енного и научного познания, а следовательно, относится к сфере философского исследования. Возможно, он считал, что философы неверно понимали природу своего 193 предмета, и то, что некоторые (например, ранние утилитаристы) пытались поставить этику на "научную основу", могло бы служить еще одним доказательством этого. Однако на время оставим другие возможные предположения о возможной интерпретации процитированного выше высказывания и сосредоточим внимание на наиболее важных из них. Очевидно, что первой мишенью его критики был Декарт. Разве не лежит в основе его философской позиции общеизвестное доказательство, а именно доказательство его собственного существования как сознательно мыслящего существа, которое он выразил в формуле "Cogito, ergo sum"? И разве из этого доказательства Декарт не делает далее вывод, что его сущность - это его мышление и что оно существует логически независимо от его тела, а его тело является протяженным материальным объектом, с которым мышление, как это обнаруживается на последней стадии анализа, соединено лишь "случайным" образом? Но если мы согласимся с вышесказанным, то как перед Декартом, так и перед его последователями неизбежно встает проблема: каким образом сознание, или "разумная душа", может влиять на тело? Трудно понять, каким образом две сущности, принадлежащие к двум разным сферам бытия - "ментальной" и "физической", - могут взаимодействовать друг с другом или влиять друг на друга, но картезианская философия решила эту проблему путем примирения статуса того, что изначально является неразрешимой тайной, того, что находится за пределами человеческого разума, с Богом [но, если следовать мысли Картезия, то эта проблема становится абсолютно неразрешимой тайной, постичь которую не под силу человеческому разуму]. Однако очевидно, что отрицать существование взаимодействия или "взаимоопределения" невозможно, таким образом, Декарт был вынужден сделать различие между "актами души" ("чистой мыслящей сущностью", как называл их Декарт) и актами "воления" или ментальными "актами воли", которые, по сути, являются "мыслями" и "утверждениями", побуждающими наше тело двигаться определенным образом. Так, например, "одно наше желание идти заставляет ноги двигаться, и мы идем" [1]. 1 Les Passions de fame. Ї 18. 194 Шопенгауэр совершенно не приемлет теорию Декарта, который полагает, что воля отделена от тела и является одной из функций разумно мыслящего сознания. Но Декарт не единственный, кого имел в виду Шопенгауэр, когда критиковал предыдущих философов за то, что они не учитывали роль воли, и, следовательно, допускали ошибки, анализируя природу человека и его поведения. Чтобы лучше понять мысли Шопенгауэра, обратимся к британской эмпирической традиции и к ее последователям во Франции XVIII века, которые, по словам Шопенгауэра, свели все ментальные и мыслительные процессы к лишь чувственным восприятиям (penser c'est sentir) и назвали их, используя терминологию Локка, "простыми идеями". Стремление этих философов описать весь опыт на языке однотипных базисных элементов привело к тому, что их теория сознания противоречит тому знанию о себе, которое у нас есть. Несмотря на всю свою изобретательность и гениальность, они не смогли в рамках своих систем найти должное место нашему восприятию нас самих как активных субъектов, взаимодействующих друг с другом и живущих в этом мире. Действительно и то, что Беркли понимал недостатки тех теорий, которые представляют сознание как не более чем пассивное восприятие ощущений и впечатлений, а "я" является лишь 195 их получателем: например, он уделял особое внимание "понятию активных субъектов" или агентов, совершающих "работу ныряльщика" [1], то есть считал необходимым ввести некую категорию волевой деятельности дополнительно к "чистому пассивному получению представлений или обладанию ими" [2]. С другой стороны, Юм не смог увидеть, что человек есть нечто большее, чем "пучок" восприятий - пучок мыслей, впечатлений, ощущений и т. д., имеющих случайные связи друг с другом или случайно относящихся друг к другу. Таким образом, очевидно, что он даже не предполагал существования такого независимого тождественного "субъекта", которому представляется или принадлежит определенная последовательность чувств и впечатлений. И далее, рассуждая относительно нашего знания о наших собственных действиях, можно предположить, что для любого мыслителя, который утверждает, что мы в конечном счете сознаем самих себя как получателей или обладателей "впечатлений и представлений", или который, впадая в крайность, утверждает, что мы можем быть отождествлены с чистым опытом или "сведены к нему", такой тип сознания должен быть описываем в сенсуалистской терминологии, как и все остальное. Таким образом, можно доказать, что понятие действия предпо -лагает два различимых элемента: первый - явление самонаблюдения или "внутреннее впечатление, которое мы ощущаем и сознаем" [3], и второй - "внешнее" ощущение нашего тела или какой-либо его части, движущихся определенным образом. 1 Беркли Дж. Principles of Human Knowledge (Трактат о началах человеческого знания). Ї 27. 2 Другое замечание (там же): "Говоря по существу, душа - это воля, в той мере, в которой последняя отлична от Идей". 3 Ю м Д. Treatise of Human Nature (Трактат о человеческой природе). Eveiyman. Т. II. 196 На основании закона о том, что каждое впечатление или ощущение - "отличимое" от других или "несвязное и отдельное" существование, логически представляется невозможным существование чего-либо вне себя, а связи между "внутренними" и "внешними" впечатлениями, о которых мы говорили выше, могут быть только случайными. Таким образом, только опыт дает нам представление о последовательности, в которой мы совершаем действия, и только через опыт мы познаем "единые законы", которым они подчиняются: Юм пишет: "Размышляя о воздействии сознания на тело... мы наблюдаем движения последнего вслед за желанием первого" [1]. И если это отношение такого рода, то в конечном счете его невозможно установить - фактически нет прочной связи между тем, что я обычно называю своей волей, и тем, что я обычно называю своим телом. 1 Enquiry Concerning the Human Understanding (Исследование о человеческом уме) Ї 58. Хотя Шопенгауэр непосредственно не упоминает в этой связи Юма, но, выражая глубокое уважение шотландскому философу, он ссылается на него большей частью с симпатией, и, по крайней мере, что касается связи разума с поведением, его собственные взгляды напоминают юмовские. При всем этом Шопенгауэрова теория воли не может не вызывать уважения, если рассматривать ее в более широком смысле, поскольку она выступает как против общих положений теории Юма о действии и сознании, так и против картезианских концепций, которые он подверг особенно яростной критике: обе теории были недостаточно полными, и возникала необходимость заменить их более глубоким анализом. 197 Именно такой анализ и стремился сделать Шопенгауэр. На первый взгляд может показаться, что его собственная доктрина "познающего субъекта", изложенная в ранних работах о мире как представлении, вызывает те же проблемы. Можно ли сказать, что теория, требующая в качестве условия наличие "трансцендентного" субъекта познания, является более правильной с точки зрения нынешней господствующей доктрины, чем те теории, которые Шопенгауэр критиковал? Говоря другими словами, именно утверждение о существовании такого изначального субъекта неизбежно приведет в тупик философа, который размышляет над фундаментальными данными всего человеческого сознания, рассматривая их как некие определенные образцы абстрактных "бездеятельных" ощущений и представлений, и который, в то же время, не склонен следовать радикальному юмовскому представлению о "я" просто как о некой конструкции или системе, выстроенной из данных чувственного опыта. Как однажды заметил Уильям Джеймс: "Единственной услугой, которую трансцендентальный эгоизм оказал психологии, явилось опротестование юмовской теории разума, представленного в виде "пучка". Но и эта услуга не оправдала себя, так как сами эгоисты, что бы они ни говорили, принимают понятие "пучка", и, выстраивая свою систему, они просто "вплетают" его в систему специально созданными для этой единственной цели трансцендентальными нитями". 1 The Principles of Psychology (Научные основы психологии). Т. I. 198 Далее, следует напомнить, что высказывания Шопенгауэра по поводу того, что следует понимать под "субъектом познания", часто в высшей степени гипотетические, и их неясность, возможно, является показателем противоречий в его собственном мышлении, которые он никогда в полной мере так и не разрешил. Таким образом, мы вынуждены признать, что именно этот образ субъекта, как некоего эмпирического наблюдателя - видящего, но никогда не видимого, находящегося за пределами познания и даже за пределами осмысленной речи, - единственное, что повторяется во всех его работах. Из этого можно сделать вывод, что он рассматривал независимое, познающее "я" отдельно от всего, что населяет временно-пространственный познаваемый мир, который каждый из нас воспринимает как реальность и который так же воспринимается другими. Другими словами, "я" или "мыслящая личность" не связаны с эмпирическими данными, которые формируют содержание нашего сознания и из которых в конечном счете складывается представление человека о своем теле и окружающем мире, так же как и о его ментальных состояниях. Но как бы ни возникали трудности на пути определения окончательной последовательной позиции Шопенгауэра, принимая во внимание все, что он говорит по этому поводу, я все же считаю, что такое толкование недостаточно для полного понимания того, что подразумевал Шопенгауэр, когда говорил о познающем субъекте и его отношениях с миром, так как (как мы видели ранее) больше всего Шопенгауэра интересовал вопрос определения и установления таких условий и форм, с помощью которых мог бы проявиться человеческий опыт в целом, о чьем бы опыте ни шла речь. С такой точки зрения ссылки на познающего субъекта, подобно ссылкам к его необходимому "корреляту" и к объективному миру как "представлению", прежде всего можно понять как способы выражения его универсальных "пределов". В свете этого становится очевидным, что он не мог отделить понятие нас "как познающих личностей", обладающих сознанием, от понятия нас "как феноменальных сущностей в мире". 199 Как раз напротив, его понимание опыта, основанного на чувственном восприятии, предполагает понятие наблюдателей, подчиняющихся закону индивидуализации - principium individuationis, причем такие наблюдатели существуют согласно этому закону как "объекты среди объектов" и имеют свое место во времени и пространстве. Другими словами, понятие познающего субъекта не может быть отдельно от понятия отличимого индивида, существующего в определенных формах пространства, времени и причинности, и бессмысленно говорить о мире как о "представлении", если в него не включить представление о тех, кто его воспринимает и кто неизменно и постоянно ощущает себя объектом этого мира. Таким образом, как феноменальные сущности мы неизменно попадаем в систему, в пределах которой мы, как "носители субъекта", упорядочиваем наш опыт. В соответствии с этой точкой зрения, мы существуем и должны осознавать себя как реально воспринимающих существ, способных изменить свое положению по отношению к вещам, окружающим нас, а также активно действовать на окружающую среду и изменять ее. И здесь нужно отметить, что мы достигли такой позиции, которая близка обыденному мышлению. Разве, по крайней мере в нашем обычном взгляде на вещи, мы не думаем и не говорим как о неотъемлемой части мира о самих себе и о других физических существах, кто двигается и действует в обычном материальном мире, кто приобретает знания и получает информацию с помощью чувственных восприятий и путем исследований, воспринимая наше тело лишь как проводник? 200 Итак, мы действительно представляем себя как имеющих знания, опыт и ощущения, и мы рассматриваем эти знания, опыт и ощущения как неотъемлемую часть существ, воплощением которых, мы уверены, мы сами и являемся. Мы не воспринимаем себя в виде недоступных "сознательных субъектов", неких обладателей знаний, опыта и ощущений, существующих в каком-то запредельном мире. На данном этапе проблема Шопенгауэровой теории заключается не столько в том, чтобы представить вышеуказанную схему, более или менее адекватно характеризующую наше представление себя по отношению к миру в условиях обычного чувственного познания, а скорее в том, чтобы убедить нас, что эта схема обманчива и иллюзорна: наряду с другими высказываниями, предоставленные им решения и аргументы только кажутся доказывающими обоснованность этого вида знания, на самом деле они очень сомнительны. Таким образом, можно заметить, что Шопенгауэр многократно обращается к так называемому физиологическому доказательству, которое заключается в том, что все объективные события реального мира - это не что иное, как феномены мозга, вызываемые различными видами чувственных раздражителей и, в свою очередь, зависящие от "изменений тела" (том I), а сам разум - не более чем "функция мозга". Конечно, данный способ рассуждения служит своеобразным камнем преткновения для тех критиков, которые выражают недовольство тем, что Шопенгауэров метод включает в себя упорные, но безнадежные попытки одновременно выйти за пределы, установленные категориями мышления, и в то же самое время остаться внутри сферы их действия. 201 Физиологическое объяснение, по словам самого Шопенгауэра, является единственно приемлемым, когда речь идет о "представлении": каким же еще способом можно убедительно доказать, что формы, посредством которых мир является нам в восприятии, - это не истинное представление того, что есть "на самом деле"? Но, несмотря на некоторые недостатки аргументов Шопенгауэра, на мой взгляд, они, по крайней мере, проясняют, как развивалась мысль Шопенгауэра, каким именно курсом следовал философ к конечной цели своих размышлений, а именно, каким образом он пришел к выводу о том, что ни одно философское обоснование нашего существования как разумных существ бытия не может быть принято вследствие полного игнорирования им того очевидного факта, что в физической природе мы являемся существами, обладающими определенным телесным строением и организацией. Сам же Шопенгауэр считает основным достоинством своей теории то, что она обращает должное внимание именно на этот факт и делает его доступным пониманию. Доказывая, что мы по сути своей являемся проявлением "воли" и что наши тела - в которых разум "является лишь одной из функций одного из органов нашего тела" - лишь объективное проявление все той же воли, он полагал, что сумел разрешить противоречие между невозможностью взгляда на человека, как на существо прежде всего мыслящее, имеющее познающий разум и тело, которое считают несущественным придатком и, в равной мере, не приемлят предположение, что человека можно описать, как если бы его физические характеристики и физическая структура исчерпывали собой всю его сущностную природу. И именно введенное Шопенгауэром понятие воли является наиважнейшим в философии, так как с его помощью легко удается соединить то, что до сих пор рассматривалось по отдельности, а точнее, рассматривать нас самих (как духовных существ) вместе с нашими телами в качестве феноменальных объектов в мире явлении и в то же самое время сохранить идеалистическое понимание нами самих себя как тело (подобно знанию, полученному через чувства), которое зависит от конкретных форм, определяемых степенью чувствительности и восприимчивости. 202 Несмотря на то что утверждение, будто мы сами и есть воля и в самосознании познаем себя именно так, вполне понятно, что мы не можем не продолжить объяснение и не предоставить доказательства, почему нам следует согласиться с этим утверждением. Разве достаточно сказать, что мы являемся "на самом деле" этим или "на самом деле" тем, без некоторого дополнительного уточнения, почему была выбрана данная конкретная характеристика? Несомненно, существует множество вполне приемлемых описаний, любое из которых достаточно достоверно изображает человеческую сущность: но вот только по каким критериям и с какой позиции следует проводить сравнение между ними; какому из этих описаний должно быть отдано предпочтение? И не являются ли характеристики, выбранные Шопенгауэром, достаточно спорными? Английское слово "воля" и его немецкий эквивалент имеют несколько различных значений; мы говорим, например, что человек обладает сильной или слабой волей, что люди делают что-либо "против своей воли" или делают это "по своей собственной доброй воле", что некоторые вещи в нашей воле (власти) или воспринимаются как противостоящие ей; и даже действия или решения мы называем волевыми и т. д. Но каждое из этих значений общепринятого употребления данного термина оказывается слишком ограниченным областью своего применения, чтобы иметь отношение к тому значению, которое Шопенгауэр, по-видимому, желал придать этому слову как термину. 203 И действительно, рассмотрение возможных значений слова в связи с контекстом служит крайне ненадежным помощником в понимании собственно того значения, в котором его употреблял Шопенгауэр. Вообще, он наделяет понятие воли гораздо более емким содержанием, нежели то, которое мы вкладываем в него в нашей повседневной жизни. Нижеследующая цитата является тому подтверждением: "...ибо не только воление и намерение в узком смысле, но и всякое стремление, желание, неприятие, надежда, страх, любовь, ненависть, короче говоря, все, что непосредственно составляет радость и горе, удовольствие и неудовольствие человека, все это, очевидно, только проявление воли, движение и модификация воления и неволения, именно то, что, когда оно действует вовне, представляется нам действительным актом воли" (том II). Более того, нельзя сказать, что понятие воли в работах Шопенгауэра является постоянным и неизменным; как оказывается, он часто и с легкостью изменяет и приспосабливает его значение для достижения поставленной цели, если видит в этом необходимость. Таким образом, чтобы понять его мысль, когда он использует это понятие для характеристики "природы нашей подлинной сущности", единственное, что мы можем сделать, - это внимательно следить за витиеватой мыслью Шопенгауэра, за тем, как он объясняет и применяет это понятие, и при этом не упускать из виду особенности тех проблем, которые он рассматривает. Если мы сможем таким образом проследить это, мы сможем увидеть, сколь значительны эти различия не только в отношении обычных идей, но также и насколько они отличаются от кантианской концепции воли, так как это предусматривает рациональный подход и понятия традиционности практических принципов, а также Шопенгауэр не стеснялся постоянно и настойчиво подчеркивать глубокие различия в понимании этого термина им самим и его учителем. 204 Действие и самопознание Возможно, самой главной философской проблемой, для разрешения которой Шопенгауэр разрабатывает свою теорию воли, была сложность анализа того, что включает в себя понятие человеческого действия. Когда он описывает человеческие существа как воплощения воли, он отчасти желает обратить внимание на тот основной момент, что мы суть агенты и что мы обычно не можем избежать суждений о самих себе, как таковых: любая философская интерпретация человеческой природы, которая не придает должного значения этому соображению, неизбежно приводит к неверной оценке не только неустранимых данных самосознания, но также и самой структуры нашего восприятия и познания мира. И если это так, то необходимо провести подробное исследование того, что значит быть действующим агентом, то есть что значит действовать. Может случиться так, что, если мы предпримем такое исследование, возникнет необходимость выбора между двумя альтернативными подходами к пониманию действия, каждый из которых по разным причинам может показаться привлекательным вначале, но окажется чрезвычайно сложным при дальнейшем исследовании. Во-первых, мы можем подразумевать под действием людей их поведение, то есть мы говорим об их телесных движениях, а также (возможно) о других внешне наблюдаемых действиях, которые сопровождают эти движения. 205 Так, предположим, я говорю, что я пишу письмо; то, что я действительно описываю, есть ряд телесных движений и их последствия или результаты. Моя рука, например, держит ручку и движется по странице; ручка, по мере того как моя рука нажимает на нее, оставляет за собой определенные знаки на бумаге и т. д.; и мы поймем, что описание всех наших действий в конце концов приведет к такому исследованию, каким бы сложным и подробным оно ни оказалось в данном случае. При поверхностном взгляде такой подход к пониманию действия, таким образом, будет достаточно правдоподобен. Мое тело в конечном счете является проводником (medium), через который я инициирую все те изменения в мире, которые я признаю как мои действия или, по крайней мере, как следствия моих действий; если я обычно заявляю, что сделал или делаю что-то, разве мое заявление не всегда в конечном счете обосновывается ссылкой на мое физическое поведение и его обозримые следствия? Конечно, возможно, что иногда я ошибаюсь в своих рассуждениях, но что убеждает меня в моей ошибке, если не осуществление или невозможность осуществления определенных внешне наблюдаемых действий, о которых другие, как и я, находящиеся (или которые могут находиться) в данных обстоятельствах, могут сформулировать свои мнения и суждения? С этой точки зрения, следовательно, - и в этом заключается то, что привлекательно, - такое понимание действия не содержит в себе ничего особенно загадочного, ничего "сокровенного"; то, что совершают люди, - очевидно, и мы можем быть очевидцами их действий наряду с другими событиями, происходящими в мире, то есть, так сказать, судить об их характерах по их действиям. И далее, можно предположить, что агент действия, описывающий свои намерения, не нуждается ни в каких личных источниках информации, к которым он, и только он, может иметь доступ. 206 Здесь, однако, мы можем начать сомневаться. Во-первых, не затуманивает ли такая оценка, безусловно, существенное различие, которое фактически отделяет позицию агента действия от позиции наблюдателя, который следит за действиями агента? Например, действительно ли правда, что я всегда знаю, что делаю, таким же образом, каким я, можно сказать, знаю, что делаешь ты? Разве я не могу сказать, что осознаю сущность моей деятельности независимо от всех ее внешних признаков и внешних проявлений, при этом сам вопрос, как я могу описать свои действия, неотделим от вопроса, как я сам понимаю свои намерения. Конечно, бывают ситуации, в которых я могу сказать, что обнаруживаю себя делающим определенные вещи, при этом мои действия сопровождаются эмоциями - от легкого удивления до изумления или ужаса. Но это такие ситуации (что можно утверждать со всей определенностью), в которых я едва ли возьму на себя ответственность, или, во всяком случае, полную ответственность, за то, что уже свершилось. Выражения, подобные следующим: "я не осознавал, что я делал" [если, например, мне об этом никто не скажет], "я обнаружил себя делающим это" и т. п., часто служат в той или иной степени извинениями или оправданиями. Они могут даже означать такое действие, которое в прямом смысле этого слова можно назвать "не мое действие". 207 Далее, необходимо признать, что некоторые случаи, которые, будучи неоспоримо движениями моего тела, таковы, что совсем не могут быть описаны как "действия", такие, как рефлексы, непроизвольные движения и подобное; а как я могу различить такие движения от тех, которые делаю осознанно или намереваюсь сделать, если не на основании моего доступного наблюдению поведения? В свете подобных рассуждений есть соблазн перейти на позицию, противоположную ранее указанной. Далее мы рассмотрим сущность действия как нечто преимущественно "внутреннее", как доступное самонаблюдению происшествие, к которому физические движения агента относятся просто как следствия к предшествующим причинам, или (менее точно) "обстоятельствам". Хотя они значительно отличаются в ряде аспектов, можно сказать, что обе - картезианская и ранее упомянутая эмпирическая теории действия - отражают эту идею; в любом случае, она из тех, которые повторяются в истории философии. Английский философ Г.А. Причард писал, что распространенное представление о действии состоит из двух составляющих: с одной стороны, это не поддающаяся определению "психическая деятельность", называемая "воление", и, с другой стороны, определенные физические последствия, включая телесные движения, которые предположительно следуют за ней в качестве "прямых" или "косвенных" следствий, - и, продолжая далее свои рассуждения, заключил, что лишь первое из двух может называться "действием" в истинном смысле этого слова [1]. Тем не менее, эта теория не свободна от некоторых сложностей. Постулируемое понятие внутреннего события или опыта остается чрезвычайно непонятным, и эта неясность лишь камуфлируется, а не устраняется, если мы концентрируемся на каком-то особом примере или на нескольких контрастных случаях, исключая другие, в равной мере уместные примеры. Приведем лишь один на- 208 глядный пример: нас может поразить разница в выражениях "я пошевелил ногой" (в обстоятельствах, когда было какое-то препятствие для того, чтобы изменить положение ноги) и "моя нога пошевелилась" (в условиях, когда движение следует как рефлекс при ударе твердым предметом по колену). Мы можем склониться к тому, чтобы охарактеризовать эту разницу, ссылаясь, например, на сознательность усилия, имеющую место быть в одном случае и отсутствующую в другом. Но ограничения такого объяснения становятся явными, как только делается попытка распространить его на другие случаи, обобщая их для характеристики различия между (скажем) движениями, которые являются произвольными и которые не являются таковыми. Таким образом, было бы очевидно неправильным рассматривать наличие усилия как достаточное условие, чтобы назвать действие "произвольным" в общепринятом смысле; множество действий, выполненных в результате принуждения и поэтому не являющихся произвольными, могут предполагать значительное усилие. Но даже если и не согласиться с тем, что этот критерий может служить для обозначения всех тех действий, которые являются непроизвольными, от тех, которые не являются таковыми, все вышесказанное тоже кажется ошибочным. 1 "Moral Obligation" ("Моральный долг"). С. 191: "Когда я двигаю моей рукой, движение моей руки, хотя и является следствием Моего действия, не есть само действие, и всякий, кто вдумается в суть этой проблемы, согласится со мной..." Можно вспомнить бесчисленное множество случаев, когда мы без колебаний будем утверждать, что сделанное ни в коей мере не являлось непроизвольным, но где будет очевидно наличие усилия или напряжения. Конечно, хотя должно быть что-то, отличающее те действия, которые я намеревался выполнить, от тех, которые я не желал выполнять, те, которые я каким-то образом "хотел", чтобы произошли, от тех, которые, так сказать, просто "случились"? И здесь кажется разумным ввести понятие намерения. Зачастую может показаться, что мы знаем намерения, с которыми делаем что-то, прямо и непосредственно, независимо от их подтверждения и наблюдения: и тогда не окажется ли, что намерение и является искомым - адекватно понятой внутренней сущностью всех действий? 209 Но и здесь возникают проблемы. Является ли каждое непроизвольное действие таковым, о котором можно сказать, что оно сделано с конкретным намерением? Более того, понятие намерения само по себе очень сложно и всеобъемлюще и обладает широким разнообразием в применении. Можно ли выразить, коротко и ясно, без учета этих сложностей, что значит иметь намерение или действовать с определенным намерением? Несомненно, что возникает желание использовать в качестве модели для всех преднамеренных действий пример человека, который "формирует намерение" в определенное время, а затем осуществляет его, когда появляется подходящий случай. В таком случае может оказаться вполне убедительным представить сформированное таким образом намерение как настоящий "акт воли", а последующее поведение как просто его результат или случайное следствие. Тем не менее, такой подход к проблеме имеет любопытные особенности. В первую очередь, из этого можно заключить, что, действуя осознанно, человек должен был лишь сосредоточить свой разум на идее конкретного действия; при этом работа воли здесь заканчивается и необходимые телесные движения следуют (по выражению Уильяма Джеймса) как "само собой разумеющееся" [1]. Но такая постановка вопроса упускает то, что намерения неотъемлемы от поведения и при этом они направляют поведение человека и адекватны ему. Это 210 находит отражение в повседневной речи, где действие понимают как выражение или воплощение намерений, а не их следствие. Далее, из предположенного возникает вопрос о том, в самом ли деле во власти агента актуализировать свои намерения; на это можно возразить, что все, за что в конце концов можно нести ответственность, - это психический акт воли, и он никогда не может гарантировать, что за ним что-либо последует. Неопровержимым фактом остается, однако, то, что люди восхваляются и обвиняются за свои видимые деяния и попытки их совершить, а не просто за свои "внутренние" намерения. Более того, разве не имеются в любом случае возражения против применения этой модели намеренного действия как достаточной для объяснения всех относящихся к делу примеров? 1 Principles of Psychology (Научные основы психологии). Т. 11. С. 564. Может быть, верно и то, что, предпринимая множество действий, человек может сказать без минутного колебания, что он делает и почему; но, хотя и неправильно приписывать такое знание его наблюдению или интерпретации его собственного поведения, следует ли вместо этого приписывать его знание знакомству с известными психическими актами, которые происходили прежде, чем последовало действие? Поэтому может оказаться, в качестве эмпирического факта, что он не осознает никаких подобных событий. Должны ли мы говорить на этом основании, что его поведением не руководило никакое намерение или что он не хотел сделать то, что он сделал? Конечно же не должны. 211 Давайте теперь от общих рассуждений перейдем непосредственно к рассуждениям самого Шопенгауэра на предмет понимания действия. Как я отмечал при обсуждении его теории человеческого действия в контексте его отношения к кантовской теории "вещи в себе", он отвергал, что акт воли может быть отделен от телесного поведения, в котором он себя проявляет, в том смысле, что мы должны иметь здесь дело с двумя различными явлениями. В летописи человеческих действий нет двух параллельных историй, одна из которых повествует о цепи каузальных психических волевых актов (история его воли) и другая - о следствии этих волевых актов (история - или часть истории - его тела). Понятие причинности в самом деле абсолютно неприменимо здесь, и, подчеркивая это, Шопенгауэр берется за анализ воззрений своего предшественника, Мэна де Бирана. Фактически, имеется поразительное сходство мыслей Мэна де Бирана с мыслями Шопенгауэра по ряду проблем [1]: французский философ был блестящим и тонким критиком философской психологии XVIII века, доказывающим, что "сенсуалистическая" терминология, с помощью которой Кондильяк и его последователи пытались описать человеческую мысль и сознание, очевидно, была недостаточной для того, чтобы отдать должное "le fait primitif du sens intime", и утверждая, что мы, в первую очередь, осознаем себя как источник телесной деятельности, берущей начало в нашей собственнй воле, причем наше уникальное ощущение своей идентичности и индивидуальности как личности напрямую связано с ней: "l'activite est l'etat primitif et naturel du moi humain" [2]. 1 См.: Бэйо A. (A Baillot). Influence de la philosophic de Schopenhauer en France (Влияние философии Шопенгауэра на французскую философию) (Париж, 1927). Приложение, гл. VIII. 2 (Evres choisies de Maine de Biran (Избранные произведения М. де Бирана). Изд. Н. Gouhier. С. 248-249. 212 Обобщая, Биран утверждал, что огромная путаница была порождена попыткой перенести в психологию методы объяснения, свойственные физическим и эмпирическим наукам. Здесь предметы рассматриваются как сугубо "пассивные" явления, их свойства и отношения исследуются именно с этой позиции: однако мы не можем, используя эти методы, пытаться понять нашу собственную природу, не впадая при этом в противоречия с данными нашего внутреннего сознания. С другой стороны, критика Шопенгауэром воззрений Бирана касается именно этих заблуждений - связей между волей и телом. Ибо, рассматривая "акт воли как причину... с последующим движением тела как следствием", он попытался представить само понятие причинности как производное от опыта волевого действия, что неприемлемо, так как посылка, на которой она основывается, неверна - "мы ни в коем случае не можем признать истинный акт воли как нечто отличное от действия тела и то, что они оба связаны казуальностью; они оба суть единое и неделимое" (том II). Можно утверждать, что, выдвигая подобное возражение, Шопенгауэр неверно истолковывает идеи Бирана и что разница между ними в некоторой мере словесная. Таким образом, можно было бы показать, что, хотя Биран использует каузальную терминологию, он применяет ее здесь в особом смысле, чтобы обозначить то, что он называет "истинной" причинностью, в отличие от простого ожидания данной последовательности отдельных "впечатлений". 213 Однако как бы то ни было, в любом случае верно, что у Шопенгауэра понятие акта воли находится в сложной связи с понятием поведенческого выражения и проявления; он пишет, например, что "знание, которое я имею о своей воле, хотя это и непосредственное знание, неотделимо от того знания, которое я имею о своем теле"; именно через особые акты своей воли, объективирующиеся в виде телесных движений, я осознаю свою истинную природу, и с этой точки зрения "я не могу по-настоящему представить эту волю отдельно от своего тела" (том I). Верно, что мы часто склоняемся к мысли, что предсформированные решения, принятые заранее, представляют истинную деятельность наших волений, а то, что мы делаем в физическом смысле, является просто следствием этих действий: это, однако, иллюзия, хотя это - мысль, которая по разным причинам естественно привлекает нас. По словам Шопенгауэра: "Решения воли, относящиеся к будущему, являются лишь целеполаганием разума того, что воля будет волеть позднее, а не истинными актами воли. Только осуществление запечатлевает решения как волю, ибо до того... они просто существуют в разуме in abstracto. Только в рефлексии хотеть и действовать различны; в реальности они едины" (том I). И в других местах, для дальнейшего обоснования этой мысли, он пишет, что "лишь решение, а не просто желание является обоснованным признаком характера (человека), и для него самого, и для других; но для него самого, как и для других, решение становится несомненным фактом только через его осуществление на практике". В "здоровом духе" поэтому главным образом поступки, которые подавляют сознание более, чем желания и мысли, выступают в качестве истинного "зеркала нашей воли" (том I). Невзирая на особое различие, которое он проводит между такими идеями и картезианскими теориями, согласно которым воля в итоге "стала рассматриваться как акт мысли и идентифицироваться с рассуждением", можно считать, что Шопенгауэр опять сам подверг обвинениям в том, что он не смог в достаточной мере разграничить различные проблемы. 214 Возможно, некоторые философы при обсуждении действий человека показали прискорбную тенденцию вводить ссылки на скрытые психические способности и квазимеханические действия или играли различными очень неопределенными терминами, из которых "воление" пользуется наиболее дурной славой; в этой мере шопенгауэровское выделение поведенческого критерия может показаться свидетельствующим о вносящей свежую струю перемене в его позиции. Но можно возразить, что, поскольку его героическая попытка преодолеть разрыв между волей и телом ведет его к отвержению центральных различий, навязанных нам рассмотрением конкретных ситуаций, и то, что он говорит, вводит в серьезное заблуждение, частично чувствительность к таким различиям, скрытым в языке, который мы употребляем для характеристики поведения, в первую очередь, ответственна за постулирование "акта воли" как отличного от открытого поведения. Результаты подобных рассуждений в общем могли быть досадными, но из этого не следует, что они абсолютно лишены какого-либо рационального основания. Утверждать, как это делает Шопенгауэр, что то, что человек "воистину" желает, он обязательно и осуществляет, что, так сказать, и есть его воля, правдоподобно только до тех пор, пока мы не сопоставляем это утверждение с очевидными фактами повседневного мышления и речи. Но мы часто видим расхождение между тем, что человек задумал сделать, и фактическим исполнением задуманного действия. И даже если такие расхождения нельзя приписать возникновению непредвиденных обстоятельств, которые препятствуют 215 ему совершить его намерения, всегда ли мы готовы признать, что решение не совершать данный поступок ни в коем случае не может быть принято им самим? И далее, действительно ли мы подтверждаем в каждом случае, что человек только тогда знает, что он решил сделать, когда он фактически сделал это? Но в строгом смысле слова Шопенгауэр дает положительный ответ на эти вопросы. Какую бы силу такие возражения ни имели, они в любом случае служат тому, чтобы довести до сведения, что шопенгауэровские идеи по данной теме не могут окончательным образом быть поняты без ссылки, с одной стороны, на его воззрения на человеческую психологию и характер и, с другой, на его этическую теорию, в частности на ту ее часть, которая касается природы индивидуального морального достоинства и ответственности личности, которые окрашивают и в значительной степени определяют толкование им ключевого понятия действия, как такового. Конечно же будет неправильным думать, что он обеспечил, или даже попытался обеспечить, чисто описательное объяснение понятия, приспосабливаясь насколько возможно к манере, в которой оно и Другие понятия, неотъемлемо связанные с ним, обычно воспринимаются и применяются. Было бы более верно сказать, что написанное им на эту тему содержит скрытую критику привычных представлений о поведении в том виде, в котором они находят свое выражение в используемых нами повседневно описаниях и классификациях, а также открытую ата