и ниспадать, и приближаться к забытью, - там, где молчит в ответ последнему лобзанью летейская вода, - о расставанье, исчезанье без следа за крайней гранью, - чему открыты мы в объятьях друг у друга, в восторге боли преступившие дорог уничтоженья, наслаждения, испуга, еще не знающие, что бессмертный бог встает, величественно все поправ тяжелой безжалостной стопой, - и гибнет человек, крича в тоске тупой - слепец двуполый. И пробудясь от грез, воистину звериных, я понял - страсть моя поныне велика; как прежде, одинок, через просвет в гардинах я вижу вечер, что плывет издалека, - и пусть из глаз ее томление призыва угасло и ушло - я слышу, город снова плещет о стекло, как шум прилива. ЗИМНИЕ СУМЕРКИ Золотистых берегов полуокружье, голубой, непотемневший небосвод, белых чаек нескончаемый полет, что вскипает и бурлит в надводной стуже,- чайки кружатся, не ведая границ, словно снег над растревоженной пучиной. Разве веровал я прежде хоть единой песне так, как верю песне белых птиц? Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный драгоценные минуты тишины, я бегу вдоль набегающей волны прочь от вечности, от одинокой тайны. Сединой ложится сумрак голубой над седыми берегами, над простором синевы,- о знанье чуждое, которым песню полнит нарастающий прибой! И все больше этой песнею объята беспредельно отрешенная душа, я бегу, морскою пеною дыша, в мир неведомый, за линию заката. Там, где марево над морем восстает, за пределом смерти - слышен голос дивный, жизнеславящий, неведомый, призывный - но еще призывней блеск и песня вод. Вечный остров - о блаженная держава, край таинственный, куда несут ладьи умирающих в последнем забытьи, где прекрасное царит, где меркнет слава, - я не знаю - это страсть или тоска, жажда смерти или грусть над колыбелью, и не жизнью ли с неведомою целью я уловлен у прибрежного песка? Но зачем тогда забвенье невозможно, если нового постигнуть не могу? Так зачем же помню здесь, на берегу, как я странствовал и как любил тревожно - я, рожденный неизвестно для чего, в час мучительный, ценой ненужной смерти, - и бегу я от великой круговерти в тот же мир самообмана своего... Где, когда найду ответ?.. Но нет... Прохожий поздоровался со мной - и вслед ему я смотрел, пока не канул он во тьму, - может, в мире есть еще один, похожий? Это был рыбак из старого села, он шагал среди густеющих потемок, волоча к лачуге мачтовый обломок - тяжела зима, и ноша тяжела. Я пошел за ним, его не окликая, тяжесть песни нестерпимую влача, о упущенное время - горяча рана совести во мне,- волна морская мне поет, но стал мне чужд ее язык в этом крошечном и безнадежном круге - зимний ветер все сильней; с порывом вьюги я качнусь и осознаю в тот же миг: исцеление - в несчастье, и понятно, что тоска по дому здесь, в чужом краю, песней сделала немую боль мою - это все,- и я уже бреду обратно к деревушке между дюн, и сладко мне так идти, и наблюдать во тьме вечерней, как в рыбацкой покосившейся таверне лампа тускло загорается в окне. В ИЗГНАНИИ Я не смогу сегодня до утра уснуть, томясь по голосу прибоя в дюнах голых, по гордым кликам волн, высоких и тяжелых, что с ветром северным к Хондсбоссе держат путь. Пусть ласков голос ветра в рощах и раздолах, но разве здесь меня утешит что-нибудь? Мне опостыло жить вдали от берегов, среди почти чужих людей, но поневоле я приспосабливаюсь к их смиренной доле. Здесь хорошо, здесь есть друзья и нет врагов, но тяготит печать бессилия и боли, и горек прошлого неутолимый зов. Я поселился здесь, от жизни в стороне, о море недоступное, нет горшей муки, чем смерти ожидать с самим собой в разлуке. О свет разъединенья, пляшущий в окне... Зачем губить себя в отчаяньи и скуке? От самого себя куда деваться мне? О смерть в разлуке... О немыслимый прибой, деревня, дюны в вечной смене бурь и штилей; густели сумерки, я брел по влажной пыли, о павшей Трое бормоча с самим собой. Зачем же дни мои вдали от моря были растрачены на мир с безжалостной судьбой? Ни крика чаек нет, ни пены на песке, мир бездыханен - городов позднейших ропот накрыл безмолвие веков; последний шепот времен ушедших отзвучал, затих в тоске. В чужом краю переживаю горький опыт - учусь безмолвствовать на мертвом языке. Всего однажды, невидимкой в блеске дня он за стеклом дверей возник, со мною рядом, - там некто говорил, меня пронзая взглядом, и совершенством навсегда сломил меня. Простая жизнь моя внезапно стала адом - я слышу эхо, и оно страшней огня. Оно все тише - заструился мрачный свет, и в мрачном свете том, гноясь, раскрылась рана, переполняясь желчью, ширясь непрестанно. Мир темен и в тоску по родине одет: неужто эта боль, как ярость урагана, со временем уйдет и минет муки след? Гноится рана, проступает тяжкий пот, взыскует мира сердце и достигнет скоро - созреет мой позор, ведь горше нет позора, чем эта слава - ведь живая кровь течет из глубины по капле - не сдержать напора, очищенная кровь из сердца мира бьет. В больнице душной, здесь, куда помещено истерзанное сердце, где болезнь и скверна - тоска по родине, как тягостно, наверно, тебя на ложе смертном наблюдать, давно надежда канула и стала боль безмерна. Разъединенья свет угас - в окне темно. О, если б чайки белой хоть единый клик! Но песню волн пески забвенья схоронили, лишь гомон городов, позорных скопищ гнили, до слуха бедного доносится на миг. О сердце, знавшее вкус ветра, соли, штилей... Рассказов деревенских позабыт язык. Мне опостыло жить вдали от берегов - о, где же голос искупленья в дюнах голых? Зачем же должен ветер в рощах и раздолах будить опять тоску по родине... О зов из дальнего Хондсбоссе... Голос волн тяжелых - лишь за стеклом дверей, закрытых на засов. ЗИМНИЙ РАССВЕТ Уединенный, навсегда утратив корни, в рассвете зимнем я произношу строку, и комната моя становится просторней, едва ее со дна сознанья извлеку. Тоска по родине, твой зов, живой и чистый, возможно ль променять на тусклый свет небес? Всего лишь миг назад, смеясь, от кромки льдистой я шел сквозь верески, заре наперерез, легко минуя пламена стеклянной створки. Ни дни, ни годы не сменялись для меня. О век златой, через овраги и пригорки я первым шел... Но кто у этого огня собрал мои листки, там, возле занавески, в бреду прозренья каменея предо мной, кто, еле видимый, в рассветном, зимнем блеске меня из марева за морем в мир земной вводил безжалостной рукой? О день предельный, живущий в памяти, как самый первый день, мне данный, - где же, где таился мрак смертельный, болезнь и злоба - изначальная ступень, что в эту жизнь вела до той поры, покуда я, задохнувшийся, не встал, чтоб дать ответ - но гибель не грядет, и нет в кончине чуда, - о дверь стеклянная, раскрытая в рассвет, объятая огнем... И, настоянью вторя, уединенный, до конца смиривший гнев, я в тот же миг возник за темной гранью моря, отсюда прочь уйдя, изгладясь, умерев, - но странный гость исчез... С трудом подняв ресницы и воздуха вдохнув, придя в себя едва, я у стола стоял, перебирал страницы, с недоумением взирая на слова, записанные мной перед приходом ночи, - они звучали, их старинный карильон трезвонил золотом то дольше, то короче, словами, мнилось, был сегодня обретен их смысл - он стал теперь живей и просветленней, тоска по родине и счастье были в них. О речь рассвета... О игрок на карильоне... И долго длился звон, покуда не затих. И отзвучала песнь с пригрезившейся башни, из нереальных и неведомых миров, - возникло время - и, пленен строкой вчерашней, за дверь стеклянную шагнув, под вечный кров, в бессмертной комнате, где висла тишь немая, с листом бумаги, на свету, уже дневном, я за столом сидел, насущный хлеб ломая, замкнувшись в эркере, под западным окном. ЗИМА У МОРЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ I Вдоль Северного моря она ступала прочь, - ее стенаньям вторя, рыдал рассвет немой; с ней говорила ночь. Мрачнеет город в стуже; как чайка, голос мой летит за нею вчуже. II Венец ли ей желанен, иль золото и страсть? Тоской по дому ранен мой слух рассудку вслед, и, прежде чем упасть на брег, волна седая приемлет солнца свет, ярящийся, блуждая. III Там, в комнате закрытой, былого больше нет, о том, что позабыто, опять твердит она - лишь слабый крик в ответ доносится сквозь дрему, и вновь душа полна немой тоски по дому. IV За окнами неспешно плетутся облака чредою безутешной, но светится волна за морем... О тоска, убившая свободу, ты тягостью равна смертельному исходу. V Что за глухие гулы грозят обрушить дом? Бунтуют караулы, и после мятежа владыки со стыдом в ничтожность, в мерзость канут, мрак низойдет, дрожа, и все на всех восстанут. VI Все горше, повседневней клубок земных забот, как мысль о расе древней - но это мой приют. Колоколам с высот звонить еще не скоро, и мертвые встают для вечного дозора. ГЛАВА ВТОРАЯ Плывет ли гарь, пылая, с пожарища судьбы? Какая ведьма злая, чума-ворожея из дымовой трубы хрипит про гибель Трои? Ей только ветр да я внимаем - только двое. И ненависть, и злоба свели ее с ума. Которая трущоба теперь ее жилье? Погибшие дома осквернены пожаром. Мир, что отверг ее, стал непомерно старым. В смятении глубоком скольжу в который раз сквозь вьюгу сна, к истокам речей о мятеже, - здесь юноши сейчас кричат самозабвенно, оружье взяв уже: "Елена... Елена..." Фальшивым стало злато, продажной - страсть. Когда взъярился брат на брата? Жесток и груб ответ. Стенают города, земле смертельно жутко, пространный зимний свет ужасен для рассудка. Могущество однажды познала красота, и ликованье жажды, бушуя, как огонь, язвит острей хлыста, и ужас неподделен: не тронь ее, не тронь. Ее соблазн смертелен. Я знаю: царством талым стал постепенно лед, и на Хондсбоссе шквалом скользит во весь опор. О пепел Трои! Вот опять, как ни далек он, встречаю темный взор и ярко-рыжий локон. Как опознать впервые пространства и века? Где башни боевые? Лишь годы им дано познать наверняка. Цветущий луг погублен. И я уже давно от времени отрублен. О чем былое пело на тысячи ладов? Но радость не посмела воспрянуть, - в ней горит вина былых годов. И голосом невнятным здесь ветер говорит о самом неприятном. За окнами, где ало полощется заря, мерцает грань кристалла, и древняя волшба свершается, творя свет из теней печальных: сокрытая судьба миров первоначальных. ГЛАВА ТРЕТЬЯ I Святыня ль потайная глаголет нам сейчас, стеная, проклиная? Какие письмена увещевают нас? Беззвезден свод небесный, лишь сетует волна, стуча о берег тесный. II Забытое ветрило, увижусь ли с тобой? Тоска заговорила, мир сумрачен, угрюм - лишь яростный прибой грохочет спозаранок, - волны заморской шум, жилец морских трублянок. III Уже давно в просторе расколоты ладьи, о прошлом грезят море, светило, небосвод, почия в забытьи, - но вестью о пожаре из мертвых стран плывет дождь раскаленной гари. IV Довременью подобен грядущего росток, от облачных сугробин покров небесный сер, не светится восток, лицо земли в морщинах. Каноны древних вер покоятся в лощинах. V Скитается по странам неясная молва, но сердце, зовам странным ответствуя, поймет, едва сравнив слова, что, пусть они несхожи, но сердце и народ рекут одно и то же. VI Слова о горе многом, что ни один народ не будет вспомнен богом, котел времен бурлит, опять война грядет, черед грозе и грому: здесь жажду утолит одна тоска по дому. VII Дорогою отвесной светило мчит во тьму, звезда на свод небесный вечерняя взошла. Кто знает, почему отрадою для взора лишь белые крыла сверкают из простора. VIII Туман, тяжел и жесток, на горный кряж идет, заснежен перекресток, покой, забвенье, тьма. Страна в сугробах ждет. Ночная мгла бездонна, но многие в дома сокрылись потаенно. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Что ищет лик угрюмый луны? Корсары грез безумьем грузят трюмы, от них грядет беда, меж тысячи угроз застыли мы покорно. Не нынче ли? Когда? Зачем луна злотворна? По лунной тропке хладной скользят они из тьмы, и песнею злорадной терзают нам сердца, бежим от моря мы с оглядкой, осторожно (когда бы до конца о них забыть возможно!.. ) ГЛАВА ПЯТАЯ Там, в зеркале, в пучине, что бережет она, уже незрима ныне, на память обо мне? Объемлет тишина разъятых нас. Упруго полощется в окне навязчивая вьюга. Не памяти ль реторта творит подобный снег? Но в зеркале простерто безмолвное жилье, где ждал ее ночлег, и ныне ждет. Как прежде, доселе жду ее в немыслимой надежде. Где затерялись годы? Как долго снег идет? Вне мира, вне природы сны комнаты пусты, зеркальным, словно лед, закованы покоем. И я один, и ты. Что толку жить обоим? Диктует гибель рано свой снежный приговор, сочится кровью рана, смешались времена - и вновь троянский спор сегодняшний, вчерашний, - встает громада сна холодной, черной башней. На снежные руины всего один лишь раз пробился луч карминный, - коснувшийся чела огромный алый глаз; за глыбою засова она его ждала, устало и сурово. Сквозь снежную истому, сквозь тишину и грусть - опять тоска по дому. Впусти же солнце, страсть, лучи живые пусть здесь, над покровом белым, разят за частью часть все то, что было целым. Есть остров в океане - он там, на полпути к пределу расстояний; уже за окоем торжественно зайти должно светило вскоре, и снова мы вдвоем с тобой глядим на море. ГЛАВА ШЕСТАЯ I На дюнах сиротливо лежит небесный лев, песком забита грива, агония близка - забыты боль и гнев. И вечность, лапой тронув седые облака, шлет огненных драконов. II Копающий - устало близ ямы упадет; душа, как низко пала ты, - низменна, слепа, тебя пленил расчет, хотя мизерна плата: и вечность вновь скупа, и вновь тяжка лопата. III В каком испуге диком от моря прочь спеша, взлетела чайка с криком, меня узрев едва, - печальная душа, как закричала стая: "Ты все еще жива!" - от сердца возлетая... IV С тех пор как через силу, с трудом пытаюсь я, сверло вонзая в жилу, проникнуть в существо земли и бытия - все яростней, все строже от сердца своего я требую того же. V О песнь, в морозной смуте безумствуй и пророчь, но от познанья сути сумей себя сберечь - тоска по дому, прочь! Старенье душу ранит, губя и смысл, и речь - и злобно в бездну манит. VI Напряжено молчанье, как в бурю паруса; безмерно измельчанье до жалости, до слез, - чужие голоса нас требуют всечасно, и тянется допрос, и отвечать ужасно. VII Заполонив покои, царит сиянье тут - далекое, морское. Наследники тоски сюда вдвоем войдут: и нет для них реальней предметов, чем станки, столы и наковальни. VIII Все глуше, бесполезней зовет к деянью плоть, все тягостней болезни, - застывший разум глух, не в силах обороть нашествия кошмара - о страх, о слабый дух, о тягостная кара! ГЛАВА СЕДЬМАЯ Угрюмо бродит кто-то меж дюнами порой: тяжка его забота; нисходит влажный мрак, хрустит песок сырой. На берегу пучины он замедляет шаг: для страха нет причины. Гряда холмов песчаных; здесь не бывает встреч ненужных, нежеланных, - здесь пристань, здесь приют, здесь умолкает речь пред голосом рассудка и сердца - все же здесь невыразимо жутко. ГЛАВА ВОСЬМАЯ I Молчание, ни слова ей не произнести ни в глубине алькова, ни возле очага - оборвались пути неумолимо, разом: в душе лежат снега, и успокоен разум. II Покуда море дремлет, внезапно пробудясь, она глаза подъемлет в еще рассветный мрак, я жду - но рвется связь: за гранью смерти где-то лежит архипелаг забвения и света. III К приюту нежилому влекусь, где в зеркалах сейчас тоска по дому уснула тяжело; пусть я повержен в страх, но все же должен вскоре уйти, разбив стекло, туда, в другое море. IV И вот с тяжелым стоном приходит свет дневной, - вдали под небосклоном печальный моря взгляд прощается с луной, и полчища бакланов бессмысленно кричат, внезапно в воздух прянув. V Блаженно ты, стрекало стальных, студеных вод - для плоти, что взалкала, бессмысленно греша, сорвать ненужный плод, - и скверна отлетает, и вечная душа здоровье обретает. VI В те времена, вначале, какими были мы? Как светочи пылали завороженных глаз, как падало из тьмы немыслимое слово, что нисходило в нас и отлетало снова? VII О, как метался в блеске объятый бурей брег, и ветр ярился резкий! Безумная вода, как проточеловек, бряцала донной гущей, - о, мог ли я тогда провидеть час грядущий? VIII Меж дюн к заветной двери я рвался каждый раз, во пламени потери, в бесплодье мятежа я слышал тот же глас... Нет дела бесполезней, чем прозябать, дрожа, в первоначальной бездне. IX Являлся блеск слепящий во зримые края. Сюда, в приют язвящий, где замкнута душа, в тоску по дому я вхожу - во мрак, в опалу, возвышенно спеша к решенному финалу. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ От чистоты великой, от нежности морской она тропою дикой давно ушла туда, к пучине городской. О ней - святой, убогой - как в давние года, в деревне помнят много. Ты, сердце, ты - подворье для памяти ее; столь малое подспорье потребно ей: ночлег, горячее питье для плоти и для духа, чтоб за окошком - снег, чтоб здесь - тепло и сухо... Она дорогой смутной бредет через село, как призрак бесприютный сквозь ветер и сквозь ночь, плетется тяжело, но временам стеная она уходит прочь, бездомная, больная. И полон жалоб странных был тьмы великий вал, весь в отблесках багряных. В чужой вступая спор, их ветер тасовал, как старую колоду, дрожа, мерцал простор, ведущий к небосводу. И этот жребий темный всех тех, кто брел за ней, поверг во страх огромный, на ледяном ветру им было все страшней, но все ясней, все чище. И каждый поутру нашел свое жилище. Отвергнув мрак и гнилость, бредет она одна - иль там, где прежде билась в немыслимых мирах свободная волна, вскипает смрад позора? Всего безмерней - страх того, что будет скоро. Уже четыре раза пришел и канул год. Убил ли, как проказа, ее, живую, бой страстей, водоворот стремлений и печалей?.. Еще шумит прибой... ...все глуше, одичалей... ГЛАВА ДЕСЯТАЯ I Лотошник-ветер мимо досаду вновь несет, опять неумолимо он плачет у дверей, пытаясь круглый год меня переупрямить. Уйди, уйди скорей: невыносима память. II При свете дня понятно ее небытие, о солнечные пятна, что в мозг издалека вонзают острие, язвят и отчуждают, - надежда и тоска отчаянье рождают. III Под вечер в двери снова лотошник-ветр стучит, от памяти былого дрожу и прячу взгляд: он жалок, нищ на вид, как те, что поневоле у очагов сидят, заснув, - и даже боле. IV Приняв от жизни жребий, скитаюсь я в саду, следя в широком небе, как светлая гряда на зимнем холоду проходит величаво в былое, в никуда - держава за державой. V Слова летят в просторе прозрачной высоты - виновен ветр иль море? Нет, оставайся нем, зачем иначе ты ушел в приют укромный и сетуешь зачем на этот мир огромный? МАРТИНЮС НЕЙХОФ (1894-1953) ДОМ Где пышен сад и плодороден дол, Где ветром с дюн обласкан каждый злак, Стоит мой дом, откуда я ушел И где сегодня поселился враг. Дом огневою точкой стал, и сад, Давно, я знаю, вырублен врагом. И если правда то, что говорят, Разбито поле минное кругом. Так говорят. Но, не смирен с судьбой, Я верить в дом родной не устаю: Мне нынче ночью сообщил прибой, Что скоро шторм спасет страну мою. ПТИЦЫ Фабричные рабочие идут Перекусить, развлечься в перерыве, Мечтая о футболе и о пиве, Об отдыхе на несколько минут. Вот так и птицы, - в мире нет счастливей, Чем те, кто полюбил такой уют: Так воробьи к ботинкам робко льнут, Толкутся чайки, споря о поживе. Но безработным птицам счастья нет, Стараньям Армии Спасенья рады, Они съедают нищенский обед. А если крох попросят, как награды: Пустить в кино, ссудить велосипед - Нарежутся на конные отряды. ПОЮЩИЕ СОЛДАТЫ Булыжники остры: усталость, злоба. Идут солдаты, сердцем присмирев. Какою болью вам звучит напев: "Прощай, Мари, прощай, моя зазноба..." Мы в даль глядим: она чиста, открыта, - Печаль, печаль, как часто в забытьи Мы повторяем вымыслы твои: "У дьявола два рога, два копыта..." Где музыка? Где барабанный бой? Вы брошены наедине с судьбой: "Страшна разлука, не страшна граната..." Так пойте, вдаль по улицам спеша! Всегда таится детская душа Под грубой оболочкою солдата. ГОЛЛАНДИЯ Твой воздух над моею головой, Голубизна и солнце в ветре звонком. Я шел через простор прекрасный твой, Я на груди твоей дремал ребенком. Я брел и наяву, и в забытьи, И в жилы мне входили кровью древней Каналы протяженные твои, Далекие и светлые деревни. Вечерний свет нисходит от окна, Молчат кастрюли, пестики и ступки. Жизнь Господа спокойна и ясна, Ему понятны люди и поступки: Муж в голубой рубашке и жена В крахмальном фартуке и белой юбке. К НЕЗАПАМЯТНОМУ Служанка чашу держит на весу, сливая кровь овцы, убитой днем. Хозяйка вяжет. Мясо над огнем шипит, роняя красную росу. Мерцает зеркало в углу своем. Волчица воет далеко в лесу. Мой праотец в двенадцатом часу в мешке волчонка принесет живьем. Одно мгновенье медлим - я и он, проникнуты домашней тишиной, что обступает нас со всех сторон, - и пахнет мясом, струганой сосной, и мимолетным счастьем озарен дом на полянке в гущине лесной. МАЛЬЧИК Он у окна сидел, полураздет, И видел, как среди рассветной тьмы Дорога убегает за холмы, А над дорогой брезжит слабый свет. Ему опять припомнился старик, Что на скамейке задремал вчера. Вокруг него шумела детвора, Старик проснулся через краткий миг. Был странным взгляд его, и странной - речь (Улыбку прикрывала борода): "Жизнь - это путь неведомо куда, Но можно пользу из него извлечь". Внезапно потянуло холодком. И мальчик увидал в дали сквозной, Себя, усталого, в полдневный зной Куда-то прочь бредущего пешком. Дорога уводила в пустоту, Не позволяя повернуть назад. Обулся, встал и через старый сад Неторопливо зашагал к мосту. ОБЛАКА Совсем ребенком, помню, в день погожий Я рядом с матерью лежал в траве, Неспешно плыли тучки в синеве. Спросила мать: "На что они похожи?" И я кричал: "Я вижу - всадник скачет, Там - Скандинавия! Овца! Пастух!" Смеялась мать, меня хвалила вслух, Но видел я: она украдкой плачет. Я жил, не глядя в облачные дали, Не поднимая взора от земли, - Пусть надо мною тучи строем шли - Видения меня не волновали. Теперь мой сын глядит на все, что мнимо, На все, что вдаль плывет по небесам, - Я слушаю его и плачу сам О прежних облаках, проплывших мимо. ПРАЗДНИК ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ Июньский вечер засветил огни, и озарил зеркальные озера. Наш столик посреди лужайки скоро совсем потонет в лиственной тени. Стихи в душе - замена разговора. Мы допиваем чай, и мы одни. О хрупкая печаль, повремени, не привноси в гармонию раздора. За озером уже бренчат гитары, и весла мерно бьют по водной глади; целуются мечтательные пары, бредя туда, куда ведет дорожка, - нет, не любви - красивой позы ради и ради чувства - но совсем немножко. ПОД СУРДИНКУ Она сказала мне: "Ты принц в постели". Как простыня, окутывала мгла Усталостью сведенные тела. Цветы на стеклах в инее блестели. Я - вновь питомец тьмы, и даль пуста, Лишь белизна снегов блестит невинно. Но видится старинная картина, Нежна, изящна, ласкова, проста: Взгляни - вдали, под лучезарной высью, Меж древних башен чист и ясен вид, Там рыцарь с дамой едут мелкой рысью, Он свищет псов, летящих без оглядки, А спутница на сокола глядит, Что миг назад взлетел с ее перчатки. ПОРТРЕТ ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЮНОШИ Оливковый, стариннейших кровей, Овал лица - и мраморный, и кроткий. Его глаза - живые самородки - Бестрепетно глядят из-под бровей. Девичий рот; волос рисунок четкий. На сливах, что готовы пасть с ветвей, Налет вовеки не был розовей, Чем на его пушистом подбородке. Здесь все твое: и город, и река. Вино сбродило, и зерно поспело, Чтоб песнь твоя всегда была звонка, Чтоб ты иного не познал удела, Чтоб ослик поспешал вдоль большака, Чтоб женщина перед огнем сидела. МОЦАРТ Небесный свод, по-утреннему синий, Над кипарисами блестящ и жгуч,- Он посылает первый чистый луч В изящный будуар седой графини. Как сладко этот ежедневный миг Использовать и с радостью, и с толком! Над вышиваньем золотом и шелком Она склоняет пудреный парик. Но вскоре изменяется картина: Приходит гость, еще юнец почти, Возжечь огонь созвучий, взаперти Живущий в старом сердце клавесина. Графиня с клавиш переводит взгляд - Они желты и безнадежно стары - Прочь, за окно, где в отдаленье пары Неспешно совершают променад. НОВАЛИС Был взор его печален и глубок, Он не умел другим служить опорой. Мечтала жизнь его о смерти скорой - Так жаждет увядания цветок. Он усмехнулся, как дитя точь-в-точь, Узнав, что сад погиб от стужи зимней. Его любовь жила в священном гимне, А он глядел в окно, в туман и ночь. Чужая тень, безжалостна, темна, Ложилась на лиловые обои, - Он пел еще, но рушились устои, Кончалась жизнь; кончалась тишина. Мелодия лилась ночной росой, Но таяла в пространстве бестревожно, Шепча, что некто в комнату, возможно, Войдет с клепсидрой, скрипкой и косой. ПТИЦА Стук по стеклу - и вот скривились лица, Испуганные, засмеялись мы. И я сказал: "Наверно, это птица В окно стучится из промозглой тьмы". Металась тень и хлопала крылом По влажному стеклу окна ночного; Бесформенная, словно черный ком, Взлетала вверх и упадала снова. Влеклись ночные тучи, словно льды, Во мраке время замедляло бег, Мерцали свечи робко и печально - И роскошью казались нереальной На скатерти, сверкавшей, словно снег, Хрустальные бокалы и плоды. УЖИН Вдруг стали падать воск, вино и хлеб Из наших рук. Внезапно тишь настала. Огонь свечи метнулся от шандала. Окно во мрак открылось - как во склеп. Тяжелый дом поплыл на гребне вала Над странами, с незримых сорван скреп. В пучину смерти мчал нас от причала Шквал времени, безжалостен, свиреп. Все глубже одиночество, все тише, И каждый за столом, оцепенев, Во взор чужой глядится, как в зерцало. Пока не отгрохочет ветр по крыше, Забудь, забудь, что в сердце боль и гнев, И слушай смех, и слушай звон бокала. В СТРАНСТВИИ Случайно я взглянул в окно чужое: там женщина перед окном сидела, при свете, голову на грудь склонивши, устало руки вытянув во сне. Почуяв чуждый взгляд, она очнулась, ладонью провела вдоль дуг надбровных, и в сторону мою взглянула кротко, от сна еще не пробудясь вполне. Она меня увидела. Возможно, я мнился ей ожившим сновиденьем. (И знаменателен, и нереален казался наш безмолвный разговор.) Она со стула встала непоспешно, в камине уголья поворошила, к столу вернулась и закрыла книгу - и на окне остановила взор. Я знал, что в эту странную минуту я показался ей, быть может, сыном, который возвратился из-за моря, иль другом, что ушел навеки прочь. Я понимал теперь: все эти годы бродяжничества, смуты и тревоги, меня томило робкое желанье прийти домой, сюда и в эту ночь. Помедлила пред зеркалом, вздохнула, огладила рукой седые пряди, взглянула на часы, собралась с духом для фразы, может быть, всего одной - но мы опять уже чужими были, навек разделены стеклом оконным, и только, мнилось, прозвучал в потемках беззвучный голос за моей спиной. ТУПИК Она была на кухне у плиты. Я наконец войти решился к ней. Я ждал секунды этой много дней, задать вопрос стыдясь до дурноты. Ей приходилось пристально смотреть за кофием на маленьком огне. И я сказал: пускай ответит мне, о чем стихи писать я должен впредь? Тут засвистел кофейник со свистком, пар повалил в открытое окно, стелясь над клумбами, над парником, - вливая в кофий воду ручейком, чтоб гуща медленно легла на дно, она сказала тихо: "Все равно". СИМОН ВЕСТДЕЙК (1898 - 1971) СЛЕПЫЕ (по Брейгелю) Они вдоль сел, как слизняки, ползут и клянчат подаянье в каждом доме; у них одна мечта: найти приют и отоспаться на сухой соломе, под кровлею - пусть даже натощак. Друг друга не узнать бродягам, кроме как по тряпью, да колокольца звяк - примета каждого, и вся ватага идет, не разбредаясь ни на шаг. Всего дороже в их руках - баклага, которую трактирщик им нальет вином прокисшим или чистой влагой... Удача, если летом дождь пойдет: они стоят среди дороги, дружно воде бесплатной подставляя рот - просить о ней ни у кого не нужно! Заслыша нечто в гущине дерев, они стоят и слушают натужно, и чмокают, в восторге разомлев. Уверен каждый, что сосед - мошенник, и оттого их вечно мучит гнев из-за пропажи хлеба или денег, ведь каждого страшит сезон дождей. Но если не желает соплеменник прощупать тростью брод среди камней - они бранятся грубо и крикливо, и вот, прозрев от ярости своей, они бросаются нетерпеливо вперед по склону, вниз, через бурьян - и падают с отвесного обрыва, томясь от жажды, прямо в океан. ЯН ЯКОБ СЛАУЭРХОФ (1898-1936) ТИБЕТ За протяженным долом, что вспузырен Развалинами градов и кумирен, Где чахлые сады монастырей Засыпал щебень, задушил пырей; Там, за чертой страны степей и плавней, Над усыпалищем державы давней Вздымается угрюмых гор громада. Там нет ни ручейка, ни водопада, Лишь озеро сохранно залегло В глубокое гранитное жерло. Лежит печальный остров посредине: Безмолвием ответствуя горам, Там уцелел во святости доныне Великой тишины последний храм. В пещерах нет сокровищ, зримых глазу, И нет монахов, преданных экстазу; Туда вовек не плавали ладьи, Там тишина как служба длится, и Отшельники влачат года свои. От века ли живут, не умирая. Они иль пали звездами с небес? И можно лишь по льду дойти до края, Под вертикальный каменный навес, С которого для них спускают пищу; Забрав ее, по глади ледовой Отшельники опять бредут к жилищу, Свершая в вечность путь возвратный свой. ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТИБЕТУ Моллюски жили здесь, Был больше мамонта каждый, И океан плескался Над будущими горами. Створки моллюсков доселе Валяются в каждом ущелье. Легко в лабиринте спиральном Наткнуться на подземелье, Полное демонов злобных, Наводящих туман лиловый На тропу и на беглеца - Образ его исчезает; Склоны горы обросли Чудовищными грибами. Как нам спастись удалось Из ловушки и не шагнуть Прямо в разверстую бездну? Мы тащимся через нагорье - Как долго? Можно ли вспомнить? Паутина тропок - обман, Каждый колодец - отравлен, Мы пьем вечерами росу, И ночами едем верхом Все по тому же плато, Чье пыланье мягко и жарко - К цели забытой спешим. Созвездья боязливы и лиловы, Огонь - в любом, как в щели смотровой Шатра над всей равниной мировой. Мы движемся сквозь мертвый лес, Сквозь бурелом, наперерез, Мох лошадям щекочет брюхо. Мы дышим прахом древних трупов, И тьма готовит нам засады. Вот - гребень гор касается небес, Мы поневоле едем сгорбясь. Вот - небеса над самым гребнем гор: Чудовище в ухмылке жуткой, Губу кровавую задрав, Зубов обломки обнажает. Забудь! И я скорей забуду. Иначе станем жертвой духов подлых! Лишь гибель и забвение повсюду. Забуду? Сгину? Вправду ли за Будду?.. Уж не столетья ль провели мы в седлах? ЛОЯН БЛАГОСЛОВЕННЫЙ О благостный Лоян, великий град! Лишь на дворец наместника ты глянешь С его гаремом - возражать не станешь: Уж наш-то властелин - аристократ. Лоян еще и справедливый град. Ямынь с разбойниками беспощаден. Возрадуйся и ты, кто обокраден: Не все украли - как не будешь рад? Лоян еще и укрепленный град, Его стена - могучая зашита, Пусть на три четверти она разбита - Войны не будет, люди говорят. Лоян весьма, весьма здоровый град, Сюда закрыты подступы недугам: Все больше голодающих ребят Ютится с каждым годом по лачугам. Лоян - воистину прекрасный град, Ему река помойкой услужает: Однако джонками ласкает взгляд, Сады и стены храмов отражает. О да, Лоян - благословенный град! И кто не соглашается в итоге Платить невероятные налоги За право жить внутри его оград? РАЗМЫШЛЕНИЯ БО ЦЗЮЙИ Если бы я в Сучжоу года коротал, Был бы, возможно, зажиточней, чем теперь. Если бы я ветку ивы срывать не стал - Старше по званию был бы я, чем теперь. Если бы я в Сучжоу года коротал, В Лояне бы я не радовался весне. Если бы я ветку ивы срывать не стал - Тысячекратный восторг не открылся бы мне. Если бы я коротал в Сучжоу года, Беден и всеми забыт я был бы навряд. Большая семья была б у меня тогда, Я род бы продолжил, как обычаи предков велят. Если бы я коротал в Сучжоу года, Ветку ивы отбросил, избрал другую судьбу - Я в траве не лежал бы, лениво забредши сюда, Лежал бы во мраморном я, в роскошном гробу. Нет пути из Лояна, отныне мой жребий прост, И ветка ивы - навеки подруга моя. Зачем вспоминать сучжоуские края, Где так и свободен, быть может, наместника пост? В Сучжоу бы я о Лояне томился тоской! Есть ли выбор у нас, колеблющихся глупцов, Бредущих бесцельно, покуда в конце концов Не ляжем там, где нас настигнет покой? ВОЗВРАЩЕНИЕ В город родной, где двадцать лет не бывал, Возвращался я и завидел его вдалеке. Но у дороги, за четыре ли до ворот, "Желтую цаплю" приметил, старый трактир, Куда приходил я с друзьями в прежние дни. Там флейта звучала тихо, как в полусне. Вновь услыхал я любимую песню мою О сливовых лепестках на глади пруда. Возвратилась весна, отражался город в реке, Но больше идти я туда не хотел, Ибо нынче, недавно, я оттуда пришел. Сливовые лепестки на глади пруда, Столь не печально ничто, как ваша судьба, И моя, в которой разве что дольше скорбь. Мне подумалось так, но вчуже, со стороны; Здесь навсегда остаюсь, с тоскою вдвоем, Сожалея, что жизнь прошла не так, как хотел, Покуда я бесхитростной песне внимал О сливовых лепестках на глади пруда. ОСТРОВ КОУЛУН Здесь дремлет мир; он видит мудрый сон И не желает знать зимы и лета, - Лишь осень и весну, - лишь смену цвета Для зелени сулит седой муссон. Покой священ; тайфун отбушевал, Спокойна влага в бухтах и заливах; Едва шипит на берегах сонливых Ласкающийся, пенящийся вал. Уютными горбами валуны Расположились вдоль моренных гряд; Кругом - деревья; камни введены С природою живой в единый ряд. Изгибы кровель крашеных исконны; Голодным духам нет сюда пути, Хотя исчезли стражники-драконы В садах, способных круглый год цвести. Там старцы, возлежа, читают свитки, - Желта бумага, борода бела; Есть время вспомнить жизнь: она в избытке Исполнена пустых страстей была. Они лежат, сквозь ширмы сонно глядя, Как дочери прогулку горько длят, Чтоб, к ветру обратясь у водной глади, В отчаянии распахнуть халат. Но сладкому видению беды Противиться - уже не станет силы, Невмочь - из павильона у воды Глядеть на облака и на могилы. Мерещится созревшему уму Все то, что столь опасно молодым, И тело страждет, чтоб сошел к нему Любовник или опиумный дым. Лишь возвратясь, опять над водным глянцем Стоят, уже насытив естество, Любуясь - не цветущим померанцем, Но птицами на ветках у него. Вот сводник-вечер к дню приводит ночь, Как юную невесту к старику, Недолго пребывает начеку И столь же быстро отступает прочь. Желанья гаснут в душах бесприютных, И мы бредем меж тесных средостений, Меж лабиринтов и тропинок смутных И призраков без образа и тени. Нет, боги предназначили не зря, Чтоб этот остров был как раз таков: Усталый мир, в усталые моря Заброшенный на тысячи веков. НОЧЛЕЖКА В ХАНЧЖОУ Сто человек под шкурою одной, И каждый в дырку голову просунул, И каждому тепло с другими рядом. Так неохота вылезать из дыр, Однако утром трижды грянет гонг, И шкура задерется к потолку. Сегодня утром дряхлый попрошайка Не смог проснуться вовремя, и был Под крышу вздернут, где и задохнулся Его душа скользнула в мир загробный,