мгновенно покрылся горячим потом. Ему захотелось тут же бросить трубку, пустить все на самотек, только лишь не вести этот невыносимый разговор, однако усвоенные им в ходе самоподготовки принципы говорили, что он не может увиливать и что как "человек прямого действия" он должен преодолевать все встречающиеся на пути преграды. -- Ничего особенного не случилось, -- твердо сказал он. -- Пожалуйста, не беспокойся, мама. Просто я уезжаю. Ненадолго. -- Куда уезжаешь?! -- еще пуще завопила Вероника. -- В действующую армию, -- сказал он и закрыл глаза. Разговор шел практически через улицу. Борису, пока он стоял с закрытыми глазами, вообще казалось, что они находятся в одной комнате. Разговором это, впрочем, вряд ли можно было назвать, потому что мать просто кричала как оглашенная: -- Негодяй, ты что, меня убить решил?! Что ты задумал, паршивец?! Ты несовершеннолетний, тебя отправят домой с позором! Я немедленно соединяюсь с отцом! Тебя поймают, подлец! -- Вдруг голос ее упал, и она зашептала явно на грани рыданий: -- Боренька, Боренька, да как же ты так... Он открыл глаза: -- Мамочка, пожалуйста, не нужно... Ты, кажется, забыла, что я давно уже не ребенок. Я говорил с тобой не раз о своем отношении к данному историческому моменту. Я не могу себе позволить остаться в стороне от того, что сейчас переживает моя страна, все человечество. Я не допускаю мысли, что война закончится без моего участия, и, как человек прямого действия, я тебе об этом впрямую говорю. -- Какая жестокость, -- еле слышно прошептала Вероника, но потом голос ее снова окреп: -- Куда ты собрался? -- Я же сказал, мама, в действующую армию. -- Надеюсь, к отцу? Надеюсь, на Резервный? -- Да, да, -- поспешно сказал он. -- Я еду на Резервный. Она поняла, что он врет, и снова сорвалась на крик: -- Где ты сейчас находишься? Откуда звонишь? -- Мамочка, не нужно меня искать, не нужно поднимать паники! Миллионы парней вроде меня едут на фронт. Я не хочу быть маменькиным, а тем более папенькиным сынком, не хочу позорить отца! Я тебе сразу же напишу и все объясню. Все будет хорошо. Я люблю тебя. Он повесил трубку и вышел из будки в собравшуюся вокруг телефонов шинельно-вещмешочную толпу. Страшная тяжесть, ощущение какого-то неизбывного горя сковали молодого человека. Он вдруг почувствовал, что это ему не внове, что он уже испытывал это горе, горе вечной разлуки. Когда? Он не мог сразу вспомнить. Сквозь стекло соседней будки он видел лицо Александра Шереметьева. По железной щеке чемпиона, кажется, текла слеза. Он умоляюще что-то шептал в трубку своей "матери-одиночке". Александр никогда не говорил об отце. Неизвестно было, есть ли у него отец, а если есть, где он воюет. Борису иногда казалось, что он понимает причину этого молчания. Может быть, его отец и не воюет вовсе? Однажды Саша спросил Бориса: "Это правда, что ваш отец сидел?" Борис, как человек прямого действия, немедленно ответил: "Да, сидел. И мать тоже сидела. Их оклеветали". Боксер мотнул головой, будто пропустил удар: "Как, и мать тоже? Невероятно!" Наконец все было кончено. Закинув рюкзаки на плечи, они вышли на улицу Горького. За то время, что они толкались на телеграфе, небо над Москвой потемнело. Косо, будто по линейке, летел в лица колючий снег прямого действия. АНТРАКТ VII. ПРЕССА "Нью-Йорк Тайме" Конгрессмен Гамильтон Фиш, республиканец от Нью-Йорка, сказал: "Сталин окружен той же группой людей, что пришла к власти вместе с ним, и их цель по-прежнему распространение коммунизма". "Нью Рипаблик", апрель 1943 г. По всей Северной Америке, в Канаде и США, сейчас можно слышать предположения, что победа России может приблизить опасность мировой революции... Между тем это предположение является главным оружием гитлеровской пропаганды. "Крисчен Сайенс Монитор" Существование в Москве Коминтерна долгие годы было серьезным препятствием для более доверительного сотрудничества между СССР и другими странами... Теперь Коминтерн распущен... "Известия", ноябрь 1943 г. Гвардейцы Красной Армии и Флота! С честью несите ваши знамена! Будьте примером доблести и отваги, дисциплины и упорства в борьбе с врагом! Да здравствует Советская Гвардия! "Нъю Рипаблик", ноябрь 1943 г. СОВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ДНИ ВОЙНЫ Николай Тихонов: "Целься лучше, солдат Красной Армии! Помни, что, уничтожая еще одного Ганса, ты спасаешь жизни советских людей, освобождаешь родную землю!" Лев Славин: "Ни в чем не верь гитлеровцу! Бей его без жалости и промедления, до конца! Бей его в голову, в бок, в спину, но только бей его!" Пьеса "Фронт" Корнейчука идет в переполненных театрах по всей стране. Талантливый молодой поэт Твардовский написал слегка киплинговскую окопную балладу о хорошем солдате, который не теряет способности шутить ни при каких обстоятельствах. Неистощимый стихоплет Демьян Бедный выступает со скромным в своей невинности произведением, которое заканчивается словами: "Смерть кровопийцам и людоедам!" В целом советские писатели вдохновляются выражением И.Сталина: "Нельзя поддеть врага, не научившись его ненавидеть!" "Ращен Ревью" Среди переводчиков, работающих с советскими летчиками в Элизабет-Сити, выделяется высокий, красивый лейтенант Грегори Г.Гагарин. Русские летчики поначалу относились к нему с подозрением, поскольку его мать была графиней, а отец кавалергардом. Обнаружив, однако, что они получают от переводчика больше сведений о радио и радарах, чем из любых советских книг, они переменили к нему отношение. "Новое Русское Слово", 1944 г. До 1 января этого года в Россию отправлено 780 самолетов, 4700 танков, 170000 грузовиков, 33000 армейских автомобилей "джип" и 25000 иных автомобилей. Красная Армия получила 6000000 пар американских сапог. Послано 2250000 тонн продовольствия... Уильям Рандольф Херст отвечает "Правде" "Маршал Сталин называет меня гангстером и другом Гитлера. Такие обвинения имеют и свою смешную сторону, ибо исходят от человека, возглавляющего самую гангстерскую печать в мире. А кто был ближайшим и лучшим другом Гитлера до того, как?.." "Радио Берлин", 28 февраля 1944 г. Выступление Геббельса: "Наши враги втянули нас в эту войну, потому что образец нашего социалистического строя стал угрожать их отсталым политическим системам. ...Если мы проиграем войну, для Германии будет потерян и социализм. Как только успех войны будет обеспечен, мы снова начнем проводить в жизнь наши главные социалистические планы..." АНТРАКТ VIII. БАЛ СВЕТЛЯКОВ Июнь, месяц балов: выпускных церемоний, всевозможных commencements с вручением почетных степеней выдающимся гостям и ораторам, с подбрасыванием в воздух шапочек, с юношескими лавинами, низвергающимися по мраморным лестницам, с захватывающим ожиданием чуда, счастья, любви, с торжеством светляков в темных деревьях, в светлых ночах, с перекличкой, пересвистом пересмешников, с руладами соловьев. Так когда-то и выпускницы Смольного института благородных девиц кружились белой ночью, глядя на парящих в парке светляков, спрашивая друг друга, что такое эти светляки, что в них, какая тайна кроме вечной поэзии, не догадываясь или, может быть, смутно догадываясь, что в этих множественных вспышечках по всему парку, над мрамором скульптур, над куполами деревьев перед ними мелькают восторги предыдущих выпускниц всего человеческого рода. Кто-нибудь в разгромленной, частично сожженной Германии, в лагере для перемещенных лиц, в американской зоне оккупации, лежа на траве, руки под голову, смотрит на возникающие над ним медлительно парящие бесшумные крошечные геликоптеры, думает о том, почему вдруг в них происходит вспышка, в чем смысл этой реакции, в чем состав этой реакции, имеет ли это какое-нибудь отношение к процессу фотосинтеза? В чем смысл этих крошечных вспышек, этой весенней феерии, почему в ней такая грусть? Это уже думает поэтесса в Серебряном Бору. Весь дом спит, а она сидит, обхватив колени, на крыльце террасы. Что это за сигналы? Крошечный воздушный кораблик с огромным по его-то размерам прожектором снижается к ней на ладонь и вдруг гаснет, сливается с темнотой. Выпускной бал института благородных девиц, с усмешкой думает она. Мимолетности, похороны нежности, возрождение и угасание, июнь сорок пятого года... ГЛАВА XVI КОНЦЕРТ ФРОНТУ Американские грузовики, поступающие сейчас неудержимым, каким-то неправдоподобным потоком во все доступные советские порты, а также через иранскую границу, годились, как оказалось, не только для монтажа гвардейских минометов, для перевозки войск и амуниции, но также и для установки на них больших концертных роялей. Вот так однажды под вечер в конце марта 1944 года, на стыке Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов, где-то на лесной поляне к западу от Овруча, "студебеккер" с откинутыми бортами превосходно выполнял функции эстрады. На нем стоял рояль, и вдохновенный Эмиль Гилельс оглашал рощу вариациями Листа, а потом аккомпанировал вдохновенному Давиду Ойстраху, что "Кампанеллой" добавлял огня к бледному свечению занимающегося за голыми ветвями заката. Совсем неподалеку, впрочем, бухал и другой аккомпанемент, артиллерийская перестрелка через линию фронта, да с небес то и дело слетали отголоски пулеметных очередей -- там беспрерывно занимались своей небезопасной игрой немецкие "мессеры" и советские Як-3, Ла-5 и "Аэрокобра", но на эти бытовые мелочи никто не обращал внимания. Над "студом" висел транспарант: "Артисты тыла -- героям фронта", и герои сидели вокруг на склонах холмиков, образуя естественный амфитеатр. Народу собралось на концерт не менее шести-семи тысяч. Стволы танковых пушек и самоходок торчали из толпы в сторону эстрады, сообщая происходящему нечто античное, как будто армия Ганнибала со своими слонами сделала привал для забавы. В передних рядах на деревянных скамьях, а то и на настоящих стульях сидели офицеры из расположенных неподалеку частей, и среди них даже сам прославленный генерал Ротмистров. Артистов сейчас но фронту шаталось великое множество, немало было и простой, как мычание, халтуры, бригады сколачивались наобум, богема охотно валила развлекать "бесстрашных воинов", а в основном подкормиться у полевых кухонь, разжиться тушенкой. "Красотки кабаре" к тому же всегда были не прочь прокрутить в блиндаже блицроманчик. Этот концерт, однако, представлял собой редкое исключение. Участвовали звезды первой величины: Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах, Любовь Орлова, Нина Градова, а вел программу знаменитый московский толстяк, кумир сада "Эрмитаж", конферансье Гаркави. Потому-то и аудитория собралась в первых рядах солидная, потому-то в задних рядах, то есть на башнях танков, царило особое возбуждение, жажда восторга. После музыкантов Гаркави, облаченный во фрак с пожелтевшей со времен нэпа манишкой, читал какой-то свой бесконечный фельетон. Он то впадал в стекленеющий патриотический транс на тему "Не смеют крылья черные над Родиной летать" и тогда застывал время от времени в монументальном величии с отвалившейся чуть в сторону челюстью, то вдруг весь поджимался, позорно юлил и суетился, изображая презренных врагов. "Бом-биль-били-били во вторник и четверг, Бом-биль-били-били Берлин и Кенигсберг! -- пел он, подрыгивая канканной ляжкой на мотив из американской кинокомедии "Три мушкетера". -- Бом-биль-били-били за каждых полчаса. А Гитлер в это время рвал в Европе волоса!" "Ух ты!" -- рявкали восторженно солдаты и без удержу хохотали, то ли от полупохабного изображения Гитлера, под бомбами рвущего, известно где, свои волоса, то ли от самого препохабнейшего кривляния знаменитого сатирика. Закончив свой фельетон, Гаркави принял привычный барственный вид и с благороднейшими модуляциями объявил: -- А теперь, дорогие друзья, я счастлив воспользоваться редчайшей возможностью и представить вам нашу замечательную советскую поэтессу Нину Борисовну Градову! Кто-то из офицериков предложил Нине помощь, но она сама ловко вскарабкалась по дощатой лесенке в кузов "студебеккера" и остановилась возле рояля. "У-у-у", -- загудели ощетинившиеся пушками холмы и долины. Издали Нина в синем ленд-лизовском пальто и в сапожках со своей короткой гривкой выглядела, как девчонка. "Люди, видимо, что-то иное имеют в виду, когда слышат "советская поэтесса", -- саркастически подумала она. Она уже не раз бывала с артистическими бригадами на фронте и всякий раз испытывала какую-то удручающую неловкость. Оказавшись внезапно в корпусе советских знаменитостей, она не знала, как себя вести. Всю жизнь она принадлежала к узкому кругу, сейчас "широкие массы" заявляли на нее свое право. Эстетка, модернистка, формалистка, она вдруг оказалась выразителем какой-то сильной патриотической идеи, соединенной к тому же с неизбывной фронтовой ностальгией и мечтой о любви. Почему-то только ее имя соединилось с этой дурацкой песенкой "Тучи в голубом", Сашку Подкера, композитора, никто и не вспоминает. "Тучи в голубом", Нина Градова, они просто рехнулись! Люди ее круга поздравляли ее со всенародной популярностью, пряча, как ей казалось, иронические улыбки. А что прикажете мне делать на концертах в частях? Солдаты, кажется, ждут от меня песен, но уж никак не заумной поэзии. Ниночка, деточка, утешали ее доки, эстрадные администраторы, вам совершенно нечего волноваться. Можете делать что угодно, хоть Пушкина по книжке читать. Народ просто счастлив вас видеть, особенно когда вы такая молоденькая и хорошенькая. Ну, если они действительно хотят меня видеть, значит, они должны меня видеть, думала Нина. Они заслужили, в конце концов, хоть изредка видеть то, что они хотят, а не то, что им предлагает проклятая война. Она начала читать сначала из цикла "Довоенное". Несколько стихов, посвященных О.М., Т.Т., П.Я. Строчки об ослепительности вина и поэзии, о сменяющих друг друга стихиях страха и любви, о трепещущих под луной оливковых рощах и о черных подвалах, в которых один за другим пропадают артисты бродячего балагана. Прочти она эти посвящения в Доме литераторов, уже несколько стукачей пробирались бы к выходу, соревнуясь, кто быстрей настрочит донос о том, что Градова прославляет врагов народа О.Мандельштама, Т.Табидзе и П.Яшвили. Здесь к выходу пробирались только те, кому пора было на позиции или в самолет влезать. Остальные каждый стих сопровождали заглушающими канонаду аплодисментами. Ободренная, она прочла несколько сложных, зашифрованных четверостиший из новой поэмы, построенной на эротических воспоминаниях о ночах с Саввой и об исчезновении "вечного любовника". Снова бурный восторг. Особенно стараются те, на танках. С улыбкой она кланялась, вспоминая, что Бенедикт Лившиц в окопах первой мировой войны читал заумные футуристические стихи к полному восторгу псковских и воронежских мужиков. Наконец послышалось неизбежное: "Тучи в голубом"! Спойте "Тучи в голубом"!" -- Товарищи! -- взмолилась Нина. -- "Тучи в голубом" это не характерная для меня вещь! И потом, я же не композитор, вообще не музыкант! А главное, я не умею петь! Вооруженный амфитеатр возмущенно зашумел. "Даешь "Тучи в голубом"!" Прорезался голос какого-то армянина, сидевшего верхом на пушечном стволе: "Пой, сестра, это твоя песня!" Тысяча лыбящихся ряшек. Ванек с аккордеоном вдруг вскарабкался на "студебеккер", потащил Нину к микрофону. Аккордеон зарявкал вступительные аккорды. У Нины на глаза навернулась дурацкая слеза. Скольких из них завтра убьют, а скольких сегодня ночью? Она запела дурацким, забитым дурацкой слезой голосом, совершенно по-дурацки: "Тучи в голубом напоминают тот дом и море, чайку на окном, тот вальс в миноре"... Весь амфитеатр подхватил, и она тогда перешла на речитатив: все-таки не так глупо, как петь без голоса и без слуха. Так и "пропела" до конца, а когда песня кончалась, солдаты завопили: "Еще! Бис! Пой еще, Нина!" Все были счастливы, хохотали, у нее кружилась голова. Мелькнуло в поле зрения бледное лицо Любови Орловой. Она, звезда "Веселых ребят", "Цирка", "Волги-Волги", была гвоздем этой программы и должна была привести весь концерт к триумфальному завершению, и вдруг такой фурор вокруг какой-то поэтессы. Не хватает только испортить отношения с Любой! Нина взмолилась: -- Товарищи, я не умею петь, у меня нет слуха! Я уже охрипла! Армянин с пушки крикнул: -- А ты не пой, сестра! Просто стой! Бешеный хохот потряс амфитеатр, и Нину после этого наконец отпустили. Она спрыгнула с "эстрады", и кто-то тут же предложил ей стул рядом с самим Ротмистровым. Очкастый, симпатичный, похожий на чеховского интеллигента генерал поцеловал ей руку, начал что-то говорить о том, как ему нравятся ее стихи, а также о том, какие они большие друзья с Никитой. Она удивилась: оказывается, и здесь известно, что она -- родная сестра маршала. Она начала что-то говорить в ответ, но тут возник такой шум, который заглушил бы, наверное, гром Везувия. Поляна извергалась восторгом. На площадке грузовика появилась под джазовый аккомпанемент мечта Советского Союза, сама Любовь Орлова! В лучших голливудских традициях она приподнимала над головой цилиндр, крутила тросточку и отщелкивала высокими каблуками чечетку. "Хау ду ю ду! Хау ду ю ду! Я из пушки в небо уйду! В небо уйду!.." -- бессмертная песенка из всеми обожаемой кинокартины "Цирк". Чтобы забить успех Нины, опытная Любовь начала со своего коронного номера, и битва была сразу выиграна. Нина со своего места помахала ей рукой и показала большой палец: никаких, мол, претензий не имею. Вдруг она заметила стоящий неподалеку открытый "виллис" и в нем трех молодых офицеров, явно не окопных, а штабных, если можно было судить по щегольской подгонке всего их обмундирования и по свободным позам, с которыми они расположились в заокеанской военной машине. Все трое по какой-то причине смотрели не на сцену, а на нее и о чем-то переговаривались, усмехаясь. По какой причине? Разве ты не понимаешь, по какой причине могут так смотреть на женщину три офицера, три наглых и избалованных бабами "ходока"? Можно без труда представить, что они говорят. Вот этот, например, с усиками, кажется, наиболее заинтересованный: "А она еще ничего, ребята! Вполне годится на пистон". Второй, с чубчиком из-под пилотки: "Может, хочешь попробовать?" Первый: "А почему бы нет?" Третий, мордатый: "Ну ты, трепач! Кто она и кто ты? Знаменитая поэтесса, сестра маршала, а ты обыкновенный армейский хмырь!" "Чубчик" хохочет: "Война все спишет!" "Усики": "Хотите заложимся? Я ее сегодня приспособлю по-офицерски!" Ну, вот они и закладываются на пари, "усики", "чубчик" и "морда"... Когда концерт окончился, в неразберихе трое молодчиков выпрыгнули из "виллиса" и стали приближаться. Нина видела это краем глаза и не спешила уходить, отвечала на бесчисленные вопросы солдат, а сама краем глаза наблюдала, как приближаются эти трое. Из вопросов самый основной, конечно, был: "А вы замужем?" Многие солдатики, впрочем, не вдаваясь в подробности русского языка, спрашивали: "А вы женаты?" -- "Мой муж -- военврач", -- привычно отвечала Нина. "А детки есть?" -- "Дочка, Леночка, ей десять лет". -- "Ух ты! -- восхищались солдаты. -- А вам-то самой сколько лет?" -- "Тридцать шесть". В этом месте неизменно слышались крики недоверия. Один, мальчишка-пехотинец, даже рот раскрыл от изумления: "Да как же это может быть, да ведь моей мамке, вон, тридцать шесть!" Трое офицеров отодвинули солдат -- "давай-давай, ребята, разберись!" -- и приблизились. Один, "усики", приблизился даже почти вплотную, так что посматривал на знаменитую поэтессу как бы свысока. -- А не хотите ли, Нина Борисовна, покататься на нашем "козлике" до банкета? Откровенными модуляциями голоса парень, разумеется, задавал другой, более существенный вопрос. Противная кожа, вся в буграх, ему бы лучше бородку запустить, чем франтоватые усики. Ну да черт с ним. -- До банкета? -- удивилась она. -- А мне ничего не сказали о банкете. Гадина, подумала она о себе, ты говоришь с ним так, что он понимает. Понимает, что не исключен положительный ответ на его "существенный вопрос". -- Как же, как же! -- подрабатывает сбоку "чубчик". -- Командование дает банкет выдающимся артистам. А пока что можно покататься часика два-три. Воздухом подышать! -- Мы вам покажем недавно захваченный командный бункер люфтваффе, -- сказали "усики". Будто лейб-гусар, он предложил Нине руку. Руку она не взяла, но прошла вперед к "виллису" и по дороге с улыбкой обернулась на офицеров. Заметила, что мордатый восхищенно хлопнул себя по ягодице. Уже начинались сумерки, хотя в небе над лесом все еще блестели в лучах солнца петляющие и кувыркающиеся истребители. Начавшие шевелиться танки бередили и разбрызгивали весеннюю грязь, подминали пласты слежавшегося снега. "Студебеккеры" зажигали фары, в их свете шевелились сотни голов, постепенно выравниваясь в маршевые колонны. Светляками роились в складках оврага огоньки сигарет. Фронт, надвигаясь на пустынную местность, заселял ее своей хлопотливой жизнью, а потом уходил дальше, оставляя за собой несметные груды мусора и дерьма. -- Вот это машина! -- сказал усатенький ухажер, хлопнув по плоскому капоту "виллиса", которого уже повсеместно в советской армии величали "козлом". -- Знаете, мы их таскали по дну во время переправы через Днепр. Вытащишь на другом берегу, садись за руль, повернешь ключ -- мотор немедленно заводится! -- Не преувеличиваете, капитан? -- улыбнулась Нина. И опять все, что они говорили друг другу, означало совсем другое. Нине уже становилось невмоготу от этой шифровки. Между тем все не ехали, ждали "чубчика", который куда-то побежал за чем-то существенно важным, скорее всего, за "горючим", и уж, конечно, не для "виллиса". -- Нина, -- вдруг негромко позвал кто-то из толпы. Она прижала ладонь ко лбу, ей показалось, что голос пришел из прошлого. Или из будущего. Или еще откуда-нибудь сбоку. Но уж только не из этой толпы солдат. Не из артистической бригады. Не от какого-нибудь "просто знакомого". В сумерках уже нельзя было различить лиц. -- Кто зовет? -- с вызовом крикнула она и отмахнула волосы со лба. Готова ко всему, даже к разочарованию! Танковый прожектор на несколько мгновений осветил "виллис" и солдат вокруг, и в этом свете она увидела товарища своей тифлисской юности Сандро Певзнера. Боже, он и тогда-то был каким-то щемяще трогательным, а теперь, в мешковатой шинелишке с загнувшимися лейтенантскими погонами, стал истинным Чарли Чаплиным! -- Это я. Не узнаешь, Нина? -- Этот его дивный, грузинско-еврейский акцент! Забыв мгновенно о своих ухажерах, Нина обогнула "виллис" и направилась к нему, вглядываясь из-под руки, как будто в несусветное далеко. -- Имя! Фамилия! -- крикнула она. -- Александр Певзнер, -- пробормотал дурачок как будто бы в священном ужасе. -- Год рождения! Номер паспорта! -- еще громче крикнула она и тут уже, не выдержав, завизжав от неслыханной радости, бросилась ему на шею. -- Певзнер! -- хохотали сзади офицеры. -- Ой, сдохнуть можно -- Певзнер! -- Пойдем, пойдем, Сандро! -- Она потянула его за отворот шинели, резко врезалась в толпу, полезла по какому-то откосу, по раскисшей глине. Хохоча, будто в юности, будто в те блаженные тифлисские дни, она тащила его куда-то, сама не знала куда, лишь бы подальше от тех офицериков с их "козлом". Фары разъезжающихся машин иногда ослепляли их, она оглядывалась и видела его ослепленное то ли фарами, то ли счастьем, вот именно, сомнамбулически счастливое, болтающееся, как у марионетки, лицо. Через несколько минут они выбрались на посыпанную щебенкой дорогу и, успокоившись, пошли по ней, держась за руки, словно дети. Время от времени мимо проходили колонны грузовиков или танки, и тогда они отшатывались на обочину, и Нина прижималась к Сандро. Он рассказал ей, что работает (язык его, видно, не выговаривал слова "служу") в агитбригаде Первого Украинского фронта, то есть по специальности, художником, рисует вдохновляющие плакаты и карикатуры на врага, сотрудничает во фронтовой газете "Прямой наводкой!". Он слышал о ее несчастье и очень горевал: -- Поверь, Нина, я мало знал Савву, но он был для меня каким-то эталоном мужества, чести, понимаешь, каким-то был в моем воображении просто рыцарем. -- Почему "был"? -- сказала Нина. -- Совсем необязательно, что он мертв. А вдруг жив? Я, во всяком случае, жду. -- Правильно делаешь, что ждешь, -- горько сказал Сандро, -- но... -- и замолчал. -- Что "но"? -- Она нажала ему на локоть, заглянула в глаза. -- Говори! -- Ну, я просто слышал, что тот госпиталь, где он был, просто сровняли с землей... -- пробормотал он. Топот сотен шагов приближался к ним из темноты, вскоре под светом Плеяд обозначились очертания пешей колонны. По бокам колонны вдоль обочин шли солдаты с ружьями наперевес. Время от времени они светили ручными фонариками по головам колонны. -- Пленных ведут, -- сказал Сандро. Они отстранились от приблизившейся колонны, а потом перепрыгнули через кювет и прислонились к стволу тополя. Лучи фонариков иной раз выхватывали из темноты впалые небритые щеки, безжизненные, почти рыбьи глаза пленных, разрозненное обмундирование, немецкие пилотки, советские шинели, незнакомые оборванные погоны... В глухом говоре колонны стали различаться русские слова. -- Эге, да это похуже, чем пленные! -- цокнул языком Сандро. -- Это предателей ведут! -- Каких предателей? -- У Нины дыхание перехватило. -- Куда их ведут? Сандро схватил ее руку, зашептал прямо в ухо: -- Их ведут за Харитоновку, в дубовую рощу, и там их всех кончают. Всех расстреливают и сваливают в овраг. Их очень много, Нина, вот что ужасно. Говорят, что там одни полицаи, нацистские прислужники, власовцы, но мне кажется, там есть и просто те, кто был в немецком плену. Ты же знаешь, у нас не признают своих пленных, всех считают предателями Родины... а мне кажется, я, должно быть, плохой офицер, да и вообще, какой я офицер, ты же знаешь, я художник, и больше никто, только художник... так вот, мне кажется иной раз, что это просто часть нации ведут мимо нас, за Харитоновку... -- Ты хочешь сказать, что они продолжают свое дело и во время войны, палачи проклятые? -- шепотом спросила она. -- А куда же они делись, Нина, как ты думаешь? В каждом соединении разбухшие отделы СМЕРШ, повсюду шныряют особисты... Колонна продолжала тянуться мимо них, и вдруг Нину охватило ощущение, что кто-то знакомый только что посмотрел на нее из плотных рядов обреченных предателей. Просто мелькнуло какое-то знакомое лицо. Мгновенная вспышка. Все пропало. В ужасе она едва не задохнулась: это мог быть Савва! Так стекаются иногда невероятные совпадения, черти хлопотливо ткут сеть кошмара, и наконец выскакивает результат -- комок ужаса! Отказываясь верить в смерть Саввы, Нина иногда представляла его военнопленным, а стало быть, по сталинской доктрине, предателем Родины. Нет, это не мог быть он. Лицо, мелькнувшее сейчас под пятном конвойного фонарика, было совсем юным, не Саввино лицо, да и вообще незнакомое лицо, просто лицо юнца, которого сейчас за Харитоновкой сбросят в овраг с дыркой в затылке. Колонна прошла, слилась с темными буграми леса, вдруг возникла тишина и пустота, только Стожары продолжали гордо стоять над презренной землей. Они вернулись на дорогу и вдруг заметили, что к звездам присоединился тонюсенький, будто нитка в лампочке, серп луны. -- И все-таки я надеюсь, что мы вздохнем свободнее после войны, -- сказала Нина. -- Не может быть, чтобы все осталось по-прежнему после такой войны! -- Сомневаюсь, -- пробормотал Сандро. -- Вряд ли что-нибудь изменится. Гитлер и Сталин своей ссорой загнали нас всех в ловушку... Он вдруг, кажется, испугался, что высказал свои тайные мысли вслух. Протянул руку, сжал Нинино запястье, как будто хотел убедиться, что это именно она и ему ничего не угрожает. -- Ты знаешь, Сандро, -- проговорила Нина, -- после отъезда Саввы на фронт у меня не было ни одного мужчины. Она шла, опустив голову, повисшие волосы скрывали от Сандро ее лицо. -- Не знаю, что случилось со мной, -- глухо продолжала она. -- Никому не позволяла до себя дотронуться. Бесилась. А сегодня это дошло уже до точки. Ты знаешь, я едва не уехала с теми, на "виллисе"... Он отвел рукой ее любимые волосы, робко заглянул в любимое, отяжелевшее в этот момент, но все равно любимое лицо. -- Нет, это ужасно, Нина, с этими козлами, нет! -- У тебя тут есть что-нибудь? -- Она подняла лицо так резко, что в глазах ее мгновенно промчались все Стожары и серп луны. -- Что? -- со страхом спросил влюбленный в нее уже шестнадцать лет и никогда даже не мечтавший о таком моменте художник Певзнер. -- Комнатенка, шкаф, сарай, где мы можем уединиться? -- высокомерно спрашивала она. Он потащил ее за руку, больше уже не в силах вымолвить ни слова. Они быстро, деловито пошли по дороге, больше уже не перепрыгивая за кювет, а только лишь чуть-чуть отклоняясь от проходящих машин. В конце концов минут через двадцать быстрого хода Нина увидела походный лагерь штаба фронта, с большими американскими палатками, наспех сколоченными вышками, фонарями, отцепленными от тягачей фургончиками. В одном из этих фургончиков у Сандро была мастерская. Трясущимися руками он стащил амбарный замок, пропустил любимую в пропахшую красками, сырую, холодную темноту. Дверь закрылась, они остались одни. -- Подожди, подожди, -- зашептала Нина. -- Я хочу, чтобы мы оба разделись догола, как будто мы на ночном пляже возле Гюльрипша... ...В крошечное забрызганное глиной окошечко сонм небесных светил смотрел, как два обнаженных человека, сидя на табуретке и стоя, любили друг друга. Прилечь было негде. -- Какое счастье, что я тебя встретила, -- шептала Нина. -- Какое счастье, что не уехала с теми... Между тем мелькнувшее перед Ниной в луче конвойного фонарика лицо приближалось к цели своего назначения, оврагу за сгоревшей деревней Харитоновкой. В лесу перед оврагом блуждало множество огней, передвигались сотни теней человеческой расы. Из оврага доносились то мерное тюканье выстрелов, то лихорадочно галопный темп пальбы, как будто мерное тюканье вдруг истерически обижалось на непонимание и старалось во что бы то ни стало и как можно скорее объяснить свои намерения. Интенсивно и не без энтузиазма работала ночная смена экзекуторов военной контрразведки СМЕРШ. Вновь прибывшая колонна втянулась в лес. Любопытно, что все двигались с относительной бодростью, как будто еще не поняли, что их здесь ждет. Весенний морозец, звезды над соснами, блуждающие за стволами огни, возможно, вызывали у каждого в душе нечто сродни вдохновению Владимира Набокова, написавшего в одном стихотворении: "...Россия, звезды, ночь расстрела, И весь в черемухе овраг!" Впрочем, скорее всего, мы преувеличиваем, и все просто устали от ненависти, страха, боли, надежды смыться и хотели, чтобы все это кончилось. Такие чувства, быть может, владели юным лицом, мелькнувшим перед Ниной Градовой в луче конвойного фонарика. Колонну загнали на вырубленную в лесу поляну, и сразу смершевцы, от которых разило спиртом, побежали со списками по рядам, выкликая фамилии, выдергивая людей одного за другим, подгоняя их прикладами в спину, пинками в зад. Лицо, мелькнувшее перед Ниной, вдруг покрылось страшным смертным потом. Ему вдруг страстно захотелось оттянуть конец, не попасть в первые очереди, еще и еще раз надышаться ночным воздухом, на прощание пропитаться до последней клетки этой странной комбинацией химических элементов. Другим хотелось надышаться никотином. Сосед, высокий тридцатилетний парень в обрывках вермахтовского офицерского мундира с уцелевшим на рукаве значком РОА, жадно вытягивал закаченную напоследок сигаретку. -- Вот, значит, где нас будет кончать красная сволочь, -- говорил он между затяжками. -- Вот, значит, где... в лесу... на воздухе... а я-то все подвал чекистский во сне видел... Хочешь затянуться? -- И, получив отрицательный ответ, продолжал жадно, взахлеб втягивать сигарету, с каждой затяжкой приближая ее огонек к пальцам, пока прямо меж пальцев этот огонек и не погас. -- Гитлер во всем виноват, грязная обезьяна! -- с силой сказал курильщик. Он был, по слухам, парижанином, отпрыском белогвардейского дома. -- Если бы не эта грязная обезьяна, le merd, у нас бы была уже миллионная русская армия, и мы бы сами кончали красную сволочь... И тут как раз его выкрикнули: -- Чардынцев! -- И потащили волоком, потому что у парижанина вдруг ноги отказали. -- Вставай, сука! Вставай, блядь! Сейчас за хуй повесим, срака фашистская! Оказалось, что первых вызванных не под пули волокли, а в петлю. Неподалеку от распределительной площадки в снеге фар стояла длинная поперечная виселица. К ней медленно задом подъезжали с откинутыми бортами грузовики-"студебеккеры". Там, в кузовах, держали жертву смершевцы. Каждой жертве зачитывали персональный приговор трибунала: "Именем Союза Советских Социалистических Республик... за совершенные против советского народа преступления... к смертной казни через повешенье... обжалованию не подлежит..." Один из смершевцев надевал жертве на шею петлю, после чего грузовик -- многоцелевая, в самом деле, машина -- двигался вперед, и жертва обрывалась вниз, чтобы совершить свой последний танец, сопровождаемый, как утверждают знатоки, сладчайшими эротическими видениями. В промежутках между экзекуциями баба-подсобница наливала палачам спирту из четвертной бутыли. Можно было его развести водой по вкусу или так жахнуть, прямиком. Все оставшиеся на площадке, и в том числе и тот, мелькнувший перед Ниной под лучом конвойного фонарика, совсем потеряли самообладание. Кто-то выл низким голосом, кто-то блевал, валились на колени, молили палачей: "Пощадите, братцы!" Вдруг, словно выстрел прямо в ухо, он услышал свое имя: "Сапунов Дмитрий!" Голова провернулась в бешеной спирали, он зацепился носком сапога за недовыкорчеванный пенек, упал, обмочился и пролился чудовищным поносом, однако встал и шагнул навстречу группе деловито шагающих вдоль площадки палачей. Долетел чей-то начальственный голос, сверяющий список: "...Решетов, Ровня, Сапунов, Сверчков... Давай, тащи этих, что на ногах, к оврагу, а тех, что лежат, кончай на месте, блядей! Давай, ребята, шевелитесь, а то так до утра не управимся!" И вот его тащат, обмотав веревкой вместе с другими, а если он падает, по спине или по голове тут же огревают дубовой палкой, и он снова встает. Он все еще думает, что его тащат к виселице и хрипит: "Вешайте, красная сволочь!" -- однако его тащат мимо грузовиков, мимо виселиц, в темную прорву леса, откуда доносится то мерное тюканье, то лихорадочный галоп пальбы. На его долю не выпало чести специального приговора трибунала, он подпадает под массовое постановление. Как же случилось, что Митя Сапунов, присоединившийся в июле 1943 года к советским партизанам соединения "Днепр", вновь оказался в группе "предателей Родины", на этот раз разоруженной и приговоренной к смерти? В тот знойный месяц в белорусско-украинских дубравах ему вдруг впервые с начала войны показалось, что он попал по-настоящему к своим. Нашедшие их ребята больше походили на казачью вольницу времен гражданки, чем на советскую воинскую часть, скованную армейской, а также партийно-комсомольской дисциплиной. Картузики набекрень, расстегнутые до пуза гимнастерочки или пилотские куртки, а главное, кожаные фрицевские пояса, увешанные подсумками, гранатами, ножами. Шик состоял в том, чтобы носить пистолеты не сзади, по-советски, на ягодице, а спереди или на бедре -- удобней, дескать, немедленно обнажить огнестрельное оружие. Соответственно и манеры: никакого чинопочитания, командиров величают Лукич, Фомич, движения свободные, ловкие, общее настроение разбойничье -- "ну, давай, хуе-мое, воткнем им шершавого и рвать когти!". Обессилевших Митю и Гошку Круткина в виде двух слабо мычащих мешков поперек лошадиных спин привезли на главную базу, разбросавшую свои блиндажи в оврагах посреди непроходимой чащобы. Разведчикам с "фокке-вульфа" нелегко заметить признаки цивилизации среди густо-зеленых крон внизу, одна лишь царственная природа, а между тем там, внизу, вослед пролетающей докучливой "раме", молча, до поры, поворачиваются зенитные пулеметы. Ну, а под кронами дубов и вязов, под тяжелыми юбками исковых елей сосредоточилось все партизанское хозяйство: и конюшни, и гаражи, и мастерские, и склады, и землянки с нарами для ребят, и штаб с радиостанцией, и "хавалка", то сеть большая столовая, где "хавали" все от пуза, без всяких норм, хотя, конечно, иной раз и на зубариках приходилось поиграть, особенно во время фрицевских карательных операций, когда склады запечатывались, а штаб и все службы сворачивались и по-быстрому перемещались. Кашеварили, конечно, по ночам, чтобы не демаскировать себя дымом, значит, и горячую пищу хлопцы по ночам лопали, ну, что ж, дело привычки. По ночам топили и баню, вот там-то, в парной, крутым кипятком и прошли санобработку Митя с Гошей. Там-то им и дикие башки под ноль окатал базовый парикмахер. Лазарь, сокращенно Лазик. Интересно, что никто в отряде их ни о чем особенно не скрашивал. Пленные так пленные, чего ж ясней, тиканули от фрицев, и порядок, влиться хотите в ряды народных мстителей, добро пожаловать! В штабе записали ф.и.о., год рождения, место постоянного жительства, номер части, из которой в плен попали, и кранты: никакие их сказки до поры не понадобились. А как оклемались ребята, их приписали к той самой группе разведки, что их обнаружила. Выдали с полным доверием по комплекту оружия, в том числе автоматы с круглым диском, отечественные. Основной костяк группы был, конечно, экипирован "шмайссерами", однако командир Гриша Первоглазов сказал, что теперь от них самих зависит, если хотят фартовенько вооружиться. Гриша Первоглазов был ростовский, и похоже было на то, что в городе своем, Ростове-папе, он не принадлежал к самым почтенным семействам. Во всяком случае, всю свою партизанскую деятельность он, кажется, рассматривал как одну массированную гоп-стоп забаву. И в самом деле было весело с Гришей Первоглазовым. Лежишь в кустах, ждешь; или байки слушаешь про половое прошлое, или кемаришь. Вдруг Гриша Первоглазов -- ох, чутье у парня! -- объявляет: "Едут! Внимание! Кто шмальнет без команды, будет иметь дело со мной!" Появляется конвой: броник со скорострельной безоткатной, грузовики с добром, "хорьхи" с охраной. Каски у фрицев раскалились под августовским солнцем, клюют арийскими носами, не знают, что "капут" сидит за кустами; в такой идиллии "Огонь!" -- кричит Гриша Первоглазов и для пущего форса подвешивает сигнальную ракету. Дальше -- все как по нотам: броневик натыкается на мину и под жопу получает хлыста из противотанкового оружия; по "хорьхам", по каскам, по спинам и в грудь немецко-фашистским захватчикам кинжальным огнем во имя нашей советской родины! Грузовики врезаются друг в дружку и в придорожные деревья, взрываются гранаты. Те, кто уцелели из охраны, бегут в кювет, на них из кустов прыгают народные мстители. Весело! Но вот конвой разгромлен, развеялся дым короткого боя. Пленных, какие есть, допрашиваем на месте действия. Тут большую помощь оказывают новички-москвичи, Митя и Гоша. Очень успешно учились в средней школе ребята, могут по-немецки вопросы задавать.