совпадающей с Гегелем. Поскольку однако настоящий временной анализ уже по подходу принципиально отличается от Гегеля и со своей целью, т.е. фундаментально-онтологическим замыслом ориентирован как раз противоположно ему, краткое изложение гегелевской трактовки отношения между временем и духом может послужить тому, чтобы косвенно прояснить и предварительно завершить экзистенциально-онтологическую интерпретацию временности присутствия, мирового времени и происхождения расхожей концепции времени. На вопрос, присуще ли-- и как -- времени ''бытие", почему и в каком смысле мы именуем его "существующим", можно ответить только если показано, в какой мере сама временность в целом ее временения делает возможным что-то подобное понятности бытия и задействованию сущего. Членение главы получается следующее: (Ї 79) временность присутствия и озабочение временем; (Ї 80) озаботившее время и внутривременность; (Ї 81) внутривременность и генезис расхожего понятия времени; (Ї 82) отличение экзистенциально-онтологической взаимосвязи временности, присутствия и мирового времени от гегелевской концепции отношения между временем и духом; (Ї 83) экзистенциально-временная аналитика присутствия и фундаментально-онтологический вопрос о смысле бытия вообще. Ї 79. Временность присутствия и озабочение временем. Присутствие экзистирует как сущее, для которого в его бытии дело идет о самом этом бытии. Сущностно вперед самого себя, оно до всякого пустого и запоздалого самосозерцания бросило себя на свою способность быть. В броске оно обнажилось как брошенное. Брошенным оставленное "миру", оно через озабочение падает на нем. Как забота, т.е. экзистируя в единстве падающе-брошенного броска, сущее разомкнуто как вот. Сосуществуя с другими, оно держит себя в средней истолкованности, артикулированной в речи и выговоренной в языке. Бытие-в-мире себя всегда уже выговорило и как бытие при внутримирно встречном сущем постоянно себя выговаривает, обговаривая то, что говорит ему само озаботившее. Усматривающе понятливое озабочение основано во временности, а именно в модусе ожидающе-удерживающей актуализации. Как озаботившееся просчитывание, планирование, предусмотрение и предостережение оно всегда уже говорит, внятно в звучании или нет: "потом" - это надо исполнить, "прежде того" - другое довести до конца, "теперь " - наверстать, что "тогда " не удалось и ускользнуло. В "потом " озабочение выговаривается ожидая, в "тогда" удерживая и в "теперь "актуализируя, В "потом" лежит большей частью невыраженно "теперь еще нет", т.е. оно выговаривается внутри ожидающе-удерживающей, соотв. ожидающе-забывающей актуализации. "Тогда" таит в себе "теперь уже нет". С ним выговаривает себя удержание как ожидающая актуализация. "Потом" и "тогда" оба понимаются в виду "теперь ,т.е. актуализации принадлежит своеобразный вес. Правда, она временит всегда в единстве с ожиданием и удержанием, будь они и модифицированы в неожидаюшее забывание, в каковом модусе временность увязает в настоящем, которое актуализируя говорит преимущественно "теперь-теперь". Ожидаемое озабочением как ближайшее выговаривается в "тотчас", поступившее ближайшим образом в распоряжение соотв. утерянное - в "только что". Горизонт удержания, выговаривающегося в "тогда", - "раньше ", для "потом" - "позже" ("в будущем"), для всех "теперь" - "сегодня ". Всякое "потом" как таковое есть опять же "потом, как только...", всякое "тогда" -- "тогда, пока еще...", всякое Д "теперь" - "теперь, когда..." Мы называем эту казалось бы самопонятную структуру соотнесенности всех "теперь", "тогда" и "потом" датируемостью. При этом надо пока еще вполне отвлечься от того, осуществляется ли датировка фактично с оглядкой на календарную "дату". И без таких "дат" "теперь", "потом" и тогда" более или менее определенно датированы. Если определенности датировки нет, то это не значит, что структура датируемости отсутствует или случайна. Что есть то, к чему сущностно принадлежит такая датируемость, и в чем последняя основана? Но можно ли задать более излишний вопрос чем этот? С "теперь, когда..." мы имеем в виду все-таки "как известно" некую "временную точку". "Теперь" это время. Бесспорно мы и "теперь - когда", "потом - как только", "тогда - пока еще" тоже понимаем известным образом так, что они связаны с "временем". Что подобным подразумевается само "время", как это возможно и что значит "время", все это не сразу уже и понято с " естественным" пониманием "теперь" и т.д. Да и так ли само собой разумеется, что мы "безо всяких" понимаем и "естественным образом" выговариваем нечто подобное "теперь", "потом" и "тогда"? Откуда мы все-таки берем эти "теперь-когда..."? Мы нашли такое среди внутримирного сущего, наличного? Явно нет. Было ли оно вообще сперва найдено? Настраивались ли мы когда его искать и устанавливать? "Во всякое время" мы этим располагаем без того чтобы явно откуда-то взять я постоянно делаем из него употребление, хотя не всегда в озвучании. Тривиальнейшая, обыденно брошенная речь, напр.: "холодно", подразумевает вместе и "теперь, когда...". Почему присутствие в обращении озаботившим, хотя чаще без оглашения, выговаривает и "теперь, когда...", "потом, как только..." и "тогда, пока еще,.."? Потому что толкующее обращение к... выговаривает вместе и себя, т.е. усматривающе понимающее бытие при подручном, дающее ему, открывая его, встретиться; и потому что это и себя тоже толкующее обращение и обговаривание основано в актуализации и лишь в качестве ее возможно . Ожидающе-удерживающая актуализация толкует себя. И это опять же возможно лишь поскольку она - сама по себе экстатично открытая -- для самой себя всегда уже разомкнута и в понимающе-говорящем толковании артикулируема. Поскольку временность экстатично-горизонтно конституирует высвеченность вот, постольку она исходно в вот всегда уже истолковываема и тем самым знакома. Толкующую себя актуализацию, т.е. истолкованное, которое задействовано в "теперь", мы именуем "время". Отсюда явствует лишь, что временность, в качестве экстатично открытой познаваемая, ближайшим образом и большей частью известна лишь в этой озаботившейся истолкованности. "Непосредственная" понятность и известность времени не исключает однако, что и исходная временность как таковая и временящий в ней источник выговоренного времени тоже остаются не опознаны и не осмыслены. Что к истолкованному с "теперь", "потом" и "тогда" сущностно принадлежит структура датируемости, становится элементарнейшим доказательством происхождения этого истолкованного из толкующей себя временности. Говоря "теперь", мы всегда уже понимаем, и без того чтобы это сказать, некое " ...когда то и то". Почему же? Потому что "теперь" истолковывает актуализацию сущего. В "теперь, когда..." лежит экстатичный характер настоящего. Датируемость этих "теперь", "потом" и "тогда" есть отсвет экстатичного устройства временности и потому существенна для самого оговариваемого времени. Структура датируемости "теперь", "потом" и "тогда" свидетельствует, - что они идут из корня временности, сами суть время. Толкующее выговаривание этих "теперь", "потом" и "тогда" есть исходнейшее* задание времени. И поскольку в экстатичном единстве временности, понимаемой нетематически и потому непознавательно вместе с датируем остью, присутствие всегда уже разомкнуто себе самому как бытие-в-мире и заодно с ним раскрыто внутримирное сущее, истолкованное время всегда уже тоже получает датировку из сущего, встречающего в разомкнутости вот: теперь, когда -- хлопает дверь; теперь, когда - у меня пропала книга, и подобное. На основе того же самого происхождения из экстатичной временности принадлежащие к "теперь", "потом" и "тогда" горизонты имеют характер датируемости как "сегодня, коль скоро... "позднее, как только..." и ''раньше, когда...". Когда ожидание, понимая в "потом", толкует себя и при этом как актуализация понимает то, чего ждет, из своего "теперь", то в "датировке" этого "потом" уже лежит "а теперь еще нет". Актуализирующее ожидание понимает свое "до тех пор". Толкование артикулирует это "до тех пор" -- а именно оно "имеет время" -- как между, равным образом имеющее аспект датируемости. Он выражается через "в-продолжение-того-как...". Озабочение может опять же артикулировать, ожидая, само это "в-продолжение-того" через задание дальнейших "потом". "До того как" подразделяется через всевозможные "от -- до", которые заранее однако "охвачены" в ожидающем наброске первичного "потом". С ожидаюше-актуализирующим пониманием этого "в-продолжение-того" артикулируется "дление". Его длительность есть опять же явленное в co-толковании временности время, которое тут нетематически понимается озабоченном как некий "отрезок". Ожидающе-удерживающая актуализация лишь потому толкуя "выкладывает" отрезковое "в-продолжение-того", что она при этом разомкнута себе как экстатичная протяженность исторической временности, хотя и неузнанная как таковая. Здесь обнаруживается однако еще одно своеобразие "заданного" времени. Не только "в-продолжение-того" отрезково, но всякое "теперь", "потом", "тогда" имеет со структурой датируемости ту или иную отрезковость переменной длины отрезка: "теперь": в перерыв, за едой, вечером, летом: "потом": за завтраком, при восхождении и т.п. Ожидающе-удерживающе-актуализирующее озабочение "дает ее-е" так или иначе время и озабочиваясь его себе датирует, даже без сякого и до всякого специфически исчисляющего определения времени. Время тут датируется в модусе озаботившегося давания-себе-времени всегда из прямо озаботившего в мироокружении и разомкнутого в расположенном понимании, из того, чем "день деньской" заняты. Оттого что присутствие ожидающе растворяется озаботившем и, не ожидая само себя, себя забывает, его время, какое оно себе "дает", остается этим способом "давания" тоже скрыто. Именно в повседневно озабочивающей "текучке" присутствие никогда не понимает себя бегущим вдоль непрерывно длящейся среды чистых "теперь". Время, взятое присутствием, имеет на почве этой скрытости как бы дыры. Часто нам уже не удается, перебирая "затраченное" время, собрать свой "день". Эта несобранность прерывного времени однако не расколотость, но модус всегда уже разомкнутой, экстатично протяженной временности. Способ, каким "протекает" "оставшееся" время, и манера, в какой его более или менее отчетливо датирует озабочение, удается адекватно феноменально эксплицировать только если с одной стороны устранено теоретическое "представление" непрерывного потока неостановимых теперь, а с другой стороны увидено, что возможные способы, какими присутствие дает и оставляет себе время, первично должны определяться тем, как оно, отвечая своей конкретной экзистенции, свое время "имеет ". Ранее собственное и несобственное экзистирование было характеризовано в аспекте модусов фундирующего его временения временности. Соответственно нерешительность несобственной экзистенции временит в модусе неожидающе-забывающей актуализации. Нерешительный понимает себя из встречных в такой актуализации и переменно теснящих ближайших происшествий и выпавших случаев - Хлопотливо теряя себя на озаботившем, нерешительный теряет на нем свое время. Отсюда характерная для него речь: "у меня нет времени". Как несобственно экзистирующий постоянно теряет время и никогда такового не "имеет", так отличием временности собственной экзистенции оказывается то, что она в решимости никогда не теряет время и "время всегда имеет". Ибо временность решительности имеет в аспекте своего настоящего характер мгновения-ока. Его собственная актуализация ситуации сама не берет водительства, но выдержана в бывшествующем настающем. Мгновенно-очная экзистенция временит как судьбоносно целая протяженность в смысле собственного, историчного постоянства самости. Таким образом временная, экзистенция "постоянно" имеет себе время для того, что от нее требует ситуация. Решительность же размыкает вот таким способом лишь как ситуацию. Оттого разомкнутое никогда не может встретить решившегося так, что он сможет нерешительно терять на нем свое время. Фактично брошенное присутствие только потому может "брать" время и терять таковое, что ему как экстатично протяженной, временности с основанной в ней разомкнутостью вот "время " отведено. Разомкнутое, присутствие экзистирует фактично способом события с другими. Оно держится публичной, средней понятности. Истолкованные и выговоренные в повседневном бытии-друг-с-другом "теперь, когда...", "потом, как только..." бывают в принципе поняты, хотя они датированы лишь в известных границах однозначно. В "ближайшем" бытии-друг-с-другом многие могут "вместе" сказать "теперь", причем каждый датирует сказанное "теперь" разно: теперь, когда происходит то или это Выговоренное "теперь" сказано каждым в публичности бытия-друг-с-другом-в-мире. Истолкованное, выговоренное время всякого присутствия поэтому как таковое на основе своего экстатичного бытия-в-мире всегда уже и опубликовано. Поскольку же повседневное озабочение понимает себя из озаботившего "мира", оно не знает "время", которое себе берет, как свое, но озабочиваясь использует время, которое "имеется", с которым считаются люди. Публичность "времени" опять же тем принудительнее, чем больше фактичное присутствие специально озабочивается временем, ведя ему особый счет. Ї 80. Озаботившее время и внутривременность Предварительно требовалось лишь понять, как основанное во временности присутствие экзистируя озабочивается временем и как это последнее в толкующем озабочении публикуется для бытия-в-мире. Притом оставалось еще вполне неопределенным, в каком смысле выговоренное публичное время "есть", можно ли вообще рассматривать его как сущее. До всякого решения о том, "все-таки лишь субъективно" публичное время или оно "объективно действительно" или ни то ни другое, прежде всего должен быть строже определен феноменальный характер публичного времени. Публикация времени происходит не вдогонку и по обстоятельствам. Скорее, раз присутствие, экстатично-временное, всегда уже есть разомкнутое и к экзистенции принадлежит понимающее толкование, в озабочении время уже и опубликовано. По нему равняются, так что оно как-то должно обнаруживаться каждым. Хотя озабочение временем может пойти означенным путем датировки из мироокружных происшествий, однако это делается по сути всегда уже в горизонте озабочения временем, известного нам как агрономический и календарный счет времени. Он возникает не случайно, но имеет свою экзистенциально-онтологическую необходимость в основоустройстве присутствия как заботы. Поскольку присутствие по своему существу как брошенное экзистирует падая, оно истолковывает свое время озабочиваясь по способу счета времени. В этом последнем временит "собственная" публикация времени, так что нужно сказать: брошенность присутствия есть основание того, что публичное время "имеется". Чтобы обеспечить возможную понятность доказательству происхождения публичного времени из фактичной временности, мы должны были прежде характеризовать вообще время, истолкованное во временности озабочения, уже хотя бы ради уяснения, что существо озабочения временем лежит не в применении числовых определений при датировке. Экзистенциально-онтологически решающее счета времени нельзя поэтому видеть и в квалификации времени, но его надо осмыслить исходное из временности считающегося с временем присутствия. "Публичное время" оказывается тем временем, "в котором" встречает внутримирно подручное и наличное. Это заставляет именовать 'это неприсутствиеразмерное сущее внутривременным. Интерпретация внутривременности допускает исходнее вглядеться в существо "публичного времени" и вместе с тем позволяет очертить его "бытие" Бытие присутствия есть забота. Это сущее экзистирует как брошенное падая. Оставленное раскрытому с его фактичным вот миру и миру в озабочении врученное, присутствие ожидает своей способности быть-в-мире таким образом, что "считается" с тем и "рассчитывает" на то, с чем оно ради этой способности быть имеет в итоге отличительное дело. Повседневное усматривающее бытие-в-мире нуждается в возможности обзора, т.е. ясности, чтобы уметь озаботившись обращаться с подручным внутри наличного. С фактичной разомкнутостью его мира для присутствия раскрыта природа. В его брошенности оно вверено смене дня и ночи. Первый дает своей ясностью возможный обзор, вторая отнимает его. В усматривающе озаботившемся ожидании возможности обзора присутствие, понимая себя из своего рабочего дня, дает себе свое время с 'тогда, когда рассветет". Озаботившее "тогда" датируется из того, что стоит с прояснением в ближайшей мироокружной взаимосвязи имения-дела: из восхода солнца. Тогда, когда оно взойдет, будет время для... Тем самым присутствие датирует время, которое оно должно себе взять, из того, что в горизонте оставленности миру встречает внутри него как нечто, с чем оно для способности усматривающе быть-в-мире имеет отличительное дело. Озабоченность делает употребление из "подручности" дарящего свет и тепло солнца. Солнцем датируется истолкованное в озабочении время. Из этой датировки возникает "естественнейшая" мера времени, день. И поскольку временность присутствия, которое должно взять себе свое время, конечна, его дни также уже и сочтены. Это "пока длится день" дает озаботившемуся ожиданию возможность заботясь вперед определять разные "потом" того, чем надлежит озаботиться, т.е. подразделять день. Подразделение проводится опять же с оглядкой на то, чем датируется время: на движущееся солнце. Подобно восходу, закат и полдень отличительные "места", занимаемые этим светилом. Его регулярно возвращающемуся прохождению брошенное в мир, дающее себе во временении время присутствие ведет счет. Его событие на основе датирующего толкования времени, наметившегося из его брошенности в вот, день-деньское. Эта датировка, осуществляемая исходя из дарящего свет и тепло светила и его отличительных "мест" на небе, есть задание времени, в бытии-друг-с-другом "под одним небом" в известных границах сразу однозначно осуществимое для "любого" в любое время и равным образом. Датирующее мироокружно доступно и все же не ограничено тем или иным озаботившим миром средств. В этом последнем, наоборот, всегда уже сооткрыта природа окружающего мира и публичный окружающий мир. На эту публичную датировку, внутри которой каждый задает себе свое время, всякий может вместе с тем "рассчитывать", она употребляет публично доступную меру. Эта датировка считается с временем в смысле измерения времени, которое нуждается соответственно в измерителе времени, т.е. в часах. Здесь заложено: с временностью брошенного, оставленного "миру ", дающего себе время присутствия открыто уже и нечто такое как "часы", т.е. подручное, ставшее в своей регулярной повторяемости доступным в ожидающей актуализации. Брошенное бытие при подручном основано во временности. Она основаны часовое. Как условие возможности фактичной необходимости часов временность обусловливает вместе их открываемость; ибо лишь ожидающе-удерживающая актуализация солнечного бега, встречающего с раскрытостью внутримирно сущего, дает возможность вместе требует как себя толкующая -- датировки из публично мироокружружно подручного. "Природные" часы, всегда уже открытые с фактичной брошенностью основанного во времени присутствия, впервые мотивируют и вместе делают возможным изготовление и употребление еще более удобных часов, а именно так, что эти "искусственные" должны "ставиться" по тем "естественным", если должны со своей стороны сделать доступным время, первично открытое в природных часах. Прежде чем обозначить главные черты формирования счета времени и употребления часов в их экзистенциально-онтологическом смысле, надо сперва полнее характеризовать время, озаботившее в измерении времени. Если измерение времени лишь "собственно" публикует озаботившее время, то, следуя тому как в таком "считающем" датировании кажет себя датированное, публичное время должно быть феноменально неприкрыто доступно. Датировка толкующего себя в озаботившемся ожидании "потом" заключает в себе: потом, когда рассветет, время для работ дня. Истолкованное в озабочении время всегда уже понято как время для... Всякое "теперь, когда то и то" как таковое всегда благоприятно и неблагоприятно. "Теперь" - и так каждый модус истолкованного времени - есть не просто "теперь, когда...", но, по сути датируемое, оно по сути же определено структурой благоприятности соотв. неблагоприятности. Истолкованное время имеет с порога черту "время для..." соотв. "не время для...". Ожидательно-удерживающая актуализация озабочения понимает время в привязке к для-чего, со своей стороны в итоге сцепленного с ради-чего способности присутствия быть. Опубликованное время обнажает с этим для-того-чтобы-отношением ту структуру, какую мы ранее (1, 2) узнали в значимости. Она конституирует мирность мира. Опубликованное время как время-для... имеет по сути характер мира. Потому мы называем публикуемое во временении временности время мировым временем. И это не поскольку скажем оно налично как внутримирное сущее, каким оно никогда не может быть, но поскольку оно принадлежит к миру в экзистенциально-онтологически проинтерпретированном смысле. Как сущностные отношения мироструктуры, напр. "с-тем-чтобы ", связаны на основе экстатично-горизонтного устройства временности с публичным временем, напр. с "тогда-когда", должно показать себя в нижеследующем. Во всяком случае только теперь озаботившее время дает структурно полно себя характеризовать: оно датируемо, отрезочно, публично и принадлежит, так структурированное, к самому миру. Всякое естественно-обыденно выговоренное "теперь" например имеет эту структуру и как таковое, хотя нетематически и доконцептуально, понято в озаботившемся давании-себе-времени присутствия. В принадлежащей к брошенно-падающе экзистирующему присутствию разомкнутости естественных часов заложена вместе с тем отличительная, фактичным присутствием всегда уже выполненная публикация озаботившего времени, которая еще возрастает и упрочивается в совершенствовании счета времени и утончении применения часов. Историческое развитие счета времени и применения часов в его возможных видоизменениях не подлежит здесь историографическому описанию. Вместо этого поставим экзистенциально-онтологический вопрос: какой модус временения временности присутствия обнаруживается в этой направленности формирования счета времени и применения часов? С ответом на этот вопрос должно возникнуть более исходное понимание того, что измерение времени, т.е. вместе с тем эксплицитная публикация озаботившего времени, основаны во временности присутствия, а именно в некоем вполне определенном ее временении. Если "первобытное" присутствие, положенное нами в основу анализа "естественного" счета времени, мы сравним с "развитым", то обнаружится, что для последнего день и наличие солнечного света уже не обладают преимущественной функцией, ибо это присутствие имеет то "преимущество", что способно и ночь сделать днем. Равным образом оно уже не нуждается для установления времени в специальном, непосредственном взгляде на солнце и его положение. Изготовление и применение своих измерительных средств позволяет прямо считывать время с особо для того изготовленных часов. Всякое сколько-часов есть "сколько-времени". Хотя это может (Оставаться скрытым от ситуативного считывания времени, применение часов тоже основано, поскольку часы в смысле возможности публичного счета времени должны регулироваться по "природным" часам, во временности присутствия, которая с разомкнутостью вот впервые делает возможным датирование озаботившего времени. Формирующаяся с прогрессивным раскрытием природы понятность природных часов задает ориентир для новых возможностей измерения времени, относительно независимых от дня и специальных наблюдений неба Известным образом однако уже и "первобытное" присутствие делает себя независимым от прямого считывания времени с неба. Иногда не фиксирует положение солнца на небе, но измеряет тень, Отбрасываемую все время имеющимся в распоряжении сущим. Это может ближайшим образом иметь место в простейшей форме древних "крестьянских часов". В тени, всякого постоянно сопровождающей, солнце встречает в аспекте его меняющегося пребывания в различных местах. Разную в течение дня длину тени можно "в любое время" вымерить шагами. Хотя длина тела и ступни индивидов различны, соотношение обоих в известных пределах точности остается константой. Публичное определение времени озаботившейся договоренности к примеру получает тогда форму: "Когда тень столько-то футов длины, мы встретимся там". Причем в друг-с-другом-бытии в более тесных границах ближайшего мироокружения невыраженно предполагается одинаковость широты "места", в котором произойдет отмер тени шагами. Эти часы присутствие не обязательно должно даже и носить на себе, оно известным образом само бывает ими. Публичные солнечные часы, где кромка тени движется противоположно ходу солнца по размеченной цифрами полосе, не нуждаются в дальнейшем описании. Но почему каждый раз в месте, занятом тенью на циферблате, мы находим нечто подобное времени? Ни тень, ни шкала с делениями не есть само время, не больше чем их пространственное отношение друг к другу. Где же время, которое мы таким образом прямо считываем с "солнечных часов", но также и со всяких карманных часов? Что означает считывание времени? "Взглянуть на часы" не значит ведь просто: рассмотреть это подручное средство в его изменении и проследить положение стрелок. Констатируя при применении часов всякое сколько-часов, мы говорим, выражение или нет: теперь столько-то, теперь время для..., соотв. есть еще время..., а именно теперь, вплоть до... Взглянуть-на-часы основано во взять-себе-время и им ведомо. Что обнаружилось уже при элементарном счете времени, становится здесь яснее: взглядывающая на часы ориентация на время есть по сути теперь-говорение. Это настолько "само собой разумеется", что мы даже не замечаем и в еще меньшей мере отчетливо знаем о том, что теперь тут всегда уже понято и истолковано в своем полном структурном составе датируемости, отрезочности, публичности и мирности. Теперь-говорение есть опять же речевая артикуляция определенной актуализации, временящей в единстве с удерживающим ожиданием. Выполняемая при употреблении часов датировка проявляет себя как отличительная актуализация наличного. Датировка не просто встает отношение к наличному, но само вступление в отношение имеет характер измерения. Правда, мерное число может быть считано непосредственно. Здесь однако лежит: понимается содержимость масштаба в измеряемом отрезке, т.е. определено как-часто пребывания масштаба в нем. Измерение конституируется во времени при актуализации пребывающего масштаба в пребывающем отрезке. Лежащее в идее масштаба неизменение означает, что он во всякое время должен быть для кого угодно наличен в своем постоянстве. Измеряющая датировка озаботившего времени толкует последнее в актуализирующем внимании к наличному, становящемуся доступным как масштаб и как измеренное только в отличительной актуализации. Поскольку при измеряющей датировке актуализация пребывающего имеет особое первенство, измеряющее считывание времени по часам выговаривается в подчеркнутом смысле через теперь. При измерении времени происходит поэтому такая публикация времени, в меру которой оно всякий раз и во всякое время встречно каждому как "теперь и теперь и теперь". Это "обше"-доступное время на часах предносится таким образом как наличная множественность теперь, без того чтобы измерение времени было тематически направлено на время как таковое. Поскольку временность фактичного бытия-в-мире исходно делает возможным размыкание пространства, а пространственное присутствие всегда из раскрытого там отвело себе присутствиеразмерное вот, постольку озаботившее временность присутствия время в аспекте своей датируемости привязано к определенному месту присутствия. Не время пришпилено к месту, но временность есть условие возможности того, что датировка может привязывать себя к пространственно-местному, именно так, что последнее обязательно для каждого как мера. Время не впервые лишь сцепляется с пространством, но подлежащее якобы сцепке "пространство" встречно только на основе озаботившейся временем временности. В меру фундирования часов и счета времени во временности присутствия, конституирующей это сущее как историческое, возможно показать, в каком плане применение часов само онтологически исторично и всякие планы как таковые "имеют историю"'. Проблема измерения времени в теории относительности здесь не затрагивается. Выяснение онтологического фундамента этого измерения заранее уже предполагает проясненность мирового времени и внутривременности из временности присутствия и равным образом высветление экзистенциально Публикуемое при времяизмерении время никоим образом не становится через датировку из пространственных мерных соотношений пространством. Точно так же не в том надо искать экзистенциально-онтологическую суть время измерения, что датированное "время'' определяется числовым образом из пространственных протяжении и местных перемещений пространственной вещи. Онтологически решающее лежит скорее в специфической актуализации, делающей измерение возможным. Датировка из "пространственно" наличного настолько не есть опространствение времени, что это мнимое опространствение означает не что иное как актуализацию наличного для кого угодно в каждом теперь сущего в его пребываемости. В измерении времени, по своей сути необходимо теперь-говорящем, измеряемое как таковое за добыванием меры как бы забыто, так что помимо отрезка и числа ничего не найти. Чем меньше озаботившееся временем присутствие может терять время, тем время становится "ценнее", тем ближе под рукой должны быть и часы. Не только надо уметь задавать время "точнее", но само определение времени должно занимать как можно меньше времени и все же притом согласовываться с временными показаниями у других. Предварительно требовалось лишь выявить вообще "взаимосвязь" применения часов и берущей себе время временностью. Так же как конкретный анализ развитого астрономического счета времени принадлежит к экзистенциально-онтологической интерпретации открытия природы, так и фундамент календарной историографической "хронологии" может быть высвечен лишь внутри круга задач экзистенциального анализа исторического познания. временной конституции раскрытия природы и временного смысла измерения вообще. Аксиоматика техники физических измерений опирается на эти разыскания и неспособна со своей стороны никогда развернуть проблему времени как таковую. Времяизмерение выполняет явственную публикацию времени. Так что этим путем впервые делается знакомо то, что мы обыкновенно именуем "временем". Озабочение отвело каждой вещи "ее время". Она "имеет" его и может его подобно всякому внутримирному сущему "иметь" лишь поскольку вообще есть "во времени". Время, внутри какого встречает внутри мирное сущее, мы знаем как мировое время. Оно имеет на основе экстатично-горизонтного устройства временности, которой принадлежит, ту же трансценденцию что мир. С разомкнутостью мира мировое время публично. Так что всякое временно озаботившееся бытие при внутримирном сущем усматривающе понимает его как встречное "во времени". Время, "в котором" движется и покоится наличное, не "объективно ", если под этим подразумевается по-себе-наличествование внутримирно встречного. Но ничуть не больше время и "субъективно ", если мы под этим понимаем наличествование и случаемость в "субъекте". Мировое время "объективнее" чем любой возможный субъект, ибо как условие возможности внутримирно сущего оно с разомкнутостью мира всегда уже экстатично-горизонтно "объектируется". Мировое время поэтому тоже, против мнения Канта, преднаходимо в физическом так же непосредственно как психическом и в первом не окольным путем через второе. Ближайшим образом "время" оказывается именно на небе, т.е. там, где, в естественном равнении на него, его находят, так что "время" даже отождествляется с небом. Но мировое время и "субъективнее " любого возможного субъекта, ибо оно в верно понятом смысле заботы как бытия фактично экзистирующей самости впервые только и делает это бытие тоже возможным. "Время" не налично ни в "субъекте" ни в объекте", ни "внутри" ни "вне" и "есть" "раньше" всякой субъективности и объективности, ибо оно представляет условие для самой возможности этого "раньше". Есть ли у него тогда вообще "бытие"? Если нет, фантом ли оно тогда или более "сущее" чем всякое возможное сущее? Продолженное в направлении таких вопросов разыскание упрется в ту же "границу", которая уже вставала перед предварительным разбором взаимосвязи истины и бытия. Какой бы ответ, соотв. сперва исходную постановку, ни получили эти вопросы в последующем, ближайшим образом следует понять, что временность как экстатично-горизонтная временит нечто подобное мировому времени, конституирующему внутри временность подручного и наличного. Это сущее не может тогда в строгом смысле никогда именоваться "временным". Оно как всякое неприсутствиеразмерное сущее невременно, реально ли оно случается, возникает и уходит или имеется "идеально". Если таким образом мировое время принадлежит к временению временности, то его нельзя ни "субъективистски" испарять, ни "овеществлять" в дурной "объективации". Того и другого избегают от ясности прозрения, а не просто на основе неуверенного колебания между двумя возможностями, только когда удается понять, как обыденное присутствие из ближайшей ему понятности времени теоретически конципирует "время" и насколько эта концепция времени и ее господство заграждает ему возможность понять осмысляемое в ней из исходного времени, т.е. как временность. Повседневное, дающее себе время озабочение находит "время" на внутримирном сущем, встречающем "во времени". Потому высветление генезиса расхожей концепции времени должно отправляться от внутривременности. Ї 81. Внутривременность и генезис расхожей концепции времени. Как повседневному, усматривающему озабочению ближайше кажет себя нечто такое как "время"? В каком озаботившемся, применяющем средства обращении оно становится отчетливо доступно? Если с разомкнутостью мира время опубликовано, а с открытостью внутримирного сущего, принадлежащей к разомкнутости мира, им всегда уже и озаботились, раз присутствие, считаясь с собой, ведет счет времени, то поведение, в каком "человек" явно равняется на время, лежит в применении часов. Его экзистенциально-временной смысл являет себя как актуализация движущейся стрелки. Считает актуализирующее прослеживание положений стрелки. Эта актуализация временит в экстатичном единстве ожидающего удержания. Актуализируя удерживать "тогда" значит: говоря-теперь, быть открытым для горизонта раньше, т.е. теперь-уже-не. Актуализируя ожидать "потом" означает: говоря-теперь, быть открытым для горизонта позже, т.е. теперь-еще-не. Являющее себя в такой актуализации есть время. Как звучит тогда определение времени, открытого в горизонте усматривающего, берущего себе время, озаботившегося применения часов? Оно есть считаемое в актуализирующем, подсчитывающем слежении за движущейся стрелкой, а именно так, что актуализация временит в экстатичном единстве с удержанием и ожиданием, горизонтно открытыми по раньше и позже. Это однако не что иное как экзистенциально-онтологическое толкование дефиниции, которую дает времени Аристотель: -кюто yup f':cmv о '/ро\'о<;, dpiO^o-: Ki\'r\onnc, кита то Tipo-repov кш чсттероу. "Именно, время есть считаемое по движению, встречающему в горизонте раньше и позже" . Насколько странной эта дефиниция может видеться на первый взгляд, настолько она "сама собой разумеется" и аутентично добыта, если очерчен экзистенциально-онтологический горизонт, из которого ее взял Аристотель. Источник так открытого времени не становится для Аристотеля проблемой. Его интерпретация времени движется скорее в направлении "естественной" понятности бытия. Поскольку однако эта последняя и понятое в ней бытие сделаны предыдущим разысканием в принципе проблемой, то аристотелевский анализ времени может быть тематически интерпретирован лишь после разрешения бытийного вопроса, а именно так, что этот анализ приобретает принципиальное значение для позитивного усвоения критически очерченной проблематики античной онтологии. Все позднейшие разборы понятия времени в принципе держатся аристотелевской дефиниции, т.е. они