-- если взять все, что написано Эренбургом в
стихах и прозе, все-таки лучшей частью этого литературного наследия, видимо,
окажутся переводы из Вийона. Если через восемьдесят с лишним лет мы получили
у других переводчиков нечто более совершенное -- так ли велика заслуга?
Русские казаки прошли от Урала до Тихого океана всего за полвека, а мы за
три четверти столетия с трудом освоили наследие человека, от которого
потомкам, включая решительно все, даже баллады, написанные на воровском
жаргоне, осталось неполных три с половиной тысячи строк...ей-Богу, гордиться
особо нечем.
Но и стыдиться нечего. Всю жизнь понемногу уделял внимание Вийону
Владимир (Зеев) Жаботинский (1880-1940): "Куда, скажи мне, унеслись..."
(собственно -- "Баллада о дамах былых времен", но без заголовка) была им
впервые опубликована в газете "Русские ведомости" 8 ноября 1914 года,
"Баллада поэтического состязания в Блуа" (также без заголовка) -- почти
через двадцать лет, в Париже, в газете "Последние новости" (13 октября 1932
года); наконец, "Молитва, написанная по просьбе матери" увидела свет лишь в
томе "Библиотеки поэта" -- "Мастера поэтического перевода", СПб, 1997;
возможно, что существуют еще и неизданные переводы.
Собственно говоря, до 1960-х годов из Вийона переводили кое-кто и
кое-что, мелькали одиночные перепечатки переводов прежних лет: особенно
замечательна публикация переводов Гумилева в антологии 1938 года "Поэты
французского возрождения за подписью... Осип Мандельштам: видимо, книгу
сдали в производство раньше, чем Мандельштама арестовали. В эмиграции
пытался переводить Вийона харбинский поэт Арсений Несмелов (1889-1945), но
его переложения так и оставались неизданными до 1998 года. Так или иначе,
все эти примеры -- что в СССР, что в эмиграции -- ни в какую систему не
складывались.
В 1963 году (М., ХЛ) вышла книга: Франсуа Вийон. Стихи. Переводы с
французского Ф.Мендельсона и И.Эренбурга, содержавшая в переложении
названных переводчиков почти все наследие Вийона: кроме, понятно,
одиннадцати баллад на "воровском жаргоне", отсутствовала также и очень
крамольная для советской цензуры -- ибо религиозная -- вещь, поименованная в
примечаниях как "Слово и баллада по случаю рождения Марии Орлеанской, вещь
якобы слабая, искусственная и для творчества Вийона не характерная". Теперь
баллада издана по-русски по меньшей мере дважды (Н.Кожевников и Ю.Корнеев)
читатель может оценить, были эти слова правдой или "случаем так называемого
вранья". По мере сил с купюрами старались печатать и "Балладу о толстой
Марго" -- даже Эренбургу такое неприличие без отточий не полагалось. А в
книге 1963 года лишь пять стихотворений (четыре баллады и четверостишие "Я
Франсуа!..", которое якобы высоко ценил Маяковский) были опубликованы в
переводе Эренбурга, так что это была, по сути дела, авторская книга Феликса
Мендельсона (р.1926), позднее переводившего и других французских поэтов, но
в основном тратившего свое время на переводы второразрядной англоязычной
прозы; в 1997 году сведения о нем были таковы, что живет он в Израиле и
никакими переводами больше не занимается, ни поэтическими, ни
прозаическими.. Но так или иначе -- заслуга первого русского почти полного
Вийона принадлежит Феликсу Мендельсону: именно ему принес благодарность за
первопроходческий труд Юрий Кожевников -- автор первого действительно
полного русского Вийона (за исключением баллад на воровском жаргоне).
Годы шли, и до начала 1990-х годов число переводов из Вийона -- помимо
вышеперечисленных -- было ничтожно мало. Две баллады перевел для
романтической книги Франсиса Карко "Горестная жизнь Франсуа Вийона",
вышедшей в Ленинграде в 1927 году, Всеволод Рождествеский (1895-1977).
Далеко в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, в начале 1970-х годов несколько баллад
перевел (и не смог опубликовать) русский поэт Валерий Перелешин (1913-1992).
Одну -- выдающийся поэт Сергей Петров (1911-1988). Три баллады перевел
Алексей Парин для своей книги "Французская средневековая лирика". Можно
назвать еще с десяток переводов, но не более. Однако некоторые поэты
работали над "полным Вийоном" -- "в стол", веря, что придут другие времена.
И другие времена пришли. Первый полный русский Вийон (впрочем, без
"воровских баллад") вышел в Москве (1995) в переложении Юрия Кожевникова
(1922-1993),-- увы, для переводчика -- посмертно. Второй -- в
Санкт-Петербурге, годом позже (с приложение семи из одиннадцати "воровских",
иначе "цветных", баллад) в переводе Юрия Корнеева (1921-1995), в миниатюрном
издании -- и тоже посмертно для переводчика. Наконец, первый совсем полным
перевод вышел в 1998 году в издательстве "Рипол-Классик": основной корпус
книги составили переводы Юрия Кожевникова, "Баллады кокийяров" были помещены
в переводах Елены Кассировой, в приложении дан максимум вариантов (до
одиннадцати версий некоторых стихотворений) Вийона, накопленных русской
переводческой школой за ХХ век. Русским переводчикам есть что принести к
памятнику Вийону, который, напоминаю, неизвестно где жил, неизвестно, где
похоронен, но кого история литературы и читатели заслуженно числят одним из
величайших поэтом минувшего тысячелетия.
В раннем эссе о Вийоне (1910) Эзра Паунд пишет: "Столетие, отделяющее
Вийоне от Данте, не внесло в европейскую поэзию ни одного ни одного
существенного нового элемента. Древо ренессансной культуры -- начавшееся, по
утверждению иных, с Данте -- продолжало свой рост; на мой взгляд, если Данте
и предвосхитил Возрождение, то лишь в той мере, в которой осенний урожай
предвещает приход грядущей весны". В этом отрывке перед нами -- один из
самых восхитительных в новейшей европейской литературе сплавов правды с
ложью. Между смертью Данте в 1321 году (согласно правдоподобной легенде,
сразу после окончания "Комедии", которую потомки назвали "Божественной") и
летом 1452 года, когда в Парижском университете Вийон получил невысокую
степень лиценциата и магистра искусств, прошло отнюдь не "столетие" --
прошла эпоха. Не говоря уже о "черной смерти" 1348 года, после которой лишь
ко времени открытия Америки численность населения Европы восстановилась,
трудно как-то скинуть со счетов Генриха Мореплавателя и Жиля Эанеша,
Петрарку и Гутенберга, де Машо и Чосера. Да и вообще, похоже, "фигура речи"
понадобилась Паунду исключительно для того, чтобы как-то сблизить
величайшего итальянца с величайшим, по его мнению, французом. Паунду
принадлежит стихотворение, озаглавленное "Вийонада на святки" (1908) --
достойно внимания, что это обычная баллада по французскому канону, которых в
Европы написаны тысячи, но Паунд, отойдя от только-только найденных им форм
"имажизма", -- если не прозвучит имя Вийона, никакая баллада ему и вовсе не
нужна (написал он их, сколько помнится, всего две или три, и по меньшей мере
еще одна посвящена теме Вийона -- "Баллада о повешенных").
"Вийонаду на святки", впрочем, лучше процитировать целиком -- в
единственном известном мне переводе Марка Фрейдкина, впервые опубликованном
в первой русской книге поэтического творчества Эзры Паунда (М., 1992):
Когда приходит Рождество
(Христу дар нищего угодней)
И волки жрут в снегах стерво
Под пиво вьюги новогодней,
Печалям сердца моего
На святках дышится свободней.
Пусть пью средь сброда -- что с того
За призрак счастья прошлогодний!
Спроси, зову ли я кого.
(Чей зов волхвов в дорогу поднял?
Зову любовь, но все мертво
В пустой душе, и все бесплодней
Надежда кличет своего
Гонца из вьюжной преисподней.
Так выпьем за мое вдовство,
За призрак счастья прошлогодний!
Где сердца боль и торжество?
(Пути планет сошлись сегодня!)
Где губ расставшихся родство?
(А чьих мои теперь безродней!)
Где глаз озерных волшебство?
(Что тех озер глубоководней?)
Кто в них глядит? -- пьем за него!
За призрак счастья прошлогодний!
Что мог я сделать? -- Ничего.
Мой жребий был в руке Господней.
Так выпьем, принц, за суд Его,
За призрак счастья прошлогодний!
Если Паунд очевидным образом и проврался насчет Данте и Вийона, да и
вообще насчет Ренессанса, то одна общая черта у "Комедии" (она же
"Божественная") и обоих "Завещаний" Вийона есть: оба автора превратили свои
поэмы в некий ад (рай, чистилище -- кому что выпало) для современников,
друзей и особенно для врагов, о которых без этих поэтических произведений в
наши дни ничего не знал бы даже самый дотошный историк.
Что за злобный порыв, бедняга Равид,
Мчит тебя на мои кидаться ямбы?
Иль внушает тебе, не в пору призван,
Некий бог между нас затеять ссору?
Иль у всех на устах ты быть желаешь?
Но зачем? Иль любой ты жаждешь славы?
Что ж, надолго останешься ославлен,
Если вздумал любить моих любовниц!
(Перевод С.В.Шервинского)
А кто такой Равид -- вопрошаем мы и смотрим в примечания. И в
примечаниях обретаем многозначительный факт: "Равид -- лицо неизвестное".
Две тысячи лет, как истлел римлянин Равид (или вообще не римлянин?), а
бессмертие ему гарантировано на все века человеческой цивилизации.
Ну, а при чем тут Вийон? Очень даже при чем. Кем был Робер Вале --
кроме как однокашником Вийона по университету? Кто такой Мутон -- в
комментариях многозначительно стоит (в примечаниях к московскому изданию
1995 года), что "ничего достоверного о нем не известно". А Жан ле Лу --
парижский водовоз и вор домашней птицы" -- что помнили бы о мы о нем без
Вийона? От служанки в таверне "Шлем" не осталось даже имени -- но остались
"Жалобы прекрасной Шлемницы" в "Большом Завещании"? Наконец, кем был Ноэль
Жоли?.. Все они -- родичи Катуллову Равиду, и едва ли отыщется от них иной
след земной, кроме как в бессмертных стихах Катулла и Вийона.
Впрочем, стилистику, близость творчества Данте и Вийона не стоит
преувеличивать. Брунетто Латини, встреченный Данте в седьмом круге Ада среди
содомитов, сам по себе занимает важное место в истории литературы XIII века;
не назначь себе в провожатые по Раю Данте Бернара Клервосского, тот и без
Данте обеспечил себе по меньшей мере еще три "бессмертия" -- как покровитель
ордена Тамплиеров, как гонитель Пьера Абеляра, наконец, его имя содержится в
названии породы собак "сенбернар", и по сей день разыскивающих на
заснеженных альпийских перевалах заплутавших путников. Даже не принимай
Вийон участия в знаменитом поэтическом состязании в Блуа -- потомкам в
наследство осталось бы еще десять баллад, "одетых" ключевой строкой "От
жажды умираю над ручьем", ибо строку эта сочинил другой великий французский
поэт XV века, Карл, герцог Орлеанский. Наконец, уж вовсе ничем не обязаны
Вийону Абеляр и Буридан, хотя их упоминает он в самой знаменитой из своих
баллад.
Даже сама форма французской баллады, "вийонада", не требовалась бы
потомкам для того, чтобы сохранить память о Вийоне: не он ее изобрел.
Изобрели ее (как и сотни других форм, большинство которых вскоре отмерло)
провансальские трубадуры в те времена, когда в Европе царило "зрелое"
средневековье -- не поздней начала XIV века; живший на полвека раньше Вийона
Эсташ Дешан, поэт огромного дарования, оставил нам ни много, ни мало -- 1165
баллад, не считая сотни-другой произведений в других жанрах. Есть среди этих
"других" и вполне пародийное "Завещание", с которым Вийон наверняка был
знаком. Есть у Вийона и просто пародии и парафразы, чьим прототипом
послужили произведения Дешана. От этого Вийон не становится хуже, но надо бы
вернуть в пантеон великих поэтов позднего средневековья Франции Дешана, ибо
нынче за пределами этой страны знают* лишь Вийона, да самую малость -- Карла
Орлеанского и Гильома де Машо. А ведь Карл Орлеанский, проведя в английском
плену более 25 лет, писал еще и по-английски -- его "английское" наследие
составляет более шести тысяч поэтических строк, одних лишь баллад (созданных
по-английски, но с использованием французского канона) он оставил потомкам
74 -- словом, кого ни помяни, счет одним лишь сохранившимся поэтическим
произведениям идет на сотни, если не на тысячи.
В 1998 году, издавая на русском языке первого "полного" Вийона, автору
этих строк пришлось принять на себя больше обязательств, чем сделать
открытий: заслуга (и вина) Колумба не в том, что он первым доплыл до
Америки, а в ом, что он из Америки привез (табак, картофель, кукурузу... ну,
и еще кой-какие "подарочки"). Поэтому решительно все переводы на русский
язык из Вийона составитель все-таки под один переплет собрать не стремился.
Но Вийон все-таки был, и необходимо рассказать о нем то немногое, что
известно. Обучение его (кстати, неизвестно чему! -- исследователи не
выяснили по сей день, в какой из наук пытался специализироваться Вийон)
как-то шло, и в 1449 году ему была присвоена степень бакалавра, тремя годами
позже -- степень лиценциата: по меркам XV века Вийон завершил нечто вроде
"среднего специального" образования, мог учиться дальше на юридическом
факультете, мог служить в городской управе, в суде, мог, наконец, заниматься
преподаванием. Но чем занимался Вийон в последующей жизни -- мы толком не
знаем, зато пятидесятые годы XV века открывают нам новый источник фактов
биографии Вийона -- судебные документы.
Возле дома некоей набожной старой дамы по имени Катерина Брюйер лежал с
незапамятных пор здоровенный круглый булыжник, прозванный школярами за
внешнее сходство с грибом-дождевиком "чертов бздех", -- видимо, изначально
булыжник служил межевым камнем. В 1451 году молодые студенты Парижского
университета, -- и в их числе Вийон, -- то ли осерчав на Катерину Брюйер, то
ли просто от непомерной юной энергии, погрузили этот булыжник на телегу и
увезли к себе в Латинский квартал. Дама пожаловалась городским властям,
камень вернули. Но распоясавшиеся студенты решили "поставить на своем" -- и
опять увезли булыжник к себе. Дело запахло скандалом, нашедшим кое-какое
отражение в стихах Вийона, но на фоне событий, сотрясавших Францию (в 1452
году была "реабилитирована" Жанна д'Арк!), студенческие шалости оставались
шалостями и даже получению степени лиценциата не помешали. Тяжба вокруг
булыжника заглохла, впрочем, лишь в 1455 году, когда у Вийона начались куда
более крупные неприятности.
Чем зарабатывал на жизнь Вийон в эти годы -- можно лишь догадываться,
но едва ли он и вправду был "котом" при некоей толстой Марго, еще меньше
похожа на правду теория, что юный Франсуа провел эти годы на иждивении у
добродетельной матушки. Судя по мастерскому пародированию "канцелярита"
времен Карла VII, он мог прирабатывать кем угодно, даже писцом; но есть
множество подтверждений и тому, что в своей среде Вийон к этому времени уже
был известным поэтом; в "Большом Завещании" есть написанная, видимо, еще в
1447 или 1448 году "Баллада для Робера д'Эстутвиля", в акростихе которой
запечатлено имя некоей Амбруазы де Лорэ, жены парижского прево д'Эстутвиля,
который "завоевал" ее в Самюре на турнире, организованном герцогом Рене
Анжуйским в 1446 году; для XV века должность прево была уже лишь судейской,
но кушать молодому человеку хотелось -- вот и возникла "эпиталама"
хлебосольному покровителю. Вийону было всего лишь около семнадцати лет, но в
куда более позднем возрасте поэт включил эту балладу в "Большое завещание"
-- едва ли потому, что (как считают иные исследователи) не знал о том, что в
1461 Людовик XI прево д'Эстутвиля "уволил": баллада, что ни говори, не из
числа самых знаменитых, но уже вполне зрелая.
5 июня 1455 года случилась в городе Париже, да еще на церковной
паперти, поножовщина: клирик Филипп Сермуаз напал на Франсуа Вийона и ножом
рассек ему губу; причиной драки, по косвенным данным, была некая дама по
имени Катрин де Воссель, -- скажем деликатно, что едва она принадлежала к
высшему обществу. Поднаторевший в искусстве уличной драки Вийон запустил
камнем в голову Сермуаза, на чем жизненный путь любвеобильного клирика
завершился, а у Вийона начались неприятности с правосудием. Вийон просто
бежал, и едва ли сам знал куда, кроме того, что хотелось ему быть подальше
от парижского суда*.
Полгода он где-то бродяжничал, и есть основания думать, что именно в
этих скитаниях выучил он жаргон "кокийяров", проще говоря -- воровской язык
середины XV века. В наследии Вийона на нем написано одиннадцать баллад,
шесть из них впервые появились еще в первоиздании Пьера Леве (1489), пять
остальных, сохраненных в рукописи, принадлежавшей шведской королеве
Кристине, впервые увидели свет лишь в 1881 году; окончательно это баллады не
расшифрованы и по сей день. Впрочем, едва ли они могут быть однозначно
расшифрованы вообще: даже современникам было разобраться в них непросто, не
для того воры и бандиты, известные теперь под названием "кокийяров" (не
называть же их "блатными"!) свой собственный язык сочиняли, чтобы его
понимала всякая придворная сволочь. Словом, язык забылся. Сколько таких
языков забылось...
Сделаем небольшое отступление в Россию XIX века. Попробуйте понять
нижеследующие строки:
"Мисовской курехой стремыжный бендюх прохандырили трущи: лохи биряли
колыги и гомза, кубы биряли бряеть и в устреку кундяков и ягренят; аламонные
карюки курещали курески, ласые мещата грошались". Три всего строки,
грамматика явно русская, а больше нормальный читатель не поймет ни слова.
Между тем эта фраза на офенском языке приведена в первом же издании словаря
В.И.Даля (стр. LXXVII, т. I), где она же на нормальный русский язык и
переведена: "В нашей деревне третьего дня проходили солдаты, мужики угощали
их брагой и вином, бабы подавали есть, а в дорогу надавали пирогов, яиц и
блинов; красные девки пели песни, малые ж ребята смеялись".
Слава Богу, В.И.Далю было у кого спросить значение тайных слов
разносчиков-офеней, мелких торговцев той поры, бродивших из села в село с
коробами городского товара. К французским кокийярам никакой В.И.Даль с
расспросами не приставал, зато оказался в их среде Франсуа Вийон, взял да и
сочинил на их языке больше десятка баллад (нет уверенности, что все
уцелели), теперь, спустя пятьсот лет с лишним ученым и поэтам-переводчикам
остается по большей части гадать -- что же все это значит.
На самом деле все это не так уж сложно: многие слова в подобных
искусственных языках просто заимствуются из других (в офенский, скажем,
попало немало греческих). Много архаизмов, провинциализмов, ломаных слов.
Короче, общий смысл этих баллад худо-бедно понятен, -- ничуть не менее
понятен, чем какая-нибудь шумерская клинопись или даже архаический
древнегреческий. Трудней с поэтическим переводом: на русский язык их
пытались переложить неоднократно -- и каждый раз отступались. Переводы Елены
Кассировой в виде эксперимента были сперва опубликованы в очень малотиражном
журнале "Ной"; позднее -- в виде последней части поэтического наследия
Вийона в "полном" Вийоне (Рипол-классик, М, 1998). Не надо подходить к этим
балладам со строгими моральными требованиями: для воров годятся лишь
воровские сюжеты, а много ли их? Виселица, палач, застенок, кабак, бардак --
вот почти и все. И меньше всего годятся эти баллады для подражания в жизни:
уголовный кодекс во Франции времен Карла VII и Людовика XI, понятно, был
иным, чем в наши дни в России, но лучше не ставить экспериментов. Как писал
в свое время М. Гаспаров (цитирую по памяти): "Одно дело подражать Овидию,
другое -- героям Овидия..."
Надо отметить, что лишь Елена Кассирова взяла на себя смелость
перевести все одиннадцать баллад; притом использовав некий "синтетический"
блатной жаргон, вызывающий лишь ощущение "фени", но на самом деле включающий
слова из разных ее слоев; Юрий Корнеев перевел полностью только баллады из
издания Пьера Леве (и одну -- из не известного ученым до середины XIX
кодекса Кристины Шведской), им, однако, был использован просто немного
устаревший блатной язык ХХ века. Существует также перевод первой из баллад,
опубликованный в 1999 году в Ростове-на-Дону ("Феникс") за подписью "Фима
Жиганец" (судя по копирайту -- подлинное имя этого "Жиганца" -- А.Сидоров,
сделан этот перевод без знания французского языка и даже без подстрочника:
вместо таковых использованы переводы Кассировой и Корнеева; как пишет "Фима
Жиганец" "Эти баллады перевели Е.Кассирова и Ю.Корнеев, однако, к сожалению,
они практически не знают русского уголовного арго и их переводы отличаются
искусственностью и фальшью". Как говорится, не похвалишь сам себя -- кто ж
тебя похвалит, чем и занимается "Фима Жиганец". Использовать "русское
уголовное арго" через пятьсот с большим гаком лет для перевода баллад,
созданных на жаргоне "кокийяров" -- мягко говоря, означает идти по пути
наименьшего сопротивления. Е.Кассирова, используя известный эксперимент
Л.Гумилева и С.Снегова (по переложению научно-исторического текста на
синтетически-блатной), пока что создала единственный полный и достаточно
убедительный для русского читателя вариант переложения вийоновских "баллад
кокийяров".
Сам Вийон, впрочем, в уголовной области изучением воровского языка не
ограничился. Вернувшись в Париж с пустыми карманами в начале 1456 года, он с
друзьями "пошел на скок": ограбил Наваррский коллеж; поскольку он всего лишь
стоял "на стреме" (на атасе, на вассере, на шухере и т.д. -- по выбору
читателя), заплатили ему лишь четверть взятой "кассы" -- сто двадцать пять
золотых экю. По тем временам это было немало, но и кража была достаточно
громкой, так что в очередной раз Вийон "сваливает" из Парижа.
Преступление открылось не скоро, в марте 1457 года, в мае того же года
выплыло и участие в нем Вийона. Проступок в глазах властей был отягчен еще и
тем, что в 1455 году, перед смертью, убитый Вийоном клирик Сармуаз простил
Вийона; преступник, на всякий случай подав два прошения о помиловании,
скрылся; по возвращении в 1456 году получил от самого короля помилование, --
после чего, как принято считать, и написал свое "Лэ", или же "Малое
завещание" в современной традиции. "Малое Завещание" -- поэма в 320 строк,
написанная восьмистишиями с определенной системой рифмовки (ававвсвс), --
собственно, ту же форму поэт использует и в "Большом Завещании", но в него
будет вставлено множество баллад, рондо и прочих "украшений". Сорок
восьмистиший "Малого завещания" (или "Предуказанья", как перевел
Ю.А.Кожевников) были сочинены явно не среди благочестивых деяний --
содержание говорит само за себя.
Где скитался, чем занимался Вийон, сбежавший из Парижа во второй раз --
лучше не импровизировать. Вроде бы он бежал в Анжер, вроде бы был приговорен
к казни через повешение и поэтому сочинил знаменитую балладу о повешенных. В
1460 году он сидел в тюрьме в Орлеане -- Бог весть, за что, но смертную
казнь обещали ему нешуточно. Выручила на этот раз Вийона вечно ожидаемая,
всегда сомнительная надежда заключенных -- амнистия: очень юная Мария
Орлеанская изволила прибыть в свои владения, и немногих сидевших в городской
тюрьме одним махом помиловали. Но за стихи, да еще на простонародном языке,
никогда не платили много (Джон Мильтон, к примеру, через два столетия через
Вийона получил за "Потерянный рай" гонорар... в пять фунтов стерлингов),
быть писарем поэт-гуляка отвык, он вернулся к привычному образу жизни. Итог
обычный: в октябре 1461 года тридцатилетний поэт оказывается узником Тибо
д'Оссиньи, епископа в небольшом городе Мэн-сюр-Луар. И снова что-то не дает
злой судьбе расправиться с поэтом: Людовик XI, проезжая через городок,
согласно традиции, милует и освобождает всех преступников, -- надо полагать,
в чем бы Вийон ни был виновен, епископ должен был его выпустить. Скрипи
зубами не скрипи, а король во Франции -- это король.
В 1461-1462 г.г. Вийон, наконец, приводит в порядок свое "Большое
завещание", включает в него ранние баллады, причем придерживается каких-то
нам уже непонятных принципов нумерологии (бандиты всегда суеверны): лишь
написав те же сорок строф, из которых строилось "Лэ" ("Малое завещание", оно
же "Предуказание"), лишь прибавив к ним еще одну строфу, он начинает
включать в корпус поэмы баллады. И первой вставляет самую по сей день
прославленную -- "Балладу о дамах минувших времен". Ученик Николая Гумилева
-- одного из первых русских переводчиков этой баллады -- Георгий Иванов
напишет в конце 1940-х годов стихотворение, которое надо привести целиком:
Где прошлогодний снег, скажите мне?...
Нетаявший, почти альпийский снег,
Невинной жертвой отданный весне,
Апрелем обращенный в плеск и бег,
В дыханье одуванчиков и роз
Взволнованного мира светлый вал,
В поэзию,
В бессмысленный вопрос,
Что ей Виллон когда-то задавал?
Думается, знаменитый вопрос о прошлогоднем снеге задавался в поэзии и
до Вийона, но именно Вийон его обессмертил. В частности, у Рабле на вопрос,
заданный Панургу: куда же тот девал все свое достояние, -- Панург отвечает
вопросом на вопрос, интересуется, где же прошлогодний снег, то есть впрямую
цитирует Вийона, что и дало, возможно, кое-кому создать легенду о том, что
образ Панурга непосредственно с Вийона Рабле и списал. Кто знает -- может
быть, это и правда.
А вопрос между тем остался, остался во всей мировой поэзии, в том числе
и в русской, чему доказательство было приведено выше. Едва ли вопрос этот
"бессмысленный", каковым посчитал его Георгий Иванов. Вопрос этот косвенно
восходит к книге Екклесиаста -- и неожиданно ей противоречит. Ибо никуда не
делись из человеческой памяти перечисленные Вийоном красавицы -- Таис
Афинская, сопровождавшая Александра Македонского в походах и спалившая
столицу Персии; Элоиза, возлюбленная оскопленного Пьера Абеляра; Бланка
Кастильская и прекрасные дамы человеческого рода, даже Флора (богиня) и Эхо
(нимфа), попавшие в балладу из мифологии, -- отнюдь не христианской, -- к
Вийону в перечень "дам былых времен": исчезают только те, кто не оставляет
векам ни памяти о себе, ни имени. Даже жалкий Катуллов Равид, о котором
ничего не известно, кроме того, что он, если употребить мягкий термин,
"поделил" какую-то красавицу с Катуллом -- даже он бессмертен.
Так что бессмертие прошлогоднему снегу гарантируют историк и поэт, и
лишь события, подобные пожару Александрийской библиотеки, в силах уменьшить
шанс убогого Равида (он же прошлогодний снег) на бессмертие. Да и то не
очень: археология в ХХ веке откопала столько всего, что впору заново
переписывать историю. Одна находка рукописей гностиков в Наг-Хаммади в 1945
году перевернула целую отрасль истории религии, не говоря о философии.
Традиционно считается, что где-то под Парижем, зимой 1461-1462 годов,
Вийон свое "Большое завещание" дописал, отредактировал и перебелил, -- по
тем временам, едва-едва узнавшим о книгопечатании, такое событие было
равносильно публикации. Но поэзия поэзией, а воровство и теперь казалось
поэту занятием тоже очень привлекательным. Осенью 1462 года он уже сидел в
парижской тюрьме Шатле, обвиненный в какой-то краже, в которой, может быть,
даже и не был виновен. 7 ноября того же года его из тюрьмы выпустили, но
припомнили старые грехи: обязали вернуть сто двадцать пять экю, полученных
им некогда после удачной кражи в Наваррском коллеже.
Уже через месяц Вийон влип в какую-то уличную драку и опять очутился за
решеткой. Неизвестно, какие прегрешения прежних лет всплыли в этот раз, но
Вийон был подвергнут пытке и приговорен к повешению. Вийон привычно подал
прошение о помиловании и чуть ли не столь же привычно его получил 5 января
1463 года, -- однако на десять лет буян был изгнан из Парижа. Три дня было
дано ему на сборы, из Парижа он определенно отбыл -- и больше ничего
достоверного мы о нем не знаем. В XV веке пустяковой царапины хватило бы,
чтобы схватить "антонов огонь" (заражение крови), а неспокойному поэту было
известно много иных способов отправиться на тот свет. Во всяком случае,
история Рабле о Виллоне, остепенившемся в стенах обители Сен-Максен, не
тянет даже на апокриф. "Король баллад и вор" (так назвал Вийона Эзра Паунд)
сгинул неведомо где и едва ли долго прожил: изобилие судебных дел до начала
1463 года, в которых был замешан Вийон, и полное их отсутствие в последующий
период дают основание предположить, что прожил поэт-гуляка после ухода из
Парижа 8 января 1463 года недолго.
Великие его современники -- испанец Хорхе Манрике (1440-1478), автор
"Стансов на смерть отца", или фламандец Антонис де Ровере (1430-1482),
итальянец Лоренцо Медичи (1449-1492) или англичанин Роберт Хенрисон
(ок.1430-1506) долго и весело смеялись бы, узнай они, что живут в эпоху
Франсуа Вийона, -- особенно веселился бы, надо думать, почти полновластный
владыка Флоренции, богатейший банкир Лоренцо Медичи, Лоренцо Великолепный.
Но история рассудила именно так. Даже король Франции Людовик XI прославил
свое правление тем, что даровал жизнь Вийону: без этого не было бы приведено
в порядок и закончено "Большое завещание". И сейчас, больше чем через
пятьсот лет, мы должны быть благодарны французскому монарху -- хотя бы за
одно это.
Рассуждение о том -- к средневековью отнести Данте и Вийона или к
Возрождению -- оставим защитникам ученых диссертаций; интересно в личности
Вийона то, что он безусловно существовал. На роль Шекспира претендует (пусть
без серьезных оснований) десятка три исторических личностей, даже про
Наполеона сочинена книга -- не было, мол, никакого Наполеона, некий умник
написал трактат о том, что и Льюиса Кэрролла не было -- сказки про Алису,
оказывается, принадлежат перу королевы Виктории. А вот Вийон был.
Свидетельством тому не только его сохранившиеся рукописи (если и не
автографы, то прижизненные списки), но и судебные протоколы: был оный Вийон
пытаем, бросаем в яму, сажаем на хлеб и воду, закован в цепи -- все было.
Был автор "Предуказанья", "Большого завещания", "Разных стихотворений"
(их восемнадцать), "Баллад, написанных на воровском жаргоне" (их
одиннадцать). Многое, видимо, пропало. Многое под сомнением -- то ли Вийон,
то ли кто-то из подражателей. Можно бы составить большую книгу из
стихотворений, посвященных Вийону. Можно бы издать целую библиотеку
биографий Вийона (преимущественно -- совершенно фантастических). Многое
"можно бы". Пока и то слава Богу, что полное собрание поэтических
произведений Вийона издано на русском языке полностью, не раз -- и в
различных версиях.
Еще одно свидетельство того, что Вийона неплохо знали и ценили еще при
его жизни -- это то, что меценаты тех лет к нему явно благоволили. Выше уже
было рассказано о парижском прево Робере д'Эстутвиле; пробовал Вийон
пробиться и ко двору поэта-любителя Рене Анжуйского, однако главный след
попыток Вийона стать "придворным поэтом" -- знаменитая "Баллада поэтического
состязания в Блуа". Первую строку этой баллады -- "От жажды умираю над
ручьем"* придумал другой великий французский поэт XV века -- Карл (Шарль)
Орлеанский (1394-1465), чье поэтической наследие огромно и, как уже было
сказано, почти неизвестно русскому читателю. Четверть века проведя в
английском плену, герцог выкуплен был лишь в 1441 году; затем удалился в
замок Блуа на Луаре, который стал центром культурной жизни, поэтических
турниров и многого другого, что грело сердце вассального монарха. Впрочем,
история внесла поправки: поздний сын Карла Орлеанского под именем Людовика
XII Валуа в 1498 году стал королем Франции. Однако этот факт никак не
перевешивает на весах истории и культуры обширного поэтического наследия,
оставленного его отцом.
Карл Орлеанский понимал, что поэзия -- не рыцарский турнир, и строку
насчет "умирания жажды возле колодца" предложил всем желающим известным
поэтам в конце 1457 года; есть сведения, что в этом году в замке в самом
деле пересох колодец. С 1457 по 1460 год включительно на эту строку было
написано более десятка баллад, самыми прославленными из коих оказались,
понятно, произведения лучших поэтов -- Вийона и самого Карла Орлеанского. Но
при дворе великого поэта другой великий поэт прижиться не мог, и объяснять
причину нет нужды.
Одна из поздних баллад Вийона обращена к герцогу Бурбонскому (т.е. к
Жану II де Бурбону, 1426-1488). Из герцогства Бурбонэ происходили предки
Вийона, -- есть теория о том, что именно туда хотел удалиться Вийон,
перешагнув тридцатилетний рубеж. Едва ли ему это удалось. Никаких следов
пребывания Вийона при дворе герцога не обнаружилось. Мы вообще ничего не
знаем о Вийоне после 8 января 1463 года.
Но мы знаем, что он бессмертен.
ШОТЛАНДСКАЯ РЕЧЬ
Ничем особенным он не отличался от своих соседей, разве только чудо как
хорошо играл на лютне. Да умел сочинять стихи.
Томас Рифмач. Шотландская легенда
"Вот он, молодой Бернс: житель грубой вересковой страны, получающий
семь фунтов за год, бедняк среди бедняков, невысоко стоящий во мнении
почтенных старцев шалопай, но при этом самый речистый, самый ловкий на
письма, самый известный сердцеед и наперсник, признанный поэт..." Цитировать
дальше нет необходимости, эссе Роберта Луиса Стивенсона о Бернсе-человеке
(не о поэте!) в нашем издании воспроизведено полностью. Двухтомное собрание
писем Бернса мало что добавляет к этой картине, разве что замечателен сам
факт существования этого двухтомника; письма людей безвестных Река Времен
(воспетая старшим современником Бернса, Державиным) уносит почти мгновенно,
тогда как письма людей, прославившихся при жизни, современники берегут как
зеницу ока, -- и кто знает, в котором поколении после смерти автора писем
обретут эти письма своего читателя. К стихам уважения все же больше. От
Бернса, к счастью, осталось очень много и того и другого. Кроме того --
остались на земле его дети, ученики, почитатели -- и еще поэты-переводчики,
на долю которых выпало возрождать его поэзию на иных наречиях снова и снова.
У нас, в России, они не исчезают и теперь, через два столетия после
смерти самого поэта. Гордая Шотландия подарила миру не так уж много великих
поэтов и прозаиков, но зато каждое из подаренных ею мировой литературе имен
сияет как звезда первой величины: от живших в XIII веке Томаса Лермонта
(Рифмача) и Джона Барбора, от короля Шотландии Иакова I, творившего в плену
у англичан в начале XV века, от Вильяма Данбара -- и до Вальтера Скотта,
Роберта Луиса Стивенсона, Эндрю Лэнга. Где-то в центре этого созвездия
блистают две звездочки, без которых в мировой культуре была бы зияющая
пропасть: Роберт Фергюссон, озаренный гением, но безвременно погибший юноша,
и Роберт Берне, чью музу Фергюссон разбудил во времена короткого
национального возрождения и расцвета национальной культуры в конце XVII --
начале XIX века. Своеобразные Мицар и Алькор поэтического небосклона. Бернс
куда важней для шотландского читателя, чем Джон Мильтон или, прости Господи,
Шекспир. Английскому читателю вспоминаются -- как правило -- стихи Бернса,
написанные на литературном английском языке. Английский читатель пожимает
плечами: в Лондоне в любое время года (любого года) найдется десяток
стихотворцев более талантливых. А шотландских стихов Бернса рядовой
английский читатель прочесть не может, расстояние между языками немалое,
собственно, такая же судьба постигла поэмы Тараса Шевченко, написанные
по-русски. Если по ним судить автора "Кобзаря", то уж лучше не судить вовсе.
Весь бессмертный Бернс написан в Шотландии, о Шотландии и по-шотландски.
Ситуация для читателей и Лондоне и в Эдинбурге совершенно патовая. Так что
русский читатель находится в положении более выгодном: он читает Бернса в
переводе на свой родной, о котором за сто лет до Бернса все сказал протопоп
Аввакум ("понеже люблю свой русской природной язык") и к чьему мнению мы
навсегда присоединились. Ибо русский язык благодаря огромной гибкости,
богатству флексий и глагольных окончаний позволяет передать едва ли не любые
особенности чужого стихосложения, он легко принимает и силлабику, и тонику
(в придачу к родной ломоносовской -- немецкой -- силлабо-тонике), живет в
гекзаметре, в верлибре, живет даже в поэтическом переводе. Расспросите
сведущего в родной словесности француза или англичанина, -- много ли он
припомнит не оригинальных, но переводных стихотворений, место которых в
золотом фонде его собственной литературы. Расспросите, не поленитесь. А
потом оглянитесь на русскую словесность. У нас-то подобных произведений
полным-полно. И кое-какие из них существуют под именем Роберта Бернса.
Забегая вперед, скажу, что в сознании советского читателя сложилось
забавное клише: "Мы говорим -- Бернс, подразумеваем -- Маршак, мы
говорим..." -- ну и так далее. Среди переводческих работ С. Я. Маршака как
раз Бернс, пожалуй, самая бесспорная удача, и не только потому, что так уж
родственны дарования автора и переводчика (совсем в этом не уверен), но
потому, что любовь к автору в сочетании с усердием за сорок лет труда
сотворили чудо: Бернс у Маршака получился. Это при всех оговорках: и не
перевел (вовсе никак -- ни плохо, ни хорошо) Маршак важнейшие вещи Бернса,
такие, как "Праздник Всех Святых", "Рукоположение" или "Послание
Вельзевула", и причесал до невозможности "Веселых нищих"; даже совершенно
панегирически оценивающий работу Маршака виднейший теоретик советской школы
поэтического перевода Ю. Д. Левин был вынужден признаться: "Маршак как поэт
неизбежно отличается от Бернса. Верный своему поэтическому темпераменту, он
нередко как бы "высветляет" то, что у Бернса выражено более туманно, делает
бернсовские образы и эмоции подчас более ясными, четкими, определенными. С
другой стороны, Маршак смягчает, "облагораживает" резкость и грубость Бернса
(употреблявшего подчас такие выражения, которые при точной передаче на
русский язык звучали бы нецензурно)". К перечисленным Ю. Д. Левиным
недостаткам можно прибавить еще два: Маршак непомерно политизировал Бернса в
угоду советской цензуре, порой переводил заведомые подделки (наподобие
пресловутого "Дерева свободы", опубликованного через сорок лет после смерти
Бернса под его именем и похожей) на подлинного Бернса еще меньше, чем "Лука
Мудищев" на подлинного Баркова), порой вводил тему "классовой борьбы" там,
где автор о ней мысли не имел, -- тяготевшее над Шотландией бремя
английского господства превращалось в "гнет эксплуататоров", бандит
Макферсон, грабивший людей не иначе как под гром волынки, национального
инструмента (поди-ка под нее покричи -- все одно никто не услышит) -- в
национального героя; впрочем, таких политизированных переводов не так много.
И, наконец, последний недостаток переводов Маршака, недостатком уже никак не
являющийся: многие из его переводов никогда не были доведены до стадии
чистовика.
Иной раз это происходило сознательно (ну, сократил переводчик длинное
стихотворение два две строфы -- ничего смертельного), -- но иной раз ("Сон")
стихотворение бывало сокращено и вдвое, все по тем же цензурным
соображениям. Тем не менее значительная часть переводов Маршака, пусть даже
и путавшего порой реалии (скажем, говоря приблизительно, "Б-- й дом" в поэме
"Тэм о'Шентер" Маршак прочел как... Божий дом, отчего в переводе появилась
не только церковь, но и множество ее персонажей), едва ли непременно
нуждается в замене, особенно там, где речь идет о "народной", второй части
его наследия, где обработки шотландских песен переплетены с его собственной
лирикой). И поэтому -- учитывая подвижнический труд С. Я. Маршака, в котором
даже поддельное золото "Дерева свободы" сверкает как настоящее,-- в нашей
книге переводы Маршака использованы ограниченно (впрочем, даже так осталось
более ста стихотворений из п