еселый бег, Коль пеня слышалась очередная. О как легко бы жар любви пресек Жестокость нимф и дал бы им утехи, Коль нимфе был бы родствен человек! Но нет: кто помышляет об успехе, Еще смиреннее встречает пусть Страстям своим приятные помехи. Кто слить пытался с радостию грусть, Кто в идалийце зрит пример влюбленным, Науку эту знает наизусть. А два божка, даря цветущим склонам Хрустальных слез несякнущий поток, Блуждали по местам уединенным. И там, где путь печальный их пролег, Они узрели: к родниковой влаге Вели следы босых прекрасных ног. В ручье прозрачном нимфы были наги, Свершали омовенье в этот час, Не опасаясь дерзостной отваги. Божки притихли, встретя в первый раз Нагими нимф, и созерцали оба Все тайны плоти, скрытые от глаз. Но выдала шуршанием чащоба Засаду распалившихся божков, К тому же не таившихся особо. Испуг красавиц бедных был таков, Что вопль их далеко разнесся в долах, - Нимф ужаснул подобный гнусный ков. И понеслась чета красавиц голых, Как будто разом вырастив крыла, Быстрей ветров, свободных и веселых. Так голубица, увидав орла, Не размышляя, поспешает скрыться, Коль жизнь хотя немного ей мила. Источник сил находит голубица В смертельном страхе, и резвей мечты Она спеша в гнездо родное мчится. Вот так, не прикрывая наготы - На берегу одежда позабыта - Младые нимфы мчатся сквозь кусты, Сатирам тайна горькая открыта: Приблизиться к беглянкам ни на шаг Не могут их козлиные копыта. Бегут божки, попавшие впросак, Из виду потеряв красавиц милых, И вот промолвил первый из бедняг (Другой с одышкой сладить был не в силах). Первый сатир: Что, нимфы, гонит вас? Лишь ненавистью к чувствам человечьим Снедаемы, вы стали столь резвы. От терний вам сейчас, От веток жестких защититься нечем, Не нас, а плоть белейшую, увы, Язвите ныне вы! Ведь Эвридика, знайте, избежала Объятий, но не гибельного жала! Гесперия младая точно так Сошла в загробный мрак, - К змее спешить возможно ль без опаски? Кто отвергает ласки - свой же враг. Не тигры и не львы Вас гонят, и не хищник ядовитый, - Иль кто из нас на недруга похож? Зачем бежите вы От тех, кто верной мог бы стать защитой, Кому жестокость ваша невтерпеж? Ваш образ так хорош, Но образ действий - безобразно злобен, Служить миротворенью не способен! Что ж, если ваша красота блеснет Вам из зерцала вод - Родник, являя вас милей и краше, Мстя за обиды наши, знайте, лжет. Но ах! Покуда жив, Мой голос вас хулою не встревожит, Сколь ни томлюсь я чистою тоской. Мой ропот, знайте, лжив, Никто, конечно, отрицать не может, Что вы красой цветете колдовской! Когда любви такой, Как той, что мне дана, пылать задаром - Ума потерю обрекать ли карам? Бездумью дань я ныне воздаю И страх один таю: Сия жестокость, взявшая мой разум, Не отняла бы разом жизнь мою. Для тех, чей смертный взор Не видел вас, в миру весьма нередки Творимые природой чудеса: Среди Ливийских гор Живут скиталы сказочной расцветки, Пленявшей людские очеса; Гиеньи голоса Слышны в пустыне, - путник их наречье Считает иногда за человечье. Дикарки милые, среди дубрав Наш разум отобрав, Узнайте же: ваш образ неотвязен, Однако безобразен дикий нрав. Любви презревши глас, Стремитесь вы, прекрасные, в чащобу, - О, для чего подобная вражда? Закон природы в вас, Жестокосердых, порождает злобу, Не пробудив малейшего стыда. Наделены когда Вы красотой невиданной, сугубой - То должно ль презирать с отвагой грубой Любовь земную, - на любом шагу Отмщать ей, как врагу? Гордясь божественным телосложеньем, Перед ее служеньем вы в долгу! Всему причина - страсть, Ее для умноженья всякой твари Бог сотворил с природой заодно; Ей отдано во власть Все, что возникло из любовной яри, Что без нее зачахло бы давно, - И только ей дано Блюсти сей мир, где родина вторая Нашлась тому, кто изгнан был из рая. Она вершит, в материю внедрясь, Причин и следствий связь И сеет жар любви возможно боле, На расточенье боли не скупясь. Растения полей Перечислять ли мне сегодня надо, О парах любящих ведя рассказ? Сыскать ли тяжелей Пленительные гроздья винограда, Чем на лозе, что обвивает вяз? Услышьте скорбный глас: Ведь это голубь жалобно томится, Проведав, что погибла голубица! Всем Купидон выносит приговор, Безжалостен и скор: О подтверди, страдалица-ткачиха, Пока сплетаешь тихо свой узор! Ах! Тяжкая беда! Ужасен образ действий безобразных, Что от природы призван вас увесть! Отвергши без стыда Блаженства, затаенные в соблазнах, К погибшим должно вам себя причесть! Тяжка любови месть: Нет для нее преград и нет различий, Отмщать за все - таков ее обычай. Еще услышу я в недальний час, Как много, много раз Вы плачете, что вас влеченье губит К тому, кто нежно любит - но не вас. Так из последних сил И долее клеймил бы гордых дев он, Своею же тоскою распален, - Но вот заговорил Другой божок, не менее разгневан, - По-деревенски груб и неучен, Его любовный стон Гремел, как если бы во страхе диком Сатир проснулся с исступленным криком. О том, сколь ужас был его велик, Ты знаешь, горный пик, И ведаете вы, лесные дали, Поскольку вы внимали этот клик. Второй сатир: Хотя людьми вы кажетесь подчас, Но вам неведом вкус людского млека. Как видно, зверь питал гирканский вас, И принесла плоды его опека: Отчизна ваша - ледяной Кавказ, Вам ненавистны чувства человека, Вы - чудища, и только внешний вид Вас с человечьим родом единит. Коль ваш родимый дом - в зеленой чаще, Где птицы, дерева, цветы, вода И даже камень, в слое дерна спящий, - Все чрез любовь проходят здесь, когда Приходит срок ее благотворящий, Сама природа - страсти не чужда, Коль так, то чем бы вы не героини Для эпосов любви, творимых ныне? Взгляните в Аркадийскую страну: В Сицилию тропа ведет Алфея, Ступающего по морскому дну, Любовью к нежной нимфе пламенея, Об Асиде я тоже вспомяну, О том, кого сгубила Галатея, - Когда циклоп, томящийся тоской, Его убил - он сделался рекой. Еще узрите в арицинской пуще, Эгерию, что облик приняла Струи хрустальной, из-под камня бьющей, Ей жизнь без Пумы стала не мила; И Библис, не стерпев тоски гнетущей, Истаяла, слезами изошла, Покров земли зеленый умножая, И тем не вас ли, нимфы, устыжая? Когда любовью пронзены ручьи, То ведом и скалам огонь любовный, - Два тяжких камня дремлют в забытьи На склоне Иды, в гущине дубровной, - Она - за заблуждении свои, Он - вместе с ней, хотя и невиновный, Приявший искупление вины - В утесы навсегда обращены. На дальнем Кипре также нимфа есть, Что к Ифису была неблагосклонна, - Узрите ту, кого, свершая месть, Безмолвным камнем сделала Юнона: Кто, вздумав песню скорбную вознесть, Один лишь стон возносит удрученно. И ты, о Дафнис, кто средь пастухов Был первым сочинителем стихов! К нему подруга страстью пламенела, Но злобою проникнулась, прознав О том, что сердцем друга завладела Другая, - при посредстве тайных трав Содеяла чудовищное дело И превратила, страсть свою поправ, Его в скалу. Любовь карает грозно! Потом она раскаялась - но поздно. Взгляните на деревья, в чьей сени Цветы, столь вам любезные, нередки, - Любви причастны были и они, Доселе боль испытывают ветки, На тутовнике теплятся огни: Что, как не страсть, сказалось и их расцветке? Могилу Фисбы видите ли вы, Встречая кровь влюбленных средь листвы? В Сабее, зрите вы, томится в плаче Та, что с отцом слиянна навсегда, - От слез ее становятся богаче Аравии блаженной города. О лавре вспомяните вы тем паче, Что нимфой был и далекие года; О кипарисе, - к их зеленым кронам Льнут слезы, что излиты Аполлоном. Фригийца, обращенного в сосну, Узрите. - обреченного недаром На муки, - за великую вину Терзаться ветром, ледяным и ярым: Кибелу призванный любить одну, Он к нимфе воспылал любовным жаром, Тогда богиня, помрачась умом, Убить решила разум в нем самом. Был непомерно страшен гнев богини, Пронесся вихрь по долам и горам, Презрев натуру, данную мужчине, Несчастный Аттис вырвал свой же срам, На холм рванулся он, к нагой вершине, И там застыл, открытый всем ветрам: Так Аттис в довершение увечий Утратил даже облик человечий. Воспомните, с охотою какой На праздник Вакха дружно шла Эллада, - Красу девичью с доблестью мужской Соединяла страстная услада, - Совсем не скоро в отдых и покой Клонила их вечерняя прохлада, Но ни на миг в пылу заснуть не мог Геллеспонтийский шаловливый бог. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но вот и ей черед раскинуть длани, Для них ветвями стать пришла пора. И на ногах, и на прекрасном стане Уже возникла грубая кора; Одумайтесь, бегущие, заране - Жестокость не доводит до добра. Растеньем можно стать благоуханным, Не пожелав побыть с великим Паном! Еще Филлиду я в пример возьму, Погибшую от страшного недуга, По милому тоскуя своему, Она отчаялась дождаться друга, На талии носимую тесьму У подбородка затянула туго, - Но Демофонт, измученный в пылу, Еще и днесь к нагому льнет стволу. В цветке прекрасном Аполлон смятенно Зрит Гиацинтовы черты лица. Погиб, истерзан, стал добычей тлена Брат матери, и он же - внук отца, О ком рыдает Анадиомена И в скорби проклинает без конца Земное неразверзшееся лоно, Равно как и бездушье небосклона. О Клития, - ты, что почти мертва, Познав разлуки тягостное горе, - С возлюбленным рассталась ты едва, Как ночь настала у тебя во взоре. Ведь радость ни одна не такова, Чтоб нам не принесла печали вскоре, - Но вновь и вновь, разлуке вопреки, Ты к солнцу обращаешь лепестки. Перечисляю эти судьбы ныне, Лия на злобу вашу новый свет: Ни в ярости безумной, ни в гордыне Скрыть истину у вас надежды нет. Клянусь, что неизвестно и в помине Предмета, что не сберегал бы след Любви, - явить такого не способен Ваш поиск, как бы ни был он подробен. Бесчувственным предметам несть числа - Их множество, любовию заклятых, - Но память человечья донесла Легенды о чувствительных пернатых; Вкусивших от любви, кому крыла Даны как память о былых утратах; Кто ведал мысли дерзостный полет - Сегодня вольно реет средь высот. Здесь названы должны быть мимоходом И ласточка, и нежный соловей, - Фракиец также, что теперь удодом Возлюбленную кличет средь ветвей, - И птица, что рыдает год за годом О доле невиновных сыновей, Которых погубил навеки злобный Родительский разлад междоусобный. И двум еще фиал судьбы такой Назначила Паллада высшей властью, В любви не может обрести покой Тот, кто болтлив, для оных нимф, к несчастью, - Одною был отвержен бог морской, К отцу другая воспылала страстью, - И назовите Скиллу, наконец, Которой ввергнут был в беду отец. Царь Лация, надевший пурпур птичий, Тебя не помянуть я не могу; И Приамид, что морю стал добычей, Не у любви ль за смерть свою в долгу? И двое соблюдающих обычай Сходиться вновь на хладном берегу - Влюбленный этот зятем был Эолу, Но перед Роком все клонятся долу. И Алкиона у студеных вод Тоскует снова о пропавшем муже, Который в море не избег тенет Ветров коварных и глубинной стужи, - Он лишь во сне пред нею предстает, Но сердцу от видений только хуже, - Предчувствие добра солжет всегда, Но не замедлит жданная беда. Жена, не потупляя глаз усталых, Бредет вдоль полосы береговой, Чтоб, юношу найдя в прибрежных скалах, Узнать, что стала горькою вдовой. Теперь не пожалеть трудов немалых Вам, нереиды, будет не впервой На утешенье столь большой обиды - Коль вам оно по силам, нереиды. Однако полно, - станешь ли мудрей, Рассказывая, как тоскуют птицы? Любви служивших яростных зверей Могу я перечислить вереницы. Что сим двоим дало всего скорей Ужасные обличья льва и львицы - И Афродита, и Кибелы храм Об этом рассказать могли бы нам. Телицу, что спасалась от погони, Взлелеял на груди великий Нил, И Веспер на борейском небосклоне Медведицыну участь проследил, - Еще напомню я об Актеоне, Кто стал оленем и упал без сил, Кого собаки злобно разорвали: Будь он слепым - погиб бы так едва ли. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нагой увидел он исподтишка Охотницу, возжаждавшую мщенья: Несчастному в зерцале родника Явилась разом стать его оленья, Его объяли ужас и тоска, И он бежал, сгорая от смущенья, Своим собакам дичью стал теперь - Охотником когда-то бывший - зверь, Не постигая разницы обличий, Он морду к ним тянул и очеса, - Дрожала роща от счастливых кличей, Собратья подавали голоса: О Актеон! Давно подобной дичи Не посылали боги к нам в леса, - Спеши же - будет славная потеха!.. Спеши, спеши же - повторяло эхо. Но ах! Примеры все не таковы, Чтоб нрав смягчить, воистину алмазный! О сколько зла душе моей, увы, Творит ваш образ действий безобразный, - Но сколь бы много ни язвили вы Весь долгий век меня напастью разной - Сколь ни вкушу от боли - буду рад Любовь умножить болью во сто крат. Я доказал вам, дочери дубравы: Любовью переполнен окоем. Каменья, реки, древеса и травы Я с птицами назвал и со зверьем. О, если б из любовной сей растравы, Что поселилась в разуме моем, Из этой счастием чреватой чаши Проистекло раскаяние ваше! Не всем иным, а мне - сколь тяжело, Зачем же не поведал я вначале! Насколько больше слез бы истекло Из глаз моих о собственной печали! Уж то одно мне счастие дало, Что вы бы о тоске моей прознали, Себя в душе за черствость покарав, И усмирили свой лукавый нрав! Но тщетны все подобные замашки: От слов моих не сдвинется гора. Слова дарю ветрам - о жребий тяжкий! - За нимфами не в силах мчать ветра, Любовь жестока и не даст поблажки, Она со мной до смертного одра. Коль скоро мной утрачена свобода - Я смерти жду, как лучшего исхода. Сатир умолк, но боль его словес Не исчезала в трепетном просторе, - И зарыдали горный кряж и лес, Соединясь в непостижимом хоре, И Феб, со свитою сойдя с небес, За гранью вод уединился вскоре - И вывела, светла и молода, Пастушка в небо звездные стада. ФРАНСИСКО РОДРИГЕС ЛОБО (1591? -1621) *** Прекрасный Тежо, сколь же разнородный Мы оба в жизни обретали вид: Мы вместе исцелялись от обид, Тоской обуревались безысходной. Твое лицо менял избыток водный, Высокий берег временем размыт. И я меняюсь: жизнь меня стремит Тропою то утешной, то невзгодной. О, мы вкусили злобы и тщеты. Вкусим ли счастья? Кто залечит рану, Несходства сгладит нашего черты? Теперь весна везде, куда ни гляну: Опять таким, как прежде, станешь ты, Но я таким, как был, уже не стану. ПЕСНЯ Я пропащий человек - Ни живу, ни умираю. Беспокойствует душа. Горько ввержена в заботу; Я терзаюсь, не реша: То ли проторей без счету, То ль без счету барыша? Я бы сей разброд пресек. Я бы твердо стал на страже, - Но не разберусь вовек С тем, что сам - предмет пропажи И пропащий человек. Шла душа к своей мечте, Радуясь любовным бурям, Заплуталась в темноте И повисла в пустоте, В худшей из возможных тюрем. Выиграю, проиграю - Бесполезно длю года, Ничего не выбираю И бреду, бог весть куда: Ни живу, ни умираю. ТМНАЯ НОЧЬ Ночь, темная, но явная врагиня Всего, в чем жизнь моя и в чем свобода, Пришла - теперь меня до света мучь. Созвездия, чело твое морщиня, Пророчат злое, глядя с небосвода - И сколь недобротворен каждый луч В разрывах бурых туч, - О, как царишь ты люто! Будь проклята минута, Что мне открыла твой манящий лик, - О, как я не постиг, Что ты громадой темной Меня замкнешь в ловушке вероломной. Души моей властительница, Ночь, Ты мне была настолько дорога, Что Солнце ввергнуть я мечтал в пучины, - Коль скоро в силах ты любви помочь, Зачем во мне ты обрела врага И мне теперь отмщаешь без причины, Моей взалкав кончины, Предназначаешь тьму Рассудку моему, Опутать хочешь мрежами обманов, - Но вдруг, сама отпрянув, Не совладав с судьбой, В рассвет спешишь виновною рабой. Я столько раз молил повозку Феба Не возлетать поутру к синей бездне, - Чтоб мне помедлить в обществе твоем; Я часто заклинал дневное небо От полюса до полюса: "Исчезни!" - Скорее пусть ночным небытием Затмится окоем! Бывало, каждый день я Ждал твоего явленья, Рожденья тьмы из-за дневной межи. Праматерь всякой лжи! Я посылаю ныне Проклятие тебе, моей врагине! Воистину - вконец лишен ума Тот, кто способен верить от хандры, Что ты пространна, выспренна, алмазна; Чем оделить людей могла бы тьма Помимо лжи, одетой до поры Прикрасами Протеева соблазна? Черна и безобразна, Угрюмство в мир лия, Царишь: ворожея, Усталости не знающая пряха Страдания и страха, - Ты, в ком во все года Плодятся только злоба и вражда! Изящества, красоты и приятства В тебе теряют благостную силу, - И трудно сквозь тебя познать весьма Садов цветущих дивное богатство, Хрусталь реки, чей блеск - упрек светилу, Равно как зелень поля и холма: Ты сумрачна, нема, В тебе - тоска, забота. И множатся без счета Смущенье, страх, томление, беда; Нам даст сия чреда Постигнуть поневоле: Ты - худший ужас, данный нам в юдоли. Нет мира для зверей и нет для птах, Тем паче нет для пастухов, для стад - Они, забившись в угол самый дальний, Не пребывают в сладостных мечтах - Но в хижинах, в пещерах, в гнездах спят: Нет в жизни часа горше и печальней, Чем час опочивальни. Ты светлые дела Преисполняешь зла, - О да, добро ты сотворить способна, Но лишь тому подобно, Как нищих горемык От жизни избавляет смертный миг. Ночь, темная, враждебная и злая, Тебе хулу произнести желая, Я тоже зло творю - Тем, что о зле столь долго говорю МАНУЭЛ МАРИЯ БАРБОЗА ДУ БОКАЖЕ (1765-1805) *** Голубоглазый, смуглый, исхудалый, Не великан, однако не мозгляк; Глаза - с грустинкой , как у всех бедняг, С горбинкой - нос, притом весьма немалый; Ценящий больше страсть, чем идеалы, Оседлости неумолимый враг, Отравы ада пьющий, как маньяк, Сколь ни темны от сих питий бокалы; Поклонник сразу тысячи божков (Девиц, прошу прощения покорно), - Спешащий в церковь реже, чем в альков, - Таков Бокаж - в нем есть таланта зерна. Точней, он сам решил, что он таков, Пока терзался ленью непритворно. *** Томленья плоти, тяготы души, Виденья смерти, мысли о распаде, К вам горестно взываю о пощаде, О миге кратком отдыха в тиши. Пусть обольщений жалких барыши Мне выпадут - воспоминаний ради О том, как снежен лик и тонки пряди, - Хотя бы ты, о греза, согреши! Свершись же надо мною, злая шутка: Горячечный впивать любовный бред Да будет мне и сладостно, и жутко. Иль ждать я должен неких горших бед, Чем путь бесплодный в сумерки рассудка, Чем истины невыносимый свет? *** Напрасно Разум мерит бездну Рока И жаждет, мраку противостоя, Знать о грядущих вехах бытия: В предположеньях не бывает прока. Я полагал (солгав себе жестоко), Что есть во мне хотя бы гран чутья, Я полагал, что ты, любовь моя, Дождешься предназначенного срокам! О Небо! О Земля! В какую тьму Я скорбь мою о сем обмане спрячу? Во слепоту так просто впасть уму! Все те, кто уповает на удачу, Вы, чей удел подобен моему: Учитесь у меня хотя бы плачу. *** Замолкни, сатирический поэт, Не место здесь злословью и остротам: Метису быть возможно ль патриотом? Так не клейми туземных приверед! Мнишь, здесь дворян не видно? Это бред! Тут все подонки, по твоим расчетам? Взгляни в бумаги! Чистокровным готом Записан в предках каждый твой сосед! Он в Рим и в Карфаген тебя спровадит, Узнай, мол, сколь щедра к нему судьба, А рыцарей в роду - сам черт не сладит; И - если справедлива похвальба - От первой Мойры самый первый прадед Приял почет наследного герба. *** Ты, Гоа, город прежнего господства, Да процветает твой любой делец! Посмел бы утверждать последний лжец, Что жители твои впадают в скотство! Тут с предком грубым, с дон-Кишотом, сходство Хранит любой: ведь сам Адам-отец Был дон-Кишотом выпорот: наглец, А вот не посягай на первородство! О д*ньгах тут с любым поговори: Богатство раджей? Не мелите вздора! Султан? Да у него пусты лари! За дочкой приударь - узнаешь скоро: Приданое: кокосов штуки три, Арап да юбка, - словом, гран-сеньора. *** Восстань, о войско поколений разных, Во бренной персти долее не тлей, - Восстань с оружьем, истреби смелей Сих жадных псов и сих мужланов грязных! От полукровок мерзких, безобразных, Расчисть просторы рисовых полей, - Но смуглокожих дщерей пожалей, Безвинна прелесть, сущая в соблазнах! Кто их не ценит - человек дурной! Набоб иль раджа, гляньте: эти чада Достойны, право, чести неземной! Пусть бродят, вечной радостью для взгляда, В одежде, состоящей из одной Набедренной повязки меньше зада! *** Вот я доплыл до жалких берегов, Где прозябаю, как Овидий в Томах, Где нет существ, с законами знакомых, И где поэтов числят за врагов. Здесь люди - будто псы вокруг торгов, И тяпнуть, и стащить любой не промах; Кошачье мясо тут в числе съедомых, Жемчужниц много, мало жемчугов. Ты - скопище домов, амбаров, будок, Болезнями напичканный музей, Способный помутить любой рассудок, - Однако что в тебе всего мерзей, Так это то, что здесь любой ублюдок Себя считает отпрыском князей. *** Внушить ослу врачебную науку, Велеть, чтоб в Гоа каждый стал плебей, Иль возжелать заставить - хоть убей - Залаять - кошку, замяукать - суку; В водице теплой обморозить руку, В гарем вломиться, как турецкий бей, Мнить, что склюет акулу воробей, Зрить петуха, появшего гадюку; Из Рима в день поспеть в Катхиявар, Цвести красой, проголодав два года, Спастись от Мойры, отведя удар, - Спесь посбивать с кастильского народа, На кознях ада получить навар, - Возможней, чем достичь приязни сброда. НЕКОЕМУ СУБЪЕКТУ, СЛАБОМУ В ГРАМОТЕ, УТВЕРЖДАВШЕМУ, ЧТО ИМ СОЧИНЕНО ТРИДЦАТЬ ТРАГЕДИЙ, - ОНЫХ ЖЕ НИКТО НИКОГДА НЕ ВИДАЛ Трагедия Дизурского Танкреда, Десятиактная, сильна весьма: В ней мрет герой, сперва сойдя с ума На восемнадцатой минуте бреда. Другую пьесу тоже ждет победа: Румрум, султан Инкурский, задарма Страдает; здесь и пытки, и тюрьма, Однако же герой не привереда. Еще - о Горгоране речь пойдет, То царь Биокский, а при нем - царевна, И действующих лиц невпроворот. О, кануть в Лету было бы плачевно! Сюжетов семь сей дивный драмоплет В кофейне излагает ежедневно. ЗНАМЕНИТОМУ МУЛАТУ ЖОАКИНУ МАНУЭЛУ, ВЕЛИКОМУ МАСТЕРУ ИГРАНИЯ НА СКРИПИЦЕ, А ТАКЖЕ ИМПРОВИЗАТОРУ КУПЛЕТОВ Средь к*злищ нераспознанный козлище, Что выпорот в глухой бразильской чаще, Гитарою без устали бренчащий, Страшилище, вампирища почище; Сей сын земли, вернее, сын грязищи, - Однако нам от этого не слаще, - Поет куплеты, чести ищет вящей, Нещадно упражняет голосище; Он дам прельщает рожею зловещей, Со спесью, всем обманщикам присущей, - Уж он-то воет всех гиен похлеще; А дальше в пущу - так и дебри гуще, - Но если проще посмотреть на вещи: - Кончай пищать, щенок распроклятущий! ЕМУ ЖЕ Ужимок мною у тебя, однако Перечислять их - смертная тоска; Возьмешь гитару - видно мастака, Да, ты мастак, при том, что ты макака! Лундуном да фанданго ты, кривляка, Терзаешь нас, - ох, чешется рука, Маленько потерплю еще пока, А там учти, что назревает драка! Орфей чумазый, знай что по пятам, С дубиной за тобой пойду, гундосым: Моя страна - любовница ль скотам? Не суйся к нам своим поганым носом, Ступай-ка ты к себе на юг - а там Нажрись бананом, подавись кокосом. ДОКТОРУ МАНУЭЛУ БЕРНАРДО ДЕ СОУЗА-И-МЕЛО На кладбище, в потемках, без коптилки, Бернардо - замогильный стиходел, Стеная, прямо на земле сидел: Уж слез-то вдоволь у него в копилке. Рыдал пиит, уродливый, но пылкий, Что прах Иженьи Некой охладел, И все в дуду привычную дудел Над холмиком возлюбленной могилки: "Сойдитесь тут, у скорбного креста, Все филины, все львы и тигры мира, - И станем плакать долгие лета, - Тебя, Иженья, призывает лира!.." Тут лопнула могильная плита И вылезли на танцы два вампира. ПО СЛУЧАЮ ПОЯВЛЕНИЯ НА СЦЕНЕ НЕКОТОРОЙ ТРАГЕДИИ, АВТОРОМ КОЕЙ ЗНАЧИТСЯ ФЕЛИСБЕРТО ИНАСИО ЖАНУАРИО КОРДЕЙРО Так на пунцовой значится афише: Представлен нынче зрителям на суд "Гонсалвес де Фария": слог не худ, А тема - просто не бывает выше. Кричит Элвира: "Сим не победиши!", Весь первый акт поносит ратный труд; Возлюбленный, отец и брат орут, Хоть можно бы короче, да и тише. Стострочным монологам нет числа, Герой убит - но нам оставить хочет Завет: испанцев извести дотла. О свадьбе кто-то между тем хлопочет; Трагедия к развязке подползла, А зритель и топочет, и хохочет. СЕНЬОРУ ТОМЕ БАРЬОЗА ДЕ ФИГЕЙРЕДО ДЕ АЛМЕЙДА КАРДОЗО, ОФИЦИАЛЬНОМУ ПЕРЕВОДЧИКУ ВЕДОМСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ Из жаркой, полной золота пустыни Пришел мудрила - явно по нужде; Он любит книги: в таковом труде Исток доходов дан ему отныне. Он смыслит в мавританской писанине, В персидской и в иной белиберде, Постиг, что греки "дельтой" пишут "де", Что бык зовется "таврус" по-латыни. Болтает, как заправский какаду, Свою бездарность пестует, как розу; Кот иль макака? - слова не найду; Поганит то поэзию, то прозу... Читатель, не имел ли я в виду Нахала и лгуна, Томе Барбозу? БЕЛШИОРУ МАНУЭЛУ КУРВО СЕМЕДО Певец Белмиро чужд житейской брани, Плетет стихи сладчайшим языком, Но уличен в деянии таком, Что лучше б уж предупредил заране. Пиша об играх фавнов на поляне, Поэт предстал полнейшим мастаком: Он бога Пана повалил ничком И пить вино заставил из лохани! Конечно: тот рогат, и козлоног, И алтарей лишился, бедолага, Но не скотина все ж таки, а бог! Как не сгорела со стыда бумага: Поэт потратить пять монет не мог, Ну хоть кувшин купил бы, чертов скряга! ЗАСЕДАНИЕ ЛИССАБОНСКОЙ АКАДЕМИИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ, БОЛЕЕ ИЗВЕСТНОЙ ПОД ИМЕНОВАНИЕМ "НОВАЯ АРКАДИЯ" Внучок императрицы павианов При шайке гнусной сей за главаря; Жуют, не тратя времени зазря, Сосут винцо из рюмок и стаканов. Рубают, от тухлинки не отпрянув, Сыр, масло, чай - подачки дикаря, А тот, гитару в руки водворя, Терзает струны, веселит болванов. О, славной Лузитании язык, Откуда он сей обезьяне ведом? То блеянье вплетается, то рык. Аплодисменты раздаются следом. Конклав уродов, сборище расстриг - Салон Лерено, вечером, по средам. ЧЛЕНАМ "НОВОЙ АРКАДИИ" Вы, Кинтанильи, Франсы и Семеды, И остальные детища чумы, Которых более, чем адской тьмы, Страшатся подлинные кифареды; Вы, пошляки, зануды, надоеды, Вы, кто строками, взятыми взаймы, Вселить стремятся мнение в умы, О том, что ваш удел - одни победы, Не трогайте Элмано, - неужель Вы не пришли, поразмышляв, к итогу, Что дела нет ему до пустомель? Иль вы его зовете на подмогу? Глядите: он, как матерой кобель, На вас, аркадцев, поднимает ногу! ПАДРЕ ДОМИНГОСУ КАЛДАСУ БАРБОЗЕ (Сатира в похвалу) Сними, Бокаж, мусические латы, Не будь врагом оплоту срамоты: Поэзии не ведают скоты, Пред естеством они не виноваты. Нет, не падут лихие супостаты, Но их ввести, однако, можешь ты В дом сумасшедший - там полупусты Высокие больничные палаты. Лерено мудрый, я прошу о том, Чтоб ты послушал здравого совета: Сбери своих соратников, гуртом, И увези от обольщений света Туда, где их спасут - битье кнутом, Солома и голодная диета. АНТОНИО ЖОЗЕ ДЕ ПАУЛА, КОМИЧЕСКОМУ АКТРУ И ДИРЕКТОРУ ТЕАТРА Метис курчавый, бодрый петушок, Как прусский Фридрих, гордость излучая, Кривляется, души в себе не чая, Ее - на грош, зато силен душок. Фиглярских трюков у него мешок; Ослиной мордой залу докучая, Чернил на сцене просит, кофе, чая - Однажды спросит и ночной горшок! В восторге сброд от низменных материй, Не зря же комик дикарю сродни, Да и лишен к тому же суеверий! Пусть вкуса нет - однако же взгляни: Он изобрел новейший магистерий, Он извлекает злато из брехни! НЕКОЕМУ СУБЪЕКТУ, НЕ УМЕВШЕМУ НАПИСАТЬ СВО ИМЯ, НО ПОПРЕКАВШЕМУ АВТОРА СТИХОСЛАГАТЕЛЬНЫМИ ОШИБКАМИ Ну и судья! Скорей контрабандист. Не то прохвост, не то обычный хлюст, - Но уж башкой-то несомненно пуст, - Бубнит: Бокаж, - неважный сонетист. Зоильский путь, учти, весьма тернист, Ужо схлопочешь и в скулу, и в бюст, Ужо тебе устрою зубохруст, Не полагай, что рожей будешь чист. Ты хуже вора, да не так уж прост; И как, болван, тебе не надоест Являть свою же глупость в полный рост? Зубря заклятья грамоты замест, Ты, Сатана, умеешь прятать хвост, Но вместо подписи - рисуешь крест! НАПИСАНО АВТОРОМ ЕГО ДРУГУ ПАДРЕ ЖОАНУ ДЕ ПОУЗАФОЛЕСУ, ВО ВРЕМЯ ПОСЕЩЕНИЯ КЕЛЬИ ОНОГО, КОГДА У АВТОРА ПОГАСЛА СИГАРА, ОДНАКО ЖЕ ДРУГ НЕ ДАЛ ЕМУ ОГНЯ ПРИКУРИТЬ К чему, Жоан, бранишься неуклюже? Сигарный дым - ужель чернее сажи? Без курева - подохнуть мне, и даже Шакалом стать, а то и кем похуже! Скорее жить готов я в грязной луже, Быть обвиненным в самой гнусной краже! Ведь если, скажем, нет сигар в продаже, То впору сдохнуть от тоски, от стужи! Я табакеркой редко ноздри нежу, - В своей-то я горелую рогожу Ношу да угощу порой невежу. Нет, я хвалы одной сигаре множу! Хвали и ты, а то возьму да врежу! И дай огня, а то получишь в рожу! ДОКТОРУ МАНУЭЛУ БЕРНАРДО ДЕ СОУЗА-И-МЕЛО, КОГДА ПРОШЕЛ СЛУХ, ЧТО БЛЮСТИТЕЛЬ КЛАДБИЩА ЭСПЕРАНСА ПОСТАВЛЯЛ КУСКИ МЕРТВЕЧИНЫ ТАМОШНЕМУ ЖЕ КОЛБАСНИКУ О, это ложь и мерзостные басни! Да снимется поклеп с гробовщика! Тухлятина и так наверняка С большим избытком в тамошней колбасне! Нет, было дело в сотню раз ужасней! Бернардо-Замогильника рука Таскала с кладбища окорока! Виденье жуткое, скорей погасни! Но есть приметы неких больших бед: Остатки Франсы ищет трупоед, Ему в прокорм любой сгодится Ирод. О Мелизен, страшись его когтей! Он жрет сонеты, оды и детей! О, да не будешь ты столь гнусно вырыт! ПОРТРЕТ НАЧАЛЬНИКА ТАБАЧНОЙ ТАМОЖНИ, ЖОАНА ДА КРУЗ САНШЕСА ВАРОНА Таможенник - по плоти и по духу, Мерзей любого грязного монаха, Безмозглей молодого вертопраха, Притом похож на дряхлую старуху. Он плоский весь, - спина присохла к брюху, Как на скелет, напялена рубаха; Такого встретишь, так помрешь со страха И побоишься вмазать оплеуху. Он рожей - мученик, хоть и пройдоха; Он источает яд без передыха, Воняет, как навозная лепеха. Чем грубо грабить - он ворует тихо; Что ценят все - ему не стоит чоха... И это - человек? Ну, право, лихо! *** Напялив плащ и ношеную робу, Варона, плут последнего пошиба, Кому плевать, что есть щипцы и дыба, Решил заняться грабежом, на пробу, Взыскуя обновленья гардеробу, Торговца-простачка он выбрал, ибо Святое дело: взять, ни за спасибо, Да и обчистить данную особу. Заходит в лавку он походкой краба, Там семь локтей сукна хватает грубо - Меж тем хозяин онемел, как баба. Ворюге наживать легко и любо: О, в нем талант немалого масштаба! За то, видать, и держат душегуба. *** Монашище, портрет кабаньей туши, Ноздрищу пропитавший табаком, Всю жизнь ума не видевший ни в ком, При бороде, но с плешью на макуше, - Он проповедью залезает в души, По кафедре грохочет кулаком, Он грех клеймит, он близко с ним знаком, Он изрыгает океаны чуши. Четыре шлюхи сознают вину: Они-то в курсе дела, им понятно, Отколе блуд столь мерзок болтуну. Одна бормочет: "Я и впрямь развратна! Мой грех велик! Ты, падре, в ночь одну Меня в него склонил девятикратно!" *** Века, что не знавали кровной мести! Был человеку лог любой - как дом; Красотка, расставаясь со стыдом, Не мнила, что ее лишают чести. Теперь - не то: запреты на инцесте, Все прокляты, чья родина - Содом, А кто алчбою гнусною ведом - О бегстве мыслить должен, об аресте. Насколько же счастливей кобели! Учует пес во храме божьем суку - И в тот же миг дела на лад пошли, - Тогда как дева, взявшись за науку, Глядит в алтарь, - при этом ей вдали Рисует мысль совсем иную штуку. *** Владеть гаремом - вот удел благой: Во Фракии родиться бы вельможей, Чтоб тысячу Венер на общем ложе Увидеть; кстати, каждую - нагой. Ко мне соперник пусть бы ни ногой! Уж я набрал бы стражи чернокожей, Свой дом заставил бы стеречь построже! Ах, не алкал бы я судьбы другой... Тебе, Природа, не избыть огреха! Я - сын страны, где все попрал разврат И где ничто для блуда не помеха. Любовь, ты жизнь преображаешь в ад! В Европе ревность - горькая утеха, Здесь есть закон: кто любит, тот рогат. *** Дорожкою, протоптанною смлада, В приют нескромности взбираюсь я, И вот - топчусь меж потного тряпья, Висящего где надо, где не надо. Меня берет немалая досада, Когда, продрав глаза от забытья, Ломтище сыра козьего жуя, Идет ко мне кряхтящая наяда. Тогда молю: "О челн дубовый мой! Плывем отсель, доколе дверь открыта! Не трепещи! Спешим, спешим домой..." Но челн дубовый говорит сердито: "Заткнись да повернись к дверям кормой! Как ни проси, не опущу бушприта!" *** В часы Морфея, в сумраке густом, Явился мне гигант из мира т*ней, Сжимавший пястью зыбкой тем не мене В железном переплете тяжкий том. И вопросил я в трепете святом: "Кто ты еси? Дух пр*клятый иль гений?" - "Я - тот, кем ты повержен на колени, Пред чьим послушен даже ты перстом. От моего бежать стремишься ига, Но Некто победит тебя в бою, А на борьбу меж вас - достанет мига. Разжалобить не мысли судию, Взгляни!" - и вот была раскрыта книга, Я глянул и увидел смерть свою. К СЕНЬОРУ АНТОНИО ЖОЗЕ АЛВАРЕСУ, В БЛАГОДАРНОСТЬ ЗА ОКАЗАННЫЕ УСЛУГИ В узилище, где мне пришлось так туго, Где я - почти в могиле - смерти жду, Однако грежу и томлюсь в бреду, Где бытие - подобие недуга; Где тягота чрезмерного досуга Ведет рассудок смутный в поводу, Мою смягчают горькую нужду Предупредительные руки Друга. В наш гнусный век, когда для всех вполне Уместно обходиться внешней формой, - Ужели Дружбы чудо - не во сне?.. Ты утешаешь изможденный взор мой, О добрый гений... Как же странно мне Смотреть на то, что быть должно бы нормой. СЕНЬОРУ ЖОАНУ САБИНО ДОС САНТОС РАМОСУ, В КАЧЕСТВЕ ОТВЕТА НА ЕГО СОНЕТ Сколь Рок ни алчен - есть и Року мера: Ему Элмано лиру не вручит, - Гомер почил, но слава не молчит, Века нетленным сберегли Гомера. Но слава - не пустая ли химера? Порой меня берет в оковы стыд - Какой мудрец поэту разъяснит: Разумна ли в людскую память вера? Колеблюсь, то ликуя, то скорбя, Слабеет сердце, и певца дурачит, Миражем славы бедный ум губя. О, что же за концом пути маячит, Элмано нежный? Мир земной тебя Когда не воспоет, то пусть оплачет! *** Страшусь того, что станется поколе Я буду жить в незнаемом краю: Оберегать в душе любовь мою Устанешь ты, и покоришься доле. Страшусь, что красотою поневоле Поблекнешь ты, - приметы узнаю Того, как Гений Времени в бою Сражает всех, влачащих дни в юдоли. Страшусь - и если все-таки в борьбе Повержен буду, Призраком низринут, Блюдущим меру зла в моей судьбе - То все же, если скорби в сердце хлынут, Ты помяни меня, скажи себе: "Он так любил меня - и мной покинут". *** Измученное сердце, ты под гнетом Желания страдаешь тяжело, Единое стремленье обрекло Тебя на службу лишь своим заботам. Истерзанное сердце, стань оплотом Для мужества, - о, пусть бы ты смогло В себе не холить зреющее зло, Не цепенеть перед геройским взлетом! Вздохни, сумевши страхи превозмочь, Не обольщайся тишью и покоем, Победный миг уверенно пророчь! Боец, постыдна робость перед боем: Прочь, опасенье, малодушье, прочь! Ты все же гибнешь? Гибни, но героем. *** Холодный Разум, не гонись упрямо За мной, к благим поступкам не зови: Чтоб отвратить меня от чар любви, Нет у тебя ни власти, ни бальзама. Когда срамишь - то защити от срама, Коль вылечить не можешь - не трави, Мое безумье - у меня в крови: За мною, Разум, не гонись упрямо. Ты над моей душой возвысить власть Решил свою, - однако власть любая Сулит мне только гибель и напасть. Марилию от сердца отрубая, Ты мнишь: я должен, злобствуя, проклясть, А я взыскую - плакать, погибая. *** Пылать любовью к деве благонравной, О ней страдать во сне и наяву, В полночный час просить о рандеву, Грозя своей же гибелью бесславной; Уговорив, за дверь походкой плавной Скользнуть и скромно преклонить главу, Обнять - и, доверяясь естеству, Не торопясь, стремиться к цели главной; Лобзать чело ее, весь нежный лик, Касаться столь стыдливо сжатых губок, Почуять жар, который в них проник, В потемках слышать хруст крахмальных юбок И понимать, что до блаженства - миг: Ужели слаще есть на свете кубок? *** В твоих вуалях, Низа, мало проку, В них прелестям скрываться ни к чему. Легко возможно резвому уму Представить все, что недоступно оку. Напрасно скромность зрю в тебе жестоку: Не спрячешь тело в платье, как в тюрьму. Все, чем владеешь, мыслью обойму, Не затевая лишнюю мороку. Сокровища сурово притая,