Но тут заиграла музыка. Комаров танцевал с соседкою, и, хотя она успела сказать только, что звать ее Светланой, ему казалось, что он знает и всю ее жизнь, и какими словами она эту жизнь перескажет, и что он ей ответит, и чем все кончится, знал даже, что на ней надето, и ее манеру раздеваться, знал, что она непременно попросит погасить электричество, то есть он уже понимал, что не осталось никакой надежды на. Даму с собачкой, но что все равно: романтическая история пойдет своим чередом, оставив по себе только привкус пыли во рту.
И тогда Комаров вдруг, в первый и последний раз в жизни, взбунтовался, разозлился на себя, что плывет по течению, что неспособен искренне увлечься хорошенькой женщиной хоть на полночи, хоть на час, что при этой неспособности все равно строит дурацкие планы, и, кажется, еще за что-то, уже самому малопонятное. Он оставил на столе восемь рублей -- трешку и пятерку -- жест, вообще говоря, немного слишком широкий накануне покупки автомобиля -- и, стараясь не смотреть на Свету, почему-то чувствуя себя виноватым перед нею, предавшим ее, что ли, быстро пошел к выходу.
Слепой баянист пел вслед бернесовским голосом: до тебя мне дойти нелегко, а до смерти -- четыре шага.
Когда вдруг стало плохо, Комаров закусил губу и подумал: ерунда, ничего серьезного! В тридцать три года ни с того ни с сего концы не отдают, -- и действительно: боль отпустила, и так бесповоротно, что Комаров даже позволил себе порисоваться, поиграть в эдакие кошки-мышки с судьбою, со смертью: а что б, мол, случилось, если б ему действительно через несколько минут пришлось умирать? Стало б, мол, ему страшно или снизошло бы на душу то спокойное приятие конца, о котором рассуждают писатели, сами умирать до того не пробовавшие, и рассказывают очевидцы, правда, только о глубоких стариках, вроде той горничной на стуле, вросшем в асфальт? Имело бы, мол, тогда значение, что Комаров ничего не сделал, ничего по себе не оставил, или было бы ему наплевать, как сейчас наплевать на работу, на соседку из ресторана, да, вообще говоря, и на жизнь в целом? О чем бы, мол, Комаров думал? О чем жалел? С кем бы прощался?
С родителями, которых всегда любил привычной, положенной любовью, не требующей особых затрат души, и которые умерли для него много раньше: года через три после того, как он женился и стал жить отдельно от них, -- чем на самом деле?
С сыном, которого никогда не любил, потому что тот был результатом неосторожности и поводом для первых серьезных ссор с женою, и которого иногда даже прямо ненавидел за неудобства, приносимые его существованием, и за то, что выказать эту ненависть открыто -- невозможно; за то, наконец, что никак не мог понять его -- поколение ли другое (хотя какое, к черту, поколение -- в семь-то лет!), редко ли видел: по субботам и воскресеньям, когда забирал из садика-интерната, просто ли и не хотел?
С женою, с которой зарегистрировался в свое время лишь потому, что слишком долго встречались, а когда ей надо было ехать на село по распределению -- проявил какое-то дурацкое благородство, и которая, по сути, всерьез никогда Комарова не занимала: он не верил, что в ее жизни, в ее душе может заключаться хоть что-нибудь заслуживающее внимания, да жена на внимание к себе последнее время и не претендовала?
С любовницей? С которою из них? Он и не помнил их как следует; их и любовницами-то язык не поворачивается назвать: так, объекты мимолетных знакомств, героини скучнейших приключений.
С друзьями, которые давно уже только числились таковыми: жили своей понятно-непонятной жизнью, а нечастые встречи с ними неизменно и неизбежно превращались в поиски тем для разговоров, достаточно светских, чтобы не задевать ничьих самолюбий и проблем: все равно человеку со стороны не разобраться, да и разбираться-то не к чему: хватает и своего?
А о чем, собственно, жалеть? Все, чего Комаров желал, так или иначе сбылось или вот-вот должно сбыться: и Плехановский институт, и работа в министерстве на вполне перспективной должности, и, пусть не очень любимая, -- а у кого очень?! -- но вполне престижного вида жена, и -- недавно -- отдельная трехкомнатная, бесплатная, не кооператив, и -- скоро -- оранжевые, да, непременно оранжевые! они заметнее, с ними меньше всего происходит аварий -- ЋжигулиЛ ноль-третьей модели: деньги почти собраны и открытка придет вот-вот.
Правда, оставалась от зеленой юности одна нереализованная мечта, от которой он сам в свое время и отказался: писал в институте стихи, показывал их кой-кому, но отзывы слышал не слишком восторженные. Комарову говорили, что стихи ничего, недурные, но писать сейчас умеют все, такого умения самого по себе недостаточно, чтобы называться поэтом. Комаров поверил отзывам без борьбы и даже с каким-то облегчением, а при случае повторял из Вознесенского, что, дескать, пол-России свистать выучили, а Соловья-разбойника все равно нет как нет. Право же, по зрелом размышлении об этом жалеть тоже стоило вряд ли.
Немного позже, когда боль навалилась снова и Комаров понял, что все, доигрался, умирает всерьез, -- неторопливые эти, внешние мысли уже не успели прийти в голову. Явился дикий, животный страх смерти, сквозь который вдруг проглянули глаза -- глаза Светы из ресторана, -- и Комаров сильно и тоскливо пожалел, что ее нету сейчас с ним.
Наконец Виктор удовлетворил тягу к познанию прошлого, и они пошли вниз. Там, где дорожки от мемориала и ресторана сливались, повстречался давешний мотоциклист. Он был один и спросил, как пройти на Кривошты. Лена мгновенно забыла о своей на него обиде, обрадовалась, что знает улицу, сказала, что живет неподалеку, покажет, -- пусть, мол, идет с ними, а где же ваш мотоцикл?
Они шли и болтали о том о сем, даже именами обменялись, -- мотоциклист был очень легок в беседе, -- а когда дошагали до этого самого непроизносимого Кривошты и парень, поблагодарив, скрылся во тьме, не попытался хоть формально справиться, где можно отыскать Лену завтра или, скажем, послезавтра, ей снова стало скверно, и она снова разозлилась на него, на этого пижона в кожаной куртке.
Нацмен, правда, по дороге отвязался -- и то слава Богу.
Старуха собралась было доложить администраторше, но, выходя, случайно обратила внимание, как в зеркале, перед которым Комаров вчера столь старательно повязывал галстук, отражаются беспомощно запрокинутый подбородок голого трупа, шея, перерезанная прямой линией русой бородки, и старухе захотелось по смутному, но крепко сидящему в крови обычаю прикрыть, занавесить зеркало, чтобы вернуть смерти подобающие ей спокойствие и величие, уничтожить непристойное отражение.
Старуха завернула в служебный закуток и взяла свою черную шаль с крупными красными и зелеными цветами, но тут же и перерешила: мало ли! -- и заменила наволочкою из кучи белья, приготовленного в стирку.
Когда старуха пыталась приладить наволочку к зеркалу, оно сорвалось с гвоздя и разбилось об пол на три больших неровных осколка. Одно к одному, подумала старуха, подосадовала на себя, что ввязалась в историю, когда ее никто не просил, и сочла за лучшее промолчать о смерти постояльца, чтобы, чего доброго, не вычли из зарплаты. Пусть уж сменщица сама увидит и сообщит, а бедняге все равно, может и полежать еще часок-другой.
Старуха отнесла назад наволочку, убрала соседний, последний на этаже номер, сдала ключи и ушла домой.
В Никитах они с пижоном гуляли, ели мороженое, целовались на скамейке, прямо на глазах у публики. Последнее тоже было хорошо и весело, потому что Лена уже лет семь не целовалась вообще, и поцелуи казались внове, почти как в первый раз. Потом пижон читал свои стихи, из которых особенно одно стихотворение Лене понравилось, и она даже записала его себе на память.
Вечером Лена отдалась пижону на склоне какой-то горы, прямо в черте города, привалясь к острой кромке бетонного колодца канализации, что выступал из земли на высоту табурета. Все было как-то неудобно, неловко, нескладно: и троллейбусы, проходившие внизу не более чем в десятке метров; и настырный лай собаки неподалеку, так что казалось: она где-то совсем рядом, чует любовников, может, даже и видит, недовольна их присутствием, поведением, а не мешай цепь на ошейнике, -- и набросилась бы с аппетитом; и осыпающиеся под ногами камешки -- ноги скользят по ним, как по льду; и, наконец, больше, пожалуй, прочего -- не вполне прекратившиеся у Лены месячные.
Два следующие дня провели вместе, встречали на Ай Петри рассвет (утро, правда, оказалось пасмурное: ни обещанного пижоном зеленого луча, ни солнца, ни Турции не увидали, только замерзли да не выспались), ездили в Судак, в Старый Крым, в Коктебель, где на пляже у пижона нашлось множество знакомых, и он немного стеснялся спутницы и своего стеснения.
К середине второго дня Лена почувствовала, что успела необратимо надоесть своему первому (смешно: все восемь лет брака Лена оставалась Комарову безупречно верна) любовнику, раздражает его больше и больше. К вечеру она устроила пижону по этому поводу что-то вроде истерики, и на другое утро он просто не появился: укатил, не попрощавшись, на своей ЋявеЛ дальше, неведомо куда. И пусть, и правильно, и так ей и надо!
В Ялту Лена возвратилась на ЋкометеЛ. Витька все просек и, хотя молчал, сторонился матери до самого отъезда.
Труп свезли в морг и -- благо в гостиничных анкетах положено указывать, куда и с какою целью приезжающие прибывают, -- сообщили на предприятие, где, как и предполагал Комаров, находилось все начальство: сводили концы с концами. Начальство попыталось снестись с Москвою, с министерством, но, в связи с выходным, застало только подвыпившего вахтера. Тогда послали телеграмму по месту прописки -- еще одного крайне полезного для подобных случаев изобретения.
В понедельник выяснилось, что вдовы Комарова в Москве нету: она в отпуске в Крыму или на Кавказе, отдыхает с сыном диким способом, то есть адрес ее не известен никому на свете. Пришла телефонограмма из морга: вскрытие подтвердило обширный инфаркт; не работает холодильная установка (старую, дореволюционную, с глубоким подвалом-ледником анатомку недавно сломали, предварительно построив из стекла и железобетона модерное патологоанатомическое отделение); просят забрать труп как можно скорее -- так что, посовещавшись, решили не переправлять Комарова в Москву, а похоронить на месте. Если ж вдова, вернувшись из Крыма или с Кавказа, пожелает перевезти прах, это легко осуществимо благодаря цинковому гробу.
Цинка на заводе, впрочем, отродясь не водилось, гроб склепали из дюраля, и Комаров навсегда водворился в землю, которую как следует не успел-то и рассмотреть.
Квартира жила только пылью, медленно осаждающейся на полированных поверхностях шпона ценных пород древесины, изредка трещащими телефонными звонками да ритмичными звуками падения сквозь почтовую щель в двери газет -- сначала на пол, после -- друг на друга. Потом упала телеграмма, еще одна и, наконец, открытка из автомагазина.
Но вот ключ повернулся в одном замке, в другом, и, перешагнув кипу корреспонденции, в квартиру вошли прибывшие из Симферополя сын Комарова Виктор и, злая, что муж не встретил, вдова Комарова Лена с чемоданом и полной авоською фруктов в руках. Прочитав телеграммы, Лена отвезла сына в Новогиреево, к тетке, взяла у нее в долг денег и отправилась на вокзал.
В кассовом зале клубились вонь, духота; очередь казалась бесконечною; дежурный, к которому тоже еще надо было достояться, просмотрев телеграмму, логично заметил, что, коль дело случилось две недели назад, еще два часа в порядке общей очереди подождать можно вполне: у него вон женщины с грудничками -- и то ничего.
Лена безумно устала с дороги, но очередь в кассу все же заняла и, простояв часа полтора, услышала по радио, что билеты на дневной поезд кончились; следующий, тот, которым уезжал в командировку Комаров пятнадцатью сутками раньше, должен отправиться только в три ночи, но и на него билетов -- кот наплакал.
Послезавтра надо было на службу, ноги гудели, хотелось спать, Лена подумала, что лучше возьмет отпуск за свой счет и поедет на неделе. Забрав сына, вдова Комарова вернулась домой, где воздух успел настояться на перезрелых фруктах.
Со следующего дня будничные дела так закрутили Лену, что она выбралась на
могилу человека, восемь лет считавшегося ее мужем, очень и очень не скоро.
Комарову, впрочем, и это было все равно.
Глава
третья
Поэт, по сути, пишет о немногом:
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЖИЗНИ, ЗАРАБОТКИ И АЛИМЕНТЫ
любая строчка, что там ни возьми,
есть разговор о человеке с Богом.
Или о Боге -- разговор с людьми.
А. Ольховский
Но как раз тут-то толпа сделалась гуще и однороднее: из нее вдруг исчезли женщины, дети, старики -- остались одни мужчины: молодые, здоровые, сильные. Они стояли сплошной стеною вдоль перрона, а за ними, все ускоряясь, шли вагоны поезда Арсения. Позвольте! кричал он уже с отчаянием. Дайте пройти! Товарищи! -- но товарищи как бы и не слышали, а только смыкались плотнее, и нельзя было найти между ними ни щелочки. Да пропустите же! Арсений уже орал, бегая вдоль шеренги. Мне надо на поезд! Они смотрели сквозь Арсения и молча чуть сдвигались плечами там, где он пытался прорваться.
Арсений метался так долго, что, казалось, поезд сто раз должен укатить, однако вагоны тянулись и тянулись мимо перрона: десять, двадцать, восемьдесят, двести вагонов! -- а пробиться все не удавалось. Тогда, в отчаянье, набросился Арсений с кулаками на первого попавшегося парня из строя, и тут все они, будто только того и ждали, скруглив свою линию, сомкнулись вокруг. Сначала Арсений получил несколько ударов в лицо и в живот, согнулся, упал, и тогда начали бить ногами. Со стороны же виделась только пара десятков мужчин, собравшихся в кучу и почти неподвижных: пиво пьют, что ли, а может, обсуждают футбол.
Кругом проистекала обычная вокзальная суета: старики, дети, женщины с колясками, женщины без колясок, военные, милиция, студенты с гитарами, мешки, рюкзаки, узлы, авоськи, чемоданы, сумки -- а вдоль перрона все шли и шли, разгоняясь, вагоны бесконечного поезда, и цвет их из грязно-зеленого постепенно становился небесно-голубым, как погоны у известного рода войск, а крытый вокзальный дебаркадер мало-помалу опускался под землю, принимая мраморно-раззолоченные черты станции ЋКомсомольская-кольцеваяЛ, стиль sovietique, сталинское барокко.
Телефонная трубка лежала на диванчике, протянувшись напряженной спиралью шнура к пристенной полочке, к черному аппарату. Неоднократно падавший, был он в нескольких местах залатан потерявшим клейкость и прозрачность, жухлым, грязно лохматящимся по краям скотчем. Арсений взял трубку, но услышал лишь резкий писк коротких гудков. Предполагая случайный разрыв линии, Арсений нажал на рычаги и стал ждать повторения вызова. Телефон молчал, зато из комнаты донесся едва слышный, но дико настырный звонок поставленного на одиннадцать будильника.
Эти чертовы машинки готовы звонить бесконечно, пока батарейка не сдохнет! Арсений вернулся к себе и резко ударил по клавише.
Как эти самые китайцы организовали диверсионную группу, было не важно, ибо очевидно, что набрать ее в Москве -- раз плюнуть: ведь подложить втихаря бомбу куда проще, чем, например, выйти в одиночку с листовками на площадь Маяковского, а, как известно, находятся и такие оригиналы. Взрыв наметили бы на восемь утра: самое пиковое время, когда полно народу, когда на линиях -- все поезда и до которого к тому же полных два часа на подготовку.
При современном уровне техники изготовить три-четыре сотни мини-бомб и установить часовые механизмы взрывателей синхронно проблемы бы не составило. Далее: на каждую из восьми линий вышло бы по три добровольца: один сел бы в голову, второй -- в середину, третий -- в хвост поезда. Всякий в своем вагоне оставил бы по бомбе, прилепив ее на магнитной присоске под сиденьем или внизу у нерабочей двери, потом вышел бы на станции и еще одну бомбу оставил бы на перроне: под скамейкою, в урне, на гигантском ли пылесосе -- где удастся. Потом они снова бы сели, уже в следующий поезд, оставили бы по бомбе и там и вышли на следующей станции. Проехав от конечной до конечной, они начинили бы взрывчаткою все станции и практически все поезда. Где-то в половине восьмого подготовка бы завершилась, диверсанты разбежались-разъехались по сравнительно безопасным местам, а в восемь под Москвою произошел бы грандиозный взрыв. Силу бомб рассчитали бы так, чтобы вывернуть землю до поверхности даже на самых глубоких местах. Неизбежно случилось бы, что и воды Яузы и Москвы-реки хлынули в образовавшиеся бреши, наверняка рухнули бы и метромосты, -- словом, фейерверк вышел бы масштабный, вряд ли кому удалось бы спастись, а если б кому и удалось, они пораспустили бы слухи о таких ужасах, каких не происходило и на самом деле.
Резонанс события был бы потрясающ в смысле не только прямом, мировая общественность долго обливалась бы слезами и заходилась в праведном гневе, хоть по сравнению с десятками миллионов сограждан Арсения, погибших пусть не так эффектно, зато совсем уж бессмысленно, взрыв метрополитена выглядел бы сущим пустяком.
Короче, вот такую безумную идею хотел предложить Арсений для разработки своему герою. А потом раздумал: скучно. Тех-но-ло-гия.
К этому времени стекляшка и обычно-то набивалась под завязку; сегодня же в буфете давали пиво, и алкашей собралось сверх обыкновенного, так что поверхностным взглядом и не отыскать свободного места ни за одним из полутора десятков шатающихся стоячих столиков -- единственной здесь мебели; да и разогреться присутствующие успели выше среднего градуса.
Кого только не было тут: рабочие с почтовых ящиков, щедро раскиданных вокруг; старики пенсионеры; студенты; грузчики из соседнего магазина; вконец опустившиеся пропойцы обоего пола; некогда знаменитый писатель; даже стыдливая стайка технической интеллигенции в галстучках-самовязах и с портфельчиками у ног. На стене для порядка висела -- золотом по черному -- табличка: ПРИНОСИТЬ С СОБОЙ И РАСПИВАТЬ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ, мирно соседствуя с большим красным, засранным мухами плакатом: силуэты вождей мирового пролетариата призывали ВПЕРЕД, К КОММУНИЗМУ. Старуха уборщица -- тусклая медалька на засаленном халате -- топталась между столиков, собирая пустые бутылки, на которых одних зарабатывала больше, чем дважды дипломированному Арсению удавалось на государственной службе.
Сам Арсений выпивать не любил, но к алкашам обычно относился со злорадно-доброжелательным любопытством. Сегодня -- нет: видать, судьба выпала герою романа с самого утра раздражаться, и он чуть не с мазохистским наслаждением отмечал окружающие пакости: звон горлышек о кромки кружек, запах разбавленного сначала в подсобке водою, после -- под столиком -- водкою пива, лужу блевотины в углу. За стойкою все имелось обычное: жидкая пузырящаяся сметана в нечистых стаканах; уже с виду несъедобная колбаса на тарелочках ЋОбщепитЛ; скоробившийся, покрытый слезами, толсто нарезанный сыр; рыбно-томатное крошево из консервной банки. Арсений взял сметану, сосиски, вчерашнюю булочку и стакан сильно подорожавшего -- с тех пор чай подавать здесь перестали -- и как будто от этого ставшего еще противнее кофе -- белесой прохладной бурды, куда вбухано никак не меньше четырех кусков сахара: рубль двадцать две. Алюминиевые ложечка и вилка -- сбывшийся сон Веры Павловны -- скользко лоснились под пальцами, целлофан отдирался прямо с огромными кусками сизых сосисок, руки моментально покрылись липким жирным соком. Ни салфеток, ни горчицы на столах, естественно, не наблюдалось.
Эта стекляшка была единственным местом, где Арсений не позволял себе распускаться: требовать заведующего, писать в жалобную книгу, махать красными журналистскими корочками: ближайшая и одинокая точка питания в окрестности, она кормила всю редакцию: их тут знали наперечет, сплетничали, переносили, и, чтобы не раздражать против себя коллег и начальство, не выглядеть в их глазах непуганым идиотом, Арсений осаживал нервы. Впрочем, в ругани и писании жалоб вообще, где угодно, смысла тоже содержалось чуть; вернее, в момент написания жалоба иногда приносила желаемое: продавали что-нибудь без очереди или из-под полы, осчастливливали солью или салфетками, грубо извинялись за грубость -- но Арсений прекрасно понимал, что они не виноваты ровным счетом ни в чем (разве как-то очень уж опосредованно, но тогда виноваты все, и он в том числе), что при такой жизни и за такую зарплату, даже, как они, приворовывая, он работал бы точно так же -- нет! еще, пожалуй, хуже. Воспитанные на принципах ложного, нищего равенства, поголовно и насильственно имеющие аттестаты зрелости, они, возможно, и не догадывались, что ни на что, кроме мытья посуды или разливания по тарелкам ЋОбщепитЛ горохового супа, не годятся, во всяком случае, многие из них. Да и такие прынцыпиальные посетители, как Арсений, попадались все реже и реже, и ориентироваться на них выходило себе дороже. Основная масса казалась довольною и даже адвокатствовала: ишь разорался! Жрет сосиски и еще залупается! Посмотрел бы, что творится у нас, -- после чего следовало название одной из подмосковных областей.
Кто-то сильно толкнул Арсения под руку, и, была б вилка стальною, он непременно пропорол бы себе щеку. Взбешенный, Арсений повернулся, но не успел даже сверкнуть глазами: сразу заметил, что слишком огромен, дегенеративен и пьян задевший его амбал. Боже! да Арсений ли четыре года назад написал это стихотворение?! Что он, глупее тогда был, что ли? Спокойнее? Не успел еще дойти до ручки? Или просто кокетничал, играл в доброту, в народолюбие, во всепонимание?
В холодный день, в дождливый день,
в унылый день осенний,
что до сих пор среди людей
зовется ЋвоскресениеЛ,
толклись бедняги-алкаши
у винного отдела,
для равновесия души
и для сугрева тела
уйдя на время из семьи
в объятья магазина.
А время двигалось к семи,
и винная витрина
была уже почти пуста:
сырки, две банки мидий,
да белый вермут -- кровь Христа,
больного лейкемией.
И братия его брала
и под открытым небом
хлебала прямо из горла,
закусывая хлебом,
и окуналась в полусон
почти на грани счастья.
И было что-то в этом всем
от таинства причастья.
А среди них ходил один
в потертой телогрейке,
и было видно: гражданин
пропился до копейки.
Я знал ясней, чем по руке,
по ощущенью боли
в его глазах: он о глотке,
о капле алкоголя
мечтал. Толкался напоказ
с счастливчиками рядом
и молча, получив отказ,
стушевывался. Прятал
глаза и удалялся прочь.
А мне казалось: это
глаза бессильного помочь
жида из Назарета.
Ужас перед свободою был велик, и Арсений сам не понимал толком, как ему удалось преодоление этого ужаса. Не помог ли ему Кто? Дух Языка? Дьявол? Господь Бог? Сугубый материалист, не признающий никакой мистики, Арсений чувствовал, что она сама нахально втиснулась в его жизнь вместе с Проверяющим, для главного героя которого автор похитил фамилию у едва знакомого парня из компании, куда время от времени затаскивала Арсения Наташка.
Только фамилию, да еще, может, русую бородку, перерезающую шею, ибо реальный Комаров -- по рассказам Наташки -- являл собою фигуру чисто мелодраматическую: бросив Наталью, он объяснил свой поступок так: дескать, врачи обнаружили у него, Комарова, какую-то смертельную болезнь, белокровие, что ли, и он не хочет портить невесте жизнь скорой своей смертью и производить на свет уродцев. Выглядел больной, впрочем, вполне здоровым. Наталья тогда сильно переживала, как, кстати сказать, и при каждом очередном крушении личной жизни, но отнюдь не из-за болезни любовника, в которую ничуть не верила, а из-за того, что снова, в который раз, оказалась в положении соблазненной и покинутой. По обыкновению же, скоро и утешилась: сначала с Арсением, потом, кажется, с... Нет, считать Наташкины романы -- слишком утомительно для памяти. Любовники Натальи спустя определенное время, как правило, переходили в разряд друзей, и через несколько месяцев и она, и Комаров, и Арсений вращались уже в одном обществе, от чего не испытывали никаких экстраординарных эмоций.
Но тут Комаров совершил по отношению к Наташке чудовищную бестактность: он таки умер от этой своей болезни. Наталья вдовой ходила на похороны, потом неделю ревела. Оказалось, что за двадцать семь лет жизни Комаров не обзавелся никем ближе нее, и ей часто звонили теперь его родители, а раз в году вывозили с собою на могилу.
Арсений не помнил, что случилось раньше: похищение фамилии и бородки или узнание о болезни Комарова, но ощущение связи между творческой волею при написании Проверяющего и этой смертью не покидало уже никогда. Может, оттуда и возникла смутная идея Шестикрылого Серафима, впоследствии казненного Арсением в печурке дачи Фишманов, в той самой печурке, куда подкладывал поленья шурин Миша последним вечером недолгого своего счастья.
Похоже, я действительно собираю деньги на паперти, улыбнулся Арсений пятью минутами позже, когда обнаружил в витрине киоска ЋСтроительную газетуЛ с собственным рассказом на последней полосе, но, пробегая глазами текст по пути к редакции, улыбаться перестал.
СТЕКЛО
Стащил интеллигент стекло. Завернул в газету, шпагатиком перевязал и в огромный портфель сунул.
Дождался, когда рабочий день кончится, пошел на автобус. Занял место у окошечка и думает: вот, думает, застеклю лоджию: хорошо будет, можно чай пить. И до того размечтался, что чуть свою остановку не проехал.
Вскочил интеллигент с места, стал к выходу пробираться, а народу тем временем в автобус много набилось. И чувствует: хрупнуло стекло в портфеле.
Идет он с остановки домой, и до того ему досадно: и стекло, понимаешь, разбилось, и осколки он тащит, как дурак, надрывается: выкинуть некуда, ни одной урны. Да и перед людьми неудобно доставать из портфеля черт-те что.
А когда совсем уж к дому подходил -- мимо такси проехало и его из лужи с ног до головы грязью обрызгало. В такси дама сидит, такая толстая, накрашенная, вся из себя довольная.
Пришел интеллигент домой, сел на стул, и так обидно ему спало, что даже расплакаться захотелось.
Посидел-посидел, а потом как захохочет: ни черта, думает, завтра я два стекла стащу!
Арсения едва не стошнило. Вообще-то, конечно, пустячный рассказик, написанный исключительно ради лишней трешки, не стоил никакого внимания, -- однако самовольная замена редакцией нескольких слов оригинала, который -- странно! -- Арсений, оказывается, помнил наизусть, -- повергла прямо-таки в депрессию. Не все ли, вроде, равно: интеллигент или человек, дама или баба, расплакаться или повеситься? -- то есть, разумеется, не все равно, не совсем все равно, Арсений прекрасно понимал смысл случившихся превращений, но отнюдь не ухудшение текста невозможно было вынести, не его, так сказать, углаживание, а беспардонное право на правку чужих рукописей, давно не вызывающее ни в одном из редакторов ни малейшей неловкости!
Ну и подонство! пробормотал Арсений. Какое всеобщее подонство! но тут же, на всеобщем подонстве, и осекся, потому что, безусловно, вынужден был подверстать к нему и себя: вспомнил, что совсем первоначально в рассказике стояло еще несколько слов не тех, что теперь напечатаны: спиздил вместо стащил, в ЋПравдуЛ вместо в газету, ни хуя вместо ни черта -- и уж эти-то слова он сам отредактировал, передавая рассказик литсотруднику, сам! -- и не потому отредактировал, что счел, будто улучшает, а понимая, что ухудшает, то есть редактировал так точно, как и тот, газетный, редактор: нагло, беспардонно, насильственно, руководствуясь теми же самыми паскудными соображениями, не редактировал -- цензурировал, и нужды нет, что свое: так выходило еще страшнее, еще гаже.
Ну нет! твердо сказал себе Арсений. Хватит! Довольно! Со всех сторон получается, что следует срочно начинать роман! И чтобы ни строчки подстроенной, ни слова! А то через пару лет и в самом деле может оказаться поздно: рука просто разучится писать как ей хочется, как ей представляется верным! -- твердо сказал и обнаружил себя возле новенького, только из магазина, без номеров еще, ЋжигуленкаЛ, приткнувшегося у поребрика в проходном дворе. Автомобиль сверкал и пах свежим лаком, и у Арсения закружилась голова от блеска и аромата, и рассказ забылся, и роман, и замерцала в сознании четырехзначная цифра из сберегательной книжки, и давнее, но со вчерашнего вечера вполне, наконец, реальное желание иметь такого же ЋжигуленкаЛ подступило к горлу с новой, почти первозданною остротой.
Возвращаясь в камеру с подобных литературоведческих допросов, Арсений от безделья пытался разгадать природу этого феномена избирательности и за все десять с лишком месяцев никакого другого объяснения поведению Петрова найти не сумел, кроме того, что, видимо, чтобы не развращать старшего лейтенанта, начальство текст романа тому не показало, а ознакомило с преступной продукцией лишь в нескольких выдержках -- и вот самой криминальною из них и оказалось несчастное ЋСтеклоЛ.
В сонме героинь романов Арсения замужние женщины занимали самое скромное место, но он крепко запомнил ни на секунду не покидавшее его во время такого рода свиданий неприятное ожидание неудобной ситуации и примитивный страх перед мордобоем. Хорошо все же, что настоящая Лика не замужем!
По полу ползал Олег: маленький, толстенький, с лысиною во всю голову. Заплатанные джинсы, потертый на локтях свитер. Раскладывал большие фотографии в пока одному ему понятном порядке. Привет, сказал Арсений, спички есть? Олег бросил коробок: ЋРонсонЛ посеял? Оставил, ответил Арсений и зачем-то соврал: дома оставил. Прикурил. Бросил спички Олегу. Спасибо. Вышел из комнаты.
Вернувшись к себе, сел за стол. Пододвинул пепельницу. Ворох гранок пугал величиною и предполагаемой глупостью содержания. Не хотелось начинать. Кстати зазвонил телефон. Отдел информации, сказал Арсений в трубку. Люсю? Сейчас попробую. Люд-ми-ла!! закричал всем голосом. Я-нев-ска-я! Влетела Люся, полная, в очках, спасибо, сказала Арсению, привет! и занялась разговором: слушаю... так... так... вдруг посерьезнела. Да что ты?! Это ж надо ж! Ну! Ну! Ну... Ладно, поняла. Хорошо. Ты только не падай духом. Все образуется. Люся говорила долго, с тягучими паузами; Арсений, как ни пытался вчитаться в гранки, больше слушал Люсю, автоматически отмечая особенности ее речи вроде ударения на первом слоге слова поняла.
Ох, Арсений! Такая неприятность -- ты и представить не можешь. Мы с Толиком купили у одного жука ЋжигулиЛ, а деньги, почти все, четыре тысячи, взяли в долг. Толик на днях снова собрался в Афганистан, ну, думали, получит за поездку -- рассчитаемся. А сейчас вот позвонил -- там у них революция намечается. В душе у Арсения екнуло, однако он улыбнулся: Баллада о прибавочной стоимости? Не стесняясь мужским своим признаком, наряжался на праздники призраком? Чего-чего? не поняла Люся. Каким таким призраком? Галич, говорю. Призраком коммунизма. Песня. ЋБаллада о прибавочной стоимостиЛ. Там у них тоже произошла револ