, что Магистр бросился в воду вслед за ним. Снова и снова он оборачивался, когда же заметил, что наставник исчез из виду, забеспокоился, стал искать его глазами и громко звать, потом повернул назад, торопясь ему на помощь. Он не находил и все продолжал искать утонувшего, плыл и нырял до тех пор, пока сам не обессилел от лютого холода. Еле держась на ногах, задыхаясь, он выкарабкался наконец на берег, увидел купальный халат Магистра, валявшийся на берегу, поднял его и начал машинально растирать тело, туловище, руки и ноги, пока окоченелые члены не согрелись. Словно оглушенный, он сел на солнце, устремив взор на озеро, зеленовато-голубая гладь его казалась ему сейчас непривычно пустынной, чужой и злобной, и все большая беспомощность и глубокая печаль овладевали им по мере того, как проходила физическая слабость и все явственней проникало в него сознание ужаса происшедшего. Какое горе, думал он в отчаянии, ведь это я виноват в его смерти! И только теперь, когда не перед кем было показывать свою гордость, когда некому было сопротивляться, он понял всей горестью своего смятенного сердца, как дорог стал ему этот человек. И в то время, как он, вопреки всем отговоркам, осознавал себя виновным в смерти Магистра, на него священным трепетом нахлынуло предчувствие, что эта вина преобразит его самого и всю его жизнь, что она потребует от него гораздо большего, нежели он сам когда-либо ожидал от себя.  * СОБСТВЕННЫЕ СОЧИНЕНИЯ ИОЗЕФА КНЕХТА *   * СТИХИ ШКОЛЯРА И СТУДЕНТА *  Жалоба Уступка Но помним мы... Алфавит После прочтения старинной философской книги Последний мастер игры стеклянных бус К одной из токкат Баха Сон Служение Мыльные пузыри После прочтения "Summa Contra Centiles" Ступени Игра стеклянных бус ЖАЛОБА Нам в бытии отказано. Всегда И всюду путники, в любом краю, Все формы наполняя, как вода, Мы путь нащупываем к бытию. Так совершаем мы за кругом круг, Бредем сквозь свет и мрак, всему чужды, Руке нетвердой не осилить плуг, Осуществленья не сулят труды. Нам не постигнуть, что творит господь; Все сызнова Горшечник лепит нас, Покорную переминает плоть, Но для обжига не приходит час. Осуществить себя! Суметь продлиться! Вот цель, что в путь нас гонит неотступно, -- Не оглянуться, не остановиться, А бытие все так же недоступно. УСТУПКА Для тех, которым все от века ясно, Недоуменья наши -- праздный бред. Двухмерен мир, -- твердят они в ответ, А думать иначе небезопасно. Ведь если мы допустим на минуту, Что за поверхностью зияют бездны, Возможно ль будет доверять уюту, И будут ли укрытья нам полезны? А потому для пресеченья трений Откажемся от лишних измерений! Коль скоро менторы судили честно, И все, что ждет нас, наперед известно, То третье измеренье неуместно. НО ПОМНИМ МЫ... Рассудок, умная игра твоя -- Струенье невещественного света, Легчайших эльфов пляска, -- и на это Мы променяли тяжесть бытия. Осмыслен, высветлен весь мир в уме, Всем правит мера, всюду строй царит, И только в глубине подспудной спит Тоска по крови, по судьбе, по тьме. Как в пустоте кружащаяся твердь, Наш дух к игре высокой устремлен. Но помним мы насущности закон: Зачатье и рожденье, боль и смерть. АЛФАВИТ{3_1_4_01} Ты пишешь на листе, и смысл, означен И закреплен блужданьями пера, Для сведущего до конца прозрачен: На правилах покоится игра. Но что, когда бы оказался рядом Лесной дикарь иль человек с луны И в росчерки твои вперился взглядом: Как странно были бы потрясены Глубины неискусного рассудка! Ему бы, верно, эти письмена Привиделись живою тварью, жутко Коснеющей в оцепененье сна; Пытливо вглядываясь, словно в след, Вживаясь в этот бред, ища ответ, Он целый мир немых существований, Невнятных мирозданий распорядок Увидел бы за вязью начертаний, Томясь загадками, ища разгадок. Он головой качал бы и дивился Тому, как строй вселенский исказился, Войдя в строенье строк, как мир вмещен Во всем объеме в чернокнижье знаков, Чей ряд блюдет свой чопорный закон И до того в повторах одинаков, Что жизнь и смерть, решеткой рун членимы, Неразличимы и почти что мнимы... Но под конец от нестерпимой муки Он завопил бы, и разжег бы пламя, И под напевов и заклятий звуки Огню бы предал лист, сжимая руки; Потом с полузакрытыми глазами Дремал бы он и чувствовал, что сон Развоплощен, развеялся, вернулся В небытие, что морок прекращен, -- И лишь тогда б вздохнул и улыбнулся. ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ СТАРИННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ КНИГИ То, что вчера еще жило, светясь Высокой сутью внятного ученья, Для нас теряет смысл, теряет связь, Как будто выпало обозначенье Диеза и ключа, -- и нотный ряд Немотствует: сцепление созвучий Непоправимо сдвинуто, и лад Преобразуется в распад трескучий. Так старческого облика черты, Где строгой мысли явлен распорядок, Лишает святости и красоты Дряхленья подступающий упадок. Так в сердце радостное изумленье Вдруг меркнет без причины и вины, Как будто были мы уже с рожденья О всей тщете его извещены. Но над юдолью мерзости и тлена Подъемлется, в страдальческом усилье Высвобождаясь наконец из плена, Бессмертный дух и расправляет крылья. ПОСЛЕДНИЙ МАСТЕР ИГРЫ СТЕКЛЯННЫХ БУС Не выпуская из руки прибор, Сидит он, горбясь. И война и мор Прошлись окрест, так странен и печален Развалин вид, и виснет плющ с развалин. Пчелы вечерней медленное пенье Легко дрожит, -- покой и запустенье!.. А он стекляшки пестрые подряд Перебирает, ловкою рукой Их по одной располагая в строй, Игрой назначенный, в разумный ряд. Он в этом был велик, во время оно Магистра имя было повсеместно В кругу умов утонченных известно. В числе светил первейших небосклона Духовного повсюду он считался. Теперь все кончено. Тот мир ушел. О, если бы коллега постучался Или пришел, робея, ученик! Но нет их больше, нет ни тайн, ни школ, Ни книг былой Касталии... Старик Покоится, прибор держа в руке, И, как игрушка, шарики сверкают, Что некогда вмещали столько смысла, Они выскальзывают, выбегают Из дряхлых рук, теряются в песке... К ОДНОЙ ИЗ ТОККАТ БАХА Вначале -- тишина:, смешенье туч... Но вот пронизывает бездну луч И строит в хаосе свои пространства, Высветливает тверди легкий свод, Играет радугой, просторы вьет, Сгущает землю, скал членит убранства. Прабытия глухое естество Разорвано для творческого спора; Гудя, раскутывается порыв, Все затопив, залив, преобразив, -- И голосами громового хора Творенья возвещает торжество. Но путь назад, к своим первоосновам, Отыскивает мир, рождает числа, Соразмеряет шествие планет И славить учится начальный свет Сознаньем, мерой, музыкой и словом, Всей полнотой любви, всей силой смысла. СОН Гостя в затерянном монастыре, Я в час, как все к молитве удалились, Вошел в книгохранилище. В игре Закатных пятен по стенам светились Бесценных инкунабул переплеты. Меня как будто подтолкнуло что-то, Я быстро томик наугад достал, Раскрыл, взглянул и титул прочитал: "О квадратуре круга" -- он гласил!{3_1_8_01} Скользнувши взглядом дальше по рядам, Приметил я заглавье: "Как Адам И от другого древа плод вкусил{3_1_8_02}". Другого древа? Древа Жизни! Что же, Адам бессмертен?.. В добрый час, похоже, Сюда забрел я! И отливы канта С пестро расцвеченного фолианта Блеснули мне, всей радугой играя, А надпись шла по корешку такая: "Цветов и нот сокрытое значенье. Все указанья для переложенья Любых созвучий в краски, и обратно". О, сколь многозначительно и внятно К уму цвета воззвали! И сомненья Быть не могло; я замер, постигая, Где нахожусь: в библиотеке Рая! Ко всем загадкам были здесь разгадки; Здесь раскрывалась в ясном распорядке Вся полнота познанья. Каждый раз, Как новый титул взглядом пробежать Я успевал, за ним уже опять Духовные угадывались дали. Все тайны, испокон веков для нас Запечатленные, как будто ждали Минуты, в утоленье древней муки Спеша упасть, как плод созревший, в руки. Здесь искрились уму лучи познанья, Как бы в единый фокус сведены, Здесь были до конца разрешены Загадки и утолены терзанья Рассудка, и науки целокупной Был выведен итог; последний смысл Повсюду за игрой письмен и числ Присутствовал, для каждого доступный, Кого призвал непостижимый час. Я разогнул дрожащими руками Тяжелый манускрипт, и будто сами Мне письмена раскрылись без труда (Так ты во сне неведомое дело Играючи свершаешь иногда); И тотчас был я вознесен в пределы, Откуда зрима сфер разумных ось, Где тайны все, что в притчах хитроумных Запечатлеть провидцам довелось, Все проблески догадок многодумных Сводились вместе, в стройной непреложности Собой составив как бы хор планет, Все новые вопросы и возможности \перенос Приоткрывал уму любой ответ, И так за это время, время чтенья, Я путь неимоверный пробегал И всех веков, и всех умов прозренья В их совокупной сути постигал! Был строй во всем! И снова начертанья Передо мной вступали в сочетанья, Кружились, строились, чередовались, Из их переплетений излучались Все новые эмблемы, знаки, числа, Вместилища неслыханного смысла. Шло быстро чтение, я был в ударе. На миг глазами отдых дать решил И вдруг заметил: в зале кто-то был. Старик, по видимости архиварий (Как я поторопился заключить), В углу у полки скромно делал что-то, Над книгой хлопоча, и уяснить Значение таинственной работы Мне стало крайне важно. Боже сил, Что увидал я! Старец подносил Свой том к глазам, рассматривал с любовным Вниманием заглавие, -- такое, Что дух захватывало! -- ртом бескровным Дул на него, качая головою; И после пальцем удалял с трудом Заглавие, вычерчивал другое, Вставал и снова тихо вдоль покоя Расхаживал, снимал за томом том, Смывал заглавие, чертил другое. При этом зрелище мне стало жутко. Все это было слишком не на шутку Рассудку недоступно, и решил я Вернуться к чтению; но те уроки, Что раскрывали мне миры познанья Лишь миг назад, уже не находил я; Прозрачный, ясный строй письмен, уму Сиявший только что, ушел во тьму, Перемешались тайнописи строки, И под конец мне глянуло в глаза Пустой страницы бледное мерцанье. И вдруг неслышная легла рука Мне на плечо: увидев старика, Я выпрямился. На моих глазах Мой том он в руки взял -- невнятный страх Смутил меня! -- и перст его прошел По переплету, знаки смыв прилежно. Затем другие знаки, что расчислили Весь ход миров и заново осмыслили, Пером старинным он вписал неспешно. Затем, ни слова не сказав, ушел. СЛУЖЕНИЕ Когда-то, в дни первоначальной веры, Своим владыкам поручал народ Блюсти в кругу пастушеских забот Высокий строй непогрешимой меры В ладу с иною мерой: той, что око Угадывает, вникнув вход светил, Ведомых в знании числа и срока Разумным равновесьем скрытых сил. Но древнее преемство благостыни Пресеклось, меры позабыт закон, И человек надолго отлучен От мирового лада, от святыни. Но мысль о ней светила и в разлуке, И нам поручено: Завета смысл В игру созвучий и в сцепленья числ Замкнуть и передать в иные руки. Как знать, быть может, свет на нас сойдет, И повернется череда столетий, И солнцу в правоте воздать почет Сумеют примирившиеся дети. МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ Как много дум, расчетов и сомнений Понадобится, и года пройдут, Пока старик из зыбких озарений В свой поздний срок соткет свой поздний труд. А юноша торопится меж тем Мир изумить и спину гнет прилежно Над построением философем -- Неслыханных и широты безбрежной. Дитя в игру уходит с головой: Притихши, бережно в тростинку дует, И вот пузырь, как бы псалом святой, Играет, славословит и ликует. Итак творятся в смене дней и лет Из той же древней пены на мгновенье Все те же сны, и нет у них значенья: Но в них себя узнает ив ответ Приветнее заблещет вечный свет. ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ "SUMMA CONTRA GENTILES"{3_1_10_01} Нам кажется: когда-то мирозданье Понятней было, глубже созерцанье, Познанье с тайной в нерушимом мире. Да, прежним мудрецам дышалось шире, Полней жилось, и жизнь была им раем, Как мы у старых авторов читаем. А всякий раз, как мы вступали свято В духовные пространства Аквината, -- Припомни, как уму сияли сферы Предельной, зрелой, совершенной меры: Повсюду ясный свет, весь мир осмыслен, Путь человека к божеству расчислен, Сквозной расчет строенья безупречен, В любом звене продуман, верен, вечен. Но в наших поколеньях запоздалых Иссякла сила, и для нас, усталых, Изверившихся, все, что целокупно Должно быть, безнадежно недоступно. Так; но со временем, быть может, внуки Увидят все иначе: эти звуки Недоуменья, ропота и спора Для них сольются в благозвучье хора Многоголосного, и все терзанья Преобразятся в стройные преданья. Быть может, тот, кто меньше всех готов В себя поверить, -- он-то под конец Окажется властителем сердец, Вождем, учителем иных веков; Кто горше всех терзается сомненьем, Предстанет, может статься, поколеньям Как мастер, взысканный такой наградой, Что в дни его и жизнь была отрадой; Как тот, кто миру начертал пути. Пойми: и в нас живет извечный свет, Свет, для которого истленья нет: Он должен жить, а мы должны уйти. СТУПЕНИ Любой цветок неотвратимо вянет В свой срок и новым место уступает: Так и для каждой мудрости настанет Час, отменяющий ее значенье. И снова жизнь душе повелевает Себя перебороть, переродиться, Для неизвестного еще служенья Привычные святыни покидая, -- И в каждом начинании таится Отрада, благостная и живая. Все круче поднимаются ступени, Ни на одной нам не найти покоя; Мы вылеплены божьею рукою Для долгих странствий, не для косной лени. Опасно через меру пристраститься К давно налаженному обиходу: Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься, Выигрывает бодрость и свободу. Как знать, быть может, смерть, и гроб, и тленье -- Лишь новая ступень к иной отчизне. Не может кончиться работа жизни... Так в путь -- и все отдай за обновленье! ИГРА СТЕКЛЯННЫХ БУС Удел наш -- музыке людских творений И музыке миров внимать любовно, Сзывать умы далеких поколений Для братской трапезы духовной. Подобий внятных череда святая, Сплетения созвучий, знаков, числ! В них бытие яснеет, затихая, И полновластный правит смысл. Как звон созвездий, их напев кристальный, Над нашею судьбой немолчный зов, И пасть дано с окружности астральной Лишь к средоточью всех кругов.  * ТРИ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ *  ЗАКЛИНАТЕЛЬ ДОЖДЯ Это случилось не одну тысячу лет назад, когда у власти были женщины: в роду и семействе матери и бабке воздавали почет и слушались беспрекословно, рождение девочки считалось намного желаннее, чем рождение мальчика. Жила в одном селении праматерь рода, ей было уже далеко за сто лет, но все боялись ее и чтили как королеву, хотя она уже давно, сколько помнили люди, лишь изредка чуть шевельнет пальцем или молвит словечко. День за днем сидела она у входа в свою хижину, в кругу прислуживающих ей сородичей, и женщины селения посещали ее, чтобы выразить ей свое почитание, поделиться своими заботами, показать своих детей и испросить для них благословения; приходили беременные и просили ее коснуться их чрева и дать имя ожидаемому дитяти. Родоначальница иногда возлагала на женщину руки, иногда согласно или несогласно кивала головой или же оставались вовсе безучастной. Говорила она редко, она только присутствовала; она присутствовала -- сидела и правила, сидела и прямо держала голову с тонкими прядями изжелта-седых волос вокруг пергаментного лица, с зоркими глазами орлицы; сидела и принимала поклонение, дары, мольбы, вести, донесения, жалобы; сидела и была всем ведома как мать семерых дочерей, как бабки и прабабка множества внуков и правнуков; она сидела и скрывала в изборожденных резкими морщинами чертах и за смуглым лбом мудрость, предания, право, уклад и честь селения. Стоял весенний вечер, облачный и хмурый. Перед глиняной хижиной родоначальницы сидела не она сама, а ее дочь, почти такая же седая и внушительная, как мать, да, пожалуй, и немногим ее моложе. Она отдыхала, сидя на пороге, на плоском камне, по случаю холодной погоды накрытом шкурой, а поодаль уселись полукругом, кто на песке, кто на траве, женщины с ребятишками и несколько подростков: они сходились сюда каждый вечер, если не было дождя или мороза, потому что хотели послушать, как дочь родоначальницы рассказывает сказки или напевает изречения. Прежде это делала сама родоначальница, но теперь она слишком одряхлела и чуждалась людей, и на ее месте сидела и рассказывала дочь, и как все сказки и речения она унаследовала от матери, так она унаследовала от нее и голос, и облик, и тихое достоинство осанки, жестов и речи, а слушатели помоложе знали ее гораздо лучше, нежели ее мать, и уже почти не помнили, что она на месте другой сидела и рассказывала сказки и предания рода. Из ее уст струился по вечерам поток мудрости, сокровище рода было сокрыто под ее сединами, за ее старым лбом, исчерченным тонкими морщинками, жила память и духовность селения. Если кто и сподобился знания и заучил изречения или сказки, он заимствовал все это у нее. Кроме нее и самой прародительницы, в роду был еще только один мудрый муж, но он, однако, сторонился людей, и был этот таинственный, крайне молчаливый человек заклинателем грозы и дождя. Среди слушателей примостился мальчик, его звали Слуга, и рядом с ним -- маленькая девочка по имени Ада. Слуга подружился с девочкой, он часто сопровождал ее и охранял. Конечно, то не была любовь, о любви он пока еще ничего не знал, ибо сам был ребенком, девочка привлекала его тем, что была дочерью заклинателя дождя. После родоначальницы и ее дочери мальчик превыше всего почитал заклинателя дождя. Но ведь то были женщины, перед ними можно было преклоняться, трепетать, но нельзя было даже мысленно, даже втайне лелеять желание им уподобиться. Между тем заклинатель погоды был человеком не слишком общительным, и мальчику трудно было к нему приблизиться; приходилось искать окольных путей, и одним из таких окольных путей была для Слуги забота о дочери заклинателя. Он при любой возможности заходил за девочкой в их стоявшую поодаль хижину, чтобы вечерком посидеть вместе перед хижиной старухи и послушать ее рассказы, а потом провожал девочку домой. Так он поступил и сегодня, и вот дети уселись рядышком среди темневшей в сумраке кучки людей и слушали. Сегодня старуха рассказывала о деревне ведьм. Она говорила: "Бывает, что живет в деревне женщина злая-презлая, никому-то она не желает добра. У таких почти никогда и дети не родятся. А бывает иной раз, что такая злюка до того всем опостылеет, что люди не хотят больше терпеть ее рядом с собой. Они хватают ее ночью, мужа связывают, наказывают женщину розгами, предают ее проклятию, а потом прогоняют далеко в леса и болота и там бросают. С мужа после этого снимают путы и, если он еще не слишком стар, разрешают ему взять себе другую жену. Тем временем изгнанница, если не погибла, скитается по лесам и болотам, научается звериному языку и, пробродив и проскитавшись долгое время, попадает наконец в маленькую деревушку, это и есть деревня ведьм. Там сошлись все недобрые женщины, которых люди изгнали из своих селений, и они основали свою деревню. Там они живут, творят свои злые дела и занимаются колдовством; особенно им нравится, поскольку нет у них собственных детей, заманивать к себе детей из настоящих деревень, и, если ребенок заблудится в лесу, не вернется домой, не думайте, что он завяз в болоте или его растерзали волки: ведьма могла завлечь его в лесную глушь и увести за собой в деревню ведьм. В те времена, когда я была еще совсем мала и старейшей в роде была моя бабушка, одна девочка отправилась вместе с другими в лес по чернику; уставши, она задремала; она была так мала, что листья папоротника совсем скрыли ее, и другие девочки ушли дальше, ничего не заметив; только когда они к вечеру вернулись в деревню, они ее хватились. Послали молодых парней, они обшарили весь лес, звали ее до самой ночи, так и вернулись ни с чем. Между тем девочка, отдохнувши, проснулась и пошла дальше и дальше в глубь леса. Чем больше забирал ее страх, тем быстрее она бежала. Она давно уже не знала, где находится, и только бежала вперед куда глаза глядят, все дальше от своей деревни, туда, куда до нее никто не ходил. На шее у девочки висел надетый на тесемку кабаний зуб, его ей подарил отец, он принес зуб с охоты, осколком камня просверлил в нем дырочку, чтобы продернуть тесемку, а перед тем три раза выварил его в кабаньей крови и пел при этом мудрые заклинания; и кто носил при себе такой зуб, того не брало никакое колдовство. Но вот из чащи деревьев вышла какая-то женщина, это была ведьма, она с притворной ласковостью обратилась к девочке и сказала: "Здравствуй, милое дитя, ты, видно, заблудилась? Идем со мной, я отведу тебя домой". Девочка и пошла с нею. Но вдруг она вспомнила, что наказывали ей отец и мать: никогда никому чужому не показывать кабаний зуб; она тихонько сняла зуб с тесемки и спрятала его в поясок. Много часов вела женщина девочку через лес, уже надвинулась ночь, когда они добрались до деревни, но это было не наше селение, а деревня ведьм. Девочку заперли в темный сарай, сама же ведьма ушла ночевать в свою хижину. Наутро ведьма спросила: "А кабаний зуб у тебя есть?" Девочка ответила, что да, мол, зуб у нее был, но она потеряла его в лесу, и показала тесемку, на которой уже ничего не было. Тогда ведьма принесла каменный горшок, полный земли, а в земле росли три травинки. Девочка посмотрела на травинки и спросила, что это такое. Ведьма указала на первую травинку и пояснила: "Это жизнь твоей матери". Потом показала на вторую: "Это жизнь твоего отца". Затем указала на третью: "А это твоя собственная жизнь. До тех пор пока травинки будут зеленеть и расти, вы трое будете живы и здоровы. Если одна из них начнет вянуть, -- занедужит тот, чью жизнь она означает. Если вырвать одну травинку, -- как я ее сейчас вырву, -- то должен умереть тот, чью жизнь она бережет". Ведьма схватила пальцами травинку, которая означала жизнь отца, и начала тащить ее из земли, и когда она вытащила немного и показался кусочек белого корня, травинка жалобно застонала..." При этих словах девочка, сидевшая рядом со Слугой, вскочила, будто ее ужалила змея, вскрикнула и стремглав ринулась прочь. Долго пыталась она побороть страх, внушенный ей сказкой, но теперь не выдержала. Одна из старух засмеялась. Остальные были напуганы не меньше, чем девочка, но терпеливо сидели на месте. Слуга, стряхнут очарование сказки и отогнав страх, тоже вскочил и побежал за девочкой. Дочь родоначальницы продолжала свой рассказ... Хижина заклинателя дождя стояла возле пруда, и туда-то Слуга отправился искать беглянку. Манящими успокаивающими словами он старался привлечь ее внимание, напевая, мурлыча на разные голоса, как это делают женщины, скликая кур, -- тягучим, сладким голосом, как бы желая околдовать их. "Ада, -- звал он и пел, -- Ада, Адочка, поди сюда. Не бойся, Ада, это я, Слуга". Так он пел снова и снова, и, еще не услыхав, не увидав подругу, он вдруг почувствовал в своей ладони ее маленькую, мягкую ручонку. Она стояла на дороге, прислонившись к стене чужой хижины, и ждала с той минуты, как ушей ее достиг зов Слуги. Облегченно вздохнув, она прижалась к мальчику, который казался ей большим и сильным -- уже совсем мужчиной. -- Ты испугалась, да? -- спросил он. -- Не надо бояться, никто тебя не обидит, все любят Аду. Пойдем домой. -- Она все еще дрожала и слегка всхлипывала, но мало-помалу успокоилась, благодарно и доверчиво пошла за мальчиком. Из двери хижины мерцал слабый красноватый свет, внутри, у очага, сгорбившись, сидел заклинатель дождя, на свисающих волосах играл алый отблеск; старик развел огонь и варил что-то в двух маленьких горшочках. До того как войти с Адой в хижину, Слуга с минуту, затаив дыхание, наблюдал за ним; мальчик сразу понял, что в горшочках варится не еда, это делалось в другой посуде, да и время было уже позднее. Но заклинатель дождя тотчас же услышал, что кто-то пришел. -- Кто там стоит за дверью? -- спросил он. -- Входите поскорей. Это ты. Ада? -- Он накрыл горшочки крышками, подгреб к ним жар и золу и обернулся. Слуга все еще не сводил глаз с таинственных горшочков; как всегда, когда он попадал в эту хижину, его одолевало любопытство, он испытывал глубокое благоговение и какое-то томительное чувство. Он приходил сюда так часто, как только мог, изобретая для этого всяческие предлоги и поводы, и каждый раз его при этом охватывало не то щекочущее, не то предостерегающее чувство легкой подавленности, в котором жадное любопытство и радость боролись со страхом. Старик не мог не заметить, что Слуга давно наблюдает за ним и всегда появляется там, где надеется его встретить, что он, как охотник, ходит по его следам и безмолвно предлагает ему свои услуги и свое общество. Туру, заклинатель погоды, глянул на него своими светлыми глазами хищной птицы. -- Чего тебе? -- холодно спросил он. -- Неподходящее время для посещения чужих хижин, мальчик. -- Я привел Аду, мастер Туру. Она была у праматери, мы слушали сказку про ведьм, и вдруг Ада испугалась, закричала, вот я ее и проводил домой. Отец обернулся к девочке. -- Да ты трусишка, Ада! Умным девочкам нечего бояться ведьм. А ты ведь умная девочка? -- Ну да... Но ведьмы знают всякие страшные наговоры, и если у тебя нет кабаньего зуба... -- Вот как? Тебе, значит, хочется иметь кабаний зуб? Посмотрим. Я знаю кое-что получше кабаньего зуба. Я знаю один корень и принесу его тебе; но искать и дергать его надо осенью, он защищает умных девочек от злых чар и делает их еще красивее. Ада радостно улыбнулась, весь страх ее как рукой сняло, едва она очутилась среди знакомых запахов хижины, в неярком свете огня. Слуга робко спросил: -- А можно, я сам пойду искать корень? Ты только расскажи мне, какой он... Туру сощурил глаза.. -- Не одному мальчишке хотелось бы это знать, -- промолвил он, но голос его звучал несердито, а чуть насмешливо. -- Время терпит. Осенью посмотрим. Слуга вышел и скоро исчез в том направлении, где стояла хижина мальчиков, в которой он ночевал. Родители его давно умерли, он был круглым сиротой, и это было лишней причиной, почему его так сильно тянуло к Аде и в ее хижину. Заклинатель дождя Туру был и сам не говорлив и не любил слушать других; многие считали его чудаком, а иные -- угрюмым брюзгой. Но он не был ни тем, ни другим. Он знал о том, что происходит вокруг него, гораздо больше, нежели можно было предполагать, судя по его ученой и отрешенной рассеянности. Видел он и то, что этот несколько назойливый, но приятный и явно неглупый подросток всюду бегает и наблюдает за ним, он заметил это с самого начала, с год тому назад или больше. Он даже угадывал точно, что это значило. Это значило очень много для мальчика, но и для него, старика, тоже. Это значило, что мальчишка очарован ремеслом заклинателя дождя и ни о чем так не мечтает, как о том, чтобы ему выучиться. Время от времени вселении встречались такие мальчики. Кое-кто уже пытался приблизиться к Туру. Иных легко было отпугнуть и привести в уныние, другие не падали духом, двоих он несколько лет держал при себе учениками и помощниками, потом они уехали в отдаленные селения, женились там и стали заклинателями дождя либо собирателями целебных трав; с тех пор Туру оставался один, и если он теперь возьмет ученика, то уж для того, чтобы подготовить себе преемника. Так бывало всегда, и это было правильно и не могло быть иначе: вновь и вновь должен появляться одаренный мальчик, и должен идти в почитатели и ученики к тому мужчине, в котором увидит мастера своего дела. Слуга даровит, в нем есть то, что нужно, мастер видел в нем некоторые признаки, говорящие в его пользу: прежде всего, пытливый, одновременно зоркий и задумчивый взгляд, сдержанность и молчаливость нрава и нечто в выражении лица, в повороте головы, будто он всегда что-то выслеживает, вынюхивает, будто он всегда настороже, тонко улавливает шумы и запахи; было в нем что-то и от птицы, и от охотника. Да, из этого мальчика может выйти знаток погоды, возможно, даже кудесник, из него будет толк. Но торопиться некуда, он еще слишком молод, и никак нельзя показывать ему, что на нем остановилось внимание учителя, нельзя облегчать ему задачу, избавлять его от тернистых троп. Если он дрогнет, даст себя отпугнуть, оттолкнуть, если потеряет мужество -- туда ему и дорога. Пусть ждет и служит мастеру, пусть крадется за ним и завоевывает его милость. Слуга, довольный и радостно возбужденный, бежал сквозь надвигающуюся ночь под облачным небом, лишь две-три звезды мерцали над деревней. Жители селения ничего не знали о наслаждениях, красотах и утонченных удовольствиях, которые нам, современным людям, кажутся столь естественными и необходимыми, которые доступны даже беднейшим, они не знали ни наук, ни искусств, они не знали других построек, кроме покосившихся глинобитных хижин, не знали ни железных, ни стальных орудий, равным образом такие продукты, как пшеница или вино, были им незнакомы, а свеча или лампа показались бы этим людям ослепительным чудом. Но от этого жизнь Слуги и его внутренний мир были не менее богаты, мир был для мальчика необъятной тайной, огромной книжкой с картинками, и с каждым днем он отвоевывал у мира новую порцию его тайн, начиная с жизни животных и роста растений до звездного неба, и между этой немой таинственной природой и его одинокой душой, трепещущей в робкой отроческой груди, было близкое сродство, в ней жили все напряжение, страх, любопытство и жажда обладания, на какие способна человеческая душа. Пусть в мире, где он рос, не было записанного знания, не было ни истории, ни книг, ни алфавита, пусть все, что лежало дальше трех-четырех часов пути от его селения, было ему совершенно неведомо и недоступно, зато в своем мире, в своем селении он жил единой, цельной и слитной жизнью со всем, что его окружало. Селение, родина, общность рода под властью матерей давали ему все, что может дать человеку народ и государство: почву с тысячами корней, в сплетении которых и он был маленьким волоконцем, частицей целого. Довольный, шагал он вперед, в деревьях шептался ночной ветер, что-то тихонько потрескивало, пахло влажной землей, тростником и тиной, дымом от сырого дерева, и этот жирный, сладковатый запах более любого другого напоминал о родине; когда же он приблизился к хижине для мальчиков, до него донесся и ее запах, запах юных человеческих тел. Бесшумно прокрался он под тростниковой циновкой в теплую, наполненную дыханием темноту и растянулся на соломе, а в голове проплывали мысли о ведьмах, о кабаньем зубе, об Аде, о заклинателе погоды и о его горшочках на огне, пока сон не сморил его. Туру очень сдержанно шел на сближение с мальчиком, он не желал облегчать ему путь к себе. Но юноша ходил за ним по пятам, его тянуло к старику, он сам зачастую не знал почему. Порой, когда заклинатель ставил капканы, разнюхивал след, выкапывал корень или собирал семена в каком-нибудь потаеннейшем уголке леса, болота или степи, он вдруг чувствовал на себе взгляд мальчика, который часами неслышно крался за ним и подкарауливал его. Иной раз он делал вид, будто ничего не замечает, иногда сердился и немилосердно прогонял преследователя, а бывало и так, что подзовет его и водит за собой целый день, принимая его помощь, показывает ему то, другое, заставляет отгадывать, испытывает его, открывает ему названия трав, велит зачерпнуть воды или развести огонь, и, что бы мальчик ни делал, старик обучал его всем лучшим приемам и хитростям, тайнам и заклинаниям, настойчиво внушая ему: все это надо держать про себя, никому не рассказывать. И наконец, когда Слуга подрос, заклинатель дождя совсем оставил его при себе, признал в нем своего ученика и перевел из хижины мальчиков в свою собственную. Этим он отличил Слугу перед всем племенем: его перестали считать мальчиком, теперь он сделался учеником заклинателя дождя, а это означало, что если он выдержит искус и окажется пригодным, то впоследствии займет место старика. С того часа, когда Туру взял Слугу в свою хижину, преграда между ними пала -- не преграда преклонения и послушания, а преграда недоверия и замкнутости. Туру сдался, настойчивость юноши покорила его; теперь единственным его желанием было сделать из Слуги настоящего заклинателя погоды и своего преемника. Для такого обучения не существовало ни понятий, ни теории, ни методы, ни письма, ни цифр, и было очень мало слов, и мастер развивал не столько ум, сколько пять чувств Слуги. Предстояло не только овладеть всем огромным богатством преданий и опыта, всем запасом знаний человека той эпохи и умело применять их, но и научиться передавать их дальше. Широкая и богатая система опыта, наблюдений, инстинктов, привычки к исследованиям медленно и пока смутно раскрывалась перед юношей, почти ничего из этого богатого запаса нельзя было выразить в ясных понятиях, все приходилось пробовать, изучать, проверять только своими пятью чувствами. Основанием же и средоточием этой науки было учение о луне, о ее фазах и воздействиях, о ее постепенном росте и постепенном исчезновении, о луне, населенной душами усопших и посылающей эти души для нового рождения, чтобы освободить место для новых умерших. Помимо того вечера, когда он от сказки родоначальницы бежал к очагу старика с его горшочками, еще один час запечатлелся в памяти Слуги, глухой час между ночью и утром, когда учитель разбудил его через два часа после полуночи и вышел с ним из дому в непроглядную темь, чтобы показать ему последний восход убывающего лунного серпа. Долго они ждали, стоя на выступе скалы среди лесистых холмов; учитель -- в молчаливой неподвижности, юноша -- немного испуганный, сонный и дрожащий, пока на точно предуказанном учителем месте, в описанной им заранее форме и наклоне не обозначился тоненький серп, мягко изогнутая линия. Робко и очарованно смотрел Слуга на медленно восходящее светило, тихо выплывавшее из мрака облаков на чистый островок неба. -- Скоро она сменит обличие и опять начнет расти, тогда придет пора сеять гречиху, -- сказал заклинатель дождя, подсчитывая по пальцам остающиеся дни. И он снова погрузился в молчание. Слуга же словно потерянный стоял на блестящем, покрытом росой камне и дрожал от ночной прохлады, а из чащи леса донесся протяжный вой совы. Долго молчал старик, задумавшись, потом поднялся, положил руку наголову юноши и вымолвил тихо, как бы сквозь сон: -- Когда я умру, мой дух отлетит на луну. К тому времени ты станешь мужчиною, у тебя будет жена, моя дочь Ада будет твоей женой. Когда она родит тебе сына, дух мой вернется и вселится в вашего мальчика и ты назовешь его Туру, как я называюсь Туру. Ученик в изумлении слушал старика, не смея вставить слово, тонкий серебряный серп месяца поднялся высоко, его уже наполовину поглотили тучи. Души юноши, коснулось дивное предчувствие множества взаимосвязей и сплетений, повторимости перекрещивающихся вещей и явлений; дивным показалось ему, что он поставлен наблюдателем и даже участником того, что происходило на этом чуждом, ночном небе, где над бескрайними лесами и холмами появился в точности предугаданный учителем острый, тонкий серп; дивным предстал перед ним и сам учитель, окруженный тысячей тайн, человек, думающий о собственной смерти, чей дух улетит на луну и вернется назад, чтобы вновь вселиться в человека, и этим человеком будет его, Слуги, сын, который должен быть назван именем покойного учителя. Дивно раскрылось перед ним будущее, местами прозрачное, как это облачное небо, раскрылась перед ним вся судьба его, и то, что ее можно предвидеть, назвать, говорить о ней, как бы позволило ему заглянуть в необозримые просторы, полные чудес и все же подчиненные твердому порядку. На мгновение ему почудилось, будто все можно объять духом, все познать, все услышать: и безмолвный, точный ход светил наверху, и жизнь людей и животных, их общность и вражду, столкновения и схватки, и все великое и малое, вместе с заключенной в каждом живом существе смертью, -- все это он увидел или постиг в первом трепетном предчувствии единого целого, увидел и себя самого, включенного в это целое, как нечто, подчиненное порядку, управляемое определенными законами, дос