Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
   Редьярд Киплинг. Наулака: История о Западе и Востоке
   Naulahka (1891). Перевод с английского Галины Моисеевой (1993)
   Вступительная статья и примечания Ю.Кагарлицкого
   Санкт-Петербург - Москва, библиотека "Вокруг света", 1993
   OCR: Michael Seregin
---------------------------------------------------------------


   "Наулака" написана  в  1891  году  совместно с  начинающим американским
писателем и бизнесменом Уолкоттом Балестье: Киплингу принадлежит индийская
часть  романа,  Балестье -  американская.  В  связи с  неожиданной смертью
Балестье  в  1891  году  дорабатывал "Наулаку"  Киплинг;  роман  считается
принадлежащим его перу.
   На русском языке "Наулака" появилась в 1896 году в Санкт-Петербурге как
приложение   к   журналу  "Звезда".  Издавалась  она  также  в  Москве,  в
издательстве И.Д.Сытина, и в Ростове-на-Дону в одном и том же 1909 году, в
Петрограде   (издание   П.П.Сойкина)   в  собрании  сочинений  Р.Киплинга.
Современный  читатель  с  "Наулакой"  не  знаком.  Новый перевод романа (с
небольшими   сокращениями)   сделан   Галиной   Моисеевой  специально  для
Библиотеки "Вокруг света".





   Когда осенью 1884 года в  аллахабадской "Гражданской и  военной газете"
появился рассказ Киплинга "Ворота ста  печалей",  это  стало  своего  рода
литературной  сенсацией.  Ведь  автору  не  исполнилось  девятнадцати лет!
Правда,  он  работал в  этой газете уже  около двух лет,  так  что его имя
успело примелькаться читателю,  тем  более  что  оно  появлялось в  каждом
номере. Однако он был не более чем репортером. Репортеры же не принадлежат
к числу литераторов, годами вынащивающих свои произведения. Но рассказ был
больно хорош.  Трудно было  поверить,  что  вышел  он  из-под  пера  столь
молодого автора.  Здесь  была  такая литературная соразмеренность и  такое
понимание людей,  какие даются только долгим писательским опытом. Впрочем,
как это ни удивительно,  известный опыт у  Киплинга был.  Пусть он работал
всего лишь репортером,  но  подобного рода занятия приносят немалое знание
жизни.  Он  не сидел,  привязанный к  редакторскому креслу,  а  непрерывно
выезжал в командировки,  приуроченные к самым различным событиям,  включая
нередкие эпидемии.  Да и  представление о  людях,  с  которыми приходилось
встречаться, ему было не занимать. Начать с того, что он родился и детство
провел в  Индии,  первым его языком был хиндустани и его родители покинули
Индию,  лишь  когда  пришла пора  выходить на  очень непросто заработанную
пенсию.  Четыре миллиона англичан,  осевшие в  Индии,  что называется,  не
даром ели свой хлеб.  И не только те,  кто строил мосты и железные дороги,
но и люди, не столь привязанные к мирскому. Отец Киплинга, человек в Индии
достаточно известный, сделал себе карьеру, не пошевелив пальцем в дорожном
строительстве.  И  он  и  его жена Алиса были люди блестящие.  Джон Локвуд
Киплинг  преподавал  в  художественной  школе  в  Бомбее,   потом  получил
престижную  и  хорошо  оплачиваемую должность  куратора  музея  индийского
искусства  в  Лахоре,  тогдашней художественной столице  Индии.  Он  много
сделал  для  сохранения первоначальных форм  индийского искусства,  и  его
запомнили надолго.  В  "Киме" Редьярд Киплинг с  восторгом писал  о  своем
отце, увиденном глазами старого ламы - одного из двух главных героев этого
произведения.
   В шесть лет Редьярда отослали в Англию, чтобы он получил образование на
родине и,  не дай бог,  не приобрел индийского акцента,  по которому сразу
узнавали  "этих  провинциалов",  вернувшихся из  Индии.  Выбор,  сделанный
родителями,  был более чем неудачен.  Его отдали на воспитание в найденную
по объявлению семью,  глава которой вдова Холлоуэй никак не желала понять,
что маленький Редьярд - существо необычное. То, что он непохож на ее сына,
будущего банковского клерка,  возмущало ее,  и  она травила его как могла.
Избавление пришло только с приездом матери.  Может быть,  слишком поздним.
Мальчик начал на нервной почве терять зрение.  Потом,  будучи уже взрослым
человеком,  он говорил,  что с удовольствием сжег бы этот дом, а место, на
котором тот стоял,  посыпал бы солью, как поступили римляне по отношению к
побежденному Карфагену.
   От Холлоуэев мать,  разумеется, сразу же забрала сына и некоторое время
спустя  устроила  его  в  Юнайтед  Сервис  Колледж,   готовивший  офицеров
индийской армии и  чиновников индийской гражданской службы.  Конечно,  для
службы в  армии юный Радди совершенно не годился,  а  в чиновники и сам бы
никогда не  пошел,  но  школа  эта,  во  всяком  случае,  давала  неплохое
образование и стоила недорого.  Киплингам она была вполне по средствам, да
и  во  главе ее стоял знакомый Киплингов,  который хорошо понимал характер
способностей мальчика.  Из школы он вышел человеком, вполне подготовленным
к той жизни, которая ему предстояла. Семнадцати лет он вернулся в Индию на
место,  заранее подготовленное для него отцом.  Ему даже определили вполне
приличное для начинающего жалованье.
   Работа с самого начала была словно специально предназначенной для него.
Правда,  должность оказалась скромной -  он  числился помощником редактора
(фактически репортером),  но  возможности давала  большие.  "Гражданская и
военная  газета"  издавалась для  очень  узкого  круга  лиц  -  семидесяти
чиновников  индийской  гражданской службы  и  нескольких сот  офицеров  из
воинских  частей,   расположенных  в  Северной  Индии.   Это  предполагало
достаточно  высокий  интеллектуальный  уровень  подписчиков  -   ведь   на
офицерские и гражданские (инженеры,  врачи, управляющие) должности в Индии
брали  далеко не  всех.  Для  этого надо  было  выдержать весьма серьезный
экзамен.  Родителям Киплинга,  можно сказать,  повезло. Они принадлежали к
людям редкой специальности,  и им,  во всяком случае, не надо было сдавать
хиндустани.  Ну и сами Киплинги, разумеется, не отставали от других. Алиса
Киплинг,  известная красавица, была превосходной журналисткой. Джон Локвуд
Киплинг занимал заметное положение в обществе,  дружил с вице-губернатором
Индии,  и  его  называли кладезем знаний.  Его  книга  "Зверь и  человек в
Индии",  частично им самим иллюстрированная, пользовалась успехом. Поэтому
Редьярду  Киплингу и  оказалось так  легко  выбиться в  люди.  Сначала  он
приобрел широкую известность в Индии, а потом в Англии.
   Успех  Редьярда Киплинга был  не  просто  удачей  молодого талантливого
писателя -  ведь рядом с  ним,  слегка его  опережая или немного отставая,
стояли Роберт Льюис Стивенсон,  Джозеф Конрад и другие литераторы, которых
вскоре  всех  вместе  назовут  неоромантиками.  Литература середины  века,
принесшая славу Англии (речь,  разумеется,  идет прежде всего о Диккенсе и
Теккерее),  шла к концу.  На смену ее добротному реализму спешили писатели
иного толка - любители необычного, никак соотечественниками не освоенного.
   Киплинг в этом ряду занимает особое место.  Его в отличие,  скажем,  от
Стивенсона не  назовешь любителем приключений,  и  его герои не  совершают
чудес храбрости.  Киплинг -  писатель будней,  но будни,  в  которых живут
персонажи  его  рассказов,   таковы,   что  их  впору  назвать  редкостной
экзотикой.  "Тот, кто знает только Англию, не знает ее", - сказала однажды
Алиса Киплинг,  и  эта фраза сделалась крылатой в  устах ее сына.  Киплинг
знал  Англию  потому,  что  знал  и  понимал  Индию.  Его  герои,  которые
респектабельному   англичанину   должны   были   бы    показаться   просто
провинциалами,  в  действительности  представляли  чуть  ли  не  все  слои
английского общества, вырванные из своего окружения и потому необыкновенно
заметные на фоне действительности, в которую их забросила жизнь.
   "Гражданская  и  военная  газета"  имела  специальную колонку на первой
полосе  с  продолжением  на  второй,  отведенную  для рассказов, и Киплинг
целиком  ее  захватил.  Он  чуть  ли  не  мгновенно  освоился  в  обществе
"англо-индийцев"   и   знал  их  жизнь  до  мелочей.  Отсюда  удивительная
правдивость его рассказов, и отсюда же их редкостная населенность людьми .
самых  разных  судеб.  Может  быть,  если б он писал для англичан не об их
соотечественниках,   живущих  в  Индии,  а  о  них  самих,  его  сочли  бы
натуралистом.  По  он  писал  о  людях,  и  похожих  и  непохожих на своих
предполагаемых  земляков,  да  к  тому  же живущих в чужой стране, так что
иначе  как неоромантиком его было не назвать. И еще следует помнить, что с
его   рассказами  в  английскую  литературу  пришел  и  совсем  новый  для
английского читателя народ - индийцы.
   Индию как цельную державу создала,  как известно,  Англия. Теперь Индия
явила Англии совершенно нового для нее писателя -  Редьярда Киплинга. Ведь
Киплинг писал не только об англичанах,  живущих в Индии.  Среди его героев
(особенно это  заметно в  романе  "Ким") огромное место  занимают истинные
индийцы.  По  словам  редактора  "Гражданской  и  военной  газеты",  друга
Киплинга  Кея  Робинсона,  "Киплинг  различал множество национальных групп
индийского населения,  которые для  обычного англичанина все  без  разбору
были  просто "туземцы".  Он  подмечал самые занятные детали их  поведения,
языка и образа мыслей...
   Покажи ему туземца,  и  он тотчас же определит,  из какого он сословия.
какой касты, какой национальной группы, какой семьи, из каких мест, какова
его вера и  чем он  занимается.  Он  с  каждым разговаривал на  его манер,
используя  знакомые  тому  привычные  выражения,  так  что  у  собеседника
начинали  блестеть  глаза  от  удивления  и  осознанного  братства,  и  он
проникался к Киплингу полным доверием. Через две минуты он уже относился к
этому  сахибу с  симпатией и  готов был  открыть ему  самое сокровенное из
историй семейных тяжб,  кровной вражды,  пограничных стычек... С Киплингом
не таясь разговаривали даже представители самой скрытной и  подозрительной
части индийского населения - нищенствующие гуру".
   Киплинг не  производил с  виду большого впечатления.  Он  был  невысок,
сутуловат,  носил  сильные очки.  Люди,  знавшие его  красавцев родителей,
искренне за них огорчались. Но он обладал феноменальной работоспособностью
(тот же Кей Робинсон писал,  что, когда Киплинг от него ушел, ему пришлось
взять на  его место трех человек),  и  еще было в  нем что-то  такое,  что
заставляло людей перед ним раскрываться.  Он словно бы знал все про всех и
был поразительно достоверен в деталях. Но главное - умел передавать аромат
страны,  в которой жил, показывать обыденность для нее самых, казалось бы,
необычных  ситуаций  и  очень  точно  преломлять это  через  характеры.  В
некоторых  его  рассказах,  собственно  говоря,  нет  действующих  лиц  (к
примеру,  "Город Страшной Ночи") -  и все же присутствует ощущение народа,
страны,  даже  времени  года.  В  других  рассказах  какое-либо  необычное
происшествие представлено как  проявление повседневности ("В наводнение").
В третьих упор сделан именно на человека с его системой представлений и со
всем его своеобразием ("Лиспет", "Жизнь Мухаммед-Дина", "Дочь полка").
   И  пишет он не только о людях, но и о животных, которых, так и кажется,
понимает  не  хуже  людей.  Такие его рассказы, как "Моти-Гадж, мятежник",
словно  бы  предсказывают  будущие  "Книги  джунглей".  Киплинг - писатель
огромного  охвата  уже потому, что для него все части природы неразделимы.
Он  видит мир как единое целое. Может быть, поэтому никогда не утомительна
его,  возникающая,  правда,  не  слишком часто, потребность возвращаться к
одним  и  тем же людям и ситуациям. Заинтересовавшись каким-либо человеком
или,  точнее, человеческим типом, Киплинг испытывает желание увидеть его в
разных  ипостасях.  Так,  местная девушка Лиспет, воспитанная в пастерском
доме,  становится  какое-то  время спустя одной из героинь "Кима" - хоть и
ненадолго,  а  полицейский  Стрикленд,  с  которым мы впервые знакомимся в
рассказе  "Саис  мисс  Йол", так нас, читателей, никогда и не оставит, при
том,  что  порой  нам  позволено  будет  всего лишь бросить на него беглый
взгляд.  Этот  герой  при  всей  мимолетности  своих  появлений - из самых
любимых   Киплингом,   он   ведь,   подобно   своему   автору,   способен,
перевоплощаясь,  становиться,  по  сути дела, то одной, то другой частицей
Индии.   Начальству   это  может  не  нравиться,  но  отказаться  от  этой
способности  и  потребности  значило  бы для Стрикленда отказаться от себя
самого. Он справедливо видит в этом самую свою суть.
   Сказать про Киплинга,  что он столько же индийский,  сколько английский
писатель,  значило  бы,  конечно,  погрешить  против  истины.  Он  взращен
европейской культурой,  неотделим от нее,  и вклад его именно в английскую
литературу очень заметен.  Киплинг, к примеру, был одним из тех, кто помог
формированию сравнительно нового для  Англии жанра  -  рассказа,  ибо  эта
страна,  давшая миру  Диккенса и  Теккерея,  находилась,  если  говорить о
новеллистике, где-то на самых задворках не только Европейского континента,
но и молодой Америки. Литературные познания Киплинга не слишком велики, но
они целиком европейского происхождения.  Он дополнял английскую литературу
тем,  чего  ей  недоставало,  но  источником его  новаций отнюдь  не  была
литература Востока.  Индия принесла ему нечто другое -  очень своеобразное
восприятие  жизни.   Он  смотрит  на  эту  страну  глазами  европейца,  но
европейца,  знающего ее  лучше  своей родины.  И,  конечно же,  впитавшего
что-то  от  индийского восприятия жизни.  Он  связан  с  Индией совершенно
органически.
   Впрочем,  эта  любовь  к  Индии  имела  свою  оборотную сторону. Он мог
критиковать английскую администрацию, но у него никогда не являлось и тени
сомнения  в том, что Индия принадлежит Англии и что британское владычество
в  высшей  степени  благотворно  для  этой  страны. Ему не казалось нужным
что-то  менять  в  Индии.  Он  любил не просто Индию, но Британскую Индию.
Менять  что-то  в  укладе Индии? Но тогда это будет уже не та страна! А он
привык   именно   к   Индии  своего  детства  и  юности.  Он  очень  много
путешествовал,  но  в  зрелые  годы лишь один раз заглянул в те места, где
вырос,   -   повидаться  с  родителями.  Там  для  него  время  словно  бы
остановилось.  Впечатлений  тех, юношеских, лет хватило на всю жизнь. Все,
что  он  написал  потом  не  на  индийском  материале,  уровнем ниже всего
сказанного об Индии.
   Впрочем, долгое время он оставался только рассказчиком. "Большая форма"
ему  не  давалась.  Но  он  стремился  к ней... В 1889 году он, будучи уже
прославленным "индийским" писателем, о котором успели прослышать в Англии,
вступил  на  английскую  почву.  Это  был  к  тому  времени человек немало
повидавший.  Покинув  Индию,  он  совершил  длительное путешествие (деньги
зарабатывал,  посылая  путевые  очерки  в "Гражданскую и военную газету"),
встретился  в  Америке  с  Марком Твеном, своим любимым писателем, который
успел  его  скоро  забыть  и вспомнить только в качестве прославленного во
всем мире новеллиста. К тому времени о Киплинге писали уже как о классике.
Английский  критик  Эндрю  Лэнг так говорил о нем: "В книгах Киплинга были
необычность,   колорит,   многообразие   и  ароматы  Востока.  Поэтому  не
приходится  удивляться тому, что его литературная репутация выросла так же
быстро,  как  таинственнее  манговое  дерево  у  волшебника". Что касается
Оскара   Уайльда,  то  он  тоже  не  преминул  отметить  появление  нового
своеобразного  писателя.  "Чтобы  растревожить  нас сегодня художественным
произведением, надо либо поместить нас в совершенно новую обстановку, либо
открыть  нам тончайшие движения человеческого сердца. Первое сейчас делает
Редьярд Киплинг. Когда листаешь страницы его "Простых рассказов с холмов",
кажется,  будто  ты  сидишь  под  пальмой  и  жизнь проходит перед тобой в
ослепительных  вспышках вульгарности... Недостатки стиля этого рассказчика
придают  неожиданный  журналистский  реализм всему, что он нам сообщает. С
точки  зрения жизни, он репортер, знакомый с вульгарностью лучше кого-либо
до него. Диккенс знал ее одежды и ее комичные проявления. Киплинг знает ее
суть и ее серьезность".
   Сравнение с Диккенсом - так ли это мало?!
   Но  о  Киплинге пока  что  говорили всерьез только как  о  рассказчике.
Первый его  роман "Свет погас" был  поразительно неудачен,  хотя  Киплинг,
едва  не  потерявший в  детстве зрение,  был  уверен,  что  пишет чуть  ли
автобиографическое произведение -  это  была история слепнущего художника,
но  на  это  накладывалось  и  другое.   "Свет  погас"  был  произведением
солдафонским  и   неумелым,   люди,   влюбленные  в   рассказы   Киплинга,
испытывавшие  к  нему  симпатию,   старались  просто  об  этом  романе  не
вспоминать.
   Впрочем,   от   мысли  стать  художником  "большой  формы"  Киплинг  не
отказывался.  Даже при  том,  что его порой называли просто хулиганом.  Из
двух  сторон творчества Киплинга,  отмеченных Оскаром Уайльдом,  на  время
победила грубая,  вульгарная,  даже шовинистическая.  Неоднородная природа
творчества Киплинга проявилась достаточно рано.  Но  это  не  значит,  что
дурными сторонами все исчерпывалось.
   Киплингу предстояло еще очень много сделать.
   В 1890 году Киплинг познакомился с американским писателем и бизнесменом
Уолкоттом Балестье,  и  они  задумали  совместно написать  приключенческий
роман "Наулака" - по названию таинственного индийского ожерелья, стоимость
которого оценивалась в  семьсот  тысяч  рупий.  Американскую часть  романа
должен был написать Балестье,  индийскую -  Киплинг. В 1891 году роман был
закончен,  но  дорабатывать его предстояло одному Киплингу.  В  конце 1891
года  Балестье уехал по  делу в  Германию,  заразился там  брюшным тифом и
умер.  При  том,  что  Балестье вложил в  работу свою  долю  труда,  роман
считается  принадлежащим  перу  Киплинга.   На   русском  языке  "Наулака"
появилась  в  1896  году  в  Санкт-Петербурге  как  приложение  к  журналу
"Звезда".  Издавалась она  также в  Москве,  в  издательстве Сытина,  и  в
Ростове-на-Дону в одном и том же 1909 году, в Петрограде (издание Сойкина)
в собрании сочинений Р.Киплинга.
   "Наулака" была своего рода "вестерном" на  индийском материале,  причем
истинная  Индия   отступала  куда-то   на   второй  план.   Все   действие
разворачивалось при дворе некоего махараджи,  в замкнутых пределах дворца.
Читатель без труда обнаружит, насколько раздвинулись рамки повествования в
"Киме",  где  действуют герои  из  самых разных слоев индийского общества,
каждый  со  своим  обычаями,  представлениями  и  манерой  поведения,  где
приключенческий сюжет  не  затмевает картину жизни целой страны и  главной
темой  становится обретение духовности уличным  мальчишкой.  Приключений в
этой книге тоже хватало, но они были совсем другого рода. Нет, роман "Ким"
- это не "вестерн"...
   "Наулаку"  и  появившегося  много  позже  "Кима" отделяют друг от друга
важные  события  в жизни Киплинга. Через пять недель после смерти Балестье
он  женился  на  его  сестре  Каролине,  и  они  отправились  в  свадебное
путешествие  сначала  в Канаду и США, а потом в Японию, где Киплинг узнал,
что его банк лопнул и он разорен. Воспользовавшись кредитом, они вернулись
на  родину  Каролины,  в  штат Вермонт, где надолго и осели. Потом удалось
построить дом, который Киплинг назвал "Наулака". Он еще не знал в ту пору,
что   главной  его  книгой  будет  "Ким"  и  другие  произведения  ("Книги
джунглей",  "Просто  сказки"),  принесшие  ему со временем звание лауреата
Нобелевской премии.
   Американский период жизни Киплинга был для него.  как романиста,  очень
заметным.  Там он написал роман "Отважные мореплаватели" - роман неважный,
но  все же многому его научивший.  Это был роман не об Индии.  Он осваивал
новый  для  себя  материал,  учился сюжету и  использовал свою  редкостную
природную наблюдательность.
   Но  главным для Киплинга было то, что он и сам за собой не знал. Он был
редкостный   выдумщик.  Однажды  американская  детская  писательница  Мэри
Элизабет Мейпс Додж, автор популярной книги "Серебряные коньки", попросила
его  написать  об  индийских  джунглях - и воспоминания юности целиком его
захватили.   Так   появилась   "Книга  джунглей",  главную  часть  которой
составляют  рассказы о Маугли. Киплинг второй раз открыл себя - как автора
рассказов  о животных. Потом появятся "Просто сказки". Успех первой "Книги
джунглей"  был огромным. За ней последовала вторая. Теперь Киплинг был уже
чем-то   вроде   мифотворца.   Знаменитый   канадский   писатель-анималист
Сетон-Томпсон  сказал  о  "Книгах  джунглей"  так:  "Поскольку  Киплинг не
обладает  знанием  естественной истории и не делает ни малейшей попытки ее
изобразить  и  поскольку  его животные разговаривают и живут как люди, эти
рассказы  не  являются  рассказами  о  животных в прямом смысле слова. Это
удивительные, прекрасные волшебные сказки". В этом смысле "Книги джунглей"
и  смыкаются  с  киплинговскими "Просто сказками". Эти три книги составили
главную славу Киплинга, хотя ранние его рассказы тоже не были забыты.
   И еще был "Ким".
   Он  был опубликован уже после вынужденного отъезда Киплинга из Америки.
В США Киплинги устроились на участке, принадлежавшем прежде брату его жены
Бидди.  Они, разумеется, заплатили за него, но Бидди решил, что они не так
его  используют и  погрозился "вышибить Киплингу  мозги".  Тот  понял  это
буквально,  вообразил,  что  Бидди  собирается его  убить и  подал в  суд.
Разразился неимоверный скандал,  и  Киплингам пришлось  уехать  в  Англию,
которую  Киплинг  именовал  "самой  симпатичной  из   чужих  стран",   ему
известных.  Там они и дожили свою жизнь,  отгораживаясь от людей. Это были
годы не  без  потерь.  Еще перед отъездом из  Америки умерла самая любимая
дочь Киплинга.  Его политическая репутация окончательно рухнула,  когда он
активно поддержал англо-бурскую войну и  сделался закадычным другом самого
известного из  империалистов Сесиля Родса,  который построил ему  в  Южной
Африке и  подарил дом,  где Киплинги проводили значительную часть времени.
Киплинг открыто называя себя империалистом в  те времена,  когда это слово
сделалось совсем уже одиозным.  Когда Киплинг в январе 1936 года умер, его
гроб,  накрытый британским флагом,  несли премьер-министр Стенли Болдуин и
фельдмаршал Монтгомери.  Его  похоронили в  уголке поэтов Вестминстерского
аббатства.  Пришли  телеграммы от  короля,  королевы и  членов королевской
семьи.  На  похоронах  присутствовали  послы  Франции,  Бразилии,  Италии,
Бельгии.  Но  на  них  не  явился ни  один сколько-нибудь уважающий себя и
заметный писатель,  художник,  композитор,  музыкант.  О  мертвых  говорят
хорошо или молчат. О Киплинге долгое время просто молчали.
   О  нем  заговорили лишь много лет спустя.  И  заговорили как о  великом
писателе.
   Одна    за    другой    книги   Киплинга   признавались   классическими
произведениями.  Пришло  время  и  для  "Кима". Эту книгу встретили плохо.
Сейчас считают одним из лучших произведений английской литературы.
   "Ким" появился в  1900 году и  потребовал от автора немалого труда.  За
тем,  как  шла  работа,  придирчиво  следил  самый  большой  для  Киплинга
литературный авторитет - его отец. Он ждал, когда книга "сама себя кончит"
- иными  словами,  когда  она  выльется  в  законченную форму.  Он  же  ее
иллюстрировал.
   На  этот  раз  перед нами не  книга об  "отважных мореплавателях" и  не
приключенческий роман,  где Индия служит только фоном. Это книга об Индии,
Индии,  увиденной глазами человека, уже много понявшего в жизни. И книга с
заметным  философским подтекстом.  Киплинг-солдафон,  автор  романа  "Свет
погас",  словно никогда и  не  появлялся перед  читателем.  "Ким"  написан
просто хорошим человеком, способным понять другого, на него, может быть, и
непохожего,  но зато тянущегося к общечеловеческому идеалу, воплощенному в
туманном символе "Реки  Стрелы".  Герой  этого  романа -  агент английской
разведки,  но при этом "Ким" -  книга бесконечно добрая,  ведь в  ней речь
идет прежде всего о тяге одного человека к другому.
   Для Киплинга-романиста и  в  какой-то  мере рассказчика (он не забывает
говорить о подчинении личного общему) главная тема -  служение Империи.  В
"Киме"  это  очень  заметно.  Но  еще  заметнее другое  -  служение одного
человека другому,  своего рода взаимозависимость людей.  Тот  Киплинг,  на
похороны которого не пожелали прийти многие знаменитости,  здесь словно бы
отступает на  второй план.  В  "Киме" речь  идет  о  единстве людей.  Всем
известное стихотворение Киплинга "О, Запад есть Запад, Восток есть Восток"
было  не  во  всем правильно понято.  Да,  "Запад есть Запад,  Восток есть
Восток",  но и  в  той и  в  другой части света живут люди.  Это и есть то
общечеловеческое,  что  заставляет Киплинга  подняться над  установившейся
кличкой "певца  Империи",  делает его  писателем общечеловеческим.  Это  и
заставляет от года к году все больше его ценить. Британская империя, как и
другие,  распалась.  Человечество осталось. А именно певцом человечества и
служит для нас сейчас Киплинг.
                                                            Ю.КАГАРЛИЦКИЙ,
                                                доктор филологических наук





   Николас Тарвин сидел, свесив ноги, на освещенном лунным светом мостике,
переброшенном через  ирригационный канал неподалеку от  Топаза.  Маленькая
женщина с грустными глазами,  устремленными на луну,  примостилась рядом с
ним.  Ее лицо и  руки были смуглы от загара,  как у  человека,  который не
боится  солнца,   ветра  и  дождя,   а  в  глазах  ее  поселилась  печаль,
свойственная людям,  живущим среди высоких гор и  безбрежных равнин,  тем,
чья  жизнь  нелегка и  кто  знает  ей  цену.  Такие глаза бывают у  женщин
американского Запада;  они заслоняют их рукой от заходящего солнца, когда,
стоя  у  дверей  своих  хижин,   пристально  вглядываются  вдаль,   ожидая
возвращения мужей.  Тяжелая ноша  судьбы больнее всего  давит  на  женские
плечи.
   С  тех  самых пор,  как  Кейт  Шерифф научилась ходить,  ее  лицо  было
обращено на Запад,  а глаза прикованы к пустыне. Железная дорога строилась
и уходила все дальше,  а вместе с ней передвигалась на Запад и семья Кейт.
Ни разу до поступления в школу она не жила в гаком месте, откуда бы рельсы
разбегались в  разные стороны.  Нередко семье  приходилось пускать корни в
какой-нибудь  местности  и  жить  там  до  тех  пор,   пока  строительство
очередного участка железнодорожного пути не  было закончено,  и  тогда они
видели,  как  первые лучи  цивилизации потоками света  новых электрических
фонарей освещали глушь Дикого Запада;  но в тех новых местах,  куда спустя
некоторое  время  переводили  ее  отца,   инженера-строителя,  не  было  и
обыкновенных дуговых  ламп,  но  зато  был  салун  в  простои  палатке  да
единственный придорожный дом,  в  котором и  жила семья инженера,  так что
матери Кейт приходилось брать на  постой людей,  работавших под началом ее
мужа.
   Но   не   стоит   думать,  что  лишь  суровые  условия  походной  жизни
сформировали  характер молодой двадцатитрехлетней девушки, сидевшей сейчас
рядом  с  Тарвином  и только что мягко, но твердо заявившей ему, что он ей
нравится,  но свой долг она видит в другом. Ее призвание - жить на Востоке
и  служить  тому,  чтобы тяжелая доля индийских женщин стала чуть полегче.
Эта  мысль  осенила  ее  два года назад, когда подходил к концу второй год
учебы  в  школе  города  Сент-Луиса, куда она поступила, чтобы соединить в
одно целое лоскутки знаний, приобретенных самостоятельно, у себя в глуши.
   Апрельским вечером,  напоенным солнцем  и  пронизанным первым  дыханием
весны,  Кейт поняла,  для чего появилась на свет. Зеленые деревья, вот-вот
готовые лопнуть почки на  ветвях,  теплый солнечный свет -  все это манило
ее,  ей хотелось убежать с лекции об Индии,  которую должна была читать им
какая-то  индианка.  И  если она  все-таки и  выслушала до  конца грустный
рассказ Пундиты Рамбаи о  жизни ее сестер на родине,  то лишь потому,  что
так  понимала свои  ученические обязанности.  Но  история разбередила всем
душу,   и  девушки,   собирая  пожертвования  для  несчастных,  умоляли  о
милосердии к ним и произносили чудные, трогательные речи; после лекции все
благоговейно притихли  и  всИ  ходили  по  коридорам  школы,  сочувственно
причитая и  перешептываясь,  пока чье-то  нервное хихиканье не  разрядило,
наконец,  напряжение и  девушки  не  вернулись к  привычной легкомысленной
болтовне.
   Когда Кейт выходила из зала, ее неподвижный взор, казалось, был обращен
внутрь себя,  щеки  пламенели,  она  не  чувствовала под  собой  ног,  как
человек,  на  которого снизошел дух святой.  Она быстро прошла в  школьный
сад, чтобы остаться в одиночестве, и мерила шагами дорожки между клумбами,
воодушевленная,  уверенная в себе, переполненная счастьем. Она нашла себя.
Голова ее была высоко поднята.  Ей хотелось танцевать,  но,  пожалуй,  еще
больше хотелось плакать.  Кровь  стучала в  висках,  горячо разливалась по
жилам.  У  нее  все  пело внутри,  она то  и  дело останавливалась,  чтобы
перевести дух. В эти минуты она поняла, что посвятит себя служению высокой
цели.  Она поклялась,  что отдаст все свои силы,  ум и сердце тому делу, о
котором только что узнала.  Ангел Господен повелел ей повиноваться ему,  и
она радостно подчинилась приказу.
   И  теперь,  после того,  как  она потратила два года на  то,  чтобы как
нельзя  лучше  подготовиться  к  исполнению  своего  призвания,   и,  став
грамотной, умелой медсестрой, вернулась в Топаз, горя желанием отправиться
работать в Индию, теперь, после всего этого Тарвин просил ее выйти за него
замуж и остаться в Топазе.
   - Назовите это как хотите,  -  говорил ей  Тарвин в  то время,  как она
смотрела на луну, - можете назвать это долгом или предназначением женщины,
а можете, как тот сегодняшний миссионер в церкви, назвать это просвещением
тех,  кто пребывает во мраке. Не сомневаюсь, что вы уже заготовили сияющий
нимб  для  этого  занятия.  Вас  обучили всем  возвышенным словам в  адрес
Востока.  Что же до меня,  то я  скажу вам:  все это лишь для того,  чтобы
отделаться от меня.
   - Не говорите так, Ник! Это мое призвание.
   - Ваше призвание в  том,  чтобы остаться дома,  а если вы такого еще не
слышали,  то я уведомляю вас об этом,  -  упрямо заявил Тарвин. Он швырнул
камешек в воду и, нахмурив брови, следил за быстрым течением.
   - Милый Ник,  как вы можете уговаривать остаться дома и изменить своему
призванию того,  кто свободен?  И  это после всего,  что мы слышали с вами
сегодня вечером?
   - Что ж,  клянусь всеми святыми,  кто-то  же должен надоедливо убеждать
девиц в  том,  что сегодня их место у семейного очага!  Пока вы не бросите
дом, не дезертируете, вы, девушки, ничего не стоите в собственных глазах -
таковы теперь новые взгляды. Таков ваш путь к славе.
   -  Дезертируете?!  -  повторила  Кейт, от изумления приоткрыв рот. Она,
наконец, перевела взгляд на Тарвина.
   -  Ну  а  вы  как  это  назовете?  Та маленькая девочка, которую я знал
когда-то,  жившая  у  10-го участка пути, сказала бы именно так. Ах, Кейт,
дорогая  моя,  вспомните  прежние времена, вспомните, какой вы были тогда,
чем  мы были друг для друга, и подумайте, разве и сейчас вы не смотрите на
вещи,  как  тогда?  Ведь  у  вас  есть  отец  и мать, так? Не можете же вы
сказать,  что  бросить  их  - дело честное и справедливое? И наконец, есть
человек,  сидящий  теперь  рядом  с  вами на мосту, который любит вас всей
душой  - вас, вас, моя дорогая, он любит и будет любить всю жизнь. Он ведь
тоже вам немного нравился? А?
   Говоря это, он обнял ее, и она не отстранилась.
   - Неужели и  это не  имеет для вас никакого значения?  Вам не  кажется,
Кейт, что и здесь ваше призвание?
   Он заставил ее обернуться к  нему и  в  глубоком раздумье заглянул ей в
глаза.  Глаза были карими,  спокойными и  при лунном свете казались просто
бездонными.
   -  Вы  думаете, что можете на меня претендовать? - спросила она немного
погодя.
   - Я готов думать что угодно, лишь бы удержать вас. Но нет - я ни на что
не притязаю и прав у меня нет никаких,  во всяком случае,  таких, которыми
вы  не  могли бы  пренебречь.  Но  все мы  на  что-то притязаем.  Тьфу ты,
пропасть!  Сама ситуация,  само положение дел  этого требуют!  Если вы  не
останетесь здесь, то вы измените всем нам. Вот что я хочу сказать.
   - Вам  не  свойствен серьезный взгляд  на  вещи,  Ник,  -  сказала она,
отстраняя его руку.
   Тарвин не  понял  связи между ее  словами и  этим  жестом и  добродушно
произнес:
   - Нет,  свойствен!  Но нет такой серьезной темы, которую я не превратил
бы в шутку, чтобы доставить вам удовольствие.
   - Вы... вы не можете говорить серьезно.
   - Есть только одна вещь,  к  которой я отношусь совершенно серьезно,  -
прошептал он ей на ухо.
   - Разве? - Она отвернулась.
   - Я жить без вас не могу.  - Он наклонился к, ней и прибавил чуть тише:
- Да и не буду.
   Кейт  сжала  губы.  Она  умела  добиваться своего. Они сидели на мосту,
такие непохожие, с разными взглядами и планами на жизнь, пока не услышали,
как в одном из домиков по ту сторону канала часы пробили одиннадцать.
   Ручей,  протекавший под мостом,  бежал с гор,  очертания которых неясно
вырисовывались неподалеку,  в  полумиле от  города.  Когда  Кейт  встала и
решительно заявила, что должна идти домой, Тарвин почувствовал, что тишина
и  одиночество соединились в  нечто,  от  чего  ему  стало почти физически
больно.  Он понимал,  что она твердо вознамерилась уехать в  Индию,  и его
воля беспомощно съежилась на мгновение, подавленная ее волей. Он спрашивал
себя:  разве не  сильная воля помогла ему  заработать на  жизнь,  разве не
благодаря ей  в  свои двадцать восемь лет он  стал преуспевающим по меркам
города Топаза человеком,  разве не  она вела его сейчас в  Законодательное
собрание штата, а в один прекрасный день, если только не произойдет что-то
из  ряда вон  выходящее,  приведет его  к  новым вершинам и  даст ему  еще
больше.
   - Не  удастся вам загубить свою жизнь вашей индийской идеей,  продолжал
он настойчиво.  - Я этого не допущу. Ваш отец не допустит этого. Ваша мать
будет биться в истерике и кричать, а я все время буду на ее стороне и буду
лишь подстрекать ее.  Мы сумеем найти приложение вашим силам, если вы сами
не знаете, что с ними делать. Вы не знаете своих возможностей. Эта страна,
куда  вы  направляетесь,  непригодна даже для  крыс.  Это  плохая страна -
неразвитая в  нравственном отношении,  а  уж  о  природных ее  условиях не
приходится и  говорить.  И  сельское хозяйство там никуда не годится.  Это
большая скверная страна.  Там не место белым людям,  уж не говоря о  белых
женщинах.  Там нет нормального климата,  нет правительства, нет ирригации.
Но зато там есть холера,  жара и вечные войны всех со всеми,  не дающие ни
минуты покоя.  Обо всем этом вы можете прочесть в воскресных газетах.  Вам
надо остаться здесь, юная леди, здесь, где вы живете!
   Она остановилась на минуту на дороге, ведущей в Топаз, и при свете луны
взглянула ему в лицо. Он взял ее за руку и, несмотря на проявленное только
что искусство убеждать, ожидал ответа, слегка волнуясь.
   - Вы хороший человек,  Ник,  -  она опустила глаза,  - но 31-го числа я
отправлюсь на корабле в Калькутту.





   Чтобы  тридцать  первого  числа  отплыть  из  Нью-Йорка,  ей надо будет
выехать   из   Топаза   самое  позднее  двадцать  седьмого.  Сегодня  было
пятнадцатое. Тарвин не терял времени даром. Каждый вечер он приходил к ней
домой и продолжал свой бесконечный спор.
   Казалось,  Кейт  слушает его охотно, словно желая, чтобы он убедил ее в
своей  правоте, но при этом в уголках ее рта застыли жесткие складки, а на
лице  можно было прочесть грустную готовность сделать все возможное, чтобы
не   огорчить   его,   готовность,   смешанную   с   еще   более  грустной
беспомощностью.
   - Это мое призвание!  - восклицала она. - Это зов! И уклониться от него
я не могу. Я не могу не слушать его, не могу не ехать.
   И  когда  она с глубокой тоской рассказывала ему, как терзают ей сердце
стоны  ее  индийских  сестер,  долетающие  из мрака нищеты и убожества, не
выдуманного,  реального  и  потому тем более страшного; когда она говорила
ему  о том, что бессмысленные мучения и ужасы их жизни не дают ей покоя ни
днем,  ни  ночью, то Тарвин не мог не чувствовать уважения к человеку, так
остро  ощущавшему  чужие беды, которые и стали причиной их расставания. Он
не  мог  не умолять ее, используя все доступные ему средства убеждения, не
внимать  этим  мольбам, и все же его собственное доброе и щедрое сердце не
осталось глухо к тем стонам несчастных, что терзали ей душу. Он мог только
горячо  убеждать  ее  в  том, что на свете существуют и другие несчастные,
вопиющие  о  сочувствии,  а  индийским  женщинам может помочь и кто-нибудь
другой.  Он  тоже  был несчастен, потому что нуждался в ней, и если бы она
только  захотела  выслушать  его, то поняла бы, что и она нуждается в нем.
Они  были нужны друг другу, и потребность эта была превыше всего на свете.
Индийские  женщины  могут  подождать;  они  вместе поедут к ним, но потом,
позднее,   когда   в  Топазе  водворится  компания  "Три  К"*,  а  сам  он
разбогатеет.  А  прежде  их  ожидает  счастье,  их  ждет  любовь!  Он  был
изобретателен  и остроумен, по-настоящему влюблен, и, кроме того, он знал,
чего  хочет.  И  потому  он  сумел  найти самые точные, самые убедительные
слова,  чтобы  заставить  ее  поверить,  что она и сама в глубине души так
думает, но просто скрывает это от себя. Между их свиданиями ей приходилось
укреплять  свою  решимость.  Ведь  она  ничего  не  могла противопоставить
доводам  Тарвина.  Она не умела излагать свои мысли, как Тарвин. По натуре
она была существом спокойным, глубоким и молчаливым, способным чувствовать
и действовать.
   Кейт многое нравилось в Тарвине,  и часто,  когда по вечерам они сидели
друг против друга,  она начинала мечтать,  как мечтала в школьные годы, во
время каникул -  о  том,  как хорошо было бы прожить всю жизнь бок о бок с
ним.  Но  она  усилием воли заставляла себя спуститься с  небес на  землю.
Теперь ей надо думать о  другом.  И  все-таки в  ее отношениях с Тарвином,
должно быть, присутствовало нечто, что делало их непохожими на отношения с
другими мужчинами.
   Тем не менее,  судя по всему,  она уедет,  несмотря на все его призывы,
несмотря на его любовь.
   Когда она говорила ему,  что он  не должен тратить на нее столько сил и
времени,  он просил в  ответ не беспокоиться о  нем:  она значила для него
больше,  нежели благосостояние или политика.  И кроме того,  он сам знает,
что делает.
   - Я  понимаю,  -  возражала Кейт,  -  но вы забываете о  том,  в  какое
затруднительное положение вы ставите меня. Я не хочу нести ответственность
за  ваше  поражение на  выборах.  Ваша партия скажет,  что  мне  это  было
выгодно.  И если вам это безразлично,  то мне не все равно. Я не потерплю,
чтобы после выборов люди говорили,  что вы пренебрегали своей предвыборной
кампанией из-за меня и что благодаря этому победил мой отец.
   Впрочем,  -  добавляла она искренне,  - я, разумеется, хочу, чтобы отец
был  избран в  Законодательное собрание,  и  не  хочу,  чтобы выбрали вас,
потому что если победите вы,  то он проиграет.  И  все же я не хочу мешать
вам в этом.
   - Не беспокойтесь,  пожалуйста,  об избрании вашего отца,  моя милая! -
воскликнул  Тарвин.   -   Если  это   единственное,   что  заставляет  вас
бодрствовать по ночам,  то можете спать спокойно до тех пор,  пока в город
не прибудет компания "Три К".  Этой осенью я  сам поеду в Денвер,  и лучше
подумайте о том,  чтобы поехать туда вместе со мною.  Ну,  давайте! Как вы
смотрите на то, чтобы стать женой спикера и жить на Капитолийском холме?
   Он настолько нравился ей, что она почти верила его привычным заявлениям
о том, что успех или неуспех задуманного им предприятия зависит всего лишь
от того, хочет ли он этого всерьез или нет.
   - Ник!  - воскликнула она, смеясь. - Вы не станете спикером! - В голосе
ее тем не менее слышалось сомнение.
   - Если бы  я  только знал,  что  эта  идея вам придется по  вкусу я  бы
сделался и губернатором.  Дайте мне хоть каплю надежды,  и вы увидите,  на
что я способен!
   - Нет,  нет!  - сказала она, качая головою. - Моими губернаторами будут
раджи, и живут они далеко отсюда.
   - Но послушайте,  Индия всего лишь в два раза меньше Соединенных Штатов
по территории. В какой штат вы едете?
   - В какой... штат? - переспросила она.
   - Ну, район, город, округ, квартал? Адрес почтовый у вас какой?
   - Ратор, провинция Гокрал Ситарун, Раджпутана, Индия.
   - Вот так, значит, - произнес он с отчаянием.
   Во всем этом была жуткая определенность: он уже почти поверил в то, что
она  уезжает.  Он  словно воочию видел, как она уплывает из его жизни в ту
страну,  что  расположена на краю света и название которой заимствовано из
арабских  сказок.  Должно быть, и населена-то эта страна одними сказочными
персонажами.
   -  Кейт, это безумие! Я не позволю вам даже и попробовать похить в этой
языческой  колдовской  стране. Что общего у нее с нашим Топазом, Кейт? Что
общего у этой страны с вашим домом? Говорю вам, этого делать нельзя. Пусть
они  сами  лечатся. Оставьте их на собственное попечение! Или предоставьте
их  мне!  Я  сам  поеду  туда, превращу в деньги их языческие бриллианты и
организую  там  корпус  медицинской  службы  по плану, составленному вами.
Потом  мы  поженимся,  и  я  повезу вас туда посмотреть на результаты моих
усилий.  Я  добьюсь в этом деле успеха, обещаю вам! И не говорите мне, что
они,  дескать,  бедные. Всего одно ожерелье даст нам столько денег, что их
хватит  на  целую  армию  медсестер!  Если тогда, в церкви, несколько дней
назад,  ваш миссионер говорил правду, то этих денег с лихвой хватит на то,
чтобы  покрыть национальный долг. Алмазы величиной с куриное яйцо, россыпи
жемчужин,  нити  сапфиров толщиной в руку и изумрудов столько, что считать
устанешь,  -  и  всем  этим  они украшают шею идола или держат в храме под
замком,  а  потом  зовут  к  себе  порядочных белых девушек - приезжайте и
помогите нам, вылечите нас! Такие штуки я называю просто мошенничеством.
   - Как будто им можно помочь деньгами!  Разве в этом дело! В деньгах нет
ни сострадания,  ни доброты,  ни милосердия,  Ник!  Принести пользу можно,
только если жертвуешь собой!
   -  Ну  ладно.  Согласен.  Тогда  пожертвуйте  и мной. Я поеду с вами, -
сказал он, переходя на спасительный шутливый тон.
   Она засмеялась в ответ, но вдруг остановилась.
   - Вам нельзя ехать в Индию,  Ник. Вы не поедете! Не вздумайте следовать
за мной! Я вам этого не позволю!
   - Ну что же,  если мне достанется место раджи,  то я  не могу вам этого
обещать. Сдается мне, что на этом можно заработать.
   - Нет, Ник, они не сделают раджой американца.
   Странное  дело: мужчины, для которых жизнь - это просто шутка, тяготеют
к  женщинам,  воспринимающим  все  серьезно,  как  молитву, и именно такие
женщины приносят им покой.
   - Так,  может  быть,  американец сгодится на  то,  чтобы стать у  раджи
управляющим,  -  спокойно ответил Тарвин,  -  а работенка эта не пыльная и
прибыльная. Я думаю, что быть раджой - занятие сверхопасное.
   - Как это?
   - Страховые компании берут  с  них  двойную  сумму.  Ни  одна  из  моих
компаний не пошла бы на такой риск.  И все же,  -  добавил он задумчиво, -
визирь бы им,  наверное, понадобился, а? Это ведь тоже из арабских сказок,
да?
   - Так или иначе,  Ник,  но  вы  туда не едете,  -  ответила она со всей
определенностью. - Вы должны остаться в стороне. Запомните это.
   Тарвин неожиданно встал.
   - Спокойной вам ночи! Очень спокойной! - воскликнул он
   Он быстро собрался, словно горя нетерпением поскорее уйти, и прощальным
жестом,  исполненным  несогласия,  удержал ее на расстоянии. Она прошла за
ним в прихожую, где он мрачно снял с вешалки свою шляпу и даже не позволил
проводить себя и помочь надеть пальто.
   Никому   еще   не  удавалось  успешно  вести  предвыборную  кампанию  и
одновременно  добиваться от любимой девушки взаимности. Может быть, именно
эта  мысль  заставила  Шериффа с благосклонностью относиться к ухаживаниям
Ника  за  его  дочерью.  Тарвин всегда проявлял интерес к Кейт, но никогда
раньше  он не проводил с ней столько времени, никогда не был так настойчив
и последователен. Шерифф ездил по округу, встречаясь с избирателями, редко
бывал  дома,  но,  появляясь  время  от  времени  в  Топазе,  улыбался  со
свойственной  ему  флегматичностью,  видя, чем занят его соперник. Однако,
предвкушая  легкую  победу  над  ним  на  большом  избирательном митинге в
Кэнон-Сити,  где  должны  были  произойти публичные дебаты кандидатов, он,
вероятно, слишком понадеялся на то, что молодому человеку было в последнее
время  не до политики. Честолюбие Тарвина, воспитанное привычкой к успеху,
было  подогрето  сознанием  того,  что  он не вполне честен по отношению к
своей  партии,  и это вызывало в нем раздражение. А мрачные предсказания и
намеки  Кейт раззадорили и разозлили его еще больше - что и говорить, Кейт
подлила масла в огонь.
   Митинг в  Кэнон-Сити  назначили на  вечер следующего,  после описанного
разговора, дня.
   Поднимаясь  на  грузовую  платформу  (это  была  своеобразная  трибуна,
которую установили там,  где обычно катались на роликовых коньках), Тарвин
горел юношеским желанием дать всем понять,  что,  несмотря на  то,  что он
влюблен, его рано сбрасывать со счетов.
   Митинг начался с выступления Шериффа, а Тарвин в это время сидел сзади,
беспокойно покачивая ногой.
   Любой из посмотревших на него в  этот момент участников собрания увидел
бы худощавого,  нервного,  но в  то же время владеющего собой человека,  с
выдающимся вперед подбородком и добрыми умными глазами, в которых сквозила
недюжинная сила  и  энергия.  У  этого  человека  был  большой  нес,  лоб,
изборожденный морщинами,  а волосы на висках начинали редеть, как у многих
молодых людей на Западе.  Он окинул быстрым проницательным взглядом толпу,
к  которой  собирался вскоре  обратиться,  и  по  глазам  его  можно  было
заключить,  что  при любых обстоятельствах он  найдет,  что сказать и  что
предложить народу -  а  это сильнее,  чем что бы то на было,  привлекает к
себе людей, живущих по ту сторону Миссисипи.
   Слушая Шериффа,  Тарвин недоумевал,  как  у  того хватало духу излагать
избирателям свои явно ошибочные взгляды по поводу серебра и тарифов,  в то
время как дома у  него родная дочь замышляла столь безумное дело.  В  душе
Тарвина все  так  тесно переплелось с  образом Кейт,  что когда,  наконец,
пришел  его  черед  отвечать Шериффу,  он  с  трудом удержался,  чтобы  не
спросить,   как,   черт  побери,   можно  ожидать,   что   политические  и
экономические положения,  которые  Шерифф  собирается применить,  управляя
штатом, могут найти отклик у мыслящих людей, если он не может справиться с
собственной семьей?  Почему,  о Господи,  он не остановит свою дочь, зачем
позволяет ей испортить вконец свою жизнь?  Для чего же тогда и  существует
отец?   Вот  что  он  хочет  услышать  от  Шериффа.  Но  эти  столь  ловко
сформулированные  замечания  не  были  пущены  в  ход;  взамен  же  Тарвин
обнародовал многочисленные цифры,  факты  и  привел весомые доводы в  свою
пользу.
   У  Тарвина был  настоящий ораторский дар,  необходимый для того,  чтобы
завоевывать сердца слушателей во время предвыборной кампании:  он обвинял,
упрекал, умолял, настаивал, угрожал; он воздевал к небу худые длинные руки
и призывал в свидетели и богов, и статистику, и Республиканскую партию, и,
когда это имело смысл, не брезговал и анекдотом.
   - Ну как же,  -  почти кричал он тем фамильярным свойским тоном,  каким
нередко  пользуются  политические ораторы,  рассказывая  своим  слушателям
байки,  -  как же-как же, это напоминает мне человека, которого я знавал в
бытность свою в Висконсине...  - Никого это на самом деле не напоминало, и
в Висконсине Тарвин никогда не был,  и не знал он никого из Висконсина, но
история получалась славная,  и,  когда толпа заревела от восторга,  Шерифф
подсобрался и попробовал натужно улыбнуться,  а Тарвину только того и надо
было.
   Однако не  всегда все  получалось так  складно.  Встречались в  толпе и
несогласные с мнением Тарвина.  Они выражали свой протест вслух,  и потому
споры,   ведущиеся  на   импровизированной  трибуне  между  претендентами,
продолжались и  среди слушателей;  но  то,  что толпа буквально стонала от
удовольствия,  вкупе с  аплодисментами и  смехом,  действовало на  Тарвина
возбуждающе,  как шпора на коня. хотя на самом деле он вовсе не нуждался в
пришпоривании,  потому что  незадолго до  начала митинга отведал вместе со
сторожем темного пьянящего варева.  Под влиянием выпитого,  а  также из-за
отчаянной страстной решимости в сердце, под впечатлением стонов, вздохов и
шепота он постепенно приходил в восторженное состояние, близкое к экстазу,
удивившее  его  самого,   и  наконец  почувствовал,   что  вполне  владеет
аудиторией.
   Он крепко держал толпу в  руках и,  словно чародей-фокусник,  то высоко
возносил ее,  то панибратствовал с ней,  то бросал в страшную бездну, то в
последнюю секунду выхватывал оттуда -  и говорил,  говорил... И наконец, в
обнимку   с   покоренными  и   влюбленными  слушателями  победным   маршем
прошествовал по поверженному в  прах телу Демократической партии и  пропел
по ней реквием.  Это были потрясающие мгновения. Под конец все поднялись с
мест,  залезли  на  скамейки  и  восхищенным ревом  выразили  свое  полное
одобрение  словам  Тарвина.   Они  подбрасывали  вверх  шапки,  кружились,
толкались и хотели даже нести Тарвина на руках.
   Но,  Тарвин спасся бегством от  восторженных поклонников и,  задыхаясь,
пробирался сквозь толпу, буквально затопившую платформу; наконец он достиг
раздевалки,  расположенной за сценой.  Он закрыл за собой дверь на засов и
бросился в кресло, вытирая потный лоб.
   - И человек, способный на такое, - пробормотал он, - не может заставить
маленькую худенькую девчонку выйти за него замуж!





   На  следующее  утро  в  Кэнон-Сити  только  и разговору было о том, как
Тарвин  изничтожил  своего соперника, разнес его в пух и прах; от внимания
присутствовавших  не  ускользнуло,  что,  когда  после речи Тарвина Шерифф
крайне  неохотно  встал,  чтобы,  как  было  заявлено в программе дебатов,
выступить  со своими возражениями, публика криками заставила его вернуться
на  место.  Но  на  станции железной дороги, где обоим предстояло сесть на
поезд,  идущий в Топаз, Шерифф изобразил вежливую улыбку, кивнул Тарвину и
положительно  не  выказал намерения уклониться от совместного путешествия.
Если,  как  считали жители города Кэнон-Сити, Тарвин и в самом деле оказал
отцу  Кейт  плохую  услугу,  то  Шериффа,  по-видимому,  это  не  очень  и
беспокоило.  Тарвин  объяснял  это  тем,  что  Шериффу, очевидно, было чем
утешиться  - мысль, послужившая толчком к новому выводу, что сам он скорее
всего  свалял дурака. Да, безусловно, он получил удовольствие от того, что
прилюдно  объяснил  своему  сопернику, у кого из них лучшие шансы, а также
доказал   своим  избирателям,  что  он  серьезная  сила,  с  которой  надо
считаться,  несмотря на то, что в сердце некоей юной леди пустила глубокие
корни  безумная  идея.  Но  стал  ли он от этого ближе Кейт? Теперь он был
уверен  в  том,  что  его обязательно выберут. Но на какую должность? Даже
пост спикера палаты, о котором он, поддразнивая Кейт, говорил накануне, не
казался  сегодня,  после  пережитого  успеха,  чем-то невозможным. Но если
Тарвин и стремился быть избранным, то лишь в сердце Кейт.
   Он  боялся,  что  эта  цель  от  него  еще  очень  далека,  и, глядя на
приземистого   крепкого   человека,   стоявшего   рядом  с  ним  у  самого
железнодорожного полотна, знал, кому должен быть благодарен за это. Она бы
ни  за  что не поехала в Индию, будь ее отец с ней построже. Но чего можно
ждать  от  этого уравновешенного, всех и вся примиряющего, дипломатичного,
добродушно-веселого  богача?  Тарвин  простил  бы Шериффу его спокойствие,
если  бы  за  ним  стояла  сила. Но у Ника было свое мнение о человеке, по
чистой случайности нажившем состояние в таком городе, как Топаз.
   Когда  поезд, идущий в Топаз, прибыл на станцию, Шерифф и Тарвин сели в
одно купе салон-вагона. Тарвину не очень-то хотелось пускаться в разговоры
с  Шериффом,  но  вместе с тем он не желал, чтобы кто-то подумал, будто он
пытается  уклониться  от беседы. Шерифф предложил ему сигару в курительной
комнате  пульмановского  спального  вагона,  и  когда кондуктор Дейв Льюис
проходил  мимо  них,  Тарвин  окликнул его как старого приятеля и уговорил
присоединиться  к  их  компании,  после  того, как тот кончит обход. Льюис
нравился  Тарвину,  как,  впрочем, нравились ему и тысячи других случайных
знакомых,  у  которых  он  пользовался  известной  популярностью;  поэтому
приглашение  Дейва  нельзя  было  целиком  и  полностью  отнести  за  счет
нежелания остаться с Шериффом с глазу на глаз. Кондуктор рассказал им, что
президент  компании  "Три  К"  едет  с  семьей тем же поездом, в отдельном
вагоне.
   - Не  может этого быть!  -  воскликнул Тарвин и  стал упрашивать Льюиса
немедленно познакомить его  с  президентом:  это,  дескать,  был тот самый
человек,  с которым он так хотел встретиться. Кондуктор засмеялся и сказал
в  ответ,  что он  же не директор железной дороги и  вовсе не подходит для
этого,  но потом,  спустя какое-то время, вернулся и сказал, что президент
просил его,  Дейва, рекомендовать кого-нибудь из честных и неравнодушных к
общественному благу жителей Топаза,  чтобы обсудить вопрос о приезде "Трех
К" в  Топаз.  Кондуктор сообщил,  что в поезде как раз находятся два таких
джентльмена,  и президент просил передать им,  что будет рад побеседовать,
если они соблаговолят прийти к нему.
   Уже в  течение года совет директоров "Трех К" поговаривал о том,  чтобы
проложить железнодорожную линию  через  Топаз,  но  дело  продвигалось так
медленно и вяло,  как будто правление общества ожидало чьей-то поддержки и
поощрения.  В  пользу этого  решения проголосовала местная торговая палата
Топаза.
   Тарвин любил свой город и  дорожил этим чувством.  Любовь к Топазу была
его религией.  Ничего на свете не было для него важней, может быть, только
Кейт.  Но иногда Топаз словно бы отодвигал и  Кейт на второй план.  Тарвин
мечтал стать влиятельным человеком, мечтал добиться успеха, но только так,
чтоб это было хорошо и  для города.  Ник не  смог бы разбогатеть,  если бы
город разорился,  а  если бы  город процветал,  это обеспечило бы  и  его,
Тарвина,  процветание. Топаз был его отечеством. Этот город был рядом, его
можно было потрогать,  и самое главное,  можно было купить и продать в нем
участки земли,  так  что  Топаз  следовало называть истинной родиной Ника,
Топаз, а не Соединенные Штаты Америки.
   Тарвин присутствовал при рождении города.  Он знал его уже тогда, когда
Топаз можно было чуть ли  не  обхватить руками,  он  следил за его ростом,
ласкал и  лелеял его.  Он с  самого начала прирос к  нему сердцем и сейчас
хорошо понимал, что нужно его родному городу. Ему нужна была компания "Три
К".
   Когда  кондуктор  привел  Тарвина  и   Шериффа  в  вагон  президента  и
представил их,  президент,  в  свою  очередь,  познакомил гостей со  своей
молодой женой -  блондинкой лет двадцати пяти, очень хорошенькой и знающей
цену  своей  красоте.   Выглядела  она  так,   будто  только  что  сменила
подвенечный наряд на дорожное платье. Тарвин тотчас уселся подле нее.
   В  то  время  как  президент  с  угрюмым  и  ничего не выражающим лицом
выслушивал  воодушевленные  разглагольствования  Шериффа,  Тарвин  занимал
миссис  Матри  беседой,  в которой не было ни слова о железных дорогах. Он
знал историю женитьбы президента "Трех К" досконально и очень скоро понял,
что  она  не  прочь  поговорить  на  эту тему и выслушать кучу льстящих ее
самолюбию  любезностей.  Он наговорил ей комплиментов и хитростью втянул в
разговор  о  ее  свадебном путешествии. Оно как раз подходило к концу. Они
собирались  поселиться в Денвере, и она хотела узнать, что за жизнь ее там
ожидает.  Он  рассказал  ей  о  том, что ее ждет, во всех подробностях: он
ручался  за  Денвер,  он  расцветил свой рассказ о нем яркими красками, он
изобразил  его  городом  мечты  и населил персонажами восточной сказки. Он
расхваливал  денверские  магазины  и  театры,  он сказал, что они ничем не
уступят нью-йоркским и даже оставят их далеко позади, и все же, сказал он,
вы   должны  сходить  в  наш  театр  в  Топазе.  Надеюсь,  сказал  он,  вы
остановитесь там на денек-другой.
   Тарвин не  стал хвалить Топаз так грубо и  откровенно,  как Денвер.  Он
ухитрился лишь намекнуть на его ни с чем не сравнимое очарование,  и когда
ему удалось представить его как самый красивый,  самый изысканный и  самый
процветающий город на Западе,  он тут же сменил тему разговора. В основном
же  они  говорили о  личном:  Тарвин пробовал то  одну,  то  другую тему -
сначала для  того,  чтобы  расположить к  себе  собеседницу,  задев нужную
струну в ее сердце, потом - в поисках ее слабого места. Он пытался понять,
как  превратить ее  в  своего союзника.  Потому что  только так можно было
сделать своим союзником самого президента. Он почувствовал это в тот самый
момент,  когда вошел в вагон. Ник многое знал об этой женщине, когда-то он
знавал и ее отца, хозяина отеля, в котором останавливался, бывая в Омахе.
   Тарвин быстро разговорился и  подружился с миссис Матри,  и она подвела
его  к  вагонному окну,  чтобы он  показывал ей  красоты Большого Каньона.
Поезд  с   грохотом  мчался  вперед,   в  Топаз,   оскверняя  и  без  того
потревоженное нашествием  человека  великолепие  этого  первобытного мира.
Каким-то  непонятным образом ему удавалось удерживаться на  крутых виражах
на узенькой ленте рельсов, на пространстве, отвоеванном железной дорогой с
одной  стороны у  реки,  а  с  другой  -  у  скалистой стены  каньона.  На
бесчисленных крутых поворотах миссис Матри иной  раз  теряла равновесие и,
чтобы не упасть,  несколько раз пыталась ухватиться за рукав Тарвина.  Это
кончилось тем,  что он предложил ей руку,  а они продолжали стоять вместе,
покачиваясь из стороны в  сторону в такт движению поезда,  не сводя глаз с
пиков исполинских гор и огромных каменных глыб,  от вида которых кружилась
голова.
   Когда поезд выскочил, наконец, из каньона, из уст миссис Матри вырвался
вздох  облегчения,  и,  окончательно  завладев Тарвином, она заставила его
вернуться  вместе с ней в купе салон-вагона, на свои прежние места. Шерифф
продолжал  нескончаемое  повествование о преимуществах Топаза, а президент
по-прежнему  внимал  ему  без  малейшего  интереса. Жена похлопала мистера
Матри  по спине и что-то доверительно прошептала ему на ухо; тот слушал ее
с  видом  смущенного  великана-людоеда.  Миссис Матри бросилась в кресло и
приказала Тарвину занимать ее; и Тарвин охотно рассказал, как участвовал в
этих  местах в поисковой геолого-разведочной экспедиции. Он не нашел того,
что  искал,  то  есть  серебра,  но  зато  ему попались довольно необычные
аметисты.
   - Ах нет, не может быть! Вы просто чудо! Аметисты?!
   Какой-то  странный огонь блеснул в ее глазах - огонь страсти в желания.
От  Тарвина  это не ускользнуло. Может, это и есть ее слабое место? А если
так,  то...  он был большой знаток по части драгоценных камней. И разве не
они   являли   собой   изрядную  долю  природных  богатств  Топаза  и  его
окрестностей?  Он  мог говорить с нею о драгоценных камнях хоть до поздней
ночи  -  пока пастух не пригонит коров домой. Но привлечет ли это компанию
"Три  К"  в  Топаз?  Шальная  мысль  о  том,  чтобы  вместе  со свадебными
поздравлениями  преподнести  ей  в  дар  от  имени предпринимателей Топаза
бриллиантовую  диадему,  мелькнула  у него в голове, но он тут же отбросил
ее.  Общественное подношение такого рода не поможет Топазу. Тут требовался
истинный  дипломат,  умеющий  действовать  тонко  и  деликатно, спокойно и
дружелюбно,  -  другими  словами,  здесь нужен был Николае Тарвин, и никто
иной.  Он  уже мысленно представлял себе, как неожиданно для всех приводит
"Три  К"  в  Топаз, и какое грандиозное впечатление производит, и как лишь
благодаря его силе и влиянию "Три К" пускают корни в Топазе; он видел себя
творцом  того  счастья  и процветания, что воцарятся в любимом им городе в
будущем.
   Глядя на руки миссис Матри, он заметил, что они унизаны необыкновенными
кольцами.  Их было немного,  но все с превосходными камнями.  Он осмелился
восторженно отозваться об  огромном солитере,  который она носила на левой
руке,  и,  когда они заговорили о  бриллиантах,  она сняла кольцо с  руки,
чтобы он  мог  лучше рассмотреть его.  Она  сказала,  что  у  камня долгая
история.  Отец купил его у заезжего трагика,  которому крупно не повезло в
Омахе,  а  перед этим провалом он играл в пустых театрах Денвера,  Топики,
Канзас-Сити  и  других городов.  На  деньги,  полученные за  кольцо,  были
куплены билеты всей труппе до  Нью-Йорка,  и  это было единственное доброе
дело за всю историю камня.  Актер выиграл его у шулера,  картежник, в свою
очередь, чтобы заполучить бриллиант, убил его хозяина в ссоре, а тот купил
почти  даром  у  приказчика,  укравшего его  у  своего  хозяина,  торговца
драгоценностями.
   - Должно  быть,  тот,  кто  нашел  когда-то  этот  алмаз  где-нибудь  в
Кимберлийских копях  или  в  каком-нибудь другом месте,  тайно  вынес  его
оттуда и  продал Международному бриллиантовому тресту -  вот  что  было  в
начале его истории. А конец мы знаем. Правда же, мистер Тарвин?
   Задавая вопросы,  она всегда поднимала брови и  улыбалась поощрительно,
словно требуя утвердительного ответа, что Тарвин и делал с готовностью. Он
бы  согласился сейчас  и  с  гипотезой,  опровергающей открытия Галилея  и
Ньютона, если бы миссис Матри попросила его об этом. Он сидел рядом с ней,
натянутый,  как  стрела,  исполненный твердого намерения добиться своего и
напоминающий собаку, идущую по следу, - само внимание и готовность.
   - Иногда   я   вглядываюсь  в   его   грани,   словно  надеясь  увидеть
отпечатавшиеся на них картины преступлений,  свидетелем которых он был,  -
сказала она.  -  О,  как это интересно,  особенно убийство,  не правда ли,
мистер Тарвин?  Я  просто дрожу,  когда думаю об этом.  Но более всего мне
нравится сам камень.  Какой красивый,  посмотрите.  Па всегда говорил мне,
что ему не  доводилось в  жизни видеть камня лучше этого,  а  ведь он  был
хозяином отеля и повидал много замечательных алмазов на своих постояльцах.
- Она с  нежностью вглядывалась во влажную глубину бриллианта.  -  О,  нет
ничего на свете лучше такого камня -  нет, ничего! - словно выдохнула она.
Глаза ее засветились.  И впервые за время разговора он услышал в ее голосе
неподдельную искренность и естественность.
   - Я могла бы всю жизнь, не отрываясь, смотреть на прекрасный камень, и,
если он действительно хорош,  мне не важно,  что он из себя представляет и
откуда взялся. Па знал, как я люблю драгоценные камни, и всегда покупал их
у  своих постояльцев.  Коммивояжеры очень любят бриллианты,  но  не всегда
могут отличить хороший камень от  плохого.  Па  удавалось выгодно покупать
их, - сказала она задумчиво, сжимая свои хорошенькие губки, - но он всегда
брал только самые лучшие,  а потом обменивал их, если была возможность, на
те,  что были еще прекраснее. Иногда за один камень он мог отдать два-три,
если в них был хоть малейший дефект,  но зато получал взамен по-настоящему
прекрасный бриллиант. Он знал, что я люблю только очень хорошие камни. Ах,
как я люблю их! Они лучше людей. Они всегда при тебе и всегда прекрасны!
   - Мне кажется,  я знаю одно ожерелье,  которое понравилось бы вам, если
вы действительно любите такие вещи, - произнес Тарвин спокойно.
   - Правда? - Ее лицо засветилось от радости. - А где же оно?
   - Очень далеко отсюда.
   - А, знаю, у Тиффани!* - воскликнула она. - Знаю я вас! - добавила она,
возвращаясь к привычной, несколько искусственной интонации.
   - Нет. Намного дальше.
   - Где же тогда?
   - В Индии.
   На мгновение она с интересом уставилась на него.
   - Расскажите же мне, какое оно, - попросила она. И снова ее отношение к
Тарвину и манера речи изменились.  Был лишь один предмет,  заставлявший ее
быть серьезной. - Оно и в самом деле прекрасно?
   - Оно не  просто прекрасно -  оно прекраснее всего на свете,  -  сказал
Тарвин и остановился.
   - Ну же! Не мучайте меня! - воскликнула она. - Из чего оно?
   - Из  бриллиантов,   жемчужин,   рубинов,  опалов,  бирюзы,  аметистов,
сапфиров -  их не счесть.  Рубины величиной с ваш кулак, алмазы размером с
куриное яйцо - им цены нет, это целое состояние.
   Она  затаила  дыхание.  Потом,  после длинной паузы, вздохнула: "О!" и,
наконец, прошептала томно, рассеянно, страстно: "О!"
   - И где же оно все-таки? - вдруг резко спросила она.
   - Висит на  шее идола где-то в  Раджпутане.  Вы хотите,  чтобы оно было
вашим? - спросил он тоном жестким и неумолимым.
   - Да, - ответила она, засмеявшись.
   - Я достану его для вас, - сказал Тарвин просто.
   - Да, достанете! - Она надула губки.
   - Достану, - повторил Тарвин.





   В Топазе президент "Трех К" занял комнаты в отеле, что стоял у железной
дороги,  и задержался еще на день. Тарвин и Шерифф завладели им, показывая
ему   город  и  его,  как  они  говорили,  "природные  богатства".  Тарвин
отправился  с  президентом  за город и под открытым небом, посреди широкой
равнины,  в  виду  покрытых  снежными шапками гор пустился в рассуждения о
том,  что  Топаз  было бы целесообразно и даже необходимо сделать конечным
пунктом  новой  железнодорожной  ветви  и  назначить  здесь  управляющего,
построить мастерские и паровозное депо.
   Тарвин обещал президенту,  что,  если он  даст шанс его родному городу,
Топаз окажется достойным и не подведет. Президент должен был ответить лишь
на один вопрос: какой город более достоин такого уникального шанса - Топаз
или соседний Растлер,  по мнению же Тарвина,  тут и  выбирать было нечего.
Главное,  с  чем  приходится считаться,  говорил он,  это характер жителей
города.  Обитатели Растлера - словно сонные мухи, и все это знают: там нет
ни торговли,  ни промышленности,  там нет энергии, нет денег, нет жизни. А
теперь взгляните на  Топаз!  Характер его жителей виден сразу,  стоит лишь
пройтись по  его улицам.  Вот уж  кто давным-давно пробудился,  не  то что
спящий мертвым сном Растлер.  Жители Топаза живут ради бизнеса, ради дела,
они верят в свой город и готовы все свои деньги поставить на эту лошадку.
   И,   несмотря  на  все  эти  пропагандистские  речи,  внутренний  голос
подсказывал, что ему не удастся убедить президента, и сейчас, в преддверии
грядущей неудачи, горечь поражения, которое он потерпел от Кейт, стала еще
острее.  Он  виделся с  Кейт после возвращения из Кэнон-Сити и  знал,  что
разве только чудо смогло бы удержать ее от отъезда в Индию через три дня.
   Он смог забыть о существовании Кейт на то время, пока боролся за Топаз,
но после прощания с  Матри внезапная острая боль напомнила ему о  ней.  Он
взял  с  нее  обещание  отправиться вечером  к  Горячим  Ключам  вместе  с
компанией приглашенных.  Он  ждал этой поездки,  потому что  это  была его
последняя надежда. Он хотел в последний раз объясниться с ней.
   Поездка  на  Горячие  Ключи  задумывалась  для  того,   чтобы  показать
президенту и  его  жене,  какой  зимний курорт нужно построить в  Топазе в
будущем;  гости согласились отправиться туда вместе с компанией, на скорую
руку  собранной  Тарвином.   В  надежде  улучить  минутку  для  спокойного
разговора с  Кейт  он  пригласил еще  трех мужчин -  почтмейстера Максима,
Хеклера, издателя топазской газеты "Телеграмма" (оба были его коллегами по
торговой палате), и одного симпатичного англичанина по имени Кармейтен. Он
рассчитывал,  что  они займут беседой президента и  тогда удастся выкроить
полчаса на  разговор с  Кейт,  не  нанося ущерба делам города.  Ему  вдруг
пришло в  голову,  что  к  этому моменту президент может захотеть обновить
свои впечатления о городе,  а Хеклер был именно тем человеком, который мог
сослужить здесь хорошую службу.
   Тарвин придержал свою лошадь и,  приотстав немного от группы,  оказался
вровень с  Кейт.  Кармейтен,  с  которым он был в приятельских отношениях,
сразу уступил ему  свое  место рядом с  Кейт и  помчался вперед,  догонять
остальную компанию.
   Она подняла на Тарвина свои выразительные глаза,  лишь только он осадил
лошадь  рядом  с  нею,  и  безмолвно умоляла  его  избавить  их  обоих  от
продолжения безнадежного спора,  но лицо Тарвина окаменело,  и  даже голос
ангела не тронул бы сейчас его сердца: он не стал бы слушать его.
   - Я  опять утомляю вас этим разговором,  я  знаю,  Кейт.  Но  я  должен
поговорить с вами о вашей поездке. Я должен спасти вас.
   - Не старайтесь больше,  Ник,  -  ответила она мягко.  - Пожалуйста, не
надо.  В этом - спасение моей души. Это единственное, чего я по-настоящему
хочу. Мне иногда кажется, что, может быть, для этого я и родилась на свет.
Ведь все мы для чего-то приходим в этот мир,  Ник, разве не так, даже если
дело,  ради которого мы существуем,  крохотное и  скромное и  другие его и
вовсе не замечают? Я должна сделать это, Ник. Помогите мне в этом.
   - Пусть меня...  пусть меня  поколотят,  если я  соглашусь на  это!  Вы
хотите,  чтобы я облегчил вашу задачу?  Я же постараюсь осложнить ее.  Вот
для чего я тут.  Все здесь идут на поводу у каждого вашего желания,  пусть
даже  оно  и  дурно.  Ваши  отец  и  мать  позволяют вам  делать все,  что
заблагорассудится.  Они даже и  не подозревают,  на какую плаху вы кладете
свою драгоценную голову Я  вам не сумею заменить ее новой.  А  вы сумеете?
Мысль об этом придает мне силы и решимость.  Но похоже,  что моя решимость
вам отвратительна.
   Кейт засмеялась.
   - Да,  Ник,  вы стали просто отвратительны. Но я ничего не имею против.
Мне даже,  кажется,  нравится ваше беспокойство обо мне.  Если бы я вообще
могла остаться здесь ради кого-то,  то я бы сделала это ради вас.  Вы ведь
мне верите, Ник?
   -  О, верю и благодарю вас к тому же. Но что мне это даст? Мне нужна не
вера. Мне нужны вы.
   - Я знаю это,  Ник.  Знаю. Но Индии я нужна больше, чем вам - нет, не я
сама,  а  то,  что я  смогу там сделать и что смогут сделать женщины вроде
меня.  Я слышу крик:  "Приди и помоги нам!",  и пока я его слышу, не будет
мне радости ни в чем.  Я могла бы стать вашей женой, Ник. Это нетрудно. Но
пока этот крик звучит у  меня в  ушах,  каждый миг  превратится для меня в
пытку.
   - Это жестоко по отношению ко мне -  говорить о пытке,  - произнес Ник,
печально разглядывая скалы возвышавшиеся над ними.
   - О нет. К вам мои слова не относятся.
   - Да-да,  вот именно,  ко мне все это отношения уже не имеет, - ответил
он и плотно сжал губы.
   Она не утерпела и улыбнулась, глядя ему в лицо.
   - Я никогда не выйду замуж ни за кого другого,  Ник,  если вам от этого
будет легче, - сказала она с внезапной нежностью в голосе.
   - Но за меня вы замуж не выйдете?
   - Нет, - ответила она тихо и просто, но твердо.
   Он  с горечью выслушал этот ответ и некоторое время молча размышлял над
ним. Они ехали шагом, и он, опустив поводья, сказал.
   -  Ну,  ладно.  Не  во мне дело. Во мне говорит не один эгоизм, дорогая
моя. Да, я хочу, чтобы вы остались здесь ради меня, единственно ради меня,
я хочу, чтобы вы всегда были рядом со мной, я хочу вас, вы нужны мне. Но я
прошу  вас  остаться  вовсе не из-за этого. Я просто думать не могу о том,
как  вы  бросаетесь  в  опасную  пучину  -  беззащитная,  одинокая,  почти
девчонка.  Да  я спать из-за этого по ночам не могу. Я и помыслить об этом
никак  не отважусь. Это чудовищно. Это страшно. Это нелепо, наконец. Вы не
должны этого делать.
   -  Я  не  должна  думать  о  себе, - ответила она дрожащим голосом. - Я
должна думать о них.
   - А я должен думать о вас.  И вы меня не подкупите,  не заманите ничем,
не принудите думать о ком-нибудь другом.  Вы все принимаете слишком близко
к сердцу.  Милая моя,  -  он умолял ее,  понизив голос,  -  вы что, несете
ответственность за  все  несчастья в  мире?  Со  всех сторон нас  окружают
страдания и  боль Разве вы  можете уничтожить их?  Где бы вы ни были,  всю
жизнь в  ваших ушах будут звучать стоны миллионов несчастных,  несмотря на
все ваши усилия помочь им.  И  никому из нас от этого не уйти И никогда не
избавиться Это та  цена,  которую мы  платим за то,  что осмеливаемся быть
счастливыми хоть на мгновение.
   Он  взял  ее  руку  в свою (она не отняла ее) и стал говорить ей что-то
кротко  и  нежно,  как огорченному ребенку. И в эту секунду, что длилась и
длилась, Тарвин сдался - нет, он не отказался от Кейт и от своей любви, от
своего  твердого  намерения  вернуть  ее.  Он поставил крест лишь на своем
желании  удержать  ее  дома.  Пусть едет, если ей этого так хочется. Но их
теперь будет двое.
   Когда они добрались до Горячих Ключей, Тарвин немедленно воспользовался
возможностью заговорить с  миссис  Матри,  которая,  кажется,  тоже  ждала
этого.  В  то  время,  как Шерифф показывал президенту бившие из-под земли
источники,  окутанные паром, - места, где уже сегодня можно было купаться,
а  завтра предполагалось построить гигантский отель,  Тарвин отвел  миссис
Матри  в  сторону.  Кейт,  пряча  от  цепкого  взгляда миссис  Матри  свои
покрасневшие от слез глаза, осталась с отцом.
   - Вам действительно хочется иметь это ожерелье? - спросил он резко.
   Она снова засмеялась,  и смех ее был серебристым, звонким и веселым, но
и  на этот раз в нем был налет искусственности,  всегда присутствовавший в
ее поведении.
   - Хочется?  -  переспросила она.  - Конечно, хочется. А еще мне хочется
луну с неба.
   Тарвин прикоснулся к ее руке, словно перебивая ее и извиняясь за это.
   - У вас оно будет, - сказал он со всей определенностью.
   Она  перестала смеяться и даже побледнела - такое впечатление произвела
на нее его решимость.
   - Что вы имеете в виду? - быстро переспросила она.
   - Понравится ли оно вам?  Доставит вам радость и  удовольствие?  Что вы
готовы сделать для этого?
   - На четвереньках доползти до Омахи,  - ответила она с искренностью, не
уступавшей его серьезности. - Нет, до самой Индии.
   - Отлично, - решительно сказал Тарвин. - Тогда все улажено. Послушайте,
я  хочу,  чтобы "Три К" остановили свой выбор на Топазе.  Но вы этого тоже
должны захотеть. По рукам?
   - Но вы же не можете...
   - Ерунда.  Мое дело - сделать то, что я вам обещал. Справитесь ли вы со
своей задачей?
   - Вы хотите сказать... - начала она.
   -  Да,  -  кивнул  он, перебив ее. - Именно так. Сможете ли вы устроить
это?
   Стиснув зубы и сжав кулаки, да так, что ногти вонзились в ладони, но не
теряя самообладания, он ждал ответа.
   Она,  словно упрекая,  наклонила набок хорошенькую головку и посмотрела
на  него.  В  ее  взгляде угадывался вызов.  Медля с  ответом,  она  будто
дразнила его надеждой.
   - Как я понимаю,  -  сказала она наконец,  мечтательно улыбаясь, - Джим
всегда делает то, о чем я прошу его.
   - Тогда договорились?
   - Да, - ответила она.
   - Давайте вашу руку
   Их руки соединились,  и какое-то мгновение они стояли рядом, пристально
вглядываясь в глаза друг другу.
   - Вы достанете его мне? Обязательно?
   - Да.
   - И не откажетесь от своих слов?
   - Нет.
   Он сжал ее руку, да так, что она вскрикнула.
   - Ой! Мне больно!
   - Хорошо,  -  ответил он  хриплым голосом,  отпуская ее  пальцы.  -  Мы
заключили сделку. Завтра я отправляюсь в Индию.





   Тарвин  стоял  на  платформе железнодорожной станции Равут и смотрел на
облако  пыли,  скрывавшее  от  глаз удалявшийся бомбейский почтовый поезд.
Когда  он исчез из виду, нестерпимый жар, исходивший от щебенчатой насыпи,
начал  донимать  его,  и Ник, сощурившись, обратил свой взор на край, куда
прибыл - на Индию.
   Проехать четырнадцать тысяч миль оказалось до смешного просто.  Сначала
он почти неподвижно лежал в корабельной каюте, потом, сняв пиджак, в одной
рубашке,  растянулся на кожаном диване в  поезде,  который доставил его из
Калькутты в  Равут.  Если это путешествие и можно было назвать долгим,  то
лишь потому,  что перед глазами у  него больше не  было Кейт,  зато он все
время думал о ней.  Но разве ради этого он приехал сюда - ради того, чтобы
лицезреть безлюдную желтую пустыню Раджпутана и уходящие вдаль рельсы?  От
этой пустоты у  него дрожь пробежала по  коже.  Он  понял,  что на станции
Равут  давно поставили крест.  Станцию покинули навсегда,  и  ощущение это
усиливали парящие  повсюду  запустение и  заброшенность.  На  всем  лежала
какая-то   кладбищенская  печать.   Мрачная  основательность  станционного
здания,  построенного из  пиленого камня,  прочная,  камнем же  выложенная
платформа,   выведенные  с  математической  аккуратностью  буквы  названия
станции -  все это не  вселяло никакой надежды на лучшее будущее.  И  даже
новая железнодорожная линия не спасла бы этот транснортный узел.
   Честолюбия он был лишен напрочь.  Это место принадлежало правительству.
И куда ни глянь,  нигде ни зеленой травинки или листка, ни одной изогнутой
линии,  радующей глаз,  ничего,  что  сулило  бы  продолжение жизни.  Лишь
розовато-лиловое   ползучее  растение,   что   часто   встречается  вблизи
железнодорожного  полотна,  уныло  погибало  от  недостатка  человеческого
участия и внимания.
   Однако  от сильной тоски по родине Тарвина спасло здоровое человеческое
негодование.   Толстый  темнокожий  мужчина,  одетый  во  что-то  белое  и
полупрозрачное,  в черной бархатной шапочке, вышел из станционного здания.
Местный  житель,  он  же  здешний  железнодорожный  начальник,  обратил на
Тарвина  не  больше  внимания,  чем  на окружающую безжизненную природу: в
сторону  Ника  он попросту не взглянул. В Тарвине проснулось нечто похожее
на сочувствие к бунтовавшему Югу*.
   - Когда пойдет следующий поезд на Ратор? - спросил он.
   - Нет никакого поезда,  -  ответил человек,  тщательно подбирая слова и
делая между ними паузы.  Его речь звучала отрешенно и  безлично,  как звук
фонографа.
   - Нет поезда? А где у вас расписание? Где путеводитель? Где указатель?
   - Совершенно нет - абсолютно нет - никакого поезда.
   - Тогда какого дьявола вы тут сидите?
   - Сэр, я начальник этой станции, а здесь запрещается богохульствовать в
разговоре со служащими этой компании.
   - Ах вот как, начальник станции? Значит, запрещается, да? Так вот, друг
мой,   слушайте  меня,   вы,   начальник  станции,   где   даже  поезд  не
останавливается,  а  надо выпрыгивать на  ходу...  Если вы  дорожите своей
жизнью, то говорите немедленно, как добраться до Ратора - ну же!
   Человек молчал.
   - Так что же мне делать? - возопил Запад.
   - А мне почем знать? - ответствовал Восток.
   Тарвин  уставился на темнокожее существо в белом, оглядывая его снизу -
начиная  с  хороших  кожаных туфель и ажурных носков, натянутых на толстые
икры,  и  кончая  черной  бархатной  шапочкой. Взгляд восточного человека,
бесстрастный   и   невозмутимый,   как   величественные  фиолетовые  горы,
возвышавшиеся за станцией, заставил его на мгновение задуматься, стоило ли
ради  Кейт и ради Топаза приезжать сюда. Эта богохульная мысль, говорившая
об утрате веры и крепости духа, только мелькнула в душе и исчезла.
   - Ваш билет, пожалуйста, - сказал бабу*.
   Чем  дальше, тем хуже. Выходит, борись, отчаивайся, люби да хоть умирай
у  его ног, это существо будет лишь равнодушно исполнять свои обязанности,
отбирая билеты у пассажиров.
   - Слушайте-ка, вы, - крикнул Тарвин, - мошенник в начищенных штиблетах,
вы,  желтоглазая алебастровая колонна...  - Но продолжить он не смог - его
речь превратилась в  крик отчаяния и ярости.  Пустыня равнодушно поглотила
все звуки,  а  бабу с  ужасающим спокойствием повернулся спиной к Тарвину,
прошествовал в станционное здание и закрыл дверь за собой.
   Тарвин,  подняв брови и выразительно насвистывая,  позвякивал в кармане
монетой  в  двадцать  пять  центов  и  рупией.   Окошечко  билетной  кассы
приоткрылось, и показалось бесстрастное лицо индуса.
   - Говоря как офисьяльное лицо,  могу сообщить вам, что ваша честь может
добраться до Ратора при посредстве телеги, запряженной буйволами.
   - Найдите мне телегу, - сказал Тарвин.
   - Ваша честь пожалует мне комиссионные за посредничество?
   - Разумеется!
   Голова в черной шапочке хорошо постигала сказанное только тогда,  когда
оно сопровождалось соответствующим тоном.
   Окошечко закрылось.  А  потом,  но отнюдь не сразу,  раздался протяжный
рев, который можно сравнить разве что с ревом утомленного колдуна, снова и
снова вызывающего дух, не желающий являться.
   - Моти! Моти! О-о-о!
   - Ах так,  значит, есть и Моти, - прошептал Тарвин и, перепрыгнув через
низенькую каменную ограду, с саквояжем в руках прошел через билетную кассу
и  ступил на  землю Раджпутаны.  Его всегдашняя веселость и  уверенность в
себе вернулись к нему вместе с надеждой двинуться в путь.
   Между  ним  самим и  фиолетовым полукружьем гор  лежало пятнадцать миль
бесплодной никчемной холмистой земли,  кое-где  усеянной обломками скал  и
деревьями,  лишенными листвы,  пострадавшими от  засухи,  покрытыми пылью,
бесцветными,  как выгоревшие на солнце локоны живущего в  прериях ребенка.
Если смотреть направо,  то  где-то  очень-очень далеко мерцала серебристая
вода соленого озера и в голубой дымке смутно угадывались очертания густого
леса.  Угрюмая,  безлюдная, знойная пустыня, иссушенная бронзовым солнцем,
вызывая чувство тоски по дому,  поражала сходством с  родными прериями и в
то же время непохожестью на них.
   Откуда-то  из-под земли - а по сути дела, как он чуть позже рассмотрел,
из  маленького  пятнышка  между двух набежавших друг на друга холмов, - из
крохотной  деревушки  показался  столб  пыли,  в  центре которого катилась
запряженная  волами  телега.  Отдаленный  скрип  колес по мере приближения
телеги  превратился в настоящий визг; Тарвину был хорошо знаком этот звук:
когда  груз,  шедший в Топаз, спускался под уклон, приходилось нажимать на
тормоз  и  раздавался  жуткий  скрежет.  Но  здесь не было никакого груза.
Колеса  представляли  собой  распиленные комли деревьев - по большей части
необработанные  и  незакругленные.  Четыре  не  очищенных  от  коры  жерди
скрепляли  углы  телеги,  сетчатые  борта которой были сплетены из волокон
дерева  какао.  Два буйвола, чуть покрупнее ньюфаундлендов, но меньше, чем
коровы  олдернейской  породы*,  тянули  телегу,  в  которой нельзя было бы
уместить и половину груза, обычного для лошади.
   Телега подкатила к  станции,  и буйволы,  оглядев Тарвина,  улеглись на
землю.  Тарвин уселся на свой саквояж,  подпер голову руками и, благодушно
рассмеялся.
   - Ну  же,  пришел ваш черед,  -  поучал он бабу,  -  торгуйтесь.  Я  не
тороплюсь.
   И   началась  сцена,  исполненная  красноречия  и  буйства.  Скандал  в
Ледвиллском  картежном притоне был лишь слабой копией их препирательств. С
начальника  станции  словно  ветром  сдуло его недавнюю невозмутимость. Он
витийствовал,  жестикулировал,  проклинал и взывал; возница же, совершенно
голый,  если  не  считать  голубой  набедренной  повязки,  ни в чем ему не
уступал.   Оба   указывали   на  Тарвина;  казалось,  они  спорили  о  его
происхождении  и  его  родословной; но насколько Тарвин мог понять суть их
спора,  они  прикидывали,  сколько  он  весит. Когда они уже было пришли к
полюбовному   соглашению,  разногласия  вспыхнули  вновь  и  пришлось  все
начинать  сначала,  то  есть  вновь  оценить  как  самого  Тарвина,  так и
трудности путешествия в Ратор.
   Первые  десять  минут  Тарвин  аплодировал то  начальнику  станции,  то
вознице,  бесстрастно стравливая их  друг  с  другом.  Затем он  умолял их
прекратить препирательства,  но,  когда они не вняли его мольбам, он вдруг
почувствовал,  что зной становится нестерпимым,  и стал поносить их на чем
свет.
   Возница на  минуту замолчал в  изнеможении,  и  тут  бабу  повернулся к
Тарвину и, схватив его за руку, закричал, а точнее, завопил:
   - Все уладить,  сэр!  Все уладить!  Этот человек - он человек совсем не
образованный, сэр. Вы давать деньги мне, я все уладить.
   С  быстротой мысли возница схватил Тарвина за другую руку и на каком-то
незнакомом языке умолял не слушать его посредника-противника. Когда Тарвин
сделал  шаг  назад,  они  последовали за  ним,  воздев  руки  в  мольбе  и
возмущении,   при   этом   начальник  станции  сразу   разучился  говорить
по-английски,  а  возница забыл  о  том,  что  к  белому  человеку следует
относиться с уважением.
   Тарвин,  вырвавшись из их рук, швырнул свой саквояж в телегу, запрыгнул
в нее сам и крикнул единственное известное ему индийское слово. К счастью,
оказалось,  что это слово приводит в движение всю Индию -  "Чалло!", что в
переводе означает "Поехали!".
   Итак,  оставив  позади  раздор  и  отчаяние,  Николае Тарвин  из  штата
Колорадо двинулся в путь по пустыне Раджпутана.





   Под  влиянием  некоторых  обстоятельств четыре дня могут превратиться в
вечность.  Этих-то  обстоятельств  Тарвин  и хлебнул сполна, путешествуя в
телеге,  с  которой  он сполз лишь через девяносто шесть часов после того,
как  буйволы,  лежавшие  в  пыли  на станции Равут, поднялись на ноги. Они
тянулись и не кончались, эти часы, как сводящий с ума, скрипучий, покрытый
пылью медленный караван. За час буйволы проходили две с половиной мили.
   В  Топазе -  в  благословенном,  счастливом Топазе!  -  кто-то  успевал
разбогатеть и  разориться,  пока  повозка медленно продвигалась вперед  по
раскаленному докрасна высохшему руслу реки, зажатому между двумя песчаными
горами.
   Большие  серые  журавли  с  высоко поднятыми ярко-алыми головками гордо
прогуливались  по  высокой траве, растущей в небольших болотцах у подножия
холмов. Бекас и перепелка даже не утруждали себя тем, чтобы вылететь прямо
из-под  ног буйволов, и однажды утром на сверкающем в лучах рассвета утесе
Тарвин увидел двух молодых пантер, играющих друг с другом, как котята.
   Отъехав на  несколько миль от  Равута,  возница вынул откуда-то  снизу,
из-под сиденья,  саблю,  которую повесил себе на шею,  и  время от времени
подгонял ею  буйволов.  Тарвин  заметил,  что  в  этой  стране все  ходили
вооруженные,  как и у него на родине.  Но ему пришло в голову, что топорно
сработанный кусок стали длиной в  три фута не шел ни в  какое сравнение со
столь быстрым оружием, как его тонкой работы револьвер.
   Раз он  вскочил на  ноги в  повозке и  громко закричал,  потому что ему
показалось,  что он видит белое полотно так хорошо знакомого американского
фургона переселенцев.  Но  оказалось,  что  это всего-навсего огромный воз
хлопка,  который тащили шесть буйволов и  который то  поднимался по гребню
горы, то нырял вниз. И на протяжении всего пути его жгло палящее индийское
солнце,  а он только диву давался, как это он. мог в свое время осмелиться
восхвалять жаркое  солнце  Колорадо,  светившее круглый год.  На  рассвете
скалы блистали,  как алмазы,  и  в  полдень было больно смотреть на речной
песок,  сверкавший миллионами искр.  В  вечернюю пору  поднимался холодный
сухой  ветер,  и  горы,  лежащие у  горизонта,  в  свете заходящего солнца
окрашивались  в   сотни  цветов.   И  тут  Тарвин  понял  смысл  выражения
"блистающий Восток",  ибо горы превращались в груды рубинов и аметистов, а
туман  в  долинах  между  скалами становился опаловым.  Лежа  на  спине  в
повозке,  Ник смотрел на небо,  мечтал об ожерелье под названием Наулака и
спрашивал себя, сможет ли оно соперничать с этой великолепной природой.
   "Облака знают о моем замысле и не собираются в тучи,  - думал он. - Это
доброе предзнаменование."
   Он  вынашивал  в  душе  простой  и  ясный  план  покупки Наулаки: чтобы
заплатить  за  нее хорошую цену, надо собрать деньги с жителей Топаза, для
чего,  в  свою  очередь,  выпустить  облигации,  конечно,  не  объявляя об
истинной цели этой операции. В Топазе это вполне возможно - так, во всяком
случае,  казалось  Тарвину,  а  если бы махараджа* заломил слишком высокую
цену, то можно было бы учредить синдикат.
   Раскачиваясь  из  стороны в сторону, получая синяки и шишки от ударов о
борта  повозки, Тарвин думал о том, где теперь Кейт. Если все складывалось
хорошо,  то к этому времени она могла уже быть в Бомбее. Он пришел к этому
выводу,  тщательно  изучив  ее  маршрут;  но  девушка,  путешествующая без
попутчиков,  не  смогла бы перебраться из одного полушария в другое так же
быстро, как свободный, ничем не связанный мужчина, подогреваемый любовью к
ней  и  к  Топазу. Возможно, она задержалась на какое-то время в Бомбее, в
миссии Зенана, потому что нуждалась в отдыхе. Он отказывался от мысли, что
она  могла  заболеть  дорогой.  Нет,  она  отдыхала  в  Бомбее, запасалась
необходимыми  вещами  в  дорогу,  впитывала  в себя чудеса этой незнакомой
страны,  которые  он  столь презрительно отринул, пустившись в путь; самое
позднее через несколько дней она должна быть в Раторе, конечном пункте его
путешествия.
   Он  улыбнулся и  почмокал губами от удовольствия при мысли об их скорой
встрече.  Ему  было приятно и  весело представлять себе,  что  она  сейчас
думает о нем и о его местонахождении.
   Он выехал из Топаза в  Сан-Франциско ночным поездом,  когда прошло чуть
более суток после его разговора с миссис Матри -  не попрощавшись ни с кем
и никому не сказав,  куда едет.  Возможно,  Кейт и удивилась тому, с каким
жаром он прощался с ней в тот вечер, у дома ее отца, когда они вернулись с
Горячих Ключей.  Но  она  ничего не  сказала ему,  а  он  сумел  уйти,  не
проговорившись,  хотя  это  и  потребовало от  него  известных усилий.  На
следующий день,  потерпев  при  этом  убытки,  он  продал  несколько своих
городских участков - ему нужны были деньги на поездку; но никто не обратил
на  это  особого внимания,  поскольку в  интересах своего  бизнеса он  уже
неоднократно проделывал нечто подобное.  И наконец,  настал тот час, когда
он  смотрел на  мерцающие огни  Топаза,  стоя на  задней платформе поезда,
медленно  взбирающегося вверх  к  континентальному водоразделу,  будучи  в
полной уверенности в том, что город, ради которого он направился в Индию и
который  ожидало  благословенное  процветание,   этот   город   не   сумел
"раскусить" Тарвина и догадаться о его благодетельном плане.  А чтобы быть
уже  окончательно уверенным в  том,  что  город  получит нужную версию его
внезапного исчезновения,  Тарвин под строжайшей тайной поведал кондуктору,
как всегда,  выкуривая с ним по сигаре,  что намерен привести в исполнение
маленький план,  связанный с  добычей золота на  Аляске,  а  для этого ему
потребуется пробыть там какое-то время.
   Правда,  Тарвина застал врасплох вопрос кондуктора о  том,  как  же  он
намерен поступить с  выборами.  Но  и  здесь он  нашелся что ответить.  Он
сказал,  что этот вопрос уже решен.  Чтобы объяснить кондуктору,  каким же
именно образом был  решен этот вопрос,  он  должен был бы  посвятить его в
подробности еще одного плана,  но поскольку и  здесь нужна была строжайшая
тайна, то сделать это оказалось невозможно, да и не нужно.
   Однако теперь он задавал себе вопрос, сработает ли его маневр и сдержит
ли  миссис Матри свое слово:  телеграфирует ли она в  Ратор о  результатах
выборов?  Забавно,  что  пришлось поручить женщине эту  миссию -  дать ему
знать о  том,  стал ли  он членом Законодательного собрания штата Колорадо
или нет? Но ведь она была единственным живым существом, знавшим его адрес,
а  так как сама идея,  кажется,  нравилась ей  и  вполне вписывалась в  их
"очаровательный заговор" (она  называла это  именно  так),  то  Тарвин был
доволен.
   Когда он успел вполне смириться с тем, что глазам его не суждено больше
увидеть  белого  человека,  а ушам - услышать вразумительную речь, повозка
въехала  в  узкое  ущелье  между  двумя горами и остановилась перед точной
копией  здания  станции  Равут.  Дом  имел  форму  куба  и был выстроен из
красного  песчаника,  но зато (Тарвин готов был встать перед ним на колени
за  это) в нем было полно белых людей. Все они были раздеты почти донага и
лежали  в  шезлонгах  на  веранде,  а  рядом  с каждым стоял видавший виды
чемодан из воловьей кожи.
   Тарвин, с трудом распрямляя затекшие ноги, выбрался из телеги. Лицо его
превратилось в  маску из  пыли.  Такую пыль  оставляет после себя песчаная
буря или циклон. От заглаженных складок на его одежде не осталось и следа,
а  его  некогда  черная  американская визитка  на  четырех пуговицах стала
жемчужно-белой.  Невозможно было сказать,  где  кончались его брюки и  где
начинались ботинки -  они  сливались в  одно целое.  Пыль падала с  него и
клубилась в  воздухе  при  каждом  его  движении.  Он  было  начал  горячо
благодарить Господа за благополучное окончание путешествия,  но мучительно
закашлялся от пыли.  Протирая страдающие от режущей боли глаза,  он шагнул
на веранду и произнес:
   - Добрый вечер, джентльмены. Нет ли здесь чего-нибудь выпить?
   Никто не приподнялся, чтобы поприветствовать его, правда, кто-то позвал
слугу.  А  один из  присутствующих,  человек с  невыразительным бесцветным
лицом,  одетый в  просторное платье из тонкого желтого шелка,  сидевшее на
его  фигуре,  как  шелуха  на  высохшей скорлупе ореха,  кивнул  Тарвину и
спросил совершенно незаинтересованным тоном:
   - А вы здесь от какой компании?
   "Как?  Неужели и здесь они тоже есть?" -  подумал Тарвин, расценив этот
вопрос как тайный пароль,  по которому коммивояжеры всегда и  везде узнают
друг друга.
   Он  прошел вдоль длинного ряда  и  каждому с  чистосердечной радостью и
благодарностью пожал руку  и  лишь  потом задумался над  тем,  чем  Восток
отличается от Запада,  и спросил себя, неужели эти праздные, изнывающие от
безделья,  неразговорчивые люди  могли  иметь  какое-то  отношение  к  той
профессии,  с  представителями которой в поездах и отелях он уже много лет
обменивался как  товарами,  так  и  занимательными житейскими историями  и
политическими прогнозами? Нет, это были лишь их испорченные, слабые копии,
вялые пародии на тех проворных,  агрессивных,  веселых и  наглых животных,
что назывались коммивояжерами Запада. Но, может быть, он не прав, и боль в
спине,  напомнив о себе,  заставила его признать это - может быть, все они
прибыли сюда,  в  это  захолустье,  где  царили  лень  и  запустение,  при
посредстве телеги, запряженной буйволами, как выразился бабу.
   Ему принесли большой стакан виски с  содовой,  и он засунул в него свой
нос и выпил все до дна; потом бросился в свободный шезлонг и снова оглядел
всю честную компанию.
   - Кто-то  из вас спросил меня,  какую компанию я  здесь представляю.  Я
представляю здесь  самого себя,  так  же  как  и  все  на  этом  свете.  Я
путешествую ради удовольствия.
   Он  не  успел сообразить,  насколько нелепым было это заявление,  ибо в
следующий момент раздался взрыв смеха:  так смеются лишь те, кому давно не
удавалось повеселиться от души.
   - Ради  удовольствия!  -  воскликнул один из  них.  -  Боже всемогущий!
Удовольствия! За удовольствием надо было ехать в другое место.
   - Собственно говоря,  а  почему бы и нет?  Да здесь скорее умрешь,  чем
сделаешь какое-нибудь дело, - сказал другой.
   - С  равным успехом можно попытаться выжать кровь из камня.  Я сижу тут
уже целых две недели.
   - Вот это да! А чего же вы ждете?
   - Мы все здесь сидим уже больше недели, - проворчал четвертый.
   - Что же у вас тут за дело? Чем вы тут промышляете?
   - Вы, наверное, американец, да?
   - Да,  я  из  Топаза,  штат Колорадо.  -  Сказанное не произвело на них
никакого впечатления.  С тем же успехом он мог бы говорить по-гречески.  -
Так что же случилось?
   - Ну как же,  вчера король женился на второй жене.  В городе до сих пор
бьют в гонг. Он пытается закупить обмундирование для нового кавалерийского
полка, который будет откомандирован в ведение правительства Индии, а кроме
того,  он  поссорился с  политическим резидентом.  Я  целых три дня обивал
пороги дома полковника Нолана. Он говорит, что ничего не может сделать без
разрешения верховного правительства.  Я хотел перехватить короля, когда он
выходит из  дворца,  чтобы  поохотиться на  кабанов.  Я  каждый день  пишу
первому министру,  если только не объезжаю город верхом на верблюде. А вот
вам пачка писем, в которой фирма спрашивает меня, почему я бездействую.
   Минут  через  десять  Тарвин  начал  догадываться, что все эти усталые,
измученные люди представляли интересы полдюжины различных фирм Калькутты и
Бомбея.  Как  и  каждую  весну,  они  без всякой надежды на успех осаждали
королевский  дворец,  пытаясь  получить  хоть что-то по счетам с должника,
которым  был сам король. Его Величество заказывал все подряд, без разбору,
и в огромных количествах - расплачиваться же за покупки очень не любил. Он
покупал  ружья, несессеры, зеркала, дорогие безделушки для каминной полки,
вышивки, сверкающие всеми цветами радуги елочные украшения, седла и сбрую,
почтовые   кареты,  экипажи  с  четверками  лошадей,  духи,  хирургические
инструменты,  подсвечники,  китайский  фарфор  -  поштучно  или  оптом, за
наличные  или в кредит, как заблагорассудится Его Королевскому Величеству.
Теряя интерес к приобретенным вещам, он тут же утрачивал и желание платить
за  них,  так  как  мало  что  занимало его пресыщенное воображение дольше
двадцати   минут.   Иной   раз   случалось  так,  что  сама  покупка  вещи
удовлетворяла его сполна, и ящики с драгоценным содержимым, прибывавшие из
Калькутты,  оставались  нераспакованными.  Мир,  воцарившийся  в Индийской
империи,  мешал  ему  взяться  за  оружие  и  направить  его  против своих
собратьев-королей,  и  он  лишился  единственной радости и забавы, которая
тешила  его самого и его предков на протяжении целых тысячелетий. И все же
он  мог  играть  в  эту  игру и сейчас, правда, в несколько видоизмененной
форме  - воюя с приказчиками, тщетно пытающимися получить с него по счету.
Итак,  по  одну  сторону  стоял  сам  политический  резидент  государства,
посаженный   на  это  место  для  того,  чтобы  обучать  короля  искусству
управления,  и  главное,  экономии  и  бережливости, а по другую сторону -
точнее  сказать,  у  дворцовых ворот, обыкновенно находился коммивояжер, в
душе  которого  боролись  презрение  к  злостному неплательщику и присущее
каждому англичанину благоговение перед королем.
   И  когда  Его  Величество выезжал из  дворцовых ворот,  чтобы предаться
удовольствиям на кабаньей охоте,  на конных бегах, на плацу, где перед ним
маршировали его войска,  или в лавках,  где он заказывал все новые и новые
никому не  нужные безделушки,  и  даже  тогда,  когда он  делал судорожные
попытки сладить со  своими женщинами,  которые знали о  королевских счетах
значительно  больше,  чем  даже  сам  премьер-министр,  -  он  должен  был
постоянно  помнить  об  этих  двух  персонах  -  политическом резиденте  и
торговом агенте.  За  всем этим стояло правительство Индии,  категорически
отказывающееся гарантировать уплату  долгов  короля  в  время  от  времени
посылающее ему на синей бархатной подушечке усыпанные бриллиантами ордена,
призванные подсластить увещевания политического резидента.
   - Я надеюсь,  вы знаете,  как заставить короля платить за это, - сказал
Тарвин.
   - То есть как?
   - Ну,  у  нас,  в  Америке,  когда клиент ведет себя  подобным образом,
обещая кредитору встретиться с  ним в  гостинице и  не являясь туда,  а на
следующий день  обещает прийти  в  лавку  и  опять  не  платит,  приказчик
говорит:  "Отлично!  Если вам угодно заплатить по счету за еду,  за вино и
другие напитки,  за сигары, выкуренные мной, покуда я ждал вашего прихода,
то я  ничего не имею против.  Пожалуйста!  Я сумею скоротать время".  И на
третий день он выставляет счет, в котором указан даже размер его проигрыша
в покер.
   - А, это очень интересно. Но как ему удается включить все эти расходы в
счет?
   - Он  вносит их  в  следующий счет за  те  товары,  что  продает своему
клиенту. Цена на них в таком случае сильно возрастает.
   - Мы и так можем назначить какую угодно цену.  Трудность состоит лишь в
том, чтобы получить деньги.
   - Понять не могу, откуда вы, ребята, в таком случае время берете, чтобы
транжирить  его  здесь  попусту,   -   твердил  Тарвин,   заинтересованный
услышанным.   -  Там,  откуда  я  приехал,  люди  путешествуют  строго  по
расписанию,  и  если коммивояжер опаздывает на день против договоренности,
он телеграфирует своему клиенту, чтобы тот пришел прямо на станцию, и пока
поезд стоит,  он продает ему все свои товары.  Да он весь земной шар успел
бы  продать за то время,  пока у  вас здесь мимо проезжает телега.  Что же
касается того,  чтобы  получить с  короля  деньги,  то  почему бы  вам  не
наложить арест  на  имущество старого греховодника?  На  вашем месте я  бы
наложил арест на все его государство,  на дворец,  даже на корону. Да я бы
по  суду признал его должником и  привел бы приговор в  исполнение -  если
нужно, то и самолично. Я бы запер старика и сам управлял бы Раджпутаной за
него, если бы понадобилось. Но деньги с него я бы получил.
   Улыбка сочувствия появилась на лицах присутствующих.
   - Это потому,  что вы просто не разбираетесь в здешних делах, - сказали
сразу несколько человек.  И они принялись объяснять ему суть происходящего
во всех подробностях. Вся их былая вялость и лень вдруг пропали, и все они
заговорили хором, перебивая друг друга.
   Чуть  позже  Тарвин  понял,  что  сидевшие  на  веранде  люди,  хотя  и
показались ему  сначала ленивыми,  вовсе не  были дураками.  Тихо лежать у
врат величия,  наподобие нищих,  и ждать своего часа - таков был их метод.
Времени уходило при  этом  много,  но  в  конце  концов  им  что-нибудь да
платили,  особенно в  том случае,  как объяснил человек в  желтом одеянии,
если  удавалось склонить на  свою  сторону премьер-министра и  через  него
пробудить интерес и у королевских жен.
   Мимолетное воспоминание о  миссис Матри заставило Тарвина едва  заметно
улыбнуться.
   Человек в  желтом продолжал свой рассказ,  и Тарвин узнал,  что главная
жена  короля  -  убийца,  отравившая своего  бывшего мужа.  Она  лежала  в
железной клетке  в  ожидании казни,  когда  король  впервые  увидел  ее  и
спросил,  отравит ли она его,  если он женится на ней -  во всяком случае,
так гласит молва.  Конечно,  отвечала она,  если он будет обращаться с ней
так же,  как ее первый муж.  В результате чего король женился на ней -  во
многом ради прихоти,  но главным образом потому,  что пришел в  восторг от
грубого ответа.
   Эта  безродная  цыганка  меньше  чем  за  год  повергла и короля, в его
государство  к своим ногам - ногам, о которых злые языки говорили, что они
огрубели от долгих путешествий по извилистым тропам позора и скандала. Она
родила  королю  сына,  который  был ее гордостью и утехой ее честолюбия, и
после  его  рождения  с  новой  силой  стала  добиваться власти. Верховная
власть,  находившаяся  за  тысячу  миль  отсюда, чувствовала в ней силу, с
которой   необходимо   считаться,   и  недолюбливала  ее  за  это.  Седому
сладкоречивому  резиденту,  полковнику  Нолану,  жившему в розовом доме на
расстоянии  полета стрелы от городских ворот, часто приходилось терпеть ее
дерзости.  Ее последняя победа была особенно унизительной для него: узнав,
что  канал,  предназначенный  для летнего снабжения города питьевой водой,
должен пройти по апельсиновому саду под ее окнами, она употребила все свое
влияние  на  махараджу,  чтобы разрушить этот план. В результате махараджа
велел проложить канал в другом месте, что стоило ему четверти его годового
дохода и было сделано вопреки слезным увещеваниям резидента.
   А  цыганка Ситабхаи,  спрятавшись за  шелковыми занавесками,  слышала и
видела спор между раджой и резидентом и ликовала.
   Тарвин жадно внимал рассказу.  Все  услышанное было ему на  руку,  лило
воду на его мельницу,  пусть даже и опрокидывало его первоначальные планы.
Перед ним открывался новый мир, в котором он плохо ориентировался, и, надо
было сказать себе честно,  -  мог действовать лишь по  наитию,  находясь в
постоянной зависимости от сиюминутного вдохновения. До того, как он ступил
на  путь,  ведущий к  Наулаке,  он и  не мог ничего знать об этом мире,  и
сейчас  охотно  выслушивал  все,   о   чем  рассказывали  ему  эти  лениво
развалившиеся в шезлонгах люди.  У него возникло чувство, что, может быть,
ему надо вернуться домой и снова приняться за азбуку.  Что нравилось этому
странному существу,  которое они называли королем? Что привлекало его? Чем
ему можно было угодить? И главное, чего он боялся?
   Мысль  Тарвина  работала напряженно и  быстро.  Но  вслух  он  произнес
другое:
   - Неудивительно,   что  ваш  король  -  банкрот.  Ведь  ему  приходится
содержать такой двор.
   - Он один из самых богатых князей в Индии,  - ответил человек в желтом.
- Он сам не знает, чем владеет.
   - Тогда почему же  он не заплатит вам,  а  держит вас здесь в  какой-то
сонной полудреме?
   - Потому что он туземец. Он потратит сто тысяч фунтов на свадебный пир,
но задержит выплату двухсот рупий по счету на целых четыре года.
   - Надо излечить его от  этой болезни,  -  настаивал Тарвин.  -  Пошлите
шерифа -  пусть наложит арест на  те  драгоценные камни,  что украшают его
корону.
   - Вы  не  знаете индийских князей.  Они  скорее оплатят ваш  счет,  чем
расстанутся  с  этими  камнями.   Эти  камни  священны.   Они  принадлежат
государству.
   -  Ах, как бы мне хотелось взглянуть на "Счастье Державы"! - воскликнул
один  из  присутствующих,  о котором впоследствии Тарвин узнал, что он был
агентом калькуттской ювелирной фирмы.
   - А что это? - спросил Тарвин небрежно, потягивая виски с содовой.
   - Это Наулака. А разве вы не знаете?
   Человек в желтом одеянии избавил Тарвина от необходимости отвечать.
   - Да ладно вам! Все эти небылицы о Наулаке придумали жрецы.
   - Не думаю,  - рассудительно ответил агент ювелирной фирмы. - Когда я в
последний раз был здесь,  король говорил мне,  что однажды показал Наулаку
наместнику.  Но он был единственным иностранцем, которому довелось увидеть
это чудо. Король уверил меня, что теперь и сам не знает, где ожерелье.
   - Тьфу ты!  Вы  что,  верите,  что  существуют изумруды в  два  дюйма в
разрезе? - спросил другой.
   - Да,  но это главный камень ожерелья,  -  сказал ювелир,  -  и я держу
пари,  что  это настоящий изумруд.  Но  поражает меня вовсе не  это.  Меня
удивляет,  как эти парни,  которые ничего не  смыслят в  таких вещах,  как
алмаз  чистой воды,  сумели собрать в  одно  целое  полдюжины превосходных
драгоценных камней, а всего их там около пятидесяти. Говорят, что собирать
камни на это ожерелье начали во времена Вильгельма Завоевателя.
   - А,  ну тогда у них есть еще в запасе годик-другой, - сказал Тарвин. -
Если бы мне дали восемь столетий,  я  бы и  сам кое-что предпринял,  чтобы
собрать вместе несколько драгоценных камушков.
   Он  полулежал  в  кресле, чуть отвернувшись в сторону от всей компании.
Сердце  его  билось  учащенно.  В его жизни бывало разное: в свое время он
торговал  рудой,  покупал  и перепродавал земельные участки и скот. Бывали
минуты,  когда  он  был  на  волосок  от  разорения и для этого нужно было
кому-то  лишь  глазом моргнуть или пальцем пошевельнуть. Но в его жизни не
было  еще  таких  моментов,  в которых, как сейчас, сосредоточилось восемь
столетий.
   В  глазах  у  всех,  кто  смотрел  на  него  сейчас,  мелькнуло  что-то
напоминающее жалость.
   - По  пять  превосходных экземпляров девяти  разных  видов  драгоценных
камней,  -  начал перечислять ювелир, - рубин, изумруд, сапфир, бриллиант,
опал, кошачий глаз, бирюза, аметист и...
   - Топаз? - спросил Тарвин уверенно, словно он был владельцем ожерелья.
   - Нет, черный алмаз - черный, как ночь.
   - Но  откуда вы  знаете все это?  От  кого вы это услышали?  -  спросил
Тарвин с любопытством.
   - Из разговоров -  интересных,  но малодостоверных. Таким образом здесь
узнается все. Но сейчас остается лишь гадать, где находится ожерелье.
   - Возможно,  оно спрятано под полом в  каком-нибудь городском храме,  -
высказал предположение человек в желтом.
   Тарвин,  несмотря на  все свое самообладание,  не  справился с  собой и
вспыхнул: он уже видел, как перерывает весь город.
   - А где... этот город? - спросил он.
   Кто-то  кивнул  в  ту  сторону,  где  палило солнце, и он увидел скалу,
окруженную  тремя  рядами  стен. Она ничем не отличалась от многочисленных
мертвых  городов, мимо которых он проезжал в телеге. Над скалой возвышался
унылый темно-красный утес. К самому подножию скалы подступали желтые пески
пустыни,  в  которой  нельзя  было  найти  ни деревца, ни кустика и жить в
которой  могли  лишь дикие ослы да где-то в самом центре, говорят, и дикие
верблюды.
   Тарвин долго  разглядывал город  сквозь трепещущее знойное марево и  не
заметил там  никаких признаков жизни,  никакого движения.  Было чуть позже
полудня,  и все подданные Его Величества спали.  И вот эта каменная глыба,
одиноко  стоящая  посреди  пустыни,   и  являла  собой  видимую  цель  его
путешествия - тот Иерихон, штурмовать который он явился из Топаза.
   Безрадостные мысли бродили в его голове.  Интересно,  думал он, если бы
кто-то  приехал из  Нью-Йорка в  телеге,  запряженной буйволами,  лишь для
того,  чтобы насвистывать веселый мотивчик у подножия Саугваш Рендж, каким
бы дураком я его считал!..
   Он поднялся и размял уставшие, покрытые пылью ноги.
   - Когда  здесь  становится  достаточно  прохладно,   чтобы  можно  было
осмотреть город?
   - Что-что    вы    собираетесь    делать    в    городе?    Осматривать
достопримечательности?  Будьте осторожны.  У вас могут быть неприятности с
резидентом, - дружески предупредил его один из англичан.
   Тарвин никак не  мог понять,  почему прогулка по самому заброшенному из
всех виденных им городов могла сулить какие-то неприятности.  Тем не менее
он промолчал,  потому что находился в  чужой,  незнакомой стране,  где все
было  непривычно,  за  исключением,  пожалуй,  лишь  некоторого стремления
женщин к власти над мужчинами. Он обязательно осмотрит этот город, и самым
тщательным образом.  В противном случае,  величественная лень,  царившая в
городе (в нем так и не появилось никаких признаков жизни),  поглотит и его
или превратит в сонного калькуттского коммивояжера. Тарвин начинал бояться
за себя.
   Что-то   надо  сделать  немедленно,   пока  голова  еще  работает.   Он
расспросил,  как пройти на телеграф, хотя, несмотря на наличие телеграфных
проводов, сильно сомневался в том, что в Раторе есть телеграф.
   - Кстати, - крикнул ему вдогонку один из новых знакомых, - не забывайте
о  том,  что любую телеграмму,  которую вы отправляете отсюда,  показывают
королю.
   Тарвин  поблагодарил  и,  увязая  в  песке,  потащился  к  оскверненной
мусульманской мечети,  стоящей на обочине дороги, ведущей к городу. Теперь
здесь находился телеграф.  Он шел и  думал о том,  что совет,  который ему
дали напоследок,  был  весьма стоящим.  Ему  попался на  глаза спешившийся
конный  полицейский,  крепко  спавший на  пороге мечети.  Его  лошадь была
привязана к длинной бамбуковой пике,  воткнутой в землю.  Других признаков
жизни он не встретил,  если не считать голубей, сонно воркующих под темным
сводом арки.
   Удрученный  увиденным,   Тарвин  оглядывался  в  поисках  бело-голубого
символа Западного Союза или чего-то  иного,  что служило бы  ему заменой в
этой  чуднОй  стране.  Он  заметил,  что  телеграфные провода  тянулись  к
отверстию в  куполе мечети.  Под аркой он  разглядел две или три низенькие
деревянные двери.  Наудачу отворив одну из  них,  он  чуть не  наступил на
что-то  теплое  и  мохнатое,  вскочившее тут  же  на  ноги  с  недовольным
мычанием.   Тарвин  едва  успел  отступить  в  сторону,  чтобы  пропустить
буйволенка.  Нисколько не  смущаясь,  он  открыл  другую  дверь  и  увидел
лестничный пролет шириной в  восемнадцать дюймов.  Он  поднялся по нему не
без труда, прислушиваясь, не раздастся ли стук телеграфного аппарата. Но в
здании царила тишина,  как в  усыпальнице,  которой оно когда-то  служило.
Тарвин открыл еще одну дверь и оказался в комнате,  куполообразный потолок
которой был украшен богатой ажурной резьбой, выкрашенной в варварски-яркие
цвета,  и  усеян  мириадами крошечных зеркал.  После  кромешной темноты на
лестнице это  пиршество красок  и  ослепительное сияние  белоснежного пола
заставили его зажмуриться.  И  тем не  менее тут,  несомненно,  находилась
телеграфная станция - на дешевом туалетном столике размещался аппарат явно
устаревшей конструкции.  Солнечный свет проникал в комнату через отверстие
в куполе, сделанное для проводов и потом не заложенное.
   Тарвин стоял,  освещенный солнцем,  и оглядывался по сторонам.  Он снял
свою мягкую широкополую шляпу,  слишком теплую для этого климата,  и вытер
вспотевший  лоб.  Если  бы  некий  недоброжелатель,  спрятавшийся  в  этой
таинственной и  прекрасной комнате и  лелеющий злые замыслы по отношению к
Тарвину,  увидел бы сейчас этого стройного и сильного человека,  у него бы
пропала всякая охота  нападать на  него.  Ник  покрутил свои  длинные усы,
спускавшиеся по  углам рта и  давно уже принявшие своеобразную форму из-за
привычки дергать их в раздумье, и произнес вполголоса несколько колоритных
замечаний,  употребив слова,  к  которым стены этой  комнаты не  привыкли.
Разве был  у  него шанс связаться с  Соединенными Штатами Америки из  этой
пропасти забвения?  Даже проклятие, сорвавшееся с его уст и возвратившееся
из глубины купола, показалось ему чужим и невыразительным.
   На полу лежала какая-то фигура, укрытая простыней.
   - Да,  здесь  нужен  мертвец,  чтобы  вести дела  в  этом  местечке!  -
воскликнул Тарвин, обнаружив тело. - Эй, привет! Вставай-ка, дружище!
   Человек ворча поднялся на  ноги,  сбросил с  себя  покрывало,  и  перед
Тарвином предстал заспанный туземец в костюме из серого атласа.
   - Ой! - воскликнул он.
   - Да-да, - ответил Тарвин невозмутимо.
   - Вы хотите меня видеть?
   - Нет,  я  хочу отправить телеграмму,  если только в этой гробнице есть
электрический ток.
   - Сэр,  -  ответил туземец приветливо,  -  вы пришли в нужное место.  Я
оператор телеграфной связи и главный почтмейстер этого государства.
   Он уселся на полуразвалившийся стул,  выдвинул ящик письменного стола и
начал там что-то искать.
   - Что  вы  ищете,  молодой человек?  Потеряли связь с  Калькуттой и  не
можете найти, да?
   - Большинство джентльменов приносят свои собственные бланки,  - отвечал
он,  и  в  его  мягкой и  вежливой интонации прозвучало что-то  похожее на
упрек. - Вот он, бланк. Карандаш у вас есть?
   - Послушайте,  я не хочу,  чтобы вы утруждали себя из-за меня. Не лучше
ли вам пойти и снова лечь спать?  Я сам отобью телеграмму. Какой у вас код
для связи с Калькуттой?
   - Вы не знаете, как пользоваться аппаратом, сэр.
   - Это я-то не знаю?  Посмотрели бы вы,  как я  перехватываю телеграфные
сообщения во время выборов.
   - Этот аппарат нуждается в о-очень умном обращении, сэр. Вы пишите свою
депешу, а я ее пошлю. Это будет настоящее разделение труда. Ха-ха-ха!
   Тарвин написал такую телеграмму:
   "Добрался до места. Помните про Три К. Тарвин".
   Он указал тот адрес в Денвере, который дала ему миссис Матри.
   - Ну же,  пускайте ее да побыстрее!  -  сказал Тарвин, передавая бумагу
через стол улыбающемуся индусу.
   - Хорошо.  Не  волнуйтесь.  Я  здесь для этого и  нахожусь,  -  ответил
туземец, понимая, что клиент спешит.
   - Дойдет  ли  она  до  места?  -  растягивая слова,  задумчиво произнес
Тарвин,  облокачиваясь о  стол и глядя в глаза индийца в атласном одеянии.
Вид  у  него  при  этом был  самый что  ни  на  есть компанейский,  словно
приглашающий  телеграфиста  посвятить  его  в  подробности  обмана,  если,
конечно, здесь был какой-то обман.
   - О,  да,  безусловно, завтра же. Денвер находится в Соединенных Штатах
Америки, - отвечал туземец, гордясь своими познаниями, как ребенок.
   - Вашу руку!  - воскликнул Тарвин, протягивая свою волосатую пятерню. -
Вы получили хорошее образование.
   Он с  полчаса дружески болтал с телеграфистом о предметах,  знакомых им
обоим,  и видел,  как тот отбил телеграмму;  при первом стуке аппарата его
сердце  понеслось на  родину,  домой.  Посреди  разговора индиец  внезапно
нырнул в  ящик  стола  и,  вытащив оттуда запыленную телеграмму,  протянул
Тарвину, который тут же подверг ее самому внимательному осмотру.
   - Не знаете ли вы какой-нибудь новый англичанин,  приезжающий в  Ратор,
по имени Терпин? - спросил он.
   Тарвин  на  секунду  остановил  свой  взгляд  на адресе, потом разорвал
конверт и обнаружил, как и ожидал, что телеграмма была адресована ему. Она
была  от  миссис  Матри,  которая  поздравляла  его с тем, что он избран в
Законодательное собрание штата Колорадо большинством в 1518 голосов против
Шериффа.
   Тарвин заревел от радости, исполнил боевой танец индейцев на белом полу
мечети и,  вытащив из-за  стола изумленного телеграфиста,  закрутил его  в
бешеном вальсе.  Затем,  отвесив низкий поклон совершенно сбитому с  толку
индийцу и  сказав на  прощанье салям,  он  вылетел из  мечети,  размахивая
телеграммой над головой, и, дурачась и шаля, вприпрыжку побежал по дороге.
   Когда Тарвин вернулся в гостиницу, он отправился принять ванну, где ему
предстояла серьезная битва с  грязью и  пылью,  въевшейся в кожу.  А в это
время на веранде коммивояжеры рассуждали о нем.  Он с наслаждением отмокал
в громадной глиняной посудине,  а темнокожий водонос обливал его с головой
из бурдюка с водой.
   Чей-то голос, раздавшийся на веранде и прозвучавший чуть громче других,
долетел до Тарвина:
   - Вероятно,  он приехал сюда искать золото или нефть, но нам об этом не
скажет.
   Сидя в ванне, Тарвин хитро подмигнул сам себе.





   На  постоялом  дворе,  если  стоит  он  посреди пустыни, обыкновенно не
бывает  слишком  много  мебели  или  ковров.  Стол, два стула, вешалка для
одежды на двери и перечень услуг с расценками - вот и все, что встретишь в
номере;  постельные принадлежности путешественник привозит с собой. Тарвин
с  интересом  прочел перед сном прейскурант и обнаружил, что сие заведение
лишь  с  натяжкой  можно  было именовать отелем и что он не застрахован от
того,  что, прожив здесь день и переночевав, не получит предупреждения и в
течение  последующих  двадцати  часов  не  будет изгнан из этого неуютного
дома.
   Прежде чем лечь спать,  Тарвин попросил принести ему ручку и  чернила и
на бланке своей компании написал письмо миссис Матри.
   Этой  ночью  он  видел  во  сне,  как  махараджа  обменивал Наулаку  на
земельные участки в  Топазе,  а  сам Тарвин надевал ожерелье на шею миссис
Матри,  в  то  время как  спикер штата Колорадо объявлял,  что  с  момента
прибытия "Трех К" Топаз официально провозглашается столицей Запада. Потом,
поняв,  что спикером-то является он сам,  Тарвин засомневался в истинности
этих слов и  проснулся.  Небо над Ратором уже начинало светлеть и звало на
подвиг не во сне, а наяву.
   На веранде он столкнулся с седобородым солдатом-туземцем, приехавшим на
верблюде. Тот подал ему маленькую коричневую книжицу, весьма засаленную, с
надписью: "Прочтите и напишите, что ознакомились".
   Тарвин  расценил это  новое  обстоятельство как  весьма интересное,  но
внешне удивления не  выразил.  Он уже успел постичь одну из тайн Востока -
никогда ничему  не  удивляться.  Он  взял  книжку и  прочел на  заложенной
странице следующее объявление:  "Богослужение совершается по воскресеньям,
в  гостиной резиденции,  в  7.30  утра.  Иностранцев ждет сердечный прием.
(Подпись) Л.Р.Эстес, Американская пресвитерианская миссия".
   "Да,  из-за ерунды здесь рано вставать не будут,  - размышлял Тарвин. -
Служба в 7.30. Когда же они обедают?"
   - Ну,  и что мне с этим делать? - спросил он вслух у солдата. Верблюд и
всадник взглянули на него и что-то проворчали, уезжая. Их это не касалось.
   Тарвин буркнул им вслед что-то нечленораздельное. Да, это не та страна,
где  можно  заниматься  делами,   когда  стоит  невыносимая  жара.   Он  с
нетерпением ждал того момента, когда с ожерельем в кармане и вместе с Кейт
он вновь обратит свой взор на запад.
   И  первое,  что  он  должен был  сделать для  достижения своей цели,  -
нанести визит миссионеру.  Он был американцем, и если кто и мог рассказать
Тарвину что-нибудь о Наулаке,  так это был именно он.  Кроме того,  Тарвин
предчувствовал, что сможет узнать от него и про Кейт.
   Дом  миссионера,  находившийся прямо у  городской стены,  был  тоже  из
красного песчаника.  Он  очень напоминал здание станции Раджпутана:  голый
одноэтажный куб  и  кругом ни  листика винограда,  никакой другой зелени и
никаких  признаков жизни.  Но  внутри  дома,  как  выяснилось в  следующий
момент,  жили  люди,  сердечные и  гостеприимные,  оказавшие ему  радушный
прием. Миссис Эстес была из породы тех добрых и милых женщин, что наделены
прирожденным даром  вести  хозяйство и  способны даже  пещеру превратить в
уютный дом. У нее было круглое, очень приятное лицо, нежная, мягкая кожа и
спокойные глаза счастливого человека.  Лет сорока, с гладкими, зачесанными
назад  еще  не  поседевшими  волосами,   она,  чувствовалось,  могла  дать
отдохнуть душой любому, кто оказывался подле нее.
   Не пробыв в доме и десяти минут, гость узнал, что они родом из Бангора,
штат Мэн,  успел проникнуться к ним родственными чувствами,  поскольку его
отец родился на ферме неподалеку от Портленда,  и, в довершение всего, был
немедленно приглашен к завтраку.
   В  кармане  у  Тарвина,  конечно  же, оказалась карта Колорадо, и когда
разговор  заходил  то  об  одной  части  Соединенных  Штатов, то о другой,
постепенно  продвигаясь  на запад, он раскладывал карту прямо на обеденном
столе,  между  вафлями и жареным мясом, и показывал, где расположен Топаз.
Он объяснил мистеру Эстесу, как новая железная дорога, идущая к северу и к
югу  от  города,  вольет в Топаз новую кровь, а потом с нежностью добавил,
какой  чудесный  это  городок, и рассказал, сколько новых зданий выросло в
нем  за  последние  двенадцать  месяцев  и  как  они  начали отстраиваться
буквально  на  следующий  день  после  пожара. Пожар принес городу 100 000
долларов  страховки,  сказал  Ник.  Он не замечал, что в его рассказе было
много  преувеличений.  Расхваливая Топаз, он, может быть, и не ведал того,
что   бросал   вызов   огромной   пустыне,  начинавшейся  прямо  за  окном
миссионерского  дома.  Он  не мог позволить Востоку поглотить его самого и
его родной Топаз.
   - Мы  ждем  приезда  молодой девушки,  по-моему,  из  вашего  штата,  -
перебила его  миссис Эстес,  для  которой все  города Запада были на  одно
лицо. - Кажется, она из Топаза, ведь так, Люсьен? Я почти уверена в этом.
   Она встала из-за стола и  подошла к  своей рабочей корзинке за письмом,
которое подтверждало ее слова.
   - Да, из Топаза. Некая мисс Шерифф. Она едет к нам из Зенанской миссии.
Может быть, вы знаете ее?
   Тарвин складывал карту и не поднимал от нее глаз. Он ответил кратко:
   - Да, я ее знаю. Когда она должна приехать?
   - Теперь уже со дня на день.
   - Мне  жаль  молодую девушку,  которая едет сюда одна,  без  друзей,  -
сказал Тарвин,  -  хотя я  уверен,  что вы  замените ей их,  -  добавил он
торопливо, ища взгляда миссис Эстес.
   - Мы постараемся сделать все,  чтобы она не скучала по дому,  - сказала
миссис Эстес,  и в голосе ее прозвучала материнская нежность.  - Ведь наши
дети, Фред и Лора, живут на родине, в Бангоре, - добавила она, помолчав.
   - Вы  окажете ей громадную услугу,  -  сказал Тарвин с  бОльшим пылом и
благодарностью, нежели того требовали интересы Зенанской миссии.
   - Могу я узнать,  что привело вас сюда?  - спросил миссионер, передавая
жене  чашку,  чтобы  она  налила  еще  чаю.  Речь  его  звучала  несколько
официально,  а слова, казалось, заглушались густой и необыкновенно длинной
бородой цвета стали.  Его суровое и вместе с тем великодушное лицо, манеры
резкие,  но приятные,  и прямой взгляд - все это импонировало собеседнику.
Это  был  человек со  сложившейся твердой позицией,  особенно в  том,  что
касалось местного населения.
   - Собственно говоря,  - ответил Тарвин совершенно спокойно, - я провожу
изыскания.  -  Он выглянул в окно, как будто ожидая, что сейчас из глубины
пустыни появится Кейт.
   - А! Золото ищете?
   - Н-ну, пожалуй, хотя и не только золото.
   Эстес  пригласил  его  выйти  на  веранду  и  выкурить  по сигаре; жена
принесла  шитье и села вместе с ними. Пока курили, Тарвин расспросил его о
Наулаке.  Где это ожерелье? Что оно из себя представляет? - допытывался он
не  таясь,  но вскоре понял, что миссионер, хоть и был американцем, знал о
нем  не  больше  ленивых  коммивояжеров из гостиницы. Он знал, что Наулака
существует,  но  не встречал ни одного человека, видевшего ее собственными
глазами,  если  не  считать  махараджу.  Тарвин  выудил  эту информацию из
миссионера,  ведя разговор о предметах, интересовавших его намного меньше.
Но зато он начинал понимать ценность идеи о добыче золота, к которой Эстес
то  и  дело  возвращался.  Эстес  был уверен, что Тарвин займется золотыми
приисками.
   - Конечно, - согласился Ник.
   - Но  в  реке  Амет  вы  вряд  ли  найдете много золота,  насколько мне
представляется.  Туземцы  уже  сотни  лет  промывали его  здесь  время  от
времени.  Здесь ничего не найти,  кроме того, что смыто илом с кварцитовых
скал в  горах Гунгра.  Но  если я  правильно понимаю,  вы развернете здесь
работу в  широких масштабах,  верно?  -  спросил он,  глядя  на  Тарвина с
любопытством.
   - Да, конечно, в широких.
   Эстес  прибавил,  что,  наверное,  Тарвин  продумал,  как  справиться с
политическими осложнениями,  которые могут возникнуть у него на пути.  Ему
придется получить согласие полковника Нолана,  а  через него -  и согласие
британского правительства в  случае,  если он собирается предпринять здесь
нечто серьезное.  Но,  по сути дела, ему надо будет получить от полковника
Нолана и разрешение на то, чтобы просто остаться в Раторе.
   - Вы  хотите сказать,  что  я  должен внушить британскому правительству
мысль о  том,  что мое пребывание в  Раторе -  дело стоящее,  и  тогда оно
оставит меня в покое?
   - Да, именно так.
   - Ну что ж, я сделаю это.
   Миссис Эстес,  не поднимая головы,  бросила взгляд на мужа.  Она думала
по-своему, по-женски.





   Тарвин  узнал  много нового за следующую неделю и, надев на второй день
своего  приезда  костюм  из  белого  полотна,  изменился не только внешне:
наряду  с  тем,  что  Запад называет "приспособляемостью", в нем появилось
желание  постигнуть  новую для него систему нравов, обычаев и традиций. Не
все  он  считал  приемлемым,  но  это  нужно  было  для доброго дела, и он
приложил  усилия,  чтобы  его  новые знания и навыки сослужили ему хорошую
службу  и  помогли  добиться  столь нужной встречи с единственным в стране
человеком,  про  которого  было  точно известно, что он видел предмет его,
Тарвина,  тайной  мечты.  Эстес  охотно  представил его махарадже. Однажды
утром  вдвоем  с  миссионером  они  сели  на  коней и отправились вверх по
крутому склону горы, на которой стоял дворец, высеченный из камня. Проехав
под  высокой аркой, они оказались во дворе, мощенном мраморными плитами, и
там   увидели   махараджу   с   каким-то   оборванцем-лакеем,  обсуждающих
достоинства фокстерьера, лежащего у их ног.
   Тарвин,  не  имеющий большого опыта  общения с  королями,  ожидал,  что
увидит важную персону,  живущую в  пышности и  великолепии и  при  этом не
желающую  платить  по  счетам,   в  отношении  с  которой  нужна  разумная
осторожность, но был не готов встретить неряшливо-бесцеремонного правителя
в  будничном  платье,  избавленного от  необходимости постоянно сдерживать
себя  в  присутствии официальных лиц  и,  главным образом,  вице-короля  -
английского наместника. Тарвин был поражен и причудливым соседством грязи,
и  богатого  убранства  королевского двора.  Махараджа  оказался  толстым,
добродушным деспотом,  темнокожим и бородатым,  одетым в зеленый бархатный
халат,  украшенный золотыми веточками,  и  был  очень доволен,  что видит,
наконец, перед собой человека, не имеющего никакого отношения к индийскому
правительству и ни словом не упомянувшего о деньгах.
   Лицо у  него было обрюзгшее и  тупое,  с  мешками под  глазами,  взгляд
усталый и  безрадостный.  Тарвину,  привыкшему узнавать по  лицам  жителей
Запада об  их истинных побуждениях,  казалось,  что в  глазах махараджи не
было ни страха,  ни желаний -  а  только вечная усталость.  Смотреть в эти
глаза было все  равно что  заглядывать в  жерло потухшего вулкана,  глухой
рокот которого почему-то превратился в хороший английский язык.
   Тарвин любил  собак  и  страстно желал  снискать расположение правителя
государства. Он был невысокого мнения о нем как о короле, но как собаковод
и  как владелец Наулаки он был для Тарвина больше,  чем брат -  он был ему
как  брат  возлюбленной.  Тарвин был  красноречив и  говорил о  собаках со
знанием дела.
   - Приходите еще,  -  сказал махараджа, в глазах которого вспыхнул огонь
неподдельного интереса,  когда  Эстес,  несколько шокированный беседой  на
столь  приземленную тему,  уводил  с  собой  гостя.  -  Приходите  сегодня
вечером, после обеда. Вы приехали из Нового Света?
   Позднее,  после вечерней дозы  опиума,  без  которого ни  один  местный
житель не в состоянии ни говорить, ни думать, Его Величество король научил
игре  пахиси* этого странного непочтительного иностранца,  рассказывавшего
ему  разные  истории о  белых  людях,  живущих далеко за  морями.  Они  до
глубокой ночи играли в пахиси на мощенном мрамором дворе,  и из-за зеленых
ставен,  которыми были закрыты окна дворца,  до  Тарвина доносился женский
шепот и шуршанье шелковых платьев.  Дворец, как он заметил, весь обратился
в зрение.
   На  следующее  утро,  на  рассвете,  он  увидел короля на главной улице
города,  поджидающего  возвращения в логово какого-то печально знаменитого
дикого  кабана.  Охотничьи  законы  Гокрал  Ситаруна распространялись и на
улицы  городов, и кабаны беззаботно расхаживали по ночам по городу. Зверь,
наконец,  появился  и  был убит с расстояния ста футов из нового ружья Его
Величества. Выстрел был чистый, и Тарвин радостно захлопал в ладоши. Видел
ли  когда-нибудь  Его Величество, как попадают из пистолета в подброшенную
вверх  монету?  Сонные  глаза  короля  засветились детским восторгом. Нет,
король  никогда  не видывал такого фокуса, и монеты у него не было. Тарвин
высоко  подбросил над головой монету и прострелил ее из револьвера. Король
умолял  его  повторить  этот номер, но Тарвин, дороживший своей репутацией
великолепного   стрелка,   вежливо   отказался,   боясь   во   второй  раз
промахнуться.  Он  повторил  бы  фокус,  рискни  кто-нибудь  из придворных
последовать его примеру.
   Королю самому не  терпелось попробовать,  и  Тарвин подбросил для  него
монету.   Пуля  просвистела  у  самого  уха  Тарвина,  что  было  довольно
неприятно,  и когда он нагнулся, чтобы поднять монету, она оказалась всего
лишь помятой.  Но  королю понравилась меткость Тарвина,  он  радовался его
удаче,  как будто сам прострелил монету, и Тарвин ни за что не стал бы его
разочаровывать.
   На  следующее  утро он утратил королевское благоволение, дарованное ему
накануне,  и, только поговорив с несчастными обитателями гостиницы, понял,
что  Ситабхаи  в  очередной  раз  демонстрировала  королю свою королевскую
ярость.  Услышав об этом, Тарвин, недолго думая, направил свое незаурядное
умение  заинтересовывать людей в другое русло - и встретился с полковником
Ноланом.   Он  сумел  заставить  этого  утомленного  седовласого  человека
хохотать   так,  как  тот  не  хохотал  с  тех  самых  времен,  когда  был
субалтерном*,  рассказав  о  том,  как  король пытался прострелить монету.
Тарвин  остался  у  него  обедать  и из разговора, продолжавшегося и после
обеда,   узнал,   в   чем  же  заключается  истинная  политика  индийского
правительства  по  отношению  к  Гокрал  Ситаруну. Правительство надеялось
возвысить  это  государство,  но  так  как  махараджа  не хотел платить за
прививаемую цивилизацию, то дело продвигалось очень медленно. Точка зрения
полковника  Нолана  на  внутреннюю  дворцовую политику, высказанная весьма
осторожно, тем не менее резко отличалась от сообщения миссионера, которое,
в  свою  очередь,  не совпадало с дилетантскими представлениями обитателей
гостиницы.
   В  сумерках  махараджа  прислал  Тарвину  верхового  курьера,  так  как
монаршья  милость  была возвращена и местный правитель нуждался в обществе
высокого белого человека, умевшего так ловко простреливать монету на лету,
рассказывать занимательные истории и играть в пахиси. Но в этот вечер игра
в  пахиси  отошла  на  второй план, и Его Величество король в патетических
выражениях  поведал Тарвину длинную историю своих личных и государственных
финансовых  затруднений.  Таким  образом, ситуация опять предстала в новом
свете,  и  это  была  уже  четвертая по счету (после обитателей гостиницы,
миссионера  и  полковника  Нолана)  точка  зрения.  Свою  речь он закончил
бессвязным обращением к президенту Соединенных Штатов, о чьей безграничной
власти  ему  рассказывал  Тарвин,  и его патриотические чувства были в тот
момент  столь  сильны,  что  он  готов был соединиться с нацией, к которой
принадлежал  Тарвин  и  все население Топаза. По многим причинам Тарвин не
счел  момент благоприятным для ведения переговоров о передаче ему Наулаки.
Сейчас махараджа мог бы с легкостью отдать полцарства, но наутро обратился
бы за помощью к резиденту, чтобы вернуть свой дар назад.
   Начиная со следующего дня и  еще много дней кряду,  к дверям гостиницы,
где  остановился Тарвин,  тянулась процессия одетых во  все  цвета  радуги
туземцев,  министров королевского двора, с презрением взиравших на соседей
Тарвина и с почтением -  на него самого.  Представляясь ему, каждый из них
непременно предупреждал Тарвина,  чтобы тот не  доверял никому,  кроме его
покорного слуги -  и  все это на высокопарно-ходульном английском.  Каждая
исповедь заканчивалась словами: "А я ваш настоящий друг, сэр", и каждый из
них обвинял всех прочих приближенных короля во  всевозможных преступлениях
перед   государством  и   в   злокозненных  замыслах   против   индийского
правительства,  разгадать  которые  сумела  лишь  его  собственная  мудрая
голова.
   Через десять дней после приезда,  чудным утром,  окрашенным в  желтые и
фиолетовые   тона,   Тарвина   разбудил   тоненький   настойчивый   голос,
доносившийся  с  веранды  и  требовавший  сию  минуту  встречи  с  недавно
приехавшим англичанином.  Незадолго до  этого махараджа Кунвар,  наследник
престола  Гокрал  Ситаруна,  девятилетний мальчик  с  волосами  пшеничного
цвета,  приказал своим  приближенным,  придворным его  миниатюрного двора,
совершенно обособленного от  двора  его  родителя,  запрячь четырехместную
рессорную  коляску  и  ехать  в  гостиницу.  Подобно  своему  пресыщенному
родителю,  ребенку хотелось развлечений.  Все женщины,  жившие во  дворце,
рассказывали ему,  что  "новый англичанин" рассмешил его  отца.  Махараджа
Кунвар говорил по-английски намного лучше,  чем король.  Если на то пошло,
он  говорил и  по-французски,  и  ему не терпелось продемонстрировать свои
познания в  присутствии придворных,  чьих аплодисментов он  еще ни  разу в
жизни не удостаивался.
   Тарвин повиновался этому голосу,  потому что это был голос ребенка,  и,
выйдя на веранду, увидел пустую коляску и свиту из десяти воинов огромного
роста.
   - Здравствуйте!    Comment   vous   portez-vous?   Как   поживаете?   Я
принц-наследник.   Меня  зовут  махараджа  Кунвар.  Когда-нибудь  я  стану
королем. Поедемте со мной кататься.
   Он  протянул  Тарвину,  приветствуя  его, маленькую ручонку в перчатке.
Перчатки были кричащего красного цвета, шерстяные, с зелеными полосками на
запястьях.  Сам  же малыш с головы до ног был облачен в одеяние из золотой
парчи, на чалме его красовался эгрет из бриллиантов высотой в шесть дюймов
и  крупная  гроздь  изумрудов  свисала почти до бровей. Из-под всего этого
блеска на Тарвина смотрели черные глаза, гордые и вместе с тем исполненные
недетской грусти одинокого человека.
   Тарвин покорно сел в коляску. Интересно, сохранил ли он еще способность
удивляться чему-либо, спрашивал он себя.
   - Мы поедем дальше, по направлению к железной дороге, - сказал малыш. -
Кто вы такой? - спросил он ласково, положив ручонку на запястье Тарвина.
   - Просто человек, сынок.
   Лицо под чалмой казалось очень старым,  потому что тот, кто родился для
абсолютной,   ничем  не   ограниченной  власти,   кто   никогда  не   знал
неудовлетворенных желаний и  вырос  под  самым свирепым солнцем на  земле,
стареет  намного быстрее,  чем  другие  дети  Востока,  которые становятся
самостоятельными мужчинами,  когда по возрасту им полагается быть робкими,
неоперившимися птенцами.
   - Говорят, вы приехали сюда, чтобы все осматривать?
   - Верно, - сказал Тарвин.
   - Когда я  стану королем,  я  никому не  разрешу приезжать сюда -  даже
вице-королю.
   - Плохо мое дело, - засмеялся Тарвин.
   - Вас я пропущу,  -  возразил мальчик,  взвешивая каждое свое слово,  -
если сумеете рассмешить меня. Рассмешите меня сейчас.
   - Вам этого хочется, мальчуган? Ну, что же, жил да был... - "Интересно,
что в этой стране могло бы развеселить ребенка?  Я ни разу не видел, чтобы
кому-нибудь это удалось".  -  Фью!  -  Тар-вин тихо присвистнул. - Что это
там, малыш?
   Маленькое  облачко  пыли  двигалось  где-то  далеко-далеко  по  дороге,
ведущей  к  городу.  Пыль  поднимала  какая-то  быстро  мчащаяся  повозка,
следовательно,  она не могла иметь ничего общего с обычным для этой страны
транспортом.
   -  То,  зачем  я  сюда и приехал, - сказал махараджа Кунвар. - Она меня
вылечит.  Так  мне  сказал  мой  отец,  махараджа.  А сейчас я болен. - Он
повернулся  назад  и  с  царственным  выражением  лица  обратился к своему
любимому  груму,  сидевшему  на  запятках.  -  Сур  Синг, - произнес он на
местном  наречии,  -  как  это называется, когда я впадаю в бесчувствие? Я
забыл, как это по-английски.
   Грум наклонился вперед.
   - Я не помню, о богоподобный.
   - Я вспомнил, - вдруг закричал мальчик. - Миссис Эстес говорит, что это
припадки. А что такое припадки?
   Тарвин с нежностью коснулся плеча ребенка,  но глаза его были прикованы
к облачку пыли.
   - Будем надеяться, что она вылечит вас от них, милый мальчик, какими бы
они ни были. Но кто эта женщина, о которой вы говорите?
   - Я не знаю ее имени,  но она вылечит меня.  Отец послал за нею экипаж.
Смотрите!
   Коляска принца съехала на  обочину дороги,  уступая место разболтанной,
дребезжащей,  готовой  вот-вот  развалиться почтовой  карете,  приближение
которой сопровождалось безумными звуками надтреснутой трубы.
   - Во всяком случае,  это лучше,  чем телега с парой буйволов,  - сказал
Тарвин,  не обращаясь ни к  кому в частности.  Ему пришлось приподняться с
сиденья, потому что он начинал задыхаться от пыли.
   - Молодой человек,  разве вы не знаете,  кто она?  - спросил он хриплым
голосом.
   - Ее сюда прислали, - сказал махараджа Кунвар.
   - Ее зовут Кейт,  - сказал Тарвин; слова застревали у него в горле, - и
попробуйте только забыть это. - А затем уже про себя, довольным шепотом: -
Кейт!
   Мальчик сделал знак рукой своей свите, и та, разделившись на две части,
выстроилась в две шеренги по обе стороны дороги,  и вид у эскорта был хоть
и   потрепанный,   но  бравый,   как  и   подобает  кавалеристам.   Карета
остановилась,  и Кейт,  раздвинув створки носилок,  напоминавших паланкин,
вышла на  дорогу в  мятом платье,  запыленная,  растрепанная после долгого
путешествия, с глазами, красными от недосыпания, изумленная и растерянная.
Ноги у  нее затекли и  чуть было не  подкосились,  но Тарвин,  выскочив из
коляски,  подхватил ее,  невзирая на  присутствие свиты  и  грустноглазого
мальчика, одетого в золото и парчу, кричавшего: "Кейт! Кейт!"
   - Беги домой, малыш, - сказал Тарвин. - Итак, Кейт?..
   Но у Кейт хватило сил лишь плакать и повторять, задыхаясь:
   - Это вы! Вы! Вы!





   За  день  до  приезда  Кейт,  когда  ее еще никто не ждал, миссис Эстес
пригласила  Тарвина  на  завтрак,  а  Тарвин был не такой человек, чтобы в
последний  момент  отказаться  от  приглашения  из-за того, что кто-то там
приехал,  и  на  следующее  утро  за  завтраком  он  сидел напротив Кейт и
улыбался  ей,  и она невольно улыбалась ему в ответ. Несмотря на бессонную
ночь, она была очень свежа и мила в белом миткалевом платье, в которое она
переоделась,  сняв  дорожный костюм, и, когда после завтрака они оказались
вдвоем  на  веранде  (миссис Эстес пошла заниматься домашним хозяйством, а
мистер  Эстес  ушел  в  город,  в миссионерскую школу), он начал делать ей
комплименты  по  поводу ее прохладной белой одежды, не принятой на Западе.
Но Кейт остановила его.
   - Ник,  -  сказала она,  глядя ему в лицо, - вы сделаете для меня то, о
чем я попрошу вас?
   Видя,  что  она  настроена  весьма  серьезно,  он  попытался отделаться
шуткой, но она перебила его:
   - Нет,  то,  о чем я попрошу вас,  очень важно для меня.  Я этого очень
хочу, Ник. Вы сделаете это?
   - Разве есть на свете что-либо,  чего бы я для вас не сделал? - спросил
он уже серьезно.
   - Не знаю. Может быть, именно это. Но вы должны это сделать.
   - Чего же вы хотите?
   - Уезжайте отсюда!
   Он покачал головой.
   - Но вы обязаны.
   - Послушайте,  Кейт,  -  сказал Тарвин,  глубоко засунув руки в карманы
своего белого сюртука,  - я не могу. Вы не понимаете, куда приехали. Вы не
знаете этих мест. Попросите меня о том же самом через неделю. Я и тогда не
соглашусь уехать. Но зато смогу хотя бы поговорить с вами о вашей просьбе.
   -  Теперь  я  знаю  все, что нужно, - ответила она. - И хочу делать то,
ради  чего сюда приехала. Я не смогу делать это, если вы останетесь здесь.
Ведь вы же понимаете это, правда, Ник? С этим уже ничего не поделаешь.
   - Нет, поделаешь. Я поделаю. Я буду хорошо вести себя.
   - Не надо говорить о том, что вы будете добры ко мне. Я это и так знаю.
Но даже вы, несмотря на всю вашу доброту, будете мешать мне. Поверьте мне,
Ник,  и уезжайте. Но это вовсе не означает, что я хочу прогнать вас, вы же
понимаете.
   - Ах так! - произнес Тарвин с улыбкой.
   - Ну... вы же знаете, что я имею в виду, - ответила Кейт сурово.
   - Да,  знаю. Но если я буду правильно вести себя, все уладится. И это я
знаю тоже. Вот увидите, - сказал он мягко. - Путешествие было ужасным, да?
   - Вы обещали мне, что не поедете за мной.
   - Я и не ехал за вами,  -  ответил Тарвин,  снова улыбаясь и подвешивая
для нее гамак.  Сам же  он уселся в  одно из глубоких кресел,  стоявших на
веранде,  положил ногу на  ногу,  а  на  колени водрузил белый тропический
шлем,   который  начал  носить  недавно.  -  Я  специально  поехал  другим
маршрутом.
   - Как так? - спросила Кейт, опускаясь в гамак.
   - Через Сан-Франциско и  Иокогаму.  Ведь вы  же велели мне не ездить за
вами.
   - Ник!  -  в  одном  этом  коротком слоге  слились упрек  и  порицание,
симпатия и отчаяние,  которые рождались в ней в ответ и на самые невинные,
и на самые большие его дерзости.
   -  Ну  полно,  Кейт, вы же не могли предположить, что я останусь дома и
позволю  вам  приехать  сюда  и  в  одиночку искать счастья на этой старой
песочной  куче, ведь так? Нужно иметь каменное сердце, чтобы отправить вас
в Гокрал Ситарун одну - ведь вы же еще малышка. Я только об этом и думаю с
тех пор, как приехал сюда и увидел, что это за местечко.
   - Но почему вы не сказали мне, что едете сюда?
   - Ну,  вас  не  очень-то  интересовали мои  дела,  когда мы  виделись в
последний раз.
   - Ник!  Я не хотела,  чтобы вы приезжали сюда, но обязана была приехать
сама.
   - Ну,  что же.  Вот вы и  приехали.  Надеюсь,  вам здесь понравится,  -
произнес он мрачно.
   - Неужели здесь так плохо?  -  спросила она.  -  Хотя, впрочем, мне все
равно.
   - Плохо? - повторил он. - Помните Мастодон?
   Мастодон  был  одним из тех городов Запада, которые давно потеряли свое
будущее - город без жителей, покинутый и заброшенный.
   - У них здесь достаточно природных и прочих ресурсов,  - сказал он. - И
не надо говорить,  что их будто бы извиняет тот факт, что страна их бедна.
Это  хорошая  страна.  Достаточно переселить в  Ратор  жителей  одного  из
находящихся на  подъеме городов нашего  Колорадо,  завести хорошую местную
газету,  организовать торговую палату и  дать знать миру о том,  что здесь
можно найти, - и через шесть месяцев здесь начнется бум, который охватит и
всю империю.  Но  к  чему им это?  Они мертвы.  Это мумии.  Это деревянные
идолы.  Здесь,  в Гокрал Ситаруне,  не хватает обыкновенного, простейшего,
старомоднейшего действия,  быстрого и  энергичного,  не  хватает суматохи,
шума, ну хотя бы телеги с молоком, едущей по городу.
   - Да-да, - прошептала она еле слышно, и глаза ее заблестели. - Потому я
сюда и приехала.
   - Я не понимаю вас.
   - Я  приехала потому,  что  они не  похожи на  нас,  -  разъяснила она,
обратив к нему свое сияющее лицо.  - Если бы они были образованны и мудры,
что бы мы могли сделать для них?  Они нуждаются в  нас именно потому,  что
они неразвиты,  глупы и  не знают,  какой дорогой им идти.  -  Она глубоко
вздохнула. - Как хорошо, что я все-таки приехала.
   - Как хорошо, что вы со мной, - сказал Тарвин.
   Она вздрогнула.
   - Больше никогда так не говорите, Ник, - сказала она.
   - О, Господи! - простонал он.
   - Понимаете,  в чем дело. Ник, - сказала она серьезно, но нежно. - Я не
принадлежу больше тому миру,  о  котором вы  говорите.  И  даже отдаленная
возможность этого исключена для меня.  Смотрите на  меня как на  монахиню.
Как  на  человека,  который  отринул все  радости,  отказался от  счастья,
оставив себе лишь работу.
   - Гм...  Можно я закурю? - Она кивнула, и он зажег сигару. - Я рад, что
смогу принять участие в торжественной церемонии.
   - Какой церемонии? - спросила она.
   - Вашего пострижения в монахини. Но я верю, что этого не случится.
   - Почему же?
   Он что-то пробормотал,  не вынимая сигары изо рта.  Потом поднял на нее
глаза.
   - Готов поручиться всем своим богатством -  вы  не  примете постриг.  Я
знаю вас, я знаю Ратор, я знаю...
   - Что? Кого еще вы знаете?
   - Себя самого, - сказал он, снова взглянув ей в глаза.
   Она сцепила руки на коленях.
   - Ник,  -  сказала Кейт,  наклоняясь к нему, - вы же знаете, что вы мне
нравитесь.  Вы  мне так нравитесь,  что я  не  могу думать о  том,  что вы
мучаетесь,  -  ведь вы говорите,  что ночами не спите.  Как же, по-вашему,
буду спать я,  зная,  что вас ждут разочарования и страдание. А я ничем не
могу облегчить ваши муки -  разве что умолять вас вернуться домой -  и чем
скорее, тем лучше. Я очень прошу вас. Ник. Ну, пожалуйста! Уезжайте!
   Тарвин  несколько секунд  вертел в  руках  сигару,  словно раздумывая о
чем-то.
   - Милая девушка, я не боюсь.
   Она вздохнула и снова повернулась лицом к пустыне.
   - А жаль, - сказала она с безнадежностью в голосе.
   -  Страх  - это чувство, недостойное члена Законодательного собрания, -
произнес он с загадочным видом.
   Она резко повернулась к нему.
   - Законодательного собрания? Ах, Ник, так вы...
   - Боюсь,  что  да.  Большинством в  1518  голосов.  -  Он  протянул  ей
телеграмму.
   - Бедный мой отец!
   - Ну, не знаю...
   - Но я вас поздравляю, конечно!
   - Спасибо.
   - Хотя я не уверена, что это пойдет вам на пользу.
   - Да,  мне это тоже пришло в  голову.  Если бы я провел здесь весь срок
своих  полномочий,   то   мои  избиратели  скорее  всего  не  захотели  бы
поддерживать мою дальнейшую политическую карьеру.
   - Тогда тем более, Ник...
   -  Нет,  тем более важно уладить сначала дела действительно насущные. Я
еще  успею  упрочить  свое  место  в  политике - это можно сделать всегда.
Сейчас  же  у  меня есть единственный шанс упрочить наши с вами отношения,
Кейт. Здесь и сейчас. - Он встал и склонился над нею. - Вы думаете, я могу
отложить  это  на  потом, моя милая? Можно откладывать это со дня на день,
что  я  и  делаю,  не теряя бодрости духа, и вы не услышите об этом больше
никогда,  пока  не  будете готовы к этому. Но я вам нравлюсь, Кейт. Я знаю
это.  А  я...  ну что сказать, я люблю вас. И завершиться это может только
одним.  - Он взял ее за руку. - До свидания, Кейт. Завтра я зайду за вами,
и мы пойдем осматривать местные достопримечательности.
   Кейт  долго  смотрела вслед  его  удаляющейся фигуре.  Все  слова  были
сказаны,   и  все  же  оставалось  подспудное  желание  убежать,  спастись
бегством.  Но утром,  когда Тарвин пришел, к стыду своему Кейт обнаружила,
что страшная тоска по дому притягивала ее к нему.  Миссис Эстес была очень
внимательна  к  Кейт,   они  сразу  же  прониклись  взаимной  симпатией  и
подружились.  Но Ник в отличие от миссис Эстес напоминал ей о родине,  его
лицо было своим,  домашним. Так или иначе, но она с радостью позволила ему
привести в исполнение свой план и показать ей город.
   Во время прогулки Тарвин начал расспрашивать ее о Топазе.  Не случилось
ли  там чего за  время его отсутствия?  Не произошло ли там каких перемен?
Как выглядел этот милый его сердцу городок в день ее отъезда?
   Кейт напомнила, что уехала всего через три дня после Тарвина.
   - Три дня! В жизни растущего города это очень много.
   Кейт улыбнулась.
   - Я не заметила никаких перемен.
   - Разве?  Питере говорил,  что через день после моего отъезда он начнет
рыть котлован под строительство нового салуна на Джи-стрит; Парсонс должен
был   достать  новую  динамо-машину  для   городской  электростанции;   на
Массачусетс-авеню предполагалось начать работы по нивелированию уклона,  и
на  моем  участке в  двадцать акров было посажено первое дерево;  аптекарь
Кирни  вставлял  зеркальное стекло  в  свою  витрину,  и,  наконец,  я  не
удивлюсь,  если еще до  вашего отъезда Максим получил новые почтовые ящики
из Меридена. И вы ничего не заметили.
   Кейт покачала головой.
   - Я думала в это время совсем о другом.
   - Фу  ты!  А  мне хотелось бы узнать об этом.  Ну,  да ладно.  Пожалуй,
нельзя  ожидать слишком многого от  женщины:  чтобы  она  занималась своим
делом да еще следила за тем,  что делается в  городе,  -  рассуждал он.  -
Женщины сделаны из  другого теста.  И  тем не менее лично я  успевал вести
предвыборную кампанию,  занимаясь бизнесом -  и сразу в нескольких местах,
и,  кроме того,  у меня было еще одно личное дело. - Он весело взглянул на
Кейт,  которая  подняла руку  в  знак  предостережения.  -  Вы  запрещаете
говорить на эту тему?  Я обещал вести себя хорошо и сдержу слово. Я только
хотел сказать,  что в нашем городе ничто не обходится без моего участия. А
что вам говорили на прощанье отец и мать?
   - Пожалуйста, Ник, давайте не будем об этом, - попросила Кейт.
   - Ладно, не буду.
   - Я просыпаюсь по ночам и думаю о маме.  Это ужасно.  В самую последнюю
минуту,  когда я уже вошла в вагон и махала им платком,  я,  наверное, все
бросила бы и осталась, если бы кто-то сказал мне нужное слово - пусть даже
ошибочное.
   - О Господи! Почему там не было меня! - простонал Тарвин.
   - Нет,  Ник,  вы  не смогли бы сказать такого слова,  -  произнесла она
тихо.
   - Вы хотите сказать,  что я  не смог бы,  а ваш отец смог бы?  Конечно,
смог бы, и всякий другой на его месте тоже смог бы. Когда я об этом думаю,
мне хочется...
   - Прошу вас,  Ник,  не говорите об отце ничего дурного,  пожалуйста,  -
перебила она, и губы ее крепко сжались.
   - О милое дитя! - прошептал он сокрушенно. - Я не хотел его обидеть. Но
мне надо кого-то обвинить во всем -  дайте мне выбранить кого-нибудь,  и я
успокоюсь.
   - Ник!
   - Ну я же не деревянный! - проворчал он.
   - Нет, Ник, вы просто очень глупый.
   Тарвин улыбнулся.
   - А вот теперь вы бранитесь.
   Чтобы переменить тему, она стала расспрашивать его о махарадже Кунваре,
и Тарвин сказал, что он славный паренек. Но, добавил он, прочее общество в
Раторе далеко не так симпатично, как махараджа Кунвар.
   - Вот когда вы увидите Ситабхаи!..
   И он стал рассказывать ей о махарадже и его приближенных, с которыми ей
придется  иметь  дело.  Они  говорили  о  странной смеси  невозмутимости и
ребячества в  этом  народе -  черте,  которую Кейт  уже  успела заметить и
которая поразила ее, говорили об их первобытных страстях и простых идеях -
столь же простых, как проста и огромная сила и мощь Востока.
   - Их не назовешь культурными людьми, в том значении, которое мы придаем
этому  слову.  Они  и  слыхом не  слыхивали об  Ибсене и  не  интересуются
Толстым,  -  сказал Тарвин, который недаром читал в Топазе по три газеты в
день.  - Если бы им довелось познакомиться с современной молодой женщиной,
боюсь,  что жить ей  осталось бы  не  больше часа.  Но  у  них сохранились
кое-какие прекрасные старомодные идеи, вроде тех, что когда-то внушала мне
моя матушка,  когда я  сиживал у  нее на коленях в  далеком штате Мэн.  Вы
знаете,  она верила в  брак,  и  в  этом мы сходимся с ней и с прекрасными
старомодными жителями Индии. Почтенный, дышащий на ладан полуразвалившийся
институт брака жив еще в этих краях, представляете?
   -  Но  я  никогда не говорила, что сочувствую Hope*, Ник, - воскликнула
Кейт,  минуя  все промежуточные логические ступени и отлично понимая, куда
он клонит.
   - Ну, в таком случае эта благословенная старомодная страна примет вас с
распростертыми объятиями за  ваши  воззрения.  "Кукольный дом" имеет здесь
прочные позиции. В этом бастионе нет ни одной трещины.
   - И  все равно,  Ник,  я не могу согласиться со всеми вашими идеями,  -
сочла она себя обязанной прибавить.
   - Да,  по крайней мере,  с одной из них,  -  отпарировал Тарвин,  криво
усмехаясь. - Но я сумею обратить вас в свою веру.
   Кейт внезапно остановилась прямо посреди улицы, по которой они шли.
   - А я вам доверяла, Ник! - произнесла она с упреком.
   Тарвин печально взирал на нее.
   - О Господи!  - простонал он. - И я доверял самому себе! Но я все время
думаю об этом.  Чего же вы хотите от меня? Но вот что я скажу вам, Кейт, -
это  было  в  последний  раз  -   самый  наираспоследний,   окончательный,
бесповоротный.  Я  с  этим  покончил.  С  этого момента я  буду вести себя
по-другому.  Не  обещаю вам,  что смогу не думать о  вас,  и,  конечно же,
чувства мои не изменятся. Но я буду нем. Давайте пожмем друг другу руки. -
Он протянул руку, и Кейт пожала ее.
   Они молча шли рядом несколько минут,  пока Тарвин не спросил ее все еще
грустным тоном:
   - Вы  ведь  скорее  всего  не  виделись  с   Хеклером  перед  отъездом,
правильно?
   Она отрицательно покачала головой.
   - Да нет,  конечно,  вы с Джимом никогда особенно не ладили.  Но мне бы
очень хотелось знать,  что он  обо мне думает.  До вас не доходили никакие
слухи, разговоры и всякое такое о том, куда я делся?
   - Думаю,  в  городе  решили,  что  вы  уехали  в  Сан-Франциско,  чтобы
встретиться с  кем-нибудь из  западных директоров "Трех К".  Все  пришли к
такому  выводу,  потому  что  кондуктор вашего  поезда  сказал,  будто  вы
сообщили ему, что едете на Аляску. Но этому никто не поверил. Хотелось бы,
Ник, чтобы в Топазе больше доверяли вашему слову.
   -  И  мне,  - воскликнул Тарвин с горячностью, - и мне хотелось бы того
же!  Но мне-то нужно, чтобы поверили моей версии, а иначе как бы я добился
своего? А сейчас они думают именно так, как я хотел - что я забочусь об их
интересах.  Ну  и  где  был  бы я, если бы не пустил ложный слух, а сказал
чистую  правду?  Они  же  решат,  что  я  в это время захватываю земельные
участки где-нибудь в Чили. Да, вот еще что - когда будете писать домой, не
упоминайте  обо мне, пожалуйста. А то ведь, если дать хотя бы зацепку, они
все   равно   вычислят,   где  я  нахожусь.  Но  я  им  такой  возможности
предоставлять не хочу.
   - Вряд ли я напишу домой о том, что вы здесь, - сказала Кейт, краснея.
   Через  несколько  минут она опять вернулась к разговору о матери. Тоска
по  дому  с  новой  силой  охватила ее в этих чудных и странных местах, по
которым  ее  водил  сейчас  Тарвин,  и мысль о матери, одинокой, терпеливо
ожидавшей  весточки  от  дочери,  причинила ей такую же боль, как в первый
раз.  Воспоминание было мучительным, но когда Тарвин спросил ее, почему же
она  все-таки решилась уехать, если так любит и жалеет мать, Кейт отвечала
с присущим ей в лучшие минуты мужеством:
   - А почему мужчины уходят на войну?
   В последующие несколько дней Кейт почти не видела Тарвина. Миссис Эстес
представила ее во дворце, и теперь ум и душа Кейт были заняты тем, что она
там  увидела.  Взволнованная и  смущенная,  она вступила в  царство вечных
сумерек и  оказалась в лабиринте внутренних коридоров,  дворов,  лестниц и
потайных ходов,  в  которых ей встречались бесчисленные женщины в  чадрах,
глазевшие на  нее и  смеявшиеся у  нее за спиной,  с  детским любопытством
изучавшие ее платье,  тропический шлем и  перчатки.  Ей казалось,  что она
никогда не  сумеет сориентироваться даже  в  малой  части  этого огромного
муравейника,  не сможет отличить в полумраке одно бледное лицо от другого.
А  тем временем сопровождавшие ее женщины вели се за собой,  вдоль длинной
вереницы уединенных комнат,  где  лишь тихо вздыхал ветер под  сверкающим,
богато украшенным потолком,  вели к висячим садам, приподнятым над уровнем
земли на  двести футов и  тем  не  менее ревниво охраняемым от  чужих глаз
высокими  стенами.  А  потом  они  снова  шли  по  нескончаемым лестницам,
спускавшимся  с  залитых  сиянием  голубого  неба  плоских  крыш  в  тихие
подземные комнаты,  выбитые прямо в  скале на  глубине шестидесяти футов и
спасавшие от летнего зноя.  На каждом шагу она встречала все новых и новых
женщин и детей. Говорили, что стены дворца вмещают четыре тысячи человек -
живых людей,  и никто на свете не мог бы сказать, сколько здесь захоронено
мертвых.
   Во  дворце было  много женщин (она не  знала точно,  сколько их  было),
которые под влиянием недоступных ее пониманию интриг наотрез отказались от
ее помощи. Они заявили, что здоровы, а прикосновение белой женщины считали
осквернением.  Но были и  другие,  которые совали ей своих детей и умоляли
вернуть  румянец  и  силу  этим  бледным бутончикам,  рожденным во  мраке.
Встречались ей и  девушки с  лихорадочно блестевшими сумасшедшими глазами,
выпрыгивавшие из  темноты и  изливавшие на  Кейт  потоки  страстных жалоб,
которые она не понимала и никогда не рискнула бы понять.  Ей попадались на
глаза   чудовищные  в   своем  неприличии  картины  на   стенах  маленьких
комнатушек;  изображения бесстыдных божеств смеялись и передразнивали ее в
грязных нишах  над  дверными проходами.  Жара  и  запахи готовящейся пищи,
легкие  ароматы  курящихся благовоний и  своеобразный дух  огромной  массы
живых существ -  все это душило ее.  Но  более,  чем ужасы зримые,  на нее
подействовало, вызывая тошноту и недомогание, то, что она услышала и о чем
лишь догадывалась.  Другими словами, она ясно почувствовала, что одно дело
желать  творить  добро  под  влиянием  живого  рассказа об  ужасной  жизни
индийских женщин,  и  совсем другое -  столкнуться в женских покоях дворца
лицом  к  лицу  с  самими  этими  бедствиями,  для  живописания которых не
найдется достаточно сильных слов и выражений.
   Махараджа недурно играл в пахиси,  и, кроме того, у Тарвина сложились с
ним чудесные приятельские отношения, но все же, сидя сейчас напротив него,
Тарвин думал о  том,  что  случись хоть что-то  с  его  любимой,  пока она
находится в таинственных комнатах женской половины, из которых до внешнего
мира долетал лишь неутихающий шепот и шорох платьев,  -  и он не поручится
за жизнь этого восточного властелина ни перед какой страховой компанией.
   Когда Кейт вышла оттуда с маленьким махараджей Кунваром, цеплявшимся за
ее руку, лицо ее было бледным и искаженным страданием, а в глазах блестели
слезы негодования. Вот что значит увидеть все своими глазами.
   Тарвин бросился ей  навстречу,  но  она  отстранила его тем царственным
жестом, которым женщины пользуются в минуты глубокого волнения, и кинулась
домой к миссис Эстес.
   В  эту  секунду Тарвин почувствовал,  что  его  грубо вытолкнули из  ее
жизни.  Тем  же  вечером  махараджа Кунвар  встретил  Тарвина  на  веранде
гостиницы;  Ник  мерил  веранду шагами и  почти жалел,  что  не  застрелил
махараджу за тот взгляд, которым наградила его Кейт. С глубоким вздохом он
благодарил Бога за то,  что был здесь, рядом, мог видеть ее и защитить ее,
а если понадобится,  и увезти отсюда,  в конце концов, и силой. Содрогаясь
от  ужаса,  он представлял себе,  как бы она жила здесь одна,  под защитой
лишь миссис Эстес.
   - Я привез это для Кейт, - сказал малыш, осторожно вылезая из экипажа с
огромным свертком в руках. - Пойдемте со мной к ней.
   Тарвин, не мешкая, вышел из гостиницы, и они поехали к дому миссионера.
   - Во дворце все говорят, - сказал мальчик, - что она ваша Кейт.
   - Я  рад,  что  они так прекрасно информированы,  -  пробормотал Тарвин
свирепо.  -  А  что это вы  ей везете?  -  громко спросил он у  махараджи,
положив руку на сверток.
   - Это посылает ей моя мать,  королева -  настоящая королева, понимаете?
Ведь я  же принц.  Она еще велела на словах передать кое-что,  только я не
могу сказать вам этого.  -  И он шепотом,  как маленький ребенок, повторял
почти про себя,  чтобы не забыть,  слова матери. Когда они подъехали, Кейт
была на веранде, и лицо ее просветлело при виде мальчугана.
   - Пусть стража встанет у входа в сад.  Идите же и ждите меня на дороге,
- приказал он своей охране.
   Экипаж отъехал от дома,  сопровождаемый солдатами. Малыш, все еще держа
Тарвина за руку, протянул сверток Кейт.
   - Это от моей матери,  -  сказал он. - Вы ее видели. Этот человек может
не уходить.  Он...  - мальчик помедлил, ища слово, - ваш возлюбленный, да?
Ваша речь - это и его речь.
   Кейт залилась румянцем,  но не попыталась опровергнуть его слова.  Да и
что она могла сказать?
   - Я  должен  сказать  вам  следующее,   -   продолжал  он,   -  сказать
перво-наперво, чтобы вы поняли. - Он говорил несколько неуверенно, по всей
видимости,  переводя с родного языка на английский,  и при этом выпрямился
во весь рост и отбросил со лба изумрудную кисть,  свисавшую с чалмы. - Моя
мать,  королева -  настоящая королева,  -  говорит: "Я так долго сидела за
этой работой.  Я даю ее вам, потому что видела ваше лицо. То, что сделано,
может быть  уничтожено против нашей воли,  а  цыганские руки -  воровские.
Ради  богов,  следите  за  тем,  чтобы  цыганка  не  распустила  нити,  не
уничтожила того,  что я  сделала,  потому что в этом моя жизнь и моя душа.
Берегите мою работу, которую я дарю вам, - ткань, которая целых девять лет
была на ткацком станке".  Я знаю английский лучше,  чем моя мать, - сказал
мальчик, переходя на нормальный тон.
   Кейт  развернула сверток и  вынула  черно-желтый  плед  с  ярко-красной
бахромой,  связанный довольно неуклюже.  Вот  чем королевы Гокрал Ситаруна
заполняют свой досуг...
   - Это все, - сказал малыш. Но похоже было, что уходить ему не хотелось.
   Когда  Кейт  рассматривала  жалкий  дар,  ее  горло  сдавила  судорога.
Мальчуган,  все это время не  отходивший от  Тарвина и  не выпускавший его
руку,  начал  заново дословно повторять материнское послание,  не  пытаясь
объяснить,  что оно означает,  при этом его пальчики все сильнее и сильнее
сжимали руку Тарвина.
   - Передайте,  пожалуйста,  вашей матери,  что я ей очень благодарна,  -
растерянно произнесла Кейт, не вполне владея голосом.
   - Ответ  должен быть  другой,  -  сказал малыш и  посмотрел умоляюще на
своего высокого друга-"англичанина".
   Неожиданно  в   голове  Тарвина  промелькнуло  воспоминание  о  ленивых
разговорах торговых агентов на веранде гостиницы. Он быстро подошел к Кейт
и, положив руку ей на плечо, прошептал хрипло:
   - Разве вы не понимаете,  что она имеет в  виду?  Это же сам мальчик...
Ткань, которую она ткала целых девять лет.
   - Но  что же  я  могу сделать?  -  вскричала Кейт,  совершенно сбитая с
толку.
   - Присматривать  за   ним.   Постоянно  и   неустанно.   Вы   же  очень
сообразительная и разберетесь,  что к чему.  Ситабхаи нужна его жизнь. Она
не должна добиться своего.
   Кейт постепенно начинала понимать ситуацию. Все возможно в этом ужасном
дворце,  даже убийство ребенка.  Она уже догадалась о  том,  как ненавидят
друг друга королева-мать и новая, молодая жена махараджи. Махараджа Кунвар
стоял  неподвижно в  сумерках  угасавшего дня,  поблескивая алмазами своей
драгоценной одежды.
   - Может, мне повторить еще раз? - спросил он.
   -  Нет-нет-нет,  малыш!  Нет! - закричала она, бросаясь на колени перед
ним  и прижимая его худенькое тельце к своей груди с внезапной нежностью и
жалостью.  -  Ник!  Что  мы  будем  делать  в  этой  ужасной стране? - Она
заплакала.
   - Ну  ладно!  -  сказал махараджа абсолютно безучастно.  -  Мне сказали
уходить только после того,  как вы заплачете. - Он кликнул стражу и экипаж
и отбыл, оставив свой небогатый подарок на полу.
   В полутемной комнате слышались всхлипывания Кейт.  Ни миссис Эстес,  ни
ее  мужа  не  было дома.  Это  маленькое словечко "мы",  произнесенное ею,
наполнило сердце Тарвина сладким трепетом.  Он наклонился к ней и обнял, и
Кейт не стала возражать и отчитывать его.
   - Вдвоем мы справимся с любыми трудностями,  -  прошептал он,  когда ее
голова легла ему на плечо.





   "Дорогой  друг!  Вы были вчера ко мне немилосердны и сумели сделать мою
жизнь  еще  труднее.  Я  знаю, что проявила слабость. Я расстроилась из-за
малыша.  Но  я  должна  делать то, ради чего приехала сюда, и я хочу, Ник,
чтобы  вы  укрепляли  меня  в  моем  намерении, помогали, а не мешали мне.
Пожалуйста,  не  приходите несколько дней. Мне сейчас нужны все мои силы и
вера  в  то,  что  я  могу  стать тем, кем хочу быть для этих людей, чтобы
взяться  за  тот  непочатый  край  работы, который лишь приоткрывается мне
сейчас.  Мне  кажется,  я  и  в самом деле сумею принести какую-то пользу.
Прошу вас, дайте мне такую возможность, пожалуйста".
   В  этой записке,  которую Тарвин получил на следующее утро,  он находил
все новые и  новые оттенки скрытого смысла.  Перестав строить бесчисленные
догадки и  предположения,  он  мог с  уверенностью сказать себе лишь одно:
несмотря на минутную слабость, Кейт твердо стояла на ногах, и заставить ее
свернуть с избранного пути будет нелегко.
   Кейт приехала в эту страну не только ради того,  чтобы бороться с горем
и  страданием,  жившими во дворце.  Это была лишь часть ее работы.  И если
несчастья столь  ужасны под  сенью  трона,  что  же  должен тогда выносить
простой народ?
   Кейт отправилась осмотреть госпиталь.
   - В больнице только один врач из туземцев,  -  говорила ей миссис Эстес
по дороге, - и он всего лишь туземец, а это значит лентяй.
   - Как здесь можно лениться?  -  вскричала ее  спутница.  Они въезжали в
городские ворота, и их обдало волной жара.
   - В Раторе все очень скоро начинают лениться, - ответила миссис Эстес с
легким  вздохом,  думая о тех высоких надеждах и отчаянных усилиях сделать
хоть  что-то,  с которых начинал в Раторе ее муж, и о том, как на смену им
пришла обволакивающая апатия.
   Кейт  держалась в  седле  уверенно и  смело,  как  и  подобает девушке,
выросшей на американском Западе:  ездить верхом и ходить дети начинают там
одновременно.  Ее не лишенная аристократизма фигурка казалась еще стройнее
и  симпатичнее,  когда она сидела на  лошади.  Внутренний свет,  рожденный
решимостью сделать  свое  дело,  освещал  ее  простое  лицо,  придавая ему
духовную,  возвышенную  красоту.  Ее  согревало  сознание  того,  что  она
приближалась к своей цели,  в течение двух лет притягивавшей к себе все ее
помыслы и  мечты.  Когда они свернули с  главной улицы города,  то увидели
толпу,  собравшуюся в  ожидании у подножия лестницы из красного песчаника;
лестница вела  вверх,  к  площадке,  на  которой стояло белое  трехэтажное
здание с  надписью "Государственная амбулатория".  Буквы налезали друг  на
друга, а по обе стороны от двери сползали вниз.
   Кейт  почудилось,  что  она  видит сон,  когда бросила взгляд на  толпу
женщин в ярко-красных,  темно-красных, синих, шафрановых, голубых, розовых
и  бирюзовых платьях из необработанного шелка.  Почти у каждой женщины был
ребенок,  привязанный к  бедру,  и  когда Кейт,  подъехав ближе,  натянула
поводья,  она  услышала,  что  над  толпой стоит гул  плача и  причитаний.
Женщины хватали ее за стремена,  за ноги,  протягивали ей своих детей. Она
взяла  одного  младенца,  крепко  прижала  его  к  груди  и  начала  нежно
убаюкивать. Малыш горел в лихорадке.
   - Будьте осторожны,  -  сказала миссис Эстес,  -  в  горах  за  городом
свирепствует  оспа,   а   эти  люди  и   понятия  не  имеют  ни  о   каких
предосторожностях.
   Кейт  ничего не  ответила,  потому что  слышала только жалобный женский
плач.  Осанистый белобородый туземец в  халате  из  верблюжьей шерсти и  в
кожаных сапогах вышел из дверей больницы и,  растолкав женщин, приблизился
к Кейт и низко поклонился ей.
   -  Вы новая леди-директор? - спросил он. - Больница готова для осмотра.
Отойдите  от  мисс  сахиб*!  -  закричал он на местном наречии, когда Кейт
спустилась с лошади и толпа сомкнулась вокруг нее. Миссис Эстес осталась в
седле и сверху наблюдала за происходящим.
   Одна  из женщин, жительница пустыни, очень высокая, с золотистым цветом
кожи  и  ярко-алыми  губами,  отбросила с лица покрывало, схватила Кейт за
руку и потащила за собой, громко и свирепо выкрикивая что-то на непонятном
Кейт  языке. В глазах ее было горе, которое не могло оставить равнодушным.
Кейт  последовала  за  ней  без сопротивления, и когда толпа расступилась,
увидела  верблюда,  опустившегося  на  колени  прямо  на  дороге. На спине
верблюда сидел мужчина, худой, как скелет, и что-то бормотал, бессмысленно
пощипывая  обитое  гвоздями  седло.  Женщина  выпрямилась  во весь рост, а
потом,  не  говоря  ни  слова,  бросилась  на землю, обняв ноги Кейт. Кейт
наклонилась,  чтобы  поднять  ее,  а  доктор, стоя на ступеньках лестницы,
бодрым голосом кричал:
   - О,  это ничего! Не волнуйтесь. Это настоящий сумасшедший, ее муж. Она
уже не первый раз привозит его сюда.
   - И вы ничего до сих пор не сделали,  чтобы помочь ему? - поворачиваясь
к доктору, спросила гневно Кейт.
   - А  что я  могу?  Она же  не оставляет его здесь лечиться,  а  то бы я
поставил ему мушки.
   - Мушки!  -  прошептала Кейт  в  ужасе от  услышанного.  Она,  наконец,
схватила женщину за руки и крепко держала их в своих руках.  - Скажите ей,
что его надо оставить здесь,  -  произнесла она громко. Доктор исполнил ее
приказание.  Женщина  глубоко  вздохнула  и  добрых  полминуты  пристально
вглядывалась в лицо белой женщины. Потом она взяла ее руку и положила мужу
на лоб, а сама села на пыльную дорогу и закрылась покрывалом.
   Кейт,  до  глубины души пораженная столь странными движениями восточной
души,   посмотрела  на   женщину  и   под  влиянием  сердечного  порыва  и
сострадания,  которое не знает различий между народами,  нагнулась и  тихо
поцеловала ее в лоб.
   - Отнесите его  наверх,  -  сказала  она.  Его  подняли  по  ступенькам
лестницы,  а потом внесли в больницу.  Жена последовала за ним, как собака
за хозяином.  На секунду она задержалась и  заговорила со своими сестрами,
стоявшими внизу,  у подножия лестницы,  а они отвечали ей,  перебивая друг
друга, плача и смеясь.
   - Она  говорит,  -  сказал  доктор,  лучезарно улыбаясь,  -  что  убьет
всякого,  кто будет невежлив с вами.  А еще,  что она будет нянькой вашему
сыну.
   Кейт остановилась,  чтобы сказать несколько слов миссис Эстес,  которая
должна была ехать в  город по делам,  потом поднялась вместе с доктором по
лестнице.
   - Начнем осмотр больницы?  - спросил доктор. - Но сначала разрешите мне
представиться. Меня зовут Лалла Дхунпат Раи, я лиценциат медицины, окончил
Дафф Колледж.  Я  первый в  нашей провинции получил это  звание.  Это было
двадцать лет назад.
   Кейт с удивлением взглянула на него.
   - А где же вы жили и работали все это время? - спросила она.
   - Некоторое время я  прожил с  отцом,  у  него в  доме.  Потом служил в
аптекарских складах Британской Индии.  Но Его Высочество милостиво даровал
мне назначение на это место, которое я и занимаю по сей день.
   Кейт подняла брови. Вот кто, значит, будет ее коллегой и товарищем. Они
молча  зашли  в  больницу,  и  Кейт  должна  была  приподнять подол  своей
амазонки, чтобы не выпачкать его в грязи, глубоко въевшейся в пол.
   Шесть  соломенных  тюфяков,  перевязанных  веревками и покрытых кусками
кожи,  валялись  на грязном центральном дворе больницы, и на каждом из них
лежал  человек,  запеленутый в белую простыню; все они метались, стонали и
бормотали  что-то  невнятное.  К  ним  подошла  женщина с горшком каких-то
прогорклых  местных  сладостей  и попыталась, хотя и безуспешно, заставить
одного из них отведать эти лакомства. На солнцепеке стоял молодой человек,
почти  голый, держа руки за головой, и смотрел, не моргая, на солнце - кто
кого  пересмотрит.  Он  затянул  какую-то  песню,  потом  замолчал и начал
носиться  между  постелями, выкрикивая непонятные слова. Затем он вернулся
на свое место в центре двора и снова запел недопетую песню.
   - Он тоже отъявленный сумасшедший,  -  сказал доктор,  - Я ставил ему и
мушки,  и  банки,  не  зная жалости,  но  он  ни  за что не хочет покидать
больницу.  Он  абсолютно безобиден,  а  опасен лишь тогда,  когда не может
достать свою порцию опиума.
   - Но  вы же,  конечно,  не даете опиум своим пациентам?  -  воскликнула
Кейт.
   -  Напротив,  конечно,  даю.  Иначе  они  просто  умрут.  Все раджпуты*
принимают опиум.
   - И вы? - в ужасе спросила Кейт.
   - Я  попробовал однажды отказаться от него -  это было,  когда я только
приехал сюда. А сейчас...
   Он   вынул  из-за   пояса  отполированную  до   блеска  из-за   частого
употребления табакерку и  взял оттуда,  как показалось Кейт,  целую горсть
пилюль. Отчаяние начинало овладевать ею.
   - Покажите мне женскую палату, - сказала она устало.
   - О,  женщины у нас и наверху,  и внизу,  -  словом, повсюду, - ответил
доктор небрежно.
   - А где роженицы? - спросила она.
   - Да где придется.
   - Кто же ухаживает за ними?
   - Они меня не жалуют.  Но к  ним приходит одна очень искусная женщина -
она не работает у нас.
   - Есть ли у нее специальная подготовка, училась ли она где-нибудь?
   - Она пользуется большим уважением в своей деревне,  - сказал доктор. -
Она сейчас здесь, я вы можете поговорить с ней, если желаете.
   - Где она? - потребовала ответа Кейт.
   Дхунпат Раи,  чувствуя некоторую неловкость, поспешил указать ей дорогу
вверх по  узенькой лестнице,  которая привела их к  запертой двери.  Из-за
двери доносились крики и завывания,  которые обычно сопровождают появление
человека на свет божий.
   Кейт в  гневе распахнула дверь и ворвалась в палату.  И несмотря на то,
что  это была палата государственной больницы,  в  ней стояли сделанные из
глины и  коровьего навоза изображения двух богов,  и  женщина,  призванная
ухаживать за  больными,  осыпала  их  бутонами  ноготков.  Все  окна,  все
отверстия,  через  которые в  палату  мог  проникнуть свежий воздух,  были
закрыты,  и в углу свирепо полыхал родильный огонь,  от дыма которого Кейт
чуть было не задохнулась.
   Никто  никогда  не   узнает,   что   именно  произошло  между  Кейт   и
"пользующейся  большим  уважением  в  своей  деревне"  женщиной.   Девушка
оставалась в  палате около получаса.  Но  женщина покинула ее  значительно
раньше,  причем волосы ее были растрепаны,  и, уходя, она что-то кудахтала
себе под нос.
   После этого Кейт  уже  нельзя было  ничем удивить:  она  была  готова к
самому  худшему.  Ее  не  поражало ни  неряшливое приготовление лекарств в
больнице (ступку для измельчения порошков никто никогда не мыл,  и поэтому
каждый пациент вместе с  предписанным лекарством получал еще  целый  букет
дополнительных снадобий), ни грязные, без водопровода и канализации, плохо
освещенные и никогда не проветриваемые комнаты, по которым она ходила, все
более  теряя  надежду.  Пациентам  было  разрешено  принимать  знакомых  и
родственников,  когда  им  заблагорассудится,  и  получать  от  них  любые
гостинцы,  подаренные от доброго сердца, пусть даже безусловно вредные для
здоровья.  Когда  в  больнице  кто-нибудь  умирал,  плакальщицы  выли  над
покойником,   окружив  койку,   а   потом  проносили  обнаженное  тело  по
больничному двору,  где хохотали сумасшедшие, а оттуда - в город, куда, по
велению Господа, попадали и разнообразные заразные болезни.
   Инфекционных  больных  никто  не  изолировал,  и  дети,  страдающие  от
офтальмии, спокойно играли с детьми посетителей или у постели дифтеритного
больного.  Доктору удавалось успешно лечить  всего  одну  болезнь,  весьма
распространенную в  этих местах и  фигурирующую в  учетных книгах больницы
под названием "укусы в  поясницу".  Дровосеки и  мелкие торговцы,  которым
доводилось путешествовать по  безлюдным дорогам штата,  не  "так уж  редко
встречались  с  тиграми,   и  в  таких  случаях  доктор,   не  считаясь  с
требованиями английской  фармакопеи,  прибегал  к  простейшим,  но  хорошо
зарекомендовавшим себя  в  соседних  деревнях домашним средствам и  творил
чудеса.  И  тем не  менее было необходимо объяснить ему,  что в  будущем у
государственной больницы  будет  лишь  один  начальник,  приказы  которого
должны  исполняться беспрекословно,  и  имя  этого  начальника  мисс  Кейт
Шерифф.
   Доктор,  зная,  что  Кейт лечит придворных и  членов королевской семьи,
ничем  не  выразил  своего  несогласия.  Он  пережил уже  много  реформ  и
реорганизаций и знал,  что его собственная инертность и хорошо подвешенный
язык позволят ему пережить еще не одну попытку перевернуть все в  больнице
вверх дном.  Он отвесил поклон и,  пропуская упреки мимо ушей,  в качестве
ответа привел лишь один аргумент:
   - Больница получает из казны всего-навсего сто пятьдесят рупий в месяц.
Как же можно за такие деньги купить лекарства и привезти их из Калькутты?
   - Я плачу по этому счету,  -  сказала Кейт, сидя за письменным столом в
ванной  комнате,  служившей кабинетом,  и  составляя список  самых  нужных
медикаментов и  средств ухода за больными,  -  я  и впредь буду платить за
все, что сочту необходимым,
   - Счет пройдет через меня как лицо официальное?  - спросил Дхунпат Раи,
склонив голову набок.
   Не  желая  создавать ненужных сложностей и  дополнительных препятствий,
Кейт  согласилась.  Когда  рядом,  в  соседних палатах,  лежали несчастные
создания, за которыми никто не ухаживал и которых никто не лечил, отданные
на милость такого врача, как Дхунпат Раи, Кейт не могла торговаться насчет
комиссионных.
   - Да,  конечно,  -  сказала она решительно.  И когда доктор взглянул на
размер и прикинул стоимость составленного ею списка,  он почувствовал, что
может многое стерпеть от Кейт.
   Через  три  часа  Кейт  вышла из  больницы в  полуобморочном состоянии,
умирая от усталости, голода и острой боли в сердце.





   Когда Тарвин встретился с махараджей,  тот еще не успел принять обычную
утреннюю дозу опиума и  потому находился в глубочайшей депрессии.  Человек
из  Топаза,  решившийся приступить к  исполнению своего плана,  смотрел на
него цепким. изучающим взглядом.
   Первые слова махараджи помогли ему завести разговор на нужную тему.
   - Зачем вы сюда приехали? - спросил у него махараджа.
   - В Ратор? - переспросил Тарвин с лучезарнейшей улыбкой.
   - Да,  в Ратор, - проворчал махараджа. - Агент сахиб говорит, что вы не
служите никакому правительству и приехали сюда с одной целью -  все кругом
высматривать и писать ложные донесения. Так зачем вы приехали?
   - Я приехал,  чтобы повернуть течение вашей реки.  В ней есть золото, -
сказал он уверенно.
   Раджа ответил на это лаконично:
   - Идите  и  разговаривайте об  этом  с  правительством,  -  произнес он
мрачно.
   - Мне кажется, это ваша река, - ввернул Тарвин неунывающим тоном.
   - Моя!  Ничего в  этом штате мне не  принадлежит.  Торговые люди днем и
ночью стоят у моих ворот, чтобы вытрясти из меня деньги. Агент сахиб ни за
что  не  хочет  разрешить мне  самому собирать налоги,  как  поступали мои
предки. У меня нет армии.
   "Все  это чистая правда, - прошептал Тарвин, - и в один прекрасный день
я мог бы убежать, прихватив с собой всю его армию".
   - Да если бы у меня и была армия, - продолжал махараджа, - мне не с кем
было бы воевать. Я всего-навсего старый беззубый волк. Уезжайте отсюда!
   Разговор  происходил на мощенном плитами дворе у того самого дворцового
крыла,   где  находились  покои  Ситабхаи.  Махараджа  сидел  в  сломанном
виндзорском  кресле*,  а  его  грумы  проводили перед ним одного за другим
оседланных  и  взнузданных  коней,  в надежде, что один из них приглянется
махарадже  и  он  выберет  его  для  королевской  прогулки. Утренний ветер
разносил  по выложенному мрамором двору затхлый, нездоровый воздух дворца,
и этот запах уж никак нельзя было назвать благотворным.
   Тарвин,  так  и  не  слезший с лошади, храня молчание, сидел, перекинув
правую  ногу  через  холку. Ему не раз приводилось наблюдать за тем, какое
действие  производил опиум на махараджу. К нему приближался слуга, держа в
руках  маленькую  медную  чашечку  с опиумом и водой. Махараджа с гримасой
отвращения  проглотил  свою  дозу  лекарства,  стряхнул  с  усов  и бороды
оставшиеся  на  них  капли  коричневой  жидкости  и  снова  упал в кресло,
уставившись в пространство пустым, бессмысленным взглядом. Через несколько
минут он вскочил на ноги, бодрый и веселый.
   - Вы здесь,  сахиб?  -  спросил он.  - Ну, конечно, здесь, иначе мне не
было бы так весело. Вы поедете сегодня утром со мной на прогулку?
   - Я в вашем распоряжении.
   - Тогда пусть выведут фоксхоллского жеребца. Он вас сбросит, учтите.
   - Очень хорошо, - ответил Тарвин спокойно.
   - А я поеду на своей кобыле по прозвищу Кач. Давайте-ка уберемся отсюда
поскорее, пока сюда не явился агент сахиб, - сказал махараджа.
   За  стенами двора раздался звук  охотничьего горна и  стук колес -  это
конюхи отправились седлать лошадей.
   Махараджа Кунвар  взбежал по  лестнице и,  по-дружески кивнув  Тарвину,
бросился к отцу, который взял его на руки и приласкал.
   - Что привело тебя сюда,  Лальи?  -  спросил махараджа. Слово "лальи" в
переводе означает "любимый" - таким ласковым именем все во дворце называли
принца.
   - Я  пришел  проводить занятия со  своей  охраной.  Отец,  моим  воинам
выделяют  из  государственного арсенала плохое  снаряжение.  У  Джейсингха
седло перевязано веревкой, а он самый лучший из моих солдат. И кроме того,
он рассказывает мне чудесные сказки,  - сказал махараджа Кунвар на местном
наречии.
   - Хай!  Хай!  Ты ничем не отличаешься от остальных,  - сказал король. -
Все чего-то требуют у государства. Ну что же тебе нужно?
   Мальчик просительно сложил ручонки,  а потом бесстрашно ухватил отца за
громадную бороду, которая на раджпутский лад была зачесана за уши.
   -  Всего-навсего  десять  новых  седел,  -  сказал он. - Они хранятся в
больших  кладовых для седельного снаряжения. Я их сам видел. Но смотритель
лошадей сказал, что я должен сначала спросить разрешения у короля.
   Лицо махараджи потемнело,  и  он  дал страшную клятву,  что не  спустит
этого.
   -  Король  нынче  и  раб  и слуга одновременно, - проворчал он, - слуга
агента сахиба и английского государства, но клянусь Индрой*! - королевский
сын  -  это  не  кто-нибудь,  а королевский сын. И какое право имеет Саруп
Сингх не давать тебе то, что ты возжелал, дражайший мой принц?
   - Я  говорил ему,  -  сказал махараджа Кунвар,  -  что  мой  отец будет
недоволен. Но больше я ему ничего не сказал, потому что мне нездоровилось,
и потом,  ты же знаешь,  -  головка в чалме печально поникла, - я же всего
лишь ребенок. Можно я возьму седла?
   Тарвин,  который не понимал ни слова из этого разговора, сидел спокойно
на своей маленькой лошадке и, улыбаясь, смотрел на своего друга махараджу.
Когда махараджа Кунвар сказал отцу о цели своего прихода,  во дворе стояла
полная тишина.  Так тихо бывает лишь в  предрассветный час.  Тарвин слышал
даже воркованье голубей па башне высотою в сто пятьдесят футов.  Но теперь
за зелеными ставнями все ожило,  пришло в движение: чувствовалось, что там
пристально следят за тем, что происходит во дворе. Тарвин слышал затаенное
дыхание,  шелест тканей и  осторожнейший скрип  приоткрываемых окон.  Сюда
долетал запах  мускуса и  жасмина,  наполнивший сердце Ника  тревогой;  не
поворачивая головы и не глядя в ту сторону, он мог с уверенностью сказать,
что Ситабхаи со  своими женщинами внимательно следила за  беседой короля с
сыном. Но ни сам король, ни принц, казалось, не обращали на это внимания.
   Махараджа Кунвар гордился своими познаниями в английском языке, которые
он приобрел, сидя на коленях у миссис Эстес; короля же весьма интересовали
успехи сына.  И  чтобы Тарвин понял,  о чем они говорят,  принц перешел на
английский,  но заговорил очень медленно и  отчетливо,  так,  чтобы и отец
понял его.
   - А вот новые стихи, которые я выучил лишь вчера, - сказал он.
   - А  там ничего не говорится об английских богах?  -  спросил махараджа
подозрительно. - Помни, что ты раджпут.
   - О нет,  нет!  -  ответил принц.  -  Это просто английские стихи,  и я
выучил их очень быстро.
   - Тогда я  выслушаю их,  маленький брамин.  В  один  прекрасный день ты
выучишься писать,  как настоящий писец, и поступишь в английский колледж и
будешь носить длинную черную мантию.
   Малыш снова перешел на родной язык.
   - На флаге нашего государства пять цветов,  -  сказал он.  -  И когда я
уйду  на  войну  сражаться  за  него,   я,  быть  может,  стану  настоящим
англичанином.
   - Теперь, сынок, никто уже не водит свои армии в бой. Но я слушаю тебя,
читай же.
   Сдержанный шорох  и  шепот  сотен невидимых зрителей усилились.  Тарвин
наклонился вперед,  подперев голову рукой, а принц соскользнул с отцовских
колен,  заложил руки за спину и начал читать, безо всякого выражения и без
остановок:

                       Тигр, тигр, жгучий страх,
                       Ты горишь в ночных лесах.
                       Чей бессмертный взор, любя,
                       Создал страшного тебя?
                       В небесах иль средь зыбей
                       Вспыхнул блеск твоих очей?
                       Как дерзал он так парить?
                       Кто посмел огонь схватить?
                       Кто скрутил и для чего
                       Нервы сердца твоего?
                       Чьею страшною рукой
                       Ты был выкован - такой?

   Там есть еще что-то, но я забыл, - продолжал он, - а кончается так:

                       Тот же ль он тебя создал,
                       Кто рожденье агнцу дал?*

   Я  выучил его очень быстро.  -  И  он захлопал в  ладоши в знак похвалы
самому себе, и Тарвин последовал его примеру.
   - Я  ничего  не  понял,  но  ты  молодец,  -  английский тебе  в  жизни
пригодится.  Твой белый друг так говорит по-английски,  как я  прежде и не
слыхивал, - сказал махараджа на местном наречии.
   - Да, - ответил принц. - Но, кроме того, он говорит и лицом, и руками -
вот так, смотри. И я, сам не знаю почему, всегда смеюсь, когда слушаю его.
А  вот сахиб полковник Нолан говорит,  точно буйвол,  не раскрывая рта.  И
непонятно, сердится он или, наоборот, доволен. Но, отец мой, скажи же мне,
что здесь делает сахиб Тарвин?
   - Мы едем вместе на прогулку,  - ответил король, - и когда мы вернемся,
возможно, я смогу ответить на твой вопрос. А что говорят о нем твои люди?
   - Они говорят, что сердце у него чистое. И он всегда ласков со мной.
   - Он беседовал с тобой обо мне?
   - Да,  хотя я ничего не понял, но я не сомневаюсь в том, что он хороший
челвек. Смотри, он опять смеется.
   Тарвин навострил уши, услышав собственное имя, уселся в седле поудобнее
и подобрал поводья, словно намекая королю, что пора отправляться в путь.
   Конюхи  вывели  высокого  чистокровного английского  жеребца,  машущего
хвостом, и сухопарую кобылу мышастого окраса. Махараджа встал.
   - Возвращайся к  Сарупу Сингху и  возьми у  него седла,  мой  принц,  -
сказал он.
   - Что вы сегодня собираетесь делать, малыш? - спросил Тарвин.
   - Пойду получу новое снаряжение для своих солдат,  -  отвечал тот,  - а
потом вернусь сюда - играть с сыном первого министра.
   Шепот  и  шорох  за  ставнями стали громче и  напоминали теперь шипенье
затаившейся в  засаде змеи.  Кто-то  очень хорошо понимал слова мальчика -
это было очевидно.
   - Вы сегодня увидитесь с мисс Кейт?
   - Нет, сегодня нет. Сегодня у меня каникулы. Я не пойду к миссис Эстес.
   Король быстро повернулся к Тарвину и спросил его еле слышно:
   - Разве он  должен каждый день показываться леди-докторше?  Все  вокруг
лгут,  надеясь добиться моего расположения;  даже полковник Нолан говорит,
что мальчик здоров и силен. Скажите мне правду. Он мой первенец.
   - Он не совсем здоров,  -  ответил Тарвин спокойно. - Будет лучше, если
сейчас  мисс  Шерифф осмотрит его.  Вы  же  понимаете,  что  вы  ничего не
потеряете, если будете держать ухо востро.
   - Я ничего не понимаю,  - сказал махараджа, - но лучше отправляйся-ка в
дом миссионера, сынок.
   - Но  я  должен вернуться сюда  -  играть с  сыном первого министра,  -
закапризничал принц.
   - Ведь вы еще не знаете,  какую игру приготовила для вас мисс Шерифф, -
сказал Тарвин.
   - Какую же? - хитро спросил махараджа.
   - У вас есть экипаж и десять воинов,  -  отвечал Тарвин.  - Надо только
съездить к ней, и вы все узнаете.
   Он  достал из нагрудного кармана конверт,  не без удовольствия взглянул
на американскую почтовую марку в два цента и на обратной стороне нацарапал
для Кейт записку следующего содержания:
   "Пусть мальчик пробудет у вас целый день. Сегодня утром мне все видится
в  мрачном свете.  Найдите,  чем  его  занять,  придумайте для  него игры,
делайте что угодно,  только пусть держится подальше от дворца.  Я  получил
вашу записку. Все в порядке. Я все понял".
   Он подозвал к себе махараджу Кунвара и вручил ему записку.
   - Отнесите это мисс Кейт,  как умный и взрослый мальчик,  и скажите ей,
что это я послал вас.
   - Мой сын не вестовой, - почти грубо проворчал король.
   - Ваш сын нездоров,  и, мне кажется, я первый, кто сказал вам правду об
этом,  - сказал Тарвин. - Эй, поосторожнее с этим жеребцом, не дергайте за
узду.
   Жеребец горячился, невзирая на усилия конюхов.
   - Он вас сбросит,  -  вне себя от восторга закричал махараджа Кунвар. -
Он всех конюхов сбрасывает!
   И в этот момент в тишине двора трижды отчетливо хлопнула ставня.
   Один  из  конюхов  проворно отскочил в  сторону от  брыкающейся лошади.
Тарвин сунул ногу в  стремя,  чтобы вскочить в  седло,  но  неожиданно оно
съехало на  бок.  Человек,  державший жеребца в  поводу,  отпустил его,  и
Тарвин еле успел рывком освободить ногу из  стремени,  как лошадь скакнула
вперед.
   - Да,  чтобы убить человека, есть способы и похитрее, - сказал он тихо.
- Верните-ка  сюда моего приятеля,  -  добавил он уже громче,  обращаясь к
одному  из  конюхов.  Когда  жеребца привели,  Тарвин  так  сильно затянул
подпругу, как несчастное животное не затягивали с тех самых пор, когда оно
впервые почувствовало на себе седока.  - То-то же, - сказал он и вскочил в
седло в то самое мгновение, когда король выезжал со двора.
   Жеребец взвился на  дыбы,  неловко пал  на  передние ноги и  неожиданно
лягнул воздух задними.  Тарвин крепко сидел в седле, как настоящий ковбой,
и  спокойно обратился к  мальчику,  с  интересом наблюдающему за  усилиями
Ника:
   - Не  задерживайтесь,  махараджа.  Не  слоняйтесь здесь без  дела.  Мне
хочется, чтобы вы сейчас, при мне, отправились к мисс Кейт.
   Мальчик повиновался,  с сожалением поглядывая на бесившегося скакуна. А
тем  временем фоксхоллский жеребец  прилагал все  усилия,  чтобы  сбросить
своего седока.  Он  не  желал уезжать со двора,  хотя Тарвин "убеждал" его
сначала ударами хлыста по  крупу,  а  потом  -  по  голове,  между  ушами.
Приученный к  тому,  что  конюхи падали с  седла,  чуть только он  начинал
показывать,  характер,  жеребец пришел в  ярость.  Рванувшись с места,  он
пролетел  под  аркой,   круто  развернулся  и   помчался  догонять  кобылу
махараджи.   Очутившись  в   открытом  поле,   на  песчаной  равнине,   он
почувствовал,  что  здесь может проявить себя во  всей красе.  Тарвин тоже
решил  не  упускать  свой  шанс.  Махараджа,  в  молодости стяжавший славу
великолепного наездника у  своих подданных,  которых по праву причисляют к
самым лучшим наездникам в мире, развернулся в седле и с интересом наблюдал
за тем, как Тарвин воюет с лошадью.
   - Вы ездите верхом,  как настоящий раджпут, - закричал он, когда Тарвин
стрелой промчался мимо него. - Направьте его прямо в открытое поле.
   - Нет, пусть сначала поймет, кто его хозяин, - отвечал Тар-вин и рывком
развернул лошадь.
   - Шабаш!  Шабаш!  Отлично! Молодец! - вскричал махараджа, когда жеребец
повиновался  безжалостным  поводьям.   -   Сахиб  Тарвин,   я  сделаю  вас
кавалерийским полковником своей регулярной армии.
   - Десять миллионов чертей!  -  вскричал Тарвин грубо. - Назад, скотина,
назад!
   Узда натянулась так туго, что конь прижал голову к взмыленной груди; но
прежде  чем подчиниться наезднику, он снова пал на передние ноги и брыкнул
воздух  задними,  да  так  злобно,  что  напомнил  Тарвину его собственных
необъезженных  мустангов.  "Передними  ногами  упирается  в землю, и грудь
точно так же выгибает", - весело думал он, взлетая вверх и падая вниз, как
на  качелях.  Он чувствовал себя в своей стихии - словно вернулся в родной
Топаз.
   - Маро!  Маро!  -  кричал король.  -  Ударьте его  как  следует!  Бейте
сильнее!
   - О,  пусть повеселится вволю! - сказал Тарвин так, словно удержаться в
седле  ему  не  составляло никакого труда.  -  Пусть  его!  Мне  это  даже
нравится.
   Когда  жеребец  устал,  ему  пришлось ярдов  десять  пятиться назад  по
приказу седока.
   - А  вот теперь можно ехать вперед,  -  сказал Тарвин и  поскакал рысью
рядом с  махараджей.  -  В  вашей реке полно золота,  -  помолчав секунду,
заявил он, как бы возвращаясь к прерванному разговору.
   - Когда я был молод,  - сказал король, - я охотился здесь на свиней. По
весне мы  гонялись за  ними и  били их саблями.  Это было еще до появления
англичан. Вон там, у той скалы, я сломал себе ключицу.
   - Здесь полно золота,  сахиб махараджа.  Как вы  предполагаете добывать
его?
   Тарвин уже не раз имел случай убедиться в  болтливости короля и  потому
не собирался поощрять беседу на посторонние темы.
   - Откуда мне знать? - мрачно заметил король. - Спросите агента-сахиба.
   - Нет,  все-таки интересно, кто же управляет этим государством - вы или
полковник Нолан?
   - Вы  знаете ответ на  этот  вопрос.  Вы  сами все  видели,  -  отвечал
махараджа. - Там, - сказал он, указывая на север, - проходит одна железная
дорога, там, - указывая на юг, - другая. Я же подобен козленку между двумя
волками.
   - Пусть так,  но,  во всяком случае,  земля,  лежащая между этими двумя
дорогами,  принадлежит вам.  И  вы  можете  делать  с  ней  все,  что  вам
заблагорассудится.
   Они отъехали от  города на две-три мили и  двигались вдоль берега .реки
Амет;  ноги лошадей по щиколотку увязали в рыхлом песке. Король смотрел на
лужицы, в которых отражалось солнце, на белые, кое-где поросшие тростником
кочки,  на отдаленную цепь гранитных гор, с которых брал свое начало Амет.
Увы, это был не тот пейзаж, который мог развеселить королевское сердце.
   - Да,  я владыка этой страны, - сказал он. - Но смотрите, четверть всех
моих доходов поглощают те,  кто их собирает; еще одна четверть остается за
смуглолицыми кочевниками-скотоводами,  погонщиками верблюдов,  живущими  в
пустыне,  -  они платить не желают, а я не имею даже права воевать с ними;
еще четверть я,  пожалуй,  получаю;  но те, кто должен заплатить последнюю
четверть,  не знают,  кому отдать эти деньги.  Да,  я очень, очень богатый
король.
   - Что же, в любом случае река должна утроить ваши доходы.
   Махараджа внимательно посмотрел на Тарвина.
   - А что сказало бы на это правительство? - спросил он.
   - Я не вполне понимаю,  при чем здесь правительство. Ведь смогли же вы,
не советуясь с правительством, разбить апельсиновые сады и проложить канал
вокруг  них  (в   глазах  его  величества  появилось  что-то   похожее  на
понимание)? Работы на реке обойдутся вам намного дешевле. Вы ухе пробовали
искать здесь золото, ведь так?
   - Да,  как-то  летом на  реке  начинали мыть  золото.  Мои  тюрьмы были
переполнены преступниками,  и я опасался бунта.  Но ничего любопытного там
не было,  если не считать этих черных собак, копающихся в песке. В тот год
мой гнедой пони взял на скачках большой приз - кубок Пуна.
   Тарвин в досаде всплеснул руками.  Какой смысл говорить о важном деле с
этим изнывающим от скуки человеком, который, чтобы увидеть хоть что-нибудь
интересное,  готов  заложить в  ломбард  все,  что  уцелело  в  его  душе,
разрушенной опиумом. Впрочем, Ник быстро взял себя в руки.
   - Да,  согласен:  смотреть здесь не на что.  Вам нужно кое-что другое -
нужна небольшая плотина в районе Гунгры.
   - На подступах к горам?
   - Да.
   - Никто и никогда не делал запруды на Амете,  -  сказал король.  - Река
вытекает из  земли  и  снова  уходит в  землю,  а  когда идут  дожди,  она
становится широкой, как Инд.
   - А мы еще до дождей оголим ее дно -  на протяжении двенадцати миль,  -
сказал Тарвин,  внимательно наблюдая за тем,  какое впечатление произведут
эти слова на его собеседника.
   Ответ был все тот же:
   - Никто никогда не перекрывал Амет.
   - Да,  никто.  И в самом деле,  никто и не пробовал.  Дайте мне рабочую
силу - столько, сколько я попрошу, и я вам перекрою Амет.
   - А куда же уйдет вода? - поинтересовался король.
   - Само собой разумеется,  что я отведу ее в другое русло, как вы отвели
канал от апельсинового сада.
   - Ах! Тогда полковник Нолан разговаривал со мной, как с ребенком.
   - Вы сами знаете, почему, сахиб махараджа, - спокойно произнес Тарвин.
   Король замер,  пораженный дерзостью собеседника.  Конечно,  он и раньше
подозревал,  что о его семейной жизни ходят разные толки и городу известны
все  его  тайны,  потому что  попытки заставить молчать три  сотни  женщин
обречены на провал.  Но он не ожидал, что услышит столь откровенные намеки
на подробности его личной жизни из уст этого непочтительного чужеземца, то
ли англичана, то ли нет.
   - На этот раз полковник Нолан возражать не будет, - продолжал Тарвин. -
Тем более что это пойдет на пользу вашему народу.
   - Которым тоже правит полковник Нолан, - сказал король.
   Действие утренней дозы опиума заканчивалось, и голова его опустилась на
грудь.
   - Тоща  я  начну  завтра  же,   -   сказал  Тарвин.   -  Зрелище  будет
прелюбопытное.  Я должен отыскать место, где удобнее всего перекрыть реку,
и полагаю, вы дадите мне несколько сот заключенных.
   - Но зачем вы вообще приехали сюда? - спросил король. - Строить плотины
и все переворачивать вверх дном в моем государстве?
   - Я  приехал потому,  что вам полезно смеяться,  сахиб махараджа.  И вы
отлично понимаете это. Я буду играть с вами в пахиси каждый вечер, пока вы
не устанете,  и,  кроме того,  я умею говорить правду - а это очень редкий
товар в здешних краях.
   - Вы сказали правду о махарадже Кунваре? Он и в самом деле нездоров?
   - Я  сказал вам,  что он  не  очень крепок телом,  но он не болен ничем
таким, чего не смогла бы вылечить мисс Шерифф.
   - Это правда? - требовательным тоном переспросил король. - Помните, что
он наследует мой престол.
   - Если я  что-нибудь понимаю в  людях и в самой мисс Шерифф,  то можете
быть уверенны:  махараджа Кунвар взойдет на престол. Не тревожьтесь, сахиб
махараджа.
   - Вы с ней большие друзья?  -  продолжал допрашивать король.  -  Вы оба
приехали из одной страны?
   - Да, - подтвердил Тарвин, - и из одного города.
   - Расскажите же мне о вашем городе, - попросил махараджа.
   Тарвин  охотно  начал  рассказывать  ему  о  Топазе - подробно, длинно,
подбирая  для вящей убедительности точные, выразительные слова и забывая в
пылу восторга, что король в лучшем случае понимал не более одного слова из
десяти  в  его рассказе, изобиловавшем сугубо американскими словечками. Но
на середине рапсодии, воспевающей Топаз, король прервал его.
   - Если это и правда такой замечательный город, то почему вы не остались
там, а приехали сюда?
   - Я приехал взглянуть на вас,  -  не задумываясь,  ответил Тарвин.  - Я
услышал о вас еще там.
   - Так,  значит, мои поэты не лгут, когда поют в своих песнях о том, что
слух обо мне облетел всю землю? Если это так, я озолочу Буссанта Рао.
   - Клянусь вам,  что это правда.  Вы  и  теперь хотите,  чтобы я  уехал?
Скажите только слово. - И Тарвин сделал вид, что вот-вот остановит лошадь.
   Махараджа погрузился в глубокое раздумье и сидел молча несколько минут.
Потом он заговорил медленно,  отчетливо выговаривая каждое слово, чтобы до
Тарвина вполне дошел смысл его речи.
   - Я ненавижу всех англичан,  - сказал он. - У них совсем другие обычаи,
не имеющие ничего общего с  нашими,  и каждый раз они поднимают такой шум,
если  где-то  убьют человека.  Ваши же,  сахиб Тарвин,  обычаи тоже весьма
отличаются от  наших,  но от вас значительно меньше неприятностей,  чем от
англичан, и вы друг леди докторши.
   - Да, и надеюсь, я друг и махараджи Кунвара, - добавил Тарвин.
   - Вы ему верный друг? - спросил король, не сводя с него глаз.
   -  Можете  быть  уверены  во  мне.  Хотел бы я видеть человека, который
осмелится  поднять  руку  на  малыша.  Он  исчезнет, король; он перестанет
существовать;  его  попросту  не  будет.  Да  от  него в Гокрал Ситаруне и
воспоминания не останется, вот что я вам скажу.
   - Я видел, как вы прострелили рупию. Сделайте это еще раз.
   Не  думая  о  том,  на  какой норовистой лошади он сидит, Тарвин достал
револьвер,  подбросил монету в воздух и выстрелил. Монета упала рядом - на
этот  раз  новенькая,  -  простреленная ровно посередине. Жеребец рванул с
места  в  карьер,  а  кобыла  короля шарахнулась в сторону. Сзади раздался
топот   копыт.  Это  королевская  свита,  почтительно  поджидавшая  их  на
расстоянии  в  четверть  мили,  помчалась к ним с пиками наперевес. Король
засмеялся полупрезрительно.
   - Они думают,  что вы стреляли в меня,  -  сказал он.  - Они убьют вас,
если я не остановлю их. Так мне их остановить?
   Тарвин  выпятил  подбородок  по  свойственной ему  привычке,  развернул
лошадь и  ждал,  не  говоря ни  слова,  сложив руки на  луке седла.  Отряд
приближался нестройной толпой;  всадники  прильнули  к  лошадиным шеям,  а
начальник  отряда  размахивал прямой  длинной  раджпутской саблей.  Тарвин
скорее  почувствовал,  чем  увидел смертельно опасные копья,  направленные
прямо в  грудь его лошади.  Король отъехал на несколько ярдов в  сторону и
следил оттуда за  Ником,  который остался один  на  один с  многочисленным
противником посреди пустынной равнины.  И  в  эту минуту,  заглянув в лицо
смерти,  Тарвин подумал,  что  предпочел бы  иметь  дело  с  любым  другим
клиентом, но только не с махараджей.
   Но  тут  Его  Величество что-то  крикнул своим солдатам,  и  копья враз
опустились.  Отряд  разделился,  и  с  обеих  сторон от  Тарвина заплясали
лошади,  причем каждый всадник старался оказаться как можно ближе к белому
человеку.
   А  белый  человек все  смотрел перед  собой,  не  поворачивая головы  в
сторону только что угрожавшего его жизни отряда,  и король пробурчал в его
адрес что-то одобрительное.
   - Вы  смогли  бы  сделать то  же  самое,  защищая махараджу Кунвара?  -
спросил он после паузы, поворачивая свою лошадь к Тарвину.
   - Нет, - спокойно ответил Тарвин. - Я бы уже давно начал стрелять.
   - Стрелять? Но их же пятьдесят человек!
   - Я бы стрелял в их капитана.
   Король  затрясся в  седле  от  смеха  и  поднял руку,  подзывая к  себе
начальника отряда.
   - Охе,  Пертаб Сингх-Джи,  он  говорит,  что мог бы застрелить тебя.  -
Потом,  повернувшись к Тарвину,  добавил,  улыбаясь:  - Это мой двоюродный
брат.
   Рот раджпутского капитана,  человека крупного и сильного,  растянулся в
широчайшей улыбке,  и,  к  удивлению  Тарвина,  он  ответил  на  чистейшем
английском:
   - Будь  это  не  регулярная армия,  это  могло  бы  сработать  -  убить
субалтерна и  так  далее,  в  общем,  вы  понимаете.  Но  нас  обучали  по
английской системе,  и  свой  офицерский чин  я  получил  от  королевы.  В
германской же армии...
   Тарвин смотрел на него, онемев от изумления.
   -  Но  вы  незнакомы  с  военной  спецификой, - вежливо произнес Пертаб
Сингх-Джи.  -  Я  слышал  ваш  выстрел  и видел, что вы сделали. Вы должны
извинить меня. Когда рядом с Его Высочеством раздается выстрел, мы обязаны
приблизиться - таков приказ.
   Он отдал честь и присоединился к своему отряду.
   Солнце  становилось  нестерпимо  жарким,  и король с Тарвином поскакали
назад, к городу.
   - Сколько  заключенных вы  могли  бы  выделить в  мое  распоряжение?  -
спросил Тарвин дорогой.
   - Можете опустошить мои тюрьмы и  взять их  всех,  если вам надо,  -  с
готовностью ответил король.  - Клянусь Богом, сахиб, такого со мной еще не
случалось! Я бы вам все отдал.
   Тарвин снял шляпу и, смеясь, вытер потный лоб.
   - Ну  что же,  отлично,  я  попрошу у  вас то,  что вам ничего не будет
стоить.
   Махараджа недоверчиво буркнул что-то.  Обычно  его  подданные просили у
него то, с чем ему вовсе не хотелось расставаться.
   - Это что-то новое, сахиб Тарвин, - сказал он.
   - Вы поймете,  что я не шучу,  когда скажу,  что хочу лишь взглянуть на
Наулаку.  Я видел все ваши драгоценности,  принадлежащие государству,  все
золотые кареты, но этого ожерелья я не видел.
   Махараджа проскакал ярдов пятьдесят, прежде чем ответил:
   - Что, о нем тоже говорят там, откуда вы приехали?
   - Конечно,  все  американцы знают,  что  это  самое большое сокровище в
Индии.  Об  этом сообщается во  всех путеводителях,  -  беспардонно солгал
Тарвин.
   - А  в ваших книгах написано,  где оно находится?  Ведь англичане знают
все  на  свете.  -  Махараджа глядел прямо  перед  собой  и  едва  заметно
улыбался.
   - Нет,  но там сказано, что вы знаете, где оно, а мне очень хотелось бы
взглянуть на него.
   - Вы должны понять, сахиб Тарвин, - задумчиво произнес махараджа, - что
это  не  просто  одна  из  драгоценностей,  принадлежащих государству, это
главная государственная драгоценность, символ нашего государства. Это вещь
божественная.  Даже  я  не могу держать ее при себе и не имею права отдать
приказ показать ее вам.
   Тарвин расстроился.
   - Но,  -  продолжал махараджа,  -  если я  скажу,  где оно,  вы  можете
отправиться туда на  собственный страх и  риск,  не  вмешивая в  это  дело
правительство.  Я видел, что вас трудно испугать, а человек я благодарный.
Может быть,  жрецы покажут вам его,  а может,  и нет. А может, там и вовсе
нет священников. Ах, я совсем забыл - оно совсем не в том храме, о котором
я думал. Нет, должно быть, оно в Гай-Мухе - Коровьей Пасти. Но священников
там нет,  и никто туда не ходит. Да-да, конечно, оно там, в храме Гай-Мух.
А я почему-то думал,  что оно в городе,  -  закончил махараджа. Он говорил
так спокойно, как будто речь шла не о драгоценном ожерелье, а о потерянной
лошадиной подкове или о  тюрбане,  который положили не  на место и  потому
никак не могут найти.
   - Ах,  да,  конечно!  В Коровьей Пасти - в Гай-Мухе, - повторил Тарвин,
как будто и об этом было написано в американских путеводителях.
   Король снова засмеялся и продолжал:
   - Клянусь Богом,  только очень смелый человек отважится войти в Гай-Мух
- такой смелый,  как вы, сахиб Тарвин, - добавил он, бросив на собеседника
цепкий взгляд. - Хо-хо! Пертаб Сингх-Джи туда бы не сунулся, нет. Даже под
охраной того отряда, который не сумел напугать вас.
   - Приберегите ваши похвалы до  тех времен,  когда я  смогу принимать их
заслуженно,  -  сказал Тарвин.  -  Подождите,  пока я перекрою реку.  - Он
некоторое время молчал, как бы переваривая те сведения, которые только что
получил от махараджи.
   - А  что,   ваш  город  похож  на  этот?  -  спросил  полуутвердительно
махараджа, указывая на стены Ратора.
   Тарвин уже в  какой-то  степени преодолел то  презрительное чувство,  с
которым взирал на Гокрал Ситарун и  на город Ратор.  Теперь он относился к
ним добрее, что вообще было присуще его натуре.
   - Топаз в будущем станет крупнее, чем Ратор, - пояснил он.
   - А  когда вы  были  там,  каково было  ваше  официальное положение?  -
спросил махараджа.
   Тарвин,  не  говоря ни слова,  достал из нагрудного кармана телеграмму,
полученную от миссис Матри,  и молча вручил ее королю. Когда дело касалось
выборов,  то  даже похвала насквозь пропитанного опиумом раджпута была ему
небезразлична.
   - Что это означает?  -  спросил король,  и  Тарвин в отчаянии всплеснул
руками.
   Он  объяснил,  как  связан  с правительством своего штата, и представил
Законодательное  собрание  штата  Колорадо одним из парламентов Америки. И
если  бы  махараджа  захотел  обращаться  к  Тарвину  официально,  то  ему
следовало бы называть Ника достопочтенным господином Николасом Тарвином.
   - Вроде  тех  членов  провинциальных советов,  которые иногда приезжают
сюда?  -  предположил махараджа, вспомнив седовласых господ, которые время
от времени навещали его и  были облечены властью,  лишь отчасти уступавшей
власти  вице-короля.  -  Но  вы  же  не  станете писать  донесения в  свое
Законодательное собрание по поводу того, как я управляю своими владениями?
- спросил  он   подозрительно,   снова  вспоминая  приехавших  из-за  моря
сверхлюбопытных эмиссаров  британского  парламента,  плохо  державшихся  в
седле  и  ведущих нескончаемые разговоры о  хорошем управлении каждый раз,
когда  ему  хотелось  спать.  -  А  главное,  -  прибавил он  медленно,  с
расстановкой,  когда  они  приблизились к  дворцовым воротам,  -  вы  ведь
настоящий друг  махараджи Кунвара,  да?  И  ваша  подруга,  леди-докторша,
вылечит его, правда?
   - Да, - сказал Тарвин, и под влиянием внезапного порыва добавил: - Ведь
для этого мы здесь и находимся!





   Безрезультатная  экспедиция  в  мертвый  город,  где находилась Коровья
Пасть  и  где,  по  словам  махараджи,  следовало искать Наулаку, отняла у
Тарвина  два дня и чуть было не закончилась его гибелью в зубах священного
крокодила. Тарвину хотелось сейчас одного: высказать махарадже все, что он
о  нем думает. Но, к сожалению, это было невозможно. Скучающий монарх, что
было теперь совершенно очевидно, послал его в Гай-Мух либо для того, чтобы
посмеяться над ним и тем самым прогнать ненадолго скуку, либо чтобы отбить
у  Тарвина  всякую  охоту  заниматься  розысками  ожерелья.  Но король был
единственным  человеком, от которого зависело, добьется ли Тарвин своего -
получит  ли  он Наулаку. И потому махараджа никогда не услышит от Тарвина,
что он о нем на самом деле думает.
   К счастью, махараджу так занимали работы, которые Тарвин затеял на реке
Амет,  что он не стал интересоваться у своего молодого друга, ездил ли тот
за Наулакой в Гай-Мух. На следующее утро по возвращении из этого страшного
места  Тарвин  получил  аудиенцию  у  короля  и,  явившись  к нему с видом
человека,  который  не  ведает  страха  и  не  знает разочарований, весело
потребовал  от короля исполнить обещание. Потерпев крупную неудачу в одном
деле, он стал без промедления закладывать фундамент нового здания, подобно
жителям  родного  Топаза,  которые  на  следующее после пожара утро начали
отстраивать  свой  город заново. То, что он пережил в Коровьей Пасти, лишь
укрепило  его  дух:  теперь  к  его  решимости  добиться  намеченной  цели
прибавилась  мрачная  готовность свести счеты с человеком, отправившим его
на верную смерть.
   В  то  утро  махараджа  чувствовал  особую потребность в развлечениях и
охотно  согласился исполнить обещанное: он приказал, чтобы высокому белому
человеку,  с  которым  он  играл  в пахиси, выделили столько рабочей силы,
сколько  ему потребно. Тарвину казалось, что в этой стране, чтобы спрятать
от чужих глаз свои истинные намерения, совершенно необходимо поднять много
пыли.  И  это  ему  удалось  -  облако  пыли,  клубившейся  над  Аметом  и
грандиозными  прожектами Тарвина по добыче золота, было огромных размеров.
С  того  самого момента, когда было основано местное государство, никто не
видывал  здесь  ничего  подобного. Махараджа отдал ему всех заключенных из
всех  своих  тюрем,  и  Тарвин  отвел  свою маленькую армию, состоявшую из
закованных в ножные кандалы кайди, в лагерь, расположенный в пяти милях от
городских  стен. Толпа каторжан с корзинами, мотыгами и лопатами, походным
порядком  двигавшаяся  к  месту  работ или возвращавшаяся оттуда в лагерь,
нагруженные  вырытой  землей  ослы,  взрывные работы, ведущиеся с огромным
размахом,  а  главное,  царившая  повсюду  суета  и  неразбериха - все это
доставляло  удовольствие  махарадже,  который  радостно  хлопал  в ладоши,
присутствуя  при  очередном  взрыве, устроенном специально для его потехи.
Тарвину  казалось: в том, что король платит из своего кармана за порох, да
и за все развлечение в целом, была некая справедливость.
   Но  в  положении Тарвина были  и  неприятные стороны:  он  вынужден был
ежедневно    объяснять    полковнику    Нолану,     королю     и     своим
соседям-коммивояжерам,  если тем приходило на  ум спросить его,  зачем ему
вздумалось перекрыть Амет.  И  наконец пришло время,  когда само индийское
правительство потребовало от  него  в  письменной форме изложить основания
для  ведения  крупномасштабных  работ  на  реке  Амет;   с  тем  же  самым
требованием  оно  обратилось  к  полковнику  Нолану,   желая  узнать,  что
заставило его разрешить строительство плотины,  и  к королю -  по какой-де
причине он позволил запрудить Амет человеку,  не получившему полномочий на
это  от  индийского  правительства.   Все  эти  требования  сопровождались
просьбой  держать  правительство в  курсе  дела.  На  все  вопросы  Тарвин
навострился  отвечать  весьма   уклончиво,   чувствуя,   что   приобретает
необходимую квалификацию для своей будущей политической карьеры в Америке.
Полковник Нолан послал властям официальный ответ на их запрос,  в  котором
сообщалось,  что  заключенные  получают  вознаграждение за  свой  труд,  а
неофициально добавил, что в последнее время махараджа так сильно изменился
в  лучшую сторону (поскольку его  все  время  развлекает этот  иностранец,
приехавший из Америки),  что было бы страшно огорчительно прервать начатые
работы.
   Правительство,   отчасти   знакомое   с  нравами  неукротимого  племени
американских предпринимателей, смело являвшихся в больших дорожных сапогах
на  прием  к королям и требовавших концессию на добычу нефти на территории
от Арракана до Пешина, перестало возражать против строительства плотины, а
просило  лишь  информировать  его  время  от  времени  о  ходе  работ и их
результатах.  Когда Тарвин узнал об этом, он почувствовал большую симпатию
к индийскому правительству. Он понимал эту жажду, эту тоску по информации;
он  сам  мечтал  заполучить  сведения  о  местонахождении  Наулаки  или, к
примеру,  узнать  сколько  времени понадобится Кейт, чтобы понять, что она
нуждается  в нем не меньше, а больше, чем в том, чтобы облегчать страдания
несчастных.
   По меньшей мере два раза в неделю он мысленно ставил на Наулаке крест и
возвращался в Топаз,  к своей работе страхового агента и агента по продаже
недвижимости.  И  каждый раз,  приняв такое решение,  он с удовлетворением
вспоминал,  что  есть  еще  на  земле  благословенный край,  где  человек,
обладающий достаточной энергией,  может добиться своей цели, не прибегая к
маневрам и  ухищрениям,  а действуя прямо и открыто;  где не надо пять раз
поворачивать за  угол,  чтобы  дойти  до  места,  расположенного всего  за
квартал.
   Иногда,  терпеливо жарясь у  реки  под  убийственными лучами индийского
солнца, он святотатствовал, как еретик, отказываясь верить в существование
Наулаки,  и  убеждал самого себя в  том,  что сказка о Наулаке -  такая же
нелепица  и  обман,  как  и  псевдоцивилизованное правление  махараджи или
заведение Дхунпат Раи,  претендующее на то,  чтобы называться больницей. И
тем не  менее он  сотни раз слышал от  разных людей о  существовании этого
сокровища, но на прямой вопрос о нем никто никогда не отвечал прямо.
   К   примеру,   Дхунпат   Раи   (как-то   раз   допустивший  промашку  и
пожаловавшийся Тарвину на леди-докторшу за ее чрезмерное рвение к работе и
избыток административной жесткости) сообщил ему  такое,  от  чего  у  Ника
слюнки  потекли.  Но  Дхунпат  Раи  не  видел  ожерелья со  дня  коронации
нынешнего короля,  то есть уже пятнадцать лет. Заключенные, работавшие под
началом Ника,  повздорив из-за  еды,  кричали,  что  просо  нынче такая же
драгоценность,  как и Наулака.  Да и сам махараджа Кунвар, болтая со своим
высоким другом и  строя честолюбивые планы о  том,  что  он  будет делать,
когда  взойдет на  престол,  дважды  заканчивал свои  откровенные излияния
словами; "И тогда я буду целый день носить Наулаку на своем тюрбане!"
   Но когда Тарвин спросил его, где же находится это драгоценное ожерелье,
махараджа Кунвар покачал головой и ответил почти ласково:
   - Я не знаю.
   Король  строго-настрого  приказал  мальчику  исполнять  все предписания
Кейт.  От  его  сонных глаз не укрылось, что здоровье малыша улучшилось, и
Тарвин  старался  всячески  дать  ему  понять,  что  он обязан этим только
усилиям  Кейт.  Юный  принц,  никогда  раньше  не  получавший  ни  от кого
приказаний,  с  каким-то  злым  и  проказливым  упрямством быстро научился
находить удовольствие в непослушании и употреблял свой природный ум на то,
чтобы  вместе  со  свитой  добраться  на своей коляске до дворцовых покоев
Ситабхаи.  Там  он  всегда  находил седовласых льстецов, которые унижались
перед  ним и рассказывали ему о том, каким он станет королем, когда придет
его черед. Там были и хорошенькие танцовщицы, услаждавшие его слух песнями
и  готовые  развратить  его  ум  и  душу, если бы он не был слишком юн для
этого. А еще там были обезьяны, и павлины, и фокусники, каждый день новые,
и  канатные  плясуны,  и чудесные ящики, прибывшие из Калькутты, в которых
ему разрешалось рыться и выбирать для себя револьверы, отделанные слоновой
костью,  и  маленькие  кинжалы  с  золотыми  эфесами,  украшенными  мелким
жемчугом  и издававшие чудный звук, когда он размахивал ими над головой. И
наконец,  его  тянуло  в  покои  Ситабхаи  потому,  что  там ему разрешали
посмотреть  на  жертвоприношение  козла, совершавшееся в храме из слоновой
кости  и  опала,  в  самой  глубине  женской половины дворца. Что же могла
противопоставить  этим  соблазнам  Кейт  -  всегда  печальная, серьезная и
рассеянная, Кейт, в чьих глазах запечатлелись беды и несчастья, с которыми
ежедневно  сталкивала  ее  судьба,  Кейт,  чье  сердце рвалось на части от
сознания  собственного  бессилия и невозможности помочь несчастным? Взамен
она  могла  предложить  принцу  лишь  простенькие  детские игры в гостиной
миссионера.  Престолонаследника  нисколько не увлекала чехарда, которую он
считал  занятием  в  высшей  степени  неприличным;  а игра в "свои соседи"
казалась  ему  чересчур  подвижной.  Что  же до тенниса, в который, как он
слышал,  играли  другие  принцы,  то  в нем образованному раджпуту, на его
взгляд, не было никакой необходимости. Иногда, когда принц уставал (а надо
отметить,  что  каждый раз, когда ему удавалось улизнуть в покои Ситабхаи,
он  возвращался  оттуда  ужасно  усталым), он внимательно слушал, как Кейт
читала  ему  длинные  рассказы  о  битвах  и осадах крепостей, и под конец
шокировал ее заявлениями вроде этого:
   -  Когда  я  стану королем, я прикажу своей армии сделать все, о чем вы
мне сейчас читали.
   Не  такова  была натура у Кейт, чтобы воздержаться от попыток наставить
мальчика  на  путь  истинный:  там,  где дело касалось религии, молчание и
невмешательство   представлялись  ей  в  высшей  степени  ошибочными.  Но,
выслушивая  увещевания Кейт, малыш становился флегматичным и бесстрастным,
как истинный обитатель Востока, и твердил одно:
   - Все это очень хорошо для вас,  Кейт,  мне же нравятся все мои боги. И
если бы отец узнал, о чем вы говорите со мной, он бы рассердился.
   - Но  чему же  вы-то поклоняетесь?  -  спросила Кейт,  всей душой жалея
маленького язычника.
   -  Моей  сабле  и  моему  коню,  - ответил махараджа Кунвар, наполовину
вытаскивая  из ножен свою украшенную драгоценными камнями саблю, с которой
никогда не расставался, и вновь вкладывая ее в ножны решительным движением
- сабля зазвенела, и на этом разговору был положен конец.
   Но  ребенок скоро  понял,  что  увернуться от  долговязого Тарвина куда
труднее,  чем от Кейт.  Он обижался,  когда тот называл его малышом,  хотя
обращение "молодой человек" тоже не  вызывало в  нем  восторга.  Но  слово
"принц" звучало в его устах так спокойно-уважительно и чуть растянуто, что
молодой раджпут начинал подозревать Тарвина в  том,  что тот подсмеивается
над ним.  И тем не менее сахиб Тарвин обращался с ним,  как с мужчиной,  в
позволял ему (правда, с большими предосторожностями) играть с его огромным
"ружьем",  которое на самом-то деле было вовсе не ружьем,  а пистолетом. И
вот  однажды,  когда  принц  улестил конюха и  тот  позволил ему  сесть на
необъезженную лошадь,  Тарвин,  подъехав к  нему,  снял  его  на  скаку  с
громадного бархатного седла,  пересадил на собственную лошадь и, не снижая
скорости,  показал ему, как у него на родине, преследуя бычка, отбившегося
от  стада,  пастух перекидывает поводья с  одной стороны на другую,  чтобы
править конем.
   Этот  трюк  с  пересаживанием  из  седла  в  седло,  задевший  какую-то
"цирковую" струну,  которая есть  в  каждой  мальчишеской душе  (индийский
принц здесь не исключение),  до того понравился махарадже,  что он захотел
во что бы то ни стало продемонстрировать его Кейт.  А  так как без Тарвина
показ  трюка был  невозможен,  махараджа уговорил его  дать  представление
перед домом миссионера.  Мистер и  миссис Эстес вышли на  веранду вместе с
Кейт и  оттуда смотрели на  выступление наездников,  по окончании которого
мистер Эстес наградил их шумными аплодисментами и  просил повторить номер.
Просьба была  выполнена,  после  чего  миссис Эстес  спросила Тарвина,  не
останется ли  он  отобедать с  ними,  коль  скоро  он  здесь.  Взглянув  с
сомнением на Кейт,  ожидая от нее разрешения,  и, следуя логике, доступной
одним влюбленным, по затуманившимся глазам и по тому, как она отвернулась,
он пришел к выводу, что она согласна.
   После обеда,  когда при  свете звезд они сидели вдвоем на  веранде,  он
спросил:
   - Вы в самом деле не против?..
   - Против  чего?   -  переспросила  она,  поднимая  на  него  серьезные,
спокойные глаза.
   - Чтобы я виделся с вами иногда.  Я знаю,  вам это не нравится,  но это
дает мне возможность заботиться о вас. Наверное, вы и сами уже поняли, что
вам же самой нужно, чтобы кто-то заботился о вас.
   - Ах, нет.
   - Спасибо, - произнес Тарвин, можно сказать, смиренно.
   - Я хотела сказать, что мне не нужно, чтобы обо мне заботились.
   - Но вам это, во всяком случае, не противно?
   - Это очень мило с вашей стороны,  Ник,  -  сказала она,  стараясь быть
непредвзятой.
   -  Ну,  в  таком  случае  это  очень  плохо с вашей стороны, что вам не
нравится моя забота о вас.
   Это заставило Кейт улыбнуться.
   - По-моему, мне это нравится, Ник.
   - И  вы разрешите мне приходить сюда хоть изредка?  Вы представить себе
не можете, что такое наша гостиница. Эти коммивояжеры меня просто убивают.
А эти кули на плотине... - что у меня с ними общего?
   - Ну ладно, так и быть, раз вы уже здесь. Но вам не следует жить здесь,
Ник. Окажите мне услугу - настоящую услугу, Ник, - уезжайте отсюда!
   - Попросите что-нибудь попроще.
   - Но  почему,  почему вы  приехали?  Вы  не  можете привести ни  одного
разумного довода в пользу своего пребывания в Раторе.
   - Да-да,  в точности то же самое говорило мне британское правительство.
Но я представил ему свои причины.
   Он  признался,  что  после  целого  дня  работы  под  яростными  лучами
индийского  солнца  ему  не   хватает  чего-то  домашнего,   натурального,
американского. И когда он сказал об этом, Кейт откликнулась на его зов. Ей
с детства внушали, что от нее самой зависит, будет ли мужчине хорошо дома.
И  дня  через  три-четыре,  когда  она  протянула ему  топазскую городскую
газету, присланную отцом, он наконец-то почувствовал себя как дома. Тарвин
набросился на  нее,  как  коршун,  и  все  перелистывал ее  тонкие  четыре
листочка.
   Он причмокнул от удовольствия.
   - Хорошо,  хорошо,  очень хорошо,  -  шептал он,  смакуя прочитанное. -
Посмотрите,  какая красивая реклама!  Так, что же произошло за это время в
Топазе?  -  воскликнул он,  держа  газету на  расстоянии вытянутой руки  и
жадными глазами пробегая газетные столбцы. - О, с ним все в порядке.
   Эту обычную фразу он произнес таким нежно-воркующим, музыкальным тоном,
что, право, Кейт стоило проделать долгий путь, чтобы услышать ее.
   -  Так,  мы  продолжаем  двигаться вперед, не так ли? Мы не мешкаем, не
бездельничаем, не тратим времени впустую, хотя еще не залучили к себе "Три
К".  Мы  не  отстаем  от  каравана!  А  посмотрите-ка  на  эту  рубрику  -
"Растлерские  корешки"  -  чуть  не целая полоса. Ах, этот бедный, старый,
изъеденный  червями городишко крепко-крепко спит, так ведь? Нет, подумайте
только,   ям  еще  подавай  железную  дорогу!  А  вот,  послушайте:  "Мило
С.Ламберт,  владелец  рудника "Последний котлован Ламберта", имеет большие
запасы  руды  в штабелях, но, как и все мы, считает, что перевозка руды не
окупится,  если  железная дорога пройдет дальше, чем в пятнадцати милях от
города.  Мило  утверждает,  что после того, как он вывезет, наконец, руду,
штат  Колорадо  потеряет  для него всякую привлекательность". Ну, я так не
думаю. Приезжайте в Топаз, Мило! А вот еще: "Когда осенью "Три К" появятся
в  городе,  закончатся  наши жалобы на тяжелые времена. А между тем крайне
несправедливо  по  отношению к нашему городу говорить, что Растлер отстает
от  других  городов  штата,  основанных  одновременно с ним, и все честные
граждане  должны с негодованием отвергнуть это утверждение и приложить все
силы  для  его  опровержения.  Растлер  никогда  еще  не находился в таком
расцвете,  как сейчас. Судите сами - на его рудниках в прошлом году добыто
руды  на  1  млн.  200  тысяч  долларов;  в городе шесть церквей различных
вероисповеданий;  молодая,  но  быстро  растущая академия, которой суждено
занять  одно  из  первых  мест  среди  американских  учебных заведений; по
количеству  новых  зданий,  воздвигнутых  в  городе  в прошлом году, мы не
уступаем,  а  может  быть,  и превосходим любой из городов горного края, и
наконец,   жители  нашего  города  -  это  энергичные  и  целеустремленные
бизнесмены. Все это вместе взятое сулит нам в будущем году большой успех -
Растлер станет достойным своего названия"*.
   - Ну,  напугали!  А нас это совершенно не задевает. Нисколько! И все же
жаль, что Хеклер поместил эту корреспонденцию, - прибавил Тарвин, нахмурив
брови.  -  Кое-кто  из  наших топазцев примет это  всерьез и  отправится в
Растлер дожидаться приезда "Трех К".  Так, значит, осенью, да? Ах ты, боже
мой!  Вот так-так,  так-так...  А вы, девочка моя, не хотите, чтобы в одно
прекрасное утро "Три К" появились в Топазе?  -  неожиданно спросил Тарвин,
усевшись на диване рядом с  Кейт и  развернув газету так,  чтобы она могла
читать вместе с ним.
   - А вам самому этого хочется, Ник?
   - Вы еще спрашиваете!
   - Тогда,  конечно, да. Но мне кажется, что вам будет лучше, если это не
произойдет. А то вы слишком разбогатеете. Как мой отец.
   - Ну,  я всегда могу нажать на тормоз,  когда увижу, что и в самом деле
становлюсь богатым.  Дайте  мне  только  миновать  станцию  под  названием
Благородная Бедность,  и я не поеду дальше. А что, приятно видеть знакомые
заголовки,  правда?  Смотрите, имя Хеклера, набранное огромными буквами, а
над ним надпись -  "Старейшая газета в  округе Дивайд",  а вот и страстная
передовица о  будущности города,  в  которой так в слышится голос Хеклера,
его манера и  его интонация.  Все это так знакомо.  У него прибавились две
новые колонки объявлений, значит, мы не стоим на месте.
   Кейт  улыбнулась.  И  у нее газета вызвала некоторую тоску по дому. Она
любила   Топаз,   но   по-своему,  и  сейчас,  пробежав  глазами  страницы
"Телеграммы",  увидела  мать.  которая целый вечер сидит на кухне (она так
привыкла  сидеть  на  кухне,  когда  семья  была  бедна  и  им приходилось
переезжать  с  места  на  место,  что  и  теперь  предпочитала  кухню всем
остальным  комнатам  в  доме),  печально  глядя на покрытую снегом вершину
Большого  Вождя  и  думая  о  том,  что-то сейчас поделывает ее дочь. Кейт
навсегда  запомнила  эти  вечерние  часы,  которые  они  проводили вместе,
переделав все домашние дела. Она помнила старое-престарое кресло-качалку в
домике  у  строящегося  железнодорожного пути - эта качалка знавала лучшие
времена  и в свое время стояла в гостиной, а когда истрепалась, мать обила
ее   кожей   и  отправила  на  кухню.  Вытирая  подступившие  слезы,  Кейт
вспоминала,  что  матери всегда хотелось, чтобы дочка сидела именно в нем,
вспоминала,  как  хорошо  ей  было  сидеть  у  печки  на своей подушечке и
смотреть  на маленькую маму, которую почти и не видно было в этом глубоком
кресле.  Ей  слышалось  мурлыкание кошки под печкой и свист чайника; она и
сейчас слышала, как тикают часы в доме, и чувствовала, как из щелей в полу
тянет по ногам холодным воздухом прерий.
   Она заглянула из-за плеча Тарвина в газету, в каждом выпуске которой на
первой странице помещались два силуэта города -  Топаз в первый год своего
существования  и  нынешний,  теперешний,  совсем  другой  Топаз,  и  комок
подступил к ее горлу.
   - Большая разница, правда ведь? - сказал Тарвин, поймав ее взгляд. - Вы
помните,  где  стояла палатка вашего отца  и  старый станционный дом,  вот
здесь,  у реки?  - Он показал место на картинке, и Кейт кивнула, не говоря
ни слова.  -  Хорошее было время, да? Ваш отец не был тогда так богат, как
сегодня, да и я тоже, но как же счастливы все мы были.
   В  тот  вечер  он  ушел  довольно  рано,  как  бы  отдавая  должное  ее
уступчивости и  в  благодарность за  то,  что  ему было позволено провести
вечер в  доме Эстесов;  но на следующий вечер он ушел попозже,  и  так как
Тарвин не выказывал ни малейшего намерения касаться запретных тем, то Кейт
даже  радовалась  тому,  что  он  был  рядом.  У  него  вошло  в  привычку
присоединяться по вечерам к  компании,  собравшейся за семейным столом под
семейным абажуром при открытых дверях и окнах.
   Тарвин  не  мог  похвастаться  систематическим образованием;  все  свои
знания он почерпнул в  основном из газет.  Но еще он умел учиться у  самой
жизни.  И, кроме того, он был из тех, кого зовут кузнецами своего счастья,
в это тоже помогало ему в самообразовании. Усваивая политические воззрения
газетных писателей и систематические знания, которые дает школа, он обычно
руководствовался грубоватым житейским здравым смыслом.
   Он  не  был любителем споров,  и  если спорил,  то только с  Кейт я  то
нечасто,  и  в последнее время в основном по поводу больницы,  ибо видимые
результаты ее усилий начинали доставлять ей радость и поддерживали ее веру
в успех.  Наконец, она уступила его просьбам и позволила ему осмотреть это
образцово-показательное заведение,  чтобы  Ник  собственными  глазами  мог
увидеть произведенные ею преобразования.
   Дела в больнице действительно пошли на лад, и многое в ней изменилось к
лучшему  с  того  дня,  когда  Кейт встретилась с несчастным сумасшедшим и
"женщиной,  пользующейся  большим  уважением  у себя в деревне", но только
Кейт  понимала, как много ей еще предстояло сделать. Она бывала в больнице
ежедневно,  и потому там стало по крайней мере чисто, и больные старались,
как  могли.  отблагодарить  ее  за  мягкое обращение и искусное лечение, о
котором   раньше   они   могли   только   мечтать.  После  каждого  случая
выздоровления  по окрестностям разносился слух о безграничных возможностях
докторши,  и  в  больницу  стекались  все  новые  страждущие;  бывало, что
выздоравливающие  приводили  с  собой  своих  сестер или братьев, мать или
ребенка, веря в могущество Белой Феи, в ее способность любого поставить на
ноги. Они не могли в полной мере осознать, сколько добра успела сделать им
эта  маленькая спокойная женщина, но благословляли ее и за то, что было им
ведомо.  Своей энергией она увлекла на путь реформ даже Дхунпата Раи, Он с
энтузиазмом   занялся   побелкой   каменных   стен,   дезинфекцией  палат,
проветриванием  белья;  он  дал  свое  согласие  даже  на  то, чтобы сжечь
постели, на которых лежали больные оспой, чего прежде не позволял. Подобно
прочим местным жителям, он стал лучше работать, когда узнал, что за спиной
его  начальницы  стоит весьма энергичный белый мужчина. Он понял это после
того,  как  Тарвин  побывал  у  него  и  нашел  повод пару раз похвалить и
приободрить  местного  эскулапа. Тарвин не знал местного языка и потому не
понимал,  о чем говорили больные, он не заходил в женские палаты. Но и без
того  он  увидел  достаточно,  чтобы  похвалить  Кейт,  похвалить горячо и
безоговорочно.  Слушая  его,  Кейт довольно улыбалась. Миссис Эстес всегда
сочувствовала  ей, но никогда не приходила в восторг от сделанного, и было
очень  приятно  выслушивать  похвалы  от Ника, который раньше находил в ее
планах столько недостатков.
   - У  вас очень чисто,  и все вы замечательно устроили,  девочка моя,  -
говорил он,  осматривая и  обнюхивая каждый уголок,  -  и вы просто чудеса
сотворили,  работая с  этими слабыми и бесхарактерными людьми.  Если бы вы
были моим соперником в предвыборной кампании,  вы,  а не ваш отец,  -  мне
никогда бы не стать членом Законодательного собрания.
   Кейт никогда не рассказывала ему о существенной части своей работы -  о
том,  что она делала на женской половине дворца махараджи. Мало-помалу она
научилась ориентироваться в той части этого огромного здания, куда ей было
позволено заходить.  С  самого начала она  поняла,  что  управляет дворцом
королева,  о  которой женщины говорили шепотом и  малейшее слово  которой,
переданное улыбающимися устами малого ребенка,  приводило, в движение весь
этот  кишащий людьми  муравейник.  Только  раз  видела она  эту  королеву,
возлежавшую  на   горе  подушек  и   блеском  драгоценностей  напоминавшую
диковинное экзотическое насекомое, гибкую черноволосую девушку с голоском,
звучащим нежно,  как журчание ручейка в  ночи.  В глазах ее не было и тени
страха. Она лениво повернулась, и драгоценности на ее ногах, руках и груди
зазвенели; она долго смотрела на Кейт, ничего не говоря.
   - Я послала за вами,  потому что хотела увидеть вас,  -  произнесла она
наконец. - Вы приехали сюда из-за океана, чтобы помогать этим скотам?
   Кейт кивнула, но все в ее душе восставало против этой лежащей у ее ног,
утопающей в неге женщины с серебристым голосом.
   - Вы  не замужем?  -  королева заложила руки за голову и  посмотрела на
разрисованный павлинами потолок.
   Кейт ничего не ответила, хотя в груди ее копилось раздражение.
   - Здесь кто-нибудь болен?  - спросила она наконец резко. - У меня много
дел, мне некогда.
   - Здесь нет больных,  впрочем, возможно, вы сами больны. Бывает же, что
человек болен и не знает этого.
   Она  встретилась с  глазами Кейт,  в  которых кипело  негодование.  Эта
женщина, живущая в роскоши, покушалась на жизнь махараджи Кунвара, и самое
страшное во всем этом было то, что она была еще моложе Кейт.
   - Аччха, ладно, - медленно проговорила королева, вглядываясь в ее лицо.
- Если вы меня так ненавидите, почему же не скажете прямо? Вы, белые люди,
любите правду.
   Кейт повернулась, чтобы уйти. Но Ситабхаи окликнула ее и, потакая своей
королевской прихоти, хотела было приласкать, но Кейт бежала прочь вне себя
от возмущения и с тех пор никогда не заходила в эту часть здания. Никто из
женщин,  живущих там,  не обращался к ней за помощью,  и не раз, и не два,
когда она проходила мимо крытого коридора,  ведущего в покои Ситабхаи, она
видела  маленького голого мальчика,  размахивавшего усыпанным бриллиантами
кинжалом  и  радостно  вопившего  рядом  с  обезглавленным  козлом,  кровь
которого заливала беломраморный пол.
   - Это сын цыганки, - говорили женщины. - Он каждый день учится убивать.
Змея до самой смерти останется змеей, а цыганка - цыганкой.
   В  том  дворцовом  крыле,  где  особенно  часто бывала Кейт, не убивали
козлов,  не  раздавались  музыка  и пение. Там жила брошенная махараджей и
осыпаемая  насмешками  служанок Ситабхаи мать махараджи Кунвара. Ситабхаи,
прибегнув  к  темному  цыганскому  колдовству  (как  говорили приближенные
матери  принца), а может быть, очаровав короля своей красотой и искусством
любви  (как  пели  льстецы  в  другом  дворцовом  крыле), отняла у нее все
почести   и   все   внимание,   которые   по  праву  принадлежали  ей  как
королеве-матери.  По  восточным  меркам  она  была  уже  пожилой женщиной;
другими  словами,  ей  перевалило  за  двадцать  пять,  и  она  никогда не
отличалась  красотой,  а  была всего лишь миловидна, как тысячи других. Ее
глаза  потускнели  от  слез,  а  в  душе пустили глубокие корни суеверия и
страхи  -  ежечасно,  днем  и ночью, ее мучили неясные подозрения и ужасы,
рожденные  одиночеством,  заставлявшие  ее вздрагивать при звуке случайных
шагов.  В  те  годы,  когда  она  еще пользовалась благосклонным вниманием
короля,   она   привыкла   умащать   себя   благовониями,   надевать  свои
драгоценности,  заплетать  волосы  и  поджидать  прихода  махараджи. Она и
сейчас  приказывала подавать себе драгоценности, наряжалась, как в прежние
времена,  и  среди застывших в почтительном молчании прислужниц сидела всю
долгую  ночь  напролет и ждала, пока тьма не уступит место рассвету и лучи
поднимавшегося  солнца осветят морщины на ее щеках. Однажды Кейт, явившись
рано  утром,  застала  бодрствующую королеву в ожидании мужа; должно быть,
девушке  не  удалось скрыть своего удивления, потому что, сняв драгоценные
украшения,   королева  просительным,  заискивающим  тоном  умоляла  ее  не
смеяться над ней.
   - Вы не понимаете,  мисс Кейт,  -  словно оправдывалась она.  - В нашей
стране одни обычаи,  у вас другие.  Но все-таки вы женщина -  и не осудите
меня.
   - Но вы же знаете, что никто не придет, - ласково отвечала ей Кейт.
   - Да,  знаю.  Но -  нет,  вы не женщина, вы только фея, которая явилась
из-за моря, чтобы помочь мне и моим близким.
   Эти слова снова сбили Кейт с  толку.  Кроме того послания,  переданного
устно махараджей Кунваром,  королева-мать  больше никогда не  упоминала об
опасности,  грозившей  ее  сыну.  Кейт  снова  и  снова  старалась завести
разговор на  эту тему -  чтобы уловить хоть намек на то,  откуда следовало
ожидать нападения.
   -  Я ничего не знаю, - обычно отвечала королева. - Здесь, за занавесом,
закрывающим  вход  в  мои  покои,  никто ничего не знает. Да что там, мисс
Кейт,  если  бы  мои  прислужницы  лежали  бы мертвыми под палящими лучами
солнца,  вот  там,  во  дворе,  -  и  она указала на видневшуюся внизу, за
зарешеченным  окном, мощенную мрамором дорожку, - я бы и то ничего об этом
не  знала.  Да  и  о  том, что я вам сейчас сказала, я ничего не знаю. Но,
конечно  же,  матери позволительно, - ее голос снизился до шепота, - разве
это  не  так, позволительно просить другую женщину приглядеть за ее сыном.
Он  уже  такой  взрослый,  что  считает  себя мужчиной и думает, что может
ходить  повсюду  один;  но  на  самом  деле  он  еще  так  мал,  что  и не
подозревает, что кто-либо на всем белом свете может причинить ему какой-то
вред.  Ахи!  Он  такой  умный  -  он  знает в тысячу раз больше меня; он и
по-английски  говорит, как настоящий англичанин. Как я могу следить за ним
-  я,  такая  глупая и необразованная, хоть и любящая? Я прошу вас, будьте
добры  к  моему  сыну.  Я.  могу  произнести  это  громко, могу даже, если
понадобится,  написать  это на стене. Ничего плохого в этом нет. Но если я
скажу больше, понимаете, даже штукатурка на этих стенах впитает мои слова,
а  ветер  разнесет  их по окрестным деревням. Я здесь чужая - раджпутка из
Кулу, за тысячу косов* отсюда. Меня принесли сюда в носилках, чтобы выдать
замуж,  -  целый  месяц несли меня, и я сидела в полной темноте; и если бы
кто-то  из  моих  женщин  не рассказал мне, я бы и знать не знала, в какую
сторону  дует  ветер,  который  прилетает  отсюда  в Кулу. Что может чужая
корова сделать в хлеву? Ничего - боги мне свидетели.
   - И все же скажите мне, что вы об этом думаете?
   - Я ничего не думаю, - ответила королева мрачно. - Да и на что женщинам
думать?  Они  могут лишь  любить и  страдать.  Я  сказала все,  что  могла
сказать.  Мисс Кейт,  когда-нибудь и  вы  родите сыночка.  Вы были добры к
моему ребенку,  так пусть боги будут добры к вашему, когда наступит время,
и вы узнаете, что такое сердце, полное любви.
   - Если я должна защитить его,  мне надо знать все. Вы оставляете меня в
темноте и неведении.
   - Я сама живу в темноте, и эта тьма исполнена опасностей.


   Тарвин довольно часто бывал во дворце,  и не только потому,  что хорошо
понимал,  что  именно  здесь  он  сумеет,  приложив ухо  к  земле,  узнать
что-нибудь новое о Наулаке,  но и потому,  что тут он мог видеть, как Кейт
приходит и  уходит,  и  в  случае опасности его  рука  всегда была  готова
схватиться за пистолет.
   Глаза его следили за Кейт взглядом влюбленного, как, впрочем, и всегда,
но  он  ничего не говорил ей о своей любви, и она была признательна ему за
это.  Ему казалось, что пришла пора превратиться в того Тарвина, который в
давние  времена  носил  ей  воду,  когда  они  жили,  там,  где  кончались
железнодорожные  рельсы; пришла пора отступить в сторону, молча следить за
ней, охранять ее, но не беспокоить.
   Махараджа  Кунвар  часто  попадался  ему  на  глаза,  и  Тарвин  всегда
придумывал что-нибудь  интересное,  чтобы  удержать его  подальше от  глаз
Ситабхаи.  Но время от времени мальчик все равно убегал, и тогда надо было
идти за  ним,  чтобы убедиться в  том,  что ему ничего не грозит.  Однажды
вечером,  после того, как он долго уговаривал малыша не ходить к Ситабхаи,
и  наконец вынужден был  применить силу,  что  вызвало взрыв возмущения со
стороны ребенка,  они  уезжали из  дворца,  и  когда  лошадь проходила под
аркой,  где  велись  ремонтные  работы,  двенадцатифутовая балка  тикового
дерева свалилась с лесов и упала прямо перед носом Фибби. Лошадь встала на
дыбы и  попятилась во  двор,  а  Тарвин услышал где-то  за ставнями шелест
платья.
   Он  подумал  о  неисправимой  расхлябанности  местных  жителей, обругал
рабочих,  присевших  от страха где-то в глубине лесов, и поехал дальше. Та
же  самая  небрежность  была  свойственна  и  тем,  кто  строил плотину. -
наверное,  это у них в крови, подумал он. Старший рабочий в артели - кули,
который,  наверное,  уже раз двадцать перебирался с одного берега Амета на
другой,  показал  ему  место,  где  можно  было  перейти вброд по протоке,
заканчивавшейся  плывуном.  И  как  только  Тарвин  зашел  в  воду, лошадь
завязла,  и  артель потратила полдня, вытаскивая Фибби на берег при помощи
веревок.  Они  не могли построить даже временный мост так, чтобы лошадиное
копыто  не застревало между неплотно пригнанными друг к другу досками. Им,
кажется,  даже  нравилось спускать тяжелые телеги с крутой насыпи, да так,
что   Тарвин   получал   неожиданный  удар  в  поясницу,  чуть  только  он
поворачивался к ним спиной.
   Тарвин  почувствовал  огромное  уважение  к  британскому правительству,
которому приходилось иметь дело с людьми такого сорта; он начинал понимать
мягкую  меланхолию  Люсьена  Эстеса  и  его  вполне определенный взгляд на
местное население и все острее сочувствовал Кейт.
   И  вот теперь,  как он  узнал,  этот странный народ для полноты картины
собрался совершить еще одну глупость - женить маленького махараджу Кунвара
на трехлетней девочке, которую принесли с гор Кулу, затратив на это немало
денег.  Он  разыскал Кейт в  доме миссионера и  увидел,  что она дрожит от
возмущения. Она тоже только что услышала о предстоящей свадьбе.
   - Это очень в их духе - затеять свадьбу там, где она совсем не нужна, -
сказал Тарвин,  успокаивая ее.  Раз Кейт волновалась,  ему необходимо было
сохранять спокойствие.  -  Пусть ваша бедная и  без того усталая от трудов
головка не беспокоится из-за этого.  Вы хотите сделать больше,  чем вам по
силам,  и слишком сильно переживаете.  Вы не выдержите и сломаетесь еще до
того,   как  поймете,   что  с   вами  что-то  неладно,   -   от  простого
перенапряжения. Сочувствие разорвет ваше сердце.
   - О нет!  -  сказала Кейт. - Я чувствую, что готова вынести все, что бы
ни  случилось.  Я  должна выдержать.  Только подумайте об этой свадьбе.  Я
нужна буду махарадже Кунвару больше,  чем  когда-либо.  Он  мне только что
сообщил,  что  ему  придется не  спать целых три  дня  и  три  ночи,  пока
священники будут молиться за него.
   - Сумасшедшие!  А собственно говоря,  это более быстрый и верный способ
убить его,  чем то,  что делает Ситабхаи.  О Господи! Я и подумать об этом
страшусь.  Давайте поговорим о  чем-нибудь другом.  Ваш отец за  последнее
время ничего не  присылал?  То,  что  здесь происходит,  бросает отсвет на
Топаз - отсюда он кажется еще лучше, чем есть.
   Она протянула ему пакет,  полученный с последней почтой, и он замолчал,
пробегая  глазами   "Телеграмму"  Хеклера  шестинедельной  давности.   Но,
кажется, газета его мало утешила. Брови его сдвинулись.
   - Фу ты! - вскричал он с раздражением. - Так не пойдет!
   - А что там такое?
   -  Хеклер  блефует в том, что касается "Трех К", и делает это не лучшим
образом.  Это  не  похоже  на Джима. Он говорит об этом так уверенно и так
резко,  как  будто  вовсе не верит в вероятность их приезда в Топаз. Можно
подумать,  что  он  по  каким-то своим каналам узнал доподлинно о том, что
Топаз  обойдут  стороной.  Можно  не сомневаться в том, что это не выдумка
Джима.  Но  зачем же он все выболтал жителям Растлера? Так, посмотрим, как
идет  продажа  недвижимости...  Ах,  так вот в чем причина! - взволнованно
воскликнул он, увидев сообщение о продаже земельных участков на Джи-стрит.
-  Цены  падают, падают, все ниже и ниже. Они сдались без боя. Они решили,
что  битва проиграна. - Он вскочил и нервно зашагал по комнате. - Господи!
Если бы я только мог шепнуть им одно-единственное словечко!
   - Нет...  Я не поняла, что вы хотите сказать, Ник? Что это за словечко?
О чем это?
   Он сразу же взял себя в руки.
   - Просто чтобы они знали,  что я верю в победу,  -  сказал он. - Они не
должны опускать руки.
   - Ну а что,  если дорога все-таки не пройдет через Топаз? Как вы можете
что-нибудь знать об этом здесь, в Индии?
   - Пройдет  через  Топаз,   девочка  моя!  -  закричал  он.  -  Пройдет!
Обязательно пройдет, если я сам буду прокладывать рельсы.
   И  тем не  менее новости об  умонастроениях родного города рассердили и
расстроили его,  и,  уйдя от Кейт,  он в  тот же вечер отправил телеграмму
миссис  Матри,  которая должна была,  в  свою  очередь,  переадресовать ее
Хеклеру, причем так, как будто телеграмма была послана из Денвера. "Топаз,
Хеклеру.  Крепитесь,  ради Бога.  Дело верное -  "Три К"  от нас никуда не
денутся. Верьте мне. Дайте знать об этом всем. Ваш Тарвин".





   Целый  палаточный  город  вырос  за три дня у стен Ратора. Его украшали
зеленые  лужайки,  выложенные  дерном,  специально  для  этого привезенным
издалека,  наскоро  пересаженные апельсиновые деревья, деревянные фонарные
столбы  и  безобразный  чугунный  фонтан. Ожидалось, что свадьбу махараджи
Кунвара  удостоит  своим  присутствием  множество  гостей: бароны, князья,
тхакуры,   владельцы   никому  не  нужных,  пустующих  замков-крепостей  и
бесплодных  земель  на  севере  и  на юге, усеянных неприступными скалами;
феодалы-помещики  из  плодородных, пестреющих маками долин Мевара и раджи,
собратья  короля Раджпутаны. Каждый из них прибывал в сопровождении свиты,
конной и пешей.
   В  стране,  где  всякая  почтенная родословная должна  насчитывать,  по
меньшей  мере,   лет  восемьсот,   очень  трудно  не  обидеть  кого-нибудь
невзначай,  и все жители палаточного города ревниво следили за тем,  какое
место  выделено  его  соседу,   соблюдается  ли  при  этом  старшинство  и
учитывается ли знатность рода.
   Ратор  был  свежевыкрашен  в розовый и белый цвет; главные улицы города
были  перегорожены  огромными  бамбуковыми  кострами, предназначенными для
праздничной  иллюминации. Фасады домов вычистили и заново обмазали глиной,
а  двери  украсили  цветочными  гирляндами из бархатцев и жасмина. В толпе
сновали   мокрые  от  пота  торговцы  лакомствами,  сокольинчьи,  продавцы
простеньких украшений, стеклянных браслетов и маленьких английских зеркал;
верблюды,  нагруженные  свадебными  дарами дружественных владык из далеких
уголков  Индии,  с  трудом  протискивались  сквозь  толпу,  а  жезлоносцы,
размахивая серебряными жезлами, расчищали дорогу для колясок махараджи.
   Гора,  на которой стоял дворец, дымилась, как вулкан, потому что к нему
то и  дело подъезжали экипажи с  разными важными особами,  и каждая из них
рассчитывала на  то,  что  ее  приезд  будет  встречен  пушечным  салютом,
подобающим чину и званию гостя.
   Наступала  ночь,  но  лагерь  не  затихал  до самого рассвета: бродячие
музыканты, певцы, сказители, танцовщицы, мускулистые борцы и всякий прочий
люд, обычно околачивающийся поблизости от лагеря, бродил от одного шатра к
другому,  веселясь и пируя. Когда же все, наконец, разошлись, из городских
храмов  раздались  хриплые,  заунывные  звуки  морских  раковин. Эти звуки
долетели  до  Кейт,  и  ей  показалось,  что  она  различает в них рыдания
маленького    махараджи    Кунвара,    которого   готовили   к   церемонии
бракосочетания,  мучая  бесконечными молитвами и очищениями. Она совсем не
видела  мальчика  в  эти дни, как, впрочем, и Тарвин был лишен возможности
лицезреть  короля.  На  каждую  просьбу  об аудиенции ему отвечали: "Он со
священниками". Тарвин проклинал священников Ратора и призывал все муки ада
на головы висельников-факиров, вечно стоявших у него на дороге.
   - Хоть бы они скорее покончили со всей этой нелепой затеей,  - бормотал
он про себя. - Ведь не могу же я целый век прожить в Раторе.
   Тарвин ни за что не хотел понять,  как могло правительство сочувственно
отнестись к  самой  идее  этого  брака,  к  этому нелепому и  злому фарсу,
именовавшемуся бракосочетанием, главными действующими лицами которого были
двое  детей.  На  днях  Ника  представили  чиновнику  генерал-губернатора,
который хотел узнать как можно больше о ходе работ на Амете.  Но расспросы
о  строительстве плотины в  тот момент,  когда он  не  мог и  на миллиметр
приблизиться к своей заветной цели, к Наулаке, обидели и оскорбили Тарвина
до глубины души,  и он не только проигнорировал их,  но еще и сам,  в свою
очередь,  забросал  чиновника  пристрастными вопросами  о  готовившемся во
дворце беззаконии.  Чиновник объявил,  что  этот  брак вызван политической
необходимостью,  но когда Тарвин высказал ему свое мнение о подобного рода
политической необходимости и  о  том,  что бы  он  сделал,  будь его воля,
чиновник  оцепенел  и  с  любопытством  и  удивлением  оглядел  диковатого
американца с  ног  до  головы.  Они  расстались,  весьма  недовольные друг
другом.
   С  остальными  англичанами Тарвин чувствовал себя более непринужденно и
вольготно. Жена чиновника, высокая брюнетка, принадлежавшая к одной из тех
семей,  которые со дней основания Ост-Индской компании* управляли судьбами
Индии,  проверяла  больницу,  в  которой работала Кейт, и так как она была
все-таки женщиной, а не официальным лицом, то пленилась маленькой девушкой
с  грустными глазами и не скрывала своего восхищения той, которая так мало
и  редко  говорила о своих успехах. Поэтому Тарвин и старался изо всех сил
занять  и  развлечь  жену  чиновника,  и  она  объявила,  что  он  человек
необыкновенный. "Впрочем, знаете, все американцы люди необыкновенные, хотя
и очень ловкие".
   Не забывая и сейчас,  в шуме и блеске готовящегося празднества,  о том,
что  он  гражданин Топаза,  Тарвин рассказывал ей  об  этом благословенном
городе,  лежащем на  равнине у  подножия горного кряжа,  городе,  которому
принадлежала половина его  сердца.  Он  называл  его  "волшебным городом",
подразумевая,   что   все  жители  западного  материка  согласны  с   этой
характеристикой. Нет, ей не было скучно - она получала удовольствие от его
рассказов.  Разговоры о  компаниях по  продаже  земли  и  ее  освоению,  о
торговой палате,  о городских земельных участках и о компании "Три К" были
для нее внове, и Тарвину легко удалось перейти к тому, что в данную минуту
было  для  него  важнее всего.  Что  она  знает о  Наулаке?  Видела ли  ее
когда-нибудь? Он спрашивал не таясь.
   Нет, она ничего не знала о Наулаке. И думала, и мечтала она лишь о том,
как весной поедет домой.  Домой -  это значит в маленький домик неподалеку
от  Сербитона,  в  хрустальный дворец,  где ждал ее возвращения трехлетний
сынишка.  По-видимому, интересы и помыслы всех прочих англичан были так же
далеки от Раджпутаны, а от Наулаки тем более.
   Заключительный день  брачных  торжеств начался  и  завершился пушечными
выстрелами;  снова  и  снова зажигались огни  фейерверков,  снова слышался
топот лошадиных копыт и  рев  слонов,  оркестры много раз пытались сыграть
что-то  похожее на  "Боже,  храни  королеву".  Махараджа Кунвар должен был
появиться вечером на  банкете (в Индии невеста не показывается на люди,  и
ее  имя  даже  не  упоминают),   где  чиновник,   представляющий  интересы
генерал-губернатора,  провозгласит тост за здоровье его самого и его отца.
Махараджа должен был произнести речь по-английски.
   Тарвин  с  большим  трудом  протискивался  сквозь  густую  толпу,   что
собралась у ступеней храма. Ему хотелось одного: удостовериться в том, что
с ребенком все в порядке,  ему хотелось увидеть,  как он выходит из храма.
Оглядевшись по сторонам,  он заметил,  что был в  толпе единственным белым
человеком,  и пожалел своих пресыщенных и нелюбопытных соплеменников,  для
которых  дикая  сцена,  происходившая сейчас  у  него  перед  глазами,  не
представляла никакого интереса.
   И в эту минуту,  под оглушительный рев раковин,  двери храма отворились
внутрь,  и  громкий  гомон  толпы  сменился благоговейным шепотом.  Тарвин
крепко ухватился за  поводья и  нагнулся вперед,  чтобы  лучше видеть.  За
дверями  храма  стояла  темнота,  а  к  звукам  раковин  присоединился бой
бесчисленных барабанов.  Запах  ладана,  настолько сильный,  что  от  него
першило в горле, поплыл над толпой, хранившей полное молчание.
   В следующую минуту махараджа Кунвар, один, без свиты и без священников,
вышел  из  темноты  и  встал,  освещенный  факелами,  положив  обе руки на
рукоятку  меча.  В  лице его под чалмой, украшенной алмазными подвесками и
изумрудным  эгретом,  не  было  ни  кровинки. Глаза провалились, а рот был
полуоткрыт; но жалость, которую Тарвин почувствовал к усталому измученному
ребенку,  быстро  уступила  место  другому чувству: сердце Ника забилось и
запрыгало,  потому  что на груди махараджи Кунвара, поверх золотой одежды,
лежала Наулака.
   На  этот раз не  надо было задавать никаких вопросов.  Это не он сейчас
взирал на  Наулаку -  казалось,  будто на него самого упал глубокий взгляд
огромных глаз  ожерелья.  Оно  горело мрачным огнем рубинов,  злой зеленью
изумрудов,  холодной синевой сапфиров и жарким полыханием алмаза.  Но весь
этот блеск был ничем в сравнении с чудным сиянием одного камня,  что лежал
над большим граненым изумрудом в  самой середине ожерелья.  Это был черный
алмаз -  черный,  как смола в адском озере, и светившийся изнутри пламенем
преисподней.
   Ожерелье  лежало  на  плечах  мальчика,  точно  огненный ворот.  Словно
напитавшись блеском золотой парчи,  на  которой покоилось,  оно  затмевало
безмолвные  звезды  индийских  небес   и   превращало  пылавшие  факелы  в
грязно-желтые пятна.
   Некогда  было  думать,  рассчитывать,  оценивать,  он  едва  успел  его
разглядеть и понять,  что это и есть Наулака,  как опять затрубили морские
раковины,  махараджа отступил назад,  в темноту, и двери храма затворились
за ним.





   Когда Тарвин явился на банкет, лицо его горело, и во рту все пересохло.
Он видел ожерелье! Оно существовало. Его не выдумали. И он его получит, он
заберет  его  с  собой  в  Топаз.  Миссис Матри наденет его на хорошенькую
точеную  шейку,  которая  становилась  еще  прекраснее, когда миссис Матри
смеялась.  А  "Три  К"  прибудут в Топаз. Тарвин станет спасителем родного
города,  и  друзья  выпрягут  лошадей  из  его коляски и впрягутся сами, и
прокатят  коляску с ним по Пенсильвания-авеню. И цены на земельные участки
в городе станут расти на будущий год не по дням, а по часам.
   Ради  этого  стоило  ждать,  стоило  строить плотины хоть на сотне рек,
стоило  целый век играть в пахиси и хоть тысячу миль протащиться в телеге,
запряженной  буйволами.  В  тот  вечер,  на банкете, выпив до дна бокал за
здоровье  юного  махараджи  Кунвара, он снова поклялся самому себе довести
дело до конца, даже если для этого потребуется провести в Раторе все лето.
В  последнее  время,  после  нескольких серьезных неудач, его вера в успех
сильно поубавилась; но теперь, когда он увидел предмет своих мечтаний, ему
уже  казалось,  что ожерелье у него в руках. Правда, в свое время в Топазе
он  тоже считал, что Кейт должна принадлежать ему только потому, что он ее
любит.
   На следующее утро он проснулся со смутным ощущением того,  что стоит на
пороге великих событий;  а потом,  лежа в ванне, все гадал, не обманули ли
его вчерашние радостные предчувствия и  уверенность в  удаче.  Да,  он и в
самом деле видел Наулаку.  Но  двери храма скрыли от его глаз это видение.
Он  даже спрашивал себя,  а  был  ли  в  действительности этот храм и  это
ожерелье,  и  от  волнения не  заметил,  как вышел из  гостиницы и  прошел
полпути до города.  Но когда он очнулся, то ясно понял, куда и зачем вдет.
Если он  и  вправду видел Наулаку,  то должен не терять ее больше из виду.
Ожерелье исчезло в храме. Следовательно, ему надо идти в храм.
   Обгоревшие факелы валялись на ступенях храма среди затоптанных цветов и
разлитого масла;  на толстых шеях черных каменных быков,  стоявших у входа
во  внутренний двор,  висели  потерявшие упругость  гирлянды  из  завядших
бархатцев.  Тарвин снял свой белый шлем (было уже очень жарко,  хотя после
рассвета прошло всего два часа),  отбросил со лба начинавшие редеть волосы
и окинул взглядом то,  что осталось здесь после недавнего пиршества. Город
все  еще  спал  после  вчерашнего.  Двери храма были  открыты настежь,  он
поднялся по ступенькам, вошел внутрь, и никто не чинил ему препятствий.
   Засунув руки в карманы,  Тарвин, насвистывая, рассматривал скульптурное
изображение четырехголового божества Ишвары и  поглядывал по сторонам.  Он
уже месяц жил в  Индии,  но еще ни разу не заходил в  храм.  Стоя тут,  он
снова ощутил,  насколько сильно жизнь,  обычаи и  традиции этого странного
народа отличались от того,  что казалось хорошим и  правильным ему самому.
Мысль  о  том,   что  ожерелье,   которое  могло  изменить  судьбу  такого
цивилизованного христианского города,  как Топаз,  принадлежит слугам этих
ужасных божеств, начинала сердить его.
   Он знал,  что если его здесь увидят, то без церемоний выставят из храма
за  оскорбление святыни.  Поэтому  он  поспешил быстрее  закончить поиски,
смутно надеясь, что туземцы, известные своей неряшливостью и небрежностью,
могли и просто оставить Наулаку где-то у всех на виду,  подобно тому,  как
женщина,   вернувшаяся  домой  поздно  ночью  после  бала,   бросает  свои
бриллианты на туалетный столик.  Он шарил глазами по полу,  оглядывал одно
за другим все каменные изваяния,  а  высоко,  под куполом храма,  пищали и
носились летучие мыши.  Затем он вернулся к стоявшей в центре храма статуе
Ишвары и, став на прежнее место, принялся разглядывать идола.
   И  тут  ему  показалось,  что, несмотря на то, что он стоит на ровном и
гладком  месте,  ему  приходится,  чтобы не упасть, изо всех сил упираться
ногами  в плиты пола, и потому, чтобы сохранить равновесие, он отступил на
шаг  назад. Плита песчаника, с которой Тарвин только что сошел, медленно и
плавно,   точно   дельфиний   бок   над  гладью  спокойного  тихого  моря,
приподнялась  и  приоткрыла  на  мгновение вход в черную бездну. Затем она
снова  беззвучно  легла  на  прежнее место, и Тарвин вытер холодный пот со
лба.  Он  был  так взбешен, что попади Наулака в эту минуту в его руки, он
разбил  бы  ожерелье вдребезги. Он вышел из тьмы храма на солнечный свет и
мысленно  отдал эту страну, где возможна подобная чертовщина, во власть ее
собственных богов: худшего наказания для нее невозможно было придумать.
   Жрец,  словно выскочивший из какого-то таинственного укрытия,  вышел за
Тарвином и с улыбкой смотрел ему вслед.
   Нику  захотелось  снова  вернуться  в   реальный  и  безопасный  мир  и
почувствовать твердую почву  под  ногами,  войти  в  теплый  семейный дом,
увидеть  женские  лица  -  и  он  отправился  в  обитель  миссионера,  где
напросился на  завтрак.  Мистер и  миссис Эстес воздержались от  участия в
брачной  церемонии,  но  не  без  удовольствия выслушали рассказ Тарвина о
празднике,  увиденном глазами человека из  Топаза.  Кейт  встретила его  с
неподдельной радостью.  Она  никак не  могла прийти в  себя от  того,  что
Дхунпат Раи и весь персонал больницы покинули свои рабочие места.  Все они
участвовали в  свадебных торжествах и  целых  три  дня  не  показывались в
больнице.  Вся тяжесть ухода за больными легла на плечи Кейт и той женщины
из пустыни, что привела сюда лечиться своего мужа и осталась присматривать
за ним. Кейт ужасно устала да еще к тому же измучилась, постоянно опасаясь
за жизнь и  здоровье маленького принца.  О  своих дурных предчувствиях она
поведала Тарвину, когда после завтрака он увел ее на веранду.
   - Я уверена,  что сейчас ему нужен полный покой, - сказала она, чуть не
плача.  -  Вчера вечером он пришел ко мне,  когда ужин подходил к концу, и
проплакал с добрых полчаса. Бедный малыш! Это так жестоко!
   - Ну ладно, сегодня он отдохнет. Не волнуйтесь вы так!
   - Нет,  сегодня его невесту повезут назад,  на родину,  и  он,  в самую
жару,  должен будет провожать ее во главе процессии.  Это очень опасно для
его здоровья.  А у вас, Ник, никогда не болит голова от здешнего солнца? Я
иногда представляю,  как вы сидите там у своей плотины,  и не понимаю, как
вы можете выносить такое.
   - Я многое могу вынести ради вас,  моя девочка, - ответил Тарвин, глядя
ей прямо в глаза.
   - Но какое же отношение это имеет к мне, Ник?
   -  Узнаете,  когда  придет  черед,  -  заверил  он,  но ему не хотелось
говорить  о  плотине,  и он перевел разговор на более безопасную тему - на
махараджу Кунвара.
   На следующий день и еще день спустя он без всякой видимой цели объезжал
храм верхом,  не  рискуя снова зайти внутрь,  но  твердо вознамерившись не
спускать глаз с того места, где он в первый и последний раз видел Наулаку.
   Как-то  рано  утром, еще до того, как он обычно отправлялся на плотину,
Кейт  прислала  ему  в гостиницу записку, умоляя как можно скорее прийти к
ней в больницу. На одно счастливое мгновение он размечтался о невозможном.
Но,  горько  посмеявшись  над  своей  простодушной  готовностью поверить в
мечту, он закурил сигару и подчинился приказу, полученному от Кейт.
   Она встретила его на улице, на ступеньках, ведущих к больнице, и повела
в амбулаторию.
   Кейт дотронулась до его руки.
   - Ник, вы знаете что-нибудь о симптомах отравления коноплей? - спросила
она взволнованно.
   Он схватил обе ее руки в свои и уставился на нее безумным взглядом.
   - Почему? Почему вы спрашиваете об этом? Неужели кто-то осмелился?..
   Она нервно засмеялась.
   - Нет-нет, речь не обо мне. Речь о нем.
   - О ком?
   - О махарадже - о мальчике. Теперь я в этом уверена. - И она рассказала
ему,  как утром к дому миссионера подкатила коляска принца в сопровождении
конвоя и одного важного туземца. В коляске почти без признаков жизни лежал
махараджа Кунвар.  Потом она рассказала, как сначала приписала его болезнь
переутомлению,  вызванному свадебными торжествами; о том, как малыш пришел
в себя и губы у него были синими,  а глаза глубоко ввалились, и как у него
начались судороги,  и  не  успевал кончиться один приступ,  как  начинался
другой,  и так продолжалось до тех пор, пока она уже не стала отчаиваться.
И  вот он уснул глубоким сном вконец измученного человека,  и она оставила
его  на  попечении миссис  Эстес.  Она  добавила,  что  сама  миссис Эстес
считает, что это рецидив старой болезни, которой принц давно страдает: она
уже дважды видела у него такие припадки до приезда Кейт.
   - А  теперь  посмотрите вот  на  это,  -  сказала Кейт,  протягивая ему
больничный журнал,  в котором записывались симптомы болезни и ее течение у
двух  пациентов,  поступивших  в  больницу  на  прошлой  неделе  с  явными
признаками отравления коноплей.
   - Этих двоих угостили каким-то  лакомством бродячие цыгане,  -  сказала
она. - Пока они спали, у них украли все деньги. Прочтите сами.
   Тарвин прочел, кусая губы. Потом выразительно посмотрел на нее.
   - Да,  -  сказал он  и  подкрепил свой  взгляд не  менее  выразительным
кивком, - да... Ситабхаи?
   - А кто же еще отважился бы на такое?  - переспросила Кейт, вне себя от
возмущения.
   - Да-да, я знаю, знаю. Но как остановить ее? Как объяснить ей?..
   - Надо сказать махарадже! - решительно высказалась Кейт.
   Тарвин взял ее за руку.
   - Хорошо. Я попробую. Но ведь у нас нет и крупицы доказательств.
   - Это неважно.  Помните о мальчике.  Попробуйте. А я должна вернуться к
нему.
   Они  вместе  отправились  в   дом  миссионера  и  по  дороге  почти  не
разговаривали.  Гнев Тарвина при мысли о том, что Кейт может быть замешана
в  это отвратительное дело,  чуть было не  обратился на саму Кейт;  но его
бурные чувства сразу утихли при  виде махараджи Кунвара.  Ребенок лежал на
постели в  одной из  внутренних комнат миссии и  был так слаб,  что не мог
повернуть головы.  Когда Кейт и  Тарвин вошли,  миссис Эстес,  дав ребенку
лекарство,  встала и,  сказав пару  слов о  том,  как  он  себя чувствует,
вернулась к  своим делам.  Малыш был  одет  в  легкое платье из  тончайшей
кисеи,  но у  него в йогах лежали его меч и пояс,  украшенный драгоценными
камнями.
   - Салям, сахиб Тарвин, - прошептал он еле слышно. - Мне очень жаль, что
я заболел.
   Тарвин ласково наклонился над ним.
   - Вам не надо разговаривать, малыш.
   - Нет,  мне уже хорошо,  -  ответил мальчик.  -  Мы с вами скоро поедем
кататься верхом.
   - Вам очень плохо пришлось, малыш?
   - Не  знаю.  Я  ничего в  этом не понимаю.  Я  был во дворце и  играл с
танцовщицами.  Потом упал. А потом я уже ничего не помню до тех самых пор,
пока не очнулся здесь.
   Он  залпом  проглотил микстуру,  которую дала  ему  Кейт,  и  устроился
поудобнее на подушках; желтой, как воск, ручкой он нащупал рукоятку своего
меча и играл с нею. Кейт стояла на коленях сбоку от постели, просунув руку
под подушку и поддерживая его голову;  Тарвину казалось, что до сих пор он
никогда не отдавал должного той красоте, которой дышало ее доброе, честное
и исполненное внутренней силы лицо. Изящная, маленькая фигурка Кейт словно
приняла более  мягкие  очертания,  всегда  твердо сжатые губы  дрожали,  в
глазах сиял незнакомый Тарвину свет.
   - Зайдите с другой стороны,  вот сюда,  - сказал мальчик, делая Тарвину
знак рукой (по местному обычаю,  он несколько раз быстро сжал в  кулачок и
разжал  пальчики,  подзывая своего  друга).  Тарвин  послушно опустился на
колени по  другую сторону кушетки.  -  Вот,  теперь я  король,  а  вы  мои
придворные.
   Кейт радостно и  звонко рассмеялась в восторге от того,  что к мальчику
возвращаются силы. Тарвин просунул руку под подушку, нашел там руку Кейт и
крепко сжал ее.
   Портьеры,  закрывавшие дверной  проем,  раздвинулись,  и  миссис  Эстес
бесшумно вошла в комнату,  но того, что она увидела, оказалось достаточно,
чтобы так же неслышно выйти оттуда.  Она о  многом успела передумать с тех
пор, как познакомилась с Тарвином.
   Глаза мальчика подернулись поволокой,  веки отяжелели,  и  Кейт сделала
попытку вынуть руку из-под подушки, чтобы дать ему еще глоток лекарства.
   -  Нет,  останьтесь,  -  повелел  махараджа, а потом перешел на местное
наречие  и пробормотал невнятно: - Те, кто верно служат королю, получат от
него  заслуженную  награду.  Я  дам  им  три  деревни, нет, пять деревень,
свободных  от  налогов,  -  Суджайн,  Амет  и Гунгру. И пусть это будет им
свадебным  подарком  от  меня, когда они поженятся - так и запишите. А они
поженятся и всегда будут рядом со мной - мисс Кейт и сахиб Тарвин.
   Тарвин не понял,  почему при этих словах Кейт быстро отдернула руку. Он
знал местное наречие намного хуже, чем Кейт.
   - Он опять начинает бредить,  -  прошептала она еле слышно.  -  Бедный,
бедный малыш!
   Тарвин заскрежетал зубами и,  почти не раскрывая рта,  послал проклятие
Ситабхаи.  Кейт пыталась вытереть пот  со  лба  мальчугана и  удержать его
мечущуюся из  стороны в  сторону головку.  Тарвин держал обе ручки малыша:
тот  крепко цеплялся ими  за  пальцы Тарвина и  изо всех сил сжимал их  во
время мучительных судорог, вызванных ядом конопли.
   Еще несколько минут он корчился от боли и  метался,  призывал на помощь
богов,  делал  отчаянные попытки  дотянуться до  меча  и  приказывал своим
воображаемым солдатам повесить на  перекладине дворцовых ворот этих  белых
собак и поджарить их там.
   Потом кризис миновал, и он стал говорить еле слышно и звать маму.
   В  душе  Тарвина  возникло  воспоминание о  маленькой могилке,  вырытой
посреди равнины,  полого спускавшейся к  реке.  Так  было  положено началу
кладбищу Топаза.  В  нее опустили сосновый гробик с  телом первого ребенка
Хеклера,  и  Кейт,  стоя рядом с  могилой,  вывела имя младенца на гладкой
сосновой дощечке в палец длиной, которой предстояло стать его единственным
надгробием.
   -  Нет,  нет,  нет!  -  закричал  в  бреду махараджа Кунвар. - Я говорю
правду.  Ах,  я  так устал от священного танца в храме, и я только перешел
через двор, как... Это новая девушка из Лакхнау; она пела песню о "Зеленых
бобах  Мандоры"...  Да, я съел немножко миндального творожка. Просто я был
голодный.  Маленький кусочек белого миндального творожка. Ну, мама, почему
же  мне  не  есть,  если хочется? Что я, принц или сын трубочиста? Держите
меня!  Держите!  У  меня  все горит в голове!.. Громче. Я не понимаю. Меня
что,  отвезут к Кейт? Она меня вылечит. Что же я должен был передать ей? -
Малыш  стал в отчаянии заламывать руки. - Что передать? Передать! Я забыл!
Никто во всей стране не говорит по-английски так, как я. Но я забыл, что я
должен был сказать ей.

                       Тигр, тигр, жгучий страх,
                       Ты горишь в ночных лесах.
                       Чей бесстрашный взор, любя,
                       Создал страшного тебя?

   Да,  мамочка,  я понял: пока она не заплачет. Я должен повторять все до
тех пор,  пока она не заплачет. Я не забуду, нет. Я же не забыл в тот раз,
что я должен был сказать. Клянусь великим божеством Харом! Я забыл! - И он
заплакал.
   Кейт,  уже не в  первый раз сидевшая у  постели страждущего,  сохраняла
спокойствие и  мужество;  она утешала ребенка,  разговаривая с  ним тихим,
ласковым голосом,  подавая ему  успокаивающее лекарство и  делая все,  что
надо делать в  подобных обстоятельствах,  уверенно и без всякого волнения.
Тарвин же,  напротив,  был  сильно потрясен зрелищем страданий,  облегчить
которые он не мог.
   Махараджа Кунвар, всхлипнув, сделал глубокий вдох и сдвинул брови.
   - Махадео ки джай!  - закричал он. - Вспомнил! Это сделала цыганка! Это
сделала цыганка! И я должен повторять это, пока она не заплачет.
   Кейт приподнялась,  с  ужасом глядя на Тарвина.  Он ответил ей таким же
взглядом и,  кивнув Кейт,  поспешил вон из комнаты,  смахнув набежавшие на
глаза слезы.




   - Мне надо видеть махараджу.
   - Его сейчас нельзя увидеть.
   - Я подожду, пока он придет.
   - Его нельзя будет увидеть целый день.
   - Тогда я буду ждать целый день.
   Тарвин поудобнее уселся в седле и выехал на середину двора, где он имел
обыкновение беседовать с махараджей.
   Голуби спали на солнышке,  а маленький фонтан,  казалось,  разговаривал
сам  с  собой,  точно голубок,  который воркует,  прежде чем  устроиться в
гнездышке. Белые мраморные плиты пылали, точно раскаленное железо, и волны
горячего  воздуха,  исходящего  от  стен  дворца,  окатывали  Ника  жаром.
Привратник, расспрашивавший Тарвина, улегся, подоткнул под себя простыню и
заснул. И казалось, что с ним вместе уснул и весь мир под покровом тишины,
столь  же  плотной,  как  и  жара.  Лошадь  Тарвина грызла удила,  и  этот
негромкий звук  эхом  перекатывался по  двору от  стены к  стене.  Сам  же
всадник  обмотал  шею  шелковым  платком  (это  хоть  как-то  защищало  от
обжигающих солнечных лучей) и,  нарочно не  прячась от  жары  в  тени  под
аркой,  ждал на открытом месте,  чтобы махараджа мог увидеть его и понять,
что визит вызван экстренной необходимостью.
   Через  несколько  минут  из  тишины  и безмолвия просочился еле слышный
звук,  подобный  далекому  шелесту  ветра  на пшеничном поле тихим осенним
днем.  Он  доносился из-за зеленых ставен, и, услышав его, Тарвин невольно
выпрямился  и  уселся  покрепче.  Шорох  усилился,  потом  затих и наконец
превратился в постоянный шепот, к которому слух пытается приноровиться, но
тщетно. Такой шепот и гул похож на предвестье морского прилива в кошмарном
сне,  когда  спящий  не  может  ни  убежать  от  приближающейся  волны, ни
закричать,  а только беззвучно шепчет. Вслед за шорохом до Тарвина долетел
запах жасмина и мускуса, так хорошо ему знакомый.
   Одно  крыло  дворца  очнулось после  полуденной сиесты  и  сотней  глаз
взирало  на  Тарвина.  Он  неподвижно  сидел  на  лошади,  отмахиваясь  от
назойливых мух,  но чувствовал на себе эти взгляды,  хотя а не видел их, и
это тайное подглядыванье приводило его в  бешенство.  Кто-то  за  ставнями
негромко зевнул,  и  Тарвин воспринял это  как личное оскорбление и  решил
оставаться на  своем месте до  тех пор,  пока не рухнет лошадь или он сам.
Тень от послеполуденного солнца медленно,  дюйм за дюймом, ползла по двору
и наконец укутала его удушливым полумраком.
   Во дворце послышался приглушенный гул голосов -  совершенно отличный от
прежнего.  Маленькая, инкрустированная слоновой костью дверь отворилась, и
во двор,  покачиваясь, вошел махараджа. На нем был отвратительный домашний
халат из муслина,  а  его маленькая шафранно-желтая чалма сидела на голове
так  криво,  что  наклонившийся  набок  изумрудный  плюмаж  сам  напоминал
пьяного.  Глаза махараджи покраснели от опиума,  и он шел,  точно медведь,
которого рассвет застал на маковом поле,  где он, не смыкая глаз, всю ночь
набивал свою ненасытную утробу.
   Увидев это,  Тарвин помрачнел,  а  махараджа,  поймав его красноречивый
взгляд,  приказал  прислуге  отойти  подальше,  чтобы  не  был  слышен  их
разговор.
   - Вы давно ждете меня, сахиб Тарвин? - спросил он хриплым голосом, но с
видом чрезвычайной благорасположенности к  Тарвину.  -  Вы  же  знаете,  я
никого не принимаю в  послеполуденные часы,  и...  и  потом,  мне никто не
доложил о том, что вы здесь.
   - Я умею ждать, - ответил Тарвин сдержанным тоном.
   Король  уселся  в  сломанное виндзорское кресло, которое от жары должно
было вот-вот треснуть и окончательно развалиться, и с подозрением взглянул
на Тарвина.
   - Вам хватает заключенных?  Почему вы  не  на плотине,  а  вместо этого
нарушаете мой покой?  О  Господи!  Неужели король не  имеет права на отдых
из-за вас и вам подобных?
   Тарвин ни слова не сказал в ответ на эту тираду.
   - Я пришел поговорить с вами о махарадже Кунваре, - проговорил он тихо.
   - А что с ним?  - быстро переспросил махараджа. - Я... Я... Я несколько
дней не видел его.
   - Почему же? - спросил Тарвин без обиняков.
   - Неотложные    государственные    дела,     вызванные     политической
необходимостью,  - пробурчал король, избегая гневного взгляда Тарвина. - И
почему меня это должно беспокоить,  если я знаю, что с мальчиком ничего не
могло случиться?
   - Ничего, вы говорите?
   - Но что, что могло произойти? - голос махараджи превратился в жалобное
хныканье. - Но вы же сами, сахиб Тарвин, обещали быть ему другом. Это было
в тот день, когда вы так славно скакали на коне и так храбро держались при
нападении моих телохранителей. Я никогда в жизни не видывал такой верховой
езды! И следовательно, я и не должен был беспокоиться. Давайте-ка выпьем.
   Он подал знак слугам. Один из них сделал несколько шагов вперед, достал
из-под своих широких,  плавно ниспадающих одежд высокий серебряный бокал и
влил в него такую огромную порцию бренди,  что Тарвин, привыкший к крепким
напиткам,  широко открыл глаза.  Другой слуга  достал бутылку шампанского,
открыл ее с ловкостью,  свидетельствовавшей о том, что он делал это далеко
не в первый раз, и долил бокал доверху пенящимся вином.
   Махараджа выпил  бокал  до  дна  и,  вытирая пену  с  бороды,  произнес
извиняющимся тоном:
   - Все это не для глаз политических агентов, но вы, сахиб, истинный друг
нашей страны.  Поэтому я от вас и не прячусь. Хотите, вам приготовят такой
же коктейль?
   - Благодарю вас.  Но я приехал сюда не за этим.  Я приехал сказать вам,
что махараджа очень болен.
   - Мне  говорили,  что  у  него  небольшая лихорадка,  -  сказал король,
откидываясь в кресле.  -  Но он находится под присмотром мисс Кейт,  и она
его вылечит. Просто небольшая лихорадка, сахиб Тарвин. Выпейте со мной.
   - Небольшая, черт побери? Да вы в состоянии понять, о чем я говорю вам?
Малыша чуть не отравили.
   - Ну  так это от  английских лекарств,  -  сказал махараджа,  вкрадчиво
улыбаясь.  -  Я  тоже  однажды сильно  разболелся из-за  них,  и  пришлось
обратиться к  туземцам-хакимам.  Вы  всегда говорите забавные вещи,  сахиб
Тарвин.
   Огромным усилием  воли  Тарвин  подавил вспышку гнева;  похлопывая себя
кнутом по сапогу, он произнес внятно и отчетливо:
   - Я  пришел сюда не для того,  чтобы забавлять вас.  Мальчуган сейчас у
мисс Шерифф.  Его туда привезли больным: кто-то во дворце пытался отравить
его коноплей.
   - Это бханг!* - произнес махараджа с глуповатым видом.
   - Я не знаю,  как у вас называется это блюдо,  но я точно знаю, что его
отравили.  И если бы не мисс Шерифф,  он уже умер бы -  вы понимаете,  ваш
первенец уже был бы мертв.  Его отравили, слышите вы, сахиб махараджа? - и
отравил его кто-то во дворце.
   - Он просто съел что-то несвежее и заболел из-за этого, - сказал король
угрюмо. - Мальчишки всегда наедятся какой-нибудь дряни. О боже! Да никто и
пальцем не посмеет тронуть моего сына.
   - А что бы вы сделали, чтобы помешать этому?
   Махараджа приподнялся, и красные глаза его гневно засверкали.
   - Я  бы  привязал того  человека к  передней ноге моего самого большого
слона и убил бы его еще до захода солнца!
   После этого он  перешел на родной язык и  стал в  бешенстве перечислять
все те ужасные пытки,  которые хотел бы применить, но на которые по закону
не имел права.
   - Я сделаю это с каждым, кто осмелится тронуть его, - заключил он.
   Тарвин недоверчиво усмехнулся.
   - Знаю я,  что  вы  думаете,  -  горячился король,  обезумев от  вина и
опиума.  - Вы думаете, что раз здесь правит английское правительство, то я
могу судить только по закону?  Чушь! Мне дела нет до законов, записанных в
книгах.  Разве стены моего дворца поведают кому-нибудь о том,  что я здесь
творю?
   - Нет, они никому ничего не расскажут. А если бы заговорили, рассказали
бы вам о том, что верховодит здесь женщина, которая живет во дворце.
   Смуглое лицо махараджи стало серым. И тут он снова взорвался и закричал
хрипло:
   -  Да что я, король или горшечник, что дела моего зенана* вытаскиваются
на  белый  свет  всякой  белой  собакой,  которой вздумается облаять меня?
Подите вон, не то мои слуги вытолкают вас взашей, как шакала.
   - Отлично, - спокойно произнес Тарвин. - Но какое отношение это имеет к
принцу,  сахиб  махараджа?  Приезжайте  к  мистеру  Эстесу, и я вам покажу
вашего  сына.  Я  думаю,  вы  знаете, как действуют наркотики. Вы сами все
поймете. Мальчик был отравлен.
   - Будь проклят тот день, когда я позволил миссионерам приехать сюда! Но
тот день, когда я не выгнал вас отсюда, хуже стократ.
   - Вовсе нет.  Я здесь для того,  чтобы охранять махараджу Кунвара,  и я
буду охранять его,  что бы  ни случилось.  А  вам бы хотелось,  чтобы ваши
женщины убили его.
   - Сахиб Тарвин, да понимаете ли вы,- что говорите?
   - Если бы  не  понимал,  то  ничего и  не  сказал бы.  У  меня есть все
доказательства.
   - Но когда кто-то пытается отравить кого-то,  то доказательств нет и не
может  быть,  особенно если  яд  дала  женщина!  Здесь  придется судить по
подозрению, а по английским законам убивать по подозрению - крайне жестоко
и  нецивилизованно.  Сахиб Тарвин,  англичане отобрали у  меня все,  о чем
мечтает настоящий раджпут,  и я, как и другие, маюсь от бездействия, точно
конь,  которому не  дают побегать на  воле.  Но здесь я,  по крайней мере,
господин!
   Он махнул рукой в  сторону зеленых ставен и  заговорил,  понизив голос,
снова опускаясь в кресло и закрывая глаза.
   Тарвин смотрел на него с отчаянием.
   - Никто не посмеет - никто, - бормотал махараджа слабеющим голосом. - А
что же касается того, другого, о чем вы говорили, - это не в вашей власти.
Клянусь Богом!  Я раджпут,  и я король.  И я не разглагольствую о том, что
происходит за занавесями.
   И тогда Тарвин призвал себе на помощь все свое мужество и заговорил.
   - Я и не хочу,  чтобы вы разглагольствовали об этом,  -  сказал он. - Я
просто хочу предупредить вас насчет Ситабхаи. Это она травит принца.
   Махараджа  вздрогнул.  Чтобы  европеец  осмелился назвать  королеву  по
имени!  Это  само по  себе было достаточно оскорбительно,  и  на  его веку
такого не бывало.  Но чтобы европеец,  стоя посреди двора, во всеуслышанье
бросал королеве таксе  обвинение -  это  вообще выходило за  всякие рамки.
Махараджа только что  пришел от  Ситабхаи,  которая убаюкивала его  своими
песнями и нежностями,  предназначенными ему одному;  и вот перед ним стоит
этот худой иностранец и  нападает на нее со своими подлыми обвинениями.  И
если бы не опиум,  то в припадке гнева махараджа набросился бы на Тарвина,
который спокойно говорил:
   - Я  могу представить доказательства того,  о  чем  говорю,  полковнику
Нолану.
   Махараджа  уставился  на  Тарвина  заблестевшими  глазами,  и  Нику  на
мгновение показалось,  что сейчас его хватит удар,  но оказалось,  что это
вино и опиум с новой силой подействовали на него. Махараджа что-то сердито
проворчал. Голова его упала на грудь, слова замерли на устах, и он, тяжело
дыша, обмяк в кресле и ни на что больше не реагировал.
   Тарвин подобрал вожжи и долго молча смотрел на пьяного короля,  а в это
время за ставнями шум и  шорох сначала усилились,  а потом затихли.  Затем
Ник развернул лошадь и в раздумье въехал под арку, ведущую из дворца.
   Вдруг  кто-то неожиданно выскочил из темноты, где спал привратник и где
содержались  на  привязи обезьяны короля, развлекавшие его своими драками:
это серая обезьяна с цепью, разорванной у пояса, бормоча что-то невнятное,
прыгнула прямо на луку седла; лошадь Тарвина, испугавшись, встала на дыбы.
Тарвин почти не различал зверя в темноте, но по запаху догадался, кто это.
Обезьяна  одной  лапой  вцепилась  в лошадиную гриву, а другой - обхватила
Тарвина  за  шею.  Он инстинктивно отклонился назад и, прежде чем страшные
зубы  на  грязных  синих  деснах  успели  сомкнуться  на его горле, дважды
выстрелил  в  упор. Зверь скатился на землю и застонал, как человек, а дым
от двух выстрелов поплыл назад и рассеялся по широкому дворцовому двору.





   -  Это  вы,  сахиб Тарвин? - спросил чей-то голос на ломаном английском
языке.
   Прежде чем ответить,  Тарвин вскочил на  ноги.  Он  стал с  подозрением
относиться к появлению нежданных гостей, особенно являвшихся поздно ночью.
Рука невольно потянулась к боковому карману.
   - Нет, не бойтесь, - произнес голос, - это я, Джуггут Сингх.
   Тарвин задумчиво раскурил сигару.
   - В стране много разных Сингхов, - сказал он. - Вы-то который из них?
   - Я Джуггут Сингх, служу при дворе махараджи.
   - Ах так! Король кочет меня видеть?
   Фигура приблизилась на шаг.
   - Нет, сахиб, вас хочет видеть королева.
   - Какая из двух?
   Человек, стоя на веранде, рядом с Тарвином, прошептал ему почти на ухо.
   - Есть только одна королева,  которая отваживается выезжать из  дворца.
Это цыганка.
   В  темноте Тарвин радостно и  беззвучно щелкнул пальцами и с торжеством
прищелкнул языком.
   - Какое замечательное время выбирает эта леди для приглашения гостей! -
сказал он.
   - Здесь не место для разговоров,  сахиб.  Мне было велено сказать одно:
"Приходите, если не боитесь темноты".
   - Ах, вот оно как! Тогда послушайте меня, Джуггут, давайте уж договорим
до конца.  Мне бы хотелось встретиться с вашей подружкой Ситабхаи.  Но где
вы ее держите? Куда мне надо идти?
   - Я  должен был сказать одно:  "Пойдемте со мной!" Вы боитесь?  -  этот
вопрос посланник задал уже от себя.
   - Ну,  до  страха еще далеко,  -  сказал Тарвин,  выпустив целое облако
дыма. - Нет, дело не в этом.
   - Нас ждут лошади - очень быстрые лошади. Это приказ королевы. Пойдемте
со мной.
   Тарвин  неторопливо докуривал сигару,  и  когда  он  наконец поднялся с
кресла,  то сделал это так же неторопливо.  Он достал из кармана револьвер
под  взглядом Джуггута Сингха,  не  спускавшего с  него глаз,  внимательно
просмотрел барабан и  снова,  подмигнув при  этом  своему  гостю,  положил
оружие в карман.
   - Ну,  пошли,  Джуггут,  -  сказал он. Они вышли из гостиницы, зашли за
угол и оказались там,  где их ждали две лошади,  головы которых, чтобы они
не заржали,  были замотаны тряпками.  Джуггут сел на одну из них, а Тарвин
молча вскочил на другую,  предварительно удостоверившись,  что на этот раз
подпруга была в порядке. Они свернули с главной дороги, ведущей в город, и
поехали шагом по проселочной дороге, по направлению к горам.
   - А вот теперь,  -  сказал Джуггут Сингх после того, как они с четверть
мили проехали с такой скоростью, - теперь можно и припустить.
   Он  нагнулся,  подтянул стремена и  начал бешено хлестать свою  кобылу.
Ничто,  кроме  страха смерти,  не  могло  заставить изнеженного дворцового
евнуха скакать таким аллюром.
   Тарвин глянул на то,  как он вертелся в седле,  усмехнулся в последовал
за ним.
   - Да, ковбой из вас не получился бы, а, Джуггут?
   - Едем,  -  задыхаясь,  выкрикнул Джуггут Сингх.  - Вон к той расселине
между горами!  Видите сторожевую башню на дальнем конце запруды? - спросил
Джуггут Сингх. - Цыганка там.
   - Неужели всю  жизнь меня  будут так  называть?  -  произнес в  темноте
чей-то голос,  мелодичный и ласковый.  - Хорошо, что я мягкого нрава, а то
бы ты поближе познакомился с рыбами в этом водоеме, Джуггут Сингх.
   Тарвин дернул поводья и рывком остановил лошадь, потому что рядом, едва
не  касаясь  уздечки,   возникла  с  головы  до  ног  укутанная  в  облако
светло-желтой  газовой  ткани  грациозная  фигура.   Женщина  вышла  из-за
гробницы  темно-красного  цвета,   в   которой   был   некогда   захоронен
воин-раджпут, каждую ночь, по поверью сельских жителей, объезжающий верхом
построенную им  самим плотину -  вот почему никто не  ходил на  Дунгар Рао
после захода солнца.
   - Спускайтесь с  лошади,  сахиб Тарвин,  -  произнес голос,  в  котором
угадывалась насмешка. - Я уж, во всяком случае, не серая обезьяна. Джуггут
Сингх, подожди меня с лошадьми у сторожевой вышки.
   - Да,  идите, Джуггут, и не засните там, пожалуйста, - приказал Тарвин,
~  вы нам можете понадобиться.  -  Он спешился и  встал перед закутанной в
покрывало Ситабхаи.
   - Шеканд,  -  сказала  она  после  некоторого молчания,  протягивая ему
ручку,  которая была даже меньше, чем у Кейт. - Ах, сахиб, я знала, что вы
придете. Я знала, что вы не испугаетесь.
   Она не отнимала свою руку,  пока говорила,  а,  наоборот, нежно сжимала
его пальцы.  Тарвин обхватил крохотную ручку своей широкой ладонью и пожал
ее с такой силой, так искренне, что заставил ее невольно вскрикнуть.
   - Я счастлив познакомиться с вами, - сказал он, а она прошептала:
   - Клянусь Индрой,  ну  и  хватка!  И  мне  тоже приятно вас  видеть,  -
отвечала она громко.  Тарвин заметил,  как мелодичен ее голос. И ему очень
хотелось увидеть лицо, скрытое под покрывалом.
   Она спокойно села на  край могильной плиты,  жестом предложив ему сесть
рядом.
   - Все  белые  любят  говорить прямо,  -  проговорила она  по-английски,
медленно и с акцентом. - Скажите мне, сахиб Тарвин, что же вы знаете?
   При этих словах она отбросила покрывало и повернула к нему лицо. Тарвин
увидел, что оно прекрасно. И это впечатление незаметно заслонило собой все
прочее - все то, что он узнал о ней раньше.
   - Вы ведь не хотите, чтобы я сам себя выдал, не так ли, королева?
   - Я вас не понимаю. Но я знаю, что вы говорите не так, как другие белые
люди, - сказала она мягко.
   - Значит, вы не ожидаете, что я скажу вам правду?
   - Нет,  -  ответила она.  - Иначе сказали бы, почему вы здесь. Зачем вы
причиняете мне столько беспокойства?
   - Именно я причиняю вам беспокойство?
   Ситабхаи засмеялась, откинувшись назад и положив руки за голову. Тарвин
с любопытством разглядывал ее при свете звезд. Его чувства были обострены,
он был настороже и время от времени внимательно осматривал все вокруг.  Но
он ничего не видел,  кроме тусклого блеска воды,  плескавшейся у  подножия
мраморных ступеней, и ничего не слышал, кроме совиных криков.
   - О,  сахиб Тарвин,  -  сказала она.  -  Знаете,  после того,  как  это
случилось в первый раз, мне было вас так жалко.
   - Когда же это было? - поинтересовался Тарвин рассеянно.
   - Ну, конечно, тогда, когда седло перевернулось. А потом, когда с лесов
упала балка, - я думала, что хотя бы ваша лошадь покалечена. Ушибло ее?
   - Нет, - ответил Тарвин, ошеломленный ее подкупающей откровенностью.
   -  Не  может быть, чтобы вы ни о чем не догадывались, - проговорила она
чуть ли не с упреком.
   Он покачал головой.
   - Нет,  Ситабхаи, моя дорогая, - произнес он медленно и со значением. -
О  вас я  и  не  подумал,  и  это будет мне вечным позором.  Но  теперь я,
наконец,  начинаю соображать, что к чему. Наверное, маленькие инциденты на
плотине - тоже ваших рук дело - и на мосту, где застряла нога лошади, и на
насыпи, когда меня норовили сбить с ног телегой. А я-то думал, что это все
результат  дьявольской  небрежности туземцев!  Да,  что  сказать...  -  Он
засвистал какую-то  мелодию,  и,  словно ей в  ответ,  в  камышах раздался
хриплый крик журавля.
   Королева вскочила на ноги и прижала руки к груди.
   - Это условный сигнал!  -  А потом, снова опустившись на край могильной
плиты,  добавила: - Но я знаю, вы никого не привели с собой. Я знаю, вы не
побоялись приехать сюда один, без спутников.
   - О, я вовсе не стараюсь погубить вас, юная леди, - ответил он. - Я все
еще  не  могу прийти в  себя от  восхищения вашими весьма изобретательными
шалостями:  вы в этом деле устали не знали. Оказывается, вы виновница всех
моих невзгод?  А эта шутка с плывуном,  в котором завязла моя лошадь, была
очень мила. Вам частенько приходилось устраивать такое?
   - А,  там, на плотине! - воскликнула королева, махнув рукой. - Я просто
велела им  устроить что-нибудь,  что им по силам.  Но они очень неловкие -
ведь это просто кули.  Они рассказали мне,  что они сделали,  и  я  на них
рассердилась.
   - Ну и что, вы убили кого-нибудь из них?
   - Нет, а с какой стати я буду это делать?
   - Ну,  если на то пошло,  с  какой стати вам так хочется убить меня?  -
сухо поинтересовался Тарвин.
   - Мне не нравится,  когда сюда приезжают белые и живут здесь, а про вас
я  знала,  что вы приехали сюда не на день,  а чтобы жить.  Кроме того,  -
продолжала она,  - вы понравились махарадже, и я никогда прежде не убивала
белых людей. А потом, как на грех, вы и мне понравились!
   - О! - ответствовал на это Тарвин.
   - Клянусь Маланг-Шахом,  вы и  об этом не догадывались!  -  она клялась
именем бога, которому поклоняется ее народ - именем цыганского бога.
   - Не надо! Какое это имеет отношение к делу? - сказал Тарвин.
   - А вы убили мою любимую обезьяну,  - продолжала Ситабхаи. - Она каждое
утро  приветствовала меня и  была при  этом ужасно похожа на  Лухмана Рао,
первого министра.  Сахиб Тарвин,  я знавала многих англичан.  Я плясала на
канате,   натянутом  перед  походными  офицерскими  столовыми,   во  время
марш-броска.  Я  протягивала большому  бородатому  полковнику  чашечку,  в
которую собирала подаяние,  и  в  это  время я  ему  еще  и  до  колена не
доставала. - И она рукой показала, какой маленькой тогда была; - А когда я
подросла,  - продолжала она, - мне казалось, что я знаю сердца всех людей.
Но  клянусь  Маланг-Шахом,  сахиб  Тарвин,  я  никогда не  видывала такого
человека, как вы. Нет, - продолжала она почти умоляющим тоном, - только не
говорите мне,  что вы ничего не замечали. Есть такая любовная песня: "Я от
луны до  луны не  спала из-за  тебя" -  и  эта  песня обо мне.  Иногда мне
кажется,  что я  не  очень-то и  хотела бы видеть вас мертвым.  Но было бы
лучше,  если бы вы умерли. Я и только я одна управляю этим государством. А
сейчас, после того, что вы сказали королю...
   - Да? Так вы слышали?
   Она кивнула.
   - После этого я не вижу иного выхода - разве что вы сами уедете отсюда.
   - Я никуда не уеду, - ответил Тарвин.
   - Хорошо,  -  сказала королева и засмеялась.  - Значит, мне не придется
скучать без вас,  и я каждый день буду встречать вас во дворце. И так день
за  днем.  Я  думала,  что солнце убьет вас,  когда вы  дожидались прихода
махараджи.  Будьте же справедливы и благодарны,  сахиб Тарвин,  ведь это я
устроила так, что махараджа вышел к вам. А вы отплатили мне злом.
   - Моя милая юная леди,  - сказал Тарвин серьезно, - если бы вы спрятали
свои злые коготки,  никто не  захотел бы причинить вам зла.  Но я  не могу
позволить вам  одержать победу  там,  где  речь  идет  о  жизни  махараджи
Кунвара.  Пока  я  здесь,  я  буду  стараться сделать так,  чтобы  мальчик
погостил у нас. Держитесь от него подальше, тогда и я от вас отстану.
   - И опять я вас не понимаю,  -  сказала королева озадаченно.  - Что для
вас жизнь какого-то ребенка - для вас, иностранца, чужака?
   - Жизнь ребенка?  Странный вопрос.  Жизнь ребенка -  это жизнь ребенка.
Чего вы еще хотите от меня? Неужели для вас нет ничего святого?
   - У  меня тоже есть сын,  -  возразила королева,  -  и  он не слаб и не
болен.  Нет, сахиб Тарвин, этот мальчик с самого рождения был болезненным.
Как  он  может  управлять  другими  людьми?  Мой  сын  вырастет  настоящим
раджпутом,  а когда придет время...  Но вас, белых людей, это не касается.
Пусть этот мальчик возвратится к богам!
   - Я этого не допущу, - решительно ответил Тарвин.
   -  Иначе,  -  продолжала королева, никак не реагируя на его слова, - он
так  и  проживет  всю  жизнь до девяноста лет больным и несчастным. Я знаю
этот  ублюдочный  род  Кулу, из которого он происходит. Да, я пела у ворот
дворца его матери, когда мы обе были девчонками, - я стояла в пыли, а ее в
нарядных носилках проносили мимо, на свадьбу. Теперь она во прахе, а не я.
Сахиб Тарвин, - голос ее молил, - мне никогда не родить второго сына, но я
могу,  по  крайней  мере,  управлять государством, стоя за занавесями, как
всегда  делали  королевы.  Я  родилась и выросла не во дворце. А те, - она
презрительно  кивнула  в  сторону  огней  Ратора, - никогда не видели, как
бежит  волна по пшеничному полю, не слышали воя ветра, никогда не сидели в
седле,  не  разговаривали, открыв лицо, с мужчинами на улице. Они называют
меня  цыганкой и съеживаются от страха под своими покрывалами, как толстые
улитки   в  раковинах,  когда  мне  вздумается  протянуть  руку  к  бороде
махараджи.  Их  придворные  поэты  поют  им  песни  об  их предках, живших
двенадцать  сотен  лет  назад. Ну как же, они же благородные, воистину! Но
клянусь  Индрой  и  Аллахом - да, и Богом ваших миссионеров, что их дети и
британское  правительство  запомнят меня надолго и будут помнить дважды по
двенадцать  сотен  лет.  Ахи,  сахиб Тарвин, вы и знать не знаете, какой у
меня  сыночек умный. Я не разрешаю ему ходить к миссионеру. Все, что ему в
жизни  понадобится  -  а  управлять  государством это не шутка, - всему он
научится  от  меня,  потому что я многое повидала в жизни и многое знаю. И
пока  вы не приехали сюда, все шло так гладко, так тихо. Мальчишка умер бы
-  ну и что? И больше не было бы никаких неприятностей. И никогда никто во
дворце  -  ни  мужчина,  ни  женщина  -  не  осмелился бы шепнуть королю и
словечко  из  того,  что  вы  прокричали  ему,  стоя  во дворе под палящим
солнцем.  А  теперь  подозрение  поселилось в душе короля и будет жить там
всегда, и я не знаю... не знаю... вы об этом знали раньше?
   Тарвин хранил молчание. Она положила руку ему на колено.
   - И никто бы ничего не заподозрил.  Когда в прошлом году сюда приезжали
белые женщины от  вице-короля,  я  дала им из своих сокровищ двадцать пять
тысяч рупий на детскую больницу,  и сахиб леди поцеловала меня в обе щеки,
и  я говорила по-английски и показала им,  как я вяжу,  -  а ведь на самом
деле я связываю и развязываю души людей.
   В этот раз Тарвин ухе не присвистнул от удивления, а только улыбнулся и
пробормотал что-то сочувственное. Длинный перечень ее злодеяний, так ловко
подстроенных,  и хладнокровие, с которым она признавалась в них, придавали
ей известную оригинальность.  Мало того, он даже уважал ее за то, чего она
сумела добиться (а из всех подвигов людям с  Запада более всего импонирует
именно этот),  - она его умыла! Правда, ее планы не осуществились в полной
мере,  но  зато она приводила их  в  исполнение так,  что он  ни о  чем не
догадывался! Он был готов почти преклоняться перед ней за это.
   - Теперь вы начинаете понимать,  что в этом деле есть и другая сторона.
Вы все еще не передумали идти к полковнику Нолану, сахиб, и рассказать ему
все обо мне?
   - Если вы не оставите в покое махараджу Кунвара - да, непременно пойду,
- сказал Тарвин: он не мог допустить, чтобы его чувства мешали делу.
   - Очень  глупо  с  вашей  стороны,  -  сказала королева,  -  потому что
полковник Нолан  доставит много беспокойства королю,  а  король перевернет
вверх дном весь дворец,  и  все мои служанки,  за  исключением одной-двух,
будут  свидетельствовать против  меня,  и,  наверное,  меня  станут сильно
подозревать.  И тогда,  сахиб Тарвин,  вы решите,  что сумели помешать мне
совершить преступление.  Но  вы  же  не  сможете жить здесь вечно.  Вы  не
сможете жить здесь до тех пор, пока я не умру. И как только вы уедете... -
Она прищелкнула пальцами.
   - Не надейтесь -  у вас не будет такой возможности, - проговорил Тарвин
твердо. - Я все устрою, как надо. За кого вы меня принимаете?
   Королева с видимым замешательством покусывала палец.  Никак нельзя было
предусмотреть все,  что  сделает и  чего  не  сможет сделать этот человек,
вышедший живым и  невредимым из  всех подстроенных ею ловушек.  Если бы ей
пришлось иметь дело с кем-нибудь из своих соплеменников,  то шансы были бы
равны:  на угрозу извне последовала бы угроза с  ее стороны.  Но абсолютно
спокойный  и  невозмутимый человек,  сидевший  рядом  с  ней  и,  подперев
подбородок  рукой,  наблюдавший  за  каждым  ее  движением,  этот  ловкий,
подвижный,  уверенный в  себе  мужчина  представлял собой  некую  загадку,
неизвестную величину, которая сбивала ее с толку, мучила и беспокоила.
   Послышался чей-то осторожный кашель, и к ним приблизился, переваливаясь
с боку на бок,  Джуггут Сингх.  Он раболепно склонился перед королевой,  а
потом,   выпрямившись,  прошептал  ей  что-то  на  ухо.  Она  презрительно
засмеялась и жестом приказала ему вернуться на свое место.
   - Он говорит,  что ночь близится к концу,  -  пояснила она,  - и что ни
мне, ни ему не миновать смерти, если утро застанет нас вне стен дворца.
   - Позвольте мне не задерживать вас более,  -  сказал Тарвин, вставая. -
Мне кажется,  мы отлично понимаем друг друга.  - Он еще раз посмотрел ей в
глаза. - Оставьте его, слышите?
   - Значит,  теперь я не могу делать все, что захочу? - спросила она. - А
завтра вы пойдете к полковнику Нолану?
   - Все зависит от обстоятельств,  - ответил Тарвин, твердо сжав губы. Он
засунул руки в карманы и стоял, глядя на нее сверху вниз.
   - Присядьте еще на минуту,  сахиб Тарвин,  - сказала Ситабхаи и, словно
приглашая его,  похлопала маленькой ладошкой  по  могильной плите.  Тарвин
послушно сел.  -  Ну ладно,  а  если балки больше не будут падать на вас с
лесов и серые обезьяны будут сидеть на привязи...
   -  ...И  если  вы  высушите  все  плывуны  на Амете, - подхватил Тарвин
мрачно.  -  Все ясно. Нет, моя милая маленькая злючка, вы вольны поступать
так, как вам заблагорассудится. Я в ваши игры не играю.
   -  Я ошибалась. Я должна была догадаться, что вас ничем не испугаешь, -
сказала  она  задумчиво,  искоса поглядывая на него. - И, кроме вас, сахиб
Тарвин,  я  тоже  никого не боюсь. Если бы вы были королем, а я королевой,
весь  Хиндустан*  был  бы в наших руках... Неужели нет ничего такого, ради
чего  вы оставили бы меня в покое, сахиб Тарвин? Что для вас действительно
важно?  Ведь  не  затем  же  вы  приехали  сюда,  чтобы защищать махараджу
Кунвара?
   - Откуда вы знаете, что не затем?
   - Вы  очень  умны,  -  сказала она  с  легким  смехом.  -  Но  не  надо
притворяться слишком умным. Хотите, я скажу вам, за чем вы приехали?
   - Ну, так за чем же? Говорите.
   - Вы приехали сюда за тем же,  за чем вы ходили в  храм Ишвары -  чтобы
найти то, чего вам никогда не найти, - она прильнула к нему, - разве что я
помогу вам. Что, очень холодно вам было в Коровьей Пасти, сахиб Тарвин?
   Тарвин отпрянул от нее, нахмурив брови, но больше ничем не выдал себя.
   - Я боялась, что вас там змеи съедят.
   - Неужели и вправду боялись?
   - Да, - мягко сказала она. - А еще я боялась, что вы не сойдете вовремя
с вращающегося камня в храме.
   Тарвин взглянул на нее.
   - Ах, так?
   - Да-да.  Ах, я знала, что у вас на уме, даже раньше, чем вы заговорили
об этом с королем - в тот день, когда на вас напал его конвой.
   - Послушайте, молодая особа, у вас что, есть свое сыскное бюро?
   Она засмеялась.
   - Во дворце сложили песню о  вашей храбрости.  Но вашим самым отчаянным
подвигом был разговор с королем о Наулаке. Он пересказал мне все, о чем вы
говорили.  Но он -  даже он -  я  сообразить не мог,  что какой-то феринги
осмелится домогаться этого ожерелья.  А я была так добра,  что ни слова не
сказала ему об этом.  Но я всегда знала,  что люди,  подобные вам, созданы
для больших дел.  Сахиб Тарвин,  -  проговорила она, прижимаясь к нему, и,
высвободив одну руку из его ладоней,  положила ее нежно ему на плечо, - мы
с  вами  родственные души!  Говорю вам,  что  намного проще управлять этим
государством -  да-да,  а  потом и  отвоевать весь Хиндустан у  этих белых
собак-англичан,  -  чем сделать то,  что вы задумали. А между тем отважное
сердце не знает преград.  Вы хотели добыть Наулаку для себя, сахиб Тарвин,
или  еще для кого-то  -  как я  мечтаю заполучить Гокрал Ситарун для моего
сына?  Мы ведь с  вами люди недюжинные.  Так что,  Наулака предназначалась
кому-то еще?
   - Послушайте,  -  произнес Тарвин  почтительно-благоговейно,  снимая ее
руку со  своего плеча и  опять сжимая обе ее руки в  своей,  -  много ли в
Индии таких, как вы?
   - Нет,  таких,  как я, больше нет - я одна-единственная. - Она опустила
голову ему на плечо и смотрела на него снизу вверх,  глазами темными,  как
озеро,  ее алый рот и трепещущие ноздри были так близко, что он чувствовал
на своей щеке ее благоуханное дыхание.
   - Вы  стремитесь управлять государством,  как  я,  сахиб  Тарвин?  Нет,
конечно же,  вы  это делали ради женщины.  Ваше государство существует для
вас,  и  вы делаете то,  что оно вам приказывает.  Я  же отвела в  сторону
канал,  который правительство хотело проложить через мой апельсиновый сад,
и точно так же я заставлю короля повиноваться моей воле,  и точно так же я
убью мальчика,  и  точно так же я  буду править Гокрал Ситаруном с помощью
моего сына, который станет королем. Но вам, сахиб Тарвин, вам нужна только
женщина -  и больше ничего.  Разве это не так?  А она слишком мала,  чтобы
принять на себя бремя "Счастья Державы".  Она бледнеет день ото дня. - Она
почувствовала, что Тарвин затрепетал, но не сказал ни слова.
   На дальнем конце озера, за густыми зарослями кустарника, сквозь которые
невозможно  было  продраться из-за  завалов  валежника,  раздался  хриплый
лающий кашель,  и  казалось,  этот странный звук наполнил горы отчаянием и
одиночеством,  как вода наполняет до  краев чашу.  Тарвин вскочил на ноги.
Впервые в жизни он услышал сердитую жалобу тигра, возвращающегося домой, в
свое логово, после бесплодной ночной охоты.
   - Это пустяки,  -  сказала королева,  не трогаясь с места. - Это просто
тигр,  живущий в  Дунгар Талао.  Я  много раз слышала его рев,  когда была
цыганкой,  но ведь если он придет сюда,  вы же застрелите его, правда, как
застрелили мою обезьяну?
   Она прильнула к нему,  и он снова опустился на камень рядом с ней,  при
этом невольно обняв се за талию одной рукой.
   Тень  зверя  бесшумно  скользила  по  открытому пространству на  берегу
водоема -  так же тихо летят по воздуху пушинки чертополоха в летний день,
и  рука  Тарвина еще  крепче  обняла стан  цыганки:  сквозь многочисленные
складки муслина он  почувствовал холодное прикосновение усеянного твердыми
шишечками и выпуклостями пояса на ее талии.
   - Она такая маленькая и  хрупкая -  каково же  ей  будет носить его?  -
повторила королева.
   Она чуть-чуть развернулась в его объятиях, и рука Тарвина слегка задела
при  этом сначала одну,  потом другую,  а  потом и  третью нить пояса,  на
которую,  как  и  на  первую,  были нанизаны камни неправильной формы,  и,
наконец, под локтем он почувствовал огромный квадратный камень.
   Он вздрогнул и еще крепче обнял ее за талию. Губы его побелели.
   - А мы с вами вдвоем,  - продолжала королева тихим голосом, мечтательно
глядя на Тарвина,  -  могли бы перевернуть все королевство:  у  нас бы все
стали  биться,  как  буйволы  весной.  Вы  хотели  бы  стать  моим  первым
министром, сахиб Тарвин, и давать мне тайком советы из-за занавеси?
   - Не знаю, смог бы я доверять вам, - ответил Тарвин коротко.
   - И я не знаю,  смогла бы я доверять самой себе, - ответила королева, -
потому что через некоторое время могло бы случиться так,  что я сама стала
бы чьей-то служанкой,  - я, которая всегда была королевой. Я была на грани
того,  чтобы швырнуть свое сердце под копыта лошади -  и  не раз,  а много
раз.
   Она обняла его шею руками и  смотрела ему в глаза,  наклоняя к себе его
голову.
   - Разве это  пустяк,  -  ворковала она,  -  что я  прошу вас стать моим
королем?  Бывало,  еще до  воцарения англичан,  некоторые белые без роду и
племени покоряли сердца бегум* и командовали их армиями. Они были королями
по всем статьям,  кроме имени.  Нам не дано знать,  когда вернутся прежние
времена, и мы можем вместе командовать нашими армиями.
   - Очень хорошо. Попридержите для меня это местечко. Не исключено, что я
вернусь и попрошу его у вас,  после того, как проверну у себя дома два-три
крупных дела.
   - Значит, вы уезжаете? Вы нас скоро покинете?
   - Я покину вас тогда, когда получу, что мне нужно, моя милая, - ответил
он, крепче прижимая ее к своей груди.
   Она закусила губу.
   - Мне надо было самой догадаться,  -  произнесла она кротко. - Я и сама
никогда не  сворачивала с  избранного пути и  не  отрекалась от желанного.
Итак, чего же вы хотите?
   Уголки ее губ немного опустились, а голова упала ему на плечо. Взглянув
вниз,  он увидел усеянную рубинами ручку маленького кинжала, спрятанного у
нее на груди.
   Он  быстрым движением освободился из  ее объятий и  встал на ноги.  Она
была  очень хороша в  тот  момент,  когда с  мольбой простирала к  нему  в
полумраке руки. Но он пришел сюда с другой целью.
   Тарвин посмотрел ей прямо в лицо, и она опустила глаза.
   - Я возьму то, что вы носите на талии, если можно.
   - Я  должна была помнить о  том,  что  белый думает лишь о  деньгах!  -
вскричала она с презрением.
   Она  сняла с  талии серебряный пояс и  швырнула его на  мраморную плиту
гробницы.
   Тарвин даже не посмотрел в ту сторону,
   - Вы меня слишком хорошо знаете для этого,  -  сказал он тихо. - Полно,
поднимайте руки и сдавайтесь. Ваша игра проиграна.
   - Я не понимаю,  -  сказала она. - Мне что, дать вам несколько рупий? -
спросила она презрительно. - Говорите быстрей, что вам надо, Джуггут Сингх
ведет сюда лошадей.
   - О, я скажу вам очень быстро. Отдайте мне Наулаку.
   - Наулаку?
   - Да,  именно.  Мне  надоели  непрочные  мосты,  лошади  с  ослабленной
подпругой,  арки,  с  которых падают бревна,  и вязкие плывуны.  Мне нужно
ожерелье.
   - А я взамен получу мальчишку?
   - Нет, ни мальчика, ни ожерелья вы не получите.
   - А вы пойдете завтра утром к полковнику Нолану?
   - Утро уже наступило. Поспешите - вам пора возвращаться.
   - Пойдете ли вы к полковнику Нолану?  -  повторила она, вставая и глядя
на него.
   - Да, если вы не отдадите мне ожерелье.
   - А если отдам?
   -  Тогда  не  пойду.  Сделка состоялась? - тот же самый вопрос он задал
когда-то миссис Матри.
   Королева  с  отчаянием  взглянула  на утреннюю звезду, которая начинала
бледнеть  на  востоке.  Всей  ее  власти  над королем не хватило бы, чтобы
спасти  себя  от  смерти  в том случае, если рассвет застал бы ее вне стен
дворца.
   Тарвин  говорил  так,  как  будто  держал ее жизнь в своих руках; и она
понимала,  что  он прав. Если у него есть доказательства, он без колебаний
предоставит  их  в распоряжение махараджи, а если махараджа поверит ему...
Ситабхаи уже чувствовала, как меч рассекает ее шею. Она не сможет положить
начало  новой династии, а просто бесследно исчезнет во дворце. Слава богу,
король во время их последней встречи с американцем был не в том состоянии,
чтобы  понять,  какие  обвинения  бросал  ей  Тарвин.  Но  сейчас она была
беззащитна   перед   всем,  что  вздумается  сделать  этому  отчаянному  и
непреклонному иностранцу. В самом лучшем случае он мог бы настроить против
нее  индийский  двор,  возбудив в нем некое неопределенное подозрение, что
было  бы  равнозначно  крушению  всех  ее  надежд  и  планов,  а благодаря
вмешательству  полковника  Нолана махараджу Кунвара удалили бы из сферы ее
влияния.  В  худшем  же  случае... но она страшилась додумать эту мысль до
конца.
   Она  проклинала  свою  жалкую  слабость,  свою  любовь  к этому белому,
которая  только  что помешала ей убить его, когда она была в его объятиях.
Она  хотела  убить  его  с  первых  минут  их разговора; она слишком долго
позволяла  себе  наслаждаться  сладостностью  момента, ощущая, что над ней
властвует  воля более сильная, чем ее собственная. Но ей казалось, что еще
не все потеряно и есть еще время.
   - А если я все-таки не отдам Наулаку? - спросила Она.
   - Мне кажется, вы лучше меня знаете, что произойдет в таком случае.
   Она  окинула взглядом равнину и  заметила,  что  сияние звезд померкло,
черная вода  в  озере  стала серой,  а  в  камышах завозились проснувшиеся
птицы. Приближался рассвет - безжалостный, как этот человек. Джуггут Сингх
подводил лошадей и  жестами,  выражавшими ужас и  нетерпение,  призывал ее
отправиться в обратный путь.  Небеса были против нее,  но и на земле ей не
от кого было ждать помощи.
   Она занесла руки за спину.  Тарвин услышал щелчок застежки -  и Наулака
лежала у ее ног, пламенея в неверном свете рассвета.
   И  даже не  взглянув ни  на  него,  ни  на ожерелье,  она направилась к
лошадям.  Тарвин  быстро  наклонился и  поднял  сокровище.  Джуггут  Сингх
отвязал его лошадь.  Тарвин шагнул вперед и  взялся за  уздечку,  запихнув
ожерелье в нагрудный карман.
   Он  нагнулся,  чтобы  удостовериться  в  том,  что  подпруга  натянута.
Королева, стоя рядом с лошадью, медлила и не садилась в седло.
   - До  свидания,  сахиб Тарвин,  и  помните цыганку,  -  сказала она,  и
внезапно  ее  рука,  лежавшая  на  лошадиной  холке,  метнулась в  сторону
Тарвина.
   Огненная искра промелькнула у него перед глазами.  Сделанная из жадеита
рукоятка кинжала торчала из подседельника и еще дрожала -  кинжал пролетел
всего в  полудюйме от плеча Тарвина.  Лошадь захрапела от боли и  скакнула
вперед, к жеребцу королевы.
   -  Убей  его,  Джуггут Сингх! - закричала королева, указывая на Тарвина
своему евнуху, карабкавшемуся в седло. - Убей его!
   Тарвин перехватил ее крохотный кулачок и крепко держал его.
   -  Потише,  девочка  моя! Потише! - Она растерянно поглядела на него. -
Позвольте мне помочь вам, - сказал он.
   Он обхватил ее руками и подсадил в седло.
   - А теперь поцелуемся, - сказал он, когда она взглянула на него сверху.
   Она наклонилась.
   - Нет, это делается не так! Дайте-ка мне ваши руки! - он схватил обе ее
руки в свои и поцеловал ее прямо в губы. Потом звонко шлепнул ее лошадь по
крупу, и та, спотыкаясь, побежала по тропинке, которая вела к равнине.
   Он увидел,  как королева и  Джуггут Сингх исчезли в облаке пыли и вслед
им летели камни, сорвавшиеся с горы, а потом с глубоким вздохом облегчения
повернулся к  озеру.  Достав  Наулаку  из  укромного  местечка,  он  нежно
расправил ожерелье в своих ладонях и, любуясь, разглядывал его.
   Камни  заблестели при  свете  утренней зари  и  затмили  своим  сиянием
постоянно  меняющиеся цвета  окрестных  гор.  Сверкающие нити  драгоценных
камней  словно пригасили красные лучи  солнца,  всходившего за  камышами и
казавшегося  тусклым:   точно  так  потускнели  факелы  в  ночь  свадебной
церемонии   принца.   Нежная   зелень   камышей,   яркая   синева   озера,
голубовато-зеленые молнии  носившихся по  небу  зимородков и  ослепительно
заблестевшая в  первых  лучах  солнца  рябь,  поднятая хлопающими по  воде
крыльями стаи лысух,  - все казалось бледным в сравнении с сиянием и игрой
камней ожерелья. И только черного алмаза не коснулась свежая радость утра:
он  лежал  среди своих блистательных собратьев,  яростно-мрачный,  как  та
тревожная ночь, в которую Тарвин добыл его.
   Тарвин перебрал камни один за другим - он насчитал их сорок пять, и все
они были безупречны;  а чтобы,  не дай бог, не спрятать их красоту, а лишь
оттенить ее,  каждый камень имел  крохотную золотую застежку,  позволявшую
ему свободно свисать с золотой нити, на которую он был нанизан, и за любой
из них можно было выкупить из плена короля или купить доброе имя королевы.
   Это   было   счастливое  мгновение   для   Тарвина.   Вся   его   жизнь
сконцентрировалась в нем. Топаз был спасен!
   Оторвав взгляд от  ожерелья,  Тарвин поднял голову.  Нож с  драгоценной
рукояткой лежал неподалеку на земле.  Он подобрал изящное оружие и  бросил
его в озеро.
   - А теперь осталась только Кейт, - произнес он.





   Дворец  на  красной  скале, казалось, все еще спал, когда Тарвин легким
галопом  скакал  по  пустынной  равнине.  Человек  на  верблюде  выехал из
городских ворот и направился ему наперерез. Тарвин не без интереса отметил
про  себя,  как быстро может двигаться это длинноногое животное. И хотя он
уже  успел привыкнуть к этим странным созданиям с шеей, как у страуса, но,
видя  их,  он  каждый  раз  вспоминал цирк Барнума и свое детство. Человек
подъехал  ближе  и  пересек  дорогу  прямо  под  носом  у Тарвина. И тут в
утренней  тишине  раздался сухой щелчок, так хорошо знакомый Нику: это был
звук  взводимого  курка магазинной винтовки. Он инстинктивно соскользнул с
седла и оказался прикрыт корпусом лошади, когда раздался выстрел и голубой
дымок поднялся вверх, неподвижно повиснув над верблюдом.
   - Я и не подумал о том, что она сразу примется за дело, - прошептал он,
выглядывая из-за холки.  -  Но я  не попаду в  пего из револьвера с такого
расстояния. Чего же ждет этот дурак?
   И тут он заметил, что из-за свойственной туземцам неловкости у всадника
заклинило ружье  и  он  бешено колотил прикладом по  передней части седла.
Тарвин быстро вскочил в седло и,  держа на мушке нападавшего,  подскакал к
нему и узнал в нем Джуггута Сингха.
   - Так это вы!  Ну,  старина Джуггут,  это не  очень-то любезно с  вашей
стороны.
   - Мне приказали, - трепеща всем телом от страха, сказал Джуггут. - Я не
виноват. Я... Я ничего в этом не понимаю.
   - Да, это видно. Дайте-ка я покажу вам. - Он взял ружье из дрожащих рук
Джуггута.  -  У  вас  патрон заклинило,  друг мой.  Так  оно не  выстрелит
никогда. Здесь нужна сноровка - вот так! Учитесь, Джуггут.
   - Что вы сделаете со мной?  - вскричал евнух. - Она бы убила меня, если
бы я отказался.
   -  Не  верьте этому, Джуггут. В теории она сильна, как слон Джамбо*, но
слаба на практике. Пожалуйста, езжайте вперед.
   Они направились к  городу -  впереди Джуггут на  верблюде,  то  и  дело
опасливо поглядывавший назад.  Тарвин, успокаивая, сдержанно улыбался ему,
прижимая конфискованное ружье к бедру.  Он заметил,  что это очень хорошее
ружье, если уметь им пользоваться.
   Подъехав  ко  входу  в   покои  Ситабхаи,   Джуггут  Сингх  спешился  и
проскользнул во двор - живое воплощение страха и стыда. Тарвин поскакал за
ним и в ту минуту, когда евнух готов был скрыться за дерево, окликнул его.
   - Вы забыли свое ружье,  Джуггут,  -  сказал он. - Не бойтесь вы его. -
Джуггут нерешительно протянул руку за ружьем.  - На этот раз оно никому не
причинит вреда.  Идите к своей госпоже,  скажите ей,  что вы вернулись,  и
поблагодарите ее.
   Ни один звук не долетал до него из-за зеленых ставен,  когда он выезжал
из  дворца,  а  Джуггут глядел ему вслед.  И  в  воротах на него ничего не
свалилось,  и  обезьяны  были  привязаны крепко.  Очевидно,  Ситабхаи  еще
продумывала свой следующий ход.
   Однако свой собственный ход Ник уже рассчитал.
   Он поехал в мечеть за городом, поднял с постели своего друга в шелковом
халате цвета голубиного крыла и заставил его отбить следующую телеграмму:
   "Миссис  Матри,   Денвер.   Ожерелье  ваше.  Готовьтесь  надеть  его  и
прокладывайте дорогу через Топаз. Тарвин".
   Затем  он  направился  к  Кейт.  Оставив  Фибби  на привязи за наружной
оградой  миссии, он пошел по тропинке к веранде, любовно поглаживая карман
застегнутого  на  все  пуговицы  сюртука, где лежала Наулака. В его глазах
светилось довольство собой и миром. когда он приветствовал миссис Эстес.
   - Вы,  верно,  узнали что-нибудь приятное,  - сказала она. - Заходите в
дом, прошу вас.
   -  Да,  очень,  очень  приятное,  а может быть, даже сверхприятное - не
знаю,  как  назвать,  -  ответил  он  с  улыбкой,  проходя за ней следом в
гостиную.  -  Мне  бы очень хотелось рассказать вам об этом, миссис Эстес.
Мне  страшно  хочется  рассказать  хоть  кому-нибудь,  но  эта  история не
предназначена  для  здешних  мест. - Он огляделся. - Я бы нанял глашатая с
оркестром  и  оповестил  бы  всех,  если  бы  это было в моей власти, и мы
устроили  бы здесь небольшое четвертое июля* с фейерверком; и я с радостью
прочел  бы туземцам Декларацию независимости. Но нет, нельзя. Хотя кое-что
я  все же смогу рассказать вам, - прибавил он после минутного размышления.
-  Вы ведь знаете, почему я так часто прихожу к вам, миссис Эстес, правда?
То  есть,  конечно,  вы всегда были добры ко мне, и я успел полюбить вас и
ваш  дом,  и  мне  всегда  здесь было хорошо с вами - но я сейчас говорю о
другом. Вы ведь понимаете меня, правда?
   Миссис Эстес улыбнулась.
   - Думаю, что да, - сказала она.
   - Ну и отлично! Отлично! Я так и думал. И я надеюсь, вы мне друг?
   - Если вы хотите знать,  желаю ли я вам добра и счастья,  то,  конечно,
желаю.  Но  вы же понимаете,  что я  чувствую себя ответственной за судьбу
мисс Шерифф. Иногда я даже думала, что должна сообщить об этом ее матери.
   - О,  она знает!  Она все отлично знает!  И можно даже сказать, что она
ничего не имеет против. Сложность не в этом, понимаете, миссис Эстес?
   - Понимаю. Кейт девушка исключительная - очень сильная и очень славная.
Я полюбила ее всем сердцем.  Она такая мужественная!  Но мне кажется,  что
было бы гораздо лучше для нее,  если бы она бросила все это.  Лучше бы она
вышла замуж, - сказала она задумчиво.
   Тарвин взглянул на нее с восхищением.
   - Какая вы мудрая женщина,  миссис Эстес! Какая мудрая! - прошептал он.
- Я  говорил ей то же самое,  и  не раз и не два -  десятки раз!  А вам не
кажется,  что было бы  лучше,  если бы она вышла замуж прямо сейчас -  как
можно  скорее,  не  теряя  времени даром?  Понимаете,  я  должен уехать из
Ратора.  Вот в двух словах и все,  миссис Эстес.  И не спрашивайте почему.
Это совершенно необходимо.  И я должен увезти Кейт с собой.  Помогите мне,
если любите ее.
   Услышав  этот  призыв,  миссис  Эстес  ответила  так,  как только могла
ответить: она пойдет наверх и скажет, что Ник хочет поговорить с Кейт. Она
довольно долго не возвращалась. Тарвин ждал терпеливо, с улыбкой на устах.
Он  не  сомневался, что Кейт в конце концов уступит. Упоенный своей первой
удачей,  он и предположить не мог, что она откажется ехать с ним. Разве он
не владел Наулакой? А Кейт неразрывно связана с ней. И тем не менее он был
готов  принять  любую  помощь  со  стороны, и ему было приятно думать, что
миссис Эстес уговаривает ее.
   Кейт отворила дверь и вошла в комнату.  Однако одного взгляда оказалось
достаточно,  чтобы понять,  что  дело  представлялось ей  совсем не  таким
простым,  как Тарвину.  Но он простил ей это:  ведь она не могла знать, на
чем основывается его внутренняя убежденность.  Он  даже успел полюбоваться
ее серым домашним платьем,  отделанным черным бархатом, которое она надела
вместо привычного белого.
   - Я рад,  что вы на время сменили белое платье, - сказал он, поднимаясь
ей навстречу,  чтобы пожать руку.  - Это добрый знак. Он свидетельствует о
том,  что  вам  лучше покинуть эту  благословенную страну.  Именно в  этом
настроении я  и  надеялся увидеть вас.  Я хочу,  чтобы вы бросили думать о
ней,  отказались от нее,  порвали с  ней!  -  он держал ее смуглую ручку в
своей огромной ладони и внимательно смотрел ей в глаза.
   - Что? Я не понимаю, о чем вы, Ник.
   - Об Индии. Обо всех ваших делах. Я хочу, чтобы вы уехали со мною. - Он
говорил очень нежно.
   Она взглянула на него, и по дрожащим складкам вокруг рта он понял, чего
стоил  ей  разговор с  миссис  Эстес,  который состоялся прежде,  чем  она
спустилась к нему.
   - Вы уезжаете? Я так рада. - С минуту она колебалась. - Знаете, почему?
- прибавила  она,  желая,  как  показалось ему,  подсластить горечь  своих
предыдущих слов.
   Тарвин засмеялся и сел.
   -  Мне это нравится! Да, я уезжаю, - сказал он. - Но один я не уеду. Вы
уедете вместе со мной, - решительно проговорил он.
   Она отрицательно покачала головой.
   - Нет,  не говорите этого,  Кейт.  Вы не должны. На этот раз дело очень
серьезное.
   - А разве прежде оно не было серьезным?  - она опустилась в кресло. - Я
всегда относилась к  этому достаточно серьезно -  я  имею в  виду,  что  и
раньше  не  могла  исполнить ваше  желание.  Единственное дело,  которое я
действительно хочу делать,  -  для меня важнее всего на свете. Я ничуть не
изменилась,  Ник.  Я бы сразу сказала вам,  если бы это случилось.  Что же
нового произошло в вашей и моей жизни?
   - О,  очень много нового. К примеру, то, что я должен уехать из Ратора.
Надеюсь, вы не думаете, что я вас здесь оставлю одну?
   Она несколько секунд внимательно рассматривала свои руки,  сложенные на
коленях. Потом подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.
   - Ник, - сказала она, - давайте я попробую объяснить вам, как я понимаю
это дело. Вы поправите меня, если я ошибаюсь.
   - Конечно же, вы ошибаетесь! - воскликнул он и все же наклонился к ней,
готовясь внимательно выслушать ее.
   - И тем не менее я попытаюсь. Вы предлагаете мне выйти за вас замуж?
   - Да,  -  торжественно ответил Тарвин.  - Позвольте мне повторить это в
присутствии священника, и вы убедитесь в этом.
   - Я благодарна вам,  Ник.  Это дар -  величайший, самый лучший дар, и я
вам очень благодарна.  Но  чего же вы на самом деле хотите?  Вы не против,
что я спрашиваю вас об этом, Ник? Вы хотите, чтобы я украсила вашу жизнь и
служила дополнением для  ваших честолюбивых замыслов.  Разве это  не  так?
Скажите честно, Ник, разве не так?
   - Нет! - прорычал Тарвин.
   - Это так, Ник, так! Таков смысл брака - поглощение одной жизни другою.
Это значит прожить свою жизнь так,  как будто она принадлежит не  тебе,  а
другому.  И это хорошо.  Так и должны жить женщины. Мне это, может быть, и
нравится.  Я  даже могу поверить в  это.  Но себя я  в такой роли не вижу.
Женщина отдает в браке всю себя,  целиком -  в счастливом браке. Я не могу
отдать всю себя. Я поглощена своим предназначением, своей миссией, я же не
могу предложить вам  только частицу своей души.  Даже самые лучшие мужчины
отдают женщинам только часть себя, но от женщины всегда требуют большего.
   - Кейт,  девочка моя,  -  сказал он тихо,  -  у нас нет времени,  чтобы
толковать о  тех  опасностях,  которые поджидают нас в  будущем.  Нам надо
считаться с сегодняшними. Ваше положение тревожит меня. Я не могу оставить
вас здесь одну,  а мне необходимо уехать. Вот почему я прошу вас теперь же
стать моей женой.
   - Но я ничего не боюсь. Кому понадобится причинять мне зло?
   - Ситабхаи, - ответил он мрачно. - Но какая разница, кому? Говорю - вам
грозит опасность, и поверьте мне, я знаю, что говорю.
   - А вам?
   - О, меня не надо принимать в расчет.
   - Говорите правду, Ник, - потребовала она.
   - Ну, я же всегда утверждал, что мне идет на пользу климат Топаза.
   - Понимаю - вам грозит опасность, и может быть, немалая.
   - Ясно, что Ситабхаи занята совсем не спасением моей драгоценной жизни.
- Он улыбнулся.
   - Тогда вам  надо  уезжать немедленно,  не  теряя ни  минуты.  О,  Ник,
скажите же мне, что вы не останетесь, не будете дожидаться меня здесь.
   - Но я  именно это и говорю.  Я вполне могу прожить без Ратора,  но без
вас мне не обойтись. Вы должны уехать со мной.
   - Вы хотите сказать,  что,  если я не уеду, вы никуда не двинетесь? - в
отчаянии спросила она.
   - Нет, тогда это была бы угроза. Я хочу сказать другое - я вас дождусь.
- Он смотрел на нее смеющимися глазами.
   - Ник, все это из-за того, что вы сделали по моей просьбе? - неожиданно
спросила она.
   - Вы меня вовсе ни о чем не просили, - возразил он.
   - Значит, и в самом деле из-за этого, и, значит, я во всем виновата.
   - Что? Вы думаете, это из-за того, что я говорил с королем? Девочка моя
милая,   это  что-то  вроде  парада-алле,   с   которого  лишь  начинается
представление  в  здешнем  цирке.  Пусть  вас  не  мучает  мысль  о  вашей
персональной  ответственности.   Единственное,   за  что  вы  отвечаете  в
настоящий момент,  -  так это за то,  чтоб убежать отсюда вместе со мной -
бежать очертя голову, удирать, уносить ноги! Вам не стоит оставаться здесь
даже на  час,  я  убежден в  этом.  Что же  до  меня,  то мне и  на минуту
оставаться здесь нельзя.
   - Видите,  в  какое  положение вы  ставите меня,  -  проговорила она  с
упреком.
   - Я  вовсе не ставлю вас ни в  какое положение,  я всего лишь предлагаю
простое решение.
   - То есть себя!
   - Что же,  вы правы.  Это самое простое решение.  Я не претендую на то,
чтоб называть его блестящим выходом из положения.  Я  бы даже сказал,  что
почти всякий на моем месте смог бы сделать для вас гораздо больше,  чем я;
но  вы не найдете ни одного человека,  кто любил бы вас сильнее меня.  Ах,
Кейт,  Кейт,  -  вскричал он,  вставая,  -  доверьтесь моей любви,  и я не
побоюсь выступить один против всех, лишь бы сделать вас счастливой.
   - Нет-нет, - вскричала она горячо, - вы должны уехать!
   Он покачал головой.
   - Я не могу оставить вас.  Кого-нибудь другого попросите об этом,  а не
меня.  Вы что,  думаете,  что человек, который вас любит, способен бросить
вас на произвол судьбы в этой дикой пустыне?  Кейт,  любимая,  поедемте со
мной.  Вы  мучаете меня,  вы меня убиваете,  пропадая хоть на мгновение из
виду. Говорю вам - над вами нависла смертельная опасность. Не можете же вы
остаться здесь,  зная это.  Уверен,  что вы не захотите пожертвовать своей
жизнью ради этих существ.
   - Да,  захочу!  -  вставая, восторженно произнесла она. - Да! Если жить
для них - это доброе дело, то и умереть ради них - тоже добро. Я не думаю,
что жизнь моя нужна хоть кому-то, но если она нужна им - пусть!
   Тарвин смотрел на нее, сбитый с толку, огорченный, недоумевающий.
   - Значит, вы не уедете?
   - Я не могу, Ник. До свиданья. Все кончено.
   Он взял ее за руку.
   - До свиданья, до встречи, Кейт. На сегодня действительно хватит.
   Она провожала его тревожным взглядом,  когда он выходил из комнаты;  но
потом вдруг бросилась за ним.
   - Но вы ведь уедете, правда?
   - Уеду?  Нет! Нет! - закричал он. - Теперь-то я останусь, даже если для
этого мне понадобится организовать постоянную армию, объявить себя королем
и  превратить постоялый двор в  место заседаний правительства.  И  вы  еще
спрашиваете, уеду ли я!
   Она протянула к нему руку,  словно пытаясь в отчаянии удержать его,  но
Тарвина и след простыл.
   Кейт  вернулась к  маленькому махарадже Кунвару,  которому  привезли из
дворца игрушки и  любимых домашних зверьков,  чтобы он не скучал в  долгие
часы выздоровления.
   - Что  случилось,  мисс  Кейт?  -  спросил принц,  внимательно глядя на
девушку и пытаясь по выражению ее лица понять,  что происходит. - Право, я
уже совсем здоров,  так что незачем плакать.  Когда я вернусь во дворец, я
расскажу отцу обо всем, что вы сделали для меня, и он подарит вам деревню.
Мы, раджпуты, никогда ничего не забываем.
   - Дело не в этом,  Лальи,  -  сказала она,  наклоняясь к нему и вытирая
покрасневшие от слез глаза.
   - Пусть тогда отец подарит вам  две деревни.  Никто не  должен плакать,
если я выздоравливаю,  ведь я принц,  королевский сын. Но где же Моти? Мне
хочется, чтобы он посидел рядом со мной на стуле.
   Кейт  послушно поднялась и  стала  звать  любимицу махараджи Кунвара  -
маленькую серую обезьянку в  золотом ошейнике,  которая свободно гуляла по
всему дому и саду, а по ночам всеми правдами и неправдами добивалась права
улечься спать рядом с принцем.  Когда она откликнулась, Кейт увидела ее на
ветвях дерева,  где она ссорилась с  дикими попугаями,  а  через некоторое
время  обезьяна вбежала в  комнату,  что-то  напевая на  своем  обезьяньем
языке.
   - Иди сюда, маленький Хануман*, - сказал принц, поднимая руку. Обезьяна
вспрыгнула к нему на постель.  - Я слышал об одном короле, - сказал принц,
играя с  золотым ошейником,  -  который потратил три  лакха* на  обезьянью
свадьбу.  Моти,  а ты хочешь взять себе жену?  Нет,  нет,  хватит с тебя и
золотого ошейника.  Мы  лучше потратим три  лакха на  свадьбу мисс  Кейт и
сахиба  Тарвина,  когда  мы  поправимся,  а  ты,  Моти,  будешь плясать на
свадьбе.  -  Он  говорил на  родном языке,  но Кейт слишком хорошо поняла,
почему он соединил ее имя с именем Тарвина.
   - Не надо, Лальи, не надо!
   - Ну почему, Кейт? Смотри - даже я уже женат.
   - Да-да.  Но  это другое дело.  Ради вашей Кейт -  не говорите об этом,
Лальи.
   -  Очень хорошо, - отвечал махараджа, надув губы. - Что ж, я всего лишь
ребенок,  я  знаю.  Но  когда я поправлюсь, я снова стану королем, и тогда
никто  не  посмеет  отказаться от моих подарков. Слышите? Это трубят трубы
моего отца. От идет сюда, чтобы повидать меня!
   И  прежде чем  Кейт  успела встать,  мистер Эстес  возвестил о  приходе
махараджи,  и  комната вдруг  уменьшилась в  размерах,  потому что  в  ней
появилась внушительная фигура махараджи во всем великолепии и  блеске.  Он
только что  закончил смотр  своей  личной гвардии и  потому был  в  полной
парадной форме главнокомандующего королевской армии - событие само по себе
незаурядное.  Махараджа Кунвар  с  восторгом оглядывал своего августейшего
отца  -  начиная  с  начищенных до  блеска  сапог  с  золотыми  шпорами  и
белоснежных замшевых панталон,  военного мундира,  сверкавшего золотом,  и
алмазов ордена  "Звезда Индии"  и  кончая ярко-желтым тюрбаном с  плюмажем
изумрудного цвета. Король снял перчатки и ласково пожал руку Кейт. Заметно
было,  что  после недавней оргии Его  Высочество стал  вести себя  намного
цивилизованнее.
   - Здоров ли ребенок? - спросил он. - Мне говорили, что у него небольшая
лихорадка, - у меня тоже была однажды лихорадка.
   - Боюсь,  сахиб махараджа, что болезнь принца была гораздо серьезнее, -
отвечала Кейт.
   - Ах, малыш мой, - сказал король, нежно склонившись над сыном и перейдя
на родной язык, - вот что бывает с теми, кто слишком много ест.
   - Нет, отец, я ничего не ел, и я уже совсем здоров.
   Кейт стояла у изголовья кровати и гладила мальчика по волосам.
   - Какие войска были сегодня на параде?
   - Оба эскадрона,  мой генерал,  - ответил отец, и глаза его засветились
гордостью. - Ты настоящий раджпут, мой сын.
   - А мой эскорт - где он был?
   - Он прошел с отрядом Пертаба Сингха.  И перед концом битвы они первыми
пошли в атаку.
   - Клянусь  Священным  Конем,  -  сказал  махараджа  Кунвар,  -  в  один
прекрасный день  в  настоящем сражении они  тоже  пойдут в  атаку первыми.
Правда, отец? Ты будешь на правом фланге, а я на левом.
   - Именно так.  Но  чтобы  воевать,  принц должен быть  здоров и  должен
многому научиться.
   - Я знаю,  -  задумчиво произнес принц. - Отец, я тут не спал несколько
ночей и думал.  Разве я еще маленький?  -  Он взглянул на Кейт и прошептал
ей; - Мне хотелось бы поговорить с отцом. Пусть никто не заходит сюда.
   Кейт тут же  вышла из комнаты,  одарив на прощанье мальчика улыбкой,  а
махараджа сел подле него.
   - Нет,  я  не  маленький,  -  сказал принц.  -  Через пять лет я  стану
мужчиной,  и  многие будут повиноваться мне.  Но  как же я  смогу отличить
плохое от хорошего, когда мне надо будет отдавать приказания?
   - Надо много учиться, - произнес махараджа рассеянно.
   - Да, я думал об этом по ночам, лежа в темноте, - сказал принц. - И мне
пришло в  голову,  что  всем  этим вещам нельзя научиться,  если живешь во
дворце.  Женщины меня этому не  научат.  Отец,  позволь мне уехать,  чтобы
выучиться и стать настоящим принцем!
   - Но куда же ты желаешь уехать,  дражайший мой? Ты ведь знаешь, что все
мое королевство - это твой дом, мой возлюбленный сын.
   - Я знаю,  знаю, - ответил мальчик. - И я вернусь домой, но прошу тебя,
сделай так,  чтобы надо мной не  смеялись другие принцы.  Во время свадьбы
Равут из Буннаула смеялся надо мной,  потому что у меня меньше книг, чем у
него. А ведь он всего-навсего сын землевладельца, и их род не такой старый
и благородный.  У него вообще нет предков.  А он ездил и на север, и на юг
от Раджпутаны:  он бывал и в Дели,  и в Агре,  да-да,  и в Абу; он ходит в
старший класс  королевской школы  в  Аджмере.  Отец,  все  сыновья королей
учатся в этой школе. Они не играют с женщинами, они ездят верхом в мужском
обществе.  Там,  в  Аджмере,  и  воздух,  и вода очень хороши.  Мне бы так
хотелось поехать туда!
   На  лице махарадхи появилась печать тревоги и беспокойства: мальчик был
очень дорог ему.
   - Но с тобой там может приключиться какая-нибудь беда,  Лальи.  Подумай
как следует.
   - Я уже думал,  -  ответил принц. - Какая же беда может приключиться со
мной  там,  если  я  буду  находиться под  присмотром англичан?  Равут  из
Буннаула говорил мне, что я буду жить в собственных комнатах, у меня будут
свои слуги,  свои конюшни,  как и у других принцев, и что ко мне там будут
относиться с уважением и почтением.
   - Да,  - сказал король примиряющим тоном. - Все мы дети солнца, я и ты,
мой принц.
   - Значит, я должен стать таким же ученым, сильным и храбрым, как лучшие
люди моего народа.  Отец, мне надоело бегать по женским комнатам, слушать,
что говорит моя мать, как поют танцовщицы; а они всегда пристают ко мне со
своими поцелуями.  Пусти меня в Аджмер,  отец.  В эту королевскую школу. А
через год,  уже через год - так сказал мне Равут из Буннаула - я смогу сам
командовать своей гвардией, как и подобает королю. Ты обещаешь мне, отец?
   - Когда ты поправишься,  - отвечал махараджа, - мы поговорим с тобой об
этом - не как отец с сыном, а как мужчина с мужчиной.
   В глазах маха раджи Кунвара засияла радость.
   - Замечательно, - сказал он, - как мужчина с мужчиной.
   Приласкав   сына,  махараджа  рассказал  ему  разные  мелкие  дворцовые
новости,  которые  всегда  могут  заинтересовать мальчишку, затем, смеясь,
спросил:
   - Ну, теперь вы позволите мне удалиться?
   - О,  отец!  -  принц уткнулся лицом в  бороду махараджи и крепко обнял
его. Махараджа мягко освободился из его объятий и, так же осторожно, мягко
ступая,  вышел на веранду.  И прежде чем Кейт вернулась, он исчез в облаке
пыли под звуки труб.  В  ту  минуту,  когда он  отъезжал,  к  дому подошел
посыльный с  большой корзиной,  доверху наполненной бананами,  гранатами и
другими  фруктами  -   ярко-зелеными,  золотистыми  и  темно-красными.  Он
поставил корзину к ногам Кейт и сказал:
   - Это подарок королевы.
   Маленький принц, услышав эти слова, закричал радостно:
   - Кейт, это моя мать прислала вам. Смотрите, какие крупные, правда? Ой,
дайте мне гранат, - попросил он, когда она вернулась к нему в комнату. - Я
их не ел с прошлой зимы.
   Кейт  поставила  корзину  на  стол,  но  принц  передумал.  Теперь  ему
захотелось  гранатового шербета,  и  Кейт  должна  была  смешать  сахар  с
молоком,  сиропом и  мясистыми красными зернами.  Кейт на секунду вышла из
комнаты,  чтобы  принести стакан,  а  тем  временем Моти,  который  тщетно
пытался стянуть изумруды принца и  прятался все  это  время под  кроватью,
вылез оттуда и схватил спелый банан. Отлично понимая, что махараджа Кунвар
не  сможет поймать его,  Моти,  не  обращая ни  малейшего внимания на  его
слова,  преспокойно сел  на  корточки,  очистил  банан  маленькими черными
пальчиками, состроил рожицу принцу и начал есть.
   - Очень хорошо, Моти, - сказал махараджа Кунвар на родном языке, - Кейт
говорит, что ты вовсе не бог, а просто маленькая серая обезьяна, и я с ней
согласен. Когда она придет, она тебе всыплет, Хануман.
   Моти уже успел съесть полбанана,  когда вернулась Кейт, но почему-то он
не попытался скрыться от нее. Кейт шлепнула маленького мародера, и он упал
набок.
   - Посмотрите, Лальи, что случилось с Моти? - спросила она, с удивлением
глядя на обезьяну.
   - Он здесь без вас стащил банан,  а  сейчас,  должно быть,  притворился
покойником. Стукните его!
   Кейт склонилась над  безжизненным маленьким тельцем;  Моти уже не  надо
было наказывать: он был мертв.
   Кейт  побледнела.  Она  быстро  поднесла корзину  к  лицу  и  осторожно
понюхала ее содержимое. Роскошные плоды отдавали чем-то приторно-сладким и
опьяняющим.  Она поставила корзинку на стол и  поднесла руку к голове.  От
запаха у нее кружилась голова.
   - Ну же,  -  сказал принц,  который не видел с  кровати своего умершего
любимца, - где же мой шербет?
   -  Боюсь,  что  фрукты  не  очень  хороши, Лальи, - сказала Кейт, делая
усилие  над собой. С этими словами она выбросила через открытое окно в сад
тот  недоеденный  банан,  который злоумышленник Моти так крепко прижимал к
груди. В тот же момент с ветвей слетел попугай и унес этот кусочек с собой
на  дерево,  а секунду спустя маленький комочек зеленых перьев упал вниз -
попугай лежал на земле мертвый.
   - Нет,   фрукты  несвежие,   -   повторила  она  машинально.  Глаза  ее
расширились от  ужаса,  а  лицо  побледнело.  Ее  мысли  снова вернулись к
Тарвину.  Она не вняла его предостережениям и мольбам!  Он говорил, что ей
грозит опасность.  Разве он ошибался? Откуда ей ждать следующего удара? Из
какой засады он  может обрушиться на нее?  Сам воздух может быть отравлен.
Она боялась даже дышать.
   Смелость и  наглость нанесенного удара пугали ее  не  меньше,  чем  сам
замысел.  Если  такое  могло  быть  сделано  среди  бела  дня,  под  видом
дружеского подарка,  сразу  после  визита  самого  короля,  что  же  может
удержать цыганку в  следующий раз?  Сейчас Кейт  жила  под  одной крышей с
махараджей Кунваром,  и  если Тарвин был прав,  предполагая,  что Ситабхаи
желает ей зла,  значит,  фрукты предназначались им обоим. Она содрогнулась
при  мысли о  том,  что сама,  своей собственной рукой,  могла дать фрукты
махарадже Кунвару, ни о чем не подозревая.
   Принц повернулся в постели и долго смотрел на Кейт.
   - Вам нездоровится?  -  спросил он ее вежливо и  серьезно.  -  Тогда не
утруждайте себя приготовлением шербета. Дайте мне Моти - я хочу поиграть с
ним.
   - Ах,  Лальи! Лальи! - вскричала Кейт и неверной походкой направилась к
постели принца.  Она  бросилась на  кровать рядом с  малышом,  обняла его,
словно защищая от кого-то, и залилась слезами.
   - Вы  сегодня во второй раз плачете,  -  сказал принц,  с  любопытством
глядя на  ее  плечи,  вздрагивавшие от рыданий.  -  Я  все расскажу сахибу
Тарвину.
   Эти  слова  поразили Кейт  в  самое  сердце и  наполнили его  горьким и
бесплодным сожалением.  О,  если  бы  хоть  на  секунду  опереться на  его
твердую,  сильную руку,  предложившую ей  спасение,  -  руку,  которую она
только что оттолкнула!  Где он сейчас?  - спрашивала она себя в раскаянии.
Что  случилось с  человеком,  которого она  прогнала и  который ежеминутно
рискует жизнью в этой ужасной стране?
   А  в  это мгновение Тарвин сидел в  своем номере в  гостинице и,  чтобы
следить за всяким, кто приближается к нему, открыл обе двери душному ветру
пустыни;  его револьвер лежал перед ним на столе,  а Наулака в кармане. Он
всей душой жаждал уехать отсюда и  в  то  же  время ненавидел свою победу,
которая не имела никакого отношения к Кейт.





   После  того,  как  Кейт  надежно спрятала отравленные фрукты, чтобы они
больше  не  могли никому принести вреда, и. несмотря на собственные слезы,
утешила  махараджу Кунвара, огорченного таинственной смертью Моти, - после
этого  Кейт  весь  вечер и всю длинную ночь размышляла о том, как ей быть.
Назавтра,  когда  она  встала  утром,  не  отдохнувшая за ночь, с глазами,
красными  от вчерашних слез, она твердо знала одно: пока она жива, ей надо
быть  вместе  с  индийскими  женщинами и трудиться для них, и единственное
прибежище  в ее нынешнем тревожном состоянии - ее работа, ее дело, которое
было  рядом  - стоило лишь руку протянуть. А тем временем человек, который
любил  ее,  оставался  в Гокрал Ситаруне, подвергая свою жизнь смертельной
опасности,  -  и  все это лишь для того, чтобы оказаться рядом с нею, если
понадобится его помощь. Но позвать его она не могла, потому что обратиться
к нему за помощью означало для нее уступить ему, а это было выше ее сил.
   Кейт отправилась в больницу. Страх перед невидимым врагом, покушавшимся
вчера на  жизнь ее и  маленького махараджи,  превратился в  ужас,  который
мешал ей жить и думать.
   Женщина пустыни,  как всегда,  поджидала ее, сидя на ступенях больницы.
Ее  лицо было закрыто покрывалом,  а  руки сложены на коленях.  Позади нее
стоял  Дхунпат  Раи,  которому  следовало  сейчас  находиться  у  постелей
больных.  Она  сразу  увидела,  что  в  больничном дворе  толпится народ -
какие-то  незнакомые люди и  посетители,  которые по  новым правилам могли
навещать своих родственников и друзей только раз в неделю.  Но сегодняшний
день не был днем посещений,  и Кейт,  измученная всем тем, что перехила со
вчерашнего дня,  почувствовала раздражение и желание научить их уму-разуму
и сердито спросила у Дхунпат Раи, слезая с лошади:
   - Что все это значит?
   - Народ пришел в волнение, а виной всему - фанатизм, - ответил он. - Но
все это ерунда. Такое бывало и раньше. Только прошу вас, не ходите туда.
   Она,  не сказав ни слова, отстранила его и уже хотела войти, но увидела
одного из  своих  тяжелых пациентов,  больного тифом;  с  полдюжины громко
кричащих друзей выносили его из  больницы и,  увидев Кейт,  с  угрожающими
жестами двинулись к ней. В то же мгновение женщина пустыни очутилась подле
нее и  подняла смуглую руку,  в  которой блеснуло широкое лезвие огромного
ножа.
   -  Молчать,  собаки!  -  закричала  она на языке своей родины. - Только
посмейте поднять руку на эту пери*, которая столько сделала для вас!
   - Она убивает наших людей, - вскричал один из крестьян.
   -  Может  быть, и так, - сказала женщина, блеснув улыбкой, - но я знаю,
кто  будет лежать здесь мертвым, если вы не пропустите ее. Вы раджпуты или
вы  бхилы*,  живущие  в  горах,  что ловят рыбу и роются в земле в поисках
съедобных  личинок?  Что  вы бегаете, точно обезумевшее стадо, из-за того,
что  явившийся  неизвестно  откуда  жрец солгал вам и смутил ваши глиняные
головы? Вы говорите, что она убивает ваших людей? А намного ли вы продлите
жизнь  этого  человека  своим колдовством и пением мантр?* - спросила она,
указывая  на  немощное тело, распростертое на носилках. - Вон отсюда! Вон!
Разве  эта  больница - ваша грязная деревня, что вы позволяете себе гадить
здесь?  Разве  вы  заплатили  хоть  одно пенни за крышу над головой или за
лекарства  в вашем брюхе? Убирайтесь прочь, покуда я не плюнула в вас! - и
она отмахнулась от них царственным жестом.
   - Лучше все-таки не ходить туда, - прошептал Дхуппат Раи на ухо Кейт. -
Там во дворе один местный святой мутит народ.  А кроме того,  мне и самому
что-то не очень хочется идти туда.
   - Но что же все это значит? - снова спросила Кейт.
   Вопрос был  вполне оправдан:  больница находилась в  руках  волнующейся
толпы.  Народ тащил постели,  кастрюли, лампы и белье; бегая взад и вперед
по  лестницам,  люди  негромко переговаривались друг с  другом и  спускали
больных с  верхних этажей на  носилках,  точно муравьи,  выносящие яйца из
разоренного муравейника -  человек по  шесть-восемь  на  каждого пациента.
Кое-кто  из  них держал в  руках букеты бессмертников.  Спуская носилки по
лестнице,  одни то и  дело останавливались и  бормотали молитвы,  другие с
опаской рылись в  аптеке,  третьи доставали воду из колодца и  поливали ею
пол вокруг кроватей.
   Посредине двора,  совершенно голый,  как тот сумасшедший, что хил здесь
до  приезда  Кейт,  сидел  вымазанный пеплом,  длинноволосый,  с  когтями,
длинными,  как у орла,  полусумасшедший бродячий священник.  Он размахивал
над головой посохом с оленьим рогом на конце,  острым, как копье, и громко
распевал  какую-то  однообразную  мелодию,  побуждающую  всех  действовать
намного проворнее.
   Когда Кейт,  побелев от гнева и  блестя глазами,  подошла к  нему,  его
песня превратилась в исполненный свирепой ненависти вопль.
   Она  быстро прошла к  женщинам -  к  своим женщинам,  которые,  как  ей
казалось,  успели полюбить ее.  Но  они  были  окружены родственниками,  и
какой-то  обнаженный до пояса громкоголосый житель одного из селений,  что
расположены в самом сердце пустыни,  толкнул Кейт. Он не хотел обидеть или
ударить ее,  но женщина пустыни полоснула его ножом по лицу, и он отскочил
в сторону с громким ревом.
   -  Я  хочу  поговорить  с ними, - сказала Кейт, и ее спутница заставила
толпу  притихнуть,  высоко подняв руки над головой. И только бродячий жрец
продолжал  свою  песню. Кейт, дрожа всем телом, подошла к нему решительным
шагом с высоко поднятой головой и закричала на местном наречии:
   - Замолчи немедленно, или я найду способ заткнуть тебе глотку!
   Он замолчал,  и Кейт,  вернувшись к женщинам, обратилась к ним с пылкой
речью:
   - О  мои  женщины,  чем  я  обидела вас?  -  воскликнула она все еще на
местном наречии.  -  Если здесь что-то и делается не так, то кто же сумеет
исправить это,  как не я,  ваш друг? Ведь вы знаете - вы можете и ночью, и
днем -  в любое время поговорить со мной.  -  Она протянула к ним руки.  -
Послушайте меня,  сестры мои!  Разве вы  сошли с  ума,  что хотите уйти из
больницы -  недолеченные,  больные,  умирающие?  Вы свободны и можете уйти
отсюда в любую минуту.  Я прошу вас об одном:  ради вас самих и ради ваших
детей -  не уходите,  пока я не вылечу вас, если так будет угодно Господу.
Сейчас в пустыне лето,  и многие из вас живут за много косов отсюда,  путь
домой будет долгим и тяжелым.
   - Верно! Она права! Она говорит правду! - сказал чей-то голос.
   - Да,  я  говорю правду!  Я  всегда была честна с  вами.  Конечно,  вам
следует объяснить мне,  в  чем  причина вашего бегства,  а  не  кидаться в
разные стороны подобно мышам.  Сестры мои,  вы немощны и  больны,  а  ваши
друзья не знают, чем можно помочь вам. Я знаю это.
   -  Арре!*  Что  же  нам  делать? - раздался слабый голос. - Это не наша
вина.  Что  до  меня,  я бы охотно осталась и спокойно умерла бы здесь, но
жрец говорит...
   Шум возобновился.
   - Там  на  пластырях  написаны  колдовские  заклинания!..   Почему  нас
насильно хотят сделать христианами?  Та  мудрая женщина,  которую прогнали
отсюда,  предупреждала нас...  Что означают красные метки на пластырях? Мы
не  хотим,  чтобы на нас наклеивали дьявольские знаки!  Они жгутся,  точно
адский огонь.  Священник пришел сюда вчера - тот святой человек, что стоит
вон там,  во дворе -  и сказал,  что ему было откровение, когда он сидел в
горах:  все это дело рук дьявола;  он хочет отвратить нас от нашей веры...
Да-да,  он хочет,  чтобы мы вышли из больницы с  метками на теле!  А дети,
которых мы родим в больнице, будут с хвостами, как у верблюдов, и с ушами,
как у мулов.  Об этом сказала нам знахарка. И святой человек говорит то же
самое.
   - Тише! Тише! - воскликнула Кейт, услышав эти выкрики из толпы. - Какие
пластыри?  Что за детские глупости вы говорите о  пластырях и  о  дьяволе!
Здесь уже родился не один ребенок, и все они были такие хорошенькие! Вы же
знаете!  Все это наговорила вам та негодная женщина,  которую я  отправила
назад, домой, потому что она мучила вас.
   - Нет, и священник говорит то же самое!..
   -  Какое  мне дело до того, что говорит священник! Разве он ухаживал за
вами?  Просиживал с вами ночи? Сидел у вашей постели, взбивал вам подушки,
держал  вашу руку в своей, когда вам было больно? Что, он брал ваших детей
и  укладывал  их  спать  и  тратил  на это драгоценные, редкие часы своего
отдыха?
   - Он святой человек.  Он не раз творил чудеса. Мы навлечем на себя гнев
богов.
   Одна женщина,  посмелее других,  крикнула:  "Посмотрите-ка сюда!"  -  и
протянула Кейт один из горчичников, совсем недавно заказанных в Калькутте,
на  обратной  стороне  которого  красными чернилами была  написана фамилия
изготовителя и название торговой фирмы.
   - Что это за дьявольская штука? - свирепо спросила женщина.
   Женщина пустыни схватила ее за плечо и заставила встать на колени.
   - Замолчи, безносая! - закричала она, и голос ее дрожал от гнева. - Она
не твоего поля ягода,  твое грязное прикосновение осквернит ее.  Знай свою
навозную кучу и разговаривай с ней вежливо и тихо.
   Кейт взяла пластырь и улыбнулась.
   - Кто сказал, что здесь видна рука дьявола? - потребовала она.
   - Святой человек, жрец. Уж он-то знает!
   - Нет,  вы сами должны это знать, - терпеливо втолковывала Кейт. Теперь
она понимала их и  могла им сострадать.  -  Тебе же их ставили.  Разве они
причинили тебе вред,  Патира?  -  она обратилась к женщине, стоявшей прямо
перед ней.  -  Ведь ты же благодарила меня,  и не раз, а много раз, потому
что  эти колдовские горчичники облегчали твои страдания.  И  если это дело
рук дьявола, почему же этот дьявольский огонь не истребил тебя?
   - Если честно,  эта штука сильно жглась,  -  ответила женщина с нервным
смешком.
   Кейт тоже не смогла удержаться от смеха.
   - Это правда.  Я  не  могу сделать мои лекарства приятными.  Но  вы  же
знаете,  что они вас исцеляют. А что же знают об английских лекарствах эти
люди,  ваши друзья,  сельские жители,  погонщики верблюдов, пастухи? Разве
те,  что  живут в  горах,  или этот жрец,  разве они так мудры,  что могут
судить за вас и знают,  как вы себя чувствуете, находясь за пятьдесят миль
отсюда.  Не слушайте их! Прошу, не слушайте! Скажите им, что вы останетесь
со мной,  и я вас вылечу.  Это все, что я могу сделать. Для этого я сюда и
приехала.  Я  услышала о  ваших  бедах и  несчастьях за  десять тысяч миль
отсюда,  и  они  глубоко  ранили  мою  душу.  Неужели вы  думаете,  что  я
отправилась бы в  такую даль,  чтобы делать вам зло?  Возвращайтесь в свои
палаты, сестры мои, и велите этим глупым людям уйти.
   Над толпою женщин поднялся ропот не  то сомнения,  не то одобрения.  На
какое-то время воцарилась смутная неопределенность.
   И тут человек, получивший удар по лицу, закричал:
   - Что толку продолжать разговор? Возьмем наших жен и сестер и уведем их
с собой.  Мы не хотим,  чтобы наши сыновья были похожи на дьяволов.  Скажи
свое слово, отец! - обратился он к жрецу.
   Святой человек поднялся на ноги,  и  призыв Кейт утонул в потоке брани,
проклятий и угроз; люди стали по двое, по трое отходить от Кейт, унося или
силой уводя с собой своих родственников.
   Кейт  называла  уходящих  женщин  по  именам,   уговаривала,   спорила,
увещевала -  словом,  умоляла их  остаться.  Но  все  было тщетно.  Многие
плакали,  но все отвечали одно и то же.  Им было жаль уходить,  но все они
были всего лишь слабыми женщинами и боялись гнева своих мужей.
   С  каждой минутой палаты больницы пустели,  и  жрец  снова затянул свою
песню,  а  потом  начал как-то  дико  приплясывать.  Пестрый людской поток
вылился по  ступенькам на  улицу,  и  Кейт увидела,  как  под безжалостным
солнцем уносят тех,  за кем она так заботливо ухаживала.  И только женщина
пустыни осталась с  ней.  Кейт  смотрела перед  собой  ничего  не  видящим
взглядом. Ее больница была пуста.





   -  Будут ли какие-нибудь приказания у мисс сахиб? - спросил Дхунпат Раи
с  восточной  невозмутимостью, когда Кейт повернулась к своей единственной
помощнице, женщине пустыни, и оперлась на ее сильное плечо.
   В ответ Кейт, крепко сжав губы, лишь молча покачала головой.
   - Печальный случай,  -  глубокомысленно заметил Дхунпат Раи,  как будто
речь шла о том,  что его совершенно не касалось. - Всему виной религиозный
фанатизм и  нетерпимость -  это своего рода мания в  здешних краях.  Я уже
один-два раза был свидетелем подобных инцидентов.  Один раз из-за каких-то
там порошков,  а в другой раз они говорили,  что мензурки -  это священные
сосуды,  а  цинковая мазь -  это коровий жир.  Но я  еще никогда не видел,
чтобы опустела вся больница разом.  Не думаю,  чтобы они вернулись; но моя
должность -  государственная,  - заметил он с едва заметной улыбкой, - так
что я, как и раньше, буду получать жалованье в прежнем размере.
   Кейт с изумлением взирала на него.
   - Вы хотите сказать,  что они уже никогда не вернутся?  -  спросила она
запинаясь.
   - О,  конечно...  Через какое-то время...  один-два человека...  Может,
двое-трое мужчин, если их поранит тигр или воспалятся глаза. Но женщины' -
нет, что вы! Их мужья никогда не разрешат им. Вот, спросите у нее.
   Кейт  устремила  жалобный  и  вопрошающий взгляд  на  женщину  пустыни,
которая,  нагнувшись,  взяла с  земли горсть песка,  пропустила его сквозь
пальцы,  отряхнула ладони и покачала головой.  Кейт с отчаянием следила за
этими жестами.
   -  Видите - все кончено. Бесполезно! - сказал Дхунпат Гаи без зла и все
же  не  в силах скрыть удовольствия от того, что его мрачное предсказание,
сделанное  в  день знакомства с Кейт, сбылось. - А что теперь будет делать
ваша  честь?  Прикажете  закрыть аптеку или, может быть, желаете проверить
счета за лекарства?
   Кейт слабым движением руки отмахнулась от него.
   - Нет-нет!  Только не сейчас.  Я  должна подумать.  Мне нужно время.  Я
пришлю за вами. Пойдемте, милая моя, - обратилась она на местном наречии к
женщине пустыни, и рука об руку они вышли из больницы. Когда они оказались
на  улице,  крепкая телом женщина схватила Кейт  на  руки,  точно ребенка,
подсадила на лошадь и упрямо зашагала рядом с ней к дому миссии.
   - И куда ты теперь пойдешь? - спросила у нее Кейт на ее родном языке.
   - Я  пришла  первой,  -  отвечала  та,  -  значит,  мне  подобает  уйти
последней. Куда пойдешь ты, туда пойду и я, а потом будь что будет.
   Кейт наклонилась, взяла женщину за руку и с благодарностью пожала ее.
   У ворот миссии ей пришлось призвать на помощь все свое мужество,  чтобы
выстоять.  Она  так  часто и  так много рассказывала миссис Эстес о  своих
надеждах и  планах,  с  такой любовью описывала все,  чему  она  хотела бы
научить этих бедолаг, и так гордилась плодами своих ежедневных трудов, что
теперь было невыразимо горько признаться в том, что дело ее жизни рухнуло.
Мысль о Тарвине тоже мучила ее, и она старательно отгоняла ее от себя.
   Но,  к  счастью,  оказалось,  что миссис Эстес нет дома,  зато их  ждал
посыльный от  королевы-матери  с  просьбой  прибыть  во  дворец  вместе  с
махарадхей Кунваром.
   Женщина пустыни попыталась удержать Кейт,  положив руку ей на плечо, но
Кейт оттолкнула ее.
   - Нет-нет!  Я  должна пойти туда.  Я  должна делать хоть что-нибудь!  -
воскликнула она горячо. - Это мое единственное спасение, добрая вы моя. Вы
идите, а я догоню вас.
   Женщина молча повиновалась ей и устало потащилась по пыльной дороге,  а
Кейт бросилась в дом, в ту комнату, где лежал юный принц.
   - Лальи,  -  сказала она, наклоняясь над ним, - как вы себя чувствуете?
Сможете ли вы сесть в экипаж и поехать к матери?
   - Я бы лучше съездил к отцу,  - ответил мальчик, сидя на софе, куда его
перенесли,  так как со вчерашнего дня его состояние заметно улучшилось.  -
Мне надо поговорить с отцом о крайне важном деле.
   - Но ваша мать так давно не видела вас, дорогой мой!
   - Очень хорошо, я поеду.
   - Тогда я скажу, чтобы вам приготовили карету.
   Кейт хотела выйти из комнаты.
   - Нет, я поеду в своей коляске. Кто там стоит на посту?
   - Это я, высокорожденный, - раздался низкий голос часового.
   - Аччха!  Быстро отправляйся во дворец и  скажи,  чтоб за мной прислали
мою коляску и  охрану.  Если через десять минут их  здесь не будет,  скажи
Сирупу Сингху, что я урежу ему жалованье и при всех вымажу ему лицо сажей.
Сегодня я опять еду кататься.
   - Да  будет  милость божия  над  высокорожденным десять  тысяч  лет,  -
проговорил солдат, стоящий на улице; слышно было, как он вскочил в седло и
ускакал.
   К тому времени, когда принц оделся и был готов отправиться во дворец, к
двери  миссии  подкатил  неуклюжий  тяжеловесный  экипаж,  битком  набитый
мягкими подушками.  Кейт и миссис Эстес общими усилиями усадили мальчика в
коляску,  чуть ли  не на руках вынеся его из дома.  Принц пытался обойтись
без их помощи и  непременно хотел встать на ноги на веранде и  ответить на
салют своей охраны, как и п подобает мужчине.
   - Ахи!  Я очень ослаб,  - сказал он по дороге во дворец. - Что-то мне и
самому начинает казаться, что я никогда не сумею выздороветь в Раторе.
   Кейт притянула его к себе и обняла.
   - Кейт, - продолжал он, - если я о чем-то попрошу отца, вы скажете ему,
что это очень полезно для меня?
   Кейт,  чьи печальные мысли были далеко отсюда, подняв заплаканные глаза
и взглянув на багровую скалу, на которой стоял дворец, рассеянно похлопала
его по плечу.
   - Как я могу выполнить вашу просьбу,  Лальи?  - она с улыбкой взглянула
ему в глаза.
   - Но то, о чем я собираюсь просить его, очень разумно.
   - В самом деле? - спросила она нежно.
   - Да,  это я сам придумал.  Я ведь Радж Кумар и хотел бы поехать в Радж
Кумар Колледж,  где  сыновья здешних князей учатся,  как  стать настоящими
королями.  Это недалеко отсюда -  в Аджмере.  Я должен поехать туда, чтобы
учиться наукам,  и  фехтовать,  и  ездить верхом вместе с другими принцами
Раджпутаны,  и  тогда я сделаюсь настоящим мужчиной.  Я хочу поехать в эту
школу в Аджмере, чтобы узнать больше о мире. Но вы сами увидите, как я все
это замечательно придумал.  С тех пор как я заболел, мир кажется мне таким
огромным.  Кейт,  скажите, мир и вправду такой большой, - вы ведь приехали
сюда по  Черной Воде и  ехали очень долго?  А  где  сахиб Тарвин?  Мне  бы
хотелось и с ним повидаться. Сахиб Тарвин сердится на меня или на вас?
   Он  всю дорогу мучил ее вопросами,  которым не было числа,  пока они не
остановились перед  воротами дворца,  которые вели  к  покоям его  матери.
Женщина пустыни сидела на  земле  подле  ворот и  при  приближении коляски
встала и протянула руки им навстречу.
   - Я слышала,  что говорил посыльный, и я поняла, что надо делать. Дайте
мне ребенка,  я  внесу его сама.  Нет,  мой принц,  не надо бояться,  я из
хорошего рода.
   - Женщины из хорошего рода ходят под покрывалами и  не разговаривают ни
с кем на улице, - с сомнением произнес мальчик.
   - Нет,  принц,  один закон существует для тебя и твоих единокровных,  а
другой -  для меня и моих единокровных,  -  ответила женщина, смеясь. - Мы
зарабатываем хлеб свой трудом и потому не можем ходить под покрывалами, но
наши  отцы  жили  за   многие  сотни  лет  до  нас,   как  и   твои  отцы,
высокорожденный. Пойдем же, Белая Фея не сможет внести тебя так ловко, как
я.
   Она обвила его руками,  подняла и  прижала к груди,  да так легко,  как
будто ему было всего три года. Он с удовольствием прильнул к ней и помахал
свободной рукой.  Мрачные ворота заскрипели,  отворяясь,  и  они  вошли во
дворец втроем: женщина, ребенок и девушка.
   Кейт подняла тяжелый занавес, когда принц позвал свою мать, и королева,
встав  с  горы  белых  подушек,  на  которых лежала  у  окна,  воскликнула
нетерпеливо:
   - Здоров ли мой сыночек?
   Принц вырвался из рук женщины,  и  королева,  рыдая,  бросилась к нему,
называя его  тысячью ласковых нежных имен и  осыпая поцелуями с  головы до
ног.  Принц растаял;  если в  первое мгновение их  встречи он  еще пытался
вести  себя,   как  подобает  раджпуту,  что  означает  выказывать  полное
презрение к  такому  открытому изъявлению чувств на  людях,  то  сейчас он
смеялся и плакал на руках у матери.  Женщина пустыни прикрыла глаза рукой,
бормоча что-то про себя, а Кейт отвернулась и смотрела в окно.
   - Как мне отблагодарить вас?  -  спросила,  наконец, королева. - О, мой
сын,  мой сынок,  дитя моего сердца,  боги и она вылечили тебя. Но кто это
там рядом с вами?
   Она  впервые уронила взгляд на  женщину пустыни,  застывшую у  дверей в
своем одеянии темно-красного цвета.
   -  Она принесла меня сюда из кареты, - сказал принц. - Она говорит, что
она из хорошего рода.
   - Я из рода Шоханов,  мои родители раджпуты, и сама я - мать раджпутов,
- ответила женщина спокойно,  продолжая стоять,  где стояла.  -  Белая Фея
сотворила чудо с моим мужем.  Он долго болел и не узнавал меня. Правда, он
умер,  но перед тем, как издать последний вздох, он узнал меня и назвал по
имени.
   - И она несла тебя!  -  сказала королева, вздрогнув, и прижала принца к
себе,  потому  что,  как  все  индийские женщины,  она  считала  взгляд  и
прикосновение вдовы дурным предзнаменованием.
   Женщина упала к ногам королевы.
   -  Прости  меня, прости меня! - кричала она. - Я родила трех сыновей, и
боги  забрали  их  всех, а напоследок и моего мужа. Мне было так радостно,
так  радостно  снова  держать  в  руках малыша! Ты можешь простить меня, -
причитала  она,  -  ведь  ты  богата  - у тебя есть сын, а я всего-навсего
вдова.
   - А  я  живу,  как  вдова,  -  отвечала королева почти неслышно.  -  По
справедливости надо простить тебя. Встань.
   Женщина продолжала лежать, обхватив босые ноги королевы.
   - Поднимись же, сестра моя, - прошептала королева.
   - Мы,  люди полей,  -  пробормотала женщина пустыни, - мы не знаем, как
разговаривать с  сильными мира сего.  И  если мои слова грубы,  прощает ли
меня королева?
   - Конечно,  прощаю. Твоя речь звучит мягче и нежнее, чем у женщин с гор
Кулу, и я не всегда понимаю тебя.
   - Я из пустыни -  я пасла верблюдов и доила коз.  Откуда мне знать, как
говорят при дворе? Пусть за меня говорит Белая Фея.
   Кейт  слушала  и  не  слышала  их разговор. Теперь, когда она больше не
могла  исполнять  своих  врачебных  обязанностей,  ее  голова  была занята
мыслями  о  той опасности, которая грозила Тарвину, и о пережитом позоре и
поражении.  Она  вспомнила,  как  одна  за  другой  убегали из больницы ее
пациентки,  думала  о  том, что идет насмарку труд долгих месяцев и гибнут
все  ее  надежды  на  лучшее;  она  представляла  себе, что Тарвин умирает
ужасной отвратительной смертью и, как ей казалось, по ее вине.
   - А?  Что?  -  спросила она устало, когда женщина пустыни дернула ее за
юбку.   А  потом,   обратившись  к  королеве,  пояснила:  -  Эта  женщина,
одна-единственная из всех,  кому я старалась помочь, осталась со мной и не
бросила меня.
   - Да,  во дворце сегодня ходили слухи,  -  сказала королева,  продолжая
обнимать принца, - о том, что в вашу больницу пришла беда, сахиба.
   - Больницы больше нет, - ответила Кейт мрачно.
   - А вы обещали,  Кейт,  что когда-нибудь покажете мне вашу больницу,  -
сказал принц по-английски.
   - Эти женщины просто дуры,  -  спокойно произнесла женщина пустыни, все
еще не поднимаясь с пола.  -  А сумасшедший жрец наврал им,  что лекарства
заколдованы...
   - О,  Господи,  упаси нас  от  злых  духов и  колдовских заклинаний,  -
прошептала королева.
   - Понимаете,  заколдованы - те лекарства, которые она сама приготовила,
своими собственными руками, сахиба! И вот они уже бегут в разные стороны и
вопят,  что у  них родятся дети,  похожие на обезьян,  а их трусливые души
заберет дьявол!  Ахо!  Уже через неделю, не позже, они узнают, куда пойдут
их души -  все узнают,  не одна-две,  а все!  Они умрут,  вот что! Умрут и
колосья, и зерна в колосьях! И мать, и дитя!
   Кейт содрогнулась.  Она  слишком хорошо понимала,  что  женщина говорит
правду.
   - Да,  но как же это?  - начала королева. - Кто знает, какая сила может
быть заключена в  лекарстве?  -  и  она нервно рассмеялась и  взглянула на
Кейт.
   - Дехо!  Только посмотрите на нее!  - сказала женщина насмешливо. - Она
же  простая девчонка и  ничего больше.  Разве ей дана сила затворять Врата
Жизни?
   - Она поставила на ноги моего сына,  значит, она моя сестра, - отвечала
королева.
   - Она  сумела сделать так,  что  до  наступления смертного часа мой муж
заговорил со мной;  значит,  я буду ей слугой -  и тебе, сахиба, - сказала
женщина.
   Принц с любопытством заглянул в лицо матери.
   - Она говорит тебе "ты",  -  сказал он, не обращая внимания на женщину,
как  будто ее  и  не  было рядом.  -  Чтобы какая-то  деревенщина говорила
королеве "ты"! Это неприлично!
   - Мы обе женщины,  сынок. Сиди тихо, не вертись. Ах, какая радость, что
я снова могу обнимать тебя, бесценный мой.
   - Высокорожденный такой слабенький с виду,  как сухой стебель маиса,  -
быстро проговорила женщина.
   - Скорее как сухая обезьянка,  -  подхватила королева,  покрывая голову
принца  поцелуями.  Обе  матери  говорили  нарочито  громко,  чтобы  боги,
завидующие человеческому счастью,  могли  услышать их  и  принять на  веру
нелестные отзывы, которые призваны были скрыть нежную любовь.
   - Ахо, моя маленькая обезьянка умерла, - сказал принц, беспокойно ерзая
в  руках королевы.  -  Мне нужна другая.  Можно я пойду во дворец и выберу
себе другую?
   - Ему нельзя уходить из этой комнаты и бродить по дворцу,  -  вскричала
королева,  обращаясь к Кейт.  -  Ты еще слишком слаб,  любимый мой. О мисс
сахиб,  ведь  он  не  должен уходить,  правда?  -  Она  давно убедилась на
собственном опыте, что запрещать что-нибудь принцу бесполезно.
   - Такова моя воля,  -  заявил принц,  не повернув головы.  -  И я пойду
туда!
   - Останьтесь с нами,  возлюбленный наш!  -  попросила Кейт. Но мысли ее
были  далеко:  она  гадала,  можно ли  будет снова открыть больницу месяца
через три, и надеялась, что переоценила опасность, грозившую Нику.
   - Все равно пойду,  -  сказал принц, вырываясь из рук матери. - Я устал
от ваших разговоров.
   - Королева  позволит мне?..  -  спросила женщина  пустыни  еле  слышно.
Королева кивнула, и принц оказался в смуглых руках, сопротивляться которым
было бесполезно.
   - Пусти меня, вдова! - закричал он в бешенстве.
   - Мой король, истинному раджпуту не подобает неуважительно относиться к
матери  раджпутов, - последовал хладнокровный ответ. - Когда молодой бычок
не слушается корову, то послушанию его учит ярмо. Божественнорожденный еще
слаб.  Он  может  упасть,  бегая  по этим коридорам и лестницам. Он должен
остаться  здесь. Когда гнев оставит его, он станет еще слабее, чем прежде.
И  вот  уже  сейчас,  -  ее  большие блестящие глаза не отрывались от лица
ребенка, - уже сейчас, - повторила она спокойным тоном, - гнев проходит. И
еще  минуточка,  высокорожденный, и ты больше не будешь принцем, а станешь
маленьким-маленьким мальчиком, таким, каких рожала и я. Ахи, я уже никогда
не рожу себе такого.
   При  этих  последних словах голова принца упала на  ее  плечо.  Приступ
гнева миновал,  и,  как она и предполагала,  он так обессилел, что чуть не
уснул.
   - Стыдно -  о,  как стыдно! - пробормотал он сквозь дрему заплетающимся
языком. - Я и в самом деле никуда не хочу идти. Я хочу спать.
   Она  начала  тихонько  похлопывать  его  по  спине,  пока  королева  не
протянула к нему жадные руки. Мать схватила его и уложила на подушки рядом
с  собой,  прикрыла малыша  складкам" своего длинного муслинового платья и
долго смотрела, не отрываясь, на свое сокровище.
   - Он  уснул,  -  сказала она наконец.  -  А  что это он сказал про свою
обезьяну, мисс сахиб?
   - Она умерла,  - ответила Кейт и заставила себя солгать. - Мне кажется,
она наелась гнилых фруктов, которые насобирала в саду.
   - В саду? - быстро переспросила королева.
   - Да, в саду.
   Женщина пустыни переводила взгляд с  одной на  другую.  Они  говорили о
чем-то недоступном для нее, и она начала робко поглаживать ноги королевы.
   - С  обезьянами такое  часто случается,  -  заметила она.  -  Однажды я
видела, как в Бансваре среди них начался просто настоящий мор.
   - А как она умерла? - допытывалась королева.
   - Я...  я не знаю...  -  Кейт запнулась, и последовало долгое молчание.
День клонился к вечеру; становилось все жарче.
   - Мисс Кейт,  что вы  думаете о  моем сыне?  -  прошептала королева.  -
Здоров он или нет?
   -  Он  не  совсем здоров. Конечно, со временем он окрепнет, но для него
было бы лучше, если бы он мог ненадолго уехать отсюда.
   Королева медленно склонила голову в знак согласия.
   -  Сидя  здесь одна, я тоже часто думала об этом, и эти мысли разрывали
мне  сердце.  Да,  для  него  было  бы  лучше уехать. Но, - она в отчаянии
протянула руки к солнцу, - что я знаю о том мире, куда он поедет, и откуда
мне  знать,  будет  ли  он  там в безопасности? Даже здесь, здесь... - Она
внезапно  остановилась.  -  С  тех  пор как вы приехали, мисс Кейт, у меня
стало  спокойнее  на сердце, но я не могу представить, что будет, когда вы
уедете.
   - Я  не могу уберечь ребенка от всех невзгод и опасностей,  -  ответила
Кейт,  закрывая лицо руками,  -  но прошу вас -  отправьте его куда-нибудь
отсюда как можно скорее. Именем Господа заклинаю вас, пусть он уедет.
   - Суч  хай!  Суч хай!  Это правда!  -  королева повернулась к  женщине,
сидевшей у ее ног. - Ты родила троих? - спросила она.
   - Угу,  троих и еще одного родила мертвого.  И все мальчики,  - сказала
женщина пустыни.
   - И Всемогущий забрал их всех?
   - Один умер от оспы, а два других - от лихорадки.
   - И ты уверена, что такова была воля богов?
   - Я была с ними до последней минуты.
   - А твой муж - он принадлежал только тебе и больше никому?
   - Да,  нас было только двое -  он и я.  В наших селах народ бедный, и в
жены берут только по одной жене.
   - Арре! Вы и сами не знаете, как вы богаты. Послушай-ка! А что, если бы
вторая жена задумала погубить трех твоих сыновей...
   - Я  бы  убила ее.  А  как  же?  -  ноздри у  нее расширились,  и  рука
скользнула за вырез платья.
   - А если бы у тебя было не три ребенка, а один-единственный, свет твоих
очей, и если бы ты знала, что тебе уже никогда не родить другого, а вторая
жена тайно посягает на его жизнь? Что тогда?
   - Я бы убила ее,  но легкой смерти она не удостоилась бы. Я бы убила ее
в постели, рядом с мужем, в его объятиях. А если бы она умерла раньше, чем
свершилась бы моя месть, то я и в аду разыскала бы ее.
   - Да, тебе легко говорить - ты можешь ходить по улицам при свете дня, и
ни один мужчина не повернет головы в  твою сторону,  -  сказала королева с
горечью.  -  Твои руки свободны,  а лицо открыто.  А если бы ты была рабой
среди рабов,  чужестранкой в чужой земле,  и если бы,  -  голос ее упал, -
твой господин лишил тебя своей милости?
   Женщина нагнулась и поцеловала босые ноги королевы, которые она все еще
обнимала.
   -  Тогда  я  не стала бы изнурять себя борьбой, но, всегда помня о том,
что  мой  мальчик  вырастет  и станет королем, отослала бы его куда-нибудь
подальше, куда не дотянется рука второй жены.
   - Ты  думаешь,  так  просто  отрезать себе  руку?  -  сказала королева,
всхлипывая.
   - Лучше  руку,  чем  сердце,  сахиба.  Кто  сумеет уберечь здесь такого
ребенка?
   Королева указала на Кейт.
   - Она приехала издалека и однажды уже спасла его от смерти.
   - Да,  ее лекарства хороши,  и ее искусство велико, но... ты же знаешь,
что  она всего лишь девушка:  она не  знала ни  потерь,  ни  приобретений.
Может, я и невезучая, и глаз у меня дурной (правда, прошлой осенью мой муж
не  говорил мне  этого),  пусть будет так.  И  все же  я  знаю,  что такое
душевная боль,  знаю острую радость при крике новорожденного - знаю, как и
ты.
   - Как и я...
   - Мой дом пуст,  я  вдова,  я  бездетна,  и  никогда ни один мужчина не
позовет меня в жены.
   - Как в меня... Как и меня...
   - Нет,  хоть ты  и  утратила все остальное,  у  тебя есть твой мальчик,
поэтому его  надо  охранять как  следует.  Если  кто-то  питает к  ребенку
ревность, его нельзя оставить здесь, в самом опасном для него месте. Пусть
он уедет.
   - Но куда?  Мисс Кейт,  ты знаешь,  куда?  Мир темен для тех, кто сидит
взаперти за занавесями.
   - Я  знаю,  что  мальчик сам  надумал поехать в  Аджмер,  в  школу  для
принцев.  Он  мне говорил об  этом,  -  сказала Кейт,  слушавшая со своего
места,  где сидела на  подушках,  подперев подбородок рукой,  каждое слово
этого разговора. - Ведь это всего на год-другой.
   Королева засмеялась сквозь слезы.
   - Всего год-другой,  мисс Кейт.  Знаешь ли  ты,  как долго тянется даже
одна ночь, когда его нет со мной?
   - И потом, он может вернуться по первому зову. Но зови - не зови, а мои
дети ко мне не вернутся никогда.  Всего год-другой.  Мир темен и  для тех,
кто не сидит взаперти за занавесями,  сахиба.  Не сердитесь на нее, она не
виновата. Откуда ей знать? - шепотом сказала королеве женщина пустыни.
   Кейт  против  воли  начинала чувствовать раздражение от  того,  что  ее
постоянно исключают из разговора.  Эти две женщины,  кажется,  думали, что
хоть она и  сама уже хлебнула горя и не раз облегчала страдания других,  а
все же  она им  не  ровня,  и  для нее не оставалось места в  их горестных
беседах.
   - Почему же вы думаете,  что я  не знаю?  -  пылко воскликнула Кейт.  -
Разве я  не знаю,  что такое боль?  Разве я  живу не для того,  чтобы было
меньше горя?
   - Пока  нет,  -  ответила королева спокойно.  -  Тебе  еще  неведомы ни
радость, ни боль. Мисс Кейт, ты очень умная девушка, а я всего лишь бедная
женщина,  которая ни  разу не выходила за стены дворца.  Но я  умнее тебя,
потому что я знаю то,  чего ты не знаешь,  хотя ты и возвратила мне сына и
вернула язык мужу этой женщины. Как отплачу я тебе за все, что ты сделала?
   - Пусть услышит всю правду,  -  сказала женщина пустыни шепотом.  - Нас
здесь трое, сахиба: увядший лист, цветущее дерево и нераскрывшийся бутон.
   Королева взяла девушку за  руки и  тихонько притянула ее к  себе,  пока
голова  Кейт  не  упала  ей  на  колени.  Утомленная  пережитыми  за  день
волнениями,  невыразимо устав духом и  телом,  Кейт  не  чувствовала охоты
подниматься.
   -  Послушай,  сестра  моя, - начала королева с бесконечной нежностью. -
Забудь  о  том,  что  ты белая, а я черная, и помни лишь о том, что мы три
сестры. Тайна мира сокрыта от любого, кто не вынашивал и не рожал ребенка.
Сестричка моя, разве может постичь жизнь тот, в ком никогда не зарождалась
жизнь?  Знаешь  ли  ты, как младенец тянет материнскую грудь? Нет, не надо
краснеть.  Ты не знаешь этого. Сегодня ты потеряла свою больницу. Разве не
так? И женщины одна за другой покидали тебя. И что же ты сказала им?
   Женщина пустыни ответила за Кейт:
   - Она сказала: "Вернитесь, и я вас вылечу."
   - А какой клятвой она подтвердила свои слова?
   - Она  ничем  не  клялась,  -  сказала вдова,  -  она  просто звала  их
вернуться.
   - В  твоих руках не  было ребенка.  В  твоих глазах не было материнской
любви.  Они говорили тебе,  что твои лекарства были заколдованы, а их дети
родятся уродами? А что же такое ведомо тебе о том, что дает начало жизни и
откуда приходит смерть,  чтобы ты переучивала их?  Я  знаю,  в тех книгах,
которые ты прочла в своей школе,  написано,  что такого не бывает.  Но мы,
женщины,  не читаем книг.  И не из них мы постигаем премудрость жизни.  Ты
отдала свою жизнь служению женщинам.  Сестричка моя,  когда же  ты и  сама
станешь женщиной?
   Голос королевы умолк. Кейт лежала, не шевелясь.
   - Да! - сказала женщина пустыни. - Королева говорит правду. Боги и твоя
собственная мудрость до сих пор помогали тебе,  как успела заметить я,  не
отстававшая от тебя ни на шаг.  И боги предупредили тебя,  чтобы ты больше
не рассчитывала на их помощь. Что же остается? Разве эта работа для таких,
как ты? Разве королева не права? Сидя здесь, взаперти и в одиночестве, она
поняла то,  что поняла и я, каждый день проводя с тобой у постели больных.
Сестричка моя, разве это не так?
   Кейт медленно подняла голову, лежавшую у королевы на коленях, и встала.
   - Возьми мальчика, нам надо идти, - проговорила она хриплым голосом.
   Милосердная темнота скрывала ее лицо от чужих глаз.
   -  Нет,  -  сказала  королева,  -  о  нем позаботится эта женщина. А ты
возвращайся домой одна.
   И Кейт ушла.





   "Плохи мои дела, - думал Тарвин, - хуже некуда; но есть подозрение, что
Джуггуту Сингху еще хуже приходится.  Да! Но не стоит сожалеть о Джуггуте.
Мой толстый друг,  не  надо было тебе в  тот раз возвращаться за городские
стены!"
   Он  встал  и посмотрел на залитую солнцем дорогу, гадая, кто из праздно
шатающихся  прохожих  мог  быть  эмиссаром  Ситабхаи.  На  обочине дороги,
ведущей  к городу, рядом со своим верблюдом лежал спящий туземец. Тарвин с
видом  ни  о  чем  не  подозревающего  человека спустился с веранды и, как
только вышел на открытое место, заметил, что спящий передвинулся к другому
боку  верблюда.  Он  прошел  вперед  еще  несколько  шагов. Солнечный луч,
скользнув по спине верблюда, упал на какой-то предмет, заблестевший, точно
серебро.  Тарвин  подошел  прямо к блестевшей вещи, держа в руке пистолет.
Человек  спал крепким невинным сном. Из-под складок его одежды выглядывало
дуло  новенького,  отлично  вычищенного  ружья. "Похоже, Ситабхаи собирает
собственную  милицию и экипирует ее оружием из своего арсенала. У Джуггута
тоже  было  новое  ружье  -  думал  Тарвин,  стоя у ног спящего. - Но этот
человек обращается с ружьями получше, чем Джуггут".
   -  Эй,  -  он  наклонился  к  лежащему  и  тронул  его  стволом  своего
револьвера.  -  Боюсь,  я  должен  побеспокоить вас и попросить у вас ваше
ружье.  И  скажите вашей госпоже - пусть бросит это дело. Ладно? У нее все
равно ничего не выйдет.
   Человек не  понял,  о  чем  говорил ему  Тарвин,  но  немое красноречие
пистолета говорило само за  себя.  Он мрачно отдал Тарвину ружье и  уехал,
злобно стегая верблюда кнутом.
   "Так...  Интересно,  сколько  еще  человек из  ее  армии  мне  придется
разоружить?  - подумал Тарвин, возвращаясь в номер с конфискованным ружьем
на плече.  -  Хотелось бы знать... Нет, я не верю, что она посмеет сделать
что-нибудь с Кейт! Она достаточно хорошо узнала меня и не сомневается, что
я  завтра же  взорву ее  старый дворец вместе с  нею.  И  если она  хоть в
половину такая,  какой хочет казаться,  то для начала ей надо свести счеты
со мной, прежде чем она предпримет что-то еще".
   Но  ему  так  и  не  удалось внушить самому  себе  уверенность в  этом.
Ситабхаи уже показала ему,  на что способна,  и  не исключено,  что я Кейт
успела  испытать  на  себе  ее  коварство.   Отправиться  к   Кейт  сейчас
невозможно:  риск очень велик.  Поехать туда означало в лучшем случае быть
изувеченным.  И тем не менее он решил,  что поедет. Он быстро направился к
своему гнедому Фибби,  которого всего три минуты назад оставил привязанным
на заднем дворе гостиницы, где Фибби в ожидании хозяина гонял хвостом мух.
А  сейчас Фибби лежал на  боку  и  жалобно ржал:  у  него  были перерезаны
подколенные сухожилия, он умирал.
   Тарвин  слышал,   как  конюх  старательно  чистит  мундштук  за   углом
гостиницы;  он позвал его, и тот, бросившись наземь рядом с лошадью, завыл
от горя.
   - Это сделал враг, враг! - кричал он, - Мой чудный гнедой конь, который
никогда  никому  не  сделал ничего плохого, разве что брыкался, потому что
его  слишком хорошо кормили. Где я теперь найду себе другое место, если по
моей вине лошади будут так погибать?
   - Хотел бы я знать!.. Хотел бы я знать!.. - бормотал Тарвин озадаченно,
и  в  его голосе слышались нотки отчаяния. - Если бы я знал доподлинно, то
пуля прострелила бы одну черненькую головку. Фибби, старина, я прощаю тебе
все грехи. Ты был отличным парнем - и вот что получил за хорошую службу.
   Голубой дымок на мгновение поднялся над Фибби,  голова его тяжело упала
на землю,  и мучения на этом закончились.  Конюх,  встав с земли,  оглашал
округу скорбными криками,  пока Тарвин не  вышвырнул его  за  ограду и  не
велел убираться.  Удивительно, но вопли тут же прекратились, и, когда этот
туземец вернулся в свою комнату,  чтобы забрать пожитки,  он уже улыбался,
доставая несколько серебряных монет из тайника под кроватью.
   Тарвин,  у  которого теперь  не  было  лошади,  словно  ожидая  помощи,
оглядывался по сторонам,  совсем как Ситабхаи во время их ночного свидания
на  плотине.  Из-за  городской стены  показались запряженные тощими волами
цыганские кибитки,  сопровождаемые громким собачьим лаем, и остановились у
городских  ворот,   точно  стая   грязных  птиц  -   зрелище  привычное  и
обыкновенное,  хотя по правилам запрещалось разбивать лагерь ближе, чем за
четверть мили от города.
   "Должно быть,  это кто-то из бедных родственников королевы. Здорово они
перегородили все подступы к  воротам!  Похоже,  что,  если бы мне пришлось
пробираться к  дому миссии,  они  бы  меня перехватили,  это уж  точно!  -
рассуждал Тарвин.  -  Да,  пожалуй,  есть на  свете и  более увлекательные
занятия,  чем общаться с восточными королевами! Кажется, они совершенно не
думают соблюдать правила игры".
   В   эту   минуту  облако  пыли  поднялось  над  цыганским  табором,   и
телохранители махараджи Кунвара,  расчищая путь коляске принца,  раскидали
темную  толпу  цыган  направо  и  налево.   Конвой  остановился  у  дверей
гостиницы,  бряцая  оружием,  следом за  ним  подъехала коляска.  Один  из
всадников,  отставших от  коляски  ярдов  на  двести,  силился догнать ее.
Солдаты  потешались  над  незадачливым наездником,  а  из  экипажа  принца
доносились крики восторга и насмешливый хохот.
   Мальчик,  которого  Тарвин  никогда  раньше не видел, стоял на запятках
коляски  и  осыпал  солдата  градом ругательств на местном наречии. Конвой
радовался каждому удачному словцу.
   - Сахиб  Тарвин!  Сахиб Тарвин!  -  тоненьким голоском позвал махараджа
Кунвар. - Идите сюда! Смотрите!
   На  какую-то  секунду Тарвину показалось,  что  это  новая ловушка;  но
успокоенный видом своего старого верного союзника -  махараджи Кунвара,  -
он подошел поближе.
   - Принц,  -  сказал он,  пожав ему руку, - вам не следовало выходить из
дома.
   - А,  ладно!  Все  в  порядке,  -  поспешно возразил мальчик,  хотя его
бледное личико никак не вязалось с этими словами.  -  Я приказал, и вот мы
здесь.  Обычно мне приказывает мисс Кейт, но она отвезла меня во дворец, а
там уж  распоряжаюсь я.  Знакомьтесь -  это Умр-Сингх,  мой брат;  он тоже
принц, но королем буду я.
   Второй мальчик медленно поднял глаза и уставился на Тарвина.  Глазами и
низким широким лбом он был похож на Ситабхаи, а еще тем, как плотно сжимал
губы, точь-в-точь Ситабхаи в ее столкновении с Тарвином у Дунгар Талао.
   - Он   из  другой  половины  дворца,   -   объяснил  махараджа  Тарвину
по-английски. - С той половины, куда я не должен ходить. Но когда я был во
дворце,  я пошел к нему - ха-ха-ха, сахиб Тарвин! - и видел, как он убивал
козла. Смотрите! У него до сих пор руки красные.
   Умр-Сингх  по  просьбе  брата,  высказанной на местном наречии, раскрыл
ладошку  и  протянул  ее  Тарвину.  Она потемнела от пятен засохшей крови;
солдаты,   не  таясь,  перешептывались  друг  с  другом.  Командир  конвоя
повернулся  в  седле  и,  кивнув  Тарвину,  прошептал:  "Ситабхаи". Тарвин
услышал  это  слово,  и этого оказалось достаточно, чтобы принять решение.
Само  Провидение  посылало  ему  с небес неожиданную помощь. У него быстро
созрел план действий.
   - Но как же вы сюда приехали, пострелята? - спросил он.
   - О,  там во дворце одни женщины,  а я раджпут и мужчина.  Он совсем не
говорит  по-английски,  -  добавил  махараджа Кунвар,  указывая на  своего
попутчика.  -  Но когда мы играли вместе,  я рассказывал ему о вас,  сахиб
Тарвин,  и  про то,  как вы  на  скаку снимали меня с  седла,  и  ему тоже
захотелось приехать и  посмотреть все  эти фокусы,  которые вы  показывали
мне,  и  вот я  потихоньку отдал приказ и  мы вышли вместе через маленькую
дверь.  Так мы и оказались здесь!  Salaam,  baba,  - снисходительным тоном
сказал он малышу, сидевшему рядом с ним, и мальчик медленно и важно поднес
руку ко лбу,  не сводя с Тарвина безразличных,  неподвижных глаз. Затем он
прошептал что-то,  от  чего махараджа Кунвар засмеялся.  -  Он говорит,  -
сказал махараджа, - что вы совсем не такой большой, как он думал. Его мать
сказала ему, что вы сильнее всех на свете, а у меня телохранители повыше и
посильнее будут.
   - Ну, что же мне для вас сделать? - спросил Тарвин.
   - Покажите ему  ваше ружье,  и  как  вы  стреляете в  рупию,  и  что вы
делаете, чтобы усмирить лошадь, когда она брыкается, и все такое.
   - Хорошо,  -  сказал Тарвин.  -  Но я  же не могу показывать эти фокусы
прямо здесь. Поедемте со мной к мистеру Эстесу.
   - Мне бы  не хотелось туда идти.  Моя обезьянка умерла.  И  я  не знаю,
обрадуется ли  мисс Кейт.  Она теперь все время плачет.  Она вчера отвезла
меня во дворец,  а  сегодня утром я сам приехал к ней,  но она не захотела
видеться со мной.
   Тарвин готов был обнять и  расцеловать мальчика за радостное известие -
теперь он мог быть уверен, что Кейт жива.
   - Наверное, она была у себя в больнице, - предположил он.
   - Нет,  от больницы остался один пшик.  Женщин теперь там нет.  Они все
убежали.
   - Не может быть!  -  воскликнул Тарвин. - Повтори, что ты сказал. Из-за
чего же это случилось?
   - А!  Из-за дьяволов,  -  ответил махараджа Кунвар кратко.  - Да что я,
знаю? Что-то там женщины болтают! Ну покажите же ему, как вы ездите, сахиб
Тарвин!
   И  опять  Умр-Сингх прошептал что-то  своему товарищу и  перекинул ногу
через бортик коляски.
   - Он сказал,  что поедет,  сидя в седле перед вами,  как я в тот раз, -
перевел Тарвину принц. - Гурдит Сингх, слезай с лошади.
   Всадник,  не проронив ни слова, соскочил на землю и встал рядом. Тарвин
ничего  не   сказал,   лишь  улыбнулся  при  мысли  о   том,   как  случай
покровительствует его  замыслу,  вскочил  в  седло,  выхватил  из  коляски
Умр-Сингха и осторожно посадил его перед собой.
   - То-то  бы  занервничала Ситабхаи,  если  бы  увидела меня  сейчас,  -
пробормотал Тарвин,  обнимая одной рукой маленькое тельце. - Не думаю, что
мне  угрожает какая-нибудь  опасность в  лице  очередного Джуггута Сингха,
когда передо мной сидит этот молодой человек.
   Когда они проезжали мимо цыганского табора,  цыгане простирались ниц на
песке и кричали:
   - Джаи!  Джунгл да  бадшах джаи!  -  и  лица всадников,  сопровождавших
принца, потемнели и омрачились.
   - Это значит, - вскричал махараджа Кунвар, - "Победа королю пустыни". У
меня нет с собой денег,  и я не могу ничего дать им.  А у вас есть деньги,
сахиб Тарвин?
   Тарвин был  так рад,  что может спокойно,  без приключений,  доехать до
Кейт,  что мог бы сейчас швырнуть толпе все,  что имел,  - пожалуй, даже и
саму  Наулаку.  Он  раздал цыганам целую горсть меди и  серебра,  и  снова
поднялся шум и крик, к которому, однако, примешивался едкий смех; цыгане о
чем-то перекрикивались,  словно издеваясь над кем-то. И тут лицо махараджи
Кунвара стало пунцовым.  Он склонился вперед,  прислушиваясь к  крикам,  а
потом воскликнул:
   - Клянусь Индрой,  это они о нем кричали!  А ну, чтобы духу их здесь не
было!
   По  мановению его руки свита бросилась вперед,  смешалась с  цыганами и
разбросала их  костры,  подняв пепел к  небу;  своими саблями они  плашмя,
наотмашь били ослов,  пока те не обратились в  бегство;  а  тупыми концами
копий поддели легкие коричневые шатры кочевого народа и унесли их с собой.
   Тарвин  с  удовольствием взирал  на  погром табора,  который непременно
помешал бы ему добраться до Кейт, если бы он был сейчас один.
   Умр-Сингх  закусил  губу.  Потом,  повернувшись  к  махарадже  Кунвару,
улыбнулся и в знак преданности законному властелину выдвинул из ножен свою
саблю.
   - Это справедливо,  брат мой,  -  сказал он на местном наречии. - Но не
твоем месте, - голос его окреп и зазвучал громче, - я бы не стал прогонять
цыган слишком далеко. Они всегда возвращаются.
   - Да,  -  подхватил чей-то  голос из толпы,  мрачно взиравшей на гибель
табора, и добавил значительно: - Цыгане всегда возвращаются, мой король.
   - Совсем как собаки, - процедил сквозь зубы махараджа. - И те, и другие
получают пинки. Поехали!
   Столб пыли приблизился,  наконец,  к  дому Эстесов,  а в середине этого
облака в полной безопасности приехал Тарвин.
   Он велел мальчикам, чтобы они поиграли пока вдвоем, а сам, перепрыгивая
через две ступеньки,  вбежал в  дом.  Кейт сидела в темном углу гостиной с
шитьем в руках. Когда она подняла голову, он увидел, что она плачет.
   - Ник! - прошептала она почти беззвучно. - Ник!
   Он  в  нерешительности  остановился  на  пороге;  она  бросила работу и
встала, задыхаясь от волнения.
   - Вы вернулись! Это вы! Вы живы!
   Тарвин улыбнулся и протянул к ней руки.
   - Живой - можете убедиться в этом сами!
   Она сделала шаг вперед.
   - Ах, я так боялась...
   - Ну идите же сюда!
   Она несколько неуверенно приблизилась к  нему.  Он привлек ее к  себе и
обнял.  И целую долгую минуту ее голова покоилась на его груди.  Потом она
посмотрела на него.
   - Я совсем не то имела в виду... - запротестовала она.
   - Ох, только не надо оправдываться! - поспешно произнес Тарвин.
   - Она пыталась отравить меня.  Я  ничего не знала о вас и была уверена,
что она вас убила. Я представляла себе всякие ужасы!
   - Бедная  девочка!  И  в  больнице у  вас  плохи  дела.  Трудненько вам
пришлось в последнее время.  Но мы все это переменим. Мы должны уехать как
можно скорее.  Я  подкоротил ей  коготки,  но ненадолго.  У  меня в  руках
заложник.  Но долго мы на этом не продержимся. Нам надо побыстрее убраться
отсюда!
   - Нам! - повторила она слабым голосом.
   - А что, вы хотите уехать одна, без меня?
   Она улыбнулась, освобождаясь из его объятий.
   - Но я хочу, чтобы вы уехали.
   - А вы?
   - Не надо думать обо мне -  я того не стою. Я проиграла битву. Все, что
я  хотела сделать здесь,  провалилось.  У меня в душе все словно выгорело,
Ник! Выгорело!
   - Ну и  хорошо!  Мы затеем новое дело и пустим вас в новое плавание!  Я
именно этого-то  и  добиваюсь.  И  ничто не  напомнит вам  о  том,  что вы
когда-то были в Раторе, моя дорогая.
   - Это была ошибка, - сказала она.
   - О чем вы?
   -  Все-все было ошибкой. Мой приезд сюда. И то, что я думала, что смогу
осилить  это  дело.  Это  работа  не  для  девушки.  Может  быть,  это мое
призвание,  но  эта  работа  мне не по силам. Я сдаюсь, Ник. Отвезите меня
домой.
   Тарвин издал совершенно неприличный крик радости и  снова заключил ее в
свои  объятия.  Он  сказал  ей,  что  они  должны немедленно обвенчаться и
отправиться сегодня же ночью, если она успеет собраться, и Кейт в ужасе от
того,  что грозило ему,  колеблясь, согласилась. Она заговорила о сборах в
дорогу,  но Тарвин отвечал,  что они начнут думать об этом после того, как
дело  будет  сделано.  Они  смогут  купить  все,  что  нужно,  в  Бомбее -
пожалуйста,  целые  торы  вещей.  Он  не  давал ей  опомниться,  буквально
забрасывая ее своими родившимися экспромтом планами и идеями,  когда вдруг
она перебила его:
   - А что же будет с плотиной, Ник? Нельзя же бросить ее.
   - Ерунда!  - закричал Тарвин взволнованно. - И вы могли подумать, что в
этой речушке есть золото?
   Она вырвалась из его объятий и уставилась на него взглядом, исполненным
порицания.
   - Вы что, Ник, хотите сказать, что вы всегда знали, что там нет золота?
- спросила она.
   Тарвин быстро нашелся с  ответом,  и все же не настолько быстро,  чтобы
она не успела прочесть правду в его глазах.
   - Я вижу, вы знали это, - сказала она холодно.
   Тарвин  понял  размеры бедствия, которое грянуло, как гром среди ясного
неба, и сразу же изменил линию поведения: он взглянул на Кейт с улыбкой.
   - Конечно, знал, - сказал он. - Но мне нужны были эти работы в качестве
прикрытия.
   - Прикрытия? - переспросила она. - Что же вам надо было прикрывать?
   - Вас.
   - Что вы имеете в виду?  - спросила она, и от ее взгляда у него мурашки
побежали по коже.
   - Индийское правительство не  позволяет никому  из  иностранных граждан
проживать в  этом государстве без определенной цели.  Не мог же я  сказать
полковнику Нолану, что я приехал сюда, чтобы ухаживать за вами!
   -  Не  знаю.  Но  вы  могли  постараться не тратить деньги махараджи на
осуществление  этого... с позволения сказать, плана. Честный человек сумел
бы избежать этого.
   - О, полноте! - воскликнул Тарвин.
   - Как вы могли обмануть махараджу,  уверив его,  что в вашей работе был
смысл!  Как  вы  могли позволить ему  выделить вам тысячу человек на  ваши
бессмысленные занятия! Как вы могли брать у него деньги! О, Ник!..
   Он  смотрел на нее, и предчувствие поражения закрадывалось в его сердце
- поражения, которое лишало его жизнь смысла.
   - Послушайте,  Кейт,  - заговорил он, - знаете ли вы, что вы говорите о
самом грандиозном розыгрыше,  свидетелем которого была Индийская империя с
момента сотворения мира?
   Это  был,  конечно,  изящный довод,  но  недостаточно убедительный.  Он
почувствовал,  что ему придется искать более весомое оправдание, когда она
ответила ему:
   - Что ж, тем хуже, - ив голосе ее звучали опасные холодные нотки.
   - Да,  Кейт, согласитесь, что с чувством юмора у вас всегда было плохо.
- Он  сел рядом,  наклонился к  ней и,  взяв ее за руку,  продолжал:  -  И
все-таки,  разве вам  не  кажется забавным,  что  я  разрыл полгосударства
только для  того,  чтобы  быть  рядом с  одной маленькой девочкой -  очень
милой, прелестной, но очень-очень маленькой, просто крошечной по сравнению
с долиной Амета? Ну говорите же - не кажется, да?
   - Это все, что вы хотите сказать мне? - спросила она. Тарвин побледнел.
Ему был знаком этот тон непреклонной решимости, которая сейчас слышалась в
ее голосе. Обычно этот тон сопровождался презрительным взглядом, когда она
говорила о  чьей-то моральной нечистоплотности,  волновавшей и возмущавшей
ее.  Он услышал в нем свой приговор и содрогнулся. И в следующее мгновение
понял,  что настала критическая минута в его жизни.  Он взял себя в руки и
проговорил нарочито спокойно, с деланной легкостью и беззаботностью:
   - Я  надеюсь,  вы  не  думаете,  что я  не  заплачу махарадже по счету,
правда?   Не  могли  же  вы  подумать,   что  я  не  заплачу  за  подобное
представление?
   Но в глубине души у него билась одна мысль:  "Ей это отвратительно. Она
это ненавидит.  Почему я раньше об этом не подумал? Ну почему?" А вслух он
произнес:
   - Я  получил изрядное удовольствие,  а теперь приобрел вас.  За то и за
другое мне придется заплатить недорого,  и потому я сейчас пойду и заплачу
по счету, как человек мелочный и честный. И вы должны об этом знать.
   Но  она не  ответила на его улыбку.  Он вытер пот со лба и  с  тревогой
посмотрел на  нее.  При всей своей легкости и  внешней непринужденности он
никогда не знал наверняка,  что она скажет в  следующую минуту.  А  она не
сказала ничего,  и он вынужден был продолжать, чувствуя, как холодный ужас
сжимает ему сердце.
   - Не правда ли,  Кейт,  все это очень в  моем духе -  я  говорю об этом
проекте перекрытия реки?  Очень похоже на  человека,  которому принадлежит
шахта, приносящая 2000 долларов в месяц, - такому человеку и карты в руки,
пусть,  дескать,  затевает в  этой пустыне странные игры,  чтобы заставить
доверчивого индийского князя  раскошелиться и  заплатить  несколько  тысяч
рупий.
   Он   произнес  этот  экспромт,   объяснявший  причины  его   поведения,
фамильярным и развязным тоном, который был вызван отчаянием.
   - О какой шахте вы говорите? - спросила она.
   - О "Долгожданной", конечно. Разве я не говорил вам о ней?
   - Да, говорили, но я не знала...
   - Что она приносит мне столько дохода?  Да, но дела обстоят именно так.
Хотите прочитать об этом в газете?
   - Нет-нет,  -  ответила она. - Но вы же становитесь... Послушайте, Ник,
вы же становитесь...
   - Богатым, да? Скажем так - сравнительно богатым, пока там есть свинец.
Но слишком богатым для мелкого воровства, насколько я понимаю.
   Разговор принял нешуточный оборот:  вся  его  жизнь была  поставлена на
карту.  У  Ника голова раскалывалась от  усилий скрыть за шутливостью тона
серьезность  положения  и  собственное отчаяние.  Он  чувствовал,  что  не
выдержит такого  напряжения.  Безумный страх,  который  он  испытывал,  до
предела обострил его  чувства.  Когда он  произнес слово "воровство",  его
точно  молния  пронзила,  и  сердце на  мгновение замерло.  Страшная мысль
пришла ему в голову,  ярким светом осветив всю безвыходность положения; он
понял, что погиб.
   Если ей так отвратителен его проступок по отношению к махарадже, что же
она  скажет тогда обо  всем прочем?  Ему-то  самому все казалось в  высшей
степени невинным, удача и победа оправдывали все нравственные компромиссы;
его даже веселила порой собственная затея.  Ну а она? Как она посмотрит на
это? Он почувствовал, что ему делается дурно.
   Кейт - или Наулака? Он должен выбрать между ними. Наулака - или Кейт?
   - Не надо шутить о таких вещах, Ник, - произнесла она. - Я знаю, что вы
вели  бы  себя  как  честный человек,  даже  если  бы  были бедны.  Ax,  -
продолжала она,  нежно положив на его руку свою и молча умоляя простить ее
за то,  что позволила себе усомниться в нем.  - Я хорошо знаю вас, Ник! Вы
всегда стараетесь свои добрые побуждения представить в  дурном свете;  вам
нравится казаться хуже,  чем вы  есть на  самом деле.  Но  есть ли  кто-то
честнее вас?  О,  Ник! Я всегда знала, что на вас можно положиться. А если
бы вы оказались не вполне честны, все пошло бы насмарку.
   Он обнял ее.
   - В самом деле,  девочка моя?  -  спросил он. - В таком случае нам надо
постараться,  чтобы все  было честно и  справедливо -  чего бы  нам это ни
стоило.
   Он глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ее.
   - А  нет ли  у  вас какой-нибудь коробочки?  -  спросил он после долгой
паузы.
   - Коробочки?  - в некотором замешательстве спросила Кейт. - А какая вам
нужна?
   - Ну,  пожалуй,  это  должна быть самая прекрасная коробочка на  свете,
но... думаю, что подойдет простая коробка из-под винограда. Не каждый день
приходится посылать подарки самой королеве.
   Кейт  протянула ему  большую  плетеную коробку,  в  которую упаковывают
длинные зеленые кисти  кабульского винограда.  На  дне  ее  лежали остатки
ваты.
   - Мы купили это недавно у разносчика, - сказала она. - Не мала ли она?
   Тарвин,  не говоря ни слова,  отвернулся и высыпал что-то в коробку. По
дну словно застучали мелкие камешки. Тарвин глубоко вздохнул. Теперь в пей
хранилось несбывшееся счастье  Топаза.  Из  соседней комнаты донесся голос
махараджи Кунвара.
   - Сахиб Тарвин, Кейт, мы уже съели все фрукты, и сейчас нам хочется еще
чем-нибудь заняться.
   - Одну минуточку, молодой человек, - сказал Тарвин. Все еще стоя спиной
к Кейт,  наклонившись над сияющей грудой камней,  он в последний раз нежно
перебрал их один за другим.  Ему казалось, что огромный изумруд смотрит на
него  с  упреком.  Туман  застилал ему  глаза:  алмаз  блистал нестерпимым
блеском.  Он  поспешно закрыл  крышку,  решительным движением вручил  Кейт
коробку и  велел подержать,  пока он  будет завязывать ее.  Затем каким-то
чужим,  изменившимся голосом он попросил отнести это к Ситабхаи и передать
ей поклон от него.  - Нет-нет, - продолжал он, увидев тревогу в ее глазах,
- теперь она не осмелится причинить вам зло.  Ее ребенок поедет с нами;  и
сам  я,  конечно,  насколько возможно,  буду  рядом.  Слава  Господу,  это
последнее путешествие,  которое вы  предпримите в  этой  проклятой стране,
точнее,  предпоследнее. Здесь, в Раторе, мы вынуждены действовать быстро и
энергично  -   пожалуй,   даже   слишком   энергично,   на   мой   взгляд.
Поторапливайтесь, прошу вас, если вы любите меня.
   Кейт  отправилась надевать свой  белый тропический шлем,  а  Тарвин тем
временем  развлекал  двух  маленьких  принцев,  дав  им  поиграться с  его
револьвером и пообещав в другой раз, при более удобном случае, прострелить
на  лету  столько монет,  сколько они  захотят.  Свита принца,  в  ленивой
полудреме  ожидавшая  его  на  улице,   у  входа  в  дом,   была  внезапно
потревожена:  какой-то всадник,  гнавший свою лошадь,  промчался сквозь ее
ряды с криком: "Письмо сахибу Тарвину!"
   Тарвин вышел  на  веранду,  взял  помятый листок бумаги из  почтительно
протянутой руки вестового и прочел послание,  написанное, очевидно, не без
труда и старания круглым, еще не сформировавшимся почерком:
   "Дорогой мистер Тарвин,  отдайте мне мальчика и  оставьте себе ту вещь.
Любящий Вас Друг".
   Тарвин хмыкнул и сунул записку в карман жилета.
   -  Ответа  не  будет,  -  сказал  он,  а  про  себя  подумал: "Вы очень
заботливы,  Ситабхаи,  но  боюсь,  что  сейчас вы чуть-чуть перестарались.
Мальчик понадобится мне еще на полчаса". - Вы готовы, Кейт?
   Принцы  громко выразили свое неудовольствие, когда им было сказано, что
Тарвин  немедленно  уезжает  во  дворец  и  что,  если они хотят, чтобы он
показал им что-то интересное, они должны поехать вместе с ним.
   - Ничего,  мы  с  тобой  пойдем  в  Дунбар  Холл  и  заведем сразу  все
музыкальные ящики, - сказал своему товарищу махараджа Кунвар, утешая его.
   - Нет,  я хочу посмотреть,  как он стреляет,  -  сказал Умр-Сингх.  - Я
хочу, чтобы он убил кого-нибудь. Я не хочу во дворец.
   - Вы поедете вместе со мной на моей лошади,  - сказал ему Тарвин, когда
ему  перевели слова  принца,  -  и  мы  всю  дорогу будем скакать галопом.
Скажите, принц, как быстро может ехать ваш экипаж?
   - Как угодно быстро. Если только мисс Кейт не забоится.
   Кейт  села  в  экипаж, и вся кавалькада галопом помчалась к дворцу, при
этом  Тарвин  ехал чуть впереди с Умр-Сингхом, который радостно похлопывал
ладошками по седлу.
   - Нам  надо  остановиться перед покоями Ситабхаи,  Кейт,  -  крикнул ей
Тарвин. - Вы не побоитесь войти со мной под арку?
   - Я  доверяюсь вам,  Ник,  -  отвечала она просто и коротко,  выходя из
экипажа.
   - Тогда идите на  женскую половину.  Отдайте коробку в  руки Ситабхаи и
скажите, что я возвращаю ей это. Вот увидите - ей знакомо мое имя.
   Лошадь въехала под арку,  Кейт шла рядом,  а  Тарвин старался держаться
так, чтобы не загораживать Умр-Сингха. Двор был пуст, но когда они выехали
на свет и  приблизились к центральному фонтану,  шорох и шепот за ставнями
усилились: так шумит сухой ковыль под порывами ветра.
   - Подождите минуточку,  моя дорогая, - сказал Тарвин, останавливаясь, -
если только можете стоять на таком солнцепеке.
   Дверь отворилась,  и  из  дворца вышел евнух,  который молча поклонился
Кейт. Она последовала за ним и исчезла за дверью.
   У  Тарвина часто забилось сердце:  он  боялся за Кейт;  не отдавая себе
отчета, он так крепко прижал к себе Умр-Сингха, что мальчик вскрикнул.
   Шепот стал громче,  и Тарвину показалось, что он слышит чьи-то рыданья.
Затем раздался чей-то тихий, нежный смех, и Тарвину стало легче. Умр-Сингх
начал вырываться из его объятий.
   - Нет, еще рано, молодой человек. Надо еще подождать, пока... Фу, слава
Богу!
   На темном фоне дверей резко выделялась маленькая фигурка Кейт.  За ней,
боязливо косившийся на  Тарвина,  шел  евнух.  Тарвин  любезно улыбнулся в
передал с рук на руки удивленного принца.  Когда его уносили, он брыкался,
и,  прежде чем они выехали со двора,  Тарвин услышал его сердитый рев,  за
которым последовал визг - так визжат от боли. Тарвин улыбнулся.
   - Оказывается, в Раджпутане лупят принцев. Это шаг на пути к прогрессу.
Что она сказала вам, Кейт?
   - Она просила непременно передать вам,  что она знает, что вы ничего не
боитесь. "Скажите сахибу Тарвину: я всегда знала, что он не испугается".
   - А где же Умр-Сингх? - спросил махараджа Кунвар из коляски.
   - Он ушел к своей матери.  Боюсь, что сегодня мне не удастся поиграть с
вами,  мой малыш. У меня тысяча дел и очень мало времени. Скажите мне, где
ваш отец?
   - Я не знаю.  Во дворце была какая-то суматоха,  кто-то плакал. Женщины
всегда плачут,  а  отец из-за этого сердится.  Я побуду у мистера Эстеса и
поиграю с Кейт.
   - Да,  пусть он  останется,  -  поспешно согласилась Кейт.  -  Ник,  вы
думаете, мне следует расстаться с ним?
   - Это один из тех вопросов, которые мне еще предстоит уладить, - сказал
Тарвин.  -  Но сперва я  должен найти махараджу,  пусть я  и  в самом деле
перерою для него весь Ратор.
   Один из солдат шепнул что-то на ухо принцу.
   - О чем это он, милый мальчик?
   - Этот человек говорит,  что отец тут,  - сказал махараджа Кунвар. - Он
здесь уже целых два дня. Я тоже хотел бы повидать его.
   - Очень хорошо. Поезжайте домой, Кейт. Я подожду здесь.
   Он  снова  въехал  под арку и осадил коня. И снова за ставнями поднялся
шум. Из дворца вышел человек и спросил у Тарвина, по какому он делу.
   - Мне надо видеть махараджу, - ответил Тарвин.
   - Подождите,  -  сказал человек.  И Тарвину пришлось прождать еще целых
пять минут, которые он потратил на обдумывание плана действий.
   Наконец появился махараджа,  и  каждый волосок его только что смазанных
маслом усов излучал любезность и дружелюбие.
   По  какой-то  таинственной причине Ситабхаи на два дня лишила его своих
милостей и,  отчаянно злясь,  сидела запершись в  своих покоях.  А  сейчас
гроза миновала,  и  цыганка снова соблаговолила принять махараджу.  Король
был весел сердцем;  как опытный и мудрый человек, давно научившийся ладить
со  своими женами,  он  почел за лучшее не расспрашивать Ситабхаи чересчур
настойчиво о причинах таких перемен в ее настроении.
   - Ах,  сахиб Тарвин!  - воскликнул он. - Давно не видел вас. Что нового
на плотине? Есть там что-нибудь интересное?
   - Сахиб махараджа, именно об этом я и пришел поговорить с вами. Нет, на
реке нет ничего интересного, и сдается мне, что золота там нет.
   - Это плохо, - сказал король, ничуть не встревоженный услышанным.
   -  Но  если  вы  соблаговолите  пройтись  со мной туда, то я вам обещаю
кое-что интересное. Теперь, когда я убедился, что золота там нет, я больше
не хочу впустую тратить ваши деньги; но какой смысл беречь весь тот порох,
что был завезен на плотину? Там, наверное, его фунтов пятьсот.
   - Я  вас не  понимаю,  -  сказал махараджа,  мысли которого были заняты
чем-то другим.
   - Не  угодно ли  вам увидеть самый сильный взрыв,  который только можно
устроить?  Хотите услышать,  как дрожит земля,  и увидеть, как разлетаются
вдребезги скалы?
   Лицо махараджи просветлело.
   - А  из  дворца это можно будет наблюдать?  -  спросил он.  -  С  крыши
дворца?
   - О да. Но лучше всего будет видно с берега реки. Я верну реку в старое
русло в пять часов. Сейчас три. Вы придете, сахиб махараджа?
   - Приду.  Это будет великолепная тамаша.  Пятьсот фунтов пороха!  Земля
расколется надвое!
   - Да,  вот увидите. А после этого, сахиб махараджа, я женюсь. А потом я
уезжаю. Вы придете ко мне на свадьбу?
   Махараджа,  заслонив глаза рукой от солнца, уставился на Тарвина из-под
своего тюрбана.
   - Клянусь Богом,  сахиб Тарвин,  -  сказал он,  -  ну  и  быстрый же вы
человек! Значит, вы женитесь на леди-докторше, а потом уезжаете? Я приду к
вам на свадьбу. Я и Пертаб Сингх.


   Невозможно  в точности восстановить следующие два часа в жизни Николаса
Тарвина. Он чувствовал такой прилив сил, что, казалось, готов был сдвинуть
горы  с  места  и  повернуть реки вспять; под ним гарцевал сильный конь, а
сердце  обжигала мысль, что он потерял Наулаку, зато обрел Кейт. Когда он,
как  метеор,  промчался  по  плотине, кули осознали, что происходит что-то
очень  важное,  и  тут  же разнесся слух - их ждут великие дела! Артельный
десятник явился на зов Тарвина и понял, что девиз дня - разрушение, а это,
может быть, единственное, что восточный человек очень хорошо понимает.
   С  громкими криками и пронзительными воплями они разметали по бревнышку
пороховой склад,  оттащили от  плотины телеги  и  подъемный кран,  порвали
сплетенные из  травы  бечевы.  А  потом,  по-прежнему понукаемые Тарвином,
заложили бочки с порохом под верхнюю часть недостроенной плотины, завалили
их сверху всякой всячиной и забросали песком.
   Дело  делалось  наспех,  но  порох, по крайней мере, был собран в одном
месте,  и  Тарвин сделал все, что было в его силах, чтобы шума и дыма было
побольше  и  магараджа  получил  удовольствие.  Без чего-то пять махараджа
прибыл  на  место  в  сопровождении свиты, и Тарвин, приказав всем рабочим
отбежать  подальше,  поджег  длинный  зажигательный  шнур.  Огонь медленно
подбирался  к  верхушке  плотины.  И  тут,  ярко  сверкнув белым пламенем,
плотина  разверзлась  с  глухим  грохотом,  и поднятые в воздух клубы пыли
смешались   с   облаком   дыма.   Воды   Амета  с  яростью  устремились  в
образовавшееся  отверстие,  закипели  и  запенились,  и  наконец,  ленивым
потоком  влились  в  привычное  старое  русло.  Дождь  из  падавших с неба
обломков  поливал  берега  Амета  и  поднимал  фонтаны воды. Прошло совсем
немного  времени,  и  только  облако  дыма да почерневшие от взрыва крылья
плотины,  осыпающиеся  на  глазах по мере того, как их все больше и больше
подмывала река, напоминали о том, что здесь велись работы.
   - Итак,  сахиб махараджа,  сколько я вам должен? - спросил Тарвин после
того,  как удостоверился в том, что никто из кули, даже самых неосторожных
и безрассудных, не погиб.
   - Это было прекрасное зрелище,  -  сказал махараджа. - Я такого никогда
не видывал. Жалко, что это нельзя увидеть еще раз.
   - Что я вам должен? - повторил Тарвин.
   - За это? О, да это же мои люди! Ну съели они немного рису, и к тому же
почти все они отпущены из моих тюрем. Порох взяли со складов арсенала. Так
какой же смысл толковать о том,  кто кому должен?  Да что я,  какой-то там
бунниа,  который станет считать долги? Это была прекрасная тамаша! Клянусь
Богом, от этой плотины и следа не осталось!
   - Я мог бы все отстроить заново, если бы вы захотели.
   - Сахиб Тарвин,  если бы вы прожили здесь еще год-другой, вы, наверное,
и получили бы счет;  кроме того,  хочу сказать вам: все, что вы заплатите,
заберут те,  кто расплачивается с заключенными,  и, значит, ваши деньги не
сделают меня богаче.  У  вас работали мои люди,  рис нынче дешев,  и кроме
того,  им  повезло -  они  видели  тамашу.  Этого  больше чем  достаточно.
Нехорошо говорить о  платежах.  Давайте вернемся в  город.  Клянусь Богом,
сахиб Тарвин,  вы  человек ловкий.  Теперь некому будет играть со  мной  в
пахиси  и  веселить меня.  И  махараджа Кунвар тоже  расстроится.  Но  это
хорошо,  когда мужчина женится.  Да, это очень хорошо. Почему вы уезжаете,
сахиб Тарвин? Это что, приказ правительства?
   - Да,  американского правительства.  Я  нужен  там,  чтобы  помочь  ему
управлять государством.
   - Вы не получали никакой телеграммы,  -  простодушно заметил король.  -
Хотя вы такой ловкий, что...
   Тарвин  весело засмеялся,  развернул лошадь и  ускакал,  оставив короля
несколько  заинтригованным,   но  совершенно  безучастным.  Тот,  наконец,
научился воспринимать Тарвина и  его  повадки как  своего  рода  природное
явление, неподвластное чему бы то ни было.
   У  дома  миссионера Тарвин по  привычке попридержал лошадь и  несколько
мгновений смотрел на город; и вдруг он так остро почувствовал чужеродность
всего  того,  что  окружало  его  здесь,  -  чувство,  предвещавшее скорые
перемены в его жизни, - что он вздрогнул.
   - Все это было лишь сном, дурным сном! - пробормотал он. - А хуже всего
то,  что  в  Топазе  никто не поверит и в половину случившегося со мной. -
Глаза   его,   блуждавшие  по  выжженной  солнцем  земле,  засверкали  при
воспоминаниях  о  днях,  прожитых  в Раторе. "Эх, Тарвин, старина, в твоих
руках было целое королевство, и что же в результате? Ты уезжаешь ни с чем,
а  эта страна смотрит тебе вслед с чувством превосходства. Ты одурачил сам
себя,  дружище,  думая, что ты приехал в Богом забытую дыру, - и ты сильно
ошибся.  Если  ты  целых  полгода провозился здесь, пытаясь добыть то, что
тебе нужно, а потом не смог удержать это в руках... значит, ты только того
и  заслуживаешь...  Топаз! Бедный Топаз!" - он снова скользнул взглядом по
раскинувшейся  красно-бурой равнине и громко рассмеялся. Маленький городок
у  подножия  Большого  Вождя  за  десять  тысяч  миль  отсюда,  ничего  не
подозревающий  о  том,  какие  мощные  силы  ради  него  были  приведены в
действие,  этот  городок,  пожалуй,  рассердился  бы на Ника за неуместный
смех;  ибо  Тарвин,  не  успев  еще  прийти  в себя от тех событий, что до
основания  потрясли  Ратор,  относился  теперь  несколько свысока к своему
родному городу, который мечтал когда-то превратить в столицу американского
Запада.
   Он  хлопнул себя  по  бедру  и  развернул лошадь в  сторону телеграфной
станции.  "Клянусь всем святым, хотел бы я знать, - думал он, - как же мне
теперь уладить дело с  миссис Матри?  Если бы  она увидела даже плохонькую
стеклянную копию Наулаки,  то  и  тогда у  нее потекли бы слюнки".  Лошадь
быстро  скакала вперед,  и  Тарвин,  перестав мучить себя  этим  вопросом,
беспечно махнул рукой. "Если я сумел примириться с этой неудачей, смирится
и она. Надо только подготовить ее телеграммой".
   Оператор  телеграфной  станции,   он   же  главный  почтмейстер  Гокрал
Ситаруна,  до сих пор не может забыть, как странный англичанин, который, в
сущности,  и  не англичанин и  потому вдвойне непонятен,  в  последний раз
поднялся по  узенькой лестнице,  уселся  на  сломанный стул  и  потребовал
абсолютной тишины;  как  после  пятнадцатиминутного зловещего  молчания  и
подкручивания тонких усов  он  тяжело вздохнул,  как  обыкновенно вздыхают
англичане,   когда  съедят  что-нибудь  вредное  для  себя,  и,  отстранив
оператора,  набрал  номер  соседней станции  и  отбил  послание,  действуя
несколько высокомерно и  решительно;  и  как он  надолго остановился перед
последним ударом,  приложил ухо  к  аппарату,  как  будто тот  мог  что-то
сказать ему, и наконец, широко и лучезарно улыбнувшись, произнес:
   - Кончено,  бабу.  Так и  запишите у себя,  -  и умчался с воинственным
кличем своей родины на устах.


   Телега, запряженная волами, поскрипывая, тащилась по дороге, ведущей на
станцию Равут.  Солнце клонилось к закату, окрашивая все вокруг в пунцовые
тона,  и  низкие холмы Аравуллиса вырисовывались на  фоне бирюзового неба,
как гряда разноцветных облаков.
   Почувствовав  холодное  дыхание ночи, Кейт поплотнее закуталась в плед.
Тарвин,  болтая  ногами, сидел на задке телеги и не спускал глаз с Ратора,
который  должен  был  вот-вот  исчезнуть  за  поворотом.  Сознание  своего
положения,  разочарование,  угрызения  чуткой совести - все это ждало Кейт
впереди.   А  сейчас,  удобно  расположившись  на  ложе  из  подушек,  она
испытывала  лишь чисто женское удовольствие от сознания, что есть на свете
мужчина, который сделает для нее все.
   Многократно произнесенные слова нежных прощаний с  женщинами из дворца,
стремительное венчание,  в котором Ник,  конечно же,  не мог согласиться с
пассивной ролью заурядного жениха,  а  наоборот,  всем командовал и  увлек
всех своей неудержимой энергией,  -  все  это утомило ее.  Острая тоска по
дому (она всего час  назад увидела ту  же  тоску в  мокрых от  слез глазах
миссис Эстес) овладела ею,  и  ее попытка погрузиться в  мир людского горя
казалась ей сегодня ночным кошмаром, и все же...
   - Ник, - сказала она нежно.
   - Слушаю тебя, маленькая моя.
   - Нет,  ничего;  я  просто думаю.  Ник,  а  вы позаботились о махарадже
Кунваре?
   - Либо я ничего не понимаю в жизни, либо с ним все в порядке. Пусть вас
это не  беспокоит.  После того как я  кое-что объяснил старику Нолану,  он
довольно  благосклонно  отнесся  к  моим  соображениям и  обещал,  что  до
поступления в Майо Колледж мальчик поживет у него. Понятно?
   - Мне так жаль его мать! Если бы я только могла...
   - Нет,  вы не могли бы.  Эй, смотрите скорее! Вот он, прощальный взгляд
на Ратор.
   Цепочка разноцветных огней,  освещавших висячие сады дворца, скрытая до
поры за бархатно-черным выступом скалы,  вдруг выплыла из темноты.  Тарвин
вскочил на ноги в  телеге и по восточному обычаю отвесил низкий прощальный
поклон.
   Огни исчезли один за  другим,  как  в  коробке из-под винограда исчезли
сиявшие нестерпимым блеском камни ожерелья.  И,  наконец,  осталось только
одно окно.  Оно светилось на самом высоком бастионе, точно далекая звезда,
подобно черному алмазу Наулаки,  мерцающая мрачным красноватым блеском. Но
и  этот огонек тоже угас,  и  мягкая ночная мгла,  поднимавшаяся откуда-то
из-под земли, укутывала мужчину и женщину, сидевших в телеге.
   - В конце концов,  -  сказал Тарвин, обращаясь к зажигающимся на темных
небесах звездам, - есть на свете вещи и поважнее Наулаки.





   "Три  К"  -  название  железнодорожной компании Колорадо энд Калифорния
Сентрал Компани.
   Тиффани  -  известнейшая  фирма  по  производству  предметов  роскоши и
торговле ими. Ей принадлежат магазины, рестораны и т.п
   Бунтовавший  Юг - речь скорее всего идет о восстании сипаев - индийских
воинских частей в Индии в 1857 - 1859 годах
   Бабу (инд.) - господин; обращение к образованному индийцу; иронически -
индиец-интеллигент, получивший европейское образование.
   Олдернейская  порода  -  молочная корова, выведенная на острове Олдерни
(Нормандские острова).
   Махараджа   (инд.)   -   букв.   "великий  раджа"  -  титул  крупнейших
владетельных  князей  в  Индии. "Раджа" обычно переводится на русский язык
как  "князь", хотя на разнообразных языках Индии этот термин, обозначающий
владетеля,  может  дословно значить и "король". Признав власть английского
короля  -  императора  Индии,  индийские  монархи  как  бы  утратили право
именоваться  "Вашими  Величествами",  став  "Вашими  Высочествами", но для
своих  поданных,  обращавшихся  к  ним  на  местных  языках,  все осталось
по-прежнему. Киплинг передает на английском тонкости местного этикета.
   Пахиси - индийская игра, напоминающая шашки.
   Субалтерн  -  младший по чину офицер в роте или эскадроне; вообще - мл.
офицер до капитана включительно.
   Нора - речь идет о героине пьесы Г.Ибсена (1828 - 1906) "Кукольный дом"
(1879), оставившей мужа.
   Сахиб,  сахиба  (инд.)  -  "господин, госпожа" - в то время обращение к
европейцам;  в  переносном  смысле  -  англичанин.  Употребляется также по
отношению к знатным индийцам.
   Раджпуты  - высокая воинская каста Индии, а также название всех жителей
области Раджпутаны.
   Виндзорское  кресло  -  деревянное  кресло  без  обивки с полированными
подлокотниками.
   Индра - одно из верховных божеств Индии, бег грома и молнии.
   Стихотворение  "Тигр"  английского  поэта  Уильяма Блейка (1757-1827) в
переводе К.Д.Бальмонта.
   Растлер (rustler) по-англ. - делец, энергичный человек
   Кос  (инд.)  - мера длины. В различных районах варьировалась от двух до
трех английских миль.
   Ост-Индская  компания  (1600  - 1858) - английская компания, основанная
для  торговли с Индией и некоторыми другими странами Южной и Юго-Восточной
Азии. Имела свою армию, аппарат колониального управления и флот.
   Бханг (инд.) - индийская конопля, из которой изготовляют наркотики.
   Зенана - женская половина в доме.
   Хиндустан  -  название  Индии на языке хинди, а также название Северной
Индии  (в  противоположность  Декану).  Хиндустанцы  -  население двуречья
Ганга-Джамин.
   Бегума (перс.) - мусульманская знатная дама.
   Слон  Джамбо  -  популярный  среди лондонцев африканский слон, живший в
Лондонском зоопарке во второй половине XIX века
   Четвертое июля - национальный праздник США - День Независимости.
   Хануман - бог-обезьяна в индуистском пантеоне.
   Лакх (инд.) - сто тысяч.
   Пери (перс.) - красавица
   Бхилы - группа племен в горных районах штатов Мадхья-Прадеш, Раджастхан
и Махараштра.
   Мантра (санскр.) - священные тексты, молитвы.
   Арре, Аре (инд.) - междометие "О!", "Эй!", "Ай-ай-ай!"

Last-modified: Sun, 17 Jun 2001 07:33:41 GMT

Оцените этот текст: