже
занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и  встряхнул  лисицу  в
руках.
     - Тогда  я забираю  твою  лисицу в ясак.  Камень упал  на бусы,  вокруг
разнесло  веер  ярких  стеклянных  брызг.  Коряк  отдал  мех с  удивительной
легкостью.
     - Бери в ясак, - разрешил почти равнодушно.
     Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в
юрте он сказал Соломину:
     - Смотрю  я  на  вас, Андрей Петрович,  и все  время  думаю -  напрасно
стараетесь... Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю,  что и головку
промысла соберете, рассчитаетесь  ясаком за налоги, даже товарами обеспечите
людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как
жили здесь, так и будут жить.
     Эти слова ударили по самолюбию Соломина.
     -  Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на  вшивых подстилках,
дышу по ночам дымом и уже  забыл, когда  был в  бане?  Я ведь преследую цель
вполне благородную!
     - Не спорю, - согласился студент  охотно. - Но по мелочам добыть победу
легко.   А  нужны  коренные  изменения  во  всей  системе  нашего   великого
государства...
     Андрей Петрович откровенно расхохотался.
     - Вот как у нас все  простенько! -  сказал он. - Отъехали  подальше  от
города,  ни  полиции  тебе, ни жандармов -  и сразу  разболтались...  Да вы,
Сережа, оказывается, радикал!
     - Не я один, - ответил юноша. - Сейчас все так думают.
     - Насчет всех вы  махнули  лишку.  Если бы все так думали, так в России
давно  бы случилась революция.  Однако  на  Руси  еще  полно людей, думающих
иначе... Вы меня спросите - кто я таков? Я вам отвечу - чиновник, увы-с. Да,
обыкновенный  чиновник, только ненавидящий чиновное  равнодушие. Можете меня
даже презирать... как вам угодно, сударь.
     Студент произнес с некоторым упреком:
     - Вы не только чиновник, вы еще и писатель!
     Напоминание об этом не было для Соломина приятным.
     -  Литература - вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я
ведь  пишу   больше  по  той  причине,  чтобы  в  чем-то  оправдаться  перед
начальством.  А  печатное слово  мне  всегда  казалось  намного крепче слова
говоренного.
     - Зато мысль изреченная есть ложь.
     Андрей Петрович показал ему вперед:
     -  Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй
пристяжной слева - опять кровь на снегу.
     - Ах, извините, пожалуйста...
     Караван остановили. На израненные лапы собак надели сыромятные чулки, и
они снова налегли в ременные алыки.

     Соломин  вернулся в Петропавловск лишь в самые последние  дни  февраля;
Россия уже вступила в 1904 год.
     Предстояла работа  по подсчету ясачной пошлины. Андрей Петрович отчасти
был знаком с бухгалтерским делом и теперь с видимым  удовольствием  подводил
калькуляцию прибыли, щелкая костяшками счетов. В итоге образовался свободный
"инородческий капитал" в сумме 80 000 рублей.
     - Даже не верится. Нет ли ошибки? - сказал Блинов.
     Соломин заново перещелкал ясак на счетах:
     - Все верно. Восемьдесят тысяч...
     Блинов стал хлопать себе по коленям:
     -  Дивно,  чудно!  Вы  собрали   ясак,  с  лихвою  покрывающий  годовую
потребность расходов всей Камчатки...  Такого  еще  не бывало!  Теперь-то  я
понимаю,  сколько  воровали прежние начальники, когда ездили драть  ясак  не
одни, а в теплой компании...
     Правда,  что в  Петропавловск еще  долго  наезжали камчатские охотники,
иные сдавали пушнину  в казну, а других,  тайком  от Соломина, перехватывали
скупщики.  Но  это  тянулся  уже  хвост,  а сама головка  промысла  нерушимо
покоилась в кладовых.
     ...К этому времени Трушин выбрался из запоя.



     Весь март в Петропавловске шла подозрительная возня, какая бывает среди
муравьев, если их потревожат: муравьи бегают,  при  встречах ощупывают  друг
друга усиками, снова разбегаются, весьма деятельные. В условиях бездарнейшей
конспирации все недовольные Соломиным собирались то в трактире Плакучего, то
на  дому  у Расстригина,  то на  квартире Неякина.  Андрей Петрович  отчасти
догадывался, о  чем  сговариваются  "лучшие, люди"  Камчатки, но выводов для
себя делать не стал.
     - Пусть будет как будет, - говорил он.
     Наконец  особыми  повестками  "лучшие люди"  камчатского  общества были
созваны на всенародное вече в помещении  уездной  больницы.  Гостей встречал
сам  хозяин,  безбожно  опухший  после  запоя,  говоря  каждому  с  радушием
небывалым: - Прошу... прямо: в палату для хроников.
     Больничный  фельдшер,  шаркая галошами, обносил гостей чистым  спиртом,
который он разливал из громадной ведерной бутыли  с этикеткой: "Дезинфекция.
Только для закрытых  помещений". В число приглашенных попал  и урядник Мишка
Сотенный,  держа  в  руке  повестку,  где  черным  по  белому  писано:  "Сим
извещается,  что  сего дня  в  помещении  градской больницы имеет состояться
установление  научного  диагноза о  болезни (умалишении)  нашего несчастного
уездного начальника..."
     Рассаживались  по рангам:  побогаче на стульях,  а те, что  победнее, с
робостью присели на пустые больничные  кровати, затянутые казенными одеялами
со     штампом:     "Дар     черногорской     королевы     больным     града
Петропавловска-на-Камчатке".  Со  стола  убрали аптечку, вместо  нее  Трушин
возложил две  монографии  немецкого  психиатра  Р. Крафта-Эбинга.  Одна была
руководством по клинической  психиатрии,  другая  - об  извращении  полового
чувства...  Благочинный  Нафанаил  воздел  очки  на  нос   и  полистал  обе,
старательно  вникая.  Но  ни бельмеса не  понял и  отложил  книги, сказав  с
душевным надрывом:
     - А и велика же премудрость господня...
     Расстригин обратился к Трушину:
     - Чего тянуть кота за хвост? Начинай с богом.
     Трушин поднял над головой два тома:
     -  Внимание, господа! Вы видите сочинения знаменитого психиатра Рихарда
Крафта-Эбинга, который недавно скончался, и при его кончине весь научный мир
Европы невольно вздрогнул.
     Сидящие на  больничных  койках  вздрогнули  тоже в  знак солидарности с
Европой, только один урядник остался невозмутимым и лениво перекинул ногу на
ногу, покуривая мечтательно. Далее  Трушин заговорил, что много дней и ночей
посвятил  штудированию  этих трудов по психиатрии,  дабы на строгой  научной
основе поставить диагноз душевной невменяемости камчатского начальника...
     -  Вы все его  знаете,  -  печально поник  он главою. - Знаем, знаем! -
раздались  крики,  и к фельдшеру,  блуждавшему  в галошах, потянулись быстро
пустеющие стаканы.
     -  В  науке  не  редкость,  -воспрянул доктор,  -  что человек,  внешне
кажущийся нормальным, при ближайшем клиническом рассмотрении  оказывается...
уже поехал! Если же этот вопрос копнуть глубже, то нормальных  людей  вообще
не существует.
     - Как это так? - забеспокоился Расстригин.
     - Не месай, - удержал его Папа. - Ты слусай.
     - Ко мне, - витийствовал Трушин, - уже неоднократно поступали заявления
от почтенных граждан, кои просили  меня  последить за  поведением  господина
Соломина... Вы, надеюсь, ухе заметили, что наш начальник, не в пример другим
начальникам, выделяется излишнею  жаждою деятельности. О чем это говорит?  О
том,  что  он  не  в себе,  ибо, - тут доктор глянул в книгу, -  тенденция к
неукротимой  активности тоже  есть  разновидность  безумия, научно  говоря -
маниакальный синдром.
     - Чего, чего? - спросил Нафанаил.
     - Синдром, ваше преосвященство.
     - А-а, тады все ясно...
     Неякин присвистнул в углу палаты для хроников:
     - А я-то думал - с чего это Соломин по всей Камчатке волчком хороводит?
Оказывается, он просто  дурак такой,  что  на одном месте  усидеть не может.
Опять же обиду  имею. Однажды  смирно лежу на улице и никому не мешаю. Вдруг
откуда ни возьмись вылетает Соломин в пальто  нараспашку и, слова доброго не
сказав, наклоняется надо мной и плюет мне в глаз... вот в этот!
     Участники  научного  консилиума стали приводить  другие  яркие  примеры
безумия Соломина, а доктор Трушин, торопливо листая  Крафта-Эбинга, подводил
под них "научную основу".
     - Опять же, -  напомнил Расстригин, -  все нормальные  начальники, коли
ехали ясак драть, так нами не брезгали. А  этот от компаньи воротится, нас и
за людей уже не считает.
     - Типичная маниус грандиоза,  - объяснил Трушин, - когда человек за все
берется, что  другим не под  силу, и который ставит перед собой задачи, явно
невыполнимые для общества.
     Эта  "грандиоза"  дошибла  всех  окончательно, дьякон  петропавловского
собора,  перебравший  лишку  из больничной бутыли,  горько заплакал.  Доктор
Трушин,   оставаясь   трезв,  аки   ангел,   обсыпал  заговорщиков,   словно
карнавальным конфетти,  ужасными словами - шизофрения, эгоцентризм, паранойя
и прочими.
     Расстригин увлекся книгою о половых извращениях.
     - Жаль, что нету картинок, - сказал он.
     Фельдшер, шаркнув галошами, взболтнул бутылишу:
     - Кому налить? Тута ишо осталось... на донышке.
     Все  были  уже  пьяны, а  алкоголь  придавал  собранию  характер  дикой
безалаберщины,  а  личные  обиды,  подогретые  казенным  спиртом,  виртуозно
перемешивались  с  научными  цитатами,  вычитываемыми  из книг под неутешные
рыдания долгогривого дьякона.
     Слово опять получил Неякин:
     -  Кстати, об  этих самых извращениях... Мимо этого пройти нельзя! Ведь
мы до сих пор не знаем, в порядке ли у Соломина извращение? Опять же кухарку
он взял. Она к нему, стерва, бегает. Сколько было начальников на Камчатке, и
столько же  было кухарок,  которые  к ним бегали.  Ведь  не для того же  они
бегали, чтобы супы им варить...
     - Во-во! - заторопился Расстригин. - Я на днях Анфису в угол затолкал и
спрашиваю: "Ну, как он... насчет этого?" А она говорит,  что ничего похожего
и такого даже не ожидала.
     -  Замецательно! - вскочил Папа-Попадаки. - Я  таких  ненормальных  узе
встрецал. Помню,  был у нас в Таганроге полицмейстер, который  на зенсцын не
обрасцал внимания. Но  поцему-то обратил внимание на  меня.  Я  тогда зерном
торговал, и у  меня было два корабля  на Азовском море, где водится  сладкая
скумбрия -  ницуть  не  хузе камцатской лососины.  А скумбрию, если  зелаете
иметь блазснство, зарят так...
     - Ближе к делу, - поправил его Трушин.
     - Дело было подсудное,  а  сумаседсый  полицмейстер, обративший на меня
свое  изврасценное  внимание, посадил  меня  в  тюрьму.  Но  я,  -  поклялся
"греческий дворянин", - барзы с зерном не воровал. Просто был сильный шторм,
барза сама  отвязалась от Таганрога и уплыла прямо  в Турцию,  где турки  не
будь  дураками, все зерно продали  в гредеские  Салоники. Но спросите меня -
имел ли я- с этой бури хоть одну копеецку?
     - Против науки не  попрешь, - мрачно заявил Расстригин.  - Даже страшно
подумать, какие бывают болезни на свете...
     Разошлись  в первом часу ночи. Плачущего дьякона духовный клир увел под
руки, и улицу ночного города долго оглашали  рыдания. Потом  кто-то, кажется
Неякин, стал кричать:
     - Ура! Наша берет...

     Утром  урядник рассказал в  подробностях,  как  проходило  совещание  в
больнице. Соломин  велел пригласить  Трушина в управление, но прежде доктора
на пороге кабинета появился мстительно-торжествующий Неякин.
     - Я вас не звал. Зачем пожаловали?
     - А посмотреть...
     - Ну, посмотрели. Что дальше?
     - Интересно же, какие сумасшедшие бывают...
     -Вон!
     Неякин выскочил на улицу.
     Блинов, подоспев, просил Соломина не волноваться.
     - Стоит ли вам так отчаиваться? Ведь оттого,  что  назвали сумасшедшим,
вы с ума не сойдете... Знаете, в народе-то как говорят? Хоть горшком назови,
только в печку не ставь.
     Разговор с доктором Соломин начал ровно:
     - Как  же вы, сударь,  человек гуманнейшей профессии, вдруг влезаете  в
дрязги и топчете самое святое - науку?
     Трушин хотел увести разговор в  область психиатрии, оперируя вчерашними
терминами, но Соломин резко пресек его:
     - Вы  это где-нибудь рассказывайте! И не старайтесь  казаться  наивнее,
нежели вы есть на самом деле.  Мне давно  ясна  подоплека  дела, которому вы
себя посвятили.  "Сунгари"  не  пришел, меня  не  убрали с  поста начальника
Камчатки, на  что вы так надеялись, а вам  после сбора мною ясака стало  уже
невмоготу от моих  законных действий. Вы решили  не ждать  первого парохода.
Зачем,  если  меня  можно  устранить  от дел  гораздо  раньше: того, как над
Камчаткою повеют нежные зефиры.  Вот и придумали этот  медицинский выверт  с
сумасшествием.
     Соломин вышел из-за стола, встал подле врача.
     - Кому  служите? - спросил печально. -  Заветам клятвы  Гиппократа  или
золотому тельцу, жиреющему в дебрях Камчатки?
     - Чего вы меня толкаете?! - заорал Трушин.
     Соломин и не думал его толкать. Он сказал:
     - Оставим науку,  вернемся к законам,  которые  вы нарушили. Устранение
должностного лица ввиду его  психической ненормальности следует  производить
не в теплой  компании за выпивкой  без  запуски, а  в официальном порядке  в
присутствии прокурорского надзора и не менее трех врачей.
     - Перестаньте меня  толкать!  -  снова закричал врач. Соломин не толкал
его, но теперь грубо отпихнул:
     -  Убирайся вон,  мерзкая  тварь... Ты  и  тебе  подобные уже расточили
богатства камчатские. Я не удивлюсь, если узнаю, что все вы давно покумились
с иностранцами.
     Трушин вдруг пошел на него грудью:
     - Не тыкай мне, кретин, а то я тоже тыкну!
     Соломин схватил со стола тяжелую трехгранную призму судейского зерцала,
испещренную поучениями о честности и призывами к гражданской доблести.
     - Видит бог, -  показал он на икону, -  я  не  пожалею  своей карьеры и
запущу этой штукой тебе в голову...
     - Не посмеешь: зерцало - предмет священный.
     - Мне сейчас уже не до святости.
     Андрей Петрович потерял над собою контроль.
     -  Я ненавижу твою пьяную масленую рожу! - сорвался он.  - Мне противны
все вы... и ты в первую очередь!
     Рука  поднялась  сама по себе, и Трушин был повержен на пол здоровенной
оплеухой. Тут  же вскочив, эскулап  врезал правителю хорошего леща. Началась
драка -  самая  примитивная,  истинно русская,  когда  все средства  хороши.
Вокруг  них  летали  стулья,  со звоном выпало  стекло из  шкафа. Под ногами
кувыркалось  судейское  зерцало  с  призывами  к  честности  и   гражданской
доблести.
     Блинов  с  дежурным казаком едва  их растащили. Трушин подхватил с полу
шапку, отряхнул ее об колено.
     - Мой  диагноз правильный, - сказал он. -  Ты не просто сумасшедший, ты
даже буйно помешанный.  Я законы тоже немножко изучил: при наличии безумия у
власти  светской  власть  духовная имеет право  удалить из города  церковные
сосуды, дабы их не постигло гнусное  осквернение...  Пасха-то уже на носу! -
рассмеялся Трушин, злорадствуя. - А молиться людям  будет негде. Вот тогда я
посмотрю, как ты у меня попляшешь...
     Мерзавец выкатился на все четыре стороны, а Соломин не выдержал - бурно
разрыдался от обиды:
     - За что мне все это? Господи, за что?..
     Послышался скрип костыля, пришел Жабин.
     - Расстригин нанял каюра. А тот за ящик виски и полтысячи рублей взялся
доставить полетучку на материк.
     - И пусть! Владивосток все равно меня уберет.
     - На этот раз, - пояснил прапорщик, - полетучка поедет  намного дальше:
решили жаловаться на вас в Петербург.
     - Кому же? На Галерную?
     - Этого я не знаю.
     - Ах, как мне все это осточертело!
     - Верю... Чем могу вам помочь?
     -  Да чем же вы, прапорщик, можете помочь мне, если по табели о  рангах
вы всего-навсего  коллежский регистратор,  а я  как никак  все-таки статский
советник... выше полковника!
     Они еще не ведали, что камчатские "психиатры"  отправили  кляузу на имя
самого Плеве, министра внутренних дел.
     Трушин  в  своих пророчествах  оказался  прав. Под самую  пасху,  когда
надобно  куличи святить  и  обыватель поневоле впадает в обжорно-молитвенное
состояние,  духовенство  Камчатки всей  силой своего  церковного  авторитета
поддержало "научный" авторитет диагноза о сумасшествии Соломина...
     Рано утром в комнату ворвался Мишка Сотенный:
     - Ой, беда... ну, теперь поехало!
     - Да объясни толком, что случилось?
     -  Сейчас благочинный  Нафанаил  из  собора  святые  дары  на  морозище
вытащил. Попы  уже  собак в нарты запрягают.  Дьяки  святыни грузят, а  сами
ревут, будто  их режут.  Народищу собралось - и все тоже воют. Оно же  ясно:
неосвященные куличи кому жрать охота? Только псам их бросить...
     Возникла  ситуация,  которая нуждается  в пояснении для  читателя, мало
знакомого с законами церкви: удаление церковных святынь из города непременно
связано  с  тем,  что  духовенство  обязано  следовать за святынями,  а  это
значило, что храмы Петропавловска остаются без духовного причта.
     - Куда же они собрались? - спросил Соломин.
     - Говорят, к маяку...
     Андрей Петрович, прыгая на одной ноге,  с трудом попал другой в штанину
брюк. Он быстро одевался, бормоча:
     - Интердикт... интердикт... интердикт...
     Уряднику показалось, что он и впрямь спятил:
     - Вы хоть по-русски-то говорите.
     -  А я и говорю по-русски. Интердикт -  это, Мишенька,  штука страшная!
Это  духовная  мера   воздействия  церкви  ради   вразумления  неугодных  ей
начальников...  Без бога, брат ты мой, как ни крутись, а далеко не ускачешь.
Вот  и получается,  что начальник, то  есть я, должен  всенародно покаяться,
дабы церковь вернулась к исполнению треб духовных.
     - Не ходите вы туда - прибить могут!
     Урядник тронулся за ним, но Соломин удержал его:
     - Не надо. Я сам. Что будет, то будет...
     Запыхавшись от бега, он быстро  достиг церковной  площади, издали слыша
вопли и стенания  баб,  которые  поняли, что  куличи в  этом году  предстоит
святить   на  маяке,  а  туда  пока   доберешься,  все  ноги  переломаешь  и
разговляться  уже  не  захочешь.  Возле  нарт,  готовых  тронуться  в  путь,
топтались отъезжающие  попы  в  громадных шубах и  малахаях.  При  появлении
Соломина на площади стало тихо-тихо.
     - Стойте! - заговорил он, подходя ближе к толпе. - Давайте оставим все,
как есть. Я знаю, что меня  объявили сумасшедшим. Что  же, я  не стану этого
отрицать... пусть так! Впредь  я  не стану вмешиваться в ваши дела. Если кто
из вас придет  ко мне с нуждою как  к начальнику Камчатки,  я  приму его как
начальник Камчатки. Кто не желает знать меня  за  начальство, пусть даже  не
здоровается со мною... Но я  прошу,  -  закончил он,  подняв  руку,  -  всех
разойтись по домам, а вас, отец благочинный,  вернуть  божьи  дары туда, где
они и должны храниться.
     Получилось  так,   что   Соломин  сам   же  и  подтвердил  свое  мнимое
сумасшествие.  Трудно решить - верно ли поступил он. Не будем  забывать, что
религия еще очень властно заполняла сознание людей, и любое  пренебрежение к
церкви могло обернуться для Соломина скверно.
     Морально опустошенный, он вернулся домой.
     - И  совсем я вам  ни к чему!  -  такими словами встретила его  кухарка
Анфиса, покидавшая его.
     Началось  питание  всухомятку. Круг изоляции "сумасшедшего"  начальника
замкнулся,  но в  этом  кругу  еще  остались  урядник Сотенный,  отец и  сын
Блиновы, близким человеком сделался прапорщик Жабин, а простые горожане даже
сочувствовали ему... Теперь надо выждать весны, чтобы покинуть Петропавловск
с первым же пароходом и уплыть, не оглядываясь.
     Над камчатской юдолью пылили синие вьюги.



     Обывательские   трущобы   заносило   сугробами,   общение   становилось
затруднительным не только между поселениями, но даже и соседями в городе.
     Был один из тягостных вечеров, когда Соломин ходил по комнатам, слушая,
как  метель  стегает  в  окна.  Неожиданно ему  показалось,  что  он  слышит
отдаленный лай собак... Чу! Возле канцелярии взвизгнули нартовые полозья.
     - Кто бы это мог быть?
     В сенях хлопнула наружная дверь, но  шаги человека были почти бесшумны,
мягкие по-кошачьи. В  потемках канцелярии чья-то рука долго шарила по стене,
отыскивая дверную  ручку. На пороге комнаты  возникла фигура - сплошной  ком
мехов, занесенных пластами снега.
     Первое, что  бросилось в  глаза  Соломину, так это острые уши волка над
головой  незнакомца.  Из  нимба  меховой  оторочки  виднелось  лицо  -  лицо
человека,  которого Андрей Петрович  никогда  и  нигде не встречал. Это лицо
было  почти ужасное: темное  и жесткое от стужи,  а взор пронзительный, даже
хищный.
     Незнакомец стянул  с головы меховой капор с  пришитыми к нему  волчьими
ушами.  Потом  аккуратно  прислонил  в  угол   комнаты  тяжелый  заиндевелый
"бюксфлинт".
     - Добрый  вам  вечер,  - произнес он, и голос его  оказался удивительно
молодым и свежим.
     - Здравствуйте, - ответил Соломин.
     Андрей Петрович затеплил на столе еще две свечи, чтобы лучше разглядеть
незнакомца. Тот сделал шаг вперед, осыпая снег с торбасов,  поверх  которых,
как   боевые   щитки,   были   привязаны   громадные  меховые   наголенники,
предохранявшие ноги от переломов при падениях с нарт... Он заявил спокойно:
     -  Я  приехал, чтобы  вы меня арестовали.  Весною прошлого года  я имел
несчастье застрелить двух человек.
     Соломин  безо  всякой нужды  передвинул на столе  чернильницу,  пальцем
помог горячему воску быстрее сбежать со свечи.
     - Явинского почтальона?
     -Да
     - И свою сожительницу?
     -Да
     - Вы местный траппер Исполатов?
     -Да.
     Нервными  шагами  Соломин  пересек  комнату,  взялся  за   "бюксфлинт",
обжегший ему руку ледяным холодом.
     - Вот из этого?
     - Именно...
     Соломин спрятал оружие в канцелярский шкаф.
     - Садитесь, - показал он на стул.
     - Благодарю.
     Последовал четкий  кивок  головы, а ноги  траппера, обутые в промерзлые
торбаса,  вдруг  разом  сомкнулись,   словно  желая  вызвать  ответный  звон
невидимых шпор, - и этим жестом Исполатов непроизвольно выдал себя.
     - Постойте, вы же... офицер? - догадался Соломин.
     Ответ прозвучал даже с вызовом:
     - Имел честь быть им.
     Очень долго  они молчали. Соломин за это время механически разложил  на
столе десть бумаги, придвинул перо к чернилам.
     -   Думаю,   что  составление   полицейского  протокола   не  доставит,
удовольствия  нам  обоим. Лучше,  если вы изложите  обстоятельства  убийства
своею рукою.
     Исполатов  стянул  с  кухлянки хрусткую рубаху  из  замши  и,  скомкав,
зашвырнул ее в угол. Безо всякого замешательства или волнения он окунул перо
в чернильницу.
     - Мне  будет  позволительно писать с  двух сторон или же только с одной
стороны страницы?
     - Это не имеет значения, сударь...
     Надсадно  царапая   тишину,  долго   скрипело  перо.  Страницы   быстро
заполнялись четким,  разборчивым  почерком.  Исполатов  сидел вполоборота  к
Соломину, который обратил  внимание на его  профиль - резкий профиль, как  у
римского центуриона.  Андрей Петрович подумал, насколько разнообразны бывают
русские   люди  -  от   добродушного  курнофея   до  пронзительного   облика
Савонаролы... Закончив  писать, Исполатов вздернул  пышный  рукав кухлянки и
посмотрел на часы (блеснуло золото).
     -  Я не слишком утомил ваше внимание? - спросил он, протягивая Соломину
подробное описание убийства. Андрей Петрович бегло перечитал его исповедь.
     - Вы не пощадили себя, - заметил он.
     - Я и не заслуживаю пощады... от самого себя!
     Траппер  легко поднялся и, подойдя к окну, продышал на замерзшем стекле
круглый глазок.
     - Что привлекло там ваше внимание?
     - Смотрю, как устроились мои собаки.
     - Может, пустить их в сени погреться?
     - Упряжке  нельзя расслабляться. Я сам не раз спал на снегу и знаю, что
это не так уж страшно, тем более для собаки... Не беспокойтесь: завтра утром
я откопаю их из-под высоких сугробов, в  которых  спится  лучше, нежели  под
периной.
     Соломин подумал - все ли сделано? Оружие он спрятал, показания записаны
самим убийцей... Что дальше?
     -  Вы  с  дороги. А  у  меня,  -  сказал  он, -  еще  осталось немножко
настоящего "мокко". Если угодно, я сварю.
     - Не стоит беспокойства, - учтиво поблагодарил траппер. - За эти годы я
отвык от кофе.
     - Тогда сварю для себя. А вам - чаю.
     - Пожалуйста. От чая не откажусь...
     В печных трубах уездной канцелярии завывало  так, что громыхали вьюшки.
За окнами - чернота. Трепетно дымили робкие свечи.
     Они сидели за столом.
     - Как же это все-таки у вас получилось?
     - Это... рок, - глухо отвечал Исполатов.
     Соломин поймал себя на грешной мысли, что рад появлению этого человека,
разрушившего его  постылое одиночество.  Сейчас  ему было даже неловко перед
самим  собою  за  то,  что  он,  блюститель государственной  законности,  не
относится  к Исполатову, как к преступнику, а  лишь как к милому и приятному
собеседнику... Он спросил:
     - Простите, а в каком полку вы служили?
     - В лейб-гвардии стрелковом батальоне.
     - Это батальон императорской фамилии?
     - Да, мы квартировали в Царском Селе.
     Соломин заинтересовался - насколько справедливы все те легенды, которые
ходят об офицерах этого батальона, как о стрелках небывалой меткости.
     - Знаете,  -  отвечал Исполатов, -  тут после  войны с  бурами в Африке
англичане на весь мир расхвастались своей  меткостью.  Тогда слово снайпер и
вошло в  обиход  русского  языка.  Тут вот  у нас  в лейб-гвардии стрелковом
батальоне  все  поголовно были  отличными снайперами.  Но  имеющий мускус  в
кармане не кричит об этом на улице - запах мускуса сам говорит за себя... Не
так ли?
     Положив  на  ладонь  кусок  рафинада,  он  ударами  рукояти ножа  ловко
раскрошил его на мелкие куски.
     - Как же вы оказались на Камчатке?
     Вопрос Соломина  был, кажется, слишком опрометчив, и траппер ответил не
сразу:
     - Это тягостная история, сударь. Боюсь, что мой рассказ не доставит вам
удовольствия.
     Снежная буря куролесила над крышами Петропавловска.
     - Не  скрою,  - сказал Соломин, - вы поставили  меня в  затруднительное
положение. Прошу понять меня правильно: я теперь не знаю, что с вами делать.
     - Арестуйте, и это будет самое правильное.
     - В  том-то и дело, что ваше скромное желание почти неисполнимо. У меня
всего  четыре  казака,  и,  согласитесь,  обременять  их,  людей  занятых  и
семейных, постоянным несением караула при вашей  персоне я не могу... Тюрьмы
тоже нет!
     Исполатов откровенно рассмеялся:
     -  Сочувствую  вам,  сударь,  у  вас,  как  говорится,  положение  хуже
губернаторского.
     Еще как  хуже-то! Вы, наверное, извещены о том,  сколь жестоко поступил
со мной здешний - цвет общества?
     Траппер отозвался с легкой небрежностью:
     - Да, кое-что я слышал...
     - С тех пор, - горячо подхватил Соломин, - Камчатка живет сама по себе.
Стоило мне признать, что диагноз местного  врача  правилен, как все стало на
свои места. Меня никто не тревожит, но и я ни во что не вмешиваюсь.
     - Вы не  то  говорите! - прервал его траппер.  - Ничто на свои места не
стало. Но если  учесть, что  торгующей братии на Камчатке раз-два и обчелся,
то остальная Камчатка целиком на вашей стороне... Поверьте, я говорю об этом
не ради утешения!..
     Соломин  снова  поймал  себя   на  мысли,  что  невольно  испытывает  к
Исполатову необъяснимую душевную симпатию.
     - Скажите,  вот  вы  - охотник,  - вы  тоже  страдали от этой торгующей
братии?
     - Я? Никогда... Они же меня боятся!
     Соломин достал из шкафа бутылку водки.
     - Давайте выпьем. Чем черт не шутит, а эта штука иногда отлично снимает
напряжение. Только вот с  закуской  у  меня,  извините,  небогато.  Впрочем,
однажды в  Благовещенске  я видел,  как  заезжие московские артисты запивали
водку чаем.
     Исполатов вышел на  улицу и вернулся с тряпичным свертком. Он развернул
его  на столе, и Андрей  Петрович  увидел  красиво  обжаренный  кусок мяса с
белыми прожилками жира.
     - Баранина?
     - Волчатина.
     - Вы меня от такого деликатеса избавьте.
     - Пищевой консерватизм неоправдан, - поучительно ответил траппер. -  Вы
попробуйте,  и  тогда  поймете,  что  мясо  волка  вкуснее  любой  баранины.
Позвольте, я отрежу своей рукой?
     Стаканы сдвинулись (а пурга все бушевала).
     - Пока мы еще не выпили, - сказал Соломин, - я хочу сделать вам трезвое
предложение.  Вот  вам комната,  смежная  с моей,  и поживите  у меня.  А уж
весной,  когда  придет пароход, я  арестую  вас по всем правилам юридической
науки.
     - Искренно тронут любезностью. За ваше здоровье?
     Выпили и заели водку волчатиной.
     - А ведь и в самом деле вкусно...
     Исполатов задымил папиросой. Прищурился.
     - В ответ на ваше доверие  я  все-таки  расскажу вам, почему я оказался
здесь. Прежде Камчатки в моей судьбе был Сахалин. Причем на Сахалине, как вы
и сами догадываетесь,  я не был  путешественником... Хотите  выслушать самую
банальную историю?
     - Если вам не будет тяжело вспоминать.
     - Я ничего на собираюсь вспоминать - я собираюсь только рассказывать...
Вышел в офицеры. Женился по страстной любви.
     Заметьте - первой! Девушка из хорошего петербургского дома. Выпущена из
Смольного с  отличием. Играла на  арфе, танцевала с газовым шарфом и обожала
алгебру.  А  у меня был денщик. И вот  однажды я возвращаюсь из  офицерского
собрания. В спальне я застал  ту сцену, которую  в романах почему-то принято
называть "известным положением"... Что бы вы сделали на моем месте?
     - Наверное, поспешил бы удалиться.
     -  Как  все  просто  у вас!  Повернулись  и  ушли...  Не-е-ет, я  вынул
револьвер.
     Выпив водки Исполатов продолжил:
     - Тогда  был  громкий  процесс,  о котором много  шумели в газетах. Кто
писал - жертва рока,  кто писал - изверг? Дали  мне  десять лет, и я  сказал
судьям:  "Спасибо". Привезли в  Одессу,  оттуда морем  - на Сахалин.  Помню,
проплывали  волшебные  страны,  даже не  видя их. С  берега доносило ароматы
цветов,  звучала незнакомая музыка. А мы сидели в клетках, как звери, каждый
вечер  дрались  из-за  места  подальше  от  зловония параши.  Ну-с, прибыли.
Каторга.  Ничего  особенного.  Но каторга  всегда  нуждается  в образованных
людях.  Меня  назначили  на  метеостанцию.  Замерял  температуру  воздуха  и
направление ветра,  хотя никому это  не было нужно. Я, поручик лейб-гвардии,
сдергивал шапку перед всякими хамло надзирателями...
     Исполатов умолк, вертя в пальцах пустой стакан.
     - А дальше? - напомнил Соломин.
     - Дальше? - переспросил траппер как-то отвлеченно.
     - Дальше меня освободили... досрочно, - добавил он торопливо.  - А куда
деваться?  Родные постарались  забыть,  что я  существую.  Путь  в  армию (о
гвардии  и  говорить  не   приходится!)  отрезан.  Возвращаться  на  родину,
извините, стыдновато. Ну,  и махнул сюда - на  Камчатку. Умение стрелять без
промаха пригодилось, теперь живу с охоты и даже не беден...
     Выслушав его исповедь, Соломин произнес:
     - Выходит, у вас такая история случилась вторично? Тогда двух и  сейчас
опять двое...
     Да, получились дуплеты. - Сказав так, Исполатов мрачно дополнил: - Я же
говорил вам, - что это - рок!

     Было  уже  полтретьего  ночи,  когда  они, погасив свечи, разошлись  по
комнатам  спать.  Каждый  чувствовал,   что   осталось  между  ними   что-то
сознательно не договоренное.
     Соломин прервал тишину:
     - Я забыл вас спросить: где вы были все это время?
     - В бухте Раковой - в лепрозории.
     - Вот как? Разве вы не боитесь проказы?
     - Это  надо еще доказать, проказой ли больны те несчастные, что живут в
Раковой! Вы, конечно,  знаете Трушина?  Порою  мне  кажется - Трушину просто
выгодно, чтобы в  лепрозории  собралось  побольше народу. Они там выращивают
овощи,  ставят  силки на птицу,  а  милый  доктор живет  с  их трудов  вроде
фараона.
     - Надо бы мне съездить в Раковую и разобраться в  тамошних безобразиях,
- сказал Соломин. Исполатов ответил ему из потемок:
     - Все-таки воздержитесь... не советую.
     - Ну, хорошо. Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи и вам, господин Соломин...
     Оба уснули. Было еще совсем темно, когда Исполатова и Соломина разбудил
лай собак - кто-то с улицы барабанил в двери.
     Камчатку ожидала новость...



     За  горами,  за  морями  да  за  синими  лесами  лежит Камчатка,  будто
отрезанный от каравая ломоть. Но прежде чем  потревожить дремучие камчатские
сны, мы, читатель, ненадолго возвратимся назад - в февраль 1904 года...
     Снова  разложим  карту:  там,  где  величавый   Амур  впадает  в  горло
Татарского пролива, на самом стыке Японского и Охотского морей,  подымливает
трубами  Николаевск-на-Амуре, по тем временам гиблая "дыра", но "дыра" уже с
некоторой претензией.  Городок,  вообще-то, никудышный, хотя лри гарнизоне и
батареях. Населен  военными,  казаками  да ссыльными. Летом еще заходят сюда
бравые миноносцы, ватага матросов на  день-два  оживит Николаевск непомерным
буйством страстей, а потом опять - играй в "подкидного дурака" или пляши сам
с собой "восьмерку".
     В первые дни  февраля 1904 года  на  почте Николаевска-на-Амуре было не
протолкнуться:   готовился   массовый  разъезд   почтальонов  по  гигантским
просторам  Охотского округа, что лежал за Амуром в девственной  тиши.  Среди
множества мешков с почтой была и полетучка для Петропавловска-на-Камчатке.
     Почтовый чиновник,  белобрысый парень  в кургузом мундирчике,  поспешно
накладывал сургучные печати, ловко штемпелевал дорожные бумаги к отправлению
в  такую  даль, словно  на тот  свет их  готовил. При этом  он скороговоркой
выпаливал:
     -  Здесь  ли  Никифор  Лемешев? Здорово, браток. Кажись,  тебе  до Аяна
катить?.. Хватай вот эту полетучку, сдашь в Аяне тунгусу Ваське, пусть гонит
ее далее - до Охотска...
     Почта! Древнейший каторжный труд множества безвестных людей, особенно в
таких вот  местах,  как эти...  Сначала  лошадки  бежали по зимнему  тракту,
почтальон пальцем выковыривал из лошадиных  ноздрей длинные,  как  морковки,
ледяные сосульки -  иначе падут лошади! Убогие деревни сгинули позади, будто
их  никогда  и не было;  заполняя  горизонт, распростерлась  белая  ширь,  и
почтальон  пересел  на  собак.   Через  три   недели  Лемешев  достиг  Аяна,
зазнобленного  среди высоких гор  на диком берегу  моря Охотского. Полетучку
перекинули в свежие нарты.
     Тунгус  по имени Васька  повез новости далее.  От  Аяна до  Охотска еще
полтысячи  верст  (масштабы  такие,   хоть  плачь  или  радуйся).  Все  чаще
встречались  оленьи  следы,  а  за ними,  как правило,  тянулась  торопливая
побежка  волков, готовых рвануть живность за горло. И все реже встречались в
пути  дорожные "поварни",  в которых  вместо дверей были растянуты  звериные
шкуры.  Неделями  Васька  ночевал  у  костра,  дремали в снегу, сторожа уши,
собаки.  Уже пошел  второй месяц, как полетучка  выехала из  Николаевска,  а
почтальон  только  сейчас достиг желанного  Охотска (городок в 35  домишек с
годовым бюджетом аж на 140 рублей!)
     Отсюда марафонская эстафета продолжалась.
     Теперь  якут  Никодим  Безруков гнал упряжку до  стойбища на безвестной
реке  Магадан  и  там  сдал полетучку  юкагиру  Паратунгу. Этому  почтальону
предстоял самый  трудный  участок  пути - вплоть до  реки  Гижиги,  в  устье
которой безмятежно догнивал  старинный  Гижигинск с  церковью  и  господином
исправником, а из всех фруктов, какие  известны на планете, там произрастала
лишь редька  (да и  то раз  в  три  года все  губили морозы). При  въезде  в
городишко Паратунга увидел  ряд открытых для отпевания гробов с покойниками,
а земский исправник приветствовал каюра кулаком по зубам.
     - Ты где околевал,  скважина, косая? - спросил он. - Тебя еще в прошлом
месяце с полетучкой ждали...
     В прошлую навигацию 1903 года Гижигинский залив, что расположен в самом
гиблом углу севера Охотского моря, забило плотными льдами, отчего корабли не
могли доставить  в  Гижигу продовольствие - теперь  в  городе люди  умирали.
Исправник сдернул с нарт  Паратунга мешок с полетучкой и потащил его  к избе
гижигинского казака Власьева.
     -  Игнатушко,  - сказал  он  ему,  - твоя  очередь.  Езжай,  милок,  до
Петропавловска да передай на словах тамошним,  что мы  здесь ложки  да миски
давно уже вымыли, а теперь зубы на полке сложили и одного бога молим...
     Власьеву  предстояло сделать большой крюк, огибая на собаках Пенжинскую
губу, потом  завернуть  к югу - как бы  въезжая  в  Камчатку  со стороны  ее
северного фасада. Но голодные собаки пали  в пути, казак едва доволочился до
коряцкого стойбища, где и слег в лихорадке. Очнувшись, позвал хозяина юрты.
     -  Слушь, мила-ай! Кати далее  за  меня, а  я  у тебя в гостях помирать
останусь...  Есть там  в  Петропавловске  начальник  такой  -  Соломин,  ему
полетучку  отдай,  да  не  забудь  сказать,  что  гижигивские  людишки  коре
березовой рады-радешеныси...
     Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается: на весь этот путь
от Николаевска-на-Амуре до Петропавловска-на-Камчатке ушло три месяца!
     Была как раз ночь с 22 на 23 апреля,  когда коряцкие нарты  затормозили
возле крыльца уездного присутствия. Каюр начал барабанить в запертые двери.
     Исполатов проснулся первым.
     -  Наверное,  полетучка,  -  сказал  он,  быстро  одеваясь.  -  Вы   не
торопитесь. Я сейчас открою...

     Полетучка лежала  на  столе,  а  коряк ждал награды. Соломин  налил ему
водки,  сверх того из своего кармана  одарил тремя рублями, после чего велел
идти в карцер - отсыпаться:
     - Там тепло, и никто тебе не помешает...
     Взломав  на мешке  печати,  он  изъял из  него почту.  Исполатов  помог
отсортировать казенную  корреспонденцию от частной. Внимание привлек пакет с
красным штемпелем:
     "Срочное отправление  -  нигде  не  задерживать".  Заметив,  что Андрей
Петрович волнуется, траппер сказал ему:
     - Не переживайте заранее. Какая-нибудь официальная ерунда, а начальство
всегда радо пороть горячку.
     - Но я  не привык так жить, чтобы от самой осени до весны не знать, что
произошло в мире...
     Прочитав короткое извещение, он опустил руки.
     - Что там?
     - Война. Япония все-таки посмела...
     - Кому же сопутствует успех победы?
     - Я тоже хотел бы знать.  Но об этом - ни слова. Война-и все. Оповещать
нас  в  подробностях  сочли  излишним.  - Ему  вспомнились  слова  польского
писателя Серошевского,  оказанные  им  в  Хакодате.  -  Но  как этот лилипут
осмелился схватиться с Гулливером?
     - Не советую  обольщаться, -  ответил Исполатов. - Мы же не  знаем, как
обстоят  дела,  а  потому  Камчатку  надо сразу же  изготовить к  обороне от
возможного нападения.
     - Придет первый пароход, и все узнаем!
     Траппер предостерег Соломина:
     - А если в эту навигацию не будет в Петропавловске ни  первого, ни даже
последнего парохода?
     - Шутите! Такого быть не  может. Наконец, канонерская лодка  "Маньчжур"
никогда не оставит нас в беде.
     - Но морская блокада Камчатки -  вещь вполне реальная. Лучше от  начала
проникнуться  убеждением,  что мы надолго отрезаны от  России,  будем отныне
полагаться лишь на свои силы.
     - Где вы видели на Камчатке эти силы?
     -  Конечно,  не в  четырех  же казаках  Мишки  Сотенного, а в населении
Камчатки... Кстати, мука есть на складах?
     - Пять тысяч пудов. Крупчатка.
     -  Подумайте,  как  отправить хлеб  голодающим на Гижигу...  А  каковы,
пардон, у вас отношения с Нафанаилом?
     - Преотвратные.
     - Сейчас годятся даже  такие. Идите сразу  к нему, и пусть он  прикажет
клиру трезвонить в колокола...
     Через спящий город  Соломин побрел к дому благочинного. Пурга притихла,
высокие  сугробы еще не  были пробиты тропинками, идти было трудно.  Соломин
разбудил Нафанаила и  сказал,  что  началась война с  Японией. Благочинный в
одних кальсонах сидел на перине, долго не мог подцепить на ногу шлепанец.
     - А как столица-то ихняя прозывается? - зевнул он.
     - Токио.
     - Так в  чем же дело? - сказал Нафанаил,  пролезая в портки. - От этого
самого Токио давно уже одни головешки остались.
     Соломин вручил ему полетучку:
     - Прочтите. Здесь насчет  головешек ничего не  сказано. Прошу ударить в
колокола, чтобы собрался народ.
     - Ударим! Так двинем, что Япония зашатается...
     Рассвет уже высветлил небо над  Авачинской  бухтой, когда Петропавловск
огласили певучие перезвоны. Жители не спешили на площадь. Они  думали, что у
царя,  имевшего четырех дочерей, появился наследник, и сходились, уповая  на
то,    что    сходка   завершится   чтением   торжественного   манифеста   и
благодарственным  молебном. Но когда собрались  перед правлением, то по лицу
Соломина  догадались   -  "ниспослания  благодати"   сегодня,   кажется,  не
предвидится. Андрей Петрович был в пальто нараспашку, ноги в валенках, шапку
он заранее снял. Позванивая шашкой по ступеням, на крыльцо поднялся  урядник
Сотенный.
     - Что стряслось? - спросил тихонько.
     Соломин объяснил казаку: так, мол, и так.
     - К  тому  и  шло,  - не  удивился урядник.  -  Недаром самураи,  будто
мошкара, над Камчаткой тучами  вились. Чуток вдохнешь поглубже - и  сразу по
десятку в нос забивалось...
     Соломин кашлянул в кулак, начал деловито:
     -  Дамы  и господа, дорогие сожители  и мои  любезные соотечественники!
Оказывается,  давно идет война, а  мы  живем  и ничего не  ведаем. Ничтожная
Япония  злодейски размахнулась на великую и могучую матушку-Россию! Здесь, -
он помахал полетучкой, - изложен только сам факт войны,  но, к сожалению, не
сказано  о  том,  как протекает  эта война, заведомо  несчастная  для  наших
противников. Полетучка  шла до нас четверть года, а  потому можно надеяться,
что  за  такой  срок с  Японией уже  давно покончено.  - Соломин  перехватил
сумрачный взгляд  Исполатова и решил  поправиться: -  Но можно  думать,  что
Япония еще не сдалась на милость победителя. И посему мы, населяющие русскую
Камчатку, должны быть готовы  и  к  тому, чтобы отразить  любое  неожиданное
нападение в наши пределы... Вот я вижу, что в  первых рядах обывателей стоят
почтенные мужи,  которые хорошо помнят,  чем  закончился  налет  англичан  и
французов на Петропавловск! Это было ровно полстолетия назад. Надеюсь, что и
сейчас  все  мы,   как  единая  дружная  семья,  встанем,..  встанем...  как
бастион... как...
     Он почему-то вдруг растерял  слова. На крыльцо без приглашения поднялся
зверобой  Егоршин и  как бы нечаянно  распахнул тулупчик, чтобы  все  видели
погнутый в драке Георгий".
     -  Земляки! -  увесисто  произнес  он.  -  Сейчас  всякую  ерунду  надо
оставить.  Кто  там из нас нормальный, а  кто тронулся, - это потом выясним.
Квашня  поперла  -  только  поспевай месить.  Ежели  дураками не  будем, так
отобьемся. Японец нам не новость - давно знакомы. А кого хорошо знаешь, того
и  лупцевать  завсегда  легше... Так не  посрамим  земли  нашенской,  родины
камчатской! Хоша и  примостилась она с краю стола  России,  да  зато  далече
отселе видится - ажно Америка просвечивает, язви ее в корень и в таком самом
роде!
     - Не так горячо, - придержал его Соломин.
     - А ты меня за язык не хватай, - обиделся старик. - Камчатка, продолжал
он, - испокон веков  землица русская, ишо от дедов досталась нам в бережение
дальнейшее.  Потому  скажу  истинно:  костьми ляжем, но  отпору дадим...  во
такого!
     Показав  кулак,  он  спрыгнул  с  крыльца.   Колокола   умолкли.  Народ
расходился, судача.
     "Мое положение,  -  вспоминал Соломин,  - осложнялось  объявлением меня
сумасшедшим.  И  всякое  мое распоряжение могло ведь быть истолковываемо как
акт моего безумия,  тем более что  предусмотрительные японцы, как мне  стало
известно, заручились благорасположением моих теперешних антагонистов..."
     Блинов настраивал его на мажорный лад:
     - Христос тоже был гоним,  и даже за умного его не считали, а потом вон
как дело-то обернулось. С вами такое же... Но теперь наши камчатские фарисеи
сами  не рады,  что  катавасию  развели.  Сейчас все изменится к  лучшему...
верьте!
     Война любит  деньги. Для войны нужно оружие. Соломин велел  доставить в
канцелярию Папу-Попадаки.
     -  Если через минуту сейф  с  казною не будет открыт  и ключ от него не
будет у  меня  в кармане, я запихну тебя в карцер и стану держать на  воде и
хлебе  до  тех  пор, пока  не сознаешься,  кто ты  такой и ради каких  целей
оказался на Камчатке...
     Бобровый Папа на  глазах  Соломина  стал краснеть  все ярче и  ярче, и,
казалось, ткни в него пальцем - кровь брызнет.
     - Отвернитесь, - жалобно попросил он.
     За спиною Соломина мелодично прозвенел замок.
     -  Позалуста,  - сказал  Папа-Попадаки.  Соломин не  стал говорить  ему
"спасибо", а, спрятав ключ от сейфа в карман, сразу повысил тон:
     - Все-таки кто ты такой? Бобры - дело десятое, а открывание несгораемых
касс,  наверное, и  есть главное? Папа-Попадаки  утащился  прочь  на  ватных
ногах... С деньгами решено, дело за вооружением. Андрей Петрович пригласил в
кабинет урядника:
     -  Миша, друг! Я вспомнил, что прошлым летом ты подсовывал мне какую-то
аршинную бумагу о наличии на Камчатке оружия.
     - Есть такая. Я вам показал реестр оружия,  что лежит на складах,  а вы
отнеслись к нему шаляй-валяй... Между тем это не частное оружие, а казенное!
     - Какой системы? - сразу вмешался Исполатов.
     - Бердана.
     - Ну что ж. Пошли, глянем...
     Под арсенал  был отведен старинный  склад бывшей американской  фактории
Гутчисона  и  К";  весь пакгауз был  сплошь - в линию - заставлен  отличными
ружьями   в  смазке,  которую  пробило  морозным  инеем.  Соломин  удивился,
насколько это зрелище было грандиозно и внушительно, будто он угодил в храм.
     - Сколько же здесь всего? - спросил он урядника.
     - Четыре тьпци  по описи. А патронов почти  целый мильен,  так что весь
божий свет насквозь пропалить можно.
     - Тут  на целую дивизию, - уточнил Исполатов. Урядник  подкинул в  руке
берданку, продернул затвор.
     - Работает на ять... Приходи, кума, любоваться!
     Берданка целых  25 лет  верно служила русской армии. Это  было неплохое
оружие с откидным скользящим затвором.  Потом  знаменитый инженер-генерал С.
И. Мосин из однозарядного сделал оружие пятизарядным,  и с  тех  пор славная
"мосинская" винтовка заработала без перебоев на страх врагам России...
     Андрея Петровича разбирало любопытство:
     - Но откуда же здесь столько оружия?
     - А черт его разберет, - отозвался Сотенный.
     -  Наверное, - догадался  Исполатов,  - когда берданки стали заменять в
войсках винтовками, тогда и завезли их сюда. Свалили и забыли, как частенько
бывает на Руси великой...
     В канцелярии Соломина поджидал Расстригин.



     - Что было, то сплыло, -сказал он пасмурно. - Очень уж густо вы соли на
хвост мне  насыпали. Но вчерашние щи подогревать  не  станем, давай  заварим
свежие... По рукам, што ли?
     Такого поворота Соломин никак не ожидал. Прямо в лоб он сразу  огорошил
живоглота   вопросом  -  имеет   ли  тот  торговые  связи  с  японскими  или
американскими фирмами?
     - Да бог с вами! - заволновался Расстригин. - Коли начистоту пошло, так
я Камчатку-то стригу, это верно, крику с этого дела имею много, а вся шерсть
другим  достается.  Раскрою своих агентов:  универсальный  магазин Кунста  и
Альберса  во  Владивостоке, первогильдейский Чурин  в Иркутске  -  ему  тоже
стриги в хвост и в гриву, а в Благовещенске  - китайский купец Тифонтай, что
на русской дуре женился... Я вам это как на духу!
     Он снял шапку и бросил ее на стол.
     - Война  ведь, - сказал Расстригин.  -  Сейчас не такое времечко, чтобы
нам с тобою собачиться...
     -  Ладно, - примирился Соломин.  - Я  враждовать не  желаю. У  нас ныне
общий враг, вот с ним и давайте драться.
     Он  проследил,  как рука Расстригина исчезла  в кармане шубы, вытягивая
наружу  бумажник,  готовый  лопнуть от  изобилия  радужных "екатеринок", и с
огорчением заявил Расстригину:
     - Все было так хорошо,  так мило беседовали,  а  вы своими деньгами все
испортили... Прошу - не надо.
     -  Как  это  не  надо?  - взъярился  купец. - Да  ты у меня в  печенках
застрял. Хоть в ногах изваляйся -  я тебе копейки не дам. Не тебе же и даю -
на одоление супостата!
     - Это дело другое. Заприходуем как пожертвование в пользу отечества. От
души могу сказать - не ожидал. Расстригин безжалостно опустошил бумажник.
     - Мы ж не звери... все понимаем, - сказал он.
     - Я тоже все понимаю и доложу начальству, чтобы оно вознаградило вас за
рвение медалью на аннинской ленте.
     - Медаль нам не помешает. Это уж будьте спокойны! Носить будем - точно.
С медалью человек издаля видится...
     Он захлопнул бумажник, как прочитанную книгу.
     - Говорите, чего еще с меня надо? Из шкуры вывернусь, нагишом побегу по
снегу, а для отечества постараюсь.
     - Для отечества? - прищурился Соломин. - Так передайте доктору Трушину,
чтобы  не показывался мне  на глаза.  Расстригин понял, в чей огород запущен
камушек.
     - Ясно, - крикнул он, поворачиваясь к двери.
     -  Нет,  вы останьтесь. Сейчас соберутся люди, дабы обсудить положение.
Вы уже немало наторговали здесь  всяко и разно,  но Камчаткою  торговать  не
станем... Верно ведь?
     - Еще бы! Камчатка - кормилица наша...
     На собрании каждый говорил, что думал.
     - Всегда эдак  было, - выступил Блинов, - что Русь спасалась ополчением
народным. Так было  во  времена  Смутные,  так в  двенадцатом, а в пятьдесят
четвертом адмирал Завойко  тоже призвал Камчатку под ружье -  и отказу он не
слышал.
     Не терпелось дать совет и Расстригину:
     -  Вестимо,  японцы полезут с  Охотского  моря,  чтобы  быть  поближе к
нересту лосося, а у нас там кораблей - фига!
     Прапорщик Жабин тут же отчитался:
     - Японскую  шхуну, что притащил  Кроун в  Петропавловск,  я по малости,
сколько сил хватило, упорядочил для плавания, теперь бы сообща ее просмолить
да  проконопатить. Компаса  на ней, конечно, нету,  но  я ведь  гидрограф  -
проведу корабль, куда надобно, по одним звездочкам...
     Было   неясно,   как   поведет   себя   во   время   войны   Камчатское
торгово-промысловое   общество.   Не  исключено,  что,   фрахтуя  корабли  у
Соединенных Штатов, Бригген и Губницкий смогут прорвать морскую  блокаду под
нейтральным флагом.  Когда Соломин  высказал это мнение, никто не  поддержал
его.
     -  Не станут  они  в  нашу заваруху  соваться! А японцам в этом годе, -
посулил  Егоршин, -  хвоста  селедки  не  дадим  пососать.  Пущай шпроты  из
жестянок трескают...
     Исполатов не принимал участия в общей беседе.
     - А что вы скажете? - спросил его Соломин.
     Бывший офицер высказался по существу:
     -  Расстригин   прав  -  надо   ожидать,  что  летом  японцы  попробуют
десантировать  именно  на  западном   побережье.   А  твердый  снежный  наст
продержится на Камчатке до  середины  мая, и  это обстоятельство всем каюрам
надо  срочно  использовать...  За  прошедшую  зиму  охотники,  конечно,  уже
расстреляли  по зверю патроны к винчестерам. Значит, необхолимо в кратчайшие
сроки  снабдить  Камчатку  берданками  с  запасами  казенных  патронов.  Моя
упряжка, скажу  без хвастовства, лучшая  в уезде. Да будет  мне благосклонно
дозволено, чтобы я доставил в Явино и Большерецк оружие и инструкции?
     Это одобрили. Сообща  решили украсить ополченцев Камчатки отличительным
знаком - крестом для ношения на шапках.  Крест быстро нарисовали  на бумаге,
пригласили кузнеца.
     - Можешь ли быстро намастерить таких вот крестов?
     - А сколько их вам?
     - Штук с полсотни, - сказал Соломин.
     Раздался дружный хохот, смеялся и кузнец.
     - Вы еще плохо  нашу Камчатку знаете! Да тут  все  подымутся от мала до
велика, даже бабы  за мужиками  пойдут...  С полсотнею ополчения,  -  сказал
Блинов, - и возиться не стоит. Руби крестов с тысячу - не меньше.
     - Вы, господа, не тем занимаетесь, - выговорил Исполатов. Сняв со стены
карту Камчатки, он  разложил  ее на  столе.  Палец  траппера от южного  мыса
Лопатка поднимался  все выше  к северу,  до самой  почти Гижиги.  - В устьях
каждой  реки  необходимо выставить вооруженные заставы. Наладить между  ними
связь. В  каждой деревне создать дружины... Работы много, и я еще раз говорю
вам - торопитесь использовать твердый наст  для  развоза по Камчатке оружия.
Сейчас это самое насущное для обороны.
     -  Ну  хорошо, -  сказал  Соломин,  заново  обретая  права  и авторитет
начальника, - завтра начнем развозить берданки.
     Исполатов уже шагал к дверям - запрягать собак.
     - Сегодня! - сказал он. - Пока держится наст...
     На улице его ждали собаки:  Патлак, Керемес, Фаворитка, Ермак, Обалдуй,
Мальчик, Жиган,  Нахалка, Изверг, Красуля  и прочие, - они встретили хозяина
ликующим лаем.
     Впереди лежали тревожные расстояния...
     Люди расходились  возбужденные, еще  продолжая  спорить, сталкивались в
дверях,  возвращались, договаривая  нужное. Прежней апатии как не бывало, на
улицах - ни  одной бродячей собаки, все псы уже сидели  в алыках, повизгивая
от   предчувствия  кормежки  перед  дорогой.  А  возле  канцелярии  стихийно
возникала  очередь -  каждый спешил записываться  в  ополчение.  Первыми  от
крыльца стояли  отставные унтеры и солдаты, уже хлебнувшие военной  доли, за
ними шел ряд стариков, помнивших  былую славу,  потом тянулись обыватели,  в
хвосте  нетерпеливо притопывали  школьники во главе  с  учителем. Блинов вел
запись в дружину, но первым внес в списки своего сына - Сережу.
     - Иначе и  нельзя, - объяснил он Соломину. - Единый он у меня, и сердце
родительское, конечно, не камень. Но в таком строгом деле надо быть честным.
Я даже  благословил  его  на  святой  подвиг...  Сережа  меня за это  только
уважает!
     Хрустя валенками по снегу, Соломин вышел на морозную улицу. У  крыльца,
облаченный в походную одежду, уже похаживал возле нарт Исполатов:  в зубах -
папироса  "эклер",  в  руке  - древко остола.  Жестом  почти  элегантным  он
отдернул мех рукава малицы, словно манжет из густейшей шерсти,  опять тускло
блеснуло золото.
     - Часам к шести буду в деревне Завойково, - сказал он.
     - Позвольте, сударь, но почему нарты у вас пустые? Все упряжки спешат в
арсенал, поезжайте и вы.
     -  Не нужно,  -  ответил  траппер.  - Я нарочно,  чтобы сохранить собак
свежими, добегу до Коряк, там и буду  ждать  каравана с  оружием. Обещаю вам
принять  самый большой груз и начну объезд южной Камчатки от  Большерецка до
Явино...
     Соломин подошел к нему поближе.
     - Явино? - намекнул он. - А как же... почтальон?
     Этим вопросом он нисколько не смутил траппера.
     - Но почтальон  уже  давно не живет в Явино, а при виде  его  тоскующей
вдовы меня ведь не прошибет  сентиментальная слеза...  Патлак! - окликнул он
вожака. -  Я тебе все  уже  объяснил, а ты  меня, надеюсь, отлично понял: не
гони собак понапрасну, нам ведь пока спешить некуда...
     Он  по-военному  вскинул два пальца  к капору, поверх  которого торчали
волчьи уши, и взмахнул остолом.
     - Кхо-кхо-кхо!
     Собаки дернули.  Метров  двести  траппер бежал рядом  с нартами,  потом
Соломин  видел,  как  он ловко -  спиною, навзничь!  - упал на нарты, и они,
взметая полозьями  снежную  пыль,  исчезли  в  конце  улицы.  Опытный  каюр,
Исполатов нарочно не утомлял собак. К вечеру, проскочив через Завойково,  он
прибыл в деревню Коряки, где  и  поужинал в доме старосты. Скоро  сюда стали
подтягиваться  упряжки  из  Петропавловска,  груженные  связками берданок  и
ящиками с патронами.
     Жена старосты приготовила гостю постель.
     - Спасибо, но я сейчас поеду, - сказал ей траппер.
     - На ночь-то? Гляди, чумовой, пурга-то закрутит.
     - Ничего. Отлежимся в сугробе...
     Он  приступил  к  кормежке собак.  Его мощногрудые камчадалки с  густой
темно-бурой шерстью, высоко  подпрыгивая,  жадно схватывали  на лету большие
ломти юколы.  В этот момент посторонним псам лучше  не  подходить, Исполатов
даже каюров предупредил, чтобы держались подальше:
     - Разорвут!..
     Тщательно проверив укладку груза на нартах, он велел доложить еще сорок
берданок и четыре ящика с патронами.
     - Сашка, - убеждали его, - псы не потянут.
     - Это ваши! А мои рванут за милую душу...
     Но собакам было тяжело. Они  выкинули фортель, который  хорошо известен
всем каюрам.  Не  проехав  и версты, упряжка  стала  описывать  широкую дугу
циркуляции, самовольно возвращаясь  обратно. Исполатов  не  стал их бить или
ругать -  он  покорно бежал рядом  с собаками, позволив  им вернуться  на то
место, с которого они взяли старт.
     Каюры,  конечно, обсмеяли его, но  Исполатов  не  обиделся.  Подойдя  к
Патлаку, траппер  присел на  корточки и с большой нежностью наговорил вожаку
немало приятных слов:
     -  Ты у меня хороший, ты у меня умный, ты самый  красивый и сильный. Мы
же с тобою давние друзья, я заплатил за тебя четыреста рублей, так какого же
черта ты решил со мною трепаться? Давай-ка лучше  как  следует  возьмемся за
дело...
     Шершавым языком Патлак облизал ему лицо.
     Снова раздалось энергичное:
     - Кхо!  - И псы  поняли, что дороги, как и тяжкого  груза, не избежать.
Резко опустив хвосты, они разом налегли  в алыки, дружно молотя снег лапами,
и, по мере того как исчезали вдали деревенские огни, собачьи хвосты уверенно
задирались все выше и выше. Когда  же они закрутились в привычные  для глаза
баранки, Исполатов понял, что его  воля  - воля человека - победила  немалую
волю дружного собачьего коллектива.
     Вместе с упряжкой,  сливаясь  воедино с ее напряжением, траппер целиком
отдался впечатлениям и опасностям дороги.
     Он пересекал Камчатку  с востока  на  запад! От самого Тихого океана до
берегов Охотского моря.
     Исполатов добровольно взял на себя самый трудный маршрут - этот человек
умел не щадить себя.

     Настоящие каюры редко присаживаются на нарты.
     Настоящие каюры чаще бегут рядом с нартами.
     Никто  ведь  не  знает, какой  это труд  - "ездить" на собаках,  часами
пробегая вровень  с упряжкой.  После дороги  лицо  каюра станет серым, будто
обсыпанное  пылью,   -   суровый  отпечаток   непомерной   усталости,   след
неимоверного напряжения.
     Спасибо Патлаку! Если траппер ошибался в верном направлении или подавал
ошибочную  команду,  вожак  поворачивал  голову,  глядя на хозяина  почти  с
презрением,  и сам  избирал верный путь.  Собачьи языки  давно свисали вбок,
словно мокрые красные тряпки.  Изредка заскочив на концы полозьев, Исполатов
с удовольствием  наблюдал, как собаки  бегут  в нерушимом  и слаженном цуге,
ритмично помахивая баранками бодро закрученных хвостов...
     На вторые  сутки он был уже  в Большерецке, а  это  селение немалое,  в
стародавние времена здесь был острог, отсюда начальство управляло Камчаткой.
Созвав  у церкви народ, Исполатов вручал мужикам новенькие  берданки и запас
патронов.
     - О каждом  появлении  японцев, -  наказал  он им, - сразу же извещайте
Петропавловск. В  бой  вступайте  только в том случае,  если  уверены в  его
успехе. Ну, а стрелять учить вас не стану - этому вас учили с детства...
     Следующая  деревня  -  Голыгино;  здешние  мужики  жили с  промыслов  и
огородов,  они  взбивали  вкусное  масло,  а  сливки  со  сметаной  текли  у
голыгинцев рекою.  Но здесь было меньше охотников, и потому Исполатов прочел
целую лекцию, показывая наглядно, как  продергивать  затвор, как поступать в
случае  заедания патрона... Пошел уже пятый день пути.  Собаки устали -  это
так,  но зато уменьшился груз  на  нартах, и трапперу  удавалось выдерживать
прежнюю скорость передвижения, с какой и начинал свой  путь,  когда  бежал с
полной  нагрузкой.  Глаза  уже  слипались  от  многосуточного  недосыпа,  но
Исполатову предстояло заехать еще в Явино, что лежало на юге Камчатки.
     Поздно вечером  он затормозил у  дома  явинского  старосты. Сказал, что
будить людей, глядя на ночь, не следует. За чаем они разговорились о войне с
Японией...
     - А у нас в Явино с осени япончик живет.
     - Откуда он взялся? - удивился траппер.
     - Вроде бы со шхуны, которые тута частенько на камнях калечатся.
     - Где он сейчас? - спросил Исполатов.
     - Дрыхнет небось. Чего ж ему делать-то?
     Староста немного помялся, потом сказал:
     -  История тут такая...  У нас год назад почтальон пропал. Баба у  него
осталась.  Ну, повыла малость, как и положено  бабе, потом притихла. А тут и
японец откель  ни возьмись.  Не  гнать  же его!  Посуди сам, мил  человек...
Японец ласковый. Ожился у  нас и домой ни в какую не собирается. Глядишь, он
дрова колет. За скотиной пригляд  имеет.  Хозяйственный! Вот и  причалил  ко
вдове почтальонной.  Зимою  священник его в православие обратил. Повенчал  с
бабой. Вот история-то какая...
     Исполатов угостил старосту папиросой.
     - А по-русски он говорит?
     - Да леший его разберет. Так вроде бы ни бэ, ни мэ, ни кукареку. А иной
раз по глазам вижу, что нашу речь понимает.
     Исполатов посидел, подумал. Конечно, близ бурного моря случаются всякие
трагедии.  Ничего  удивительного,  если  японского  рыбака  с  острова Шумшу
прибило  к русскому  берегу.  Всякий человек с моря  идет  на свет огня  - к
человеку!  Пришел и этот японец в русскую деревню. Кто его  знает? Может,  и
нашел здесь простое человеческое счастье...
     У Исполатова не возникло никаких подозрений.
     - Но я не хочу,  - сказал он старосте, -  чтобы ваш японец  знал о том,
что я привез оружие и инструкции. Теперь задумался и староста:
     - Куда ж я его подеваю? Не топить же его!
     - Топить  не надо. Я сложу оружие у тебя в сенях. Сам  и раздай мужикам
берданки. Помни, отец,  что твоя деревня Явино ближе всего к острову  Шумшу,
где  самураи  давно высиживают  змеиные  яйца.  На совете  в  Петропавловске
относительно  вас решили так: если японцы  появятся, сразу же отводи людей в
лес или в горы, а нам шли гонца... Тебе все ясно?
     - Ясно, голубь.
     Задерживаться  в Явино траппер не хотел  и решил убраться отсюда, чтобы
его  даже не видели.  Но случилось не  совсем так, как  он задумал. Был  еще
ранний час, когда  Исполатов  начал  выезжать из деревни. На  околице  стоял
коровник, из него вдруг  вышел  молодой  японец с  вилами,  на которые  была
поддета большая куча парного навоза.
     - Брось вилы, иди сюда! - позвал его Исполатов.
     Японец послушно исполнил команду.
     - Садись. Отвезу тебя в Петропавловск.
     Японец  издал  вежливое  шипение, но  в  глазах  его  мелькнуло  что-то
зловещее  -  было видно, как  он  насторожился.  Держа  в руке  "бюксфлинт",
Исполатов сам подошел к нему вплотную.
     - Расскажи, как ты сюда попал и зачем?
     - Моя япона русика не понимай.
     - Перестань дурить. Я же вижу, что руки  у  тебя  совсем не рыбацкие...
Что-о? А ну-ка без разговоров вытяни их!
     Японец с улыбкой вытянул руки.
     Страшной силы удар хлестнул Исполатова по глазам.
     Ослепленный  невыносимой болью,  траппер  одним  замахом  обрушил перед
собой тяжкий, как молот, приклад "бюксфлинта". Но и сам, скрюченный от боли,
обмяк телом и опустился на снег.
     Когда зрение  вернулось к нему,  Исполатов  увидел,  что  лежит рядом с
японцем, у которого череп раскроен пополам сильнейшим ударом приклада.
     Боль была долгой и нестерпимой.
     - О-о,  - стонал траппер,  подвывая. - Ы-ы... Ы-ы-ы... Страшным усилием
воли он заставил себя для начала сесть. Потом, опираясь на ружье, поднялся в
рост. Быстро  огляделся. В  домах Явино уже растапливали печи, но,  кажется,
никто их схватки не видел.
     Исполатов волоком  дотащил убитого  до упряжки и,  словно вялый  мешок,
втянул  его  на  пустые  нарты,  сверху  закинул полостью. Рухнув на передок
саней, траппер слегка тронул потяг, хрипло сказав в сторону вожака;
     - Патлак... кхо!

     Исполатов вернулся в  Петропавловск первым,  остальные каюры  с  грузом
оружия были еще в пути,  развозя берданки и патроны по стойбищам  и деревням
Камчатки.
     Соломин был поражен видом траппера: лицо почти искаженное от невзгод, а
глаза - два сплошных синяка.
     - Что с вами?
     - Было дело под Полтавой... Исполатов тяжело опустился на лавку.
     - Вам надо поспать, - сказал ему Соломин.
     - Дайте выпить. Чего-либо покрепче.
     Андрей Петрович  набулькал  в стакан  чистого  спирту,  наспех соорудил
неказистый бутерброд с икрою.
     - Прошу, - поднес все это трапперу.
     Жадно выпив, Исполатов стал жевать бутерброд.
     - Я все сделал, - мрачно доложил он. -  Население прибрежных деревень о
возможном  нападении  извещено.  Оружие  мужики разобрали охотно.  Раздал  и
кресты  ополченцев. А к тем четырем, что лежат на моей совести, припишите  и
пятого...
     Траппер попросил Соломина выйти во двор. Там, откинув  с  нарт полость,
он показал убитого японца.
     - Хороший  попутчик!  Словно знал, что я не из  болтливых, и потому всю
дорогу молчал как проклятый. Соломина при виде трупа даже зашатало.
     - А где же... второй? - неожиданно спросил он.
     Вопрос показался трапперу прямо-таки дурацким.
     - Я же не молотилка! Или одного вам кажется мало?
     Соломину  пришлось объяснить, что убитый в деревне Явино  японец хорошо
знаком  ему:  год  назад  на  пароходе "Сунгари", вышедшем  из Хакодате, его
соседями по каюте были два  молодых японца - Фурусава и Кабаяси, плывшие  на
Командорские острова изучать русский язык.
     Для меня,  - сказал  Соломин,  - все японцы на одно  лицо, и я  не могу
точно утверждать, кто - это
     - Фурусава или Кабаяси. Но зато я твердо уверен, что перед нами один из
них.
     - В любом  случае, - ответил траппер,  - кто бы это  ни был, но русский
язык  он  изучил  теперь досконально.  Мне непонятно  лишь одно  - как же  с
Командор он угодил в Явино?
     Опрокинув нарты; он пинками ноги откатил замерзший труп к самому забору
и засыпал его снегом.
     -  Мне  и в  самом деле надо выспаться. А вдова явинского почтальона не
слишком-то  и  скучала!  Теперь,  благодаря  моим  постоянным  услугам,  она
овдовела вторично... Это меня не огорчает. У нее такой богатый коровник, что
она скоро найдет себе третьего дурака!
     И пошел спать. Соломин спрашивал Сотенного:
     - Миша, что за человек твой приятель?
     - С ним не пропадешь - он грамотный.
     - Как бы этот грамотный не подвел меня.
     - Сашка не выдаст, - заверил его урядник.



     К  утреннему чаю Исполатов вышел  в полуфраке при  манишке, не  изменив
только своим расхристанным торбасам.
     - Ради  чего это вы так вырядились? - недоуменно спросил Соломин. - Или
пожелали эпатировать камчатское общество?
     - Точно так же  я  иногда одевался и на зимовье, где мне совсем  некого
было  эпатировать.  Просто надоело  шляться  в  затрапезе,  телу  необходимо
подвигаться свободнее.
     Соломин заговорил о погоде - невпопад:
     - Какой сегодня ясный денек, верно?
     Но Исполатов не поддержал этой темы:
     - Вам не кажется, что Россия все-таки безнадежно отстала?  Нам бы давно
пора иметь  на Камчатке радиотелеграф. Будь в Петропавловске  станция; мы не
томились бы полным неведением происходящего в мире.
     - Радио? - ответил Соломин. - Вы многого захотели. Сейчас, как говорила
моя бабушка, не до жиру - быть бы живу...
     Чаепитие прервало появление казака.
     - Тревога! Японцы  в  гавань лезут...  Казак побежал с этим  сообщением
дальше.
     - Японцы лезут, - повторил Исполатов. - Можно подумать, что они лезут к
нему на печку.
     - Собирайтесь же! - волновался Соломин.
     - Умереть всегда успеется...
     По  всему городу хлопали  двери, слышались крики, клацанье  затворов. В
котловину  гавани  отовсюду  сбегались  ополченцы,  а  со стороны  моря  уже
показался неизвестный корабль. Через окно уездного правления было видно, как
он  не спеша разворачивается в  отдалении,  застилая соседние сопки курчавым
дымом.
     - Наверное, крейсер, - говорил Соломин, впопыхах надевая боты. - Сейчас
вот разделают нас артиллерией...  А мы со своими  берданочками  - пых,  пых,
пых!
     - Это не  крейсер, - на глаз  определил траппер. -  Нас, кажется, решил
визитировать  "Редондо",  американский  транспорт,  который  часто  фрахтует
Камчатская компания...
     Андрей Петрович поспешил в гавань, навстречу ему поднимался по тропинке
Мишка Сотенный.
     - Вот оболтусы! - хохотал  урядник. -  Развели шумиху, а это не японцы.
Видать, провизию для нас привезли...
     Жители Петропавловска толпились у берега в чаянии,  что  сейчас  узнают
мирские новости -  о делах на  фронте, о несомненной победе  матушки-России.
Соломин вместе со всеми стоял у самого среза причала, поджидая, когда к нему
подвалит  борт  корабля,  исхлестанный  полосами   засохшей  морской   соли.
Американские  матросы  в длинных  свитерах молча  подали  швартовы. В  толпе
нашлось  немало  охотников, чтобы ловкой  удавкой закрепить их за причальные
кнехты. Дребезжа роликами,  на берег покатилась гремучая корабельная сходня.
Однако никого из петропавловцев  янки на палубу "Редондо" не  допустили. Над
бортом корабля свесился через  леера  чересчур элегантный  господин в  сером
костюме и белых гетрах. Он крикнул вниз:
     - Что вы, как шайка, все с ружьями?
     - Так надо, - за всех ответил ему Егоршин.
     - Кто здесь начальник Камчатки?
     - Я, - сказал Соломин. - Сейчас поднимусь к вам.
     - Не нужно. Я сам спущусь на берег...
     Это  был  барон фон  дер  Бриттен -  потомок крестоносцев,  искавших  в
Палестине гроб господень, а теперь он, урляндский дворянин, сходил на  берег
Камчатки, которая лакомым куском нависала над бездною Тихого океана.
     Продираясь через толпу, барон отрывисто говорил:
     - Война уже  проиграна... страшное поражение... Соломин поспешил увести
Бриттена в правление,  куда сразу  же набились люди, жаждущие узнать правду.
Перед  ими  находился  человек,  прибывший из  того мира,  в  котором  можно
ежедневно читать газеты, знать самые свежие новости.
     Конечно, все буквально в рот смотрели барону, а он, видимо, наслаждался
своим всемогуществом, ибо  один он - только  он!  - обладал той информацией,
которая была сейчас для Петропавловска будто хлеб для голодных.
     - Так расскажите нам! - воззвал к нему Соломин.
     Повесив   макинтош  на  спинку  стула,   Бриттен  сел.  Взором,   почти
отвлеченным, он обвел лица собравшихся. Сказал:
     - Ничего утешительного. Россия разгромлена!
     Календарь  показывал   5  мая  1904  года.  Плотное  молчание,   словно
непрошибаемая стенка, выросло  вокруг того стула, на котором расселся барон.
Чтобы эта тишина не взорвалась возмущением, Бриттен торопливо заговорил:
     -  Я   понимаю,   что  все  вы   жили   под   обаянием   несокрушимости
великороссийской мощи.  На деле оказалось - это мыльный пузырь,  лишь слегка
сверху бронированный... Достаточно было иголочного укола, чтобы он лопнул!
     Блинов прослезился. Казачий урядник ногтем соскабливал смолу, прилипшую
к эфесу его шашки. Исполатов, отвернувшись, пускал  к потолку голубые кольца
табачного дыма. Соломин сказал:
     -  Простите, барон, но такого ведь быть не  может, чтобы наши священные
твердыни, вроде Порт-Артура...
     Бриттен сразу перебил его возгласом:
     - Порт-Артур уже сдан!  Вернее, -  поправился он,  -  когда мы покидали
Сан-Франциско, уже была решена его капитуляция.
     - А как же наш флот? - спросил урядник.
     -  Какой флот? Русского флота давно  нет...  Поищите его на дне  Тихого
океана[6]. - И барон рассмеялся.
     В  сенях  канцелярии  кто-то  задел  пустое  ведро. Этот житейский звук
несколько  оживил Соломина, совсем увядшего. Все  были растеряны, не  зная -
верить или не  верить. Да и как  было не поверить, если говорило официальное
лицо?
     - А что во Владивостоке? - спросил Соломин.
     - Владивостока нет. Эскадра японских крейсеров  еще в марте оставила от
него дымящиеся  руины. Масса  убитых и раненых. Поезда переполнены  - жители
панически спасаются в Россию, и сейчас Владивосток - это мертвое поле, а все
подходы к  нему  японцы завалили минами так густо, что еще добрую  сотню лет
туда никто не рискнет соваться...[7]
     Голова  от  таких  новостей  шла  кругом.  Бриттен  поднялся  и сдернул
макинтош со спинки стула.
     - Сейчас, - произнес он, - назрел вопрос  о конференции  ведущих держав
мира,  чтобы  произвести  окончательный   раздел   дальневосточных  владений
Российской империи.
     Тут, не выдержав, гаркнул Мишка Сотенный:
     - Да Россия-то, чай, не Африка, чтобы делить ее!
     Бриттен, вроде сочувствуя уряднику, пожал плечами:
     - Увы, но это так.
     Исполатов вдруг гортанно  произнес  одно слово,  которое резануло всех,
словно бритвой:
     - Кайкчич!
     К  сожалению  (или к счастью?),  Бриттен его не понял.  Это было старое
оскорбление ительменов,  которое могли  понять лишь  старожилы Камчатки; оно
означало примерно то позорное русское слово, что начинается с буквы "б".
     Белые гетры барона уже заторопились к дверям.
     - Америка, - говорил Бритггн  на  ходу, - получит  Камчатку, из которой
образуется самостоятельный штат, а конгресс Соединенных Штатов в этом случае
отдает мне все, что здесь имеется, на концессионных правах.
     Дверь, взвизгнув пружиной, захлопнулась за  бароном столь громко, будто
выстрелила пушка. Соломин сел.
     - Надо бы его попросить, - сказал вяло, - чтобы он воздержался от таких
слов на улице. Могут возникнуть неприятности.
     Блинов вытер слезы и ожесточился:
     - А пускай, сволочь, болтает, что хочет. Одной  болтовней ему из  нашей
Камчатки колонии не сделать.
     Андрей Петрович с надеждою воззрился на Исполатова:
     - Как вы относитесь ко всему услышанному?
     Траппер размял в  пепельнице погасшую папиросу с таким старанием, будто
хотел уничтожить заклятого врага.
     -  Россия  - это  такая  страна,  которой  можно нанести поражение,  но
которую никогда  и  никому не удавалось победить. Я допускаю, что наша армия
могла оставить  Мукден, допускаю, что Владивосток можно  бомбардировать, как
это  сделали недавно  с  Благовещенском  китайцы.  Но курляндский  баронишко
что-то уж больно  много  насыпал  пеплу  на  наши головы... Вспомните!  Даже
насквозь прогнивший Китай и тот, когда на него напали сразу несколько стран,
обладавших новейшим оружием, даже  Китай не испытал столько  бед и  насилий,
какие, по словам барона,  выпали сейчас на русскую долю. Уж если ты, собака,
взялся за вранье,  - заключил Исполатов,  - так ты уж ври хотя бы так, чтобы
тебе поверили!
     Это  были убедительные слова, и  тут уряднику Сотенному пришла в голову
хорошая мысль:
     - Любое вранье легко  проверить.  Попросим у  барона  газетку.  Хоша бы
американскую.  Не  может  так  быть,  чтобы  на  всем  "Редондо"  не нашлось
захваченной в дорогу газетки...
     Соломин поспешил за Бриттеном,  нагнал  его на улице  и  попросил  дать
почитать последние газеты.
     - Ах  вот оно что! - строго произнес барон.  -  Вы не доверяете мне. Но
учтите, что я дворянин и моим словам...
     - Я тоже дворянин, хотя и мелкотравчатый, - торопливо сказал Соломин. -
Как  дворянин  дворянина, я  настоятельно прошу вас, барон, воздержаться  от
распространения вредных слухов.
     - Сударь мой! Я не слухи распускаю, а сведения о  фактах, и не вредные,
а самые достоверные...
     - Вы доставили на Камчатку товары?
     -Нет.
     ...Тогда непонятно, зачем вообще прибыл сюда "Редондо"?

     Бриттен повидал Неякина и Нафанаила, которые сообщили ему: мол, Соломин
явно  не  в себе, что  и  сам  всенародно  признал  под пасху  при вынесении
городских  святынь. От благочинного барон проследовал в больницу, где доктор
Трушин выразился о Соломине таким образом:
     - Это такая инфекция, что слов нету! Я уже сказал ему, чтобы  он мне на
глаза не попадался, потому что я  за себя не ручаюсь. Да вы спросите Неякина
- он не даст соврать.
     Неякин, прилипая  к барону  как банный лист, охотно доложил о  позорных
"неистовствах" начальника Камчатки:
     -  Стыдно сказать, пресветлый барон,  но господин Соломин кажинный раз,
как меня встречает,  сразу плюет мне в глаз. Причем  обязательно  в левый...
видите, как распух?
     Предоставим  слово  Соломину.  "Наутро  из  разных  источников  я  стал
получать заявления о том, что Бриттен объявил  уже Камчатку под американцем,
причем одновременно с этим объявлением он не преминул накинуть два рубля  на
кулек муки, чего он не мог сделать без моего ведома и согласия".
     Урядник в сердцах даже наорал на Соломина:
     -  Да что вы  смотрите-то? Будь я на вашем месте, у меня бы жук этот до
конца войны из-за решетки выглядывал. Вон как он злодейски народ мутит.
     Это  правда,  что в городе  уже создалась  унылая, давящая  обстановка.
Жители сходились в кучки, слышалось:
     - Быть не может, чтобы Россию с хвоста делить стали!
     - А ты Аляску забыл, браток?
     - Охти, тошно... А вдруг Бриттен-то прав?
     Звучали, правда, и другие речи:
     -  Плевать  мы  на  всякие  конференции хотели! Даже если  весь Дальний
Восток по кускам растащат,  и то Камчатка постоит за себя,  и ни под японца,
ни под американца мы не пойдем - хоть ты режь нас тута!
     В городе все дружно ругали Бриттена:
     -  Ишь орел какой!  Прилетел невесть отколе, в одну минуту изо всех вас
американцев понаделал, да еще товорит - с  вас два рубля  за мешок... Видали
мы эдаких, да фукать на них хотели!
     Исполатов поддержал урядника Сотенного:
     - Советую вам немедленно  арестовать фон  дер Бриттена с его бесстыжими
тевтонскими глазами.
     Андрей  Петрович  отвечал, что у него нет  юридической  основы,  чтобы,
опираясь на нее, произвести арестование.
     - Вы арестуйте его,  - настаивал Исполатов,  -  а  уж после войны пусть
седовласые   сенаторы  кассационного  департамента   ковыряются  в  законах,
выясняя, была у вас основа или таковой не было.
     Соломин  пригласил  фон  дер  Бриттена  в правление, где  в присутствии
многих свидетелей заявил ему:
     - Я вынужден составить протокол о распространении вами слухов, вредящих
настроению умов на Камчатке.
     - Протокол... с какой целью? - фыркнул барон.
     - С целью привлечения вас к ответственности...
     Сказав так, Соломин повернул на столе судейское зерцало, обратив его  к
барону той гранью, на которой начертано:  "Всуе  законы  писать, когда их не
хранить или ими играть,  яко в карты, прибирая  масть к масти,  чего нигде в
свете так  нет, как у нас было..." (слова старинные, еще петровские!). После
чего   все  рассказы  Бриггена   о  руинах  Владивостока,   о  гибели  флота
российского, о конференции держав  относительно раздела русских  владений на
Дальнем Востоке - все это (включая и наценку в два рубля на мешок муки) было
тщательно запротоколировано.  Закончив писать, Андрей Петрович спросил: - Вы
по-прежнему  утверждаете,  что  Камчатка   должна  отойти  под   владычество
Соединенных Штатов Америки?
     - Да, вместе с Чукоткой, а Сахалин - Японии.
     - Ладно. Подпишитесь вот тут, барон...
     До самого последнего  момента Соломину  казалось, что Бриттен  побоится
оставить  свое  факсимиле  под  таким документом. Но  барон, не  смутившись,
подсел  к столу  и  с видом,  будто свершает благое  дело,  расписался внизу
протокола. Соломин намекнул:
     - А если я посажу вас в карцер?
     - Вам  диагноз уже поставлен,  -  нагло  отвечал барон.  - Я вообще  не
понимаю,  чего  вы  тут раскомандовались?  Можете  сажать. Но выручать  меня
станет уже не Петербург, а Вашингтон!
     Когда он удалился. Сотенный сказал:
     - Вот погань какая... надо же так, а?
     Соломин, проявив слабость воли, не  нашел  в себе  мужества  арестовать
провокатора. Но если бы он  послушался советов Исполатова и урядника и барон
оказался бы под замком,  - возможно,  что  камчатские  события  не обрели бы
позже того  трагического крена, который угрожал перевернуть  Камчатку кверху
килем.
     Девятого  мая  Исполатов  в  своем  полуфраке,  мягко ступая торбасами,
поднялся на второй этаж - в трактир Плакучего.  Небрежно бросив  на прилавок
четвертную, попросил открыть шампанское. За столиком скромно  (без  выпивки)
ужинали  барон  фон  дер Бригген со своим  прилипалой  Heякиным... Исполатов
послушал, о чем они беседуют, и во всеуслышание заявил барону:
     -  Сейчас же прекратите дурацкие разговоры о  гибели России, иначе я  в
два счета выброшу вас отсюда.
     - Кто это такой? - спросил Бриттен у Неякина.
     - Тип! - отвечал тот неопределенно.
     Вид  светского   фрака  при  засаленных   торбасах  вызвал  у   потомка
крестоносцев  чувство,  близкое   к  гадливости,  и   указательным  перстом,
сверкнувшим перстнем, Бриттен указал трапперу на дверь:
     -  Попрошу  вас  удалиться  и  впредь  не мешать  мне... Кто  здесь, на
Камчатке, хозяин - вы или я?
     - Конечно, я! - отвечал Исполатов.
     Два  громадных  синяка  возле глаз никак  не  украшали сейчас  искателя
удачи. Но жестом, не менее величавым, нежели  жест барона, указующий ему  на
двери,  траппер  бросил перед  Плакучим еще одну  четвертную: Шампанского...
открой!
     Вылетела пробка,  коснувшись  в  полете последних  волосинок  на темени
Неякина. Между рамами окна зажужжала весенняя муха, не выметенная с осени.
     - Барон,  - свысока заговорил Исполатов, -  когда  вы идете в приличный
шалман, не забывайте спрашивать, какие в нем цены. Между прочим, на Камчатке
за все цены очень  высокие... Это вам не занюханная  простаками Америка, где
на два пенса можно нажраться любой патоки до отвала.
     - Откуда вы, камчадалы, знаете что в Америке?
     - Мы все знаем...
     - Кто этот тип? - еще раз спросил барон.
     - Сашка! - неопределенно ответил Неякин.
     Звякнула  вилка, отброшенная  Бриттеном, а  муха  между оконными рамами
стала жужжать назойливей.
     - Вы ведете себя возмутительно! - выговорил Бригген с назиданием. -  Но
пусть  содержимое  моего  кошелька вас  не  тревожит: у  меня  хватит  денег
расплатиться.
     Исполатов  со вздохом опустил  бокал на  прилавок, и  все услышали, как
шипит в нем шампанское.
     - Боюсь, что вы,  барон, окажетесь на улице раньше, нежели успеете  это
сделать. Но лестница для сукиных  сынов - это слишком роскошно... Существует
путь более короткий!
     Плакучий, умудренный опытом, жалобно сказал:
     - Пожалей хоть стиклы-ы... ы-ызверг!
     Неякин, издав мышиный  писк,  скрылся за печкой. Барон фон  дер Бригген
только за океаном сумел  оценить  скоропостижность своего поражения. В  долю
секунды он был схвачен за штаны и за воротник. Какая-то сила оторвала его от
стула.  Мелькнув   на   прощание  белыми  гетрами,   он   описал  в  воздухе
довольно-таки сложную траекторию и головой рассыпал перед собой стекла...
     А  за  окном была  улица,  увы,  -  совсем  не  мягкая!  В трактире все
замолчали. Плакучий протер полотенцем стакан, зачем-то подул в него  и снова
стал протирать,  проявив  не  свойственную ему  чистоплотность. Неякин  тихо
выбрался из-за печки и еще тише спросил:
     - Который час?
     - А зачем тебе знать? - грустно ответствовал Плакучий.
     - Да так... интересно.
     - Ну, девятый. А нам с того ни легше.
     Все  явственно слышали, как шлепнулся  внизу барон,  соприкоснувшись  с
мостовой.  Но ни единого стона не донеслось с улицы, отчего присутствующие в
трактире решили, что барону амба - как лягушке.
     Наконец Неякин исполнился волевым решением:
     - Пойду-ка я... гляну, что с ним.
     Вскоре он возвратился, пребывая в прострации.
     - Вдрызг? - спросил его Плакучий. Неякин с трудом пролепетал:
     - Его... не стало.
     - Куды ж эта гнида подевалась-то?
     - Стекла лежат. А барона нету...
     Один из гостей трактира высунулся в окно:
     - Верно! Не видать паразита.
     Исполатов допил шампанское и сказал:
     - Не туда смотрите! Что вам далась эта улица?
     - А куды ж нам глядеть? - удивился Плакучий.
     - Гляньте дальше -  из бухты  исчезло и "Редондо"... Кажется, я начинаю
верить в чудеса, - закончил  траппер, честно расплачиваясь с трактирщиком за
выбитые стекла.
     В торбасах  и фраке, твердой поступью  он спустился во двор. Иногда ему
казалось, что, если случится  нечто,  тревожное и размыкающее его с пропащим
прошлым, тогда жизнь, еще необходимая ему, станет нужна и другим...
     Где-то  на окраине Петропавловска  завели граммофон,  и  до  Исполатова
донесло хрипловатый басок певицы Вари Паниной:

     Стой, ямщик!
     Не гони лошадей,
     Нам некуда больше спешить.
     Нам некого больше любить.






     Люди с большим  самообладанием могут творить чудеса, тогда  как  слабая
воля исполнителей и недостаток настойчивости в  значительной степени  убавят
результат.
     Адмирал С. О. Макаров



     Андрей Петрович  был  заранее уверен в  победе русского оружия,  и  тут
ничего не  поделаешь: русский человек от  самых пеленок  воспитан на вере  в
непобедимость  своего  великого   государства...  Это  убеждение  окрепло  в
Соломине после  посещения им в 1902 году  города Дальнего,  что располагался
близ   Порт-Артура.  Архитектор  показывал  ему  места   среди   новостроек,
отведенные  для  плавательных  бассейнов,  площадки  для  игры  в  теннис  и
роскошные  кегельбаны. Андрея Петровича тогда же удивило в планировке города
заведение  обширного зоопарка. В самом деле, когда строят вольеры для тигров
и  озабочены  покупкою  павлинов  - это  убеждает  лучше пушек,  глядящих  с
бастионных парапетов в безбрежие океана.
     А  теперь,  читатель, представим  громадные  пространства  от  Читы  до
Владивостока  (по долготе)  и от  Николаевска до  Порт-Артура  (по  широте).
Мысленно  рассредоточим   на  этой  необозримой   территории  90000  солдат,
расставим по холмам 148 пушек и выставим в кустах[8] пулеметов.
     Много это или мало?
     Да ведь это просто ничтожно... Именно с такими ничтожными силами Россия
встретила   вероломное   и   хорошо   подготовленное   нападение   самураев.
Русско-японская война исторически еще слишком близка нам,  и порою  кажется,
что в ней все уже давно выяснено. Но это только кажется...
     Для любого русского человека всегда останется неприятным вопрос: почему
Россия   потерпела   поражение  от  Японии?   Говорить  о  том,  что,   мол,
государственный строй царизма был прогнившим и потому  армию  разбили, - это
еще  половина  объяснения,   ибо,   как  доказал  опыт  истории,  прогнившие
политические системы способны иметь победоносные армии.
     Вопрос  о поражении в войне  с японцами слишком  жгуч для  национальной
гордости  великороссов. Именно поэтому  разгром империалистической Японии  в
1945  году был  воспринят  советскими  людьми  как закономерная расплата  за
неудачу своих  отцов  и  дедов. Никто не спорит -  да, война была  одинакова
чужда  и русскому,  и  японскому  простому  народу.  Но  русская  дипломатия
уклонялась от  войны, а японская  военщина,  вкупе с токийскими  политиками,
войну развязывала. Разгулявшемуся от легких побед над  китайцами и корейцами
самурайскому духу стало тесно  на  островах - Япония,  вступая в рискованное
единоборство с Россией, воевала, по сути  дела, за право разграбления Китая,
за подчинение  Кореи, за ослабление  русской  конкуренции на  берегах Тихого
океана. Токио играл ва-банк:  в случае японской победы Россия теряла большую
долю своего международного престижа, а империя микадо безоговорочно вступала
в ранг ведущих мировых держав...
     Но все-таки почему Россия не стала победительницей?
     Три воинских эшелона  в сутки,  которые могла пропустить  по  рельсам к
океану Великая  Сибирская  магистраль, - вот  едва  ли  не  главная  причина
поражения. Отличная кадровая  армия России даже не  была стронута с западных
рубежей,  сдерживая  угрозу  возможного  нападения двух  заклятых  врагов  -
Германии  и Австрии!  На полях Маньчжурии  воевали главным  образом солдаты,
наспех  взятые  из  запаса,  и  малоопытные  казаки  сибирских   соединений;
прославленная русская гвардия  в бои брошена совсем не была... Мне думается,
что это и есть вторая причина всех фронтовых неудач.
     Но героизм русских воинов того времени воспет в песнях, которые вошли в
боевой репертуар нынешних  солдатских ансамблей. Щемящие вальсы-прощания  до
сих  пор  волнуют  нас  так,  будто  мы  снова  на гулких морозных  вокзалах
провожаем своих  сестер и  братьев на желтые  сопки Маньчжурии,  на  зеленые
берега  Амура... Небывалая  стойкость  русского воинства истощила Японию  до
крайности, она была уже близка к поражению, когда  Портсмутский мир спас ее,
наложив пятно на знамена боевой славы России!
     Однако,  читатель, сейчас еще лето 1904 года - денно  и нощно по стыкам
рельсов Сибирской магистрали стучат  колеса воинских эшелонов: это наши деды
и прадеды едут погибать под  Инкоу и Ляояном, многие из них потонут в плеске
холодного океана...  За два  года войны  через  пламя  сражений в Маньчжурии
прошли полтора миллиона русских воинов (включая сюда убитых и выживших).
     Японской армии помогала близость  метрополии, превосходство ее флота на
морских  коммуникациях. Но японская армия, уже  основательно  измотанная, не
могла выделить войск для захвата Камчатки,  именно  поэтому в Токио  целиком
рассчитывали  на  гарнизоны  Шумшу  и  Парамушира;  самураи  уповали  на  те
полмиллиона  иен,  что  были  собраны  для  предателя  Губницкого,  дабы  он
подготовил  в  Петропавловске "мирное  положение".  Попросту  говоря, японцы
платили Губницкому за то, чтобы  он устранил на Камчатке возможность  любого
народного сопротивления.
     Теперь мы вернемся  к полету из  окна барона фон дер  Бриттена - агента
американского, а не японского!
     В загадочном исчезновении барона  не было даже ничтожной  доли мистики.
Два  американских  матроса  с транспорта  "Редондо" как  раз  в  тот  момент
подходили  к  трактиру  Плакучего,   дабы  основательно  выпить  и  закусить
чем-нибудь солененьким.  Вдруг над ними со звоном лопнуло оконное стекло, и,
осыпая матросов  осколками,  на  землю  ляпнулся  курляндский барон, потомок
рыцарей-крестоносцев.  Увидев  представителя  Камчатской  компании  в  таком
жалком виде, матросы мигом подхватили его и скрылись за домом Плакучего.
     - Скорее на "Редондо", - велел барон матросам.
     На  ногу ему  был наложен  гипс, барон умолил капитана на всех оборотах
следовать  в   Сан-Франциско  -  этим   и  объясняется   почти  молниеносное
исчезновение  из  Петропавловска  самого барона  и  транспорта "Редондо". По
прибытии в Америку фон дер Бриттен был доставлен в госпиталь, откуда он  дал
срочную  телеграмму  в  Петербург  на  имя министра  внутренних  дел.  Барон
депешировал самому Плеве, что на Камчатке  воцарилась  зловещая анархия, все
жители,  благодаря   усилиям  начальника  уезда,  поголовно   вооружены,   а
ненормальное состояние  Соломина угрожает серьезными  последствиями  той  же
Камчатке...
     Бриттена  посетил   в   госпитале   Губницкий,   который   не  очень-то
посочувствовал коллеге.
     -  Когда  выкидывают  из  окна,  -  сказал  он  (на  основании богатого
жизненного опыта), -  всегда можно успеть вцепиться в подоконник и  устроить
гвалт на  всю Одессу. Хорошо, что это случилось  с вами  не в  Америке, а на
Камчатке, где самый гигантский небоскреб имеет всего два этажа. Но ваша нога
дорого обошлась  нашей компании.  Капитан "Редондо" выжал из машин  максимум
возможного,  отчего в бортах расшатались заклепки, протекли сальники гребных
валов,  а в котлах  перегорели трубки.  Пароходная контора  представила  мне
крупный "чит".
     Бриттен проглотил упрек  и сказал, что его телеграмма к министру Плеве,
пожалуй, догонит ту полетучку, которую отправили в Петербург петропавловские
купцы, взбесившиеся от ревностного усердия Соломина.
     - Он и правда сумасшедший? - спросил Губницкий.
     -  Глупостей  от  него  я  не  слышал.  Но  Соломин  человек   нервный,
задерганный и  постоянно возбужден, разговаривает  на  повышенных  тонах. Он
даже хотел посадить меня в карцер.
     - И почему же не посадил?
     - Я на него цыкнул...
     Губницкий выразил сожаление, что пароход "Сунгари", имевший предписание
из Владивостока о снятии Соломина с должности, почему-то  (почему?) не зашел
в Петропавловск, и это спутало все карты в дальнейшей игре.
     -  Сейчас,  -  сообщил Губницкий  партнеру,  -  японцы,  наверное,  уже
высаживаются  на Охотском  побережье. Для них  вооружение камчадалов  явится
неприятной  новостью, и  я  уверен, что  они  сразу дадут  Соломину хорошего
пинка.
     Бриттен решил поспорить:
     -  На ту ли лошадку  вы поставили?  Неужели вы  думаете, что будущее на
Тихом  океане  принадлежит  Японии,  а не  Штатам?  Эта война с  Россией так
обескровит  Японию,  что ее финансы еще  не скоро  обретут  устойчивость  на
мировом  рынке.  В  соревновании с Россией: японцев надолго не  хватит - они
выдохнутся.
     На прощание барон коснулся руки Губницкого:
     - Мой добрый друг, выручите меня! Я как-то не сообразил, что дал в руки
Соломину   материал  для   обвинений  против  меня.   Если   вас  занесет  в
Петропавловск, сразу  изымите  из  канцелярии протокол, составленный с  моих
слов... У меня  была  высокая  температура,  и я не  помню, что там  сгоряча
наболтал!
     После  ухода Губницкого барона  навестили  в  палате  цветущий  молодой
человек  с очаровательной барышней - это были наследники бывшей американской
фирмы Гутчисон и  Ке, которая еще в давние времена приложила к горячему телу
Камчатки, вроде кровососущих пиявок, свои грабительские фактории.
     -  Ничего  утешительного  для  вас  я  не   привез,  -  сказал  Бриттен
американцам. -  Мне сломали только ногу, но  вам  проломили  бы  и головы...
Камчатка одинаково  не  приемлет ни японцев, ни  американцев.  Сейчас  самое
лучшее - выждать официальной реакции на камчатские дела из Санкт-Петербурга!
     Петербург казался расплавленным  от  летней  жары  и  даже пустынным  -
жители спасались на дачах Лигова, Вырицы  и Мартышкина. По булыжным мостовым
имперской  столицы  сухо  и  звонко  громыхали  телеги  ломовых  извозчиков,
дворники с  утра  до  вечера  поливали раскаленные плиты  панелей, городовые
спасались  от  жары  частым  употреблением  копеечного  пива "тип-топ" марки
завода "Невская Бавария".
     Бригген  не ошибся:  полетучка  камчатских торговцев и  его  телеграмма
достигли Петербурга  почти одновременно. Сообщение  о сумасшествии  Соломина
оказалось  на  столе,  за  которым  восседал  пасмурный  человек   в  черном
камгаровом сюртуке, делавшем его похожим на  строгого  лютеранского пастора,
готового в любой момент прочесть суровую аскетическую проповедь.
     - Что тут? -  спросил он секретаря, не читая  бумаг, а лишь указывая на
них длинным перстом с белым ногтем.
     -  К  усмотрению  вашего  высокопревосходительства...  Это  был министр
внутренних дел  Плеве (он  же  и член  Особого  комитета  по делам  Дальнего
Востока).  Совиным  взором  Плеве вчитался  в  бумаги.  Изящно  изогнувшийся
секретарь добавил, что в дополнение к полетучке  и телеграмме Бриттена вчера
телефонировали  в министерство с  Галерной улицы - из правления  Камчатского
акционерного общества.
     - Мандель и  Гурлянд просили ваше высокопревосходительство покончить  с
пагубной   практикой,   когда   психически  не  проверенных  людей  посылают
начальствовать на Камчатку.  Конечно,  нельзя  ожидать,  чтобы  там началась
революция, но барон Бригген своими глазами видел вооруженное ополчение.
     Известие о народном ополчении обескуражило Плеве:
     - Какое еще ополчение? Никто из подданных  не вправе браться  за оружие
без высочайшего  на  то  рескрипта...  Черт  знает  чем это кончится! С этой
Камчатки мы не имеем гроша ломаного, одни неприятности...
     Плеве крякнул, машинально протянув над столом руку.
     Секретарь  вложил  в  нее  большой  зеленый  карандаш.  Плеве   наложил
резолюцию,   чтобы    камчатского    начальника    Соломина,    впавшего   в
умопомешательство,   немедленно   удалили  из   Петропавловска...  Секретарь
оказался прозорливее министра:
     - Но  практически удалить его невозможно. Пока не закончилась война, мы
не  имеем  связи  с Камчаткою,  а  наши корабли перестали бывать  там  из-за
японских крейсеров.
     Плеве отбарабанил по столу великолепный  каскад мотива  из  "Прекрасной
Елены" Оффенбаха.
     -  В таком  случае, - указал он, - телеграфируйте в Сан-Франциско прямо
на имя Губницкого, чтобы он при первой возможности выехал на Камчатку и сам,
со свойственной ему  энергией,  во всем  разобрался.  Я давно знаю господина
Губницкого  за исполнительного чиновника. А основанием для снятия Соломина и
разоружения жителей пусть служит телеграмма от моего имени...
     Через  полтора  месяца министр  Плеве  будет  разорван  на  сто  кусков
эсеровской бомбой, что впоследствии  дало  Соломину  повод  перекреститься с
большим облегчением:
     Бог шельму метит...  так  ему и надо!  Но в это время "Вихрь, вызванный
взмахом сабли", уже - надвигался на пустынные берега Камчатки.



     Соломин догадывался,  что Исполатов  - это тот  самый  ларчик,  который
отпирается  не  сразу.  Как-то вечером они разговорились по душам, и траппер
вскользь обронил:
     - А ведь у меня когда-то было много золота...
     Он показал лишь крупицу его.  Самородок не больше  наперстка.  При этом
загадочно усмехнулся:
     - Вот и все, что осталось на память...
     Андрей Петрович хотел поймать его на слове:
     - О чем же она, эта ваша память?
     Но траппер ушел от прямого ответа:
     - У каждого из  нас есть нечто  такое,  что приятно вспоминать, но  еще
больше такого, что мы хотели бы навсегда забыть...
     Весь день дымили камчатские вулканы, закат  наплывал  зловеще-багровый,
отблески его,  словно  отсветы далеких  пожаров, блуждали за  окнами. Андрей
Петрович заговорил о другом:
     - Я столь часто разлаивал Губницкого  в прессе, но ни разу лично его не
встречал... А вы?
     - Он же торчал на Командорах, а Командоры взаимосвязаны с  Камчаткой. Я
раза два повидал этого паршивца.
     - И что же он собой представляет?
     Траппер прищелкнул пальцами:
     - Если  вы  когда-нибудь  видели вытащенного из бездны  осьминога,  то,
надеюсь,  вам  удалось  встретить  его упорный  немигающий  взгляд. Я  бы не
сказал, что  натолкнуться  на  такой  взгляд  было  весьма  приятно!  Вот  у
Губницкого,  если вам угодно знать, нечто подобное  во взоре... А почему  вы
спросили меня о нем?
     - Так. Вспомнился... Я вам  честно сознаюсь, - добавил Соломин, - что я
почему-то боюсь появления Губницкого на Камчатке. Сам не знаю, отчего так.
     - Предчувствие?
     - Называйте как угодно... Исполатов, помолчав, проговорил:
     - Вообще-то я вас понимаю. Губницкий по  натуре злодей, словно сошедший
со  страниц  старинных трагедий. Любой порядочный  человек  всегда  бессилен
против  злодейства. Подлецов можно побеждать лишь ответной подлостью,  но на
это  не всякий  способен,  и  подлецы  всегда  учитывают  чужое  благородное
бессилие...  Потому-то, - неожиданно сказал Исполатов, - я  и  люблю оружие:
взятый на мушку подлец напоминает мне раздавленную жабу!
     Вскоре  урядник  Сотенный  застал  камчатского   начальника  в  ужасной
растерянности.
     - Миша, у меня неприятность, -  сообщал Соломин. - Я, кажется, как и ты
раньше, потерял ключ от сейфа с казною.
     - Ая-яй! Я-то на шее его таскал, а вы где?
     - В  кармане. Может, думаю, вроде  тебя, грешного, захлопнул дверцу, не
посмотрев, а ключ внутри и остался...
     - Хоть бы он треснул, этот сундук! - сказал урядник. - Я мучился с ним,
теперь вам мука мученическая... Позвать Папу?
     - Да уж зови... без Папы не обойтись.
     Но  Папы-Попадаки дома  не оказалось.  Только тут  сообразили, что  его
давненько не видать в городе.
     - Куда же он, окаянный, делся?
     Наняв понятых,  Соломин  свернул  замок  на  дверях дома Папы-Попадаки,
надеясь, что обнаружит внутри гигантские залежи камчатских бобров.  Но, увы,
в доме спекулянта ни одной пушинки не отыскалось.
     - Не убийство ли с ограблением? - задумался Соломин. - Этого мне еще не
хватало... И сейфа некому открыть!
     Он повидал Расстригина.
     -  Серафим Иваныч, ты  же с Папой пил вместе и закусывал. Уж, наверное,
знаешь, где он, сукин сын, затаился?
     - Эва! -  отмечал Расстригин, прижимая ко лбу пятак. - Да он и  со мною
не попрощался...  Сам  не ведаю,  куда задевался. Я так думаю, что  он  всех
бобров на "Редондо" перетаскал потихонечку, с ними и в Америку смотался.
     - Возможно, ты прав. А чего пятак держишь?
     - С мадамой сцепился, с Лушкой.
     - Ну-ну, развлекайся и дальше...
     Вернувшись в канцелярию, Соломин сказал Блинову:
     -  Кажется,  я вспугнул Папу раньше времени, вот  он и удрал в Америку.
Ему разве Камчатка была нужна? Ему бобры снились. Жалею,  что не удалось его
под статью подвести - он даже пол у себя в доме подмел, ничего не осталось.
     Вечером ключ нашелся. Соломин обнаружил его у себя в комнате - он лежал
почему-то посреди сковородки.
     - Фу,  - сказал  Андрей  Петрович,  проверив наличность  кассы, - слава
богу,  а то я  перепугался. Этот ящик  -  прямо как заколдованный. А ключ от
него - хоть к себе привязывай...
     В эти дни Егоршин поймал первого японца.

     Петропавловск  за   последнее   время   преобразился:   жители  заметно
подтянулись, на шапках мужчин сверкали жестяные кресты  ополченцев, никто не
расставался с  оружием. Боевые  дружины  охотников,  привыкших  пользоваться
винчестерами, очень быстро овладели новым оружием. Самые работящие с утра до
ночи  гомонили  на японской шхуне,  где  плотничали и такелажничали, помогая
прапорщику Жабину привести корабль в походное состояние...
     Камчатка, окрепнув изнутри, была готова к обороне!
     Егоршин доложил о поимке японца:
     - Сам навстречу мне  из  кустов  вылез и  улыбается. Глянь, он и сейчас
улыбки мне строит...
     - И не сопротивлялся? - спросил Соломин.
     - А зачем это  ему? Я же  говорю  -  улыбается. Ежели человек  ко мне с
улыбкой, так и я со смехом. Подошел к нему и поздоровкался: "Валяй, аната, в
гости ко мне..."
     Андрей Петрович оглядел  солдата японской  армии. Это был уже немолодой
человек, тощий и высокий, обмундирование на нем добротного качества,  но уже
сильно потрепанное. Соломин отсчитал зверобою два рубля одной мелочью.
     -  Своди его  в трактир  к  Плакучему, покорми. Можете даже  выпить, но
только  не напивайтесь. Потом  посади в карцер. Мне сейчас  заниматься с ним
некогда.  Да  передай  Сотенному, чтобы  приставил казака  для дежурства при
карцере. Егоршин шлепнул японца по плечу:
     - Пойдем, аната, нас бутылка заждалась...
     Соломин поделился с Исполатовым:
     - Откуда этот солдат  мог появиться на Камчатке?  Ведь не с  неба же он
свалился.
     Блинову он наказал:
     - Пусть ваш Сережа спросит пленного, каким макаром его сюда занесло.
     В полдень Сережа ему доложил:
     - Японец сказал, что приплыл с Шумшу, приплыл сам.
     - Не верю, это разведка, - решил Исполатов.
     - А как он ведет себя?
     - Улыбается.
     - Скажи  какой весельчак  попался! Ну,  ничего,  - произнес Соломин,  -
посидит в карцере - станет серьезнее...
     Было уже поздно, Андрей Петрович собирался на покой, когда его навестил
дежурный казак:
     - Япошка-то стучит, просится.
     - Так выпусти. Не я же его выводить буду.
     - Он не за этим. Он до вас нужду имеет.
     Соломин поставил на плиту чайник.
     - Ладно. Давай его сюда...
     На пороге неслышно возник японский солдат.
     - Вы меня не узнали? - спросил он по-русски.
     Соломин всмотрелся в плоское лицо японца:
     - Нет.
     - Можно мне говорить по-английски?
     - Если вам так удобнее, то пожалуйста. Но отвечать стану по-русски, ибо
английский понимаю, но говорю на нем плохо.
     - Благодарю.  Я одно время служил уборщиком мусора в типографии газеты,
которую вы издавали в Благовещенске.
     - Это было давно, - сказал Соломин.
     - А я  давно жил в России... Однажды вы оказали мне добрую услугу. Меня
это  еще  тогда удивило  - я человек для вас  чужой  и незначительный, а  вы
отнеслись ко мне очень хорошо. Неужели так и не вспомнили меня?
     - Не могу.
     - Но добрые поступки не забываются, - продолжал японец. -  Я узнал  вас
сразу,  едва  меня   представил  вам  этот  смешной  старик,  который  часто
улыбается... Я долго прожил среди русских людей, был  официантом, кочегаром,
стирал белье  во  Владивостоке  и  торговал  в Хабаровске свежими  огурцами.
Русские люди  никогда  не  сделали  мне зла.  и  я воспитываю  своих детей в
глубоком почтении к России.
     Андрей Петрович придвинул солдату стул.
     - Садитесь. Вы желаете что-либо сообщить мне?
     -  Я желаю лишь предупредить вас, -  ответил японец, - и вы оцените мой
поступок, если будете заранее знать,  что я  уроженец города Сакаи провинции
Ицуми.
     Эта география ничего не объяснила Соломину, а потому японец счел нужным
задержать его внимание на истории:
     - Сакайцы еще  в  древности  были врагами самураев.  Вы,  наверное,  не
знаете, что  именно в  Сакаи родилась "чайная церемония" - тядо,  о  которой
европейцы так много пишут, но никто не догадывается, что в замедленном ритме
чаепития таится глубокий политический смысл...
     - Извините! У  меня как раз закипел чайник, - спохватился Соломин. - Я,
конечно,  не  могу  устроить  вам  чайной  церемонии,  но  чашку чая  дам  с
удовольствием... Одну минутку!
     Отхлебнув чаю, японский солдат продолжал:
     -  В  церемонии тядо сакайцы хотели выразить протест против  алчности и
жестокости  самураев.  Мы  изобрели  такие  маленькие чайные домики, попасть
внутрь которых  самурай  мог только  ползком,  унижая  свое  высокомерие. Но
лазейки были устроены  настолько  искусно, что свои меч и щит самурай должен
был оставить на улице... Когда это не помогло,  а  республике  Сакаи грозило
уничтожение, многие сакайцы сделали себе харакири!
     Способы борьбы  жителей Сакаи с самураями выглядели чересчур наивно, но
надо было уважать чужие обычаи.
     -  К  сожалению,  -  ответил  Соломин,   -  я  впервые  слышу  о  вашем
замечательном городе, но я  желаю его жителям свободы и счастья... Так о чем
вы хотели меня предупредить?
     Перебежчик  сказал, что  на острове Шумшу-Сюмусю сформирован  отдельный
кадровый батальон, вооруженный отличным оружием.
     - А я, старый сакаец, верный заветам предков, не желаю самураям  победы
над вашей армией.
     Соломин  знал о патриотизме  японцев,  об их нежной  любви  к  вишневой
родине, и потому  последние слова  солдата  произвели  на него очень сильное
впечатление.
     - Вы удивлены? - спросил сакаец.  - Но ведь все  в мире объяснимо. Если
Япония победит вас, это будет не только  победа Японии над Россией - в Токио
придут к власти тигры в  мундирах. Это опасно... для таких  японцев,  как я!
Япония, если она сейчас победит, сочтет себя чересчур сильной страной, и она
уже никогда не сможет жить в мире с соседями. Поколение отцов будет готовить
войну, чтобы поколение детей  могло воевать, а  внуки, зачатые  в  перерывах
между битвами, сочтут смерть  за микадо делом чести  - и так продолжится без
конца...
     Не постучавшись, вошел дежурный казак.
     - Вы тут чаи гоняете, а мне что делать?
     - Иди домой и ложись спать, - разрешил Соломин. - Ты больше  не  нужен.
Это не такой японец, чтобы его охранять.
     Потом  он  спросил  сакайца,  насколько хорошо владеет японским будущий
драгоман Сергей Блинов.
     - Я говорю по-русски лучше, нежели он по-японски,  но юноша еще слишком
молод, и если приложит немало стараний, то будет иметь в жизни много успехов
на радость своим родителям.
     Соломин  оценил  вежливость  ответа и  снова  завел  речь о  гарнизонах
островов Шумшу и Парамушир.
     - Да,  - подтвердил японец, -  там только  и ждут боевого приказа...  Я
считаю себя  хорошим патриотом,  но лейтенант Ямагато считает меня  скверным
солдатом.  Сакайцу в  моем возрасте невыносимо больно  терпеть истязания  от
самурая.
     - В чем же вы провинились?
     Японец попросил у Соломина еще чашку чая.
     -  За  время жизни в  России  я заметил,  что русские люди  относятся к
своему  царю  безо всякого почтения. Вам ничего  не стоит  поставить горячий
утюг поверх обложки журнала, на которой нарисован  портрет вашего  государя.
Когда  возникает  надобность, русские  спокойно  отрывают  кусок  от газеты,
употребляя  его  даже  в  том  случае,  если  на  нем  изображена   красивая
императрица.  У  нас в Японии  такое невозможно! На  днях я случайно положил
солдатский календарь на  стол, не заметив, что  изображение микадо оказалось
перевернутым   кверху  ногами.  Лейтенант  Ямагато  подверг  меня  жестокому
наказанию,  после  чего я  сел ночью в первую  же лодку  и  приплыл к вам на
Камчатку.
     Чай был выпит. Соломин принял решение:
     -  Я  не  вижу  смысла  интернировать вас до  конца войны.  Какой же вы
пленный? Скорее вы наш гость... В городе вам тоже нечего делать. Мало ли что
может  случиться  с  Петропавловском!  Завтра утром будет подвода в  деревню
Мильково, я напишу старосте записку, и вы поезжайте туда. Мильково далеко от
моря, люди там небедные, и любая семья возьмет вас к себе...
     Сакаец отвесил Соломину церемонный поклон.
     -  Желаю вашей  армии,  -  сказал  он  на  прощание, -  победить  наших
самураев, чтобы Япония никогда не желала войны!
     Но теперь, после всего им сказанного,  это пожелание  прозвучало вполне
обоснованно и вполне логично.
     За окном пролился шумный освежающий ливень.
     Начиналось   лето...   Но   пока  держался   снежный  наст,  камчатские
добровольцы,   каюры  и  охотники,  успели  проделать  колоссальную  работу.
Благодаря  их  доблести  и  отваге, их  непомерной выносливости  Камчатка за
кратчайший срок была  полностью оповещена об угрозе нападения, все население
вооружилось, готовое к отпору любых посягательств.
     Воздадим же должное и собачьим упряжкам -  их не жалели  в  это трудное
время.   Следы  собачьего   трудолюбия   запечатлелись  на   снегу  красными
отпечатками окровавленных лап.
     История часто возносит хвалу людям.
     Но зато история редко чтит заслуги животных.
     А ведь они всегда рядом с нами!
     ...Под  большим впечатлением разговора с  японским перебежчиком Соломин
утром сказал Сотенному:
     - Японцы-то, Миша, кажется, придут.
     - Пусть идут, - отвечал казак.



     А вы совсем забыли про Гижигу, - напомнил траппер.
     - Нет,  я не забыл о голоде на  Гижиге, до  которой  от  Петропавловска
больше тысячи верст. Но пока держался наст, все упряжки были заняты развозом
оружия. А теперь, когда  наста не стало, до Гижиги можно добраться с помощью
святого духа.
     - У вас, я вижу, дурное настроение?
     - Господин Исполатов, давайте говорить честно. Почему  вы  не совсем со
мной откровенны? Скажу вам больше: этот дурацкий самородок  золота,  который
вы мне на днях показали, не выходит у меня из головы. Откуда он у вас?
     Вулканы сегодня уже не дымили.
     - Конечно, -  ответил  Исполатов, -  в  моем пиковом  положении удобнее
всего было бы представить дело таким образом, будто я нашел золото здесь же,
на Камчатке.  Но  я  лгать  не желаю - да,  жизнь  крепко  покрутила меня по
Аляске.
     - Что вы там делали?
     - Поверьте - что хотел, то и делал...
     Сунув руки в карманы затасканных замшевых штанов, прошитых не  нитками,
а сухожилиями оленя, траппер вдруг разговорился:
     -  Между прочим, один  аляскинский  инженер рассказал  мне за  выпивкой
гипотезу  о  "золотом  человеке". Вы  не  слышали  о  ней? Это  интересно...
Оказывается, голова этого "человека" покоится на Аляске, он широко  раскинул
руки  по нашей  Колыме  и Чукотке, туловище разлеглось  по  Сибири,  а  ноги
упираются в  Уральские  горы. Если эта гипотеза справедлива, то наша Россия,
потеряв с  продажей  Аляски  только голову,  имеет в  своих просторах  всего
"золотого человека"... Вот перекопаем всю Сибирь-матушку, - закончил траппер
с недоброй улыбкой, - и  тогда нужники на вокзалах Сызрани и Пропойска будут
украшены писсуарами из золота самой высокой пробы... Не верите?
     - Это было бы ужасно, - ответил Соломин.
     Он  и  раньше предполагал,  что на  душе траппера  немало  таинственных
темных пятен. Сейчас он спросил вроде небрежно:
     -  Надо  думать, вы  были  на  Клондайке  во  время  тамошней  "золотой
лихорадки"?
     Исполатов охотно пошел на откровенность:
     - Ну, Клондайк... Стоит  ли он  доброго слова? Там  было  гораздо легче
намыть ящик золота,  нежели стать богатым и  при этом  не околеть.  С ружьем
ложились, с револьвером вставали. Если после захода солнца стучались в двери
моей лачуги, я сначала  стрелял в дверь, а  уж потом спрашивал: "Кто там?.."
Это  была  не  столько  золотая,  сколько  кровавая  лихорадка! Вы  даже  не
представляете, до какой свирепости может дойти  культурный человек, обуянный
жаждою наживы.
     - Вы принадлежали к их числу?
     - Да как вам сказать...
     Последняя  фраза  траппера  осталась  незаконченной.  Соломин   пытался
мысленно представить  себе хронологическую канву  жизни Исполатова: "золотая
лихорадка" на Аляске вспыхнула в 1896 году, а  траппер был осужден... "Когда
же? И как он вдруг очутился на Клондайке?"
     -  Двадцать пять долларов за банку пива! - вдруг захохотал Исполатов. -
Женщины брали за визит горстями золота...
     С гораздо большей симпатией он рассказывал  о самой Аляске, по  которой
немало поездил, о ее жителях:
     -  Страна  забытой русской  истории!  Однажды  я  ночевал  в  индейской
деревне.  Там  жили странные  индейцы  с голубыми  глазами,  все  белокурые.
По-русски никто  не понимал.  Но зато собирались в вигваме вождя, где висела
икона  Николы  Чудотворца,  и  молились,  как молятся  у  нас  где-нибудь  в
Торжке...  Я  удивился. Оказалось,  что  это  потомки  русских  американцев,
перемешавшиеся  за два столетия с индейцами и уже забывшие  русский  язык. В
довершение всего одна прекрасная индианка пустила меня по матери, не понимая
смысла  ругательства, а  лишь  запомнив словосочетание,  дошедшее  до нее из
прошлых  столетий  от давно  угасших  предков. Наконец,  в Ситхе я  встретил
старца, деда которого сослали на Аляску за участие  в пугачевском восстании.
Старик ни  слова  не знал  по-русски,  но перед смертью  отчетливо  произнес
по-английски: "Ah, Samara,  dear  russian river" ("Ax, Самара, милая русская
река")...
     Траппер всегда поражал Соломина неожиданностью  своих  поступков. Вдруг
он заторопился, собираясь в дорогу:
     - Да будет позволено мне, вашему подследственному арестанту, отлучиться
из Петропавловска на денек-другой?
     - А куда же?
     - В бухту Раковую... в лепрозорий.
     - Помилуйте, зачем вам это нужно?
     -  Там  есть одна женщина,  которая давно  смотрит на меня не  так, как
смотрели другие женщины...
     В дверях он задержался, прикрыв глаза ладонью.
     - Я стал хуже видеть, - сказал Исполатов. - Этот ваш знакомый, Фурусава
или  Кабаяси,  ударил  меня крепко. Я  так и не  понял  - чем, но,  кажется,
растопыренными пальцами. Прямо в глаза, будто воткнул в них вилки. Я  пошел.
Всего доброго...
     К ночи  прибыла  полетучка от дружинников с  западного берега Камчатки.
Безграмотно, но зато достоверно они сообщали Соломину,  что заставы в устьях
рек  Охотского  побережья уже имели несколько  боевых стычек с  японцами. Ни
единой  рыбешки  им  поймать  не дали,  а  все попытки высадиться  на  берег
отражены  с  немалым  для  неприятеля  уроном.  При  этом сожжено  несколько
японских шхун...
     Вот  они, дальневосточные  Сцилла и  Харибда:  на севере  острова Шумшу
вознеслась скала  Кокутан,  а за  Курильским проливом,  в  котором  плещутся
морские бобры и где лосось  спешит в Охотское море, виднеется с Кокутана его
камчатский собрат - приземистый мыс Лопатка... Извечно глядя друг на  друга,
они никогда не сближаются, а сейчас даже враждебны!
     Был уже конец мая - время туманов и ненастий...
     Лейтенант Ямагато, в  коротком халате-юкатэ, связав  в пучок  волосы на
затылке, позвал  со двора артиллерийского  поручика  Сато,  хорошо  знавшего
приемы  кендо.  Они  заняли  боевую  позицию,  держа  в  руках  фехтовальные
бамбуковые палки, и стали наносить один другому мощные трескучие удары. Сато
получил  три раза  по  щее и не однажды  по  черепу, но сам  мог похвалиться
только  одним ударом  - по запястью руки лейтенанта.  Турнир на палках-кендо
оживил  Ямагато  после ночи,  проведенной  неспокойно:  шаловливые островные
крысы, бегая по одеялу, часто будили его.
     Ямагато  хорошо знал, когда Япония нападет на Россию, и с  февраля 1904
года рыбаки и  солдаты в  гарнизоне Шумшу  привыкли видеть его непременно  в
мундире, при сабле. Впрочем, у Ямагато не  было хорошей связи с метрополией,
как не было ее и у русских на Камчатке. Зато японский гарнизон на Курильских
островах  имел большое  преимущество перед русскими  -  их поддерживал  флот
микадо,  а  русская  Сибирская   флотилия  была  связана   боями,  постоянно
возникающими  на  громадных  пространствах от острова  Цусима  до Лаперузова
пролива. Полуостровное положение  Камчатки, лишенной даже малой  поддержки с
моря, делало ее сейчас совершенно беззащитной...
     Ямагато посетил солдатский барак, в котором сидели остриженные солдаты;
под  руководством  токумусотБ (старшего  фельдфебеля, державшего  когда-то в
Николаевске-на-Амурс клинику массажа) они зубрили хором:
     -  Япона  микадо - холосо,  русики  царик  - не  холосо. Этот  земля  -
уважаемый япона,  япона солдат стреляй,  русики музик  - бегай домой. Кто не
понимай - того уважаемый покойник...
     Ямагато  дал  токумусоте  указание,  чтобы  солдаты  произносили  фразы
гораздо энергичнее:
     - Русские очень  боятся громкого крика. Это  потому, что  в России  так
принято, чтобы начальство кричало. Если вы станете говорить с ними тихо, они
вас не поймут!
     Большинство  солдат  гарнизона  Шумшу  и  Парамушира  уже  побывали  на
собственных   похоронах.  Идущий   на  войну  японец  заранее  считает  себя
исключенным из числа  живых, так же к нему относятся и его близкие.  Офицеры
внушали:  нет  большей  чести, чем  отдать  жизнь за микадо, и только плохой
солдат возвращается с  войны невредим, - значит,  он плохо любит императора!
Потому-то,   провожая  сыновей  в  армию,  родители  заранее  устраивали  им
церемонию   похорон,  в  которой  солдаты  (еще  живые)   слышали  загробные
напутствия...
     Из барака Ямагато прошел к дисциплинарному  столбу, на котором с вечера
висел  солдат,  едва  касаясь  земли кончиками  пальцев  ног.  Утренняя роса
сверкала на травах  и елочках Шумшу,  она же  густо выпала за ночь на одежде
японского  воина.  Вина солдата  была  ужасна  -  в  его  ранце  фельдфебель
обнаружил стихи поэтессы Асано Акико, которая с небывалым мужеством  активно
выступала против войны с русскими:

     Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах:
     Не отдавай, любимый, жизнь свою!..
     И что тебе твердыня Порт-Артура?
     Пускай она падет или стоит веками...
     Что рыскать тебе в поле, как зверью?
     Не отдавай, любимый, жизнь свою!

     Ямагато ослабил  веревки,  и солдат  со  стоном  опустил  ступни ног на
прочную землю.  Лейтенант  сделал неуловимый  для глаза "полет  ласточки"  -
палец   самурая  вызвал  в  теле   воина   страшный  взрыв  боли  в  области
поджелудочной железы.
     -  Обещаю,  - сказал Ямагато, -  что  я дам тебе случай  исправить свои
преступные заблуждения. Будь же счастлив погибнуть  в  первом бою на берегах
Камчатки..
     После этого он велел отвязать его от столба. Над морем вставало солнце,
между  Кокутаном  и Лопаткой  продували  промозглые  сквозняки. В  полдень с
Камчатки  вернулась промысловая  шхуна  под  названием  "Стыдливый  лепесток
одинокого  лотоса"; паруса  шхуны  были в солидных прорехах, словно  русские
стегали по ним из пулеметов.  Старый  шкипер, почтительно приседая, доложил,
что Камчатка встретила их огнем.
     - Где остальные экипажи? - спросил его Ямагато.
     - Пожалуй, они уже никогда не вернутся...
     Ямагато понял, что  престиж  "защитника  северных  дверей" можно спасти
оперативной высадкой десанта  на Камчатке.  Шкипер предостерег его, сообщив,
что в устьях камчатских рек выставлены  патрули, и потому высаживаться лучше
в  безлюдных  местах.  Ямагато развернул карту,  проследив  взглядом будущий
путь: от Кокутана к северу - в Охотское море, вплоть до самой Озерной, возле
которой размещалась деревня Явино.
     -  Здесь очень много коров, больших и жирных, которые  волочат  вымя по
земле, - сказал  самурай. -  Солдатам  давно уже тошно от  рыбы, и они очень
обрадуются свежей говядине.
     Шкипер  напомнил,  что  в  этих  краях  южной  Камчатки  русские мужики
выделывают такое количество вкусного масла,  что им даже смазывают  тележные
колеса, чтобы они не скрипели.
     - Но сами никогда не едят масло без хлеба.
     - Да, - согласился Ямагато, - они все едят с хлебом.
     Он  вызвал  токумусоте, приказал улучшить в  гарнизоне  питание.  Затем
пригласил  Сато  на чашку  китайского  чая  высшего сорта "прелестные  брови
девочки, оставшейся  сиротою". Лейтенант  велел  поручику  еще раз проверить
вооружение. Ночью на  мысе Кокутан был разожжен маяк, в сторону  огня летели
из мрака ночные птицы, и, ослепленные, они разбивались, ломая хрупкие крылья
о гудящие линзы рефлекторов. Под  утро вокруг маячной башни стало белым-бело
от  сотен и тысяч погибших птиц. Но яркий свет с острова Шумшу не  вызвав из
темени Охотского моря ни одной шхуны - они погибли...
     Ямагато  хлебнул  русской  водки,  а солдатам позволил заполнить  фляги
сакэ. Батальон  был построен перед  казармой. Каждому  десантнику  выдали  в
дорогу по коробочке,  сплетенной из тонкой щепы; внутри были красиво уложены
кусочек рыбы, горсть  вареного риса, яичный омлет и пучок сельдерея. Ямагато
перед  строем  произнес  воинственную  речь,  а  солдаты  кричали  "банзай".
Лейтенант разрешил им писать  последние письма домой. "Мы еще живы..." - так
начинались послания  на родину. Потом  паруса наполнились свежаком, флотилия
тронулась на Камчатку.
     Возглавлял  десант сам Мацуока  Ямагато,  имевший на поясе  самурайскую
саблю  и  ручную  бомбу весом  в  четыре  фунта.  Конечно, лейтенант не  мог
предполагать,  что судьба этой бомбы  забавно переплетется с судьбою  самого
Губницкого... Солдаты затянули древнюю песню самураев:

     В бурном море - трупы качаются,
     В диком поле - трупы валяются.
     Листья сакуры - тоже увянут.
     Все живые - мертвыми станут.

     Охотское побережье Камчатки -  не приведи  бог: то скалы, то трясина, в
которую  только  ступи, потом  ног не  вытянешь, а сапоги в  ней оставишь. В
некоторых местах долины прибрежья занесло вязким  илом, поверх  которого  на
протяжении многих столетий океан, разбушевавшись, выбрасывал миллиарды  рыб.
Разлагаясь,  это  клейкое  рыбное  месиво  насквозь пропитало  почву;  очень
толстый  слой  черного,   как  нефть,  перегноя  (кстати,  драгоценного  для
земледелия!) заливал побережье, в него-то и вляпался японский десант...
     Высадка была неудачна по  той причине, что японцы искали участок берега
непременно безлюдный. С большим трудом выдираясь из трясины, которая властно
хватала за ноги, десантники все-таки выкарабкались на сухое место.  Покрытые
черной пастой, источавшей резкий запах гниения, японцы шумно дышали, сидя на
опушке  леса,  в  волнении  озирая  широченные  заливные   луга   и  высокие
заснеженные горы Камчатки.
     Как ни безлюдна эта страна, но из зелени густого орешника их разглядели
глаза  деревенского  мальчика. Это  был пастушонок из  деревни Явино; хлопая
бичом, он сразу же погнал стадо обратно домой...
     - Дядя  Петя, -  сообщил  он  старосте,  - а  тамотко, близ Озерной,  -
много-много не наших вылезли. Вылезли и сидят, все в грязи по уши. Ничего не
делают, тока  разговаривают.  А у них знамя само-то беленько, а посередке  -
шарик красненький.
     Староста   сообразил,   кто   это  там  ничего  не  делает   а   только
разговаривает.  Он побежал не куда-нибудь, а  прямо к  дому  вдовы явинского
почтальона,  которая  недавно овдовела вторично.  Сгоряча  схватил  бабу  за
волосы, стукнул ее об стенку.
     - Иде японец-то твой? Не знаешь? - спросил он. -  Видать,  пригляделся,
как мы живем тута  в благодати,  да на Шумшу смылся? А  теперича привадил  к
нашему порогу грабителей... Я тебе, сучке такой, все патлы повыдергаю!
     Оставив воющую от страха бабу, которая и сама не ведала, куда подевался
сначала  муж-почтальон,  а  потом  приблудившийся  с  моря  японец, староста
кинулся к явинскому дьячку,  велел тому  бить в колокола  не  жалеючи, чтобы
звоны услышали люди даже на дальних выпасах...  Возле лавки  собрался народ.
Староста объявил: пусть каждый хватает все, что есть самое дорогое в доме, -
надо немедля уходить в горы.
     - Имею на то предписание от начальника уезда.
     - А стрелять-то рази не будем? - спрашивали его.
     - Стрелять погоди. У японцев  наверняка пушка. Он тебе так пальнет, что
башка на пупок завернется... Чай, в Петропавловске не  дурнее нас  с тобой и
знают, что делать.
     Взять в горы  скотину  явинские  не  могли, оставили  ее в деревне.  Не
прошло и получаса, как  все  крестьяне - с бабками  и  детьми, неся на  себе
поклажу,  - тронулись прочь из  родимого селения в сторону  синевшего  вдали
горного хребта Кима. Слов нет, жаль  было оставлять живность, жалко (до слез
жалко!) и домашнего барахла, что за один годок снова не справишь.
     В лесу сделали первый привал.
     - Все здеся? - спросил староста.
     - Пересчитайтесь.
     Недосчитались вдовы явинского почтальона.
     - Во подлая!  - стали  дружно бранить бабу. - От мира  отбилась, знать,
дурное  удумала... с  японцем осталась! Отойдя  в сторонку,  мужики-охотники
порешили:
     - Надо  бабу или сюды притащить, или прикончить, чтобы она, курвища, не
сказала японцам, кудыть мы подались всем миром.
     Бросили жребий:  выпало  вернуться  в Явино парню по  имени Помпеи;  не
прекословя, он взял в руки ружье и спросил:
     - У кого пули надпилены?
     Охотники  на  моржей  всегда  надрезали   пули  напильником,  делая  их
разрывными  - со страшной  убойной  силой, способной сокрушить мощные черепа
морского зверя. Ему дали такую пулю.
     - Хватай бабу за волосья и тащи к  нам,  -  наставлял парня староста. -
Ежели зарыпается, шваркни по ней и дуй обратно.
     - Ладнось, - ответил Помпеи и побежал...
     Он скоро достиг Явина и уже был близок от дома  вдовы почтальона, когда
со  стороны   околиц  показались  японские  солдаты,  шагавшие  напрямик  по
свежевскопаным  грядкам  огородов. Без предупреждения  они открыли  огонь из
карабинов,  и  бедный  Помпеи,  кружась  под  пулями, вскрикивал от  каждого
попадания:
     - Ой!.. Ах!.. О-о!..
     Падая  наземь,  парень пустил  разрывную  пулю в  чистое небо  и,  суча
ногами, затих посреди деревенской  улицы, в пыли которой бродили равнодушные
ко всему куры.

     Вечером лейтенант Ямагато  с помощью поручика Сато стали допытываться у
вдовы  явинского почтальона, куда делся тот молодой японец, что жил у нее, и
почему  он не встретил десант возле  деревни Явино. Замучив пытками невинную
женщину, самураи приступили к ужину... В этот тихий и благодатный камчатский
вечер, под трескучее пение кузнечиков  в  высоченной  траве,  японцы поедали
сметану и лакомились говядиной.
     Над  колокольнею  прозрачной  от  ветхости  старинной  церквушки  Явина
развевался японский  флаг. А при въезде в деревню  лейтенант Ямагато укрепил
столб, на котором приколотил доску с широковещательной надписью:


     ИМЕННА ЭТОТ ЗЕМЛЯ УЖЕ ПРИНАДЛЕЖАЛ-
     СЯ  ЯПОНИЮ  - ПОЭТОМУ  КТО ТОГО ТРОГАЕТ ЭТО  ТЫНЬ БУДЕТЕ УБИТА КОМАНДИР
ЯПОНСКИ ВОЙСКИ

     Но в Петропавловске еще ничего не знали...



     В эту  же самую  ночь,  на  другом  краю  Камчатки, в  душной  погибели
черемухи, красивая камчадалка Наталья Ижева отдалась любимому... Потом, лежа
в мокрой траве,  долго плакала. Лепрозорий не был отгорожен от мира забором,
можешь бежать куда глаза глядят, но бежать было некуда!
     - Не плачь и верь мне, - сказал  траппер Наталье. - Ты сама знаешь, что
я  давно смотрел на тебя совсем не так, как смотрю на остальных людей...  Не
плачь, не плачь, я что-нибудь придумаю. Здесь жить не останемся.
     - Где же? Где же нам жить?
     - О-о, ты еще не знаешь, как широк этот мир...
     Утром  огородник  Матвей,  догадываясь,  где всю ночь до зари пропадала
Наталья, строго выговорил Исполатову:
     - Нехорошо поступаешь, Сашка... неладно.
     Исполатов смазывал "бюксфлинт". Он сказал:
     - А ты, старче, не суйся не в свое дело.
     Для верности  траппер стукнул трехстволкой об пол, и опять (как тогда!)
что-то тихо и внятно щелкнуло. Исполатов  не думал, что у Матвея по-прежнему
острый слух.
     - Опять  у тебя? - показал он на ружье. - Смотри, доиграешься, что тебе
башку  оторвет. Или закинь  свой трояк на болото, или  исправь курки... Я же
слышал: у тебя опять сбросило!
     - Да, Матвей, - подавленно ответил  траппер. - Это на картечном стволе.
Но в пулевых еще ни разу сброса не было...
     - Взял девку, - продолжал свое огородник, - и без того богом обиженную,
задурил ей голову. Конечно, Наташке жить бы да жить, но... лучше  оставь ее.
Не береди души девкиной! Ты погулял, собачек  запряг, и  до свиданья, а ей -
хоть на стенку полезай.
     - Не бубни. Надоело, старик.
     - Старик... А тебе сколько вжарило?
     - Тридцать восемь.
     - Ото! После сорока на погост быстро поскачешь.
     Исполатов ответил с угрожающей расстановкой:
     - Ты ведь не спрашивал меня, что дальше будет.
     - А что будет-то? Ни хрена уже не будет.
     - Так ведь не закончится. Я человек цельный.
     Прокаженный взял со стола стакан:
     - Эвон посудина... Она цельная, покедова я не кокну ее. А  про человека
сказать, что он цельный, нельзя. Никто ж не видит, сколько трещин в  душе  у
каждого! Ох, Сашка, я ведь про тебя все знаю... Бить бы тебя, да сил  у меня
не стало.
     - Меня уже били, Матвей, а что толку?
     - Опять в город? - спросил огородник.
     - Да, надо...
     - Не обидь Наташку-то.
     - Никогда!
     Наталья проводила его по глухой звериной тропе.
     -  Только  не  брось меня,  -  взмолилась женщина. Он  поцеловал  ее  в
прекрасные раскосые глаза.
     - Мне с тобою еще здорово повезет, - сказал траппер. И ушел - бесшумно,
словно зверь, ни разу не оглянувшись.
     Плачущая камчадалка вернулась в лепрозорий.
     - Привыкай, - сказал ей Матвей.

     Он  появился в Петропавловске как раз в тот день,  когда прибыл гонец с
полетучкой от явинского старосты.
     Мужик  толковый,   -  хвалил  старосту  Соломин.  -   В  напрасный  бой
ввязываться не стал, а - исправно отвел жителей в горы Кима...
     Это где такие? - Андрей Петрович посмотрел на  карту. - Ага, вот здесь.
Что ж, теперь очередь за нами!
     - Не забывайте про Гижигу, - напомнил траппер.
     -  Я только  и думаю, как  выбить  японцев с  Камчатки и  как доставить
гижигинцам продовольствие...
     Если в  прошлую навигацию проникнуть  на  Гижигу  кораблям не позволила
сложная ледовая обстановка,  то  в этом военном году (даже при условии, если
ветры  отожмут ледяной припай к  югу) японцы русских кораблей  на  Гижигу не
пропустят.
     - Вам приходилось когда-либо голодать?
     На этот вопрос траппера Соломин сказал:
     -  Честно  говоря,  ни разу  в жизни.  Однако  не подумайте, что  сытый
голодного не разумеет. Я сам душою изнылся, но затрудняюсь в выборе средств.
Не ждать же нового наста!
     - Если только морем, - подсказал Исполатов.
     - Но как же нашему кораблю  пронырнуть между Лопаткой  и мысом Кокутан?
Японцы заметят и сразу потопят шхуну.
     - А вы поговорите с прапорщиком Жабиным...
     Андрей  Петрович  навестил в гавани японскую  шхуну, которая  по  весне
обрела вполне божеский вид. Попрыгав на пружинистой  палубе,  тиковый настил
которой напоминал певучие клавиши пианино, он сказал прапорщику:
     - Вы бы хоть название кораблю придумали.
     Жабин был  занят  делом: с помощью  трех отставных матросов,  живших  в
Петропавловске доходами с огородов,  он обтягивал  по  борту  упругие штаги,
крепившие мачты. Ответил так:
     - Я вам  любое название с  потолка возьму. Хотя бы  и  "Камчатка" - для
конторы Ллойда мы ведь все глубоко безразличны!
     Они  прошли в  рубку,  где  от  японцев  еще  сохранилась  традиционная
простота "ваби-саби"  -  здесь ничего не было  лишнего. Не было даже стола и
дивана, только  лежали циновки-татами, здесь  же свалены карты, скрученные в
рулоны. Лишь в углу торчала одинокая табуретка, явно принесенная с берега.
     - Это мой престол, - показал Жабин. - Садитесь.
     - Нет уж, прошу вас... Вы устали больше меня.
     Концом костыля прапорщик ткнул в карты:
     -  Вся  наша навигация.  А компасик  я  достал.  Правда,  паршивенький,
девиация не уничтожена, и боюсь, что вместо норда он станет показывать  всем
нам год рождения микадо...
     Соломин рассказал о высадке японского десанта.
     - Для вас это неожиданно?
     Нет! Урядник уже выехал  в  Мильково,  там собран очень боевой отряд из
мужиков-- ополченцев, из охотников-инородцев...
     Надо, -  сказал Соломин, -  думать о  помощи  явинцам, ведь они  там  с
детьми и  бабками утащились в  горы, а такого цыганского житья  им  долго не
выдержать.
     - Что вы намерены предпринять?
     - Ясно одно: японцев на Камчатке стерпеть нельзя.
     - Так-так, - сказал Жабин...
     В  разрезе  рубахи  на  груди  гидрографа  Соломин  разглядел  моряцкую
татуировку, в  окружении якорей  и  голых  русалок красовались слова: "Боже,
храни  моряка!" Опираясь на костыль, прапорщик в  волнении  пересек каюту по
диагонали.
     -  На  Руси  всегда  так,  что  клин  клином  вышибают.  Японцы  десант
выбросили,  знать,  и  нам  десантировать  надобно. Это  очень  хорошо,  что
урядника  на  Мильково  отправили.  Мишка   Сотенный  -  парень  деловой,  а
мильковская дружина может идти прямо на Явино.
     - Там же бездорожье, - напомнил Соломин.
     -  Ерунда,  здесь к  этому  привыкли, и покажи  им  дорогу, так они еще
удивляться станут. А вот из Петропавловска надобно срочно двигать ополченцев
морем - тоже к Явину!
     - Как же  вы мимо Шумшу через пролив проскочите?  На мысе Кукотан, если
верить слухам, выставлены пушки.
     - Пусть это вас не тревожит, - ответил Жабин. - Я ведь все-таки  старый
гидрограф,  не одну собаку  съел на этом деле.  Выждем  негодной  погодишки,
чтобы проливы заволокло туманцем, и проскочим в море Охотское, как рыбки!
     - Тогда, - спохватился Соломин, - если уж вы  попадете в Охотское море,
то, высадив десант возле Явина, сможете плыть и далее - до самой Гижиги?
     - Конечно! - охотно согласился Жабин.
     Соломин торопливо загибал пальцы:
     - Я могу отпустить на  Гижигу сколько угодно муки, дам несколько  бочек
масла... плиточный чай, табак, порох...
     -  С  грузом-то  еще  лучше  идти  -  не  так  болтает.  Охотское  море
безбалластных  коробок не терпит - бьет их так,  что  даже  гвозди из бортов
выскакивают, словно пули.
     - Вы меня так  выручили. - Соломин расцеловал прапорщика. - А вам разве
не страшно? - спросил он его.
     - На то  и море существует, - отвечал Жабин, - чтобы  сидящие на берегу
его боялись. Готовьте  десант,  свозите товары.  Страшно  будет потом! Когда
война закончится...
     Радостный, Андрей Петрович вернулся в канцелярию, и здесь Блинов вручил
ему японскую прокламацию:
     - Вот  какие открыточки получать  стали... Ямагато  призывал  население
Камчатки присягнуть на  верность японскому  микадо, за  что  сулил всяческие
блага.  Но  закончил  свой призыв словами, очень  схожими  с надписью на той
доске, которую он водрузил в деревне Явино: "Этот земля принадлежит японский
империю кто эта не признает убит".
     -  Откуда афишка?  -  озабоченно спросил  Соломин. Блинов пояснил,  что
недавно прискакал гонец:
     - Из деревни Голыгино, вот и привез.
     Голыгино - старинная  животноводческая деревня, лежавшая  чуть севернее
Явина.  По  карте  было видно,  как японская  оккупация  расползалась по югу
Камчатки,  словно поганый лишай.  Андрей Петрович рванул прокламацию Ямагато
наискосок.
     -  Эх, растяпа! - тут же выругал он себя.  -  Такие штуки  надо бы  для
истории  оставить. - Потом обратился к трапперу  Исполатову:  -  Вы, сударь,
согласны идти в десант?
     Этим он нечаянно нанес охотнику обиду.
     - Какие  у вас могут быть сомнения на мой счет? -  ответил он. - Я даже
удивлен, что вы меня об этом спросили.
     - Извините. Но вы слишком вольная птица.
     - Да не такая уж я вольная...
     С улицы донесся звон стекла, ругань и женские крики.
     - Что там еще? - спросил Соломин.
     - Да это, - отвечал Блинов, - у Расстригиных уж какой денек Серафим  со
своей мадамой любовь обсуждают.
     Думать о  постороннем  сейчас  не хотелось.  Соломин снова  разглядывал
карту  Камчатки,  мечтая, как  удачно  получится,  если  подойти  к  японцам
одновременно с суши и с моря.
     - Вам не смешно от моей доморощенной стратегии?
     - Нисколько. Пока все правильно,  - одобрил его Исполатов. - Но времени
не теряйте: пусть Мишка Сотенный сразу же выводит свою дружину из Милькова -
им еще топать и топать...
     Предоставленная  самой  себе, лишенная связи с  Россией, отрезанная  от
родины  расстояниями  и блокадою с моря, Камчатка  приступала  к  исполнению
своего гражданского долга.
     Самое удивительное - Камчатка решила атаковать!

     При населении в  360 душ Петропавловск  поставил под  ружье около сотни
ополченцев.  Конечно, все они  - все  как один  - страстно  желали попасть в
десант.
     Жабин строго предупредил Соломина:
     - Особенно-то вы там  не увлекайтесь! Шхуна у меня не резиновая, я же и
груз беру, а отсеков в ней кот наплакал.
     - Сколько же можно записать в десант?
     - Возьму от силы лишь тридцать человек...
     Ближайшие дни Соломина были заполнены исключительно подготовкой десанта
в дорогу. Из петропавловских дружинников тщательно выбирали только здоровых,
отличных  стрелков, кому запах  пороха издавна привычен. Соломин  смертельно
обидел старого зверобоя Егоршина, отказав ему в месте на шхуне:
     - Тебе восьмой  десяток,  куда ты лезешь?  Пришлось отказать и студенту
Сереже Блинову:
     - Вам, юноша, сам господь бог велел дома сидеть.
     За единого сыночка взмолился его отец:
     - Креста на вас нету! Молодой человек всей душой рвется в сражение, так
оцените же его священный порыв...
     В их спор врезался голос Исполатова:
     - Да кому  нужен его  порыв, тем  более священный? Разве  умеет студент
драться так, чтобы шерсть клочьями летела?
     Чиновник настаивал, взывая к Соломину:
     - Христом-богом прошу! Ведь мой Сереженька еще только вступает в жизнь,
и  кому  же,  как  не  ему,  следует  начать  ее  хорошо,  а  по  кустам  не
отсиживаться...
     Андрей  Петрович  просмотрел  списки,  скрепя сердце  вычеркнул  одного
пожилого унтера и вписал Сережу Блинова:
     - Вы довольны?
     - Вот спасибо, вот спасибо. Сейчас домой сбегаю - обрадую...
     -  Напрасно уступили,  - хмуро заметил Исполатов.  -  Вы же не раздаете
билеты на благотворительный концерт.
     - А вы  разве не  видели,  как он ко  мне пристал?  Ради  верной службы
старика я был вынужден это сделать...
     В  унисон с этими событиями гремели скандалы в доме Расстригиных. Никто
не вникал в суть супружеской свары, и даже самые любопытные не задерживались
под окнами, из которых на  улицу, заодно  с черепками битой посуды, вылетали
женские визги "мадамы" Лушки и брань ее благоверного супруга.
     Изможденный и притихший  (почему-то босой),  Серафим  Расстригин  вдруг
заявился в уездную канцелярию:
     - Смерти жажду! Где здесь в десант пишут?
     - Проспись, - отказал ему Блинов.
     Расстригин стучал кулаком перед Соломиным:
     - Деньги на одоление супостата у меня брал?
     - Ну, брал.
     - Небось тратил?
     - Ну, тратил...
     Это  верно, что  Соломин, не  желая расходовать казенные 47 000 рублей,
слегка  транжирил  расстригинское пожертвование. Он посмотрел на босые  ноги
купца с твердыми  серыми ногтями. Не  вдаваясь в извилистые настроения этого
человека, Андрей Петрович устало велел Блинову:
     - Запишите господина Расстригина в дружину  и выдайте ему, как и  всем,
ополченский крест на шапку.
     Но купец приспособил его к рубахе:
     - Вся грудь в крестах или башка в кустах!
     Блинов растолковал ему, что  в ополчение его записали, но в десанте  он
никому не нужен.
     - За мои-то кровные, - снова стал рычать Расстригин,  - и  помереть как
следоваит не даете? А может, я жить не хочу?
     Соломин вежливо уговаривал:
     - Серафим Иваныч, тебе ли в десанте быть?
     - Ах так? Тады клади деньги на бочку, все до копейки...
     При всем  желании Соломин не  мог  вернуть ему денег, ибо недостающее в
сумме пожертвование следовало  доложить из казенной кассы, а это запутало бы
всю  уездную  бухгалтерию.  Андрей  Петрович,  не  найдя выхода, со  вздохом
объявил Блинову:
     - Мужайтесь - я вашего Сережу из десанта вычеркиваю.
     Блинов начал стыдить его в присутствии Расстригина:
     -  Как  вам  не  совестно?  Чистого  юношу  решили променять  на  этого
забулдыгу, который на войну  идет не ради святых чувств, а лишь затем, чтобы
семейный  скандал  продолжить... Как  угодно! Но  вот  вам  колокола  и  все
церковные дела, до свиданья.
     - Что это значит? - обомлел Соломин.
     -  А так и понимайте: если не будет  мой Сережа в десанте, я сегодня же
подаю в отставку... по болезни. Да-с!
     Соломин не вычеркнул Сережу, но вписал и Расстригина:
     - Ладно, вы тоже в десанте. Только обуйтесь.
     - Это мы враз...
     На крыльце Соломину попался сумрачный Исполатов.
     - Я  и сам понимаю, - сказал  Соломин извиняющимся тоном, - что  в этом
деле чистая лирика перемешалась с деньгами.
     Траппер ответил:
     -  Не проще ли будет, если  обоих  носителей лирики  и денег я сразу же
угроблю  возле этого вот  забора, чтобы потом  с  ними не возиться?  В таких
делах нужна не протекция, а жестокий расчет...
     Андрей  Петрович снова наведался на шхуну,  которая уже просела в  море
выше ватерлинии; в ее трюмы были свалены товары для голодающей Гижиги.
     Соломин протянул Жабину список десантников:
     - Этих людей примите на борт.
     -  Одного  тут  не хватает,  - ответил прапорщик и самолично  вписал  в
табель  зверобоя  Егоршина.  - Такими стариками не следует  кидаться  раньше
времени.  Он и в море, он и  на суше  как дома... Все! - сказал Жабин, кладя
список в карман. - Теперь, даже если вы будете проситься в десант, я  и  вам
откажу - на шхуне людей как селедок в бочке.
     Я  бы с удовольствием, -  вздохнул  Соломин, -  да у меня  совсем  иная
стезя... чиновная, черт - бы ее побрал.
     ...Все чаще ему думалось о Губницком.



     На пристани к Соломину кинулась Лукерья Расстригина:
     - На што мужа-то забираете? Ведь какой день пьет, себя не помнит. Он же
сдуру и вызвался, чтобы мне, горемычной, досаждение сделать.
     Соломин не стал объяснять ей денежный вопрос.
     -  Мадам,  я  не  чувствую себя вправе  гасить  патриотические порывы в
сердце вашего супруга...
     Жабин сказал ему, что потянуло хорошим ветром, он  сейчас быстро выдует
"Камчатку" из Авачинской гавани.
     - Если у Гижиги вас зажмут льды, не рискуйте  головой: возвращайтесь, и
никто за это не осудит.
     - Никто...  кроме самого себя, - ответил прапорщик. - Мне-то в полярных
плаваниях уже привелось варить в соленой воде сыромятные ремешки, и потому я
знаю, каково сейчас на Гижиге!
     Проводить ополченцев собрались горожане, Соломин  нос к носу столкнулся
в толпе с доктором Трушиным.
     -  Наконец-то и вы появились!  - сказал  Соломин. - Мне думается,  что,
невзирая  на  наши разногласия, вы, как  врач,  должны  были  сами вызваться
сопровождать десантников. Это было бы с вашей стороны порядочно, это было бы
гуманно.
     - Не думайте, что там будут раненые.
     - Без этого не обойдется.
     - А со временем вас будут судить, - сказал Трушин.
     - За что?
     -  Именно  за  эту  аферу  с  десантом...  Вы плохо  знаете  японцев, -
продолжал  врач.  - Трупов  - да, трупов  будет  нашинковано  множество,  но
раненых не останется. А кто ответит за слезы вдов и сирот, которые скоро  на
Камчатке прольются?
     -  Не  отрицаю,  что слезы  будут.  Но  если  даже  меня осудит  только
Камчатка, то вас, доктор, ожидает суд совести.
     -  Это  чепуха!  -  ответил  ему Трушин. -  Я  достаточно  поработал  в
анатомическом театре и знаю, где у людей сердце, где печенка, где легкие, но
там  не  нашлось места для размещения органов  совести...  Не обессудьте - я
материалист!
     - Оно и видно, - оборвал разговор Соломин.
     Он подошел к Исполатову, сказав ему:
     -  Урядник  -  казачина  бывалый, но вряд ли Миша  способен  возглавить
борьбу с японцами.  Я  прошу  вас, как  бывшего  офицера, взять на  себя эту
задачу.  Надеюсь, - намекнул Соломин,  - что успех  десанта  отразится и  на
вашей судьбе.  Победа  над  японцами  предоставит  мне блистательный  случай
просить  перед  высшими  властями  о  снятии с  вас  ответственности  за  то
преступление, которое вы, извините, совершили.
     - Не будем говорить на эту тему. А все, что в моих силах,  я сделаю, не
сомневайтесь...
     Благословить  отплывающих   явился   благочинный   Нафанаил  с  клиром;
священники  бродили  среди  снастей,  размахивая кадилками,  в  которых  (за
неимением ладана) сладко  тлел янтарь, добытый как раз  возле Гижиги, куда и
отплывала "Камчатка". Твердо стуча в палубу костылем, прапорщик Жабин прошел
к штурвалу, велел отдавать концы. Обратясь к толпе, он сказал:
     -  Простите, люди,  если  кого  случайно обидел... Раздались  последние
напутствия отплывающим:
     - С богом, Никола, ждать будем!
     - За Дуньку не беспокойся, я пригляжу...
     - Петенька, береги себя, голубь ясный!
     - Вертайтесь с победой, ребята... ух, и выпьем же!
     Швартовы плюхнулись  в  воду, обдав Соломина веером  соленых прохладных
брызг. Ощутив весь  пафос  этого торжественного  момента,  он  испытал жажду
высоких слов.
     - Помните! - прокричал Соломин. - Помните  ту надпись, что высечена  на
скале  в  Фермопильском  ущелье: "Путник, если  возвратишься в Спарту, скажи
согражданам,  что мы полегли  за  свое отечество, как  нам  повелел  суровый
закон..."
     - Помним,  - отозвался со шхуны зверобой Егоршин. Раздался  неприличный
смех - это стали потешаться Неякин с Трушиным; доктор даже сказал Соломину:
     -  Вы бы  им  сразу  по-латыни нацицеронили! У нас  же спартанцы  шибко
грамотные, мимо щей лаптем не промахнутся...
     Паруса  хорошо  забрали  ветер  в свои  объемные  пазухи. Гася  кадило,
Нафанаил упрекнул Соломина:
     -  Нашли  что  вспоминать. Разве  это  прилично  православных  христиан
сравнивать   с  язычниками?  Прежде  чем   говорить,   надобно  как  следует
подумать...
     Шхуна удалялась, по берегу ее догоняла Расстригина:
     - Серафимушко-о,  ангел  мой,  куды ж  ты уехал?  Издалека донесло глас
ответный, глас ангельский:
     Что,  завертелась,  стерва?  Вот прибьют меня  самураи японские, будешь
знать, какого херувима лишилась...
     Они уплыли. Всем сразу сделалось тоскливо.

     За скалами,  что запирали вход в  Авачинскую бухту,  шхуну вздыбило  на
гребень и легко  сбросило вниз - в глубокий  разлом  между волнами. Началась
качка, но пока плавная.
     - Ее-то  и не люблю, - сознался Егоршин. - Уж  лучше  бы трясло,  как в
телеге,  а  теперича  едою лечиться надобно.  Он  развязал  домашний  мешок,
предложил Жабину:
     - Не хочешь ли, флотский, юколы попробовать?
     - Я же тебе не собака, - ответил Жабин.
     - Так это как ведь сделать юколу. Иной юколы для семьи наготовит,  а ее
собаки ногой лягают. У меня же чисто собачья, зато человека от нее за уши не
оттащишь...
     Перед ними уже распахнуло океанскую ширь.
     - Никифор Сергеич, - обратился Исполатов  к прапорщику, - сейчас, когда
земля со всеми ее дрязгами осталась за кормою, я хочу вас спросить серьезно:
вы что, действительно рассчитываете прошмыгнуть между Сциллой и Харибдой?
     - Туман, как и вода, любой грех кроет.
     Траппер не отказался от юколы, которая  по вкусу  напомнила ему хорошую
ветчину. Он  спросил Егоршина, на каком дыму коптился лосось  - на тополевом
или на кедровом?
     - Неужто ты можжевельного дыма не учуял?..
     В тесном форпике  шхуны, который  заняли  старые служаки, уже  началась
картежная  игра.  В  такт шлепанью карт  гулко шлепалось  и  днище шхуны,  с
разбегу падавшей в провалы волн. Сережа Блинов жестоко укачался.
     - В лоск, - заметил при этом Расстригин. - Но вот что интересно: коли в
кабаке, так блюют за малую душу, а  на корабле люди этой  слабости почему-то
стыдятся.
     - Потому  что трезвые, - ответил Исполатов  и,  заглянув в зеленое лицо
юноши, протянул: - Хорош... вроде огурчика.
     Траппер приставил к губам студента бутылку.
     - Что это такое? - отбрыкивался тот.
     - Барахло ужасное - виски.
     - Помилуйте, как можно! Если мама с  папой узнают,  что я  пил виски...
меня же домой больше не пустят.
     Траппер заверил юнца:
     -  Мама с  папой не  узнают,  а болтать  мы не станем. Заставив  Сережу
сделать несколько глотков, он спровадил его в трюм отсыпаться:
     - Так будет лучше. Но старайтесь поменьше глазеть за  борт, там  ничего
интересного пока не наблюдается...
     - Дай и мне хлебнуть, - попросил его Егоршин.
     - Сначала укачайся, старина.
     - Не для того ем, чтобы рыбок кормить...
     Большие зеленые волны бежали вровень с фальшбортом корабля, их загнутые
языки  торопливо  облизывали кромку палубы, по  которой, хватаясь за штаги и
ванты, передвигались люди.
     - Хороший ветер, - прокричал Жабин, - очень хороший!
     От  самого  Петропавловска  до  мыса  Лопатка  почти  не  было  людских
поселений, а если на берегу изредка виднелся неряшливый сарай,  то  никто не
мог объяснить - для чего он там  поставлен (очевидно, это была тайная работа
американских факторщиков). Нижние шкаторины парусов давно вымокли, отяжелев.
     - Еще до Лопатки сделаем поворот, - сообщил Жабин.
     На рассвете третьего дня он завел шхуну в  маленькую, но удобную бухту,
где  спрятал ее под навесом скалы.  Прапорщик  объяснил,  что  именно здесь,
вблизи  мыса  Лопатка,  следует  дождаться   дурной  погоды,   чтобы   затем
незаметненько для японцев выбраться в Охотское море.
     - Говорят, на Кокутане стоят пушки?
     Жабин ответил Исполатову:
     - Потому-то и не стоит соваться туда сгоряча...
     Ожидать  погоды в  пустынной бухте  было крайне  томительно. Карты всем
надоели,  и ополченцы, собравшись  в кружок, убивали время в  воспоминаниях.
Исполатов никогда  не  думал, что  эти  люди,  которых он  часто встречал  в
шалманах  Петропавловска,   эти  неказистые  мужики,  с  головою  ушедшие  в
хозяйство и тяжелый быт, имели дерзкое геройское прошлое.
     Совсем неожиданно по шхуне пронеслась тревога:
     - Корабль... Кого-то несет сюды нелегкая!
     Жабин  суровым окриком, размахивая костылем, загнал ополченцев в трюмы,
чтобы носа на палубе не показывали (это было правильно,  ибо  пустая  палуба
корабля  не вызывает  подозрений). Затем прапорщик рассматривал струйку дыма
над  горизонтом,  похожую на легкий  мазок акварелью, он долго вглядывался в
очертания корабельного корпуса...
     Опустив бинокль, Жабин сообщил:
     - Я узнал  его. Это легкий английский крейсер "Эльджерейн", который уже
давно крутится в наших морях.
     - Что надобно тут джентльменам? - спросил траппер.
     Жабин пожал плечами. Но он ощутил серьезное беспокойство, когда крейсер
вдруг начал заворачивать за  Лопатку, чтобы войти в густосиний "холодильник"
Охотского моря.
     - Вот это странно,  -  призадумался Жабин. -  Англичане в Охотское море
раньше старались не залезать...
     Подозрения  гидрографа   имели  основания.  Англия  покровительствовала
японской  военщине. Англия щедро вливала в японские банки  свои полнокровные
займы.  Прегордые  лорды  Уайтхолла  откровенно желали поражения  российской
армии и на морских коммуникациях явно вредили русскому флоту.
     - Когда же завернем за Лопатку? - приставали к Жабину.
     - Погоди, - отвечал он. - Еще нет погоды...
     Если  бы  не прапорщик  Жабин,  вряд  ли  экспедиция из  Петропавловска
увенчалась успехом. Опытный моряк, он терпеливо (как это умеют делать только
хорошие моряки) выждал нашествия  тумана.  А вместе с "молоком" пролив между
Кокутаном и Лопаткой  затянуло  противным  и  липким "бусом".  Это был дождь
особой породы  - дальневосточной: почти микроскопические капли воды насквозь
пронизали воздух, но самого дождя даже не заметишь
     - Вот такая дрянь мне по душе, - решился Жабин.
     Снова поставили  паруса,  и  шхуна "Камчатка",  вывернувшись из  бухты,
потянулась в разъятое горло узенького пролива. Справа  виднелась  Лопатка, а
слева совсем пропал остров  Шумшу  с его выпирающей скалой - Кокутаном. Если
там и стояли возле пушек дежурные, они бы ничего не смогли разглядеть, а тем
более прицелиться...  Охотское  море встретило десантников редкими подталыми
льдинами.  Форштевень корабля часто разрушал их  своим  накатом, и лед мягко
крошился,  утопая  под днищем.  Где-то  в  тумане  сипло и безысходно  орали
секачи, зовущие в свои гаремы непослушных молоденьких самок.
     Покинув Петропавловск  16 июня, "Камчатка" находилась в море уже  более
двух  недель.  Припасы,  взятые в  дорогу, давно  истощились.  Жабин  теперь
наверняка не  отказался бы от куска "собачьей" юколы, но Егоршин показал ему
опустевший мешок:
     - Надо было раньше носа не воротить...
     Впрочем, до места высадки оставалось недалеко. Егоршин,  не раз  бивший
зверя  в этих краях, сам  же и выбирал бережок для десантирования. И  будьте
уверены -  выбрал  не так, как выбрали  его японцы:  ополченцам  не пришлось
месить грязищу рыбного перегноя, с  палубы они ступили на твердую землю, где
их сразу с головою заботливо укрыла высокая стенка дикого шеломайника - кому
лес, а кому трава...
     Жабин тоже сошел на берег, попрощался с каждым:
     - Конечно, снова увидеть всех вас мне уже не удастся. Война есть война,
тут  ничего  не  справишь. Ступайте  своим путем, а  мне  пожелайте удачи во
льдах.
     Шхуна отошла  в  море,  беря курс на Гижигу.  Десантники примерились  к
ноше,  проверили  оружие, подтянули  штаны.  Егоршин,  опершись на берданку,
сказал:
     - Покеда не  тронулись,  надо бы  решить, кого  слушаться.  Без  батьки
никому в пекло прыгать не хочется.
     - Слушаться меня! -  объявил Исполатов. - Идем  не на ярмарку, и если я
замечу в ком-либо шатание, так знайте сразу  - церемоний разводить не стану,
убью!
     При этом  посмотрел  на  Расстригина  и  на Блинова.  Подкинув  в  руке
карабин, сказал просто:
     - Пошли, братцы!
     Шеломайник  быстро  объял их со всех  сторон,  сделав невидимыми ни для
врагов, ни даже для друзей.

     Скоро пропали запахи моря, стали ощутимее ароматы трав. Исполатов шагал
подле Егоршииа.
     - Давай сначала отыщем в горах мужиков явинских, потом надо соображать,
как соединиться с мильковской дружиной.
     - Мишка-то не напутает ли чего? - спросил зверобой
     - Не один же он там... поправят Мишку.
     Не сразу,  но все же отыскали табор явинских жителей которые, охотясь и
собирая  орехи,  блуждали  по  лесистым отрогам между  Ключевским  озером  и
вулканом Опальным. Староста жаловался, что горные бараны столь  пугливы  - н
никак не взять их на мушку, мяса  давно не ели. Но никто из явинцев, и  даже
дети,  страдавшие  больше  взрослых, никто  не желал  вернуться  в  деревню,
занятую врагами. Мужики очень тосковали по собакам, которые небось прибежали
домой, а хозяев-то и нету.
     - Наверняка японцы их, бедных, перестукали.
     Женщины тосковали по брошенной скотине:
     - Коровушек наших, видать, уже не сповидаем...
     Исполатов записал фамилию и возраст старосты.
     - Зачем это тебе, голубь?
     - Соломин велел спросить - для награждения.
     - Так я же ничего еще не сделал.
     - Успеется... еще сделаешь!
     Оказался  он  мужиком  дельным!  Невзирая на  тяготы  бездомной  жизни,
умудрился постоянно  следить за  противником.  Неказисто,  но точно рисуя на
клочке бумаги, староста указал маршруты передвижения захватчиков.
     - От  берега, -  говорил он, - еще  не отошли японские шхуны. Всего два
лагеря: один в Явине, другой в Озерной. Но Ямагато никак не усидит на месте!
Он все времечко таскает и таскает солдат с места на место, будто украл их  и
теперь не знает, где, лучше спрятать...
     Исполатов спустил отряд с гор обратно в долины, устроил ночлег  в лесу.
Для безопасности  выставил  караулы, назначил постоять  на  часах  и  Сережу
Блинова:
     - Ночью страхов много, вот и привыкайте...
     Среди множества ночных страхов  студенту  выпало испытать  один,  самый
впечатляющий. Из-за его спины выросли во мраке чьи-то длинные руки и, шевеля
пальцами, вдруг  захлопнули ему глаза. Сережа и сам  не заметил, куда делась
берданка.
     Ночное привидение загробным голосом спросило:
     - А кузькину мать не хошь поглядеть?
     Это был Мишка Сотенный.
     - Что ж ты, шляпа городская! - учинил  он выговор.  - Разве же так надо
стоять в карауле?
     - Пожалуйста, не говорите об этом Исполатову.
     - Бог с тобой. Казак сплетничать не станет...
     Так состоялась встреча двух отрядов.  Сведенные вместе, они насчитывали
88 бойцов. Среди них только 17 человек были русскими. Остальные - камчадалы,
тунгусы, коряки и орочены.
     История не сохранила для нас их  обликов.  Можно лишь догадываться, как
они выглядели... Охотники и рыбаки, каюры и зверобои,  эти люди с малых  лет
возлюбили  риск единоборства, их  не страшили опасности. Кажется, что это  о
них, о питомцах Русского Севера, еще в древности писал велеречивый Петрарка:
"Там, где дни облачны и кратки, там родится племя воинов, которому не больно
умирать".



     Восемьдесят   восемь   добровольцев   решили   противостоять  кадровому
японскому батальону. Урядник подсчитал на бумажке:
     - И на кажинного нашего по три самурая.
     - Оставь глупости, -  сказал Исполатов, озабоченный совсем другим. - Не
могу разгадать, ряди чего маневрируют японцы...
     Правда,  в поведении лейтенанта  Ямагато не  проявилось  ни оперативной
смекалки,  ни  даже  примитивной  попытки  тактически   овладеть  обретенным
положением. Явинский староста подметил верно - они  шатались по Камчатке как
неприкаянные.  Истребив  в Явине всю  скотину  и  уничтожив  ездовых  собак,
японцы, ведя на поводках свору  будочных  псов, покинули разоренную деревню,
стали перебираться ближе к Озерной (параллельно их движению  вдоль  морского
берега спускалась к югу и вся флотилия)... Урядник спросил приятеля:
     - А куда, ты думаешь, их потянуло?
     -- Сам не знаю. Завтра выясним...
     Исполатов отряхнул от хвои замшевые штаны.  Нарочито медленно он загнал
пулю в ствол карабина.
     - Пойду, - сказал, - прогуляюсь по речке...
     Трапперу хотелось побыть  в  одиночестве, к которому  он так привык  за
долгие годы, а постоянное  общение с  людьми  заметно  утомляло его. Охотник
стремился уйти  в тишину, чтобы остаться наедине с самим собой. Но сейчас за
ним увязался Сережа Блинов.
     - Можно, и я с вами?
     - Только я не терплю болтовни.
     - Обещаю не мешать.
     - Да уж, пожалуйста, будьте любезны...
     Студент шагал за траппером, и его удивляло, что  Исполатов не  выбирает
дороги, а идет всегда напрямик, какие бы завалы и препятствия ни встретились
на его пути.
     Вблизи протекала звонкоструйная лесная речушка.
     - Простите, а как она называется?
     - Ищуйдоцка.
     Снова шаги. Молчание и плеск реки.
     - А что это значит по-русски?
     - Ищу дочку, - ответил Исполатов.
     - Странное название, правда?
     - Обычное для Камчатки...
     Близился  вечер,  в  зарослях  малинника тонко  запели комары.  В  тени
густого  ольховника  Исполатов уселся  на  берегу речки,  положив на  колени
казачий карабин. Рядом  с ним присел  на траву и юноша. Молча они наблюдали,
как неподалеку от них возился в реке громадный медведь с красивой лоснящейся
шерстью.
     Зверь давно заметил людей, но люди ему  не мешали. Он, кажется, захотел
рыбки.  Встав  носом против течения,  косолапый долго смотрел, как между его
ног проскакивали стремительные лососи. Зверь оказался умнее, нежели думали о
нем  люди. Передние лапы он расставил под водою  пошире,  а  задние  сомкнул
настолько, что  между  ними свободно проплывала  всякая мелочь,  но сразу же
застревала  крупная рыба.  Почуяв,  что  добыча  в  капкане,  медведь  почти
цирковым  трюком, весь в туче брызг, вскидывал  над  водою  зад и, словно  с
катапульты, выбрасывал пойманного лосося на берег.
     - Тоже... ловец удачи, - улыбнулся Исполатов.
     В  один  из  таких  моментов  большая  трепещущая кета  упала  к  ногам
траппера, который даже  не шевельнулся. Медведь выбрался из воды, маленькими
красноватыми  глазками  он  долго  смотрел на  охотника. Исполатов  тихонько
сказал ему:
     - Бери, бери... ешь на здоровье. А я сыт.
     И ногою придвинул зверюге кету. Мишка со вкусом отгрыз ей голову, после
чего,  радостный,  снова  прыгнул  в  реку,  посреди  которой занял  прежнюю
позицию.
     Сережа Блинов шлепнул Исполатова по спине.
     - У вас комар, - сказал он.
     - Не стоит беспокойства...
     Грянул выстрел.  Медведь рухнул  в воду,  красная ленточка крови быстро
вытянулась вниз по течению Ищуйдоцки.
     - Кто же его? - удивился Сережа.
     - Я просил вас не болтать.
     Сережа хотел подняться. Траппер удержал его:
     - Сидеть. Молча. Не двигаясь.
     Вскоре неподалеку  затрещали  кусты, и в реку вошел японский  солдат  с
карабином в руке.  Оружие мешало ему, он  перекинул его через плечо.  Хватая
убитого  медведя то за ноги, то за уши, он пытался  вытащить  свою добычу на
бережок.
     По  наивности студент думал,  что  для стрельбы нужно  вскинуть оружие,
обязательно вжимая приклад в плечо, потом тщательно прицелиться... Но ничего
подобного  не  случилось. Сережа  даже не  заметил,  что лежащий на  коленях
Исполатова карабин слабо дрогнул.
     Оружейное дуло  -  без  прицеливания!  -  медленно  сопровождало каждое
движение противника.
     Японец вытащил медведя на мелководье, достал нож.
     Из карабина выблеснуло короткое пламя... Самурай зарылся лицом в густую
медвежью шерсть.
     Исполатов   встал.  Зорко  оглядевшись,  он  раскурил  папиросу.  Жизнь
продолжалась во всем дивном и великолепном многообразии. Мирно журчала река,
в  ее  темной глуби,  словно  короткие  мечи,  двигались  к нересту  лососи,
плещущая  вода   обмывала  гладкую  серебристую  шерсть   медведя,   она  же
выполаскивала и одежду мертвого японского солдата..
     - Вы убили его?  - спросил Сережа. Портсигар  исчез в  кармане замшевых
штанов.
     - А как вы догадались? - прищурился Исполатов. Юноша был  явно растерян
и подавлен увиденным.
     -  Но...  вот  просто так взять  и убить человека? А может, он хороший?
Может, его дома ждет семья?
     Исполатов отрезвил его крепкой пощечиной.
     - Щенок! - сказал траппер с небывалым презрением. -  Какое сейчас может
иметь  значение  -  хороший ли  человек убитый  мною солдат  или,  напротив,
дурной? Запомните:  на войне  никто  и никогда людей не убивает  -  на войне
уничтожают врагов...
     Сережа Блинов поднялся с земли:
     - Я, наверное, сказал глупость... простите.
     Еще раз они посмотрели на убитых: японец был очень маленьким, а медведь
большой  и  рослый,  даже  сейчас  казавшийся  красавцем.  Исполатов  нервно
продернул затвор, который живо  выкинул на траву отработанную гильзу,  дымно
воняющую окисью  газов. В  ствол карабина плотно засела свежая пуля. Сплюнув
окурок в  реку, он пошагал обратно  в  лагерь.  Сережа тронулся следом.  Два
человека, столь разных, долго шагали молча, вдруг траппер резко остановился,
так что юноша даже наскочил на него.
     - Я сожалею об этой пощечине, которой вы не заслужили, - мягко произнес
Исполатов.  - Мне  близки ваши  благородные  чувства, а наивность проходит с
годами... Но поймите, дорогой вы  мой, - в голосе траппера  вдруг прозвучала
нежность,  - ведь  на войне сражаются не патриотизмом, а  только умением. Мы
здесь столько зверья набили, что сами озверели, и  для  нас завтрашний бой -
все равно что хлобыстнуть стакан водки без  закуски. Вы же  для боя никак не
годитесь.
     - Так что же мне теперь делать?
     - Не стремитесь  завтра  быть самым удачливым. Вы же видели,  как легко
можно укокошить человека. Подумайте, что станет с вашими папой и мамой...
     Опять шагали по тропе. Сережа задумчиво спросил:
     - Скажите, кто ваш идеальный герой? Ответ был совершенно неожиданный:
     - Карамзинская бедная Лиза, что утопилась в пруду.
     Вернувшись  в  лагерь,  он  сообщил  уряднику, что японцы разбили  свой
бивуак где-то неподалеку.
     - Пора покончить с их маневрированиями.
     Рано утречком ополченцев навестил усталый разведчик из явинских мужиков
и подтвердил, что японский бивуак расположен в низовьях речки Ищуйдоцки.
     - А у берега моря стоят ихние шхунки...
     Исполатов наблюдал, как  Мишка Сотенный долго  полоскался в реке, потом
урядник извлек из  кармана свернутое,  как носовой платок, полотенце - начал
вытираться.
     -  Ты аристократ,  Мишка, - сказал  ему  траппер, кусая травинку. -  На
войну даже с полотенцем шляешься.
     - Да уж не хужей тебя будем, - отвечал урядник...
     Егоршин  вызвался  разведать  противника  в  его  же  лагере.  Зверобой
рассуждал вполне здраво:
     - Я  же бывал у них на Шумшу. Ежели Ямагату сповидаю,  он меня завсегда
признает... А приду как приятель,  скажу, что жратве конец пришел. Попрошу у
них рисику.
     - Ружье оставь, - велел урядник.
     - Э,  нет, - сообразил Егоршин. - Вот  тогда  они заподозрят,  что  тут
неладное. Кто же из камчадалов без ружья ходит?
     Он пошел к  японцам с ружьем. Исполатов проследил, как зверобой скрылся
в шелестящих зарослях шеломайника, и легко подхватил с земли карабин.
     - Сашка, - окликнул его урядник, - а ты куда?
     - За кавалером. Поберегу его.
     - Заметит старик - озвереет от обиды.
     - Я умею быть незаметным...
     Идти пришлось долго, пока в воздухе не повеяло морем.  Исполатов издали
видел, как  японские  караульные сдернули  с плеча Егоршина ружье и потащили
старика за  собой.  Траппер залег в тени  дикой смородины,  решив, что, если
через  час  Егоршин  не  возвратится,  надо  постараться  проникнуть  внутрь
японского  лагеря.  Тихо  пошумливало  море.  Время  текло томительно,  даже
клонило в сон.  Исполатов оборвал с куста почти все недозрелые ягоды. Во рту
стало терпко. Кончилось это  тем, что Егоршин, неслышно подкравшись, надавал
трапперу шлепаков, словно мальчишке.
     - С кем связался, несмышленый? Хотел меня обмануть, да сам попался... Я
тебя сразу ощутил, как ты  за мной тронулся. Ну, думаю, погоди - я ему задам
хорошего шпандыря.
     Исполатов шутливо поднял руки:
     - Признаю твое несомненное превосходство. Садись.
     - Нашел место. Отойдем подале, там и сядем.
     Удалившись от бивуака японцев, Егоршин сказал:
     - Ямагату  видел - он там. Ну, я, вестимо,  голодающим прикинулся. Стал
рукою ко рту  подносить  - мол,  видите,  подыхаю...  Там  народу немало,  -
говорил старик. - Все обружБны, обязательно со штыками. А  поодаль палаточка
(эеленька, в ней дохтур сидит, через  очки книжку  читает. Явинский мужик не
соврал: у берега много кораблей заякорились.
     Когда они вернулись в лагерь, был устроен  обед, вроде общего собрания.
Все 88 ополченцев имели право давать  советы,  и каждый  открыто  высказывал
свои  мысли.  К несчастью, возобладало мнение, что японца следует  брать "на
ура". Мишка Сотенный тоже стоял за лихую атаку:
     -  Накинемся  скопом - сомнем!  Всех  раскидаем. Разноголосье  покрывал
хриплый бас Расстригина.
     - Чего  ух  там! -  гудел  он, будто  шмель.  - Японец же мелок.  Я его
кулаком  шмякну - и мокрота, хоть  подтирай. Пошли врукопашную, а с  русской
силушкой никому в мире  не совладать. Сегодня же геройством  до самой смерти
обеспечимся.
     Исполатов вступил с ним в перебранку:
     - Тебе,  бугаю  такому,  креста  захотелось,  чтобы  в  первую  гильдию
выбраться, - так ты дождешься, крест у тебя будет, только не Георгиевский, а
деревянный.
     С резкой отповедью он повернулся к уряднику:
     - А ты  тоже дурак хороший! Лычки  нацепил, а  ума не видать. Ополченцы
стреляют зверя  в  глазок,  это  верно. Но разве  же устоят в штыковом  бою!
Подумай сам.  Японский солдат славится в  рукопашной, он штыком владеет, как
парикмахер  бритвою.  Если мы  по собственной  дурости  навалимся "на  ура",
стрелять уже не придется. А на штыках умирать - благодарю вас покорно...
     Траппера поддержал разумный Егоршин:
     - Сашка  правду сказал!  Действовать  надо  непременно скрадом, будто к
зверю подбираешься.  Ты, друг ситный, подползи,  даже травинки  не колыхнув,
цель  каждый  себе  избери, а потом и шваркнем залпом... Нас  же восемьдесят
восемь - значит, восемьдесят восемь  японцев уже в раю одеколон нюхают! Ну а
тех, что уцелеют, мы скорехонько на костыли переставим...
     Победили разумные доводы.
     - Ладно, - притих урядник, - давайте скрадом...
     Пообедав,  ополченцы  тронулись к японскому лагерю. Сыпанул  крупный  и
частый дождь, но скоро кончился. Исполатов поманил Блинова в сторону:
     -  Не  козыряйте  доблестью.  Жизнь  еще впереди.  На  глазах  студента
блеснули слезы обиды:
     - Я же с чистой душой... Почему вы хотите лишить меня счастья сражаться
за отечество?
     - Пули  так устроены, что они  не разбирают, у кого душа чистая, у кого
грязная. Еще раз прошу - поберегите себя!
     Во  главе цепочки  двигался  Егоршин,  который передал:  больше никаких
разговоров -  японский  лагерь уже рядом.  Ополченцы залегли. Тихо раздвигая
мокрую  траву,  вперед  проскользнули  урядник  и траппер,  быстро  и  цепко
осмотрелись.
     - Егоршин  прав, - сказал  Мишка. - Ежели полыхнем  по  ним  прицельным
залпом, так словно коса по траве пройдется.
     Исполатов передал Сотенному свой бинокль:
     -  Вон  там  палатка врача,  а вон, гляди, офицер... Надо полагать,  мы
имеем счастье лицезреть самого Ямагато!
     Да, они рассматривали основателя агрессивного общества "ХоокоогидайБ" и
"защитника северных дверей" Японии.
     - Врача не трогать, - шепнул траппер.  - А лейтенанта я беру на себя...
Хочу загнуть ему простонародные салазки.
     -  Не связывайся ты с  ним,  - отговаривал его урядник.  - Японцы,  они
большие мастера "секим башка" делать.
     - Этот самурай за мной, - повторил Исполатов.
     Шеломайник сверху  был мокрый от дождя, а  возле основания его стеблей,
где залегли дружинники, было  совсем сухо.  По цепочке  ополченцев  тихонько
передали от одного к другому:
     -  Офицера  японского  и дохтура  не  трогать... Ни-ни - даже  пальцем.
Дохтур,  он  покалеченных  выправляет,  а  офицера  Сашка   на  себя  берет.
Двинулись... скрадом, братцы.
     Давать залп решили  по  треску ветки,  который  должен  сломать в руках
казачий урядник. Бесшумные  и юркие, охотники подползли к японскому бивуаку,
внутри которого продолжалась обыденная лагерная жизнь. Караульных сняли так,
что  они  даже не пискнули. Теперь  стало слышно, как на  флагштоке  хлопает
японское  знамя.  Под прикрытием шеломайника  дружинники  оказались  почти в
самом лагере противника.
     Каждый выбрал для  себя  цель, какая пришлась по вкусу. В ушах долго  и
надсадно звенело от напряжения. Японцы шлялись возле них, ничего не замечая.
     - Давай, - шепнул Исполатов уряднику.
     Ветка  громко  треснула пополам  -  грянул  залп! И  сразу-  же  лагерь
закружило  в  движении  к бою.  Но  теперь -  после  убийственного  залпа  -
преимущество  было   целиком  на  стороне  камчадалов.  Завязалась  схватка,
нахрапистая  и  костоломная.  Всюду - упор, крики смятения,  хрипы борьбы  и
стоны...
     Лейтенант Ямагато успел выхватить только саблю! Прыжок, прыжок,  прыжок
- Исполатов возник  перед  ним с карабином.  Отливая синевой, сабля прошлась
над его головою, но траппер присел  и  снова пружинисто выпрямился.  Он учел
все - даже то, чтобы его  не ослеплял солнечный свет,  бьющий сейчас прямо в
лицо самурая.
     - Работай, работай! - словно подначивал его Исполатов.
     Обладая  отличной реакцией, траппер хотел измотать Ямагато в бесплодных
атаках, чтобы  лишить  его возможности руководить боем, который  складывался
уже трагически  для захватчиков. Под частой сеткой сабельных ударов  приклад
крошился в мелкую щепу, Ямагато рубил плашку ружейного ложа.
     Но он не мог достать самого Исполатова!
     Траппер дразнил его своею неуязвимостью:
     - Махайся, аната... махай, махай...
     Ямагато  желал  сейчас  одного  -  отвязаться  от  этого  дьявола.   Но
Исполатов, неустрашимый и ловкий, отбивал все его наскоки.
     - Хватит! - злобно гаркнул он вдруг.
     На  один  лишь  миг  Ямагато  ослабил   внимание.  Этого  мига  хватило
Исполатову - на шее  лейтенанта с хрустом размозжился кадык. Выпустив саблю,
он схватился за горло, а следующий удар буквально размял его сверху. Ямагато
был готов  принять смерть. Но  он никак не  был готов принять  позу,  весьма
оскорбительную для его офицерской чести. Что скажут предки, увидев с высоты,
какое положение принял их потомок?..
     - Воронкой кверху - вот так тебя! - сказал траппер.
     Бой из лагеря уже переместился  к морю.  Японцы бросались в  волны, ища
спасения на шхунах. Исполатов передал пленного офицера дружиннику:
     - Башкой за него отвечаешь - береги анату!
     Он тоже кинулся  к морю. Шхуны не имели времени для выбирания  якорей -
шкиперы  топором рубили канаты,  оставляя якоря  на  русском  грунте.  Всюду
виднелись головы плывших  японцев,  а галдящая толпа самураев забила большой
черный кунгас, поспешно отгребая от берега. Исполатов
     побросал на траву пачки патронов, и в положении "с колена" - выстрел за
выстрелом! - стал заклепывать пули в черные  доски кунгаса, пока не пробил в
нем множество дырок; громко булькнув, кунгас с японцами утонул.
     Со шхун отвечали яростным огнем, но под пулями метких охотников самураи
один за другим  выпускали оружие. Успев подобрать из воды несколько человек,
шхуны торопливо удирали обратно на Шумшу-Сюмусю!
     Исполатов понял, что дело закончено...
     Когда он вернулся  в лагерь. Мишка Сотенный уже содрал с палки японское
знамя.  Обозрев поле побоища, усыпанное вражескими телами, урядник подмигнул
Исполатову:
     - Во, наваляли... Приходи, кума, любоваться!
     Траппер сбросил с плеча связку трофейных карабинов.
     - Погоди радоваться... Все ли у нас живы?
     Из шеломайника  дружинники вытащили Расстригина, на которого лучше было
не глядеть. Сабля  поручика  Сато рубанула его  сверху вниз  -  от темени до
подбородка.  Лицо снесено  было начисто, из кровавой  маски  сверкали  белые
зубы. Даже глаз у него не осталось. Странно, что Расстригин был еще жив...
     Рядом с ним положили на траву и Сережу Блинова.
     Он был убит штыком прямо в грудь.
     - Хоть не мучился, - сказал кто-то.
     Егоршин отошел, держась за голову руками:
     - Ой, беда... теперича слез не оберешься!
     Японский врач  перевязал своих соотечественников, без тени  принуждения
он  оказал  медицинскую  помощь  и русским  раненым.  Таких было всего  лишь
четверо.
     - Будем трогаться? - спросил Сотенный.
     Исполатов придержал его:
     - Надо подождать, пока не умер Расстригин.
     - Так он, может, до ночи протянет.
     - Японский врач сказал, что скоро...
     За это  время  из  Явина  успели  пригнать  телегу.  Исполатов попросил
оставить на повозке место.
     - Для них? - показал урядник на мертвых.
     - И для него, - показал траппер на Ямагато.
     - Что с ним?
     - Дзен...

     Еще  сегодня  утром  перед  ним  строился батальон,  привычно  кричащий
"банзай".  "О,  солнечная  богиня  Аматерасу,  ты знаешь,  куда он делся?" В
считанные  минуты  из  полнокровного  войска,  готового  покорить  Камчатку,
остались  лишь он сам, его  доктор и десятка три солдат, плохо соображавших,
что произошло. Посмотрев на Ямагато, урядник переспросил:
     - А что с ним?
     - Я же сказал - дзен...
     Ямагато сидел на корточках, согнутый в дугу. Он ушел даже  не в себя, а
в полное отрицание всего, что сейчас его окружало. Это был дзен! Вокруг него
говорили люди,  но  он ничего не слышал. Это  был  дзен! Победители пытались
растормошить его, но  мускулы тела одеревенели в  однажды принятой позе. Это
был  дзен! Глаза лейтенанта Ямагато бессмысленно смотрели перед собой... Это
был дзен!
     Дзен - состояние прострации, в  какое иногда  способны  впадать японцы,
когда "я"  для  них уже  не  "я",  а весь мир  кажется несуществующим.  Дабы
искусственно вызвать в себе это полное отрешение от мирских  невзгод, японцы
могут часами глядеть на луну, они подолгу любуются очертаниями камней...
     Но  сейчас  перед  Ямагато крутился,  весь  в репейниках, хвост русской
кобылы, которая увлекала его  в ужасный позор  пленения. И даже этого хвоста
самурай не замечал.
     Хвост был для всех, но только не для него...
     Вот  это дзен! Прочный,  непрошибаемый,  почти  обморочный. Потрясающий
дзен, к которому нам даже нечего добавить...



     Проделав долгий  путь на восток,  отряд разделился: Мишка Сотенный увел
свою дружину  обратно в Мильково,  а петропавловские ополченцы  повернули  в
сторону города. На телеге между убитыми бултыхался тот самый столб с доскою,
на  которой  лейтенант Ямагато безграмотно  и  напыщенно  изложил  претензии
Японии к господству над русской Камчаткой 8.
     В  одной деревеньке  лейтенант Ямагато, придя  в себя, выразил  желание
побрить голову. Сначала  заподозрили в этом умысел полоснуть себя бритвой по
шее, но Исполатов сказал:
     - Дайте ему бритву...
     Он объяснил дружинникам, что у самураев издревле так принято - в случае
большого позора они всегда бреют головы.
     Егоршин в пути поделился с Исполатовым:
     -  Не знаю,  как  ты, Сашка,  а я боюсь в город въезжать. Расстригин-то
ладно, он спьяна в артель затесался. А  вот  молодняк  жалко... Как мы перед
стариками Блиновыми покажемся?
     Траппер ответил, что у него тоже нет сил объявить родителям о гибели их
единственного сына.
     - Я не могу, - сказал он. - И вообще ничего не надо доверить.  Въедем в
город, люди сами увидят...
     Долго шагал за телегою молча, потом признался:
     - Это моя вина. Зачем я не удержал его от боя? Если бы он даже в кустах
пересидел - не велика беда...
     На  поясе траппера болталась  четырехфунтовая  бомба  -  та  самая, что
недавно украшала лейтенанта Ямагато. Над телегою гудящим роем вились мухи...
Через весь город убитых сразу отвезли в часовню, плотник начал ладить гробы.

     Была  середина  июля -  с  землетрясениями по  ночам,  с  вулканическим
пеплом,  которым щедро осыпало  Камчатку. Если  ты здесь родился,  ты будешь
любить эту  неспокойную землю. Ты  полюбишь ее, хоть раз прикоснувшись к ней
горячей и животворящей, веками впитывавшей в себя кровь людей и зверей...
     Соломин никак не ожидал увидеть  трактирщика  Плакучего  в таком  горе.
Этот  неопрятный  жилистый  старик   в  замызганной  ситцевой  рубахе  резко
отказался кормить пленного Ямагато:
     - Не  стану я его, злодея этого, со стола  своего потчевать. Мы  ихнего
брата к себе  не звали, а  Камчатка уже давно слезами от извергов умывается.
Кажинный год всюду только и слыхать: там убили, там сожгли... Что вы хотите?
--  вдруг  заплакал  старик. - У  меня  внученька  во Владивостоке, гимназию
кончает,  уже  барышня, умненька! У  ней со студентом Блиновым любовь  была.
Ждали, что парнишечка в  люди выйдет  -  и  хорошая пара  бы получилась... А
теперь? Вот яму ему копают...
     Егоршин принес в канцелярию японское знамя:
     - Куды девать-то его?
     - Музея нет, а хорошо бы завести.
     - Шелковое, - сообщил  зверобой, словно  удивляясь. - Ежели  бы не этот
красный кружок посередке, можно бы девке какой  блузочку сшить... А так вещь
запылится и пропадет.
     Затем  Соломину  пришлось  выслушать  от  Егоршина  немало  горьких, но
справедливых упреков:
     - Угораздило же вас  студента к нам приспособить... Гляньте сами! Всего
двое убитых - и оба не нашего  поля ягоды.  Зато у нас лишь  четверо штыками
порезались. Мы же сызмальства к ружьям прикипели. Что охота, что война - две
дружные соседки, и одна другой всегда пособляет...
     Желая пресечь  тяжкий для него разговор, Соломин  сказал зверобою, что,
он заслуживает второго "Георгия".
     - Старый я, уже  открасовался.  Я бы  и свой  отдал,  только бы студент
живым  остался. Как теперь  родители  его жить будут? Ведь единого  сынка  в
семье даже в армию не берут, а вы взяли его, кутенка, да  прямо в  волчатник
бросили...
     Появился в  канцелярии  сосредоточенный  Исполатов, с  улицы  донеслись
какие-то заунывные звуки.
     - Что это? - спросил Соломин.
     - "Хвала  слезам", музыка  Шуберта.  Учитель  школьный репетирует. А вы
даже не поздоровались со мною...
     - Извините. Я рад вас видеть.
     - Я тоже. И хочу сделать вам подарок.
     - Только прошу, чтобы он не был дорогим. Это в городе могут истолковать
в дурном смысле.
     - Успокойтесь. Мой подарок дешевый. Он водрузил на стол ручную японскую
бомбу.
     - Большое спасибо. Но что я буду с ней делать?
     - Делайте что хотите, только не бросайте.
     - Я думаю! Брось, так потом кишок не соберешь...
     Соломин спрятал бомбу в несгораемый сейф, засунув ее  за пачки казенных
47  000 рублей,  которые (будь  они  трижды  прокляты!) уже затаили  в  себе
какую-то роковую развязку.
     Посидели и послушали, как школьный учитель извлекает  из своего  фагота
бессмертную "Хвалу слезам".
     -  Замечательно! А  нельзя ему сказать,  чтобы  он  убрался подальше? У
меня, знаете ли, нервы последнее время хуже мочалок.
     - Пейте бром, - ответил Исполатов.
     Андрей Петрович растряс в руках японское знамя,
     - Кто захватил его в бою?
     - Мишка Сотенный.
     - По законам что ему за это полагается?
     - Очень много - прямая дорога в офицеры...
     Погибших в бою на речке Ищуйдоцке одну  лишь ночь продержали в часовне,
кадя над  ними нещадно,  дабы заглушить тлетворный  запах, потом весь  город
вышел на проводы.  Ополченцы разрядили в  небо берданки, салютуя павшим.  На
чиновника Блинова и его супругу было страшно смотреть: будто две черные тени
качались над разъятой  землей, в которую  навсегда опустили их сына. Соломин
изо всех сил старался найти нужные слова утешения, но все слова растерялись,
и он сказал Блиновым слишком наивно:
     -  Ах, если бы в  прошлую осень "Сунгари" не прошел мимо  Камчатки, все
было бы иначе.
     -  Да, да, вы правы, - отозвался  Блинов. - Все началось с того, что не
пришел "Сунгари"...
     Отодвигаясь  в сторону, Соломин пуговицей  зацепился  за ветхую  ограду
чьей-то могилы. С удивлением прочел, что здесь лежит астроном Жозеф де Лилль
де ля Кройер, лежит очень давно, еще со времен императрицы Анны Иоанновны...
Старые деревья сплетали кроны над  петропавловским кладбищем, и старое время
неслышно  смыкалось с новым. Андрей Петрович подумал, что  изменяются только
условия  жизни,  но чувства и переживания людей всегда  неизменны. Здесь под
каждым камнем навеки упокоился неповторимый мир человеческих ощущений.
     Через день он встретил школьного учителя и спросил, почему он так и  не
явился на кладбище, дабы почтить убитых "Хвалою слезам".
     - Уж не сердитесь. Не мог. Как заиграю - плачу.
     - Я и сам таков, - ответил Соломин, прослезясь.

     Японский  врач,  взятый в  плен, оказался  порядочным  и добросовестным
человеком.  Соломин  разрешил  ему  ходить где  вздумается,  без  охраны.  А
захваченная  при  нем  полевая  аптека была  даже  намного богаче  той,  что
обслуживала петропавловскую больницу доктора Трушина.
     Зато Ямагато держали в карцере под замком.
     - Куда ж я его, обритого, дену? - говорил Соломин...
     Исполатов снова попросил у  него разрешения отлучиться в бухту Раковую,
обещая вернуться недели через две. Он сказал:
     - Я забыл  передать вам от имени прапорщика Жабина, что в Охотском море
находится английский крейсер "Эльджерейн"...
     Вот это новость!
     - Крейсер? А что он там, пардон, делает?
     - Что-нибудь делает,  - ответил траппер. - Англичане без дела не сидят,
а на  их крейсерах не  служат  ротозеи  туристы. Я  думаю, что  "Эльджерейн"
кого-то там ищет.
     -  Господи, - вырвалось у Соломина, - до  чего  все запутано, и хоть бы
поскорее  пришел "Маньчжур"! А как вы полагаете,  - спросил  он, - долго еще
продлится наша изоляция?
     - До конца войны...
     Нечаянно Соломин вызвал Исполатова на признание.
     - Я сейчас составляю  списки отличившихся и включил в них ваше имя. Это
поможет вам снова встать на ноги! Траппер даже изменился в лице.
     - Я прошу вас не делать этого, - попросил он.
     -  К  чему  скромность? -  сказал  Соломин. -  Ваша заслуга в  изгнании
неприятеля  с  Камчатки  несомненна. Наконец,  вы  лично  пленили  японского
офицера.
     - И все-таки я прошу вас не делать этого.
     - Не понимаю... объяснитесь. Молчание.
     -  Я был слишком откровенен  с вами, - начал говорить траппер, -  и уже
многое  рассказал  о себе. Но, к  сожалению, я не сказал вам всей  правды...
простите! Дело в том, что я не был освобожден с каторги досрочно - я бежал с
каторги.
     Соломин будто заглянул в черный омут.
     - Неужели с Сахалина? - тихо спросил он.
     - Нет, с колесухи...
     Среди дальневосточников "колесухой" называлась каторга, громоздившая  в
амуро-уссурийской  тайге  насыпи  под   рельсы  будущей   Великой  Сибирской
магистрали.  Соломин  знал,  что  для   колесухи   не  хватало   народу   и,
действительно, часть арестантов была вывезена с Сахалина.
     - Но это меняет все дело, - сказал он.
     - Да, - не отрицал Исполатов,  - даже круто меняет. Сейчас все притихло
и меня никто не  ищет.  Я пропал  для всех. Но стоит вам возбудить вопрос  о
снятии  с меня ответственности за убийства в связи с награждением, как сразу
же всплывут мои давние грехи... а новые лишь дополнят их.
     - Так. Но это еще не все, - сказал Соломин.
     Исполатов подумал. Подумал и ответил:
     - Да, не все. Исполатов - это не настоящее мое имя.
     - Какое же настоящее?
     - Стоит ли его вспоминать? Его просто нет...
     Андрей Петрович долго не мог прийти в себя.
     - И когда же вы бежали?
     - В девяносто первом.
     Соломин как  старожил  хорошо  помнил 1891  год, когда  с колесухи  был
совершен массовый побег  преступников. Тогда тряслась  вся тайга, по дорогам
боялись проехать, а  на окраине Владивостока, в кварталах Гнилого Угла, ночи
освещались выстрелами - шла настоящая война  с беглыми каторжниками. Соломин
не  забыл,  как средь бела  дня убили мичмана Россело с французской эскадры,
как зарезали капельмейстера флотского оркестра...
     Словно угадав его мысли, Исполатов произнес:
     - Общего у меня с бандитами было только то, что я  бежал вместе с ними.
Мне страстно хотелось свободы... свободы!
     - И после этого оказались на Аляске?
     - Иного выхода у меня не было.
     - Теперь я понял хронологию вашей жизни...
     Исполатов  поднялся, прошел  через  всю  комнату,  чересчур старательно
отряхнул  с  папиросы  пепел,  вернулся  к  своему  стулу  и сел...  Странно
прозвучали его слова:
     -  Поймите  меня  правильно - я  полюбил женщину, и,  к несчастью или к
счастью, она тоже любит меня.
     В этих словах  был  оттенок  щемящей  жалобы,  только  Соломин  не  мог
распознать - на что он жаловался?
     - Эта женщина из лепрозория?
     - Она.
     - Вы действительно ее любите?
     - Да...
     Соломин проверил - не стоит ли кто за дверями.
     - Войдите  же,  наконец, в мое чиновное положение. Что я должен  теперь
делать? Чтобы как-то выручить вас и эту женщину, мне отныне надобно закинуть
это дурацкое зерцало под лавку и... Ну, как мне быть?
     - Если это  так  трудно, - ответил  Исполатов, -  давайте все упростим:
арестуйте меня, и дело с концом.
     - Да я же не только чиновник - я  же и человек, который хотел бы помочь
другому.  Сейчас  мое  уважение  к  вам  заглушает  желание  посадить вас за
решетку... Я же  даю себе  отчет  в том,  сколько вы сделали для Камчатки!..
Давайте как на духу: честно выкладывайте - что еще лежит на вашей омраченной
совести?
     Исполатов вдруг весело рассмеялся:
     - Андрей  Петрович, вы  очень хороший человек, но сидеть с вами в одной
камере  я  бы не решился... Я вам сказал  уже  все! А что еще  предстоит мне
натворить, этого не ведаю даже я. Но поверьте, что мною действительно иногда
управляет рок.
     - Рок  - это  лишь выдумка  древнегреческой философии. Давайте  оставим
это... Вы когда вернетесь из Раковой?
     - В августе обещаю.
     - Хорошо. Поезжайте. Скоро увидимся.
     ...Они не знали, что эта встреча не состоится!
     Вскоре перестал гореть свет в окошках  Блиновых, а  когда открыли двери
их  дома, внутри было  пусто.  Перебраться  на материк они  никак  не могли,
потому в городе говорили:
     - Уж не  худое ли? Небось зашли в лес да петельку на себя и накинули...
И была-то у них едина надежа - сыночек!
     Соломин  продолжал испытывать мучительные угрызения  совести. Егоршин в
своих упреках был, несомненно, прав: бой при Ищуйдоцке наглядно показал, что
в  десанте  погибли люди случайные, а опытные  в  отваге и  риске потерь  не
имели.
     - Это мой грех, - переживал Андрей Петрович...
     Он  еще  не терял надежды, что к ним прорвется  доблестная  канонерская
лодка "Маньчжур" и тогда жить станет легче.
     Но вместо  "Маньчжура" в  Петропавловск неожиданно  вошла  американская
"Минеолла"!
     Прелестное название  корабля никак  не  гармонировало с  внешним  видом
этого допотопного чуда, которому лучше бы называться иначе - плавучий  гроб,
галоша,  бандура  или  самотоп. Не  хватало только гребных  колес, чтобы они
шлепали по воде старомодными плицами.  Высокая  труба-монстр, сложенная чуть
ли не  из кирпичей,  завоняла Авачинскую  гавань  гнусным  дымом, насыщенным
крупицами плохо прогоревших углей. А мостик "Минеоллы" напоминал старомодный
комод с массою ящиков, в котором хорошо бы поселиться бездомным крысам...
     Зато капитан "Минеоллы" оказался сущим молодцом!
     Приветствуя Камчатку, он треснул ее  форштевнем по старой пристани, так
что  от  нее  куски  полетели. Желая  исправить случайную бестактность,  кэп
приказал в машину  дать  полный  назад...  И - дали...  Так дали,  что  винт
корабля,  взбаламутив  рыжую  воду,  буквально  за  минуту  вымыл  из грунта
четырнадцать свай сразу, отчего половина пристани обрушилась в море.
     Потом из ящиков комода раздалась бравая команда:
     - Подать швартовы на берег!
     И - подали... Прямо на голову служителя пристани, ободрав  человеку ухо
и раскровенив ему лицо. Моряки такую швартовку называют грязной. На пароходе
"Минеолла" прибыл  мистер  Губницкий! Я думаю,  он приложил немало стараний,
дабы зафрахтовать с корабельных кладбищ США такую гибельную шаланду. Но  для
этого у него,  видимо, были вполне обоснованные причины... Мне, читатель, не
хотелось бы играть в прятки: пора уже знать, что  заход английского крейсера
"Эльджерейн" в Охотское море вызван ожиданием загробного привидения в образе
"Минеоллы"!



     Соломин  писал  о  встрече  с  Губницким: "Он  встретил меня  сурово  и
величественно,  предупредивши,  что имеет полномочия  высшего  правительства
разобрать камчатские дела".
     - Каждому аз воздам, - пригрозил Губницкий...
     Два  давних  недруга  сошлись  в  салоне  "Минеоллы",  причем  у  стола
прислуживал  корабельный  стюард-японец, внимательно  их слушавший.  Соломин
присмотрелся к этому типу.
     - Вы меня, конечно, узнали? - спросил он японца.
     - Да, Соломин-сан.
     В  памяти снова возникла кают-компания "Сунгари" и время, проведенное с
двумя японскими студентами. Андрей Петрович задал вопрос наугад:
     - Вас, кажется, зовут Фурусава?
     Стюард (весь в белом) отвесил поклон:
     - Нет, я Кабаяси.
     Соломин даже рассмеялся:
     - Надеюсь,  что за этот  большой срок  вы постигли русский язык во всех
его  неуловимых  нюансах?  Ну,  и как  же он  вам  показался? Наверное, было
трудно?
     - Сейчас я читаю уже Тютчева, - ответил Кабаяси.
     - А что читает ваш друг Фурусава?
     Неуловимая запинка - и точнейшая ложь:
     - Фурусава нравится ваш Чехов...
     Соломин  не счел нужным  объяснять шпиону,  что  его напарник  Фурусава
давно  закопан в  камчатской  земле. Повернувшись к  Губницкому,  он  учтиво
сказал:
     - Извините, что  я  отвлекся. Мне было очень приятно встретить  рядом с
вами своего старого знакомого.
     Губницкий слегка  кивнул,  будто одобряя. После чего протянул  Соломину
список его камчатских недоброжелателей:
     - Всех этих лиц следует собрать вместе.
     Поверх  табеля стояла дата: 9 апреля  1904  года - это  был горький для
Соломина день, когда враги установили "научный" диагноз  о его сумасшествии.
Он ответил:
     - Хорошо! Но Папу-Попадаки поищите в Чикаго. Расстригину пропоем вечную
память,  а господа Неякин  и Трушин,  в  этом нет никакого  сомнения, охотно
подтвердят мою ненормальность...
     Возникла пауза, напряженная для обоих. Имея немало причин для ненависти
к  Губницкому,  Андрей Петрович  все  же не  догадывался  о  подлинной  роли
предателя, потому и доложил с оттенком некоторой гордости:
     - Камчатку  можете поздравить. В этом году, даже  при полном отсутствии
морской   погранохраны,  нерест  лосося   прошел  без  грабежа  со  стороны.
Американцы,  надо полагать,  не  рискнули нарушить нейтралитет,  а  японских
браконьеров  Камчатка отбила  с немалым для них уроном... В  этом  - большая
заслуга всех местных .жителей, особенно ополченцев!
     - Заслуга ли? - ответил Губницкий. -  Нейтралитет рыбных промыслов  был
одобрен  на Международной рыбопромышленной  выставке  в Осаке.  Здесь я могу
сослаться  на  стародавний  прецедент  Крымской  кампании,  когда  тоже была
договоренность с противником не мешать рыбной ловле.
     Вспомнив слова Исполатова, Соломин заглянул в глаза Губницкого (в глаза
осьминога)  и  обнаружил,  что  в  его  зрачках  действительно  есть  что-то
приковывающее... Соломин возразил:
     -  Но  ведь  в период  Крымской  кампании  англичане  с  французами  не
закидывали сетей в русских водах! Японцы же давно привыкли  жить доходами  с
богатств русских морей.
     Кабаяси  тихо  расставлял  посуду.  Соломин  заметил,  что  для  жалкой
обстановки  "Минеоллы"  совсем не требуется стюард.  Масса  рыжих  тараканов
нахально  падала с потолка прямо  в  тарелки, по отвороту пиджака Губницкого
форсированным маршем передвигался раскормленный клоп, никак не думавший, что
из благодати Сан-Франциско ему суждено переместиться в камчатскую холодрыгу.
Андрей  Петрович заодно  уж осмотрел  и  себя  - нет ли  на  нем  какой-либо
нечисти...
     Губницкий достал какую-то бумажонку:
     - Имею сообщение от господина Прозорова...
     - ?
     - Прозоров, -  пояснил он, - председатель  Санкт-Петербургской торговой
биржи,  ныне  вступившей   на  паях  в  правление  Камчатского  акционерного
общества. Здесь он пишет  мне,  что  вы давно не в себе, творите неслыханные
надругательства над жителями, совершенно их терроризировав, "вследствие чего
Камчатское общество затрудняется исполнять свои задачи".
     Это была уже цитата! Соломин спросил:
     - А какие задачи у вашего почтенного общества?
     Губницкий дал ответ крайне глубокомысленно:
     - Нетрудно догадаться...  Мы осваиваем Камчатку, как это всем известно,
не  ради  прибылей.  Мы  стараемся  привить  ей  хотя  бы  скромные  зачатки
цивилизации.  Посильно  привносим  в  эти  дикие   края  культуру  и  основы
благосостояния...
     Соломин на дешевую демагогию не улавливался.
     - Браво! - сказал  он, с  нарочитой издевкой хлопнув в ладоши. - И  еще
раз  браво!  Я  счастлив,  что  ваши задачи совпадают  с моими... Кстати, вы
прибыли из  такой цветущей страны,  и надеюсь, что ваша  "Минеолла" привезла
детям Камчатки хотя бы ящик дешевых калифорнийских апельсинчиков.
     -  Здесь обожают репу, - ответил Губницкий, - а вкус апельсинов местным
жителям так же непонятен, как мне противен вкус  местной сараны или черемши.
Камчатка сама по  себе чрезвычайно богата внутренними ресурсами... О чем  вы
просите? Разве же барон Бригген не доставил вам провизию на "Редондо"?
     -  Он не сгрузил на пристань даже черствой горбушки, только  навез сюда
массу невозможных сплетен...
     Андрей  Петрович  понял,  что  в  беседе  наступил кризис.  Присутствие
Кабаяси мешало ему, но он решил этим пренебречь.
     - Ваши полномочия, - дерзко потребовал он.
     Губницкий величавым жестом предъявил телеграмму Плеве, которая являлась
и директивою  к  исполнению.  Соломин  прочел, что  его  ведено  с  Камчатки
устранить,  а  ополчение подвергнуть  расформированию.  Конечно,  оспаривать
резолюцию министра внутренних дел Соломин не решился (а мог бы!).
     - Ваша карта бита, - сказал Губницкий с усмешкой. Да, бита...

     Разговор продолжили в канцелярии уездного правления.
     - Каждому аз воздам, - повторил Губницкий, оглядывая скудную кривоногую
мебелишку  казенного  присутствия. - Для меня ведь все люди  одинаковы.  Для
меня важно лишь справедливое решение... А вам предстоит сдать дела.
     В раздумье постояв у несгораемого шкафа, он велел:
     - Откройте камчатскую казну.
     Слава богу, ключ на этот раз быстро нашелся.
     - Пожалуйста, - Соломин открыл дверцу сейфа.
     Губницкий залез в него чуть ли не с головой.
     - Сколько здесь?
     - Сорок семь тысяч. С копейками.
     - А почему здесь сорок семь тысяч?
     - Вас смущает не круглая сумма?  Так я и сам не знаю, почему  тут сорок
семь, а не сорок и не пятьдесят тысяч.
     Губницкий,  пересчитывая пачки  ассигнаций,  неожиданно извлек из сейфа
спичку, уже обгорелую:
     - Может, вы и окурки сюда складываете?
     - Да нет, не складываем.
     - Как же эта спичка сюда попала?
     - А бес ее знает, - ответил Соломин.
     Конечно же, он  не причислял Губницкого к лучшей части человечества. Но
и фантазии  Соломина  не хватило додуматься,  что  эти 47000  казенных денег
Губницкий  уже заприходовал в  графу своих прибылей, а  для  того,  чтобы из
сейфа  они переместились  в  его  чемодан, нужна  сущая  ерунда  -  японские
крейсера!
     Наконец-то он обнаружил в сейфе и бомбу.
     - Не понимаю, зачем тут валяется эта штука?
     - А куда девать? Не прятать же под подушку.
     - Но и не хранить же ее с деньгами.
     - Одно другому не мешает, - отозвался Соломин.
     - Откуда она у вас, такая страшная?
     - Откуда? - Соломин чуточку поразмыслил. - Представьте, принял вместе с
камчатскими делами. Даже расписался, как  в  казенном имуществе. Об  этом во
Владивостоке знают. Так что вы уж, пожалуйста, не подведите меня.
     - Хорошо, - сказал Губницкий, - не подведу...
     Ключ от камчатской казны перебазировался в карман  Губницкого, при этом
Соломин мысленно воздал хвалу  всевышнему, который избавил его от дальнейших
хлопот с сейфом. Он еще раз машинально глянул на список своих врагов.
     - Да, - напомнил ему  Губницкий,  - пожалуйста,  соберите всех лиц, кои
принимали    участие   в   консилиуме,    установившем    вашу   психическую
неуравновешенность.
     Андрея Петровича несколько удивило, что при появлении Неякина Губницкий
широко распахнул перед ним объятия:
     -  О,  вот и мой старый сподвижник по  службе на Командорах! Как я  рад
видеть тебя бодреньким и здоровеньким...
     Два  супостата  устроили  публичное  лобызание. Взирая на их  нежность,
скрепленную совместным воровством,  Андрей  Петрович понял, что  сейчас  они
сожрут  его как  миленького. Душа  погрузилась  в  унылейшую апатию. В самом
деле, стоит ли разбиваться в лепешку, если все предрешено заранее?..
     Лиходеям, собравшимся для "консилиума", он сказал:
     - Жаль, что я вас раньше в бараний рог не свернул...
     Хлопнув дверью, резко  вышел,  а на крыльце встретил Егоршина,  который
сунул ему в руки никелированный браунинг.
     - У японцев  отобрал, - шепнул  зверобой. - По-опаси-тесь. Я эту шушеру
немножко знаю... от них всякое станется.
     - Спасибо. Теперь хоть есть из чего застрелиться.
     Минут   через  двадцать  "консилиум"   завершился,  и  Губницкий  снова
пригласил Соломина в канцелярию.
     -  Доктор,  -  показал  он на  Трушина, - утверждает,  что  психическая
ненормальность  постигла и вашего  помощника...  Вы разве не  замечали,  что
урядник Сотенный шизофреник?
     Андрей Петрович отвык чему-либо удивляться.
     - Здесь все сумасшедшие, - сказал он.
     Соломин понимал дело так, что Губницкий берет Камчатку  в свои руки. Но
ошибся - Губницкий указал на Неякина:
     -  Вот  старый  боевой конь, который  еще  послужит  под  седлом.  Дела
камчатские прошу сдать господину Неякину.
     Это было отступлением  от директивы Плеве, но, очевидно, Губницкий счел
более  благоразумным укрыться  за спиною  Неякина.  Андрей  Петрович швырнул
перед ними связку ключей.
     - Жрите! - сказал,  уже не выбирая  выражений. Неякин  поспешил открыть
ясачные кладовые. Из темного коридора в  канцелярию донесся его  придушенный
голос:
     - Никодим Авенирович,  идите-ка  сюда!  Скорее. Губницкий  не  замедлил
явиться.
     - О-о-о,  - произнес  он в восхищении, когда из  темной  глуби кладовых
искристо засверкали груды камчатских мехов...
     Присутствие  Соломина, собравшего этот  ясак, помешало хапугам выражать
грабительские эмоции более откровенно.
     -  Закройте, -  строго  указал  Губницкий.  - Потом  все пересчитаем  и
отправим на Командоры... ради безопасности!
     Со сдачею дел  Соломин явно поспешил: под окнами уездного правления уже
качнулся  частокол берданок, ополченцы  устроили воинственный гвалт.  Андрей
Петрович сам  же  и писал, что Губницкий "хорошо  был известен населению как
самый  крупный хищник, как  самый безжалостный  кровопивец. Сила,  во всяком
случае, была на моей стороне..."
     Зная  местные  нравы,  Губницкий перетрусил и, показывая  на  окно,  за
которым галдели дружинники, выговорил:
     - Вот за это вы ответите по закону! Соломин дал ему правильный ответ:
     - Неужели только за  то,  что  я, патриот  отечества,  собрал таких  же
патриотов для защиты отечества?
     - Вы их вооружили!
     - Конечно. Не пальцем же воевать с японцами.
     -  Однако  раздача  оружия  населению  - это  прямая  угроза сохранению
благочиния и гражданского спокойствия.
     - Но ведь нам следовало обороняться.
     - На вас никто не нападал...
     Соломин выпалил в лицо Губницкому:
     -  Даже  от японского  лейтенанта Ямагато я не слышал такой  белиберды,
какую вы мне здесь поучительно преподносите!
     - А где он сейчас? - вдруг оживился Губницкий.
     - Сидит.
     - Как сидит?
     - На полу сидит.
     - Не понимаю.
     - От табуретки отказался. Вот и сидит на полу.
     - Где сидит?
     - В карцере же, конечно...
     - Как вы смели? - обрушился  на него  Губницкий.  Соломин взял со стола
тяжеленное пресс-папье.
     -  Да, осмелился!  Что  вы кричите?  Я ведь  вашему Ямагате раскаленных
иголок под ногти не загонял.  Рисом  кормил, в чае и папиросах не отказывал,
на  прогулки  выпускал... Так какого  же  еще рожна надобно для поверженного
противника?
     Губницкий сказал:
     - Ямагато следует освободить. Это известная персона в Японии, он вхож к
министрам, его лично знает сам микадо.
     -  Я ключи вам сдал,  - ответил  Соломин, -  и, как Пилат, умываю руки.
Желательно вам  христосоваться с Ямагато - пожалуйста. Но я в таком деле вам
не товарищ...
     На улице его окружили  ополченцы,  настойчиво  требуя приказа об аресте
Губницкого  и Неякина. Камчатка уже знавала  немало  кромешных бунтов, когда
неугодное начальство кровавой  метлой выметалось в море, - камчадалы никогда
не были народом покорным:  вулканы  сотрясали Камчатку,  и вулканы  страстей
бушевали в душах  ее жителей...  Скажи им Соломин сейчас одно только слово -
от  Неякина с  Губницким даже галош бы не  осталось,  а этот  заразный барак
"Минеоллу" разнесли  бы по гаечкам! Но  Соломин  (как  и в случае с  бароном
Бриттеном) опять допустил дряблость воли, сейчас особенно непростительную.
     -  Расходитесь,  -  велел  он  ополченцам.   Ему  отвечали  с   большим
неудовольствием:
     - Разойтись-то легче всего, зато собраться трудно... Ведь не  иначе как
эту нехристь на нас японцы наслали!
     - Нет, - сказал Соломин, - это не японцы.
     - Так кто же тогда?
     -  Это  из  Петербурга  подкинули...  Господин  Губницкий  показал  мне
телеграмму министра внутренних дел Плеве.
     - Ах, Плеве? Так и он, гад, микаде продался... Повидавшись с Егоршиным,
Соломин велел ему тишком  ехать в Мильково и предупредить  Сотенного,  чтобы
урядник не показывался в городе, где его ждут большие неприятности:
     -  Будет  лучше  всего,  если  он  переберется в  Большерецк  и  оттуда
продолжит оборону Камчатки от японцев.
     Послать же  гонца  в лепрозорий, чтобы  предупредить Исполатова, он  не
осмелился,   надеясь,  что   траппер,  как   и  обещал,   сам   появится   в
Петропавловске,  и тогда  Андрей  Петрович постарается  выручить  его.  Увы,
предупредить траппера не удалось!
     Губницкий  не сразу вызволил Ямагато из карцера, сначала он как следует
продумал свое поведение. Полмиллиона японских иен, собранных самураями в его
пользу, - этот великолепный чистоган надо было как-то оправдать...
     Лишь к ночи он велел привести к нему Ямагато,  и,  когда самурай вошел,
часто  кланяясь,  как   заводной  петрушка,  Губницкий  (тоже  с   поклоном)
торжественно вручил ему саблю.
     -  Приношу  глубокие  извинения,  -  сказал  он  по-английски,  - за то
печальное недоразумение, какое  произошло  по  вине  начальника  Камчатки...
Уверен, с вами ничего бы такого не случилось, если бы начальник Камчатки был
психически нормален.
     Этой фразой Губницкий как бы оправдал поражение  Ямагато, а  сам бой на
речке   Ищуйдоцке   он  тщательно   завуалировал  незначительным  словом   -
недоразумение.
     - Где мое знамя? - сразу потребовал самурай.
     Знамя долго искали и нашли за печкой.
     Ямагато с обритой головой был карикатурен: в одной руке на отлет держал
обнаженную саблю, в другой знамя,  нуждавшееся в стирке с мылом, а  грудь он
выпятил, как на параде.
     -  Если начальник Камчатки ненормален, - отвечал самурай по-японски,  -
то  и бандитов, вооруженных  им, тоже следует признать явлением ненормальной
фантазии.
     Губницкий быстренько с этим согласился:
     -  Ополчения  отныне  не  будет...  Я  сразу  же  оповещу   окрестности
Петропавловска, чтобы с шапок поснимали ополченские  кресты, а дружины сдали
оружие. Но сообщать
     об этом  в Петербург я не  стану, зато извещу Владивосток, что душевная
болезнь  Соломина подтвердилась, и  пусть они  телеграфируют дальше...  Смею
надеяться, что это известие вскоре же дойдет и до Токио!
     Потом Губницкий вспомнил, что  в госпитале  Сан-Франциско барон Бригген
просил  его  уничтожить  протокол,   им  подписанный.  Порывшись  в  шкафах,
Губницкий  отыскал  этот  протокол.  Но он был  скреплен  булавкою  с другой
бумагой, и совсем нетрудно  догадаться,  что  этим  двум  документам Соломин
придавал особо важное значение.
     Сразу  уничтожив  болтовню  барона,  Губницкий внимательно  вчитался во
вторую бумагу. Несколько страниц были заполнены личными показаниями траппера
Исполатова об убийстве им сожительницы Марьяны и явинского почтальона.
     -  Людские дела...  господи! - вздохнул Губницкий. Подумав как следует,
он спрятал показания траппера в ящик стола и, зевнув, повторил:
     - Каждому аз воздам...
     Ключ в его руке щелкнул, как взводимый курок.



     Замолчать  подвиг камчатского ополчения Губницкий при всем  желании  не
осмелился, он подтвердил донесение  Соломина о  битве на речке Ищуйдоцке,  в
котором  пленили японского командира  и захватили знамя противника. Сохраняя
казенную   последовательность,   Губницкий   оказался   вынужден   утвердить
составленный Соломиным список  ополченцев,  достойных награждения  за боевые
отличия.
     Все это он проделал одной рукой. Но другой рукой Губницкий притягивал к
ответственности  тех  же самых  геройских  ополченцев.  Буквально  из пальца
прохиндей   высосал   юридическую  формулировку   для  привлечения   к  суду
руководителей боевых дружин. Казуистика строилась таким образом: "за участие
в разбоях в отношении к мирным японцам, приходившим к нам ловить рыбу..."
     Жестокая   правда  тех  дней  такова:   предателю  удалось   разоружить
ополченцев,  квартировавших  в   Петропавловске   и   ближайших   от  города
поселениях. Отвечать за это преступление следовало бы  и Плеве,  который дал
Губницкому самые  широкие полномочия.  Но руки  Губницкого (а тем более руки
министра  внутренних  дел) оказались  слишком  коротки,  чтобы дотянуться до
берегов  Охотского моря, где  боевые  дружины продолжали священную  войну  с
оккупантами...
     От самого устья Тигиля до мыса Лопатка все лето  подряд Камчатку трясло
от частой  пальбы  -  патронов не  жалели.  Ополченцы  прибрежных деревень и
стойбищ  отражали  каждую  попытку  японцев  закрепиться  на  побережье.   В
Большерецке произошло уже настоящее сражение  - там дружинники перебили всех
налетчиков, факелом сгорела большая японская шхуна.
     Выискивая слабейшие места в  обороне, японцы решили высадиться на самом
севере   Камчатки,  в  безлюдном  и  суровом  Карагинском  краю,   где  жили
безграмотные   коряки  и   камчадалы   -  прямые  потомки   первых   русских
землепроходцев,  осевших  здесь  со  времен Дежнева  и  Атласова. Камчатские
патриоты  наголову разгромили  японский десант,  и лишь  пять  захватчиков с
трудом добрались до шхуны вплавь, остальных добили меткие выстрелы.
     В  Токио никак не ожидали, что  пустынная Камчатка ответит пулями из-за
каждого камушка,  ответит  плотными  залпами  из  гущи  диких  шеломайников.
Японская  военщина  замыслила  операцию по захвату  Командорских островов  -
совсем  уж  беззащитных, благо там  проживали  лишь  300  алеутских семей (а
здешние  богатства  котиковых  лежбищ  и  последние  каланы давно привлекали
самураев).  Рано  утречком,  когда  жители еще спали,  японцы высадились  на
архипелаге.  Японский офицер,  потрясая саблей,  поведал алеутам, что отныне
Командоры - земля священного  микадо, в честь чего над островами был  поднят
японский  флаг. Алеуты -  люди спокойные: они дождались ветра с  дождиком, а
потом нанесли  захватчикам удар такой убийственной  силы, что  самураи вверх
тормашками закувыркались с островов в море...[9]
     Ямагато было  ясно,  что  без поддержки  крейсеров на  Камчатке  нечего
делать,  нужна  мощь  главных  корабельных  калибров! Но  действия  японских
крейсеров  были  скованы  единоборством с кораблями  Сибирской флотилии, а в
Охотском море еще околачивался английский крейсер "Эльджерейн"...
     Тридцатого июля Губницкий велел Соломину собираться.
     - Я в Америку не поеду, - твердо заявил Соломин. -  Лучше я буду сидеть
в камчатском карцере.
     - Америка в таких, как вы, и не нуждается. Ступайте на "Минеоллу",  там
для вас отведена самая лучшая каюта...
     На этой  поганой "бандуре", которая никак не свидетельствовала о бурном
развитии  американской   техники,   Андрею   Петровичу   отвели  каюту   без
иллюминатора и вентиляции, похожую,  скорее,  на мрачную  грязную  нору.  От
соседства  кочегарок  переборка  раскалялась так,  что  на  ее  поверхности,
кажется,  можно  было отпарить  брюки.  Легионы  тараканов  сыпались  сверху
шуршащим дождем, от клопов не было никакого спасения...
     Хотелось бросить  последний взгляд на Камчатку, и Соломин толкнул дверь
на палубу. Увы, дверь предусмотрительно закрыли снаружи, очевидно по приказу
Губницкого, боявшегося, как бы этот  "сумасшедший" чего-либо не натворил. От
работы  склеротичных  машин единственный стул  в  каюте, припрыгивая,  начал
двигаться  с  борта на борт,  словно в спиритическом сеансе.  Наконец кто-то
вставил ключ  в  дверь  и провернул  его  в  скважине,  выпуская Соломина  в
коридор.
     Перед ним  стоял  каютный юнга - тщедушный американец с красными, как у
альбиноса, глазами. Соломин пожалел его.
     - Ну и вид у  тебя, дружище! - сказал он юнге. -  Будто ты целую неделю
не мог выбраться из кабака.
     -  Кабак, сэр, все-таки  лучше "Минеоллы", сэр.  Два раза "сэр"  -  это
признак уважения.
     - Куда же вы плывете с клопами и тараканами?
     - Топиться, - ответил юнга с красными глазами.
     - Сэр! - напомнил ему Соломин.
     - Простите, сэр...
     Петропавловск (такой ненавистный и такой любимый) уже пропал за кормою,
будто его никогда и  не  было, а лишь приснился в кошмарном  и  сладком сне.
Слева  по борту  Соломину подмигнул  почти  приятельски  желтый глаз  маяка.
Щелкнула дверь под "комодом" капитанского  мостика - из пассажирского салона
вышел   Губницкий  в  шелковом  японском  халате,  расписанном   чудовищными
драконами, с ярким американским полотенцем на шее.
     -  А вы  преступник, - заявил ему Соломин.  - Я  сожалею,  что  удержал
ополченцев... они бы вас разорвали, как собаки кошку! Ответьте мне - куда вы
дели весь камчатский ясак?
     Губницкий поддел на палец кончик  полотенца,  стал тщательно вытирать в
ушах (кажется, он выбрался прямо из душа).
     -  Не хватит ли  объяснений?  Что вас тревожит  этот  вонючий  ясак, до
которого вам уже давно нет никакого дела?..
     Машины  "Минеоллы" стучали,  словно  бабкины  ходики,  из трубы  валила
копоть,  будто  от  дрянной керосинки.  Стало  муторно. Вернувшись  в каюту,
Соломин нашел  под подушкой  записку, коряво начертанную по-английски: "Если
хотите еще пожить на этом дурацком свете, ничего не ешьте от нашего стюарда.
Честный американец". Конечно, разделаться с Соломиным в море проще простого.
Обернут  в простынку, как дитятю, и бросят  за борт,  а потом поди  проверь,
отчего загнулся.
     Но  когда прозвенел гонг,  зовущий  к  ужину, Андрей  Петрович все-таки
направился в салон. Кабаяси, хорошо войдя в роль корабельного стюарда, из-за
спины  Соломина наклонил бутылку с джином над его стаканом, сказав с  наглой
улыбочкой:
     - Скоро вы увидите моего друга Фурусава.
     Соломин уже видел его друга  Фурусава  с раскроенным черепом, но в этот
момент  понял  слова  Кабаяси  таким  образом,  что его решили доставить,  в
Японию.
     - Еще чего не хватало! - закричал он. - Я никогда не сдавался в плен, а
значит, никто не имеет права...
     "Минеоллу" дернуло на волне так, что изо всех тарелок выплеснуло потоки
рыжего овощного  супа.  Отлетев  к  переборке,  Губницкий уцепился за стойку
пиллерса,  над  его  головою раскачивалась  клетка  с черным  мадагаскарским
попугаем.
     - Да, - заявил он Соломину, - "Минеолла" должна навестить Японию, и это
меня нисколько  не оскорбляет,  ибо война не должна мешать торговле. Но вас,
сударь, - договорил он, - я выкину за борт напротив Охотска - радуйтесь!
     Андрей Петрович с  ужасом вспомнил о грозном охотском  баре, на котором
разбились и погибли уже столько мореплавателей.
     - Вы это ловко придумали, - сказал он Губницкому. Слишком ловко!
     Даже если  Соломин останется жив за баром, все равно дорога от  Охотска
до Иркутска займет у него прорву драгоценного времени. Значит, Петербург еще
очень долго не будет  извещен о той  подлости,  какую  развели  на  Камчатке
мистер Губницкий и его подопечные холуи.
     - Где вся пушнина Камчатки? - снова спросил он.
     Кажется, сейчас  Соломин  уже пожалел,  что  собирал ясак  без  "теплой
компании":  пусть  уж лучше  бы разворовали пушнину свои мерзавцы, а не этот
американский  оборотень  с глазами осьминога. Балансируя на  уходящей из-под
ног палубе, Губницкий добрался до своей тарелки, окунул  в  нее мельхиоровую
ложку.
     - Дайте человеку поесть  спокойно... В  темном  коридоре Соломину снова
встретился юнга, беднягу даже мотало от усталости.
     - Что, приятель, так много утомительных вахт?
     - Да, сэр. На всю команду у нас одна бессменная вахта. Мы просто боимся
ложиться  в койки... Неужели вы не догадываетесь, зачем "Минеолла" тащится в
пустыню Охотского моря,  до которого нам,  честным американцам, нет никакого
дела?
     Соломин сказал, что это из-за него:
     - Напротив Охотска меня шлепнут за борт, как лягушку.
     - Вы наивный человек,  сэр, - насмеялся юнга. - "Минеолла" застрахована
мистером Губницким на  такую большую сумму, что дело осталось  за малым - не
дать ей  зажиться на белом свете. Охотское море - отличная покойницкая, ведь
там  никто  не  проверит  причину  смерти.  Вот  мы  и  не  спим,  чтобы  не
проворонить, когда нас  станут сажать на банку.  Я вам дам  совет: если  это
случится, не старайтесь  завязать шнурки на ботинках. Вы не успеете крикнуть
"мама!",  как палуба  сама  выскочит из-под  ног. Великий  боже, не  дай нам
проспать эту веселую минутку...
     С  наступлением  темноты Соломин прошел  в  каюту Губницкого,  которого
страшно перепугал своим появлением.  Рука  его  потянулась  к  звонку, чтобы
вызвать стюарда Кабаяси, но Соломин треснул его по руке.
     - И не кричать! - сказал. - Садитесь...
     Соломин плотно притворил двери.
     - Что вам угодно? - спросил Губницкий.
     -   Знать   глубину  вашего  падения...  Вы  тридцать   лет   управляли
Командорами.  Скажите,  удавалось  ли  вам  за эти  годы следить за  русской
прессой?
     - Кое-что почитывал.
     - Надеюсь, что под статьями, направленными против вас, вы уже встречали
мое имя?
     - Приходилось. А за что вы невзлюбили меня?
     - За то, что вы самый настоящий жулик, место которому  в петле. И  будь
моя  воля,  вы  бы висели до  тех  пор,  пока  не  лопнет дотла  перегнившая
веревка...
     Губницкий догадался, что Соломин дальше слов  не пойдет,  и успокоился,
начав ковыряться в своих карманах.
     - Россия, - говорил он, - никогда  не  была для меня матерью. Я человек
вполне  новой формации, и мне вообще  смешна сама мысль, что какую-то страну
можно  любить  только потому,  что  там родился... Прошу вас -  не падайте в
обморок!
     Он показал ему паспорт американского гражданина:
     - Это мой... Вы удивлены?
     Лицо Соломина покрылось холодным  потом. Только сейчас он осознал,  что
произошло. К управлению Камчаткой пришел подданный Соединенных Штатов, о чем
в Петербурге  не  догадывались. Губницкий правильно рассчитал удар: когда до
министерства  дойдет  известие  о его  самозванстве, он  будет уже  в полной
безопасности  - за океаном!  А весь  богатый  камчатский ясак (плюс денежная
казна Камчатки)  останется при  нем. Ко всему этому  он еще получит  крупную
сумму страховки после неизбежной гибели "Минеоллы"...
     Соломин в обморок не упал.
     - Вы крепкий человек, - похвалил его Губницкий. - Ну как? Видите, я вас
поймал и держу  в клетке, а вам  меня уже  не поймать...  Ха-ха!  - раздался
бодрый смех. - Это  я сделал уже не по-русски - это по-американски. Надеюсь,
вы оценили размах моих операций.
     -  Да,  оценил. Вы меня  извините, -  сказал Соломин,  - но я  вынужден
поступить вот так... - Он плюнул в осьминожьи глаза Губницкого, потом вышел.
     В каюте нащупал  под подушкой  холодный никель браунинга, подаренного в
разлуку зверобоем Егоршиным. Присутствие оружия  направило мысли в нехорошую
сторону. "Нет, - сказал он себе, - стреляться рановато". Перед ним  возникла
ясная  цель: во чтобы то ни стало  добраться до первого, же телеграфа, чтобы
информировать Россию  о геройстве  камчатского ополчения,  чтобы  оповестить
официальный Петербург о злодейском поведении шайки грабителей - Губницкого и
барона  Бриггена,  этих  прихвостней  загадочных  гешефтмахеров,  Манделя  и
Гурлянда,  что спокойненько  посиживают  на Галерной,  в  доме М49...  Очень
сильно качало.
     С-с-с-сволочи... - свистел Соломин сквозь зубы.
     "Минеоллу" швыряло так, что ее комоподобный мостик, казалось, оторвется
от  палубы  и упорхнет за борт со всем  его - премудрым начальством. Хорошо,
если бы это случилось!

     Пятого августа расхлябанная от качки "Минеолла" положила якорь в жидкие
грунты на внешнем рейде перед Охотском.
     - Вы еще не спали? - спросил Соломин юнгу.
     - Ждем пересадки... Хорошо, что в  Охотском  море нету акул,  зато вода
такая,  что каждая косточка уже заранее  готовится  сплясать бравую моряцкую
джигу!
     Далеко-далеко виднелось  несколько  домишек Охотска -  когда-то шумного
океанского порта, а теперь весь город был меньше  деревни. Над баром  ходили
волны, там взвивало пенные смерчи.
     На скрипящих талях уже стравили шлюпку.
     -  Прошу,   -   сказал  Губницкий,   толкая  Соломина   к   штормтрапу,
раздерганному, как старая банная мочалка.
     Все стало ясно: жить осталось недолго.
     - Вам угодно видеть, как я угроблюсь на баре?
     - Ты мне надоел! Катись к чертовой матери.
     - Но  ты не думай, что  я стану умолять  о пощаде. Я никогда не унижусь
перед тобой...
     Соломин перекинул тело через поручни и, хватаясь за перепрелые выбленки
трапа, спустился  в шлюпку,  которую  волна  била  о  борт  корабля с  такой
страшной  силой, что  от  планшира кусками отлетали краска и  щепки. Еще раз
глянув в сторону охотского бара, он  заметил,  как  на гребне буруна  высоко
подняло черное  днище лоцманского баркаса, - это охотские жители спешили  на
помощь. В бешеной ярости Соломин  оттолкнулся  от грязного борта "Минеоллы",
крикнув Губницкому на прощание:
     -  Не все в мире покупается на золото! Я желаю тебе, подлецу, подохнуть
раньше, чем ты начнешь тратить ворованное...
     "Минеолла",  взревев  гудком, сразу отошла в открытое море.  Со стороны
бара враскачку  несло баркас с охотскими  казаками  на веслах, а в  носу его
кряжисто возвышался бородатый  мужик-лоцман. Он еще издали швырнул  Соломину
канат, горланя с молодецкой удалью:
     - Бог не выдаст - комар не  съест!..  Закрепись, милок,  хоша на  живую
нитку, чичас мы тебя на чистую воду выведем!
     "Скажу  одно, -  вспоминал  Соломин,  - что я  до  сих  пор не понимаю,
почему, собственно, мы не потонули?" На  самом крутом всплеске, бара  лопнул
буксирный канат - считай,  амба! Но очередная  волна,  вовремя подошедшая  с
моря, могуче треснула шлюпку и транец, и она перескочила за бар,  врезавшись
носом в рыхлые пески. Соломина  вышвырнуло на берег носом вперед,  словно из
седла  ретивого  скакуна.  А  следом  за  шлюпкой  громыхнулась на  камни  и
тяжеленная посудина лоцмана.
     На берегу стояли люди с охотским исправником.
     - Откуда вы? - спросил он Соломина.
     - Из Петропавловска.
     - Мать честная! А пароход-то чей же?
     - Американский.
     В толпе заговорили с осуждением:
     - Вот негодяи,  что с пассажирами выделывать стали! Небось деньги-то за
билет взяли, а потом крутись как знаешь...
     Одна из женщин  сняла с себя старомодный шушун, какие  носили в прошлом
столетье, и укрыла им плечи Соломина.
     - Простынешь, миленько-ой, - пропела она.
     Исправник сказал, что его жена готовит обед.
     - Прошу, пане, до нашего вельможного корыту...
     Звали его Рокосовским,  он был сыном  поляка,  сосланного в  Сибирь  за
участие в восстании 1863 года. А жена у него была якутка - баба востроглазая
и расторопная. Глядя, как она таскает горшки из печки, Соломин сказал:
     - Мне надо срочно в Якутск.
     - Упаси  вас  матка  боска, -  ответил исправник. - Сейчас  на Якутском
тракте костей  не  соберете.  Лучше  дождитесь  зимы,  вот  ударят  морозы -
поскачете в саночках.
     - Нет, - решил Соломин, - у меня  очень  важные  дела.  Я должен скорее
добраться до города с  телеграфом. Если  завтра тронусь в  путь,  то когда я
смогу быть в Якутске?
     - К ноябрю доскачете.
     - А когда  же  буду  в Иркутске? -  Ну,  там уж  Лена встанет, а ямщики
лихие... .
     Андрей Петрович закусил губу, чтобы не расплакаться.
     - Что с вами, сударь вы мой?
     - Жалко мне... Камчатку! Погубят ее, стервецы...

     Оставив  Соломина   соревноваться  со  стихией  бара,  Губницкий  велел
капитану разворачивать "Минеоллу" в глубь Охотского моря  - там прожекторным
лучом  их  осветил английский  крейсер  "Эльджерейн",  знавший,  что  сейчас
произойдет.
     -  Теперь я  спокоен,  -  перекрестился  Губницкий. Команда  не  спала,
выжидая  удара  под ржавое днище. Матросы  с этого дела будут иметь  хороший
ревматизм на старости, а денежки достанутся за это купание не им.
     Охотское  море гневно стучало  в  борта "Минеоллы".  Внутри корабельных
отсеков давно появилась "слеза" - предвестник  обильной течи. В узких льялах
парохода,  где уже  свободно  плескалась  вода,  на ребрах шпангоутов сидели
старые рыжие крысы с длинными хвостами и тоже ждали,  чем это  все кончится.
Если бы крысы могли думать, они  бы сейчас, наверное, думали: "Какая  страна
нас  примет?  Под  каким  флагом  мы  будем  прогрызать ходы  в  корабельные
провизионки?"
     "Минеолла"  старательно утюжила  море  в  поисках не  обозначенного  на
картах  рифа.  И все  это  время  британский "Эльджерейн",  словно  зловещий
призрак,  сопровождал  коптящую  гробовину,  иногда  ослепляя   ее  вспышкой
прожектора... Кажется, англичанам надоело мотаться за "Минеоллой" в ожидании
ее гибели, просвещенные мореплаватели решили  ускорить  события. А  так  как
штурманские  карты   у  англичан   всегда  были   точнее   американских,  то
"Эльджерейн" проблесками прожектора показал американцам нужное для получения
страховки направление.
     - Клади на румб триста двенадцать.
     - Слушаюсь, сэр!
     Капитан "Минеоллы" велел увеличить скорость. Под водою их ожидал острый
клык из гранита. Металл борта разъехался, будто негодная промокашка.
     - Тонем! - заорали на палубе матросы.
     - Благодарю тя, господи, - обрадовался Губницкий.
     Сейчас каждая тонна воды, врывающейся в пробоину, приносила ему десятки
тысяч  долларов  чистого  дохода. Губницкий перепрыгнул  на палубу англичан,
даже не замочив ног (вместе с ним успели спастись и крысы). Правда, матросам
пришлось  немного  освежиться  водою, но  жертв,  слава богу, не  оказалось.
Команда  "Минеоллы" сразу  же разбрелась  по закоулкам крейсера,  и,  выбрав
места потеплее, матросы завалились спать...
     На месте гибели "Минеоллы" бурно лопались громадные "подушки" воздушных
пузырей,  которые  давлением океана выжимало  из затхлых  отсеков.  Клопы  и
тараканы приняли  мученическую  кончину  в бездне.  "Эльджерейн" поспешил  в
Японию, оттуда Губницкий - через Сингапур - телеграфировал в Петербург, что,
к его  великому прискорбию, весь пушной  ясак Камчатки  пропал на транспорте
"Минеолла", погибшем на рифе, который не был обозначен на картах.
     На самом же деле в трюмах "Минеоллы" не было ни  одной  шерстинки (если
не  считать крысиной). Весь камчатский ясак -  целое миллионное состояние! -
Губницкий заранее переправил на Командоры, откуда барон Бриттен на "Редондо"
перевез его в Америку, где вскоре открылся меховой аукцион...
     Что добавить к  людским  делам, господи?  Губницкий  снова появился  на
Камчатке,  дабы  обеспечить  приход  японских  крейсеров.  С  их  помощью он
надеялся увеличить свою прибыль.



     Снова засев в канцелярии,  Губницкий, не слишком-то доверявший Неякину,
проверил, на месте ли казенные деньги.
     - Вы вот уехали, - обиделся  на него чиновник, - все двери позакрывали,
будто мы воры какие,  а я душою  изнылся. На меня тут в прошлую зиму урядник
Мишка Сотенный протоколец вреднущий сварганил... Где он?
     - О чем протокол?
     - Будто я покойного купца Русакова обокрал...
     Губницкий  с  брезгливостью,  какую  испытывает  крупный   бизнесмен  к
карманному воришке, вручил ему судебное дело:
     - Уголовщина... И не стыдно тебе?
     Неякин  с  большой  радостью  сунул  протокол  в  печку, даже  кочергой
помешал, чтобы жарче горело.
     - Даже дышать легче  стало,  - засмеялся он... Губницкий глянул в  ящик
стола,  где  им  были  спрятаны показания  траппера  Исполатова.  Он спросил
Неякина:
     - Исполатов! Не тот ли, что заодно с урядником Сотенным устроил взбучку
японцам у деревни Явино?
     - Это  он,  демон!  Встретишь  такого,  так взмолишься,  чтобы деток не
сделал  сиротами...  Барона-то нашего он  из окна выставил. Ямагато  обритый
ходит - тоже от его насилия.
     Губницкий, посвистев, сказал:
     - Очень хорошо. Пусть он только мне попадется!
     - Да ничего вы ему не сделаете.
     -  А  я и делать не  буду. Я этого бандита отдам  Ямагато,  и пусть  он
драконит его как душе угодно...
     Мишка Сотенный был сейчас недосягаем,  а  Исполатов стал для Губницкого
вроде взятки, которую  он  собирался  дать японцам, чтобы самураи  не забыли
рассчитаться с ним суммою в полмиллиона йен...
     Исполатов вскоре должен был появиться!

     Прокаженный  огородник  Матвей  умудрился  в это  лето  выходить  такую
клубнику, что две ягоды заполняли стакан. В лепрозории дружно солили на зиму
огурцы, квасили капусту, редька была  очень  вкусной...  Угощая  Исполатова,
огородник сказал:
     -  Так, Сашка,  жить не  гоже. Ты бы хоть в церкву сводил  Наташку,  да
пусть вас повенчают.
     - Кто ж ее в церковь-то пустит? Нет уж, - отвечал траппер, - будем жить
пока так... не венчаны.
     Исполатов собрался в город, чтобы  навестить Соломина.  Наталья слишком
обостренно переживала его отъезд:
     - Не ездий ты, не ездий. Боюсь я за тебя.
     - Глупости!  Я обещал Соломину прийти, и  я должен  непременно сдержать
свое слово...
     Не умолив его остаться, Наталья сказала:
     - Тогда ружье возьми.
     Исполатов  забил  два ствола  пулями,  а  третий -  картечный - оставил
пустым. Подумав, он отложил "бюксфлинт".
     - Возьми ружье,  -  настаивала женщина.  - В дороге мало  ли что  может
случиться.
     - С кем-нибудь, но только не со мной...
     Траппер  появился  в  городе, поразившем  его подозрительной  пустотой.
Возле  крыльца уездного правления стоял один  из японских  солдат,  взятых в
плен  на  Ищуйдоцке,   но  почему-то  был  вооружен.  "Странно!"  -  подумал
Исполатов,  толкая перед собой двери. Миновав полутемные сени, он обтер ноги
о  половик,  и  шагнул  внутрь канцелярии.  Сразу стало  ясно, что  угодил в
западню!
     За столом сидел Губницкий в жилетке и курил сигару. Его круглые глаза в
обрамлении резко очерченных век медленно обволокли фигуру  охотника каким-то
ядовитым туманом. Возле стола прохаживался лейтенант  Ямагато  - при сабле и
револьвере, сбоку на поясе висела фляга в суконном чехле.
     Появление  Исполатова обрадовало самурая. Его  рука  раздернула  кобуру
револьвера, чтобы иметь оружие наготове.
     Опережая японца, траппер обратился к Губницкому:
     - Мне хотелось бы видеть камчатского начальника.
     - Считайте, что он перед вами...
     Не оборачиваясь, траппер  услышал, как  за его спиною  лейтенант  запер
двери - путь к побегу отрезан. "Ах, Наташа, Наташа... как ты была права!" Он
сказал невозмутимо:
     - Но я ожидал видеть господина Соломина.
     - Соломин давно на материке...
     Завязалась  беседа:   Ямагато  говорил  по-японски,  Губницкий,   бурно
жестикулируя, отвечал по-английски.  Исполатов не знал японского, но отлично
владел английским, и он понял из разговора, что сейчас его угробят.
     Значит,  борьба должна  завершиться здесь же! Боковым  зрением  траппер
отметил, что  возле печи, прислоненный к ней,  стоит японский карабин - один
из тех, что были взяты ополченцами в бою на речке Ищуйдоцке.
     Губницкий отложил сигару и вежливо спросил:
     - Господин Исполатов, по какому праву вы совершили бандитское нападение
на японский отряд лейтенанта Ямагато?
     - Мы не бандиты, - ответил траппер.
     - А кем же вы себя считаете?
     Исполатов издевательски шаркнул ногою:
     - С  вашего разрешения, мы - патриоты. Надеюсь,  вы грамотны, и  мне не
надо разъяснять вам значение этого слова.
     Ямагато улыбнулся трапперу почти приветливо.
     Губницкий, напротив, быстро охамел.
     - Ах ты... душегуб! - прошипел он, поднимаясь. - Что ты тут размяукался
о любви к отечеству? А это что?
     Он выхватил из стола личные показания Исполатова о том, как и при каких
обстоятельствах  были убиты  им явинский  почтальон  и  сожительница.  Держа
бумагу в вытянутой руке, Губницкий вопил, торжествуя, почти ликующий:
     - И ты, морда каторжная, при этом еще нагло утверждаешь, что не бандит?
Глаза есть?  Читай... читай,  что ты здесь накатал! Ведь не я же,  а  ты сам
расписался в убийстве двух невинных душенек...
     Ямагато еще  улыбался. С  этой  же милой  улыбочкой траппера выведут во
двор,  там прислонят  к  стене  канцелярии и всадят в него  пачку  патронов.
Губницкий тряс бумажными листами.
     - Чего замолк?!  -  кричал он. -  Или  уже  наклал полные  штаны?  Тебе
деваться некуда... из моего капкана не вырвешься!
     Исполатов еще  раз  незаметно скосил глаза в сторону карабина. Он знал,
как  звери отгрызают себе лапы,  защелкнутые капканом, и, оставляя  на снегу
кровь,  вновь  обретают  блаженную свободу.  Но  это - лапы, а он сунулся  в
капкан головою...
     "Голову, к сожалению, отгрызть себе невозможно".
     Это  хорошо  понимал и  лейтенант  Ямагато; отстегнув  от пояса  фдягу,
самурай стал раскручивать пробку.
     -  Моя  япона, - сказал он  трапперу, - сейчас  будет немножко стреляй,
твоя русики будет немножко помирай.
     Щедрым жестом Ямагато протянул флягу, предлагая хлебнуть перед смертью.
От  чистого сердца он пожелал трапперу сохранить  мужество. Исполатов вылить
не отказался:
     - Вы благородны, как и положено самураю... Он сделал несколько обманных
глотательных движений, и со  стороны  казалось,  будто  страшно  обрадовался
водке, - а на самом же деле траппер лишь смочил водкою горло.
     - Благодарю, - сказал он.
     Исполатов  вернул  флягу  лейтенанту,  в  Ямагато стал  ее закручивать.
Времени, пока  он  будет возиться с пробкою, должно  хватить  с  избытком...
Последовал  стремительный бросок к печке. В ту же секунду  приклад  карабина
впечатался в лоб  самурая с таким отчетливым звуком, будто на срочную депешу
проставили казенный штемпель - к отправлению!
     С треском ломая жиденький венский стул, лейтенант Ямагато рухнул на пол
без  сознания.  Из  фляги, которую  он не успел  завинтить, на пол, булькая,
вытекала русская водка...
     Губницкий не изменил позы, продолжая  тянуть  руку, в которой он держал
личные показания Исполатова.
     Челюсть его начала отвисать, как у  покойника. Вместо лица образовалась
серая гипсовая маска смерти.
     Дело было сделано!
     Исполатов только сейчас передернул затвор, досылая в карабине патрон до
боевого места. По  улице  прошли японские солдаты, имея оружие на ремнях,  и
остановились напротив камчатского правления, о  чем-то оживленно беседуя. Не
выпуская их из своего поля зрения, Исполатов начал творить суд праведный:
     -  Ты, сволочь  паршивая, имел  неосторожность  назвать меня  и  других
ополченцев бандитами... Будешь извиняться?
     - Бу-бу-бу, - выбили зубы предателя.
     - Не торопись. Произнеси отчетливее. Получилось новое словообразование:
     - Дубаду.
     - Поднатужься и скажи точнее.
     - Бу-ду, - выговорил Губницкий.
     - Молодец, -  похвалил его траппер. -  Теперь  перестань  тянуть ко мне
свою грязную  лапу.  Возьми мои показания  и  сожри их с  выражением  такого
удовольствия,  будто  ты,  поганец,  находишься  в лучшем  ресторане Парижа,
допустим у "Максима"!
     Вот этого Губницкий не ожидал:
     - Ка-ка-ка-как?
     -  А  вот  так... Разжуй и проглоти,  смакуя.  Губницкий не мог на  это
решиться. Зрачок карабина пополз кверху, нащупывая сердце.
     - Сейчас у тебя аппетит разыграется... Жри!
     Исполатов досмотрел до конца, пока все листы его показаний не исчезли в
желудке мистера Губницкого.
     - Я спокоен, -  сказал  траппер,  -  теперь  до  вечера ты не  захочешь
кушать. - Он  кивнул на окно, в котором виднелись головы японских  солдат. -
Мне лень заниматься  бухгалтерией.  Подсчитай,  сколько  там  собралось этих
шмакодявцев?
     - Четырнадцать, - ответил Губницкий.
     -  И пятнадцатый  -  часовой  на крыльце...  Так  вот, -  сделал  вывод
траппер, - лейтенант  Ямагато очухается  еще не  скоро, а со  всеми  вами  я
сейчас быстро разделаюсь.
     Губницкий брякнулся перед ним на колени:
     - Что угодно... ничего не пожалею... все отдам!
     - Дурак ты, - тихо сказал Исполатов.
     - Только не убивайте... умоляю...
     Дулом карабина траппер показал на самурая:
     - Этого  скомороха  я сам  и  взял в плен, убить его -  нарушить кодекс
военной  чести.  А что  касается твоей персоны,  то я... Чего  ты вдруг стал
дышать, будто гармошка не в порядке?
     - Астма.
     - Это хорошая болезнь. От нее и сдохнешь. Гуд бай!
     Он шагнул в полутьму  сеней, без промедления сразил выстрелом часового,
силуэт которого  четко вырисовывался  на светлом фоне  дверей. Убитый солдат
еще падал, а его оружие уже перешло в руки Исполатова.
     Из  двух  карабинов он  уложил двух солдат. Прыжок с крыльца, и траппер
скрылся за домом, где быстро перезарядил оружие. Когда  из-за угла правления
выскочили японцы, двоих сразу не стало - шлеп первый, шлеп второй!
     - С кем связались... мозгляки, - сказал траппер.
     С  разбегу  перемахнув  через  изгородь, он вжался между  картофельными
грядками. Два точных движения - и он дослал в стволы свежие патроны.
     - Вы  запомните, как умеют  стрелять господа офицеры русской стрелковой
гвардии! - в бешенстве произнес Исполатов.
     Еще два выстрела - еще два поражения.
     Попадания были снайперские - наповал!
     Кто угодил под пулю - не жилец на белом свете.
     А траппер ведь даже и не прицеливался.
     Он бил из карабинов, как из пистолетов.
     Вражеских солдат поубавилось. Укрывшись за  изгородью, они ждали, когда
он появится из густой картофельной ботвы.
     "А встать надо..." Траппер поднялся в могучем прыжке,  словно мотнулась
хищная  кошка,  японцы дали по нему  "пачкой", и что-то с хрустом рвануло  в
плече.  Исполатов на ходу выпалил из карабинов, отбежал за плетень и, присев
на корточки,  еще раз  продернул затворы. Тронув себя  за плечо, он поднял к
лицу ладонь - кровь, кровушка, кровища...
     Залп! Не стало еще двух самураев.
     - Жаль, - сказал он, измазавшись  в крови. -  Жаль, что  задело. Теперь
надо уходить, пока ноги целы...
     Исполатов перепрыгнул через плетень и сразу оказался на тропе,  которая
огибала крутой  обрыв  в  гаванскую  низину.  Раскинув  руки,  держащие  два
карабина, траппер  бросился вниз, увлекая  в  своем падении вороха листьев и
ломая под собой трескучие стебли боярышника... Он был спасен!
     В вечерней  полутьме, застилавшей  сопки, Исполатов  снова  появился  в
Раковой бухте,  где его заждалась Наталья. Он швырнул ей под ноги  трофейные
карабины, опустился на траву:
     Вот  этого я и  хотел... посидеть у  твоих  ног. Ты со мною  никогда  и
ничего  не бойся. Мы  проживем очень долго. И,  пожалуйста,  не  пугайся - я
ранен. Не всегда же везет даже таким, - как я...

     На лбу Ямагато еще долго после войны будет красоваться зеленовато-синий
след "штемпеля", запечатленного ударом приклада... Когда лейтенант  пришел в
чувство, стрельба на окраине Петропавловска уже затихла.
     Возле окон канцелярии рядком укладывали убитых.
     - Сколько их там? - спросил Ямагато.
     Губницкий произвел несложный подсчет:
     - Восемь, включая и часового у крыльца.
     Ямагато погладил себя по обритой голове.
     - Моя месть будет ужасна, - пообещал он.
     -  Да  где  вы  теперь  его поймаете?  - ответил Губницкий. -  Камчатка
велика, а он, словно зверь, знает каждую нору...
     Но тут заявился Неякин и сказал,  что Исполатова следует искать в бухте
Раковой, среди прокаженных.
     -  Я-то уж  знаю! Он  там  у  одной  камчадалки  пригрелся,  у  Наташки
Ижевой... Девка косая, но сама  будто ее из масла с медом в шарик скатали. В
городе народ говорил, что  доктор Трушин и засадил  ее в лепрозорий,  потому
как она в полюбовницы к нему идти не пожелала... С чего бы такая гордость?
     - О чем рассказывает Неякин-сан? - спросил Ямагато.
     Губницкий растолковал, что речь идет о лепрозории.
     - Туда нам лучше не соваться. Проказа болезнь неизлечимая и страшная. К
лепрозорию даже близко нельзя подходить...
     На лоб Ямагато было возложено мокрое полотенце.
     - Воинов божественного микадо, - декларировал он, - не устрашит никакая
проказа. Я пошлю в Раковую отряд, и мои солдаты перебьют там всех...
     Скоро с острова Шумшу прибыло подкрепление.
     Над обширными раздольями ягодников (которые камчадалы привыкли называть
"шикшей")  уже  откармливались  бесчисленные стада  диких  гусей  и лебедей,
косяками отлетавших в дальние благословенные края... Надвигалась осень.
     Матвей  до  осени лечил  Исполатова травами,  и  рана  в  плече  зажила
удивительно быстро. Огородник утешал траппера:
     -  Жить на Камчатке  да  под  пулю ни разу не  угодить  - это, брат, ты
многого,  захотел...  Полежи,  не рыпайся. Место здесь тихое, никто к нам не
сунется, живем как у Христа за пазухой.
     Камчатку  рано  засыпало снегом.  Исполатов  посадил упряжку на привязь
возле  общежития  лепрозория.  Кормить собак  помогала ему  Наталья,  и псы,
почуяв  в  ней будущую хозяйку, вскоре  брали  юколу  из женских рук.  Потом
Исполатов совершил пробные выезды вдоль  берегов  океана,  чтобы  собаки  по
первопутку вспомнили свои обязанности,  чтобы  Патлак восстановил  над  ними
диктаторские права. Жизнь  была  хороша,  и  ничто  не  предвещало беды.  Но
однажды утром его разбудил Матвей:
     - Вставай! Кажись, пришел наш остатний часочек.
     - Что случилось?
     - Глянь в окно - банзайщики понаехали...
     Японские солдаты стояли  у въезда в лепрозорий и, кажется, не  решались
подходить  к  прокаженным. Исполатов  пролез  головою  в кухлянку, мгновенно
зарядил картечью "бюксфлинт" и пулями два карабина.
     - Матвей, быстро запряги собак.
     - Да не дадутся мне - покусают.
     - Тресни остолом - не тронут. Быстро!
     Матвей убежал. Исполатов торопил Наталью:
     - Одевайся теплее.
     - Куда мы?
     - Не спрашивай. Главное - вырваться...
     Он заметил,  что большая часть японцев вошла во двор, другие, утаптывая
глубокий снег, обходили лепрозорий с его задворок, где в хлеву мычали сонные
коровы.
     - Чего копаешься?
     - Да гребень не найду... расчесаться.
     -  Нашла время! - Он  вручил Наталье  оружие. -  Ступай через  двор как
можно  спокойнее,  ружье  и  карабины  сложи  в  нарты,  но  не  вздумай  их
привязывать.
     - Ладно, - и женщина ушла...
     Матвей, вернувшись, сказал:
     - Уж как запряг - не спрашивай, Сашка.
     - И то хорошо. Давай прощаться.
     Японцы  из отдаления наблюдали,  как на крыльце лепрозория два человека
протянули друг другу руки. То, что Матвей запряг  собак, а теперь вернулся к
общежитию, запутало их догадки.
     - Наташа! - крикнул траппер. - Ты готова?
     - Жду тебя, - донеслось в ответ.
     Собаки  тоже  ожидали  хозяина.  Но Исполатов  пошел сначала  в  другую
сторону, потом, будто  что-то вспомнив, направился прямиком к нартам. Японцы
перестали понимать, кто  уезжает,  а кто остается... Траппер рывком проверил
центральный потяг. В общем пуге подтянул алыки рядовых собак. Тихо сказал:
     - Наташенька, карабины держи сверху...
     Исполатов ласково  потрепал  вожака  за ухом, заглянул  в умные собачьи
глаза, голос траппера вздрагивал.
     - Я тебя  никогда по обижал, - сказал он  псу, - а ты  ни  разу меня не
подвел... Что эти  плевые четыреста рублей?  Ты ведь стоишь  гораздо больше.
Сейчас от тебя  зависит вся моя жизнь. Обещай сразу  набрать хороший  аллюр.
Если каких  собак  и  убьют,  остальные должны бежать не  останавливаясь,  и
мертвые собаки пусть тащатся в алыках... На всякий случай - прощай!
     Пора. Исполатов на глаз сверил дистанцию до японцев.
     - Не сиди, - сказал он Наталье. - Ляг.
     - Зачем?
     - Без разговоров. Потом узнаешь - зачем...
     Чтобы помочь собакам набрать  с места  разбег,  Исполатов качнул нарты,
отдирая от снежного наста примерзшие к нему полозья. В этот момент случилось
непредвиденное. Матвей от крыльца общежития вдруг повернул в их сторону. Это
заметила и Наталья, снова привставшая на нартах.
     -  Лежать,  черт побери! - цыкнул на  нее  траппер. Огородник  совершил
трагическую  ошибку, которую уже  невозможно  исправить. Исполатов  не  стал
кричать, чтобы он не подходил к нему, - это могло насторожить японцев.
     - Матвей, ты напрасно вернулся.
     - Рази?
     - Вот тебе и "рази". Здесь не игрушки.
     - Не серчай... Когда-то еще сповидаемся?
     - Боюсь, что никогда... Напрасно, ох, напрасно!
     Теперь огородник был обречен.  Исполатову  приходилось оставить его  на
снегу, бросить на произвол судьбы.
     - Отойди хоть в сторонку, - мрачно произнес он.
     -Ладно. Отойду...
     Исполатов  выдернул  из снега остол,  освобождая  упряжку для движения.
"Бюксфлинт" и карабины лежали наготове.
     - Держись крепче, - сказал он Наталье. Матвей повернулся спиною. Японцы
вскинули оружие чтобы единым залпом  покончить с людьми и упряжкой. Морозный
воздух рассекло гортанное:
     - Кхо!
     Спасение - в рывке упряжки. Падая спиною поверх Натальи, траппер видел,
как пули буквально  разорвали Матвея, а снег окропило брызгами крови. Из-под
собачьих  лап взметало  пышные  вихри.  Теперь пули  сыпались  отовсюду,  но
упряжка уже набрала бешеный разбег. Исполатов открыл беглый огонь...
     Когда  лепрозорий  остался далеко  позади,  он спрыгнул  с  нарт, резко
затормозив упряжку, и псы разом легли на снег, жадно облизывая его  горячими
языками.
     - Жива? - спросил Исполатов.
     Наталья закрыла лицо руками и заплакала.
     - Иди ко мне, - позвала она его.
     Он  присел  на  нарты. Женщина  взяла  Исполатова за  острые уши волка,
торчащие над коряцким  капором, и, притянув к себе, покрыла его лицо частыми
влажными поцелуями.
     - Увез меня, увез... не оставил там, - шептала она.
     Начинался снегопад.
     - Нам пора, - сказал траппер, вставая. - Смотри, день зимний  короткий,
а нам бежать еще далеко...
     Выхватив нож, он обрезал алыки, освобождая из потяга двух убитых собак.
Закопав их в сугробе, произнес:
     - Я взял их щенками. Таких уже не будет.
     Неожиданно он вздрогнул  от рыданий.  Рука  сама вскинула  "бюксфлинт",
салютуя. Три жерла разбросали звонкие громы над собачьей могилой.
     - Теперь у  меня их двенадцать... Поехали!  - сказал  Исполатов, бросая
ружье.
     Наталья  перехватила "бюксфлинт" в полете и уложила его  рядом с собою.
Она даже  не спрашивала, куда он увозит ее, потому что понимала - хуже того,
что было,  уже никогда больше  не будет. Счастливая, женщина уснула,  лежа в
узеньких нартах, и даже не слышала,  как  сани  бешено вскидывает  на крутых
спусках с высоких гор... Она проснулась,  освещенная ярким  солнцем. В снегу
лежали усталые собаки, а Исполатов с остолом в руках пробивал тропу к дому с
одиноким окошком.
     - Доброе утро, - сказал он издали.
     Вокруг на много-много миль тянулась прекрасная лесная долина, внутри ее
радостной музыкой звенела густая морозная тишина. Исполатов махнул ей рукою,
открывая двери:
     - Вставай, красавица! Мы дома...

     Это было его зимовье,  которое он  оставил год назад. Начиналась полоса
безмерного житейского счастья.



     Андрей  Петрович  пробудился  оттого,  что   сын  охотского  исправника
(наполовину поляк, наполовину якут) звонким голосом читал  за  стенкою Адама
Мицкевича:

     Тихо вшендзе, глухо вшендзе,
     Цо-то бендзе, цо-то бендзе?

     Пора  вставать  и отправляться  в  дальнюю дорогу. Почти с робостью  он
ступил  на тропу  знаменитого  Якутского тракта -  самого  древнего,  самого
опасного, который на почтовых картах империи  официально именовался "дорогой
v  2850". Муза истории,  босоногая  Клио, не запомнила, с каких же  пор этот
тракт связывал Россию с берегами Тихого  океана; от самого Якутска  тянулась
дорога  к Аяну  и  Охотску, откуда  бежали  морские  пути  на  Камчатку и  в
Америку... О, этот гиблый Якутский тракт! Никто из  поэтов не воспел  тебя в
возвышенных одах, лишь одинокие путники сложили стихи, проникнутые тревожной
печалью:

     Гладкие скалы. Гул глубины.
     Белою глыбою ель наклоненная.
     Лик замерзающей желтой луны.
     Признаки смерти, в земле усыпленные.

     Спасибо  охотскому  исправнику  Рокосовскому - подарил чудный  шарф  из
беличьих хвостиков, а жена его, милая повариха, закутала Соломина в доху  из
шкур горного барана. До заморозков  ехал на лошадях, и было  даже интересно.
Андрей Петрович  не  раз видел в  пути, как  серебряные пружинки горностаев,
описав в полете дугу,  впивались  в горло жирным глухарям, а птицы с  испугу
возносили  зверьков  в  небеса  -  и  оба  рушились  наземь,  уже   мертвые.
Встречались  в пути  перевернутые  камни -  это трудились медведи,  чтобы  в
подкаменной сырости вылизать  вкусное  лакомство  - черных  муравьев.  А  на
озерных корягах сидели сытые выдры и с ленивым презрением  часами наблюдали,
как в холодной глубине мечутся острые клинки окуней.
     Но скоро ударили морозы, выпал снег, лошадей заменили оленями. Из седла
пришлось перебраться в нарты. Перед Соломиным раскрывалась богатейшая страна
- странища, о которой в России знали тогда не больше, чем гимназисты знают о
Патагонии. Он пересекал отчизну бездомных людей,  живущих в  дороге, посреди
которой они женятся, рожают детей и умирают. "Скоро вернусь", - говорил якут
якутке, а это значило, что не пройдет и полугода, как она снова его обнимет.
Соломин  давно  испытывал  сердечную слабость  к  якутам,  считая  их  самым
одаренным сибирским народом. Ему  всегда казалось, что, если условия жизни в
России изменятся к  лучшему,  якуты еще дадут миру немало ученых, политиков,
мореходов, писателей  и художников... На редких "станциях" Соломин отпивался
горячим  чаем,  проводники  угощали  его  пупками  нельмы  и строганиной  из
стерляди.  Из  юртовой  тьмы  блистали, как  звезды,  глаза  молодых якуток.
Девушки  лакомились  волшебным напитком  из мясного  настоя,  смешанного  со
снегом, который они пили через полую мозговую кость...
     Однажды к Соломину подвели  дряхлого старика,  который помнил проезд по
Якутскому тракту писателя Гончарова.
     - Холосый селовек был! Обесцял  рузье подарить. Да все не едет... Уж не
заболел ли?
     Гончаров проезжал Якутским трактом после памятного плавания  к  берегам
Японии на фрегате "Паллада", - с того времени  миновало ровно полстолетия, а
якут все еще ждал обещанного подарка. Андрею Петровичу пришлось разочаровать
старика:
     - Умер Гончаров, давно умер.
     - Заль. А я все рузье здал... теперь не приедет!
     За время пути отросла бородища, которая на морозе превратилась в  моток
жесткой  проволоки,  на  ресницах  висла  бахрома  инея,  при  мигании  веки
примерзали одно  к другому.  Над  запаренными оленями нависало облако  пара,
слегка  потрескивавшее на морозе. При  переправе через бурный поток  Соломин
упал  в  воду и  закричал  от  ужаса -  ему  казалось, будто  его швырнули в
клокочущий  кипяток. Вокруг цепенела ледяная пустыня,  и  он понял,  что  не
выдержит -  погибнет от стужи. Но якуты тут  же полоснули  одного из  оленей
ножом  по шее, быстро вывалили из него внутренности  и запихнули Соломина  в
оленью тушу, - там он сразу отогрелся, как в бане.
     Наконец  перед  ними  вырос  Становой  хребет,  с  его  вершины Соломин
разглядел  под собою бездну, в  которую предстояло падать  и падать. Тут  он
понял, какова была мера мужества предков, что не раз проходили здесь еще при
царе  Горохе, дабы "ясаку для Москвы  поискати".  Рядом с ним почти кувырком
пронеслись  кверху  полозьями сани, а олени, присев на  зады, скатывались  в
пропасть,  издавая жалобный  стон, почти человеческий... От  падения  с этой
кручи  в душе  Соломина сохранилось  ощущение  восторга  и  ужаса. Когда он,
ощупав  себя,  убедился в  том, что  жизнь продолжается,  дальнейший путь до
Якутска  показался ему  лишь увлекательной  загородной  прогулкой,  в  конце
которой  обязателен  веселый  пикник.  Правда,   ему  пришлось  еще  с  ходу
форсировать Лену, вдоль которой могуче и стремительно  неслась ледяная шуга.
Но, ступив на левый берег реки, он сказал себе с большим удовольствием:
     - Кажется, я начинаю уважать себя...
     На этом берегу уже был телеграф!
     Якутск -  для кого ссылка, для кого  и  родина. После всего  пережитого
было  странно  видеть  барышень,  выходящих  из  церкви,  забавляли  румяные
гимназистки с книжками. И уж совсем  чудом казалось развернуть свежую газету
- "Якутские областные ведомости", в  которой редактором был  давний приятель
Петя Климов... Приведя себя в порядок, Соломин  зашел в трактир "Ермак" близ
старинного  казачьего  острога, вкусный  и  жирный  обед он  залил  чудесным
якутским  квасом.  На  десерт  ему  подали  половинку местного  арбуза, чуть
подсоленного. Осоловев от обильной еды, Соломин спросил полового:
     - Эй, малый, а губернатор сейчас в городе?
     - В самый раз! - отвечал тот...
     Якутским губернатором  был статский советник Булатов,  которого Соломин
знавал еще  по  старой службе. Потомок декабриста принял  его в кабинете, из
окна которого виднелась лавка, там купец намахивал топором масло "на фунты",
а приказчики,  орудуя двуручной пилой, распиливали "на  пуды"  промороженную
тушу коровы, словно дерево.
     - Никак Соломин? -удивился губернатор.
     - Разве, Виктор Николаевич, я так изменился?
     - Да вы, милейший, поседели.
     - К тому и дело идет... старею. А жизнь прошла - будто чихнул несколько
раз, вот и вся радость.
     Выслушав историю обороны Камчатки, Булатов сказал:
     -  Я  вас не  отпущу  из Якутска, пока не  напишете  статьи  для  наших
"Ведомостей". Сейчас газеты  России наполнены мрачными слухами о поражениях,
так пусть же хоть ваш рассказ засияет торжеством маленькой победы...
     Соломин всю ночь  писал, утром  пришел с очерком в редакцию газеты, там
его восторженно приветил Климов; когда-то  политический  ссыльный, он так  и
осел в Якутске, отпустил длинную бороду, носил толстовку и валенки. Прочитав
статью, Климов спросил:
     - Слушай, Андрюша, у тебя деньжата водятся?
     - Последние шевелятся. А что?
     -  Так  не пожалей ты  их,  треклятых,  и  отбей статью по телеграфу  в
центральные газеты... Ну что Якутск? Пусть вся Россия знает,  как  сражалась
за честь отечества всеми забытая Камчатка!
     - Некогда. Мне надо ехать.
     - Куда спешишь?
     - Хочу  как можно  скорее  попасть  в  Петербург,  чтобы  оправдаться в
несправедливых нареканиях... Хочу правды, Петя!
     - Правды не  найдешь, - сказал Климов. - А потому ты горячки не  пори -
до середины  октября, пока не  установится зимний тракт, тебе из Якутска все
равно не выбраться...
     Соломину, чтобы достичь  Иркутска,  предстояло еще проехать  около 3000
миль  на  лошадях.  Он  надеялся,  что там  его приголубят, посочувствуют, и
покатит  он  на  колесах дальше - прямо в Северную Пальмиру, где обязательно
восторжествует  справедливость.  С   якутского  телеграфа   Андрей  Петрович
отстучал в Москву и в Петербург свою статью о защите Камчатки от японцев, ее
сразу же подхватили  столичные газеты - русский читатель  из статьи Соломина
впервые узнал о подвиге безвестных камчадалов...
     До начала движения по Ленскому тракту  Соломин прожил в каком-то угаре,
жадно впитывая в себя плоды якутской цивилизации. Он посетил уроки рукоделия
в приюте для  арестантских  детей,  прослушал  лекцию о  микробах  в училище
Эверстова,  побывал  на  концерте  "Якутского  общества  любителей   изящных
искусств" (не ужаснувшись  сочетанию  виолончели  с  гармошкой)  и  в полном
блаженстве, приняв достойную  позу, сфотографировался в  ателье  Атласова на
Полицейской улице  - за его спиною цвела божественная  Ницца и  росли дивные
пальмы.
     Наконец  открылась  регулярная "гоньба" по  Ленскому  тракту, и  Андрей
Петрович  с удовольствием уселся в кошевку.  Лошади прытко сбежали  на  лед,
ямщики  свистнули-гикнули  - помчались!  Вдоль ленских  берегов  раскинулись
вширь  зажиточные  русские села.  Когда-то  в  давние времена  Екатерина  II
переселила сюда "государевых  ямщиков", и они, променяв волжское раздолье на
ленское,  обжили  эти берега  хозяйственно и добротно. На  чисто  прибранных
станциях путника всегда  ожидали постель и  баня, к  столу  обильно подавали
сливки и яйца, дичь  и рыбу. А между ямщиками существовала  круговая порука,
за  путника ответ держали всем миром и потому гнали  лошадей день и ночь без
передышки, всюду  принимали  радушно,  заботливо,  гостеприимно... Время  от
времени ямщики показывали Соломину примечательные места:
     -  Здесь девка наша  медведицу на дерево  загнала... Тута вот о прошлом
годе  барка  с водкой  разбилась, все в  реку  вытекло, а в Якутске до весны
тверезые жили...  На этой версте жена полицмейстера сразу двойню выкинула...
А туточки моего деверя злые люди пришибли, всю почту по снегу раскидали.
     Была уже середина ноября, когда на горизонте мелькнули  купола храмов и
задымили  трубы  заводов  -  показался  Иркутск.  Со  дня  3 августа  (когда
Губницкий выкинул  его  за охотский  бар)  Соломин  успел  к ноябрю  покрыть
гигантское  расстояние,  жаждая  доказать  перед  властью  свою  несомненную
правоту.
     Первым  делом  он поспешил  в  канцелярию  генерал-губернатора, которой
управлял  его  приятель  Николай  Львович Гондатти -  образованный  человек,
этнограф и администратор, писатель  и музыкант, друг семьи Льва  Толстого...
Гондатти обнял Соломина:
     - Вот не ожидал! Сколько же лет мы не виделись?
     Соломин  напомнил ему,  что последний раз они  виделись в 1892  году на
далеком Анадыре.
     -  Меня  туда  черт занес в  командировку,  а ты  как раз  принял  пост
анадырского начальника...
     - Верно! Я тогда изучал быт чукчей и эскимосов.
     В   кабинет   подали  чай.  Выслушав  горестную  повесть  о  камчатском
правлении, Гондатти сразу же загорелся:
     - Да,  да! Непременно  поезжай  в  Питер  и  поведай всю  илиаду  своих
злоключений.  У меня там большие связи, я дам  тебе рекомендательные письма.
Ты  не  оставляй  этого так! Я уверен, что мои друзья  в Питере устроят тебе
аудиенцию  у  государя императора, ты и от  него ничего не скрывай, расскажи
все, как мне сейчас рассказал...
     Гондатти посоветовал  Соломину, чтобы он, согласно чиновному положению,
представился иркутскому губернатору.
     - У нас здесь хозяйничает Иван Петрович Моллериус,  и хотя он  типичный
немец-перец-колбаса,  кислая капуста,  но  человек очень  твердых  правил  и
смотрит на вещи трезво...
     Иркутский  губернатор Моллериус смотрел на  Соломина  настолько трезво,
что Андрею Петровичу стало не по себе.
     - Так вы, значит, бывший начальник Камчатки?
     Соломин отвесил поклон (сесть ему не предложили) :
     - Так точно. Имел несчастие.
     - Gut, - буркнул Молсриус, - вы-то мне и нужны!
     Перебрав  на  столе  бумаги, он  извлек  из  их  груды  бланк служебной
телеграммы,  подписанной приамурским генерал-губернатором Андреевым, который
год  назад  благословил  Соломина  на  камчатское  "княжение"...  Соломин  в
недоумении прочел:
     В  Иркутск прибывает душевнобольной  петропавловский уездный  начальник
Соломин,  собирающийся  ехать  далее  в  Петербург  для   разведения  кляуз.
Благоволите  сим распоряжением водворить  его  в  больницу  для  психических
больных.
     Андреев.
     Моллериус тут же забрал телеграмму из рук Соломина.
     - Извольте сесть и не двигаться, - указал он.
     Андрей Петрович сел и уже не двигался.
     - Наконец, - говорил он, - это превосходит все границы разума. До каких
же пор будут издеваться надо мною? Сначала издевались на полуострове, теперь
на материке... Вы не имеете права... спросите любого... я нормальный!
     - Это мы сейчас выясним, - сказал Моллериус.
     Из  сумасшедшего  дома  прибыла  карета, и  "пара  гнедых,  запряженных
зарею", покатила  его на обследование.  Соломин пребывал в отчаянии и горько
заплакал, взывая о милосердии. В  сонме мрачных психиатров он был  бесстыдно
обнажен, как новобранец, и приставлен к белой стене, как перед расстрелом.
     Врачи дотошно ковырялись в его  генеалогии, выясняя,  не было ли  среди
родственников  отклонений   от  нормы.  Не   пьянствовали   ли  дядюшки?  Не
блудодействовали  ли  тетушки?   На   все  вопросы   Соломин   давал  четкие
отрицательные ответы. Психиатры почему-то невзлюбили  его  покойную бабушку,
которая имела неосторожность в 39 лет выйти замуж вторично.
     - По каким причинам она это сделала?
     -  Не  знаю, - отвечал Соломин (действительно не зная). - Думаю, что ей
надоело вдовствовать.
     - А кто был ее второй муж?
     - Лесничий в  Кадниковском  уезде под Вологдой... Господа,  перестаньте
тревожить прах моей любимой бабушки. - Вы, больной, успокойтесь.
     Врачи  заставили его  вытянуть  руки  вперед и  закрыть глаза,  что  он
покорно  и  исполнил, снова зарыдав. Боже!  Каким  раем казалась  ему теперь
далекая Камчатка. А доктор Трушин - милейшим человеком: объявил сумасшедшим,
но никогда не мучил...
     Когда Соломину разрешили открыть глаза, он увидел новое  лицо.  Это был
медицинский инспектор  Иркутского  генерал-губернаторства  -  почтенный  муж
науки, доктор Вронский.
     -  Ага-а,  -  сказал  он гневно,  наполняясь  кровью.  -  Так  это  вы,
родименький, на меня Колюбакину жаловались?
     Соломин,  хоть тресни, никак не мог сообразить - когда  и зачем он имел
нужду жаловаться на  Вронского?  Но, догадавшись, что Вронский  здесь  самое
важное лицо, он решил поговорить с ним начистоту:
     - Позвольте  по порядку. Значит,  так... Первое, с  чем я столкнулся на
Камчатке, было хищение бобров с мыса Ло... При упоминании о бобрах Вронского
аж заколотило.
     -  У-у-у,  -  издал  он  гудение,  -  это  по вашему наущению у меня во
Владивостоке произвели обыски отобрали трех бобров?!
     Тут-то  Соломин  и вспомнил, что такое  дело было  - еще в  первые  дни
служения  на  Камчатке.  Но  он никогда  не  думал,  что  его  судьбу  вдруг
перехлестнет  с судьбою  Вронского в  психиатрическом  отделении  иркутского
бедлама.  Уяснив   для  себя  окончательно,  что  подобру-поздорову  его  не
отпустят, он махнул рукой:
     - Делайте что хотите. Мне все равно...
     Его  упрятали  в  камеру  для  тихопомешанных,  где уже  сидел  капитан
байкальского  парохода  "Сынок", приятный и  вежливый  человек, в два  счета
научивший Соломина вязать морские узлы.
     Первые дни  Гондатти  думал, что, дорвавшись  до  иркутских  трактиров,
Андрей Петрович  попросту "загулял" во все  тяжкие, и не беспокоился.  Затем
Гондатти  велел сыскать  Соломина, и  был  удивлен, что  его  приятель  тихо
тронулся...  Обладая большими правами  в генерал-губернаторстве, Гондатти на
свой страх и риск вызволил его на волю. Соломин твердил одно:
     - Петербург... мне надо в Петербург!
     Гондапи протянул ему билет на экспресс до Владивостока.
     -  Я  тебе худого  не  хочу - сказал он. - Представь, что  поехал ты  в
Питер, но такие же телеграммы ожидают тебя в Енисейской губернии, в Томской;
в Казанской- и везде губернаторы станут проверять  тебя на ненормальность до
тех пор, пока ты  и в  самом деле  не начнешь  заговариваться... Поезд скоро
отходит - поезжай в другую сторону, на восток!
     - Но именно там и родилась легенда  о моем сумасшествии. Как я появлюсь
в Хабаровске? Приамурский генерал-губернатор  Андреев сразу  же засадит меня
за решетку.
     Гондатти велел подавать к подъезду экипаж.
     - Но в Хабаровске, - доказывал он, - сидят хотя бы свои люди, которые и
не  такое еще видели... Первое время ты  воздержись  городить чепуху, болтай
поменьше, и постепенно все образуется. А до Петербурга не доехать... Что ты,
милый? Или порядков наших не знаешь? Не будь наивен...
     Гондатти не поленился довезти его  до вокзала, даже посадил  в вагон  и
терпеливо дождался второго гонга.
     - У тебя деньги-то есть? - спросил он.
     - Откуда?
     - Держи. Отдавать не затрудняйся...
     Поезд тронулся. Не имея при себе никаких вещей, кроме пальто на плечах,
Соломин  потащился  через  состав, с  одного  тамбура  на  другой,  в  салон
ресторана.  Там  он,  стесняясь  перед  публикой  за свои  грязные  манжеты,
попросил водки.
     - Ну, и чего-нибудь закусить. Попроще...



     Красивый город Дальний с его бассейнами для плавания и кортами для игры
в теннис был уже давно оставлен, но Порт-Артур - в жесткой  блокаде японских
батарей  и крейсеров -  еще героически сражался. А  пока Соломин, поспешая к
Иркутску, преодолевал  тяготы  Якутского  и Ленского трактов,  русская армия
успела выдержать две кровопролитные битвы. В сражении при Ляояне победа была
уже за нами,  но Куропаткин  слабовольно сдал позиции японцам.  Зато на реке
Шахэ  бои  окончились  безрезультатно для  обеих сторон, и  там  образовался
колеблющийся позиционный фронт -  нечто совершенно новое в методике военного
искусства.
     Две  попытки   Порт-Артурской  эскадры  прорваться  через  блокаду   во
Владивосток не удались,  а  теперь мир внимательно следил за походом эскадры
Рожественского; в поезде открыто поговаривали, что скоро Балтика отправит на
войну третью эскадру под командованием адмирала Небогатова...
     Всех беспокоила судьба Порт-Артура.
     - Если Порт-Артур, -  рассуждали военные, - выдержит осаду, тогда  силы
японского флота  окажутся раздроблены  и  самураи не удержат наши  эскадры в
корейских  проливах.  Но  если Порт-Артур капитулирует, тогда  японцы смогут
весь  свой броненосный флот выставить у острова Цусимы и наши  эскадры будут
уже не в состоянии пробиться к Владивостоку...
     Между  Читой   и  Нерчинском,  на  станции  Китайский  Разъезд,  вагоны
экспресса заметно  опустели:  часть пассажиров  пересела в воинский  эшелон,
который и  помчал их  в маньчжурские  пустоши, к Цицикару и  Харбину, откуда
легендарная  КВЖД  вела  прямо,  в полымя сражений.  А  за Нерчинском  пошли
мелькать  знакомые  для  Соломина  станции  -  Раздольная,  Амазар,   Ерофей
Павлович, Рухлова, Бурея и, наконец, станция Гондатти, названная в честь его
приятеля, на деньги которого он добирался до Хабаровска.
     Всю дорогу  пассажиры  вели столь откровенные разговоры,  что  Соломину
порою  казалось,  будто он  попал  на революционный  митинг.  И  чем  дальше
углублялся  экспресс в дебри  Дальнего Востока,  тем  больше развязывались у
людей языки, и  даже сухопарая чиновница, инспектриса благовещенской женской
гимназии,  и даже солидный  каперанг,  едущий  командовать крейсером, - все,
словно  сговорясь, на чем свет стоит костили царя и его окружение, перемывая
кости бездарному Куропаткину.
     - Но позвольте, - вступил в беседу Соломин, - ведь говорить о поражении
России  можно лишь в том случае, если враг ступит  на русскую землю. Пока же
мы сражаемся на чужой территории, о поражении и речи быть не может.
     На это каперанг ответил не слишком-то вежливо:
     - Да откуда вы взялись, любезный?
     - С Камчатки, - ответил Соломин.
     - Оно и видно, - заметила инспектриса гимназии, словно брызнула ядом, и
свела в ниточку плоские губы.
     Андрей Петрович  испытал чувство, какое, испытывает, наверное, человек,
вдруг свалившийся с печки...
     Вот и Хабаровск, здесь можно ощутить себя дома, где и солома  едома. На
перроне,  встречая   какое-то  питерское   начальство,  выстроился  оркестр,
игравший  красивый флотский  марш  "Кронштадт -  Тулон". В  морозном воздухе
бравурно звенели  медные  тарелки, барабанная  дробь  напитала  усталую душу
бодростью... Андрей Петрович поднял воротник пальто и направился в городскую
больницу,  где   вымученным  голосом   просил  психиатра  выдать  справку  о
"нормальности".  После  беглой  проверки  его психика  была признана  вполне
здоровой, а мышление гибким и ясным.
     - Зачем вам все это? - удивился врач.
     -  Министр  внутренних дел  Плеве  соизволил  наклеить  на  меня  ярлык
сумасшедшего, а теперь его никак не отодрать.
     - Глупости! Да и от Плеве брызг не осталось.
     Соломин   объяснил   врачу,   что   смолоду  был   чиновником  и   силу
великороссийской  бюрократии,  способной  размолоть  человека в порошок,  он
хорошо знает:
     - Если уж кто-то наверху сказал, что я верблюд, то теперь, хоть головой
разбейся об  стенку,  очень  трудно  доказать,  что  ты  орел.  Без  бумажки
казенного вида в таком деле не обойтись.
     На последние деньги он перекусил в ресторане "Боярин", где, слава богу,
знакомых  не  встретил.  Потом в номерах Паршина снял  для  себя  комнату  и
позвонил в редакцию "Приамурских ведомостей". К  телефону подошел его бывший
токийский корреспондент Пуцына.
     - Навестите меня, Викентий Адамыч...
     Пуцына  вскоре явился, заметно облинявший.  Памятуя  о  том, что  война
закрыла ему  дорогу  в  Японию, которую он умел хорошо и красочно описывать,
Соломин спросил:
     - О чем же сейчас кропаете?
     - Да так... о Колыме.
     - Вы же там не были.
     -  И  нет  дураков,  которые бы  о  Колыме  мечтали. Но тема  уж больно
захватывает - бродяги, золото, дичь!
     -  Не нашли  вы себя,  - ответил Соломин, раскуривая последнюю папиросу
последней, кажется, спичкой. - Колыма  - это  еще не тема. Там только волков
хорошо морозить... Деньги есть?
     - Нету. А надо?
     - Очень.
     - Не похоже, что вы с Камчатки.
     - Похоже, милый, похоже.
     - Тогда посидите. Сейчас деньги будут...
     Пуцына ненадолго удалился в зал, где шла игра в карты, и вернулся, имея
в кармане полтысячи рублей.
     - Половину мне, половину вам. Отдавать не стремитесь. Я их, глупцов, на
"гильотине" в момент срезал.
     Он  откровенно показал шестерку, которая в его руке тут же превратилась
в девятку.  Потом предъявил трефового валета и мгновенно  обратил его в даму
пик.
     - Опять вы за старое? - вздохнул Соломин.
     - Какое там старое! Пальцы уже не те... халтурю.
     Вечером Соломин заказал в  номер бутылку шампанского  и  хороший ужин с
фруктами. Сидел и думал -  как жить дальше? Тут-то он еще  раз помянул Плеве
недобрым словом.
     - А я вот живу! Пусть на деньги от "гильотинки", но все равно живу...
     Хорошее  вино -  шампанское: от него под забор не поедешь, а, напротив,
захочешь порхать вроде жаворонка.
     Кто-то  постучал  в  двери  номера.  -  Пра-ашу! -  отозвался  Соломин.
Предстала  вдруг во всей красе та самая дама, которую он год назад оставил в
Хабаровске, умоляя  не бывать в  номерах Паршина  с  адвокатом  Иоселевичем.
Женщина заметно похорошела  и  была  одета  с вызывающей роскошью. На правах
старой знакомой она чмокнула Соломина в щеку, со свободной непринужденностью
расселась в кресле напротив, терзая нежную лайку перчаток.
     - Боже мой, боже мой, как я  рада вас  видеть! -  напористо  заговорила
она. - Сколько слез, сколько драм, сколько...  Теперь дело прошлое, и я могу
быть  вполне  откровенна:  вы  -  мое единственное  женское счастье!  Андрей
Петрович, ради нашей пылкой любви, ради всего, что было, выручите меня.
     Исполнив  эту увертюру, она  стыдливо  потупила взор, чтобы Соломин мог
разглядеть, какие у нее длинные ресницы. Налюбовавшись, Соломин ответил:
     - Охотнейше выручу. Что вам угодно?
     - Я не  слишком затрудню вас глупой просьбой. Мне нужно хотя бы десять,
пятнадцать, двадцать...  пусть  даже  тридцать  черно-бурых лисичек.  Вы  не
смеете  отказать мне! Я сплю и вижу  себя в прелестном манто. Выручите. Я же
хорошо знаю, что все, кто побывал на Камчатке, все они...
     Соломину стало тягостно, как никогда. Он сказал:
     Неужели, мадам, вы  полагаете, что на Камчатке все так и разложено: вот
лисицы, вот песцы, вот  бобры - бери, что надо, и уезжай. Между тем осмелюсь
заметить: камчатские начальники  -  это  еще  не трапперы. Я  же всегда  был
негодным стрелком и не убил для вас даже паршивой - камчатской кошки...
     На лице женщины отразилось презрение.
     -  Неужели, -  спросила  она,  -  вы  даже  себе  ничего с  Камчатки не
привезли?
     - Напротив, все, что было, растерял. Помните, что сказано  в Евангелии:
"И исшед вон, плакаху горько!"
     Взглядом она  окинула его  стол, где в  окружении  фруктов  красовалось
шампанское.  По глазам  дамы  Соломин  догадался, что она не поверила  ему и
сейчас,  наверное,  сидит  и мыслит: "Награбился на Камчатке, теперь спит на
бобрах,  покрываясь одеялом из голубых песцов, а жалеет  какие-то чернобурки
для  полного дамского  удовольствия..."  Поднявшись,  дама  поправила  перед
зеркалом шляпу размером с тележное колесо.
     Она щелкнула на перчатке кнопкой, словно поставив точку.
     - Поздравьте меня! Я выхожу замуж.
     Соломину теперь было уже все равно:
     - Очень рад за адвоката Иоселевича...
     -  Вы  ошиблись,   дорогой  мой,  -  засмеялась  дама.  -  Этот  жалкий
адвокатишка оказался  слишком  меркантилен  в  любви. Я выхожу  за  инженера
Пшедзецкого, который строит мосты. Между  нами говоря,  глубоко  между нами,
сколько  в моей жизни бывало мостов, через которые приходилось проезжать, но
я никогда их даже не замечала...
     - А теперь?
     - А теперь-то я знаю, что мосты строятся из чистого золота... Прощайте!
Я уезжаю завтра в Варшаву,  а оттуда в Париж и прошу вас не искать встреч со
мною.
     - Вот уж чего я не стану делать...
     Подхватив пышный трен платья, она  удалилась. Соломин допил шампанское.
Подумал,  что  нет  худа без добра:  если бы  не  эта Камчатка,  он, глупец,
возможно, и женился бы  на этой  даме. Но где  бы он взял столько мостов для
нее?
     Восемнадцатого   декабря   1904   года   Соломина  вызвал   приамурский
генерал-губернатор  Андреев; это свидание состоялось  за два  дня до падения
Порт-Артура,  который не  сдался врагу,  но был сдан комендантом  крепостной
обороны генералом Стесселем.

     -  Ну,  рассказывайте,  -  встретил его  Андреев.  Соломину осточертело
рассказывать всем одно и то же.
     - Ваше  превосходительство, - заупокойно начал он, - в этом же кабинете
год назад  вы благословили меня на управление Камчаткой, обещая грудью,  так
сказать, оберечь меня ото всяких изветов... Я ведь не забыл этот день!
     - Я тоже, - бодро отозвался генерал-губернатор.
     -  Но что  же получилось  на  деле? Камчатские торговцы, желая от  меня
избавиться,  изобразили  меня  дураком,  покойный  Плеве  "зарезолютил"  мою
ненормальность,  а  вы  -  именно   вы,  ваше  превосходительство!  -  шлете
телеграммы  вдоль  Сибирской  магистрали, чтобы  меня  упрятали  в бедлам...
Приходи, кума, любоваться!
     - Какая кума? - удивился Андреев.
     Кажется, этой поговорки Соломину не следовало употреблять.
     - Да нет... это я так. Вы не обращайте внимания.
     За окном  мягко  сыпал пушистый снежок. Андреев долго  сидел  недвижим,
затем поднялся и, сочно поскрипывая сапогами, обошел Соломина посолонь.
     - Помилуйте, но я-то ведь еще не сошел с ума!
     - Зато вы утвердили мое сумасшествие.
     - Сейчас мы это дело проверим...
     Вернувшись к столу,  генерал-губернатор Приамурья нажал  кнопку звонка,
сразу же явился начальник канцелярии.
     - Подайте сюда табель всех исходящих.
     - Слушаюсь,  ваше превосходительство.  Начальник  канцелярии  вышел,  а
Андреев сказал Соломину:
     - Я таких телеграмм никогда не  подписывал...  Канцелярия работала  как
машина, и через минуту, присев к столу, Андреев вместе с Соломиным искали по
списку  исходящих  бумаг  эту злополучную  телеграмму...  Нашли ее! Директор
канцелярии предъявил и дубликат ее, подписанный Андреевым.
     - Это ведь ваша подпись? - спросил Соломин.
     Генерал-губернатор сознался, но не сразу:
     - Моя...  не помню, чтобы я...  Это какая-то мистификация. Быть того не
может!  Но  подпись  -  да,  сознаюсь...  Знаете,  дорогой  мой,  не   будем
муссировать этот вопрос. Я  заработался, мне подкатили целую тачку бумаг для
подписи, и я не глядя подмахнул и эту телеграмму... Виноват!
     Соломин представил ему справку из больницы:
     - Из нее явствует, что я психически нормален.
     -  Все это замечательно, - ответил Андреев, - но сия писулька от  врача
не  может  затмить  резолюции покойного  министра  внутренних  дел Вячеслава
Константиновича Плеве.
     -  Так  что  же  вы  мне  прикажете?  Самому  отправляться  в  дом  для
умалишенных и сидеть там до скончания века во благо  исполнения министерской
резолюции?
     Снегопад кончился. Выглянуло солнце.
     -   До   этого,   надеюсь,   мы   не   доживем,   -  ободрил   Соломина
генерал-губернатор,  стараясь не  смотреть  ему в глаза.  -  Но вам  следует
посильно доказать, что вы человек психически здоровый.
     Соломин уныло отвечал:
     - В теории мне все понятно, но как,  простите, осуществить  все  это на
практике российского бытия?
     -  В  наших  условиях  это,  конечно,  не  легко. Для  начала, - сказал
Андреев, - я  представлю  вас к  Анне на шею. Став  аннинским кавалером,  вы
сразу  обретете иную  весомость. Но чтобы питерских гусей  не дразнить,  вам
лучше  бы согласиться с  тем, что в период управления Камчаткой вы пребывали
явно не в себе. А теперь... теперь да, поправились. Бывает же так?
     Соломин вспылил:
     - Так  за что  же  вы вешаете мне Анну  на  шею?  Неужели  за то,  что,
управляя Камчаткой, я пребывал в состоянии идиотизма?
     - Да нет!  Вы будете награждены за управление Камчаткой в самую сложную
пору ее истории.
     - Но я же тогда, по вашему разумению, был ненормальный.
     - Вы меня неправильно поняли, а теперь и меня собираетесь запутать... -
Андреев явно хотел помочь, но сам не знал - как.
     - Попытайтесь оправдать свои деяния перед вышней властью.
     - Но в Петербург не попасть: согласно вашим же указаниям, меня ссадят с
поезда на первой же станции.
     - В таком случае боритесь за правду по телеграфу.
     - У меня нет денег, чтобы устроить перепалку по телеграфу. Каждое слово
влетает в копеечку...
     Андреев  сказал,   что   телеграфные   расходы   он   спишет  за   счет
генерал-губернаторства. Одновременно все распоряжения Соломина по управлению
Камчаткой были  отданы на экспертизу психиатров,  которые вывели заключение,
что бумаги писаны "в  здравом уме и в твердой памяти". Соломин вспоминал: "В
конце концов, под влиянием, конечно, петербургских покровителей Губницкого в
Хабаровске была получена из столицы бумага: "Теперь, разумеется, г-н Соломин
психически  здоров, но  из этого  не  следует,  что  он  был  нормален  и на
Камчатке, где возникли такие  условия, что  ему было  нетрудно и  помутиться
разумом..."
     Такая версия вполне устраивала Андреева.
     - Это же самое предлагал вам  и я! Все равно, голубчик, плетью обуха не
перешибешь. Давайте так и условимся. Нервы у Соломина уже не выдерживали.
     Мне  даже стыдно! -  сказал он. -  Стыдно за  самого  себя. Что  я, как
дурень  с  писаной  торбой, вожусь тут с  этим  своим  "сумасшествием", если
вокруг черт знает что творится  и еще - неизвестно,  чем это все кончится...
Ладно! Будь по-вашему.

     Россия  вступала  в 1905  год  -  год унижения Портсмутского  мира, год
небывалой гордости первой русской революции...
     В январе Андреев снова вызвал Соломина к себе и просил его вернуться на
Камчатку, чтобы вторично приступить к управлению ею.
     - Оттуда - ни слуху ни духу, будто все вымерло...
     Андрей Петрович отказался от такой чести.
     -  Вы посмотрите в окно - на улице  уже двадцатый век, а Камчатка живет
еще в эпоху средневековья. Я, - сказал он, - согласен принять Камчатку  лишь
на  правах  губернатора,  с  тем  чтобы  Петропавловску  был  придан  статут
губернского города. Камчатка должна иметь радиостанцию, ей нужен  постоянный
гарнизон и  военная охрана побережья.  А  для  служебных  нужд  необходим  и
патрульный корабль.
     - Это романтика, - ответил Андреев...[10]
     Он   предложил  Соломину   снова   возглавить   редакцию   "Приамурских
ведомостей",  от чего  Андрей  Петрович отказываться  не стал.  В  привычных
трудах быстро  пролетело время до мая, когда жившие в  Хабаровске  китайцы -
прачки и разносчики, уборщицы  и землекопы - вдруг  стали распускать слухи о
гибели эскадры Рожественского при  Цусиме... Это было тем более странно, что
РТА (Российское телеграфное агентство)  о поражении на море молчало. Наконец
все телеграфы  вдоль Сибирской магистрали  забили  тревогу:  да,  катастрофа
русского флота стала явью, и в эти дни на улицах Хабаровска можно было часто
видеть  плачущих людей...  Цусима  очень  больно резанула  по сердцу каждого
русского  патриота, после гибели эскадры многие стали задумываться  - кто же
главный виновник всех неудач в этой войне?
     Летом  генерал-губернатор  Андреев сообщил  Соломину,  что  с  Камчатки
обходными путями пришла телеграмма от Губницкого, а Соломин и  не думал, что
Губницкий еще на Камчатке. Андрей Петрович с удивлением прочел:
     Маяк разрушен Касса взломана Деньги целы
     - Вы что-нибудь понимаете? - спросил Андреев.
     - А вы?
     - Я - нет.
     - И я за компанию с вами тоже не понимаю...



     Летом  1905  года,  который  самураи считали  2565  годом  (со  времени
восшествия  на  престол  первого  микадо), японская армия  перенесла  боевые
действия  непосредственно  на  русские  территории.  Сначала   3-я  хваленая
дивизия, вторглась на Сахалин, где по примеру  Камчатки  было спешно создано
народное ополчение.  За  оружие  взялись даже бывшие каторжники,  обживавшие
остров на "птичьих правах" ссыльнопоселенцев.
     Сахалинская  эпопея   написана   кровью!   Японцы   пленных   даже   не
расстреливали, а резали штыками,  русским офицерам отрубали головы. Захватив
тюрьму,  где сидели  бессрочные каторжники,  прикованные к тачкам кандалами,
солдаты божественного микадо изрубили всех арестантов в сечку. Единственный,
кто уцелел в этой бойне, был громила рецидивист Заклюкин (уголовная кличка -
Скоба), имевший 67 убийств и 218 лет каторги. Непонятно, чем он  приглянулся
самураям, но они отправили его  в Японию, где кормили, как  свинью на  убой,
всюду демонстрируя, вроде редкостного экспоната звериной породы...
     Лишь очень небольшое количество защитником Сахалина оказалось в Японии,
где их пытались утешить женщины провинции Нагато; японки писали русским:
     "Когда летом вы находитесь под тенью зеленых ветвей, то  можете ощущать
приятную  прохладу  дуновения ветра. При всякой  перемене  погоды,  во время
дождя или ветра, мы постоянно думаем о наших сыновьях и братьях, находящихся
в душистом саду сражения... С точки зрения Будды или Христа, люди всего мира
должны быть  братьями... Кажется, уже  недалеко то  время,  когда  вы  снова
будете  среди  своих  соотечественников.  Мы  очень  желаем,  чтобы  господа
военнопленные были веселы и терпеливо ждали своей судьбы".
     У  офицеров, попавших в  плен на  Сахалине,  были  отрезаны пальцы.  Их
отрезали самураи  вместе  с  обручальными кольцами. Офицеры  не  знали,  что
сталось  с их женами  и  детьми. А я не выяснил, что они ответили деликатным
женщинам из  провинции  Нагато.  Но я думаю, что они ответили  японкам очень
хорошо: японские женщины стоили доброго слова...
     После Сахалина удар обрушился на Камчатку!
     Никакой преступник, как  бы  он  ни  был осторожен,  никогда  не  может
положить предел своей алчности... Так же и Губницкий! Отплывая 30 лет  назад
на Командоры,  он  наивно думал, что сколотит капиталец тысчонок в десять  и
улизнет на  материк, чтобы носить хорошие штаны и  быть  веселым. Но, быстро
ощутив  вкус к  наживе,  Губницкий  решил,  что жизнь без миллиона  - вообще
пустая  забава. Географическое  положение  Командоров таково, что  проводить
отпуск в Сан-Франциско  гораздо  удобнее, нежели тащиться во Владивосток или
Шанхай, и  в Америке  он  скоро установил  нужные связи. Шумело море, ревели
сивучи, играли  с  прибоем  каланы,  и  вовсю  гремела  пальба  американских
браконьеров. Год за годом, десятилетие за десятилетием Губницкий складывал в
банки тысячи долларов,  и  теперь ему хотелось уже  три  миллиона... Главарь
японского  шпионажа  Мицури  Тояма был прав: глаза у Губницкого во много раз
больше его желудка.
     А преступление уголовное  - рядышком с политическим! Было ровно 6 часов
утра 30  июля 1905 года, когда на входном створе Авачинской бухты показались
японские крейсера.  Они  двигались  на самых малых  оборотах,  и  потому  им
потребовалось   целых   пять   часов,   чтобы    положить   якоря   напротив
Петропавловска.
     За это время  жители успели проснуться, умыться,  позавтракать и сообща
решить,  что  им  делать дальше. Школьный учитель хотел  услышать  совет  от
камчатского начальника Неякина, но тот отослал его к Губницкому, а Губницкий
учителя выгнал:
     - Поймите, что мне сейчас не до вас...
     В синеватой дымке  чистого  прохладного  утра разворачивались  крейсера
Японии, медленно пошевеливая стволами  орудий; солнечные блики весело играли
на  "чечевицах"  цейсовской оптики,  которая  уже соразмеряла  дистанцию для
открытия  огня по городу.  Противостоять  главному  калибру  крейсеров  было
бессмысленно, и жители решили дружно покинуть город.
     Что может взять человек, бегущий из своего дома? Ну, ложку. Ну, спички.
Ну, одеяло. Ну, кастрюлю. Похватав самое необходимое, закутав ревущих детей,
жители убегали из города в сопки... Сколько там  было цветов и какая высокая
росла  там  трава! Все  выше  и выше по  узеньким  тропкам  уходили люди  из
Петропавловска,      чтобы     глаза     их     не     видели     вражеского
глумления[11].
     Неякин спросил Губнидкого:
     - А мне-то как быть? Остаться?
     К  этому времени  крейсера  уже вцепились  в  грунт  Авачинской  гавани
раскоряченными,  лапами  якорей,  а  Губницкий  с  помощью   Кабаяси  накрыл
торжественный стол для приема дорогих  гостей  - офицеров  японского  флота.
Оглядев пышное обжорство  банкетного  стола, Неякин убегать в сопки  уже  не
пожелал.
     - От добра добра не ищут, - философски заметил он и расселся поудобнее,
ожидая, когда нальют ему первую рюмочку.
     - А ты здесь лишний, - сказал ему Губницкий.
     Неякину это не понравилось:
     - Да не объем же я вас с японцами. Мне много и не надо!
     - Иди, иди... тут и без тебя обойдутся.
     Неякин, которого лишили выпивки, затаил зло, но не знал, как отомстить.
Проходя  мимо несгораемого шкафа с  казенными деньгами, он выдернул  ключ из
замка и сунул его в карман.
     - Так я пошел, - зловеще предупредил он.
     - Не мешай, - ответил Губницкий, увлеченный хлопотами.
     Город  уже  словно  вымер,   по  улицам   неприкаянно  бродили  коровы,
выпущенные  хозяевами из хлевов. Но даже собака нигде не взлаяла - всех псов
жители увели с собою. Неякин тоже стал подниматься в сопки...
     В  этот-то  момент  случилось  непредвиденное.  Японские  крейсера,  не
согласовав   своих   действий  с  планами   Губницкого,  открыли  по  городу
артиллерийский   огонь.  На  банкетном  столе   уездного  правления  жалобно
зазвенели графины с рюмочками.
     Губницкий закричал на Кабаяси:
     - Так-то вы расплачиваетесь с друзьями?
     Стальная болванка  снаряда легко,  будто протыкая лист бумаги, насквозь
прошила ветхое здание правления и, своротив печку, унеслась дальше, сокрушая
на своем пути плетни и заборы.
     - Скорее в подвал! - сообразил Кабаяси...
     В  подвале  правления они и  отсиделись,  пока не  стихла канонада, а с
улицы  не  раздалась  бойкая  речь корабельных десантов.  Японские матросы с
удивительной быстротой разбегались  между домов и огородов Петропавловска, а
вид удойных коров, гулявших по травке, приводил их в несказанное умиление.
     Никто  из  рядовых  не смел зайти  в русские жилища без офицера.  Но  в
сопровождении   офицеров   матросы   устраивали   внутри   домов   подлинный
трамтарарам, перевертывая все имущество вверх тормашками; японцы не ленились
даже развинчивать на детали  швейные  машины "зингер", откручивали  трубы от
граммофонов.  Я  не  знаю,  какие цели  они  преследовали,  столь беспощадно
расправляясь с вещами обывателей, но-к чести японских матросов - отмечу, что
даже ничтожной мелочи они для себя не взяли.
     Был уже час дня. С рейда от борта крейсеров отходили шлюпки  и катера с
новыми десантами,  и японцам вскоре показалось, что они полностью  завладели
положением в городе. Придя к такому выводу, они стали расстреливать коров из
карабинов. Прямо посреди улицы их свежевали и потрошили, а ободранные мясные
туши с радостным смехом переправляли на крейсера.
     Все складывалось  для  них  превосходно,  когда - непонятно  откуда!  -
грянул  первый  выстрел,  сразивший  сигнального  унтера,  мочившегося подле
часовни. Японцы оставили коров и начали суетливо озираться. Вторым выстрелом
разнесло голову мичману, который  на конце  сабли  поджаривал  возле  костра
кусок телячьей печенки.  Вскоре прозвучал  и третий  выстрел, точно нашедший
жертву. Японцы  заметили, что пули издавали в полете какой-то сверлящий звук
(это были  пули, надрезанные  для охоты на  морского зверя). Оставив терзать
коров, матросы начали прочесывать окрестности города,  ровными шеренгами они
поднимались по склонам сопок, штыками разводя перед собою высокую траву.
     Тогда зверобой Егоршин покинул свою засаду...
     Теперь,  когда   японские,   крейсера   пришли,  следовало   потихоньку
переложить  камчатскую казну в свои чемоданы. -  А  где же ключ!  - удивился
Губницкий.
     Все было заранее продумано: вину за исчезновение казны можно свалить на
японские  крейсера,  тем  более что министерство  финансов России никогда не
посмеет  запрашивать  Токио  - так  ли  было  дело?  Порыскав  по  карманам,
Губницкий  ключа  от  несгораемого  сейфа   не  обнаружил.  Это  его  сильно
озадачило.  Он  начал лихорадочно рыться среди  бумаг  на столе, обшарил все
закоулки канцелярии...
     Ключ не находился!
     А без него не извлечь искомые 47 000 рублей.
     - Куда же он делся? - бормотал Губницкий, следуя в сени за топором. - Я
же помню, что он все время торчал из шкафа...
     Лезвием  топора он пытался поддеть  крышку сейфа, чтобы  произвести  то
уголовное действие, которое  в  юридической  практике  именуется "взломом  с
применением орудия".
     Его отрезвил голос Кабаяси:
     - Будьте готовы, сюда следуют господа офицеры...
     Командование крейсеров сопровождал большой штат  чиновников, сведущих в
камчатских делах, и  переводчики. Еще не  теряя надежды, что  ключ отыщется,
Губницкий  изо всех  сил  старался увлечь японцев за  банкетный стол, но они
сразу  приступили  к  делу.  С ловкой поспешностью  самураи сортировали дела
камчатских архивов, складывая бумаги в ровные стопки. Часть документов сразу
отбросили  как  ненужные,  другие  переправили  на  крейсера,  некоторые  из
казенных бумаг почему-то стаскивали к берегу  Авачинской бухты и там усердно
топили их на глубине.
     - Дорогие наши гости, -  трепетно взывал Губницкий, - нельзя ли сделать
маленький перерыв в работе и, по русскому  обычаю, выпить и закусить чем бог
послал!
     Но деловитые японцы были настроены на иной лад. Когда в канцелярии все,
что  только  можно, было  уже  разворочено,  один из штатских  направился  к
несгораемому шкафу и непререкаемо указал Губницкому:
     - Открыть немедленно.
     Губницкий растерянно  ответил, что охотно исполнит это  желание гостей,
но несколько позже, когда отыщется ключ.
     - Неправда! - вмешался Кабаяси. - Всего час назад я видел ключ торчащим
из замка.
     Японцы  стали посматривать  на мистера Губницкого как на врага  своего.
Кабаяси  бесцеремонно  ощупал   его  карманы,  а  Губницкий  только  успевал
поворачиваться, говоря с надрывом:
     - Не ожидал  такого недоверия... не ожидал. Неужели вы  думаете,  что я
его  спрятал? Я  ведь честный  человек,  - горячо оправдывался он. - Господа
офицеры,  пожалуйста, пройдите к столу,  а я... ключ найдется!  Ах,  как это
нехорошо...
     Один из  переводчиков,  самый  голодный,  не устоял  перед  очарованием
обильно выставленных закусок.
     Это не русики еда, - сказал он, - это русики едишки...
     В громадных  мисках пыжилась золотистая  кетовая икра, янтарно розовели
сочные ломти семги, дымилась  аппетитная оленина,  а поверх закусок призывно
посвечивали горлышки бутылок, как путеводные маяки. Самураи, лязгая саблями,
неторопливо обошли весь стол по кругу, внимательно изучая все видимое, но ни
к  чему  даже  не притронулись, хотя  возбужденно  дискутировали  о крепости
русской водки и добротном качестве "едишек".
     - Мы придем позже, - обещали они Губницкому.
     Кабаяси  уже ковырялся  штыком в  замочной скважине несгораемого шкафа.
Убедившись,  что  открыть  его  без  ключа невозможно,  он  позвал  с  улицы
громадную ораву матросов:
     - Отнесите его на крейсер, - велел он.
     Губницкий не был готов к такому обороту дела:
     - Я обязан присутствовать при вскрытии казны.
     - Но крейсера уходят в метрополию.
     - Согласен сопровождать казну в Японию...
     Он не жалел родины - он  ценил только деньги! Японские матросы облепили
несгораемый шкаф, как муравьи громадную вкусную личинку, которую обязательно
следует дотащить до муравейника, где будет  устроен пир горой.  Поднатужась,
они  с  трудом оторвали  шкаф от полу,  шкаф  грозно качался, и вместе с ним
качались муравьи-матросы. Губницкий, ахая и охая, словно старая  баба, давал
матросам дружеские советы:
     - Здесь порог... не заденьте косяк... так-так!
     Больше всего он сейчас боялся,  как  бы японцы не усмотрели  саботажа в
том, что он не  мог предъявить им ключа от сейфа, - тогда полмиллиона иен из
самураев  не  выцарапаешь.  А  железный шкаф  был  очень  тяжел,  и  матросы
поставили его на землю. Посовещавшись, они решили, что такую  махину удобнее
всего кантовать с боку  на бок.  Это было разумное решение,  благо  тропинка
имела  наклон в низину гавани - сначала пологая, она  потом становилась  все
круче и круче.
     Только сейчас Губницкий вспомнил о бомбе! Но изменить что-либо в бурном
развитии событий он был  уже  не в  силах.  Сейф  вырвался из рук матросов и
пошел под уклон  горы собственным ходом, быстро наращивая  скорость в частых
кувырканиях  свободного падения. Губницкий  отчетливо представил, как внутри
стальной  кассы,  расталкивая вокруг себя тысячи русских  рублей,  мечется в
тесноте хорошая  бомбина...  Даже из окна было видно,  как несгораемый шкаф,
устремляясь в низину  гавани,  высоко  подпрыгивал  на  неровностях почвы  и
нацеливался,  кажется, прямо в толчею десантных катеров и шлюпок, с  которых
японские матросы наблюдали за шкафом с большим интересом.
     Губницкий крепчайше зажмурился.
     - Господи, образумь бомбу, - взмолился он.
     Господь  моментально  исполнил  его  просьбу  - раздался мощный упругий
взрыв. Сила  его  была особенно велика еще и потому, что взрывным газам было
никак не вырваться  из тесной ловушки  шкафа, и  сейф лопнул с оглушительным
треском. Масса осколков  истерзала скопище японских шлюпок, а высоко в  небе
еще долго порхали, словно белые голубки, злосчастные 47000 рублей.
     Камчатская казна приказала долго жить!
     Японцы потребовали от  Губницкого объяснений. Но теперь ему приходилось
делать вид, что о бомбе он ничего не знал.
     -  Поверьте, - суетливо доказывал он,  - для меня этот  взрыв такая  же
непостижимая  загадка,  как  и  для  вас.  Я сам  не  понимаю,  отчего  шкаф
взорвался. Наверное, шкаф новой системы!
     Выяснить, кто виноват,  было  невозможно,  тем  более что и  сам Неякин
никак  не  ожидал  столь продуктивного  результата  от  своей мелкой  мести.
Заядлый  пьяница  хотел  лишь  нагадить  Губницкому  за  рюмочку  водки,  но
последствия  оказались  несколько  иными... Я  думаю,  что  полмиллиона  иен
Губницкий вряд  ли от  японцев получил!  На  японских крейсерах  приспустили
флаги - в знак траура по убитым при взрыве камчатской кассы.
     А  банкет  все-таки  состоялся. Это было  дикое  пиршество, и,  пока  в
камчатском правлении звучали хвастливые  тосты,  мертвый  город молчал, а на
улицах разлагались кучи коровьих  потрохов. Сразу  же после банкета японские
крейсера торопливо  покинули Петропавловск-на-Камчатке - их появление  здесь
можно сравнить только с пиратским налетом.
     Они  уже пересекали выходной  створ,  и  Губницкий  не  сомневался, что
самураи сейчас дадут полновесный залп по свечке маяка, чтобы она погасла. Но
орудия  главного  калибра  остались  дремать под  чехлами. Губницкий спросил
командира крейсера - неужели  ему не хочется  сокрушить  такую цель, имеющую
большое навигационное значение? Японец оказался дальновидным политиком:
     - После мира с Россией  нам ведь тоже предстоит плавать в этих водах, и
маяк всем  нужен. Одна  лишь пристрелка по маяку  потребует  из  погребов не
меньше пяти снарядов,  каждый из которых обойдется Японии  в шестьсот иен. А
мы  уже  и  так  разорены  войною,   потому   всем   японцам  надлежит  быть
экономными...
     История уже  никогда не  выяснит,  когда и  при  каких  обстоятельствах
Губницкий состряпал бестолковую  телеграмму:  маяк разрушен, касса взломана,
деньги  целы,  - здесь,  что ни слово,  все  неправда.  Мне кажется, что эта
ахинея  свидетельствовала  о нервном состоянии  ее автора,  который  потерял
былую  уверенность  в  самом  себе  и  уже  не  рассчитывал  на  безоблачное
будущее... Ну  что ж! В русском народе  есть  старинное  поверье:  на  чужом
несчастье своего  счастья не  построишь.  Вернувшись  из Японии  в  Америку,
миллионер  Губницкий  только было  расположился начать роскошную  жизнь, как
злодейка судьба  решила - хватит!  Жестокая  астма схватила жулика за глотку
костлявыми пальцами и не разжала их до тех пор, пока он не посинел.
     Камчатка и Командоры не забыли этого "кровопивца"!
     Но  странная  телеграмма  от  Губницкого  еще  долго  не  давала  покоя
приамурскому генерал-губернатору Андрееву.
     -  Сразу же,  как  смягчится военная  обстановка  на море, -  сказал он
Соломину,  -  вам   следует  все-таки  побывать  на  Камчатке.   И  даже  не
отказывайтесь. Я верю,  что никто лучше вас не  разберется в тамошних делах.
Заодно уж  вывезете оттуда Неякина и вручите награды  отличившимся в обороне
Камчатки.
     - Хорошо, - не стал возражать Соломин...
     Чтобы быть  к  морю  поближе,  он заранее отъехал  во  Владивосток.  На
городском  вокзале  как  раз  встречали  большую   партию  раненых,  которых
организация   Красного  Креста  вызволила  из  японского   плена.   Какой-то
неприлично разъевшийся генерал  держал перед  ними речь, а  под конец грозил
инвалидам пальцем:
     - Так что, братцы, это я вам уже без дураков говорю, в следующий  раз в
плен не  попадайся, а бейся до последнего, как и положено славному  русскому
солдатику.
     В ответ из толпы калек резануло злобное:
     - И не попались бы, если б генералы не завели...
     Настроение у Соломина было  пасмурное, как и небо над Золотым Рогом. По
слухам,  циркулировавшим  в редакциях, он  знал,  что  государственный  долг
России  возрос  на  два  миллиарда  рублей,  -  народ  ожидали экономические
невзгоды. На рейде перед городом дымил крейсер "Алмаз" - дерзостный одиночка
из  эскадры  Рожественского,  который  с  залихватской удалью  прорвался  во
Владивосток. Андрей Петрович иногда встречал на  улицах матросов с "Алмаза",
глаза у них  были какие-то шалые, они не признавали тротуаров  и шлялись  по
мостовым, мешая движению.
     Позиционная  война с  весны  1905  года  замерла  близ Мукдена, и порою
казалось,  что  ни русские,  ни  японцы не  стремятся  более  воевать.  А  в
американской Портсмуте уже велись переговоры о мире. Куда ни придешь,  всюду
пережевывают злободневную тему: что потребуют японцы от России и что уступит
им  Россия?  В городской библиотеке,  разговорившись  с одним интеллигентным
флотским офицером из штаба, Соломин сказал ему:
     - Япония не посмеет  требовать что-либо  от  России,  дабы  не иметь  в
будущем у себя под боком могучего противника.
     - Дело даже не в нас, -  ответил офицер, протирая замшей стекла пенсне.
-  Вступление  японцев   в  мировой  концерт  -  это  удар   по  престижу  и
американскому!  Вы  думаете,  отчего  Рузвельт  настойчиво  хлопочет,  чтобы
помирить  Токио  с  Петербургом?  Сейчас  Америка,  пожалуй,  больше  России
побаивается усиления Японии на Тихом океане, и надо  полагать, что наши дети
еще станут свидетелями грандиозных битв между янки и самураями.
     -  Я  думаю, -  ответил  Андрей Петрович,  -  что  Россия не  останется
равнодушной наблюдательницей. Эта война долго не забудется в русском народе.
     Наконец 23  августа  был подписан  Портсмутский  мир, который  вызвал в
народе нервное уныние.  Россия была вынуждена  уступить  японцам южную часть
Сахалина.  Но  обстановка  на море оставалась  еще  напряженной,  рейсов  на
Камчатку не было,  и  лишь  в последних числах сентября Соломин на "Сунгари"
отплыл знакомой дорогой на Петропавловск.
     На  этот  раз   он  должен   был  выступать   перед  Камчаткой  в  роли
государственного ревизора  - карать и  миловать. "Сунгари" сильно мотало  на
пологой  волне.  В  коридоре  кают-компании,  стоя  перед  зеркалом,  Андрей
Петрович внимательно  посмотрел  на себя  - и не понравился  сам себе. Жизнь
накренилась   за   пятый   десяток.  "Все  уже  сделано.  Осталось   сделать
немногое..." С небывалой для него ранее аккуратностью он расчесал на макушке
последние редкие волосы.
     - Да, брат, - сказал, - поехал ты... покатился.
     Впервые за время войны "Сунгари" выходил в океан Сангарским проливом, и
слева по борту  плыла японская  земля Хоккайдо;  чужестранные маяки  светили
кораблю  вполнакала  -  слабым дрожащим  светом, словно усталые глаза  через
застилавшую их горестную слезу. А стол кают-компании украшали дивные голубые
ирисы. Их подарила на стоянке в Хакодате молодая  плачущая японка, у которой
муж  затерялся  в  русском   плену,   -  женщины  Японии  всегда  оставались
возвышенно-благородны.
     -  И когда же будем в Петропавловске? - спросил Соломин,  усаживаясь на
стул, выпрыгивающий из-под него при качке.
     -  Не  ранее десятого октября,  - ответил  стюард,  собирая  сброшенные
креном  со стола  вилки. -  В  этом году  ранняя  зима. Машины  на "Сунгари"
состарились, нам трудно выгребать против волны.
     В коридорах корабля гуляли тревожные сквозняки.



     Полоса счастья подозрительно затянулась...
     По утрам Исполатов, стараясь не потревожить сладкий сон  Натальи,  тихо
выходил  на двор кормить собак. В этом году  зима  пришла на Камчатку раньше
обычного  - долины замело снегами. Он возился с собаками,  пока из  трубы не
начинало выметать искры - это Наталья уже разводила огонь,  ставила ему чай.
И было сладостно, вернувшись в домашнее тепло, сбросить груз меховой одежды,
встретить ласковый взор женщины.
     С тех пор как ему удалось вырваться от  японцев из лепрозория, он редко
покидал  зимовье, жил  исключительно охотой, ставил капканы  с  привадой,  а
табак и порох ездил выменивать в деревни. Здесь, вдали от людей,  Исполатов,
пожалуй,  впервые за  эти годы  испытал покой и  ненасытное  желание  любви,
отчего порою  становилось  даже не по себе. "Слишком уж хорошо", - частенько
задумывался траппер...
     В один из дней с Охотского побережья моря его зимовья пробежала упряжка
с незнакомым каюром - красивым парнем.
     - Ты-кто? - спросил Исполатов.
     - А почтальон.
     - Из какой деревни?
     - Явинский я.
     - А-а-а... Ну, заходи, покормлю тебя.
     За  столом почтальон  сказал, что война закончилась, а в Петропавловске
снова появился Соломин.
     - Начальником Камчатки?
     - Нет. Недельки на две. Потом уедет на материк...
     Весь день Исполатов был задумчив.
     - Наташа, - сказал, - мне надо  побывать в  городе. Женщина прижалась к
нему с криком:
     - Не пущу! Я боюсь отпускать тебя.
     - Пусти. Надо.
     Она билась головою об его грудь:
     - Нет, нет, нет... Тогда возьми и меня с собою. Мне без тебя не жить! А
ты пропадешь без меня. Я это знаю. Он легко высвободился из ее объятий:
     - Чепуха! Я скоро вернусь.
     - Тогда... оставь мне ружье, -  строго велела Наталья. -  Я застрелюсь,
если не вернешься, так и знай...
     Пристегивая  к   торбасам   громадные   щитки  наголенников,  Исполатов
рассмеялся:
     -  Глупая!  Что  ты каждый  раз так  переживаешь нашу  разлуку? Ведь ты
должна быть спокойна. Я  люблю твои раскосые глаза, твои маленькие работящие
руки, мне нравятся  жесткие черные волосы  и  застенчивая  улыбка твоя...  Я
люблю есть все, что ты варишь. Даже вода вкуснее, если ты сама зачерпнешь ее
для меня!
     - Ты так меня любишь? - спросила Наталья.
     Исполатов не  сказал -  да. Вскрыв стволы "бюксфлинта", он туго набил в
них две тяжелые пули.
     - На!  -  крикнул  он, бросая ружье в руки  Наталье. - Оставляю в залог
того, что я обязательно вернусь. Жди.
     Заплакав,  она вышла  во двор и помогла ему собрать в цуге собак.  Пока
упряжка не скрылась вдали, женщина  стояла на морозе. Исполатов  на прощание
не поцеловал ее в губы - он поцеловал ей руку, и камчадалка этого поцелуя не
поняла.

     Приход   "Сунгари"  прорвал   военную   блокаду   Камчатки.   В   домах
Петропавловска  пекли праздничные пироги  из  свежей  муки, всюду  виднелись
счастливые  лица  взрослых, стариков  и  детишек. Соломин  вручил ополченцам
Георгиевские кресты и медали, казаки получили унтерские лычки,  а их урядник
Сотенный обрел первый офицерский чин.
     -  Приходи,  кума,  любоваться!   -   сказал  Мишка,   примерив  погоны
подпоручика к  своим  плечам.  -  Хорош  гусь... Соломин  спросил  его,  где
гидрограф Жабин.
     - Ничего не знаем. Как ушел  на  Гижигу,  так и пропал. Может, и жив. А
может, затерло льдами...
     Некстати было появление доктора Трушина.
     - Вы бы хоть не портили мне праздник.
     - Извините. Я, наверное, виноват перед вами?
     - Не наверное, а уж точно.
     - Все понимаю. Но прошу выслушать горькую истину...
     Соломин не ожидал видеть слезы, брызнувшие из  глаз этого заматеревшего
циника.
     - Перестаньте, - отвернулся он, не жалея его.
     - Сейчас, как  никогда, я часто возвращаюсь памятью во дни студенческой
юности... Андрей  Петрович, вы можете поверить, что я сидел в тюрьмах, и был
отчаянным радикалом?
     - Нет, не могу.
     - Между  тем  это так... Боже, как я тогда горел! Как я желал послужить
народу!  Я ведь и медицину-то выбрал,  чтобы стать ближе к нашему страдальцу
мужику. Я сам вышел из самых низов, лбом пробил себе дорогу.
     - Этим вы никого на Руси не удивите, -  ответил Соломин. -  У нас много
таких людей, что пробивали дорогу лбом. Но вышедшим из народа никто не давал
права хамить  народу. Не трудитесь  далее  рисовать  передо мною трагическую
кривую своего нравственного падения. Таких, как вы, к сожалению, тоже немало
на Руси... Смолоду горят и витийствуют на перекрестках, сидят в кутузках, от
избытка  чувств  рвут на себе  рубахи,  а  потом,  заняв  казенное местечко,
ступают  на  стезю  откровенного  стяжательства  и с  этой  дорожки  уже  не
сворачивают до самой смерти. Мне вас жаль, господин Трушин, вы ограбили сами
себя!
     По-детски наивно прозвучал вопрос доктора:
     - Что же вы теперь со мной сделаете?
     В отношении врача Соломин не имел никаких административных указаний, но
отпускать Трушина  без возмездия  Андрей Петрович тоже  не  захотел  - пусть
показнится совестью.
     - Будьте готовы, -  строго заявил он. - Не  исключено, что я возьму вас
на "Сунгари"  вместе с Неякиным,  даже  осуждение коллегией  владивостокских
врачей  пойдет вам на пользу! А если они лишат вас прав  врачевания, я  буду
это приветствовать...
     Зато  разговор  с  Неякиным выглядел  проще:  чинуша  напоминал  кошку,
которая всегда знает, чье мясо съела.
     - Ну-с, - сказал ему  Соломин, - а вас-то почему Губницкий не забрал на
японский крейсер? Или места не хватало?
     - А мне в Японии нечего делать. Я же русский!
     - Вы негодный русский, ибо унизили себя  сотрудничеством с неприятелем.
В  восемьсот  двенадцатом  году   таких,   как  вы,  подвергали  всенародной
обструкции и проклятью.
     - Ну-у,  нашли что  вспомнить... двенадцатый! Тогда был Наполеон, тогда
Москва-матушка горела, а  сейчас  что?  Коров они порезали? Так у  нас этого
добра хватает.
     "Не понял или притворяется?" Соломин сказал ему:
     -  Заранее нацепляйте  резиновые  галоши, я заберу вас  на  "Сунгари" и
доставлю  во Владивосток,  где  вы  предстанете  перед уголовным судом. И не
вздумайте скрываться - отыщу.
     Бог  вас накажет, - ответствовал  Неякин. -  Я старый человек,  пора на
пенсию, а вы меня под - тачку подводите.
     Жалости к себе он не вызвал.
     -  Благодарите  судьбу,  что,   пользуясь  удаленностью  Камчатки,  вы,
мерзавец такой, уже два года скрывались от правосудия. Я успокоюсь, когда на
пристани Владивостока сдам вас под расписку бесстрастным служителям Фемиды.
     На что Неякин ответил:
     - Ничего. Везите на  казенный счет. Я про вас  тоже кое-что слышал. Эту
самую Фемиду и на вас можно науськать... Думаете,  я не знаю, что вы  беглых
тут покрывали?
     - Убирайтесь отсюда... вор!
     Выпив  в  одиночестве  стопку  водки,  Соломин  накинул  пальто,  решил
прогуляться по городу. Всюду шумели семейные  застолья, матросов с "Сунгари"
зазывали  в  каждый  дом,  там с почетом усаживали  их  под  икону,  просили
рассказывать  новости  в  мире, таком широком  и  таком  сумбурном... Андрей
Петрович вздрогнул: в окошках дома Блиновых горел свет!
     Даже не верилось, и поначалу он  решил, что в этом доме, так  загадочно
опустевшем,  поселились  другие люди.  Торопливо распахнув двери,  Соломин в
темных сенях  опрокинул какую-то  бадью, пролив из нее воду. Вошел в комнаты
не постучавшись. В чистой и теплой горнице, под розовым абажуром керосиновой
лампы, чаевничали супруги Блиновы, а  в  лицах их, милых и добрых, светилось
уже нечто новое, умиротворенное.
     - Уф! - сказал Соломин, хватаясь за сердце. - Слава богу, с вами ничего
не  случилось.  А то  ведь  тут  всякое думали... Где же вы  столько времени
пропадали?
     Не  сразу  он  заметил  маленькую камчадалку, она  пила чай  из большой
кружки,  перед нею  лежала домашняя пастила. Яркая нитка бус украшала тонкую
шею девочки, и над жесткой челкой на лбу красовался громадный шелковый бант.
     - А мы с Машей, - сказал Блинов, - как Сережи не стало, сразу и уехали.
Поплакали  и решились... Далеко-далеко,  ажно за Кроноцким  озером, отыскали
бедную  женщину, и  она уступила  нам свое дитя  на веки вечные. А  мы уж ее
выходим!  Вы не думайте - любить станем...  как и Сережу.  Теперь  хотим  во
Владивосток перебираться, надо о гимназии думать для девочки.
     Жена Блинова, кутаясь в шаль, добавила:
     - Нарочно  дочурку взяли. Ей воевать  не надо...  Годы пролетят быстро.
Пройдет лет десять, а там, глядишь, уже и невеста!
     До  седых  волос  они  уже  дожили. Теперь  до последнего  вздоха будут
тянуться в нитку, вкладывая свои души в .эту вот девочку, совершенно для них
чужую, и  Соломин  понимал, что  Блиновы сделают  все,  только бы  она  была
счастлива!
     Низко поклонившись старикам, он вышел...
     В канцелярии его поджидал хмельной Мишка Сотенный.
     - Что, загулял, господин подпоручик?
     Да, выпил... не без этого, Андрей Петрович, - сказал Мишка, - а  что вы
такого сказали - нашему доктору?
     С улицы рвануло разудалой русской песней:

     Дядя Вася свою женку
     В сени выведет и бьет.
     И спокойно он при этом
     Песню дивную поет.

     Соломин  выглянул  на  улицу:  приплясывая  по  снегу  меховыми пимами,
справлял  праздник  зверобой  Егоршин,  и  на  груди  старика  тряслись  два
"Георгия" - один помятый, другой новенький.

     Ах вы, сени, мои сени,
     Сени новые мои,
     Сени новые, кленовые,
     Решетча-аты-и!

     - Я сказал Трушину, что надо. А в чем дело?
     - Повесился он, - ответил Сотенный. - Видать,  сразу после разговора  с
вами. Тут гульба такая, а он... лежит там. Может, вы его напугали чем?
     - Он и сам был напуган. По-христиански, конечно,  я должен бы скорбеть.
Но по-граждански я понимаю - не стоит...
     - А как быть? Надо бы протокол составить.
     - Завтра, - отмахнулся Соломин.
     На следующий день он продолжил разговор с Мишкой Сотенным:
     - На материк не собираешься яблоки кушать?
     - Да нет, уже сжился с Камчаткою... дел тут много.
     Столько всякого наворочено, что не знаешь, за что и браться.
     Соломин  посоветовал Сотенному  перейти на службу  в  инспекцию рыбного
надзора, которую было решено  военизировать. Не  было никаких  гарантий, что
самураи   снова  не  полезут  в  камчатские  воды,   и   нужны  сноровистые,
мужественные люди, дабы обеспечить охрану прибрежных богатств.
     ...Подпоручик  Сотенный   запомнил  этот  совет  и  после   войны  стал
начальником  камчатского рыбнадзора. Жить ему осталось три года!  Летом 1908
года судьба занесла  его в устье реки Воровской,  где  он  заночевал с пятью
стражниками-камчадалами. Здесь их  зверски убили японские браконьеры, и лишь
через много лет случайно отыскали  скелеты, дочиста отмытые бурными  вешними
водами.
     Скоро в Петропавловске  появился и траппер  Исполатов,  от его  меховых
одежд  сразу   повеяло  снежными  просторами   камчатских   долин.   Душевно
поздоровались. Соломин сказал:
     - Я, наверное,  огорчу вас -  никакой награды вам не  привез,  но вы же
сами того не пожелали.
     -  Пустое, - ответил Исполатов. - Этот вопрос не имеет для меня никакой
ценности.  Я ведь пошел  в ополчение не в чаянии крестов или... помилования!
Мне важно было исполнить свой долг перед отечеством.
     -  Что ж,  вам  это  удалось.  -  Соломин в  смущении  помял  в  кулаке
подбородок.  -  Тут,  понимаете  ли,  Неякин  о  чем-то догадывается...  уже
намекал. А у вас в городе дела?
     -  Нет.  Я  приехал  лишь  затем,  чтобы  предоставить  вам возможность
арестовать  меня  за совершенное  мною  убийство.  Но в этом случае  у  меня
просьба: отпустите меня на зимовье, чтобы я мог снять капканы,  поставленные
на зверей,  и попрощаться  с женщиной, которая  меня  очень и очень  ждет...
Заодно уж можете меня и поздравить - скоро я стану отцом!
     Соломин  убрал со стола  судейское зерцало (присутствие этого  атрибута
правосудия невольно сковывало его).
     - Я не хотел бы этого делать. - Он кивнул на шкаф канцелярии, в котором
все было перевернуто. - Видите, что натворили японцы? Если угодно, займитесь
раскопками  этой Помпеи  сами. Я  разрешаю вам изъять отсюда  автограф своих
показаний.
     - Благодарю. Но мой автограф сожрал Губницкий.
     Он поведал об условиях, в каких это случилось.
     - Не думаю, чтобы это было так уж вкусно...
     Андрей Петрович долго и взахлеб хохотал.
     - За много последних лет, - сказал, с трудом  отдышавшись, -  я впервые
смеюсь  так  легко и отрадно.  Мишка Сотенный прав - с вами  не пропадешь...
Скажите, у вас есть время?
     - Оно всегда есть у меня.
     - Тогда, может, мы выпьем?
     - И  рад бы, да не могу. Я  заметил, что упряжка терпеть не может, если
от меня пахнет спиртом. Правда, псы повинуются мне, но зато вожак становится
апатичен.
     - Ах да! - сказал Соломин. - Вам  ведь обязательно надо вернуться,  вас
очень  ждет   эта  женщина...  Завидую,  -  нечаянно  признался  он.  -  Вы,
пожалуйста,  передайте  своей супруге глубокий  поклон  от  меня. А на время
родов  советую  вам   перебраться  в  Петропавловск,   здесь   есть  опытная
повивальная бабка.
     - Не стоит. Я справлюсь сам.
     - А сумеете?
     - Беременность женщины - это ведь не болезнь женщины.  Природа  сделает
все сама. Мне останется только помочь ей.
     - Господин Исполатов, от души желаю вам счастья.
     -  Спасибо.  Кажется, я  обрел  его...  Андрей  Петрович вышел  во двор
проводить траппера.  Собаки  дружно  отряхнулись  от  снега, вожак  повернул
голову.
     -  Все-таки, - сказал Соломин, - я бы на вашем месте не задерживался на
Камчатке, а уехал  бы куда-нибудь  подальше. Пройдет еще год-два,  и  старое
может открыться.
     - Я подумаю.
     - Подумайте и махните в Австралию или даже на  алмазные копи в Родезии.
Английский вы знаете,  растерянным человеком вас не  назовешь...  Да мало ли
существует мест на свете, где вы можете хорошо закончить свою жизнь.
     Исполатов с горьким смехом притопнул торбасом:
     - Закончить ее хорошо можно только вот здесь!
     - Но такие люди, как вы, нигде не пропадут.
     - Такие-то, как я, скорее и пропадают.
     - Простите, я не хотел вас обидеть.
     - Я не обиделся, но с меня хватит и Клондайка!  - ответил Исполатов.  -
Я, наверное, слишком сентиментален...  А силу земного притяжения я  способен
испытывать только на родине.
     Над ними весело закружился приятный снежок.  Траппер набросил на голову
коряцкий капор с торчащими ушами волка, подкинул в руке древко остола, конец
которого от  частых торможений  по  снегу  был  отполирован до  нестерпимого
блеска. Наступила минута прощания, и Андрей Петрович не знал, что бы сделать
хорошее для этого человека.
     - Не дать ли вам денег? - неловко предложил он.
     -  Я  и сам могу дать вам  денег, - резко ответил Исполатов и пошагал к
упряжке. - Прощайте! - крикнул он издали.
     Соломин  молча  поднял руку и  не опустил ее до тех пор пока  собаки не
взяли хороший аллюр. Ему было горько от предчувствия, что никогда больше они
не встретятся. В критические периоды жизни хорошо иметь рядом с собою такого
вот человека... Подавленный,  Соломин  вернулся в канцелярию  - докончить  с
камчатскими делами.
     Ему удалось за последние дни  опросить всех стариков и  старух, которые
не  могли бежать в  сопки и  оставались  в Петропавловске во время  краткого
налета  японских  крейсеров.  Андрей  Петрович  с их  слов записал,  что  на
банкете, который дал японцам Губницкий,  "было  очень весело". Но Соломин не
мог найти объяснения телеграмме, будто маяк сожжен, касса взломана, а деньги
целы.  Маяк  светил по-прежнему, а казна Камчатки пропала бесследно вместе с
пушным ясаком.
     Двадцатого октября Соломин опять повидался с Сотенным.
     - Миша, я облечен правами сам назначить временного  начальника Камчатки
до того,  как с материка пришлют  нового. Лучше тебя, братец, я никого здесь
не  знаю...  На! -  он шлепнул перед ним  казенную  печать уезда. - Старайся
пореже прикладывать ее к бумагам, побольше разговаривай с людьми, у тебя это
всегда хорошо получается... А теперь тащи Неякина на "Сунгари".
     - Значит, отплываете?
     - Да. Здесь больше нечего делать. Загляну попутно на Командоры и оттуда
- прямо на Владивосток...
     Стоя  на палубе "Сунгари", он долго смотрел, как в изложине между сопок
исчезает Петропавловск, и вытирал слезы:
     -  Прощай,  Камчатка... прощай  навсегда! (Прощайте все вы,  скользящие
сейчас на лыжах с высоких гор и поднимающие из  морских глубин  тяжкие сети;
честь и  хвала  всем вам,  выслеживающим в засаде зверя и  бегущим  рядом  с
собаками  по камчатским снегам, что осыпало горячим вулканическим  пеплом...
прощайте все вы, прощайте!)
     Был  полдень,  яркий  и солнечный, долина  сверкала,  будто ее  осыпали
алмазами, когда Исполатов затормозил  упряжку возле зимовья. Наталья припала
к  нему.  Траппер  показал  на след чужой  упряжки,  проложившей  в сугробах
глубокую борозду.
     - Кто здесь проезжал без меня?
     - Почтальон из Явина.
     - А-а-а... Ну, бог с ним. Пусть ездит.
     Они вошли внутрь своего жилья. Исполатов сказал:
     - А ты не верила, что я вернусь... Где ружье? Траппер взял  "бюксфлинт"
и,  открыв двери на  мороз, двумя выстрелами опустошил пулевые стволы - пули
ушли в чистоту солнечно сиявшего дня. Повернувшись, он сказал Наталье:
     - Лови!
     Ружье  пролетело через всю комнату, и Наталья ловко перехватила  его  в
полете, смеясь звонким смехом.
     - Теперь поймай ты.
     - Оп!
     - Кидай мне, - просила она...
     Мужчина и женщина стали играть, забавляясь, как малые дети. Между ними,
страшный  и  черный, метался через комнату  "бюксфлинт", и  обоим было  даже
приятно,   когда   его  тяжелое   ложе   со  смачным  пришлепом  попадало  в
расставленную ладонь.
     - Лови!
     Исполатов бросил ружье, и на  этот раз Наталья не  успела поймать его в
стремительном полете.
     Трехстволка прикладом (почти стоймя) ударилась в пол.
     Брызнуло огнем кверху, комната наполнилась удушливым дымом, и стало так
тихо, что первый стон показался кощунством.
     - Наташа, - позвал Исполатов.
     Но  ему  только показалось, что он  позвал ее.  На самом  же  деле губы
беззвучно произнесли имя любимой женщины.
     Руками он разводил перед собой синеватый угар  порохового чада и в этот
момент был похож на пловца, который безнадежно  борется с сильным  встречным
течением.
     Женщина стояла на коленях, держась за грудь.
     Пальцы ее были словно отлакированы красным лаком.
     Вздрогнув, она упала головою вперед.
     Это был конец. Игра в счастье закончилась.
     Он опустошил только пулевые стволы.
     Но забыл о третьем, заряженном картечью.
     От удара замок сбросило сам по себе...
     Исполатов  в  бессилии  прислонился  затылком  к  стенке.  Долго  стоял
недвижим,  а через раскрытую дверь ему  виделись дальние  горы и нестерпимый
блеск камчатского солнца.
     Теперь все кончено.
     - Это... рок, - сказал он себе.
     Исполатов с  трудом оторвался от  стены и шагнул за порог.  Шатаясь, он
уходил прочь и проваливался в глубокие сугробы.
     - За что-о?! - раздался его крик. - За что мне это?
     И,  подхватив  его  крик,  эхо  долго  блуждало  в  глубине   мертвого,
застывшего в морозах каньона.
     Больше никто и никогда Исполатова на Камчатке не видел.



     Ну, вот и все... Командоры медленно растворились за горизонтом, большой
кит  долго сопровождал "Сунгари",  потом  нырнул в  темную  глубину.  Андрей
Петрович спросил капитана:
     - Когда надеетесь быть во Владивостоке?
     - Если  ничего не случится, - ответил тот, - то к первому ноября положу
якорь в Золотом Роге...
     Изношенные  машины  "Сунгари"  с трудом преодолевали  волну,  порывисто
бегущую навстречу. Через  день  стали уже  привычными и погребальные  скрипы
корпуса, и мятежное хлопанье каютных дверей, и резкие  завывания вентиляции,
выдувавшей наружу спертый воздух внутренних отсеков.
     В одну  из  ночей,  когда плохо спалось,  Соломин поднялся  на  мостик,
капитан любезно позволил ему побыть  в  ходовой рубке. Здесь был совсем иной
мир, и рулевой,  внаклонку застывший  над компасом, напоминал мага в  момент
колдовства,  его отрешенное от всего  на  свете лицо  едва освещалось пучком
света, мягко струившимся из колпака нактоуза. Под запотевшим стеклом рывками
двигалась массивная стрелка кренометра, отмечая критические размахи качки...
     Андрей Петрович завел, разговор с капитаном:
     -   Скажите,   почему  "Сунгари"  в   ту  памятную  осень  не  зашел  в
Петропавловск? Мы так его ждали. Капитан от такого вопроса даже крякнул.
     - Дело  прошлое, -  ответил он, - и  я действительно  имел  предписание
зайти  в  Петропавловск.  У  меня  на  руках  было распоряжение  приморского
губернатора Колюбакина вывезти вас с Камчатки. Я не знаю, что вы за человек,
но  слыхал,  что  вы  человек честный. Перед выходом  в  море я  поговорил с
приятелем,  кавторангом  Кроуном,  и  он  посоветовал  мне   не  заходить  в
Петропавловск, сославшись на штормовые  условия, чтобы  вы остались зимовать
на Камчатке...
     Теперь многое стало ясно.
     - А где сейчас Кроун?
     - Жаль его, беднягу... Кроуна очень  ценил адмирал Макаров и  перетянул
его  в  свой штаб. Он  и  погиб  вместе с Макаровым  от  минного  взрыва  на
броненосце "Петропавловск". Осталась вдова и мальчик семи лет...
     Соломин истово перекрестился:
     - Вот почему я не дождался "Маньчжура".
     - "Маньчжур"  и не мог прийти, -  пояснил капитан,  - канонерскую лодку
еще  в  начале  войны  китайские  власти  интернировали в  Шанхае, а команда
выехала по железной дороге на Балтику... Вы, наверное, помните матросов, что
гуляли по улицам Петропавловска с гитарами? Так вот,  - досказал  капитан, -
вас удивит, что большинство из них уже пересажены по тюрьмам.
     - Такие хорошие и веселые ребята!
     -  Да,  веселые  и  хорошие, они на  кораблях Балтийского  флота  стали
заводилами в революционных бунтах...
     Рулевой молча колдовал над компасом.
     Соломин редко укачивался, но сейчас качка  измотала его до изнеможения.
А капитан оказался прав: поздно вечером 1 ноября  "Сунгари" стал подходить к
Владивостоку. Город был еще слишком далек,  а горизонт уже  окрасился чем-то
багровым.
     - Что случилось там? - встревожился Соломин.
     - Не пойму, - отозвался капитан.
     За  островом  Аскольд панорама города  еще не открылась, но зато  стало
ясно: Владивосток горит... да, горит.
     На мостике четырежды звякнул  телеграф. По стрелке указателя  скоростей
Соломин  заметил, что капитан со  "среднего" переставил  машины на  "малый".
Звяк-звяк- "самый малый".
     - Зачем вы уменьшаете ход?
     -  Здесь много японских мин.  Командир  порта  обещал  к нашему подходу
выслать тральщик, но тральщика не видать...
     Спустили  катер для штурмана, капитан поручил ему дать в порт заявку на
траление  форватера  и на забор пресной  воды.  Возвращения штурмана ожидали
очень долго.
     Над Владивостоком разгорелось огненное зарево.
     Рядом с Соломиным вдруг оказался Неякин.
     - Горит? - присмотрелся он.
     - Как видите.
     - А зачем горит?
     - Черт его знает... Может, пожар?
     Малыми  оборотами  винта  капитан  продвинул "Сунгари" чуть  поближе  к
городу. Скоро вернулся катер, штурман сообщил:
     - Воды нет, тральщика не будет, а в городе революция...
     Сбивчиво  он рассказал,  что вчера  восстали  матросы  2-го  Сибирского
флотского  экипажа, устроили  на  базаре  митинг, к  ним  примкнули  солдаты
Хабаровского  полка в  десять  тысяч штыков;  к матросам  и  солдатам  сразу
присоединились рабочие.
     - В городе страшные пожары, - доложил штурман.  - В порту говорят,  что
вчера  были зажжены  магазины иностранных  торговых фирм,  в  первую очередь
Кунст  и  Альберс,  уже сгорели  Морское собрание офицеров и  военно-морской
суд...
     Неякин снова возник из тьмы.
     - Ежели это  революция, - нашептал он Соломину, - так я господу-то богу
ба-альшущую свечку поставлю. Во такую!
     Андрей Петрович удивился -  с чего бы такая радость по случаю революции
именно у Неякина? Но чиновник до конца объяснил свою  мысль  с  обычным  для
него цинизмом:
     - Теперь судьям будет не до меня. Сейчас такой карась в их сети попрет,
что только держись... До меня ли им тут, когда только успевай революционеров
вешать.
     Соломин с  горечью  подумал: "А ведь он прав... опять выкрутится, снова
уйдет от правосудия". Андрей Петрович поднялся на мостик  и сказал капитану,
что должен быть в городе.
     - Потерпите, - отвечал тот, наблюдая за пожарами Владивостока. - У меня
спит подвахта, через сорок  минут я ее разбужу и подам шлюпку под тали... Но
вы прежде подумайте, стоит ли вам появляться в городе? У вас где квартира?
     - Я хабаровский, - ответил Соломин.
     Линзы капитанского  бинокля  ярко  вспыхнули,  отражая в  своей глубине
огненные вихри владивостокской революции.
     - А я местный. Мой дом, слава богу, целехонек. Я даже вижу занавески на
окнах...
     Через сорок минут, как и  обещал капитан,  заспанная  подвахта спустила
шлюпку. Соломин спрыгнул на шаткое днище  вельбота и  снизу крикнул Неякину,
что бы ждал его на борту.
     Не вздумайте скрыться -  поймаю, хуже будет!  Весла откинулись  назад и
дружно  рванули воду, пронизанную  отсветами  далеких  пожаров. Бурля,  вода
расступалась перед мускульной силой - гребцов. Владивосток приближался...

     Шлюпка причалила  к пристани напротив сквера Невельского. Матросы разом
согнулись в дугу над веслами и положили разгоряченные лбы на залитые свинцом
вальки -  они отдыхали (переход от активной отдачи  энергии  к полному покою
был слишком резок). Сидевший на руле боцман спросил Соломина:
     - Пойдете или... боитесь?
     - Пойду, - решил Соломин.
     Революция вошла в его память (и навсегда закрепилась в ней) не пожарами
по обеим сторонам Светланской  - революция запечатлелась в сознании Соломина
видом шагающего оркестра.
     Это был  сводный  оркестр Тихоокеанского  флота, который и шествовал по
Светланской, маршируя точно посередине центральной улицы Владивостока.
     Еще никогда музыка  не вызывала в  душе Соломина таких острых ощущений,
как  в  этот день  1  ноября 1905  года, когда  мимо  него  прогромыхал марш
дальневосточной революции.
     Это было  страшно! Но это было и прекрасно! Из окон горящих зданий, как
из брандспойтов, выбрасывало лиловые факелы огня, крутились в небе искристые
головни, метеорами проносило в черноте  яркие снопы  искр. Но  казалось, что
музыканты  не  видят  ничего  -  они шли  напролом  через пламя,  увлекаемые
разгневанной "Марсельезой".
     Впереди  всех шагал  пожилой тамбурмажор и подбрасывал кверху  нарядную
штангу,   звенящую  подвесками  триангелей.  Он  вскидывал   ее  к  небесам,
охваченным  заревом, а за ним в мерной  поступи  чеканно  колыхались шеренги
музыкантов с шевронами за беспорочную службу.
     Ах,  какие звуки  рождались  в  эти  мгновения  из  сложнейших изгибов,
воинственных  труб,  которые своим  ликующим  тембром  заглушали даже  треск
пожара! Музыканты неистово дули в золотые улитки тромбонов, и тромбоны будто
пророчили неизбежность того, что непременно должно случиться...
     Это "Марсельеза" увлекала матросов!
     В  праздничном сверкании  оркестра  радостно перекликались  валторны, а
флейты своей небывалой задушевностью  поддерживали громовые возгласы  медных
тарелок, словно призывавших людей к мужеству: будь-будь, будь-будь...
     Здоровенные ребята-матросы в бушлатах несли на себе гигантские раковины
геликонов, они старательно выдували из  них в пламя пожаров нечто  зловещее,
почти  с роковым оттенком,  будто угрожая всем тем, кто осмелится встать  на
пути их возлюбленной "Марсельезы".
     Дальний Восток входил в кильватер Русской Революции.
     Музыканты давно  скрылись  за  поворотом,  уйдя  в проулки  Пушкинской,
Ботанической и Невельского... Но Соломин еще долго стоял, сняв шапку.



     Вместо эпилога

     С тех  пор прошло немало лет, минуло много событий...  Советская власть
установилась  на  Дальнем  Востоке  не  сразу,  и  лишь  в  1923  году  были
ликвидированы последние банды Пепеляева  и Григорьева, Бочкарева и Полякова,
засевшие на Камчатке, на Аянском берегу и в Охотске, где они жили грабежом и
зыбкой надеждой на то, что Красная Армия в эту глушь не  скоро доберется. Но
еще долго на отдаленных окраинах бывшей империи сохранялись прежние порядки,
по рукам жителей ходили царские деньги. Однажды летом  1924  года сторожевик
"Красный  вымпел"  (бывший  "Адмирал Завойко") зашел в бухту  Провидения. На
палубу корабля поднялся исправник со всеми  регалиями былой власти,  которая
служаке казалась несокрушимой.  Увидев  на  гафеле красное  знамя,  он прямо
осатанел:
     -  А-а,  бунтовщики! Я всех вас, ядрена  лапоть... Сейчас же снять, тут
мне ваши "Потемкины" не нужны.
     Матросам  пришлось  растолковать  олуху царя небесного, что со  времени
Великого Октября, покончившего с самодержавием, прошло уже около семи лет.
     - А ты живешь здесь как волк, закосмател в шерсти, даже глаз не видать,
и "Правды" небось никогда еще не читал.
     Его арестовали, угостив краснофлотским борщом.
     - Надо же так борщ назвать! - фыркал исправник.
     - Но ведь вкусно? - спрашивали его.
     - Сожрать-то все можно, только давай...
     Магадана еще не было!  За студеным  безлюдьем чахлой тайги, за падями и
болотами  тунгусских просторов, пронизанных  гудением кровососущей  мошкары,
укрывался от взоров богатейший край  - Колыма, и зверь встречался  там  чаще
человека.

     Без золота человек прожить может - для него это роскошь, но  без золота
не  может  существовать  государство - для него это  необходимость. Ни  один
металл  не слышал столько проклятий и  столько  восторженных дифирамбов, как
золото... Дело даже не в красоте: золото всегда было эталоном  ценности, это
насущная   кровь   экономического   развития,   это   испытанное   средство,
международной торговли.
     Молодое  Советское  государство, разрушенное иностранной интервенцией и
гражданской войной, особенно нуждалось в запасах золота, чтобы с его помощью
прорвать экономическую блокаду капиталистических  держав. В конце  двадцатых
годов  молодые  геологи СССР  еще не  разбудили, а лишь чуточку  потревожили
волшебный сон  "золотого человека", голова которого  покоилась на Аляске,  а
ноги   упирались   в   Уральские   горы.   Перед   советскими   рудознатцами
распростерлась тишина Колымы - это была  страшная тишина, почти неживая!  Не
мольбами и не заклятьями, а упорным трудом и лишениями извлекается из земных
недр золото...
     Летом 1931 года молодой ученый Балабин с  группой вольнонаемных рабочих
и оперативным работником ОГПУ отправился в экспедицию искать золотые россыпи
в   сложной  паутине  колымских  притоков.  Редко-редко   протягивалась  над
горизонтом  синяя  и тоненькая, как  дымок папиросы, струйка дыма от  костра
одинокого охотника -  вокруг ни  души,  только  усталый  храп  перегруженных
лошадей, только  чавканье почвы под ногами да резкие выстрелы, выбивающие из
косяков  птичьих стай нужную для обеда  нагульную  дичь...  Балабин разрушал
молотком  на ладони куски кварца, словно  сахар, - кварц всегда самый верный
спутник золота!
     Но золота не было, а карта Колымского края оказалась столь примитивной,
что  хоть выбрасывай  ее.  Изнемогая  от гнуса и  тяжести  поклажи,  Балабин
расспрашивал в  тунгусских кочевьях - не было ли здесь  раньше старателей, и
если намывали  золото, то где? Тунгусы ничего о старателях не слышали, но из
их путаных речей  Балабин  уяснил  для  себя, что где-то выше  по реке Тенке
давно живет русский "насяльник", который все знает... Оперативного работника
волновало  сейчас  другое:  недавно  из  лагеря  бежали  четыре  закоренелых
преступника, которые сумели раздобыть оружие;  теперь их  путь мог пролегать
лишь в одном направлении - прямо к Якутску, куда летом заходят пароходы, там
они, чтобы достать документы, пойдут на "мокрое дело", а потом ищи-свищи их,
как ветра в поле... Но тунгусы не встречали в тайге и бежавших уголовников.
     В конце дня поисковая группа, следуя  по течению Тенке, вышла в широкую
лесную долину и здесь обнаружила избушку, крыша которой, засыпанная  землей,
обросла травою.  Оперативник вынул наган и дал предупреждающий выстрел. Но в
ответ лишь пролаяли собаки, никто не вышел их встретить.
     Балабин пинком ноги растворил хлипкую дверь.
     - Идите сюда! - крикнул он. - Здесь никого нету...
     Он ошибся. Из полумрака убогого жилья поднялся старик с хищным профилем
лица, темного и жесткого, на котором глаза казались совершенно бесцветными.
     -  Что вам  нужно, сударь? - спросил он геолога. Балабин догадался, что
это и есть "насяльник".
     Пока  рабочие распрягали лошадей  и  разбивали  на берегу реки палатку,
геолог с работником ОГПУ беседовали со стариком.
     - Извините, - спросил юноша, - почему вы  оказались в такой глуши?  Что
заставило вас похоронить себя на Колыме?
     - Это... рок, - скупо отвечал отшельник.
     Старое  ружье   системы  "бюксфлинт"   и   самодельный  невод  наглядно
показывали, что "насяльник" живет с охоты и рыбной ловли. Но Балабин заметил
в углу и лоток для промывки золота, на который "опер" не обратил внимания...
Сейчас он уже стал наседать на отшельника с серьезными намеками:
     - А вы случайно не из этих ли?
     - Из каких - из этих?
     - Ясно - из белогвардейских офицеров. Что ж, местечко выбрали неплохое.
Каши не хватит, чтобы найти вас здесь.
     Балабин разъяснил  "насяльнику",  что  в  России была  революция,  была
гражданская война  белых  и  красных, а  теперь  во  всей стране установлена
твердая Советская власть.
     Это не произвело на старика никакого впечатления.
     - Мне уже все равно, -  сказал он. - Какая  бы ни  была власть.  Россия
всегда останется Россией, а русские люди останутся русскими...
     Оперативник достал блокнот и карандаш.
     - Как ваша фамилия? - сурово спросил он.
     Это рассмешило старика:
     - Я ведь могу назваться любым именем, и вам, сударь, остается лишь одно
- поверить мне...
     Он  говорил замедленно, словно подыскивая нужные слова,  но  построение
речи выдавало в нем грамотного человека.
     - Так все-таки какая у вас фамилия?
     - Ну, допустим... Ипостасьев. Зачем вам это?
     - Для прописки.
     - Да,  я помню, что для прописки нужен был адрес, а  какой же адрес  на
Колыме?  Впрочем, я  не возражаю. - Ипостасьев показал  на крохотное окошко,
затянутое грязной ситцевой тряпкой. - Вот течет  Тенке, а ниже впадает в нее
ручей, у которого нет названия... Устроит ли вас мой адрес?
     Оперативник выговорил ему с назиданием:
     - Каждый гражданин должен иметь паспорт.
     Ипостасьев отмахнулся от него:
     - Собаки всегда узнают меня и без паспорта...
     На вопрос, не проходили ли мимо его зимовья четверо беглых преступников
с оружием, он сказал:
     - Вы ошибаетесь - их было трое.
     - Нет! Бежали четверо.
     - А я говорю, что видел троих.
     - Куда же делся четвертый?
     - Четвертого слопали, - пояснил Ипостасьев  вполне серьезно. - Не знаю,
как сейчас,  а раньше так  и  делалось. Бессрочники  брали  в  побег дурака,
которому и сидеть-то  осталось  полгода. Дурак бежал, не ведая того,  что он
служит живыми консервами, а из его задницы наделают ромштексов...
     - Вы это бросьте! - сказал  "опер". -  Я вас без  шуток спрашиваю, куда
прошли эти бандиты с винтовками?
     - А вам что надо - они сами или их винтовки?
     - Лучше бы и то и другое...
     "Опер" раскурил папиросу. Ипостасьев заинтересованно осмотрел спичечный
коробок,  на  этикетке  которого  был изображен  аэроплан,  а  внизу  призыв
вступать в общество "Осоавиахим".
     - Осоавиахим - это на каком языке?
     - На русском, - ответил оперативник и показал ему свое удостоверение. -
Я из ОГПУ, - сухо сказал он.
     - Огэпэу... Простите, вас не понял. Что это такое?
     - Короче, куда прошли эти гады с оружием?
     Ипостасьев встал с легкостью, какой трудно было ожидать от  старика, и,
нагнувшись, вытащил  из-под  топчана четыре винтовки,  затворы которых  были
обмотаны промасленными тряпками.
     - Пожалуйста, - сказал он, сваливая оружие на стол.
     Оперативник, малость опешив, пожал ему руку:
     - Спасибо! Но где же сами бандиты?
     Ипостасьев  растворил  двери,   в   которые  потекла   сиреневая  мгла,
пропитанная  беспощадным комариным  зудением.  На опушке  леса  чернел  холм
свежей земли.
     - Разройте - они там, - сказал он.
     Работник ОГПУ не поверил ему:
     - Вы что? Убили всех троих?
     - Да, мне очень надоели эти трое. Сразу же, едва  появясь из леса,  они
съели мою собаку. Но они даже не зарезали пса,  а  разорвали его за  лапы. В
моих ушах до  сих пор стоит  крик несчастного животного. Эти трое  мерзавцев
были покрыты вшами, а я брезглив. Они угрожали мне своими винтовками...
     - Спрашивали дорогу к Якутску?
     - Да! И требовали от меня золота. Тут я не выдержал...
     Он закрыл дверь и снова сел, внешне невозмутимый.
     - Как  же вы, старый человек,  - спросил его Балабин, - и справились  с
тремя здоровыми преступными бугаями?
     Ипостасьев  сказал, что когда-то не страшился в  одиночку принять бой с
целым взводом противника, но и сейчас у него еще хватит сил  и умения, чтобы
расправиться с тремя.
     Оперативник снова разложил свой блокнот:
     - Так я составлю протокол об убийстве. Не возражаете?
     А  мне,  сударь, ровным счетом  плевать  на  тот  протокол,  который вы
составите. Я не чувствую - себя виноватым.
     Балабин, помня о деле, спросил:
     - Есть тут поблизости золото?
     - Оно даже ближе, нежели вы полагаете...
     Ипостасьев  снова  пошарил под топчаном, с  кисетом в руках вернулся  к
столу. Развязав тесемку, он  опрокинул кисет - на доски протекло маслянистое
золото.
     - Где намыли? - вмешался "опер".
     -  Вы  не должны спрашивать меня об этом.  Ведь я  хорошо  разбираюсь в
людях,  и  я  вижу,  что  именно вам золото  не нужно.  Золото ищет вот этот
молодой и красивый человек!
     С этими словами он всю горку передвинул к Балабину.
     - Еще хочется? - спросил он, словно ребенка-лакомку.
     - А разве у вас есть?
     - Где-то валялось... уже забыл.
     Покопавшись  в хламе, что лежал  под столом, Ипостасьев достал тряпицу,
внутри которой лежали самородки.
     - Решил как-то умыться в ручье.  Нагнулся,  воды  зачерпнул в ладони, а
под водою, вижу,  что-то блестит... Мне  золото уже ни к  чему! Но оставлять
его в ручье тоже показалось  излишним барством. Вот и собрал... можете взять
себе.
     Балабин тихонько наступил на ногу оперативнику, чтобы тот не вмешивался
в разговор. Он спросил Ипостасьева:
     - Не будете ли вы столь любезны  показать мне то место, где вам удалось
обнаружить россыпь и самородки?
     - С великим желанием, -  согласился старик. -  Если уделите мне  клочок
бумаги, я вам нарисую...
     Из-под  его  руки  возникла  удивительно  точная топографическая  сетка
ближайших притоков Колымы, крестиками он обозначил месторождение золота.
     - Здесь  его больше,  чем  на Клондайке, - сказал Ипостасьев.  - Но,  к
сожалению, в этом году вы не сможете заложить прииск. Морозы остановят вас в
пути, а реки станут,  и тогда  всех вас ждет неизбежная гибель... Когда-то в
молодости я тоже грешил  старательством  и по  опыту знаю, что золото, как и
преступные натуры, любит затаиваться от людей в самых угрюмых местах.
     Утром караван тронулся в обратный путь.
     - В следующем году, - сказал  Балабин, - я приду снова  и надеюсь опять
встретиться с вами.
     - Я бы тоже очень хотел этого, - отвечал Ипостасьев.

     В следующем году  Балабин увел поисковую группу к тем местам Колымского
бассейна,  на  которые ему указал старый загадочный "насяльник"... Да, здесь
было  золото! Пройдя  хорошую  выучку у старателей,  Балабин  ловко  работал
лотком, встряхивая его в руках,  и на дне лотка оседали драгоценные  крупицы
металла. Это было отличное  золото, о  котором Максим Горький писал, что оно
"окружает человека своей паутиной, глушит его, сосет кровь и  мозг, пожирает
мускулы и нервы...".
     В  группе  Балабина  работали  уголовники,  служившие за носильщиков  и
конюхов каравана, а старый и бодрый громила, дядя Шура, осужденный по статье
59-й  (ограбление с убийством), исполнял должность  коллектора,  чем  немало
гордился.
     - Подставь кепку, - велел ему Балабин.
     С  лотка  он  пересыпал в  кепку бандита  намытое  золото.  Дядя  Шура,
которому  осталось "загорать" еще три годика,  исполнился печали о бренности
бытия.
     - Пятьдесят  девятая  статья, - сказал он, -  трепаться не любит...  Ну
что, урки, приуныли? Сейчас трахнем инженера по башке топором  и мотаем всем
гамузом  до Якутска. У  меня в кепочке  столько, что по  гроб  жизни  мы все
обеспечены, и даже на девочек останется...
     -  Мотай, мотай,  -  ответил Балабин,  снова склоняясь  над  ручьем.  -
Пропьешь золотишко с девочками, а потом  что делать? Опять  по башке топором
трахать?
     После работы ели у костра кашу со шкварками. Дядя Шура сказал, что надо
бы  придумать  название  прииску, который  скоро  возникнет  здесь,  оживляя
колымскую глухомань.
     - Назовем его Нечаянным, никто не придерется.
     Воры,  громилы и  бандиты пустили  его подальше:  - Какой же нечаянный,
ежели  все  мы  вполне  сознательно  до Колымы  докатились?  Шарики-то  свои
перестукай, падла!
     И хотя Балабин понимал, что ничего  случайного в открытии месторождения
не было, он все же вписал на карте новое название - Нечаянный.
     Колыма понемногу раскрывала свои  богатства... Была уже осень, ранняя и
дождливая,  геолог заторопил караван в  обратную дорогу,  чтобы до ледостава
поспеть в  бухту Нагаева, где стоял одинокий амбар (и где  в  скором будущем
возникнет от  этого амбара  колымская столица - славный град  Магадан!).  По
утрам заморозки уже  трогали инеем  землю, когда караван  втянулся  в речную
долину Тенке. Дядя Шура растворил двери зимовья Ипостасьева.
     - Идите! - позвал  он. - Здесь  никого  нет... Похоже, что  "насяльник"
ушел  навсегда. Но, подойдя ближе, Балабин увидел привязанные алыки, которые
были перегрызены сбежавшими от голода  собаками.  Пригнувшись, он  шагнул  в
затхлую яму зимовья и сразу же увидел Ипостасьева.
     Он сидел за столом, уронив на руки голову, и казалось,  что дремлет. Но
это  был уже не человек - это был лишь прах  человека. Подле мертвеца лежали
на досках горки самородного  золота и кучка позеленевших, давно отстрелянных
патронов. Серая плесень, покрывавшая прах, покрывала и доски стола.
     - Что с ним? - не сразу сообразил дядя Шура.
     - Просто умер. Умер от старости...
     Но возле лавки,  готовый к бою, стоял неразлучный  "бюксфлинт". Балабин
открыл  его   замки  -  все  три  ствола  были  заряжены,  чтобы  выстрелить
немедленно. Балабин переводил взгляд  с  оскала  мертвеца  на  горки золота,
рассыпанные перед ним, и  был оглушен мучительным  вопросом: "Если  он хотел
жить, то когда же он собирался начать эту жизнь?.."
     Уголовники  нехотя  вырыли  яму,  опустили в  нее  Ипостасьева. Балабин
поднял над собою старое ружье. Ему крикнули:
     -  Ой, лучше  не  стреляй - разорвет эту заразу!.. Уголовники  опасливо
отбежали подальше, от могилы. Балабин нажал спуск первого ствола -  выстрел,
второй ствол  - выстрел, потом ударил в небо оглушительной картечью. Настала
вязкая, гнетущая тишина.
     Помедлив, геолог швырнул "бюксфлинт" в могилу.
     - Зарывайте, - сказал и отошел...
     Он велел каравану следовать дальше, а сам нарочно отстал от него, чтобы
подумать. Чтобы подумать  о судьбе человека, который бесследно растворился в
этих  просторах,  в трепете  зябнущих осин,  в загадочной  путанице звериных
троп...
     "Кто он? И зачем жил?"
     А сколько еще  было на Руси таких, одиноких и проклятых, которые ушли в
глубокую тень, почти  не коснувшись радостей  жизни.  И на  угрюмых  берегах
оставили после себя черенки  лопат,  ржавые  кайла да  самодельные  лотки, в
которых изредка им сверкали крупицы призрачного богатства...
     Балабина невольно охватила жуть.
     Чего искали они,  эти люди, отчаявшиеся в зверином одиночестве? Неужели
только  удачи? Неужели только удачи- мгновенной  и ослепительной, как ночной
выстрел в лицо?
     Балабин  стал  нагонять караван,  уходивший  в  яркий  круг  колымского
солнца, клонившегося над замерзающим лесом.
     Что-то осталось навеки недосказанным.
     Знать бы нам - что?





     [1]  Вожак,  который оборачивается назад,  особенно  ценится
среди  каюров.  При  неизбежных  и  частых падениях  с  нарт,  которые могут
кончиться  трагически, вожак, заметив отсутствие хозяина,  сам разворачивает
упряжку назад  и  возвращается за  человеком,  спасая  его таким образом  от
верной гибели. (Здесь и далее примечания автора.)

     [2]  Миллионка - район в старом  Владивостоке,  нечто  вроде
Хитрова  рынка  в  дореволюционной  Москве;  в  кварталах  Миллионной  улицы
располагались притоны,  трактиры и опиокурильни, там обитали гопники, воры и
проститутки, скрывались беглые каторжники. Миллионка была уничтожена в конце
1920-х годов.

     [3]   В.   Л.    Серошевский    (1858-1945)    -   известный
ученый-этнограф;  знаток  якутского  быта,  член  Русского   географического
общества; после  революции  оказался в  лагере  Пилсудского.  Его интересные
книги печатались в дореволюционной России и в СССР.

     [4]  Драгоман  -  переводчик  при  посольствах  в  восточных
странах.

     [5] Позже японская военщина превратила Курилы в плацдарм для
завоевания Камчатки; на Шумшу возникла мощная база Катаока, на Парамушире  -
Касивабара.  На аэродромах Шумшу базировались  два авиаполка, все  побережье
было  укреплено  подземными  блиндажами,   внутри  которых  укрывались  даже
электростанции и ангары для танков (глубина сооружений достигала 50 метров).
В  августе 1945 г. морская пехота Тихоокеанского  флота взломала эти рубежи.
После разгрома японских милитаристов все Курильские  острова были возвращены
СССР как исконные русские земли.

     [6]  Это  была наглая ложь. Ко  времени прихода "Редондо" на
Камчатку  (5  мая  1904  г.) Порт-Артурская  эскадра  и  крейсера  Сибирской
флотилии героически  отражали все попытки нападения японского флота, а 2-я и
3-я   Тихоокеанские   эскадры  (адмиралов   Рожественского  и   Небогатова),
формируемые из  состава кораблей Балтийского флота, даже еще  не трогались в
путь.

     [7]  Еще  одна  грубая  ложь. Правда,  что  в  начале  войны
японские  крейсера  в течение 45  минут  вели  обстрел Владивостока с  моря,
выпустив по городу около 200 снарядов,  с самыми ничтожными результатами. Но
японские  корабли убрались  сразу же, едва  из  гавани на их перехват  вышли
русские крейсера "Громобой", "Рюрик", "Богатырь" и "Россия".

     [8]     Столб     хранится     в     краеведческом     музее
Петропавловска-на-Камчатке; на  нем  сохранились  дата  (17/VII-1904  г.)  и
подпись  того казачьего урядника,  который  выведен  у  меня  под  именем  М
Сотенного,

     [9]  В  период иностранной  интервенции  японцы  послали  на
Командоры  особую  "научную"  экспедицию,  которая  ради  уничтожения  всего
поголовья котиков  залила нефтью все лежбища. К  счастью,  разразился бурный
шторм, волны отмыли берега от нефти и  котики  вернулись  на свои  природные
места.

     [10] Учитывая опыт русско-японской войны, в 1909 г. Камчатке
были  присвоены  права губернии,  в Петропавловске  тоща же  была  построена
первая  радиостанция,  а  губернатор  получил  корабль  "Адмирал  Завой-ко",
который  после  революции  был переименован  в  "Красный  вымпел".  С  этого
корабля, обслуживавшего камчатскую администрацию, заново "начался" советский
Тихоокеанский флот (сейчас "Красный вымпел"  находится на вечной стоянке как
славная реликвия прошлого).

     [11]  Петропавловск  не   покинули  лишь  несколько  дряхлых
стариков и старух, которые явились главными свидетелями поведения  японцев в
городе. Судя по материалам, какими я располагал в работе, японского отряда с
острова Шумшу на Камчатке уже не было.


Last-modified: Wed, 09 Feb 2000 15:15:10 GMT

Оцените этот текст: