словно не только прошло сквозь грубую материю брюк, но точка соприкосновения прикипела, приросла к его ноге, и оттуда это прикосновение тончайшей струйкой разливалось по всей ноге и по всему телу. Как томительно долго длилось это чтение (да какое там чтение -- замирание над книгой!), как жгуче переливался золотой мед ее юности в его тело, как оцепенели две склоненные головы над страницей, а пора бы ее перевернуть, чтобы она не подумала, что он это чувствует, думал он краем сознания, но страшно было ее перевернуть, чтобы не остановить эту безостановочную медовую струйку... Наконец, чуть заслышав шаги в передней, они едва заметно отодвинулись друг от друга, почти не изменив поз, а {180} он, особенно сурово сосредоточившись, чтобы сестра ничего не подумала. А она, и не думая думать, влетела в комнату, подхватила подружку и повлекла ее в другую комнату дошептываться. Он все еще до того сильно и ясно ощущал след прикосновения, что, когда сестра и ее подруга вошли в другую комнату, он украдкой оголил ногу и посмотрел на это место, ожидая, что там будет, по крайней мере, какой-то след, какое-то покраснение, но никаких следов на ноге не оказалось, и он этому очень удивился тогда. В тот день он долго гулял по городу, и ему все мерещилась подружка сестры -- то ее пухлая фигура, то дразнящий, как бы чего-то допытывающийся взгляд, то смех и голос, какой-то насыщенный, даже перенасыщенный жаркой тайной неведомого соблазна. Устав ходить, он решил присесть в маленьком скверике на окраине города, где застала его усталость. И вдруг в просвете сквозь кусты олеандров он увидел старушку с сумкой, неловко перебегающую улицу, чтобы опередить машину, как догадался Сергей. Безобразно вскидывая кривые, может быть окривевшие от годов и болезней, ноги, изрытые венами, она перебежала дорогу, волоча в одной руке сетку с продуктами. Сергей, содрогнувшись, замер от чувства какой-то непристойности, безобразности, оголенности этой сцены. Он невольно сравнил прекрасные ноги подружки его сестры с этими и подумал с упреком: "Ну зачем, ну зачем ей надо было перебегать дорогу да еще вскидывать свои ужасные ноги". Он подумал, что благообразие старости не пустой звук. Но и какая-то противоположная смутная мысль пришла ему в голову. Он подумал со смущением, что есть что-то нехорошее в том, что он так почувствовал безобразие старушки. Он почувствовал свою ошибку, нет, некоторую пошлость своего взгляда на эту старушку, он почувствовал, что на нее надо было смотреть с какой-то другой точки зрения, а не сравнивать -- пусть невольно -- ее безобразные ноги с прекрасными ногами девушки, о которой он думал. Но все это очень смутно, как предчувствие мысли, прошло в его голове. Но тогда же случилось и нечто потрясшее его. Он сидел на скамейке, погруженный в сладостное воспоминание об этом прикосновении. Он думал о нем, смаковал его и замирал от мысли, что же будет, когда он по-настоящему обнимет, прижмет к себе любимую девушку. В нескольких шагах от него две маленькие девочки {181} играли в песке. И вот, погруженный в эти томящие мысли, он краем уха услышал, что одна из них что-то ему сказала, может быть спросила у него, который час. Вопрос этой девочки перевел его из сладостного сна наяву в какую-то дрему, но он так до конца и не вышел из нее. -- Оставь его, -- вдруг услышал он голос второй девочки. Не подымая головы и продолжая лепить из песка норообразный домик, она добавила: -- Он ничего не слышит... Он влюблен в Вику... Это было имя подружки сестры. Вторая девочка в ответ хмыкнула, а Сергей, очнувшись, испытал чудовищной силы стыд и такой же силы мистическое удивление, как если бы, проснувшись утром, услышал от матери содержание своего юношеского сна. Да как же это может быть, да что же это я, с ума сошел, что ли, думал он, боясь шевельнуться, боясь хоть одним движением показать, что он что-то слышал, как если б ему, показав, что он знает о том, что они знают, пришлось бы немедленно убить их, свидетелей его позора. Дождавшись мгновения, когда, как ему показалось, дети забыли о его существовании, он ушел, весь внутренне сжавшись от стыда. Сколько он ни думал о случившемся, он никогда не мог толком понять, откуда эта девочка знает о том, о чем, в сущности, он сам едва догадывался. Единственно реальное, что он мог установить, это то, что подружка сестры жила недалеко от этого сквера. Может быть, девочка эта была с ее двора и она, болтушка, кому-то что-то сказала, а девочка услышала? Но откуда она его узнала? Это казалось непостижимым. Позже, вспоминая этот запомнившийся ему на всю жизнь день, он думал о том, что стыд, испытанный им, мог быть таинственным наказанием за то, что он испытал позорное эстетское отвращение при виде бедной старушки, бегущей, вскидывая свои безобразные ноги. Теперь он уже знал, что этот недостаток в нем есть, и стыдился его, и старался от него избавиться, насколько это возможно. Но, вспоминая этот случай, он все-таки старался и оправдаться. Он знал, что по-настоящему испытывает нежность по отношению к старым людям, впрочем, как и к детям, но старушка эта, побежав через дорогу, сама вышла из того измерения, в котором она, вероятно, достойна восхищения, и вошла своими суетными прыжками в измерение, где она безобразна. Ну, мало ли, подумал он, тут же оспаривая себя, может, магазин закрывали, вот она и побежала... {182} "...Чего это я вдруг вспомнил", -- подумал он и, последовательно возвращаясь по ходу своих мыслей, решил, что горячее прикосновение солнца напомнило ему то первое в жизни незабываемое прикосновение. Он оглядел берег с лагерем на склоне, со студентами на диком пляже и заметил, что обитатели берега чуть-чуть перегруппировались, хотя и теперь все было живописно и гармонично, как раньше. Сейчас на берегу почти все угомонились и лежали, кто в одиночку, кто парами, в море мало кто купался. Часть студентов поднялась к своему лагерю и, по-видимому, разбрелась под зеленью этих могучих корявых дубов. Те двое, что сидели на берегу под скалой, сейчас лежали в короткой тени скалы, и только ноги их, вылезая из тени, были резко освещены солнцем и иногда, лениво лаская друг друга, притрагивались друг к другу, почесывались лодыжкой о лодыжку, замирали и опять ласкались, словно ощупью спрашивая друг у друга: -- Ты здесь? -- Я здесь. -- Вот и хорошо... Девушка, читавшая книгу, сейчас лежала, нежно озолотив и смягчив очертания скалы. Лицо ее было прикрыто все той же книгой. Парень, удивший рыбу, непристойно следя за клевом при помощи своей маски, исчез, и казалось, не исключено, что он вообще переместился к подводному подножию скалы, чтобы оттуда следить, как именно рыба берет наживку. Сергей вдруг почувствовал с необыкновенной яркостью и силой красоту этой дуги залива с обрывистыми холмами, с корявыми дубами, с этим молодежным лагерем, с густым, необыкновенно чистым морем, с каждым скальным выступом из него, он почувствовал счастье от своей способности все это чувствовать и любоваться всем этим, он почувствовал счастье любить все это, почувствовал счастье мускульной силы ума, как бы заранее знающей, что в случае необходимости она может выжать из всего этого его четкую духовную сущность. Сергей ощутил резкий клевок, подсел и стал выбирать шнур. Интересно, что бы это могло быть, подумал Сергей и увидел сквозь воду розоватую спинку барабульки и удивился, что барабулька так резко сопротивляется, хотя она обычно шла довольно вяло. Видно, большая, подумал Сергей, и только наклонился над водой, чтобы сразу схватить ее, как услышал возглас девочки: -- Скорпион! {183} Сергей отпрянул, и одновременно рука его приподняла над водой шнур, на котором мелко и быстро трепыхался скорпион, и спинной створчатый плавник его сладострастно сжимался и разжимался. -- Бей его, бей! -- крикнула девочка, подавая ему отцовскую босоножку, и Сергей схватил эту босоножку, подвел шнур поближе к борту и ударил рыбу. Он попал в нее, но, видно, удар пришелся неточно, -- во всяком случае, скорпион с еще большей силой затрепыхался, и Сергей, чувствуя еще большее отвращение и страх к его теперь беспорядочным трепыханиям, стал колотить и колотить башмаком, зная, что так можно порвать леску, но уже не в силах остановиться. В конце концов несколько ударов оказались достаточно точными, и скорпион перестал трепыхаться, но Сергей, все же не решаясь его тронуть, прижал его тем же башмаком к борту и, опять же рискуя сломать крючок, медленно сдернул рыбу. Крючок вылез изо рта, и измолоченный скорпион, шлепнулся в воду и стал тонуть, тускнея красноватой тигриной рябью. Это был самый крупный из сегодняшних скорпионов. -- Не дай бог, такой саданет, -- сказал Володя, -- надо уходить отсюда... -- А чего бояться, -- сказал Сергей, разгоряченный борьбой со скорпионом и удачным ее завершением. Он наживил крючки всЃ еще дрожащими от волнения руками, чувствуя прилив сил, еще больший прилив счастья от преодоленного комплекса страха и отвращения к этой рыбе. Ничего страшного, думал он, надо просто пристукнуть его и выбросить. -- Не в этом дело, -- сказал хозяин, -- наверное, сюда подошла стая скорпионов, и теперь рыба клевать не будет. -- Еще половим, -- попросил Сергей, думая про себя: пусть подошла стая скорпионов, пусть попадется еще несколько, чтобы я окончательно избавился от этого детского страха и отвращения к ним. Пока он так думал, хозяин подсек какую-то рыбу и, взяв в зубы второй шнур, стал вытягивать первый, одновременно прислушиваясь к его концу. -- По-моему, опять скорпион, -- сказал он сквозь зажатый в зубах шнур. Сергей и хозяин перегнулись за борт, и через минуту в глубине показалась чуть розовеющая спина скорпиона. -- Сматывай, Женька! -- закричал хозяин, словно дочка была виновата в том, что ему опять попал скорпион. Шнур {184} выскочил у него изо рта, но он не стал его подымать, а только зажал между колен катушку, на которую тот был намотан, и снова стал искать глазами, чем бы ударить скорпиона, уже поднятого над водой. "Интересно, какой новый предмет он сейчас достанет, чтобы убить его", -- подумал Сергей, когда Володя опять наклонился, заглядывая под переднюю банку, а скорпион яростно трепыхался и все расширял свои откачки, а Сергей все следил с любопытством, что еще вытащит хозяин, -- и вдруг почувствовал страшный удар по ноге. В какую-то долю секунды он вообще не понял, в чем дело. Ощущение было такое, что кто-то железным прутом со всего размаха ударил его по ноге пониже колена. В то же мгновение он увидел оттрепыхнувшееся от его ноги и продолжающее трепыхаться, как бы неохотно подчиняясь законам колебания, тело скорпиона. -- Па, осторожней, -- сказала девочка, и тут хозяин поднял голову. Ни дочка, только заметившая, что леска со скорпионом слишком близко подошла к Сергею, ни тем более сам хозяин ничего не заметили. Но сейчас, подняв голову и держа в руке катушку, он посмотрел на Сергея, и, хотя Сергей молчал, сдерживаясь изо всех сил, он все понял. -- Ударил?! -- Кажется, -- ответил Сергей и показал на место, где пронизывала его особая, как бы сверлящая кость боль. Володя наклонился и посмотрел ему на ногу своими острыми яркими глазами. -- Да, ударил, -- сказал он, надавливая ему на боль своим сильным шершавым пальцем, -- постарайся выдавить кровь... Он быстро выпрямился и, прижав катушкой голову скорпиона к борту лодки, раздавил ее. Он оторвал его от крючка, но почему-то не выбросил в море, а вбросил в садок. -- Считай, что боевое крещение, -- сказал он Сергею, пытаясь пошутить, -- теперь ты настоящий рыбак. Сергей улыбнулся, но почувствовал, что улыбка получилась жалкая. Хотя первоначальная острота боли как будто прошла, но боль была очень сильная, какая-то необычная, костяная. Он изо всех сил стал нажимать вокруг болевой точки, но кровь никак не выходила. Наконец появилась большая густо-пунцовая капля. -- Слишком мало, -- сказал хозяин. Он сматывал свои закидушки. -- Разве больше не будем ловить? -- спросил Сергей, {185} стараясь изо всех сил не показывать, что ему очень больно. -- Нет, нет! Надо было еще раньше уйти, -- сказал Володя и, домотав второй шнур, взялся за капроновый шнур якоря. В движениях его появилась быстрота и легкость. Пересиливая боль, Сергей смотал свою закидушку и вложил ее в деревянный ящик. Сейчас хозяин стоял на передней банке и, напружинивая сильные руки, вытаскивал камень, но, видно, он застрял в какой-то скальной расщелине. Володя его несколько раз сильно дергал в разные стороны и наконец, поймав направление, с какого камень можно было снять с места, за которое он зацепился, сильно дернул и, видно, сдернул его со дна, потому что лодка сразу стронулась с места и пошла по инерции толчка. Перебирая сильными пальцами мокрый капроновый шнур, хозяин тащил груз, и было видно, как трудно тянуть довольно тонкий мокрый капроновый шнур, и как напрягаются кисти рук, как врезается шнур в ладонь, и лодка, чем выше поднимается груз, тем свободней идет по течению. Наконец он вытащил камень, быстро сдернул с него узел шнура, бултыхнул его в воду и, откинув дочке конец каната, прикрепленный к деревяшке, приказал: -- Мотай! Он пересел на среднюю банку, показывая Сергею, чтобы тот садился на корму рядом с девочкой. -- Сильно болит? -- спросил он у Сергея, сбрасывая в воду весла. -- Да, порядком, -- сказал Сергей и тронул место, где ударил его морской скорпион. Боль продолжалась с не меньшей силой, но характер ее несколько изменился. Казалось, вокруг костяной сердцевины ее наращивается и наращивается пульсирующая масса боли. -- Можно, я высосу рану? -- сказала девочка. С мотка мокрого шнура капала вода, и видеть это почему-то было неприятно. -- Ну что ты, -- ответил Сергей, чувствуя, что это было бы слишком демонстративно. -- Если бы разрезать, -- сказал хозяин, изо всех сил налегая на весла, -- а так ничего не высосешь. -- Ничего, пройдет, -- сказал Сергей и отодвинул ногу, когда по ней скользнул мокрый шнур, который доматывала девочка. Прикосновение почему-то было неприятно, хотя все еще было очень жарко. -- Конечно, пройдет, -- сказал хозяин, ровно и сильно загребая, -- часа два-три, а там уляжется. {186} "Неужели еще часа два-три", -- подумал Сергей, отказываясь верить, что такая боль может длиться так долго. Хозяин сильно загребал своими жилистыми, мускулистыми руками, и лодка шла очень быстро, несмотря на тяжелый садок с рыбой, висевший за бортом. Иногда брызги от весел падали на корму, где сидели Сергей и девочка, и Сергей вздрагивал, до того эти брызги были ему неприятны. Видно, его начинало знобить. Они шли близко от берега и снова увидели скалу и девушку, так мягко облегающую ее. Теперь ему почему-то неприятно было видеть голую девушку, окруженную водой, то есть ему было неприятно, что ее может обрызгать любая волна. Услышав шум весел, девушка подняла голову и улыбнулась всем, может быть Сергею в особенности, отчасти выражая взглядом удивление, что они уже уходят. Сергей попытался ей дружески улыбнуться, но, чувствуя, что ему не до этого, оставил попытку на полпути. -- Его скорпион ударил! -- крикнула девочка, словно хотела объяснить ей недостаточную дружественность прощания. -- Скорпион? -- повторила та, ничего не понимая, и, набрав в шапочку воды, облила себя ею, отстранив книгу, чтобы она не намокла. Сергей вздрогнул, увидев, что она обливается водой. Лодка шла вперед, а девушка, все уменьшаясь, опять набрала в свою шапочку воду и опять уютно облилась ею, как бы говоря: вот мне жарко, я обливаюсь водой, и это ясно и понятно. А откуда взялся ваш скорпион, я не знаю, да и не очень-то это мне нужно знать. Она снова улеглась на скалу и положила на лицо распахнутую книгу. Близко от них прошла лодка с местными рыбаками, и тонкая водяная пыль от винта обдала Сергея, и он невольно напряг мышцы, словно не хотел впускать в себя эту неприятную влагу. Рыбаки ревниво оглядели их улов и сами знаками показали, что у них ничего нет, хотя никто их об этом не спрашивал. Запах бензина и водяная пыль, отброшенная на их лодку, были очень неприятны. Сергея колотил озноб. Напротив дома хозяина, возле зонта, зарытого в гальку, сидело человек восемь -- десять отдыхающих, и Сергей издали узнал жену по золотистой шлемообразной копне волос. Не успели они подойти к берегу, как огромный хозяйский петух вскочил на ограду, напряженно кукарекнул и, перелетев {187} на берег, тяжело грохнулся, вскочил и стал пробираться к приближающейся лодке. Сергей вспомнил, что Володя говорил о том, что петух всегда его встречает, когда он возвращается с рыбалки. -- Я же говорил, -- сказал Володя, кивнув на петуха и стараясь взбодрить Сергея улыбкой. Лодка, скрежетнув галькой, ударилась носом о берег. Из калитки выскочила младшая дочка хозяина и, вся сияя, побежала к лодке. -- Папа и дядя Сережа приехали! -- закричала она таким голосом, словно не ожидала, что они возвратятся живыми. Она пробежала мимо сидевших под зонтом, только теперь, когда она с криком пробежала мимо них, заметивших лодку. Девочка с разгону вскочила в лодку, пробежала по банкам и бросилась в объятия к Сергею, чуть не свалив его за борт. -- Потише ты, -- крикнула на нее старшая, -- его скорпион ударил! -- Скорпион?! -- повторила она и, отпрянув лицом, посмотрела на Сергея с живым любопытством. -- Ницего! Меня в прошлом году тоже ударил, и ницего -- жива! Да не жива, а сама жизнь и есть ты, подумал Сергей восторженно и нежно, на мгновение забыв о своей боли и с удовольствием оглядывая эту девчушку, всю шоколадную от загара, с крепенькими руками и ногами, с огромным беззубым ртом, так призывающим не огорчаться, а радоваться жизни. -- Ой, сколько! -- сказала она, увидев садок с рыбой, провисший вдоль борта, и стала кряхтя снимать его с уключины. Не сумев снять его с лодки, она спрыгнула за борт и, стоя по пояс в воде, снова закряхтела и все-таки сняла садок, вышла на берег и потащила его к дому. Увидев идущего следом за ней петуха, она вытащила из садка ставридку и бросила ему. Петух взял рыбу и отошел с нею подальше от людей. Старшая девочка сняла весла и понесла их к дому. Остальные вместе с Сергеем вытащили лодку на сушу, хозяин открыл чоп, то есть втулку, закрывавшую отверстие на дне лодки, они приподняли носовую часть, и вода, набравшаяся на дне лодки, постепенно вылилась. Эта струя нагретой и помутневшей в лодке морской воды внушала какое-то отвращение. Сергея продолжало знобить. -- Ну, как рыбалка? -- спросила жена с некоторой насмешкой {188} в голосе, когда мужчины, приподняв нос лодки, ждали, когда вытечет из нее вся вода. -- Как видишь, -- сказал Сергей, пожимая плечами. Ему была неприятна эта насмешка в голосе, как бы иронизирующая по поводу этих самых мужских развлечений. После каждой разлуки -- у нее было такое свойство -- она немного отчуждалась от него, отвыкала. И сейчас она стояла возле лодки, нерешительно улыбаясь, словно ребенок, после летнего лагеря впервые встретившийся с родителями. Вылив из лодки воду, начали втягивать ее во двор, и Володя стал рассказывать, как Сергея ударил морской скорпион, а Сергей изо всех сил держался, чтобы не показать, как ему больно. Но, видно, по лицу его это было заметно. Жена летчика сказала, что она сейчас принесет тройчатку, и боль обязательно снимет, а хозяин сказал, что тут тройчатка не поможет, придется перетерпеть. -- Могу в "Скорую помощь" позвонить, -- сказал геолог из Тбилиси, -- пусть сделают укол. -- Что вы, -- поморщился Сергей, -- ни в коем случае... Этот геолог из Тбилиси по какому-то очень высокому блату добился телефонной установки для своей машины. Он все предлагал свои услуги, все хотел как-нибудь использовать свой телефон, но телефон тут никому не был нужен. Сергей дошел, вернее, доковылял вместе с женой до дома, вошел в комнату, которую они занимали, и лег на топчан. -- Тебе и в самом деле очень больно? -- спросила жена нерешительно, стоя возле Сергея. Нога у него горела, и он почувствовал раздражение. -- Да, -- сказал он. Она присела рядом. -- Может, погладить тебя, -- сказала она и нерешительно положила ему руку на грудь. Рука была прохладная. -- Не знаю, -- сказал он, и в самом деле ничего не чувствуя от ее прикосновения, потому что пульсирующая боль огненной тяжестью дышала в ноге. Обычно он очень любил всякое проявление ее ласки. В коридоре раздались шаги. Она быстро убрала руку. Он подумал: как будто не мужа гладит, а чужого человека. -- Можно? -- И дверь открылась. Это была жена летчика. Сейчас она была в сарафане, кое-где облепившем ее тело. Успела окунуться в море, подумал он. На загорелых ногах ее виднелись струйки песка. Несмотря на боль, он {189} заметил, что она хороша и выражение заботы сделало ее еще привлекательней. В руке она держала две таблетки. -- Выпейте сразу обе, -- сказала она, подходя к топчану и оглядывая комнату. -- А где вода? -- А я не знаю, -- сказала жена Сергея и развела своими длинными, слабыми руками. -- Я сейчас принесу, -- сказала жена летчика, передавая ей таблетки. Сергей подумал, что лучше бы воду принесла его жена. Он взглянул на жену, и она поняла его недовольство. Она пожала плечами. -- Я еще не знаю, где здесь что, -- сказала она. И никогда не узнаешь со своим характером вечной пассажирки, подумал он с раздражением. Жена летчика принесла стакан и графин с водой. Она налила воду в стакан, поставила графин на подоконник и подошла к нему. Он взял таблетки и запил их водой, вернул стакан жене летчика, поблагодарив ее кивком. -- Я думаю, должно помочь, -- сказала она, -- стакан я оставляю. -- Она поставила его на подоконник и выразительно посмотрела на жену Сергея, как бы говоря: теперь-то, я надеюсь, ты сумеешь подать воды своему мужу. Она вышла из комнаты. -- Я всегда теряюсь при виде таких хищниц, -- сказала жена Сергея, глядя в окно. Сергей проследил за ее взглядом и увидел, что жена летчика, уже сняв сарафан, прошла на пляж ко всей компании. Дом стоял на пригорке, и отсюда хорошо был виден пляж и было видно море, насколько позволяло окно. -- Почему хищница? -- спросил Сергей, голосом показывая, что ему, тратящему сейчас все свои силы на одоление боли, приходится уделять внимание этим никчемным разговорам. -- Ну, это же видно, -- пожала она плечами, все еще глядя в окно. Солнце уже опускалось над морем, так что вся компания, хоть и сидела под зонтиком, была сейчас озарена его не очень жаркими золотящимися лучами. Все они сейчас выглядели сильными, здоровыми, красивыми, и Сергей подумал, что почему-то всегда с ним случается что-нибудь такое, что делает его беспомощным по сравнению с другими. Белобрысый мальчик, еле волоча корзину с какими-то фруктами, подошел к компании, поставил корзину и, сложив на животе руки, что-то вежливо предложил. Сергей невольно прислушался, но слов не мог разобрать. {190} Вдруг вся компания расхохоталась, и когда хохот смолк, Сергей услышал голос геолога из Тбилиси. Он иронически что-то заметил мальчику, после чего все снова захохотали. Мальчик несколько смущенно, но как бы продолжая утверждать свою линию, снова сложил руки на животе. -- Все у моря... а я тут должна сидеть, -- вдруг сказала жена Сергея, и он, слегка сучивший болевшей ногой, медленно, украдкой остановил ее. Теперь, когда он остановил ногу, боль запульсировала с новой силой. -- А ты иди, -- сказал Сергей, всеми силами стараясь придать голосу обычную интонацию, -- мне уже лучше. -- Правда? -- спросила она, стараясь вглядеться в него и понять, не обиделся ли он. Сергей ничего не дал ей понять. Теперь, когда она сказала, что ей хочется быть там, где сейчас всем весело, а не там, где Сергею больно, -- обида с такой силой захлестнула Сергея, что он собрал всю свою душевную энергию, чтобы не выдать своего состояния, а дать во всей чистоте и полноте проявиться ее безжалостному эгоизму. -- Да, иди. - сказал он как можно проще. -- Ты ведь целый день развлекался, -- сказала она и, наклонившись, поцеловала его в губы. Сергей не хотел и никак не мог бы ответить ей на этот поцелуй, и она это почувствовала, и это ей показалось противоречащим его же собственным словам. -- Ты и вправду не обиделся? -- сказала она еще раз и поправила штрипку купальника, слетевшую с плеча, когда она к нему наклонилась. -- Да, попробую заснуть, -- сказал он. Сергей вспомнил, как он болел в детстве. Он вспомнил, как мама, узнав, что он заболел (обычно это был очередной приступ малярии), возвращаясь с работы, стремительно входила в комнату, где он лежал, издали вглядываясь в него, пытаясь понять, насколько опасна его болезнь, быстро подходила к постели, трогала ладонью лоб, взбивала подушку, встряхивала одеяло, совала ему под мышку градусник, и весь ее облик говорил о страстном желании проникнуть душой в его больное тело и помочь ему одолеть эту болезнь. И Сергей сквозь жар болезни чувствовал странный уют и сладость ее желания проникнуть в него, слиться с ним и вместе с ним одолеть его недомогание. И сладость, и странный уют этого ее желания были настолько приятны ему, что он в такие минуты хотел, чтобы температура его оказалась большой, болезнь опасной, потому что он чувствовал, {191} что сладость проникновения ее в него, уют кровного родства, готовность к самоотдаче делались тем зримей, тем сладостней, чем реальней была опасность его заболевания. Она давала ему лекарство, а чаще просто клала ему на лоб мокрое полотенце и сидела возле него, помахивая чем-нибудь, освежающим воздух, и на лице ее было выражение великого терпения, силой своей безусловно превосходящего его болезнь, и он это чувствовал, и от этого ему становилось легче. Несмотря на слабость, на большую температуру, на чугунную тяжесть в голове, он понимал, что рано или поздно болезнь будет преодолена, и это понимание конечности болезни, которое он осознавал, глядя на маму, тоже приносило ему облегчение. Но главное, что он навсегда запомнил сквозь морок температурного жара, -- этот странный уют, исходивший от ее облика, эту сладость уюта от полноты ее душевной самоотдачи. В такие минуты он чувствовал, хотя и не осознавал словесно, что болезнь приоткрывала в нем что-то такое, что давало возможность устремиться ее душе в него и заполнить его до краев и успокоиться в этой заполненности. Значит, и болезнь его была не напрасным страданием, чувствовал он, опять же словесно не осознавая этого, а имела смысл и, как все объясненное смыслом, приносила успокоение, вернее, рождала сладостную точку уюта внутри мерцающего, воспаленного болезнью сознания... Жена вышла, и Сергей, пока она выходила из комнаты, глядел на линию ее спины, особенно красивую именно в этом черном купальнике, оттеняющем нежность и законченность этой линии. Потом, когда она вышла из дому и тропинкой спускалась к калитке, он продолжал смотреть на нее и вдруг как-то целиком увидел ее идущее тело -- не то чтобы отдельно от купальника, а как бы отдельно от всего, может быть даже души, а точнее -- именно души, или того, что люди именуют этим понятием. Тело -- с его великолепной спиной, длинными нежными ногами -- двигалось как самостоятельное существо, грациозное, законченное, зрелое и, главное, не только не нуждающееся в каком-то душевном дополнении, а ясно осознающее, что всякое дополнение было бы разрушением его первоначального замысла. И конечно, именно это тело сейчас толкнуло ее сказать, что его место там, где сидят на ласковом солнце, смеются, купаются, а не здесь, где страдают и лежат в постели. В калитке она столкнулась с мальчиком, который собирался {192} войти во двор. Мальчик вежливо уступил ей дорогу. Темно-золотистое тело слегка откачнулось и вышло на пляж. Мальчик поставил свою корзину и закрыл дверь на щеколду, потому что хозяйский волкодав мог выскочить на пляж, и хотя людей он не трогал, но мог сцепиться с соседской собакой. Глядя в окно, Сергей поверхностью своего сознания следил за тем, что там происходит, но думал о том, что сейчас произошло. Впервые он так ее увидел и впервые поразился, что это очень похоже на правду. Он поразился мысли, что это ее прекрасное золотистое тело, такое гибкое, такое зрелое, имеет и, наверное, всегда имело самостоятельный смысл существования, и этот смысл сильнее всего остального, что, может быть, и есть в ней, и поэтому право решающего голоса во всех спорных вопросах всегда будет за ним, за этим телом. А разве я в этом не виноват, вдруг мелькнуло у него в голове. Но почему? Он не успел додумать эту мысль... -- -- Сергей Тимурович, можно? -- раздался голос мальчика за дверью. Сергей вздрогнул, очнувшись от своих мыслей. -- Ты цего?! Ты не знаешь, цто дядя Сережа заболел?! -- раздался голос Вали из другой комнаты и топот ее крепких босых ног. -- Заходи, заходи, -- сказал Сергей. Мальчик вошел в дверь и поставил свою корзину у ног. -- Я только на минуту, я знаю, что вас ударил морской скорпион, -- сказал мальчик и, вынимая из корзины два початка вареной кукурузы и ища, куда их положить, огляделся и спросил: -- Как вы себя сейчас чувствуете? -- Лучше, -- сказал Сергей. В дверях показалась девочка. Ища глазами брюки, где у него лежал кошелек с деньгами, и найдя их, он кивнул девочке: -- Вынь у меня там деньги... Сколько? В черных брюках, в белой рубашке с закатанными рукавами, со светлыми волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, мальчик стоял в дверях комически корректный и в то же время исполненный сдержанного достоинства. На вид ему было лет тринадцать -- четырнадцать. -- Вообще-то мы продаем два початка -- рубль, но дело в том, что Шота Карлович за вас уже заплатил, -- сказал он бесстрастно и доброжелательно. -- У тебя все рубль, -- ворчливо заметила Валя и, принеся {193} тарелку из другой комнаты, положила в нее початки. -- Вам соли дать? -- спросил мальчик, не обращая внимания на ворчливый тон девочки. -- Не надо, -- сказала девочка и вышла из комнаты за солью, -- а то опять рубль попросит. -- Соль бесплатно, -- бесстрастно пояснил мальчик и, когда шаги девочки замолкли в другой комнате, добавил: -- Сергей Тимурович, может быть, вам хочется с утра свежего инжира или винограда? Я могу приносить... -- Хорошо, -- сказал Сергей, -- а сколько это стоит? -- Килограмм рубль, -- сказал мальчик, не то чтобы смутившись, а как бы сам удручаясь бедностью шкалы прейскуранта. Сергей рассмеялся и потому, что это в самом деле было смешно, и потому, что он словно только сейчас понял тот возглас геолога из Тбилиси, после которого вся компания рассмеялась. Возглас этот явно означал: -- Слушай, что такое, у тебя все рубль стоит? -- У нас, как на базаре, -- пояснил мальчик, нисколько не смущаясь смехом Сергея. -- На базаре уже давно по восемьдесят копеек, -- сказала девочка, входя в комнату с солонкой, в одной ячейке которой лежала аджика, а в другой соль. -- На базаре бросовые фрукты, а у нас свежие, прямо с ветки, -- пояснил он, нисколько не смущаясь уточнением девочки, -- и потом, автобус туда десять копеек и обратно десять... Вот и получается рубль... Выздоравливайте, Сергей Тимурович, я пошел. -- До свиданья, -- сказал Сергей. Девочка поставила солонку на стол рядом с тарелкой, в которой лежали два початка кукурузы. Потом она придвинула скамейку к топчану и поставила на нее тарелку с кукурузой и солонку. Взглянув в окно, Сергей увидел, что мальчик, косясь на собаку, прошел в калитку, просунул руку поверх нее и закрыл ее щеколдой. -- Ты чего с ним так грубо? -- спросил Сергей. Он почувствовал, что, пожалуй, смог бы съесть эту кукурузу, только лень руку протягивать. -- Вечно он продает, -- сказала девочка, -- у них вся семья такая -- жадные. -- Ешь, -- кивнул он девочке на кукурузу. Девочка посмотрела на тарелку хитренькими узкими глазками и сказала, имея в виду, что в тарелке только два початка: {194} -- А тетя Лара? -- Ничего, она там ела, -- кивнул он на окно. Те, что сидели под зонтом, сейчас разбрелись по берегу, собирая для костра выброшенные морем щепки, сучковатые ветки, окаменевшие корни. Уху собирались варить прямо на берегу. Девочка приволокла стул к топчану, взяла початок, взобралась на стул и стала есть кукурузу, обмазав ее аджикой. -- Что-то Женя не приходит, -- сказала она, -- обычно она приходит с обедом раньше. Сергей усмехнулся этому простодушию. Он знал, что почти каждый день кто-нибудь из девочек ходит в столовую, где работает мать, и, пообедав там, приносит обед для отца и сестры. Если отца не было дома, обе девочки ездили в столовую и там обедали. Сергей взял в руки еще теплый початок кукурузы и обмазал его аджикой. -- Хотите, я вам сочинение прочту, -- сказала девочка, аппетитно жуя, -- я его уже кончила. Только не смейтесь... -- Ну что ты, -- сказал Сергей и откусил от своего початка. Она слезла со стула, потопала в другую комнату и пришла с тетрадью. -- Я написала про нашего медвежонка, -- сказала она, снова взбираясь на стул, -- вы же знаете про него? -- Конечно, -- сказал Сергей. Он уже слыхал про этого медвежонка. -- "Судьба медвежонка", -- прочла она, распахнув тетрадь и слизнув с губы крошки от разваренной кукурузы, словно они ей мешали читать. -- "В прошлом году, когда папа работал на Голубом озере, один дядя подарил ему медвежонка. Этот дядя нашел медвежонка в реке, потому что был ливень и медвежонка смыло. Дядя этот вытащил медвежонка, а потом через неделю подарил его папе. Может, он надоел ему, может, некому было ухаживать за медвежонком, мы не знаем. Мы очень полюбили нашего медвежонка, потому что он был очень веселый и неглупый. Но он был слишком веселый. Например, он хватал наших индюшек за крылья и играл с ними. Он волочил их куда-нибудь и делал вид, что злится. На самом деле он не злился, он играл, что доказывает, что он не был глупым. Но индюшкам это не нравилось. Маме тоже..." Сергей рассмеялся, и она, прервав чтение, посмотрела на него смущенными глазами. -- Смешно? -- спросила она. {195} -- Очень, -- сказал Сергей, любуясь девочкой. -- Дальше будет грустно, -- сказала она и добавила, чтобы успокоить его: -- Но не сейчас, в самом конце. -- Да? -- сказал Сергей. -- Да, -- ответила она и, чтобы окончательно успокоить его, откусила от своего початка. Во всяком случае, так Сергею показалось. Он тоже откусил от своего початка, показывая, что он спокоен. Она приподняла тетрадку с колен и стала искать место, где она остановилась. -- Это я уже читала, -- сказала она вслух и продолжала: -- "...хотя медвежонок маму любил больше всех, потому что мама приносила ему вкусные объедки. Мы с медвежонком часто игрались, возились, боролись. И он всегда еще хотел бороться, когда я его побарывала. А когда он меня побарывал, он уже не хотел бороться. Мы с ним каждый день купались в море. Он очень любил купаться и так быстро бежал к морю, что я за ним не успевала, и он меня тащил на цепи. За год медвежонок очень вырос, и нам стало трудно кормить его объедками. Мы начали его пасти. То я, то моя сестра Женя, а иногда вместе. Над нашим домом дубовая роща. Там кусты со всякими ягодами. Например, ежевика или черника. Трава там жирная. Там мы пасли медвежонка. Скоро он научился сам туда ходить и вечером сам приходить, как домашнее животное. Но однажды он ушел и больше не пришел. На следующий день мы узнали, что охотники его застрелили, приняв за дикого. Они об этом сказали маме, и они хотели отдать шкуру, но мама не взяла. Она только взяла кусок мяса, потому что мы никогда не пробовали мясо медведя. В тот день мы долго плакали, мясо долго варилось и оказалось вкусным. Мама боялась, что скажет папа. Когда папа приехал с Голубого озера, он ничего не сказал. Он уехал в Сочи и там пил, пока у него хватало денег. Денег хватило на два дня. Оказывается, папа медвежонка любил больше всех, но он не говорил об этом. Теперь папа мечтает вырыть во дворе бассейн и поселить в нем дельфинов. Он говорит, что на дельфинов будут все отдыхающие клевать и фотографироваться, когда они взлетают над водой. Мама говорит, что с медвежонком он говорил то же самое. Но папа говорит, что дельфины разумные существа. Мы это видели по телевизору. Но все-таки дельфины это рыбы, а рыбы не могут быть умней животных. Особенно такого доброго лапочки, как наш медвежонок". {196} Ну как, дядя Сережа? -- спросила она и прикрыла лицо тетрадью, так что одни черные продолговатые глазки с лукавой застенчивостью высовывались над тетрадью. -- Замечательно, -- сказал Сергей искренне. Он почувствовал, что рассказ девочки влил в него какую-то живительную бодрость. -- А не обманываете? -- протянула она, уже веря в то, что он говорит правду. Она снова прикрыла лицо тетрадью, и глаза ее еще ярче засияли, и он чувствовал, что она сейчас улыбается своей огромной улыбкой. -- Нет, честное слово, -- сказал Сергей, удивляясь и радуясь этому чудесному ребенку, и мимоходом хмуро подумал, что учительница явно ей не простит нескольких мест в ее сочинении. -- А Женька говорит, что так писать нельзя, что учительница все исправит, -- сказала девочка и снова взялась за кукурузу, -- а я ей говорю: это же правда, ты скажи, разве здесь что-нибудь неправда? -- Может, учительнице и не понравится, -- сказал Сергей, -- но я тебя уверяю, что это очень хорошее сочинение. -- Тогда почему ей не понравится? -- спросила она с нетерпеливым любопытством. Она задвигалась на стуле, и крепкая голая нога ее, не достающая до полу, стала шлепать по ножке стула, как собака шлепает хвостом, когда с нетерпеливой радостью ждет от хозяина еды или прогулки. В сущности, это был труднейший вопрос, хотя и направлен точно по адресу. -- Во всяком случае, помни, -- сказал он ей, чувствуя, что не сможет ответить на вопрос, -- ты написала очень хорошее сочинение, но учительница может его не так понять... -- Потому что она никогда не видела нашего медвежонка? -- спросила девочка. Сергей заметил, что она иногда, как сейчас, правильно произносила звуки, которые ей обычно не удавались. Сейчас она старалась понять и вдумывалась в то, что говорила. -- Отчасти, -- сказал Сергей. Он почувствовал, что ему стало гораздо лучше, боль стихала. Он положил в тарелку кочерыжку съеденного початка. Состояние его напоминало то, какое бывает после приступа малярии. Девочка взяла тарелку и, продолжая догрызать свой початок, вышла из комнаты. Прислушиваясь к стихающей боли, Сергей погрузился в воспоминания. {197} ___ Сергей внезапно проснулся. В гостиничном номере было тихо и темно. Рядом на кровати спала его жена, у противоположной стены на диване спала шестилетняя дочка. Сергей привстал на кровати и посмотрел на диван. В сумеречном свете он разглядел в небрежных, как бы овевающих складках простыни ее бегущее во сне тело -- любимая поза спящих детей. Жена, в отличие от дочки, спала в умиротворенной позе, кротко положив ладонь под щеку. Ее миловидное лицо с резко выделяющимися бровями сейчас выражало безграничный покой и смирение. Да, смирение... Ничего себе смирение... Сергей нащупал на стуле часы, взял их в руки и, повернув циферблат к окну, разглядел, который час: было половина второго. Значит, он спал около часу. Он положил часы на стул и снова посмотрел в лицо спящей жены. Лицо ее по-прежнему выражало покой и смирение. Теперь он понял, отчего он прос