е философские работы могут рассматриваться как попытки придумать и ввести в обращение новые способы описания и передачи интеллигибельных аспектов поведения и сознания, для которых предыдущие, вдохновленные наукой "механистические" модели объяснения были, в лучшем случае, недостаточными, а в худшем - неподходящими. И в связи с этим новым движением одной из задач метафизической мысли было не стремление оправдать универсальное и всеобщее применение таких моделей, а, наоборот, объяснить ограничения, регулирующие правомерное использование этих методов. Какова же позиция Шопенгауэра относительно такого рода достижений? Насколько собственная позиция Шопенгауэра по отношению к науке отражает ее последние достижения? В одном мы можем быть абсолютно уверены, а именно в том, что независимо от его взглядов на возможность применения этих достижений в философии он никогда не делал попыток защитить религию и ее устоявшиеся догмы. С другой стороны, его отношение к некоторым философским идеям, которые возникли в связи с романтизмом, следует считать более сложными, чем можно судить из его резких полемических трудов, направленных против его соотечественников. Так, он категорически отвергал большинство тех идей, которые, как он полагал, лежали в основе доктрин Фихте, Гегеля и их последователей. Например, он считал несостоятельной доктрину Гегеля о том, что реальность представляет собой такую картину мира, сущность которой заключается в развертывании фундаментальных логических категорий: ему казалось, что это заблуждение аналогично тому, которое Кант подверг критике, говоря о более ранних метафизических теориях. Кроме того, ис- 171 торицизм гегельянской философии вызывает у него только насмешку; например, он крайне критически относится к представлению гегельянцев о предопределенности исторического развития и их взгляду "на историю мира как воплощение некоего единого плана", или, по собственному выражению гегельянцев, "органическому истолкованию истории", а также к их отношению к "философии истории как... к венцу всей философии" (том III). Шопенгауэр полагал ошибочным обращение к "историческому сознанию", которое можно найти у Гегеля, и связанное с этим утверждение о том, что не только миру свойственно постоянное "диалектическое" развитие, но также категории и способы размышления человека о своем опыте и его понимания меняются от века к веку. По понятию Шопенгауэра, постоянно изменяется не мир, а наше о нем представление; но даже и эти изменения касаются лишь незначительных подробностей и мелочей, и никогда - "мира в целом". Более того, универсальные формы, в которых он предстает перед нами, остаются фундаментально неизменными, составляя неизменные условия повседневного человеческого знания. Тем не менее, несмотря на то что он отвергал многое из того, что считал сутью основных положений своих немецких современников, Шопенгауэр разделял их критическое отношение к некоторым философским воззрениям XVIII века; в особенности к тем из них, которые касались взглядов на структуру человеческого разума и личности. Ему казалось абсолютно неправильным их представление о том, что теоретически возможно дать адекватный и исчерпывающий "научный" анализ человека и его ментальных процессов. Подобный подход предполагал, что психические феномены могут быть разложены на элементы, подобные Ньютоновым частицам, и сводил эти феномены к дискретным "атомарным" идеям или ощущениям, причем предполагалось, что последние подчинены инвариантным квазимеханическим принципам сочетаемости и связей, которые могут быть зафиксированы посредством тщательного изучения и интроспективного наблюдения. 172 Следует, однако, заметить, что одно дело - отрицать возможность адекватного описания человеческой души и ее деятельности в рамках конкретной механистической модели, и совсем другое - предполагать, что любая форма научного исследования нашей душевной организации неизбежно приведет либо к ложным, либо, в лучшем случае, к поверхностным или вводящим в заблуждение результатам. Шопенгауэр, однако, не проводил четкой границы между двумя этими подходами, и когда он говорит об "эмпирической психологии", то всегда подразумевает, что она может лишь прикоснуться к поверхности явлений, но никогда - проникнуть в глубины человеческой души. И уж в любом случае он полагал осязаемым историческим фактом то, что проявленная ранее слепая вера в универсальную применимость научных категорий и научного метода породила вопиюще искусственные концепции о нашей природе вульгарного толка. Иными словами, наука проявила свою абсолютную неспособность судить о фактах нашего внутреннего бытия, и я считаю, что вряд ли можно понять Шопенгауэров подход к науке вообще, не принимая во внимание его убежденность в том, что она оказалась бессильной в области, которая имеет для нас глубочайшее значение и превосходит все остальные по важности. 173 Таким образом, мы подошли к одному из пронизывающих всю систему Шопенгауэра вопросов, который, как я попытаюсь объяснить ниже, имел некоторое отношение к его основополагающей концепции воли и ее месту в общей Шопенгауэровой системе. Частные же вопросы, которые Шопенгауэр ставит, рассматривая изъяны научного знания, - это проблемы несколько иного плана, в основном касающиеся проблемы истолкования и интеллигибильности. Границы научного понимания Шопенгауэр начинает с того, что задается вопросом: действительно ли наука представляет нам полное объяснение фактов и событий. Все науки можно, грубо говоря, разделить на две основные группы. Первую группу составляют те, которые он называет морфологическими науками, - "это те науки, которые традиционно называют естествознанием". Такие науки занимаются классификацией и изучением определенных природных явлений, а различия их типов выявляются в результате сбора многочисленных примеров, тщательных наблюдений и сравнения их свойств и характерных форм. Шопенгауэр считает, что ботаника и зоология являются ярким примером этой научной сферы, исследования в которой привели к созданию сложных систем классификаций, в которые можно вместить и расположить в определенном порядке изучаемые явления. Однако "морфологические" науки не дают объяснений, и их следует отличать от тех, которые можно по контрасту назвать "этиологическими" науками и которые пытаются понять явления, а не просто классифицировать их и располагать в определенном порядке. Механика, физика, химия, физиология - все эти науки принадлежат к этиологической группе, и тогда возникает вопрос, каким образом они могут объяснить особенности мира, изучением которого занимаются. 174 В согласии со своими всесторонними исследованиями закона достаточного основания, Шопенгауэр рассматривает научное объяснение как сущностно каузальное. Так, он пишет, "согласно неизменному правилу... одно изменение обуславливает другое, и далее - происходит следующее изменение, ведущее к еще дальнейшим изменениям" (том I), таким образом, происходящие в природе явления предстают перед нами в определенном порядке, при этом открытие закономерностей, управляющих явлениями в мире, доступно нашему восприятию и, по сути, относится к эмпирическому процессу. Такой подход Шопенгауэра к этому вопросу в некоторой степени совпадает с известным методом причинного объяснения, которым пользуются некоторые современные философы. Этот метод заключается в следующем: суть объяснения состоит в соотнесении умозаключений об определенном явлении (которые иногда называют "исходными" или "базовыми") с общепринятыми утверждениями или законами. Многие принимают этот подход, потому что он не требует установления связи между причиной (или причинами) и следствием: эта связь объясняется с точки зрения универсальных корреляций между явлениями de facto, причем эти корреляции проверяются и подтверждаются эмпирическими методами. Тем не менее использование такого метода анализа для интерпретации научных объяснений привело Шопенгауэра к пониманию его несостоятельности. Он пытается доказать, что если предположить, что этот метод доказательства правильный, а научное объяснение сводится лишь к объяснению корреляции доступных наблюдению событий с другими событиями или состояниями, которые возможно обнаружить исключительно опытным путем, то мы будем глубоко разочарованы научными достижениями в различных областях. 175 Несомненно, если нам скажут, что события происходят в определенной последовательности и что существуют универсальные законы, управляющие обстоятельствами и условиями, при которых могут происходить определенные явления, такое знание позволит нам, с одной стороны, сделать большое количество полезных умозаключений и достичь практических целей. Но разве этого достаточно? Не напоминает ли нам это мраморную плиту, на поверхности которой мы можем рассмотреть множество прожилок, но не можем знать их расположения внутри плиты (том I)? Или такую ситуацию с человеком в компании людей, каждый из которых представляет этому человеку людей в компании как своих друзей или родственников, в результате чего человек в итоге останется в замешательстве по поводу того, в каких отношениях на самом деле находятся эти люди между собой или каково их отношение к этой компании? Таким образом, Шопенгауэр делает вывод, что, несмотря на то что наука предоставляет нам достаточно различных явлений в их взаимосвязи, которые мы можем воспринимать с помощью чувственного опыта, сами же эти явления по-прежнему остаются неизвестными нам, выражаясь метафизически, - остаются "незнакомцами": их подлинная сущность и истинное значение скрыты для нашего понимания. В этой связи будет уместно процитировать сравнение, которое приводит Шопенгауэр: "Мы подобны человеку, который ходит вокруг замка в поисках входа в него, при этом лишь изредка бросая взгляд на его стены" (том I). 176 Что можно сказать по поводу такой неудовлетворенности Шопенгауэра? Во-первых, мы можем утверждать, что сложности, связанные с научными объяснениями, о которых говорит Шопенгауэр, используя столь образный язык, частично обусловлены слишком поверхностным взглядом на суть научной интерпретации реальности. Эту интерпретацию нельзя рассматривать с точки зрения возможности разложить ее на отдельные утверждения, которые имеют определенные причинные закономерности. Также мы не можем утверждать, что поиск ученого направлен исключительно на выявление "грубых" связей между наблюдаемыми явлениями. Кто из физиков, химиков или биологов, позвольте спросить, согласится с тем, что цель его исследования состоит исключительно в регистрации определенных корреляций, наблюдаемых на уровне нашего повседневного опыта? Такая точка зрения не учитывает то, что ученый рассматривает свое занятие не просто как описание происходящего в мире, но как поиск разумного объяснения происходящих событий. Более того, такая точка зрения недооценивает ту роль, которую играют в научной деятельности чрезвычайно сложные теории и гипотезы, которые создаются для систематического описания и точного предсказания природных явлений. Шопенгауэр был прав, настаивая на том, что такие научные теории и законы абсолютно необходимы, а их истинность или ошибочность должны доказываться эмпирически и проверяться экспериментально. Если мы и согласимся, что такой подход является главным и обязательным для всех научных исследований, то это ни в коем случае не будет означать, что мы придерживаемся мнения, согласно которому различные науки представляют собой не более чем собрание информации о замеченных закономерностях, относящихся к определенной области науки. Также возможно добавить, что идеи, основанные на общепринятых способах размышления о природных феноменах и методах их разъяснения, которые в дальнейшем ведут к их развитию, зачастую представлены так, что коренным об- 177 разом отличаются от установленных взглядов на познание, что в итоге приводит к развитию исключительно важных гипотез, с помощью которых становится возможно объяснить происходящее в мире и которые возможно применять в сферах научных исследований, различающихся коренным образом. С этой точки зрения заявление о том, что научное знание является лишь систематизацией "здравого смысла", является заблуждением, и поэтому, как только мы поняли ошибочность этой концепции и заменили ее правильным пониманием, то сразу же стало возможным принять требование Шопенгауэра, в соответствии с которым наше понимание мира должно быть "трехмерным", и мы не должны удовлетворяться движением "по плоской поверхности представлений". Теперь, я думаю, есть основание утверждать, что Шопенгауэрово учение о возможности строгого структурирования современных ему теорий в области физики и химии не совсем точно и глубоко и что многие его утверждения относительно такого рода теорий - ошибочны. Но в то же время было бы неверным упрекать его в незнании общего представления теории научного познания того периода. Шопенгауэр был достаточно образованным человекоми обладал обширными, хотя и поверхностными знаниями о том, что происходило в науке, о чем свидетельствуют его многочисленные ссылки на открытия в области электрических явлений, на атомную теорию Дальтона, которая заложила основу для понимания законов химических связей. Далее он признавал важность роли, которую играют высоконаучные теоретические концепции в формировании научных гипотез: он полагал, что сможет объяснить сущность таких концепций, и его объяснение действительно соответствовало его общим взглядам на науку как на средство вы- 178 явления причинного единообразия наблюдаемых феноменов. А с другой стороны, его объяснение должно было четко показать те стороны, которые в конце концов приведут к нашей неудовлетворенности этим объяснением. Далее я считаю уместным рассмотреть этот подход Шопенгауэра более подробно. Для начала следует отметить, что Шопенгауэр был не единственным, кто утверждал, что в конечном счете научное знание относится только к тем предметам и явлениям, которые можно "наблюдать". Как до Шопенгауэра, так и после него выдвигали prima facie аналогичные идеи, утверждая, что научные понятия и способы их репрезентации можно интерпретировать таким образом, что нам нет необходимости задумываться над тем, о чем идет речь, так как можно говорить только о чувственно воспринимаемых фактах и эмпирических закономерностях. Например, уместно вспомнить утверждения, сделанные Беркли в начале XVII века, или позицию авторов, принадлежавших к позитивистской школе XIX века, таких, например, как Огюст Конт или позже австрийский физик и философ науки Эрнст Мах. Так, Беркли, которого всегда занимала проблема того, каким образом термин и утверждения должны быть связаны с определенными "идеями", существующими в нашем разуме, характеризовал так называемые законы природы не иначе, как "правила, по которым происходит природная деятельность", а Мах, в свою очередь, отрицал, что "природа" действует по законам, считая их лишь отдельными примерами или "случаями" и полагая, что сами они являются предметами мысли. Подобным об- 179 разом Мах подвергал сомнению возможность реального существования того, что невозможно "наблюдать", несмотря на то что определенные разделы физической теории выдают за очевидное реально существующее в мире. Когда Шопенгауэр, например, рассматривал атомическую теорию, он описывал атомы просто как "математические модели, которые облегчают мысленное воспроизведение фактов" [1]: поскольку их нельзя "воспринимать чувственным путем", то, следовательно, невозможно принять действительность их существования как догму. 1 Мах Э. Science of Mechanics (Механика в ее развитии). Несомненно, может быть найдена аналогия, которую возможно провести между взглядами Шопенгауэра и только что описанной точкой зрения, принадлежащей традиционным философским учениям. Эти аналогии, можно сказать, покоятся на теории познания и значения, аналогичной той, которую он отстаивал, когда утверждал, что все понятия, включая абстрактные, должны в конце концов поддаваться объяснению, основанному на опыте или доказанному эмпирически. Более того, они предполагают глубоко прагматическое понятие научной истины, и такое же понятие было имплицитно Шопенгауэровой картине научного знания; для него основная функция науки заключалась в ее способности точно предсказывать путь, по которому "неизменно следует природа всякий раз, когда возникают определенные условия". При этом закон природы - всего лишь "un fait generalise", набор ссылок или обобщений некоторого количества определенных событий и условий, при которых они происходили. 180 Шопенгауэр имел в виду, что если рассматривать науку таким образом, то она является всего лишь системой методов, методикой или технологией, которые необходимы для достижения практических целей. Однако действительно ли наука предоставляет нам истинное понимание тех явлений, изучением которых она занимается? Как известно, Шопенгауэр дает на этот вопрос негативный ответ, и может показаться, что здесь его мнение совпадает с мнением Беркли, который считал, что наука не может дать ясного объяснения и обеспечить полное понимание мира. Тем не менее, позиция, занимаемая Шопенгауэром, значительно отличается от той, которую занимал Беркли, но, чтобы понять, чем они отличаются, необходимо обратиться к Шопенгауэровой доктрине "сил природы". Шопенгауэр заявил, что все научные объяснения изначально предполагают взаимодействие разнообразных природных сил, характер которых и их воздействие нельзя познать разумом и объяснить с научной точки зрения. В качестве примеров таких сил он приводит электричество, магнетизм и "химические свойства и качества любого типа" (том I). Такие "силы" нельзя путать с собственно причинами: будет правильнее сказать, что эти силы проявляют себя в определенной каузальной последовательности и в различных причинных связях, происходящих между явлениями, за которыми наблюдают ученые. Итак, рассмотрим простой пример: если кусок железа, обработанный определенным методом, поднести к другому куску железа, то мы заметим, что второй кусок начнет двигаться по направлению к первому - в этом случае мы говорим о явлении магнетизма. Но магнетизм не может рассматриваться как причина того, что произошло; язык "причины и следствия" применим только к данным, которые получены в результате наблюдения за явлениями, например, каким образом был обработан первый кусок металла или как вел себя второй кусок, когда оказался рядом с первым, и т. д. 181 Следовательно, несмотря на то что необходимо учитывать конкретную последовательность, а также и другие бесчисленные виды взаимодействия такого типа, "как, например, магнетические", так как это дает нам возможность понять целый ряд различных явлений, связанных с одним и тем же понятием, объяснять явления таким образом нельзя. Тем не менее, не следует заблуждаться по поводу того, что наши наблюдения в этом случае являются причинным объяснением: думать так означает иметь абсолютно неправильное представление о характере природных явлений, одним из примеров которых является магнетизм. Далее, Беркли, когда говорит о таком понятии, как сила притяжения, и ее роли в физике, также отрицает то, что такую силу можно считать действительной причиной, настаивая на том, что то, что мы рассматриваем, является не более чем "математической гипотезой, а не чем-либо действительно существующим в природе" [1]; это, так сказать, некоторая теория, которая облегчает изучение и понимание наблюдаемых явлений и, таким образом, делает возможным то, что Беркли назвал "наиболее глубоким пониманием аналогий, гармонии и согласованности, обнаруженных в природных процессах, и частные следствия, сводимые в общие правила" [2]. Но тогда как для Беркли такие понятая, как, например, сила, могут быть объяснены подобным образом достаточно исчерпывающе, то для Шопенгауэра такая интерпретация ни в коей мере не является полной. Он абсолютно ясно заявляет, что не допустит мысли, что те "силы", о которых он говорит, возможно целиком свести лишь к феноменальным проявлениям или подвергнуть диспозициональному анализу, в соответствии с которым они относятся только к тем событиям и изменениям, которые возможно наблюдать и которые могут происходить только при определенных условиях. 1 Беркли Дж. Siris. Ї 234. 2 Principles of Human Knowledge (Трактат о началах человеческого знания). Ї 105. 182 Напротив, эти силы представляют собой "внутреннюю природу" феноменов: хотя они и находят выражение в пространственно-темпоральных проявлениях, но эти проявления не исчерпывают их сущности; хотя научные исследования предполагают их существование, тем не менее, такие исследования не достигают большего знания о них самих, а лишь об их проявлениях. Другими словами, они образуют неразлагаемый "осадок" во всех научных объяснениях, и с этой точки зрения необходимо признать, что наука постоянно сталкивается с тем, что не может постичь их, используя свои способы выражения, противоположные "метафизическим". Фактически, "природные силы" лежат за пределами закона достаточного основания; они представляют собой нечто такое, чему "чужда сама его форма", поскольку этот закон "определяет только представления, а не то, что представляется: только как, но не что" (том I). Но у Шопенгауэра готов ответ на возражение, которое может незамедлительно возникнуть, а именно: постулируя такие неэмпирические силы, он противоречит своим собственным законам объективного значения. Во-первых, он доказывает, хотя довольно туманно, что понятие сил - "абстракция из области, в которой правят причины и следствия, то есть из области восприятия, и ее значение - не что иное, как каузальная природа причин до того момента, когда эта каузальная природа более не может быть выражена этиологически" (том I). 183 Возможно предположить, что под этим Шопенгауэр подразумевает некоторую ограничивающую концепцию; эта концепция возникает естественно в процессе эмпирического исследования феноменальных причин, и на той или иной стадии исследования к ней обращаются все науки, которые занимаются объяснением явлений, хотя вряд ли это предположение может быть веским доводом в защиту того, что Шопенгауэр говорит о действии природных сил. Во-вторых, он категорически отрицает, что будто бы хочет возродить мистические "сущности схоластов", или ту доктрину, которая утверждала, что целью науки является открытие истинных сущностей, не подлежащих чувственному восприятию. В этом смысле требование к физике и любой другой науке представить объяснение оказывается необходимо, так как (повторим еще раз) ученые ограничены в средствах объяснения нашего опыта, поэтому вынуждены объяснять одни явления на основе других явлений. Если они оставляют неразрешимый "осадок проблем", то это не значит, что они не удались как ученые, так как оставшиеся вопросы ни в коем случае не являются вопросами научными. Несмотря на нашу попытку защитить Шопенгауэра, нельзя не согласиться, что, будь он более последовательным, он смог бы провести более глубокий феноменалистический анализ научного исследования; например, часть его учения о материи не так просто примирить с рассматриваемой концепцией. Более того, теорию сил, которые он представляет как находящиеся "вне времени и пространства", но в то же время борющиеся друг с другом для того, чтобы выразить себя в пространственно-временной сфере, нельзя рассматривать иначе, чем анимистическую фантазию, отражающую путаницу между научной терминологией и понятийными схемами, с одной стороны, и повседневным мышлением и языком - с другой. 184 Также невозможно не заметить, что взгляд Беркли и поздних позитивистов XIX века на эту проблему был более реалистичен, несмотря на то что их формулировки также не лишены ошибок и неточностей. Несмотря на то что Шопенгауэр много раз писал о том, что эта проблема не входит в сферу его интересов, тем не менее, нельзя не заметить его усердную попытку найти компромисс среди, по сути, несовместимых философских взглядов на природу научного знания. Однако, несмотря на ошибочность понимания Шопенгауэром структуры научного мышления, сейчас невозможно оставить этот вопрос, поскольку ясно, что, даже если бы он по-иному рассматривал научные концепции, все равно это не изменило бы его фундаментального отношения к статусу науки. Далее я попытаюсь показать, какие две принципиальные мысли лежат в основе такого отношения и как в итоге эти мысли можно связать. Итак, рассмотрим первую: начнем с того, что попытаемся пересмотреть- Шопенгауэров подход следующим образом. Цель науки - объяснить то, что происходит в мире, и в определенной мере ей удается достичь этой цели. Но те объяснения, которые она предлагает, неудовлетворительны по двум причинам. Во-первых, объяснение конкретного события всегда предполагает ссылку на другие события или обстоятельства, и тогда может возникнуть необходимость в объяснении последних, и если этого объяснения недостаточно, то за ним последует другое и так до бесконечности. Во-вторых, что более важно, объяснение такого рода в конечном счете требует признания как "неоспоримого факта", что все происходит определенным образом и что опыт соответствует определенным схемам. В определенной степени ученый может удовлетворить нас объяснением некоторых повторяющихся событий и связей, если он ссылается на более общие системы, или законы, или на доступные легкому пониманию теории, которые мож- 185 но объяснить с помощью более общей теории. Но в конечно счете нам придется, хоть и неохотно, согласиться с тем, что феномены ведут себя так, как ведут, а научные объяснения реальности, какими бы сложными они ни были, просто показывают, как они себя ведут. И это именно то (я думаю, что Шопенгауэр согласился бы), что он подразумевает, когда говорит о "силе природы", к каким бы заблуждениям это ни вело и что бы ни подразумевалось под этим в дальнейшем. Это понятие появляется тогда, когда исчерпаны научные объяснения и теоретические доводы. И хотя такое объяснение может показаться достаточным, в действительности оно таковым не является, а, наоборот, свидетельствует о нашем неведении и выражает отсутствие четкого понимания необходимости дальнейшего объяснения. Однако наше желание найти полное объяснение не удовлетворяется и лишь становится очевидным, что такого объяснения нет. Но чего же конкретно не хватает? Чего же еще можно потребовать? Скорее всего, здесь мы сталкиваемся со знакомым типом философского неудовлетворения, которое обычно проявляется, когда заранее выбранная модель или стандарт не соответствует ходу нашего размышления. В таком случае на первый взгляд может показаться, что Шопенгауэрово недовольство научным объяснением проистекает от осознания того, что научные объяснения не истина a priori, а теории и гипотезы, которые формулирует ученый для объяснения происходящего в мире, происходят не из логической необходимости предпосылки, но основываются на "чистой случайности". 186 Известно, что такое заявление о том, что доказательства ученых естественных наук не являются необходимыми доказательствами, так как они не способны удовлетворительно объяснить мир, поддерживалось философами, и даже возможно предположить, что к ним относятся некоторые современные экзистенциалисты. Тем не менее, вряд ли вышесказанное относится к Шопенгауэру; далее мы увидим, что он настаивает на том, что дедуктивное мышление ограничено, а идея о том, что объяснение реальности может быть интеллигибельным, только если истинность этих объяснений обоснована логически, и поэтому гарантирована, - ему казалась абсурдной. Проблема так называемой "случайности" мира и нашего знания о нем, которую пытались решить некоторые теоретики, не заслуживает (по крайней мере, в таком виде) серьезного философского рассмотрения. С другой стороны, Шопенгауэр полагал, что существует нечто такое, что не подлежит адекватным научным объяснениям, как, например, наши размышления над нашими движениями или нашими собственными действиями. И очевидно, что именно здесь его рассуждение об ограниченности научного исследования совпадает с его ранними размышлениями о проблемах, поставленных Кантом о Ding an sich: он приводит типичную ситуацию с двумя инженерами, которые прокладывали туннель - "начав из двух разных точек, находящихся на значительном расстоянии друг от друга, и проработав некоторое время в подземной темноте... один из них внезапно слышит звук отбойных молотков бригады другого инженера" (ВП, предисловие). Именно то, что отсутствует в объяснениях ученых естественных наук, делает абсолютно понятными наши собственные действия, которые рассматриваются как феноменальные события, следующие за стимуляцией определенных "мотивов", а именно: внутреннее знание о нас самих, которое называется волей. Без этого знания наша позиция по отношению к движениям нашего тела будет идентичной позиции ученых, которые занимаются объяснением событий в природе; такие действия будут понятны только в соответствии с закономерностями и законами, которым они подчиняются. 187 Таким образом, как было замечено, человека побуждает к действиям постоянно действующий закон Природы... Но он может понять влияние мотивов не более, чем связь между любыми другими причинами и следствиями. И тогда такого рода телесную активность, проявление которой ему непонятно, он объясняет как силу, или качество, или свойство тела... Но это совершенно не так... (том I). Фактически, можно сказать, что Шопенгауэр возвращается к позиции своих предшественников эпохи Просвещения: вместо того чтобы принять без возражений самодостаточность научных моделей и способов объяснения естественного мира, а затем попытаться сравнить данные, полученные в результате интроспективного анализа, он подходит к решению проблемы с противоположной стороны, обращаясь к непосредственному знанию, которое мы имеем о себе самих, и принимая его за стандарт оценки научного знания физических явлений и как способ определения (с точки зрения философии) его недостатков или отсутствия. Поскольку исследование формы и содержания научного объяснения в итоге ведет к пониманию самих себя, как действующих субъектов, имеющих волю, то к этому же ведет исследование их целей и функций, что, в свою очередь, приводит ко второму из двух вышеупомянутых понятий, свидетельствующих об отношении Шопенгауэра к науке. Рассмотрим любую научную гипотезу или теорию и спросим: в чем ее ценность? Как возникла мысль о ней или каким образом ее удалось сформули- 188 ровать? Разве не заключается ответ в том, что это происходит потому, что такая теория позволяет нам осуществить или предотвратить событие, которое нам желательно или о котором мы можем мечтать при определенных условиях? Не обусловлена ли цель любого научного исследования его сущностной технологичностью и не заключается ли его ценность просто в его практической пользе? Очевидно, такова в общих чертах точка зрения Шопенгауэра. Он предполагает, что функция науки заключается просто в предоставлении средств для создания условий и манипулирования ими в соответствии с нашими желаниями и целями: пытаясь найти причины и ответы на вопросы "где, когда, почему и куда", наука ориентируется на удовлетворение практических потребностей, обнаруживая и устанавливая связи между явлениями, "окончательная цель которых - установить связи с нашей волей" (том I). Такие наблюдения в целом соответствуют Шопенгауэровой "активистской" концепции человеческого знания, в свете которой он обращает наше внимание на те вещи, которые часто игнорировались философами, недооценивавшими то, как человеческие потребности и интересы определяют наши методы исследования мира и образ размышления о нем. Но только что упомянутые наблюдения не должны ослепить нас и помешать увидеть некоторые особенности. Даже если бы научные исследования проводились и теории создавались главным образом, если не полностью, ради практической пользы и были предназначены для удовлетворения утилитарных целей, что в действительности не так, из этого не следует, что достижения ученых не представляют для нас никакого интереса, разве что как потенциальные возможности для дальнейшего практического применения, или (что также имел в виду Шопенгауэр) что причиной нашего интереса к научным открытиям должно быть понимание того, что они полезны для управления миром, а не для углубления нашего понимания мира. 189 Тем не менее, я не имею в виду, что две вышеупомянутые причины взаимоисключаемы: где и как мы ни применяли бы результаты научных достижений, нельзя отрицать, что удовлетворение любознательности является решающим фактором при оценке научных результатов. i ем не менее, вряд ли эти рассуждения тронули бы Шопенгауэра: понятие разума (в которое он включал "понимание" и "мышление"), как имеющего "исключительно практические цели", слишком глубоко проникло в его теорию, чтобы он серьезно воспринял их. Интеллект, как понимал его Шопенгауэр, выполняет абсолютно "реальную" или существенную роль, которую можно определить вполне независимо от каких-либо причин исследования естественных явлений, какие только ни придумает человек. Так, он пишет: "Именно объективное рассмотрение разума и его происхождения приводит к пониманию того, что он создан для понимания тех целей, от достижения которых зависит жизнь людей и их преумножение, а отнюдь не для понимания внутренней природы вещей и мира..." (том III). Более того, оказывается, что интеллектуальная деятельность, как ее представляет Шопенгауэр, изначально имеет "определенную" цель, и далее, что она полностью подходит для выполнения этой, и только этой цели. Учитывая вышесказанное, мы могли бы прийти к заключению, что он рассматривал способность человека мыслить, и в частности, научно мыслить, как некий механизм, который помогает человеку адаптироваться и прийти к согласию с окружающей средой, а также обеспечить его биологическое выживание. Но 190 это предположение, хотя и вероятное, если обратиться к некоторым замечаниям Шопенгауэра [1] и учесть натуралистическую тенденцию, которая столь характерна для его системы, является ошибочным, учитывая, что он рассматривал некий непроизвольный процесс, который приводит к возникновению упомянутой способности в результате определенных каузативных факторов, имеющих место в физическом мире. 1 Например, в одной из работ он пишет: "Каждое существо должно суметь приспособиться к окружающей среде, в которой оно обитает... Так, каждое растение приспосабливается к той почве и к тому климату, в котором произрастает, каждое животное приспосабливается к той добыче, которая становится его пищей, что некоторым образом защищает его от естественных врагов" (том I). Поскольку, в таком случае, нам прежде всего пришлось бы объяснить ограничения разума с помощью таких доводов, с которыми он никогда не согласился бы, хотя этот вопрос (как мы увидим далее) представлял определенную трудность и для него самого, но к которому он относился достаточно равнодушно. Кроме того, что наиболее важно, он стремился показать наш чувственный и интеллектуальный аппарат в прямой нефеноменальной зависимости от метафизической "воли", воплощением которой ощущает себя каждый из нас в самой глубине своего сознания. Все известные формы знания, включая научное знание, несут на себе отпечаток воли, которая и является их raison d'etre. И именно поэтому они все неизбежно "испорчены": обращаясь к ним в поисках ответов на интересующие нас вопросы, мы непременно идем к пониманию вещи по такому пути, который приобретает значение только тогда, когда он связан с волей и ее устремлениями, и который постоянно ведет от одного явления к другому, беспрерывно и неустанно пытаясь найти причины, при этом, никогда не меняясь, возвращается к своему ужасному источнику и началу. 191 Но взгляд на мир глазами ученых, исследующих его, не просто мешает нашему пониманию: Шопенгауэр также считает, что научный подход не может быть удовлетворительным в более глубоком смысле, скорее в моральном смысле, так как то, что формирует его методы, те цели, которых он стремится достичь и для которых он столь подходит, изначально абсолютно бессмысленны; воля является источником порочности нашего существования. Таким образом, он не только утверждает, что наука, которую пытаются использовать для достижения каких-то иных целей, не может привести нас к полному пониманию, но и далее он настаивает, что те цели, которым она служит, сами по себе требуют осуждения. Из этих утверждений возникает образ ученого, который подчинен воле и предан бесконечному и абсолютно бесполезному поиску и в то же время заблуждается по поводу своего предназначения, напоминая человека, который считает, что "если бежать, то можно достичь того места, где облака соприкасаются с горизонтом" (том I). Из этих же рассуждений возникает противопоставление науки и искусства и теория, в соответствии с которой искусство является "чистым созерцанием" или ощущением "без воли". Итак - вывод. Независимо от того, будем ли мы рассматривать научное объяснение мира и его недостатки с точки зрения той информации, которую мы получаем, или с точки зрения причин, которые побуждают нас к поиску и требуют объяснений, мы неизбежно придем к воле, которая проявляется в наших обычных действиях, а также направляет наши мысли и знания. Но само понятие воли остается туманным и непонятным. Что такое воля? Насколько она может прояснить традицион- 192 ные философские проблемы, в основе которых лежат понятия тела и поведения? И, учитывая те ограничения, которые он установил для нашего знания, до какой степени, если вообще об этом можно говорить, использование воли оправдано для метафизического объяснения реальности в целом? Природа человека "Все предшествовавшие мне философы... полагали, что истинная природа человека (или его сущность) заключена в его познающем сознании, и, следовательно, они представляли и объясняли "я", а некоторые из них - трансцендентную ипостась "я" - душу, как прежде всего и по сущности познающую и размышляющую, и только как следствие этого, то есть вторично, - как субъект воления. Поэтому первым делом необходимо устранить эту старую, всеобщую и радикальную ошибку" (том II). Подобно большинству положений Шопенгауэра, разрушающих старые установившиеся взгляды, хотя и не всегда точных, это критическое высказывание можно интерпретировать по-разному, причем даже сам Шопенгауэр имел в виду не только традиционные вопросы, возникающие при проведении философского анализа, но также и фундаментальные проблемы этики и, в определенном смысле, психологии. В действительности Шопенгауэру не представлялось возможным четко разграничить эти сферы. Этика, как и "глубинный" уровень психологии, имеет дело с тем, что он называл "внутренней стороной" вещей, с тем, что лежит за пределами чувств