ь кабачок -- "Белый медведь". Не хотите ли зайти? Дурак бы отказался. Мы повернули назад и еще раз перешли улицу. Я часто вижу, как люди ходят под руку. Раньше и мне приходилось это делать. Теперь забыл, как это бывает. А вот как ходил под руку через улицу с Иваном Сергеевичем -- помню. Я гордился этим, я счастлив был, что моя рука ему пригодилась. И все-таки дело не в этом. Не знаю, как объяснить, но, опираясь на мою руку, это он помогал мне, придавал мне силы. Такое чувство я испытывал, только когда шел рядом с Соколовым-Микитовым. Сейчас испытываю его редко, очень редко, только когда случаются счастливые дни рядом с Арсением Александровичем Тарковским. Здесь мне хочется написать, кого любил Иван Сергеевич. Радостно, по-детски и он, и Лидия Ивановна любили Твардовского. Как только о Твардовском заходил разговор, Лидия Ивановна с восхищением начинала рассказывать. Отчего-то особенно часто она рассказывала про ящик с помидорами. Как однажды Твардовский, гостя у Соколовых, заметил, что внук их Саша с удовольствием ест помидоры, которых на столе было немного. Через несколько дней Твардовский прислал им целый ящик помидоров. Об этом сказочном ящике Лидия Ивановна вспоминала не раз, и Иван Сергеевич любовно поправлял детали. В нашем интервью о Твардовском было сказано совсем немного: "Моим близким другом считаю я и Александра Трифоновича Твардовского -- моего земляка, с которым меня свела судьба лет двадцать назад. Творчество Твардовского мне близко душевно". Такая краткость Твардовского никак не обидела. Интервью он наше прочитал и похвалил, но высказал огорчение, что в числе друзей Иван Сергеевич назвал его после Федина. Твардовский считал, что он поближе к Ивану Сергеевичу, чем Федин. В доме Ивана Сергеевича единственный раз в жизни встретился я с Твардовским. Мы беседовали с Иваном Сергеевичем, как вдруг звонок -- внезапно приехал Твардовский. Он вошел в комнату шумно и живо. -- Темно-то как у вас,-- сказал он.-- Как в каземате Петропавловской крепости. Ои подошел к окну и распахнул глухие шторы, скрывающие свет. Распахивать шторы эти не было дозволено никому. Дневной свет утомлял больные глаза хозяина. Ни Иван Сергеевич, ни Лидия Ивановна этого Твардовскому не сказали. Видно, ему было дозволено. Иван Сергеевич представил меня. -- Так это он поставил меня после Федина? -- с шутливой угрозой сказал Твардовский. Пожавши руку поэту, попрощавшись с хозяевами, я поскорей раскланялся, чтоб не мешать беседе двух друзей. А так, признаться, не хотелось уходить. Иван Сергеевич любил Алянского. Он говорил мне: -- Вот у вас выходит книжка. Хорошо бы, чтоб она попалась на глаза Алянскому. -- Она как раз и попалась,-- хвастался я. -- Самуил Миронович -- замечательный человек. Нет у нас другого такого знатока и мастера книги. Вам повезло. Я-то люблю Алянского. Меня удивляло: как же это так? Два таких человека знают и любят друг друга -- каков же он, как он связан, этот священный мир русской книги? Очень любил Иван Сергеевич Владимира Александровича Лифшица и его жену Ирину Николаевну. Часто в разговорах упоминал он их имена. Ефим Дорош и Владимир Лакшин, близкие товарищи Твардовского, тоже были любимы в доме Соколовых. С Владимиром Яковлевичем Лакшиным я познакомился уже после смерти Ивана Сергеевича. Первое, что меня удивило, это разговорная минера, интонация Лакшина. Во многом он похож по манере речи на Соколова-Микитова. Та же неторопливость, доброта, мудрость, и приятно, что есть в этом немного детской подражательности. Велико было обаяние Ивана Сергеевича. Те же интонации замечаю я порой и у себя и особенно у Вадима Чернышева, друга и ученика Соколова-Микитова. Случайно познакомившись с Иваном Сергеевичем, Вадим стал одним из самых близких его друзей. Не было какого-нибудь события в жизни Соколовых, в котором самое сердечное участие не принимали бы Вадим и жена его Алла -- "мастер халата". Иван Сергеевич был человек особенный. Однако объяснить эту особенность, рассказать, в чем ее смысл, представляется очень трудным. Высокая нравственная чистота, абсолютная цельность и правдивость -- все эти черты, конечно, свойственны были Соколову-Микитову, но все это лишь дополнение к тому главному, чем обладал он. Попросту сказать, Иван Сергеевич был из тех людей, которых раньше на Руси называли святыми. Человек, обладавший не слишком чистой совестью, не мог явиться перед ним. И в те дна, когда я встречался с ним, и сейчас, в памяти, Иван Сергеевич был для меня всегда ориентир души, к его светлому образу прибегаю я, когда одолевают сомнения и утраты. Таким был Иван Сергеевич для всех окружавших его людей -- святым, благословения которого жаждут. Мысли его бывали порой чрезвычайно просты, но всегда заключалась в них абсолютная истина. Вот почему, кажется мне, склонялись перед Соколовым-Микитовым личности значительные, люди именитые -- такие, например, как поэт Александр Твардовский. ...Как-то я жил в домике на озере Чуна -- совершенно безлюдном,-- рассказывал Иван Сергеевич.-- Там кто-то давным-давно поставил домик. И вот я жил там один, питался тем, что добывал ружьем и удочкой. Ловил хариусов. Их там было множество, и, когда я начинал чистить рыбу, из груды камней, лежавших около домика, всегда выбегал горностай и кормился рыбьими отбросами. Он так привык ко мне, что стал заползать в спальный мешок, сделанный из оленьих шкур, так что у нас установилась дружба. Горностай, как известно, зверь не очень-то добрый, но привык ко мне. Большинство диких зверей привыкает к человеку. Торо был проповедник, а я проповедником не был. Но некоторые места в его проповеди мне очень близки и понятны. В Англии я наблюдал "Армию спасения" -- благотворительную организацию. Торо ненавидел благотворителей, чувствуя в них фальшь. Благотворительность -- это еще не истинная доброта, а в Торо есть доброта истинная. Основа философии Торо -- это любовь к подлинной жизни. Я считаю, что подлинная жизнь -- это когда человек оставляет за собой след, большой или малый. А след этот остается, если человек делает какое-нибудь добро. Я считаю, что писательство тоже должно быть таким делом, из которого проистекает добро. Вот мы пишем книги, пишем о хорошем, добром и этим выполняем какой-то свой внутренний долг. Я считаю, что в этом назначение писателя, художника и каждого человека -- делать добро. Однажды я решился прочитать Ивану Сергеевичу свои детские рассказы. Он охотно согласился послушать. Я начал читать: -- "У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй..." Иван Сергеевич немедленно прервал меня. -- Уберите "между прочим",-- твердо сказал он. -- Да как же, Иван Сергеевич, интонация... -- Уберите -- и все, никаких интонаций. -- Так ведь в этом "между прочим" есть юмор. -- Какой же тут юмор? Вот я вам расскажу юмор. Взял я на охоту своего зятя, на медведя. Ну, дал ему пятизарядное ружье системы "Браунинг". Поставили его на номер, совсем захудалый. Стронули медведя, вдруг я слышу: бах! бах! -- пять выстрелов, один за другим. Зять мой палит! И ведь убил медведя с первого выстрела, а остальные со страху выпалил. Я пошел домой, а охотники стали делить медведя. Вдруг зять догоняет и спрашивает, какую часть медведя ему взять. "Ногу, конечно",-- отвечаю. Зять вскорости и приносит эту ногу, завернутую в газету, да только не окорок, а медвежью ступню. Вот ведь какой дурак! Ну, что тут поделать? Приехали в Ленинград. Лидия Ивановна говорит: "Можно из этой ноги студень сварить". Завернула ногу в газету и пошла в магазин, чтоб мясник порубил эту ногу топором. Мясник как ногу увидел, побледнел, выскочил куда-то и вернулся с милиционером. Вот был юмор. Замели мою Лидию Ивановну вместе с ногой. В те самые дни, когда я встречался с Иваном Сергеевичем, я часто навещал и другого прекрасного русского писателя -- Бориса Викторовича Шергина. Странно об этом рассказывать, но к этому времени у Бориса Викторовича тоже плохо стало с глазами, он почти потерял зрение. Иван Сергеевич никогда не был знаком с Шергиным, но они знали друг друга по книгам и любили. Через меня они договаривались встретиться, познакомиться, поговорить друг с другом, но как-то все не получалось. Передавать их приветы друг другу -- это было мое счастье. Вскоре после смерти Ивана Сергеевича угасла и Лидия Ивановна. Я ее не видел без него. Так и Ивана Сергеевича не видел я без нее. В моем сердце они вместе. Не так давно -- не в прошлом ли году? -- поздней ночью шел я по Скатертному переулку. Вот и дом, в котором живет -- да жива ли? -- Лидия Васильевна Прозорова. Какой удивительный на двери ее звонок -- бронзовая рука: поверни ее -- и бронзовый звонок в квартире у Прозоровой. Поздние прохожие обгоняли меня и спешили навстречу. Вот еще одна фигура -- длинное пальто, вязаный берет. -- Лидия Васильевна, вы ли? -- Господи, я вас не узнала. -- Лидия Васильевна, я вас сейчас вспоминал. -- А вы-то как? -- Вот бы снова вместе поработать. Недолго постояли мы, вспомнили Павла Григорьевича, Бориса Викторовича, Ивана Сергеевича, поцеловались на прощанье. 1981 --------  * Клеенка *  Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеенку. Продавец Петр Максимыч, как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, что он делает. -- Клеенку, наверное, меряет,-- толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке.-- Он вначале ее всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою. -- Кто первый? -- возмутилась Мирониха, подлезая к сам двери.-- Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда! -- Чего? -- не сдавался дядя Зуй.-- Чего ты сказала? Повтори! -- Видали первого? -- повторяла Мирониха.-- А ну слезай отсюда, первый! -- Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен. -- Что ты, батюшка,-- сказала тетка Ксеня,-- за Миронихой я стою. -- Эх, да что же вы,-- огорчился дядя Зуй,-- пустите хоть третьим! Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым. -- Слышь, Колька Дрождев,-- спрашивал дядя Зуй,-- не видал, какая клеенка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки? -- Может, и ягодки,-- задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор,-- а я не видал. -- Хорошо бы ягодки. Верно, Коля? -- Это смотря какие ягодки,-- мрачно сказал Колька Дрождев,-- если чернички или бруснички -- это бы хорошо. А то нарисуют волчию -- вот будет ягодка! -- Надо бы с цветочками,-- сказала тетка Ксеня,-- чтоб на столе красота была. Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеенка была с цветочками. -- А то бывают клеенки с грибами,-- снова мрачно сказал Колька Дрождев,-- да еще какой гриб нарисуют. Рыжик или опенок -- это бы хорошо, а то нарисуют валуев -- смотреть противно. -- Я и с валуями возьму,-- сказала Мирониха,-- на стол стелить нечего. Наконец дверь магазина загрохотала изнутри -- это продавец Петр Максимыч откладывал внутренние засовы. А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селедками. Над нею, как черные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блестели банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы. В магазине пахло клеенкой. Запах селедки, макарон и постного масла был начисто заглушен. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской. Сама клеенка лежала посреди прилавка, и, хоть свернута была в рулон, верхний край все равно был открыт взглядам и горел ясно, оудто кусок неба, увиденный со дна колодца. -- Ох, какая! -- сказала тетка Ксеая.-- Поднебесного цвета! А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеенку. Дядя Зуй дошел до бочки с селедками, да и остановился, будто боялся подойти к клеенке. -- Слепит! -- сказал он издали.-- Слышь, Колька Дрождев, глаза ослепляет! Веришь или нет? И дядя Зуй нарочно зажмурился и стал смотреть на клеенку в узкую щелочку между век. -- Кажись, васильки нарисованы,-- хрипло сказал Колька Дрождев,-- хуть и сорная трава, но голубая. Да, на клеенке были нарисованы васильки, те самые, что растут повсюду на поле, только покрупнее и, кажется, даже ярче, чем настоящие. А фон под ними был подложен белоснежный. -- Поднебесная, поднебесная,-- заговорили женщины,-- какая красавица! Надо покупать! -- Ну, Максимыч,-- сказала Мирониха,-- отрезай пять метров. Продавец Петр Максимыч поправил на носу металлические очки, достал из-под прилавка ножницы, нанизал их на пальцы и почикал в воздухе, будто проверял, хорошо ли они чикают, нет ли сцеплений. -- Пяти метров отрезать не могу,-- сказал он, перестав чикать. -- Это почему ж ты не можешь? -- заволновалась Мирониха.-- Отрезай, говорю! -- Не кричи,-- строго сказал Петр Максимыч, чикнув ножницами на Мирониху,-- клеенки привезли мало. Я ее всю измерил, и получается по полтора метра на каждый дом. Надо, чтоб всем хватило. Тут же в магазине начался шум, все женщины стали разом разбираться, правильно это или неправильно. Особенно горячилась Мирониха. -- Отрезай! -- наседала она на Петра Максимыча.-- Кто первый стоит, тот пускай и берет сколько хочет. -- Ишь, придумала! -- говорили другие.-- Нарежет себе пять метров, а другим нечем стол покрывать. Надо, чтоб всем хватило. -- А если у меня стол длинный? -- кричала Мирониха.-- Мне полтора метра не хватит! Что ж мне, стол отпиливать? -- Можешь отпиливать,-- сказал Петр Максимыч, чикая ножницами. Тут же все стали вспоминать, у кого какой стол, а Мирониха побежала домой стол мерить. За нею потянулись и другие женщины. В магазине остались только дядя Зуй да Колька Дрождев. -- Слышь, Колька, а у меня-то стол коротенький,-- говорил дядя Зуй.-- Внучка Нюрка сядет с того конца, я с этого -- вот и весь стол. Мне клеенки хватит, еще и с напуском будет. -- А у меня стол круглый,-- хмуро сказал Колька Дрождев,-- а раздвинешь -- яйцо получается. Первой в магазин вернулась Мирониха. -- Режь метр восемьдесят! -- бухнула она. -- Не могу,-- сказал Петр Максимыч. -- Да что же это!-- закричала Мирониха.-- Где я возьму еще тридцать сантиметров? -- Да ладно тебе,-- сказал дядя Зуй,-- останется кусочек стола непокрытым, будешь на это место рыбьи кости складывать. -- Тебя не спросила! -- закричала Мирониха.-- Сам вон скоро свои кости сложишь, старый пень! -- Ишь, ругается! -- сказал дядя Зуй добродушно.-- Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орет. Пускай рыбьи кости на клеенку складывает. Продавец Петр Максимыч приложил к клеенке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеенку, разрубая васильки. -- Бери-бери, Мирониха,-- говорил дядя Зуй,-- пользуйся. Хочешь ее мылом мой, хочешь стирай. От этой клеенки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на нее ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеенку! -- Тебя не спросила,-- сказала Мирониха, взяла, кроме клеенки, селедок и пряников и ушла из магазина. -- Твой кусок, Зуюшко, укоротился,-- сказал Петр Максимыч. -- Ладно, у меня стол маленький... Кто там следующий? Подходи. -- Я,-- сказала тетка Ксеня,-- мне надо метр семьдесят. -- Где ж я тебе возьму метр семьдесят? -- спросил Петр Максимыч. -- Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеенки хочут. -- Пускай плачут! -- закричал Петр Максимыч.-- Где я тебе возьму? Тетка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала. -- Вот ведь дела,-- сказал дядя Зуй,-- с клеенкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеенка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает... Теперь-то довольна, что ль, тетка Ксеня, или не довольна? А клееночка-то какая -- прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь ее на стол, а на столе -- цветочки, ровно лужок... Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол? -- Не знаю,-- тихо сказала Манька. -- Так ты что ж, не мерила, что ль? -- Мерила,-- сказал Манька еще тише. -- Ну, и сколько получилось? -- Не знаю. Я веревочкой мерила. Манька достала из кармана веревочку, узлом завязанную на конце. -- Вот,-- сказала она,-- у меня такой стол, как эта веревочка. -- Как веревочке ни виться,-- строго сказал Петр Максимыч,-- а концу все равно быть. Он приложил деревянный метр, померил Манькину веревочку и сказал: -- Опять нехватка. Метр семьдесят пять. -- Эх,-- махнул рукой дядя Зуй,-- прирезай недостачу от моего куска, режь на всю веревочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеенку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки. -- Поняла,-- тихо сказала Манька,-- спасибо, батюшка. -- Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам... Кто следующий-то там?.. Дело в магазине пошло как по маслу. Петр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеенки почти ничего не осталось. Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеенку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она? Не американская ли? -- Ну, Зуюшко,-- сказал наконец Петр Максимыч,-- клеенка эта пока не американская. Наша клеенка, советская. И у тебя от этой клеенки осталось как раз двадцать сантиметров. -- Чтой-то больно мало. -- Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву. -- Может, какие-нибудь есть запасы? -- намекнул дядя Зуй.-- Для близких покупателей? -- Запасов нету,-- твердо сказал Петр Максимыч.-- И в скором времени не предвидится. -- Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров. -- На кой тебе двадцать-то сантиметров? -- хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор.-- Отдай их мне. -- Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то еще Нюрка ругаться будет. -- Больно уж мало,-- сказал Колька Дрождев.-- Двадцать сантиметров, чего из них выйдет? -- Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты. -- Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмем, чего ей ругаться? -- Это верно,-- согласился дядя Зуй.-- Когда конфеты -- чего ругаться? Забирай. -- Если б валуи какие были нарисованы,-- толковал Колька Дрождев,-- я б нипочем не взял. А это все ж васильки. -- Верно, Коля,-- соглашался дядя Зуй.-- Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые. -- А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опенками я бы еще взял. -- Ты, Колька, береги клеенку-то,-- наказывал дядя Зуй.-- Не грязни ее, да папиросы горящие не клади, а то прожжешь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеенку папирос -- никакого вида, одни дырки прожженные. Ты лучше, Колька, вообще курить брось. -- Бросил бы,-- ответил Колька, заворачивая клеенку,-- да силы воли не хватает. К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеенка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стекла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клееночный запах -- краски и сухого клея. Конечно, через месяц-другой клеенка обомнется. Колька Дрождев прожжет ее в конце концов горящей папиросой, пропадет особый клееночный запах, зато вберет она в себя запах теплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки. --------  * Нюрка *  Нюрке дядизуевой было шесть лет. Долго ей было шесть лет. Целый год. А как раз в августе стало Нюрке семь лет. На Нюркин день рождения дядя Зуй напек калиток -- это такие ватрушки с пшенной кашей -- и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить. -- Купи конфет килограмма два,-- говорит Пантелевна.-- Подушечек. -- Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьезнее. Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак -- чувствуется в рюкзаке что-то тяжелое. Елки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Все в нем цело, и стекла есть, и окуляры крутятся. Протер я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навел его на дядизуев двор. Хорошо всЃ видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает, дядя Зуй самовар ставит. -- Нюрка,-- кричит дядя Зуй,-- хрену-то накопала? Это уже не через бинокль, это мне так слышно. -- Накопала,-- отвечает Нюрка. Повесил я бинокль на грудь, зашел в магазин, купил два кило подушечек и пошел к Нюрке. Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришел в хромовых сапогах и с мамашей Миронмхой. Принес Нюрке пенал из бересты. Этот пенал дед Мироша сплел. Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: "Нюри". Пришли еще ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что- нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку. ,, - Тетка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из желтого кожзаменителя. Братья Моховы принесли два ведра черники. -- Целый день,-- говорят,-- сбирали. Комары жгутся. Мирониха говорит: -- Это нешкольное. -- Почему же нешкольное?-- говорят братья Моховы.-- Очень даже школьное. И тут же сами поднавалились на чернику. Я говорю Нюрке: -- Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот -- бинокль. Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть. А Мирониха говорит, как будто бинокль в первый раз видит: -- Это нешкольное. -- Почему же нешкольное,-- обиделся я,-- раз в него будет школьница смотреть? А дядя Зуй говорит: -- Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на звезды глядеть. Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками. Нюрка была очень веселая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола. Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть. А мы сели у окна и долго пили чай и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки. Потом гости стали расходиться. -- Ну спасибо,-- говорили они.-- Спасибо вам за огурцы и за калитки. -- Вам спасибо,-- отвечала Нюрка,-- за платье спасибо, за фартук и за бинокль. Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября. Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку. Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью: "Нюри". В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у нее висел бинокль. Шагах в десяти за нею шел дядя Зуй и кричал: -- Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла! -- Ну-ну-ну...-- кивала Пантелевна.-- Какая молодец! И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она была единственная у нас первоклассница. Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у нее цветы и сказал: -- Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем все на крышу и будем на звезды смотреть. Дядя Зуй, Пантелевна, тетка Ксеня, Мирониха и еще много народу стояли у школы и глядели, как идет Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась. Так и стала Нюрка первоклассницей. Еще бы, ведь ей семь лет. И долго еще будет. Целый год. --------  * Стожок *  У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй. Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него все, что надо,-- и куры и корова. -- Свиньи вот только нету,-- говорил дядя Зуй.-- А на что хорошему человеку свинья? Еще летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не просто сметал -- хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти. А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл. -- Дед,-- говорит Нюрка,-- ты что ж сено-то из лесу не везешь? Ай позабыл? -- Какое сено? -- удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и побежал к председателю лошадь просить. Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до места добрался. Смотрит -- стожок его снегом занесен. Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом -- нет лошади: ушла, проклятая! Побежал вдогонку -- догнал, а лошадь не идет к стогу, упирается. "С чего бы это она,-- думает дядя Зуй,-- упирается-то?" Наконец-таки запряг ее дядя Зуй в сани. -- Но-о-о!.. Чмокнет дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места -- полозья к земле крепко примерзли. Пришлось по ним топориком постукать -- сани тронулись, а на них стожок. Так и едет, как в лесу стоял. Дядя Зуй сбоку идет, на лошадь губами чмокает. К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать. -- Ты чего, Зуюшко, привез-то? -- кричит ему Пантелевна. -- Сено, Пантелевна. Чего ж иное? -- А на возу у тебя что? Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная , какая-то, кривая да мохнатая морда выставилась с воза -- медведь! "Рру-у-у!.." Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал. -- Стой! -- закричал дядя Зуй.-- Держи его, Пантелевна! Рявкнул медведь и пропал в елочках. Стал народ собираться. Охотники пришли, и я, конечно, ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы. Паша-охотник говорит: -- Вон какую берлогу себе придумал -- Зуев стожок. А Пантелевна кричит-пугается: -- Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?.. -- Да-а,-- сказал дядя Зуй,-- будет теперь сено медвежатиной разить. Его, наверно, и корова-то в рот не возьмет. --------  * Выстрел *  Школа у нас маленькая. В ней всего-то одна комната. Зато в этой комнате четыре класса. В первом -- одна ученица, Нюра Зуева. Во втором -- опять один ученик, Федюша Миронов. В третьем -- два брата Моховы. А в четвертом -- никого нет. На будущий год братья Моховы будут. Всего, значит, в школе сколько? Четыре человека. С учителем Алексей Степанычем -- пять. -- Набралось-таки народу,-- сказала Нюрка, когда научилась считать. -- Да, народу немало,-- ответил Алексей Степаныч.-- И завтра после уроков весь этот народ пойдет на картошку. Того гляди, ударят холода, а картошка у колхоза невыкопанная. -- А как же кролики?-- спросил Федюша Миронов. -- Дежурной за кроликами оставим Нюру. Кроликов в школе было немало. Их было больше ста, а именно сто четыре. -- Ну, наплодились...-- сказала Нюрка на следующий день, когда все ушли на картошку. Кролики сидели в деревянных ящиках, а ящики стояли вокруг школы между яблонями. Даже казалось, что это стоят ульи. Но это были не пчелы. Но почему-то казалось, что они жужжат! Но это, конечно, жужжали не кролики. Это за забором мальчик Витя жужжал на специальной палочке. Дежурить Нюрке было нетрудно. Вначале Нюрка дала кроликам всякой ботвы и веток. Они жевали, шевелили ушами, подмигивали ей: мол, давай-давай, наваливай побольше ботвы. Петом Нюрка вымела клетки. Кролики пугались веника, порхали от него. Крольчат Нюрка выпустила на траву, в загон, огороженный сеткой. Дело было сделано. Теперь надо было только следить, чтобы все было в порядке. Нюрка прошлась по школьному двору -- все было в порядке. Она зашла в чулан и достала сторожевое ружье. "На всякий случай,-- думала она.-- Может быть, ястреб налетит". Но ястреб не налетал. Он кружил вдалеке, высматривая цыплят. Нюрке стало скучно. Она залезла на забор и поглядела в поле. Далеко, на картофельном поле, были видны люди. Они ползали по полю, как маленькие ситцевые жуки. Изредка приезжал грузовик, нагружался картошкой и снова уезжал. Нюрка сидела на заборе, когда подошел Витя, тот самый, что жужжал на специальной палочке. -- Перестань жужжать,-- сказала Нюрка. Витя перестал. -- Видишь это ружье? Витя приложил к глазам кулаки, пригляделся как бы в бинокль, и сказал: -- Вижу, матушка. -- Знаешь, как тут на чего нажимать? Витя кивнул. -- То-то же,-- сказала Нюрка строго,-- изучай военное дело! Она еще посидела на заборе. Витя стоял неподалеку, желая пожужжать. -- Вот что,-- сказала Нюрка,-- бери ружье и садись на крыльцо. Налетит ястреб -- стреляй беспощадно. А я сбегаю за ботвой для кроликов. Витя сел на крыльцо, положив ружье на ступеньку, а Нюрка достала из чулана ведро, порожний мешок и побежала в поле. На краю поля лежала картошка -- в мешках и отдельными кучами. Особый, сильно розовый сорт. В стороне была сложена гора из картофельной ботвы. Набив ботвой мешок и набрав картошки, Нюрка пригляделась -- далеко ли ребята? Они были далеко, даже не разобрать, где Федюша, а где братья Моховы. "Добежать, что ль, до них?" -- подумала Нюрка. В этот момент ударил выстрел. Нюрка мчалась обратно. Страшная картина представлялась ей -- Витя лежит на крыльце весь убитый. Мешок с ботвой подпрыгивал у Нюрки на спине, картофелина вылетела из ведра, хлопнулась в пыль, завертелась, как маленькая бомба. Нюрка вбежала на школьный двор и услышала жужжание. Ружье лежало на ступеньках, а Витя сидел и жужжал на своей палочке. Интересная все-таки это была палочка. На конце -- сургучная блямба, на ней петлею затянут конский волос, к которому привязана глиняная чашечка. Витя помахивал палочкой -- конский волос терся о сургуч: жжжу... -- Кто стрелял? -- крикнула Нюрка. Но даже и нечего было кричать. Ясно было, кто стрелял,-- пороховое облако еще висело в бузине. -- Ну погоди! Вернутся братья Моховы! Будешь знать, как с ружьем баловать. Перестань жужжать! Витя перестал. -- Куда пальнул-то? По Мишукиной козе? -- По ястребу. -- Ври-ври! Ястреб над птичником кружит. Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела. -- Он в крапиве лежит. Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных крыльях были видны дырки от дробин. Это было так чудно. Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашел на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке. Да, видно, ястреб просчитался. Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь -- бряк! -- валялся в крапиве. С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба. -- Он будет космонавтом! -- кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине. А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал: -- Молодец! Молодец! -- А мне ястреба жалко,-- сказала Нюрка. -- Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал! -- Все равно жалко. Такой красивый был. Тут все на Нюрку накинулись. -- А кого тебе больше жалко?-- спросил Федюша Миронов.-- Ястреба или кроликов? -- И тех и других. -- Вот дуреха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь? Витя сидел на крыльце и молчал. И вдруг все увидели, что он плачет. Слезы у него текут, и он совсем еще маленький. От силы ему шесть лет. -- Не реви, Витька! -- закричали братья Моховы.-- Ну, Нюрка! -- Пускай ревет,-- сказала Нюрка.-- Убил птицу -- пускай ревет. -- Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Зачем отдала ружье? Сама должна была убить ястреба. -- Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его. Он бы улетел. Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на нее чугун с картошкой. Пока варилась картошка, ребята все ругались с ней, а Витя плакал. -- Вот что, Нюрка,-- под конец сказал Федюша Миронов,-- Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал -- Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет! Это были справедливые слова. Но Нюрка ничего не ответила. Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву. --------  * Чистый дор *  Лесная дорога пошла через поле -- стала полевой. Дошла до деревни -- превратилась в деревенскую улицу. По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем. Пока я шел к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что это, мол, за человек идет? Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими за стеклом. Напившись, я присел на бревно у колодца. В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и сказала внутрь комнаты: -- Напился и сидит. И окно снова закрылось. Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за человек чужой? Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор. Теперь она тащила длинную березовую жердь. -- Давайте пособлю. -- Это ты мне топор-то нашел? -- Я. -- А я-то думала: не лесовик ли унес? Я взял жердь и потащил ее следом за старушкой. В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась из-за горшка с лимоном. -- Пантелевна,-- сказала голова,-- это чей же парень? -- Мой,-- ответила Пантелевна.-- Он топор нашел. Мы прошли еще немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с кем это идет Пантелевна? Какая-то женщина крикнула с огорода: -- Да это не племянник ли твой из Олюшино? -- Племянник! -- крикнула в ответ Пантелевна.-- Он топор мне нашел. Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча поспевал за Пантелевной. Встретилась другая женщина, с девочкой на руках. -- Это кто березу-то везет? -- спросила она. -- Племянник мой,-- ответила Пантелевна.-- Он топор нашел, а я думала: не лесовик ли унес? Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей племянник, и рассказывала про топор. -- А теперь он березу мне везет! -- А чего он молчит? -- спросил кто-то. -- Как так молчу? -- сказал я.-- Я племянник ей. Она топор потеряла и думает, не лесовик ли унес, а он в малине лежал. А я племянник ей. -- Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш. Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так, дом Пантелевны стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пирогом подперты, блином покрыты. Я бросил березу на землю и присел на лавочку перед домом. -- Как называется ваша деревня?-- спросил я. -- Чистый Дор. -- Чего -- чистый? -- Дор. Дор... Такого слова я раньше не слыхал. -- А что это такое -- Чистый Дор? -- Это, батюшка, наша деревня,-- толковала Пантелевна. -- Понятно, понятие. А что такое "дор"? -- А дор -- это вот он весь, дор-то. Все, что вокруг деревни,-- это все и есть дор. Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем -- лес. -- Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой. -- Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это все дор, а уж там, где елочки,-- это все бор. Так я и понял, что дор -- это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки повыдергивали. Дергали, дергали -- получился дор. -- Ну ладно,-- сказал я,-- дор так дор, а мне надо дальше идти. -- Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю. Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать. -- Куда ж ты? -- говорила Пантелевна и на следующее утро.-- Живи-ка тут. Места в избе хватит. Я подумал-подумал, послал, куда надо, телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у нее не день и не месяц, а целый год. Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую. Эту-то я пишу в Москве, гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор. --------  * Вода с закрытыми глазами *  Ю. Молоканову С рассветом начался очень хороший день. Теплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться. Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу. День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, терлись друг о друга солнечными боками, и легкий шелест слышен был на земле. Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то все кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след. Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течет из-под холма ключевой ручей. У ручья я увидел Нюрку. Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся ее портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на березке у ручья. -- Закусываешь? -- спросил я, сбрасывая с плеч корзину. -- Воду пью,-- ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась. -- Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком. -- Спасибо, не надо,-- ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их. -- Ты чего невеселая? -- спросил я. -- Так,-- ответила Нюрка и пожала плечами. -- Может, двойку получила? -- Получила,-- согласилась Нюрка. -- Вот видишь, сразу угадал. А за что? -- Ни за что. Она снова глотнула воды и закрыла глаза. -- А домой почему не идешь? -- Не хочу,-- ответила Нюрка, не открывая глаз. -- Да съешь ты хлеба-то. -- Спасибо, не хочу. -- Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так и не пойдешь домой? -- Не пойду. Так и умру здесь, у ручья. -- Из-за двойки? -- Нет, не из-за двойки, еще кое из-за чего,-- сказала Нюрка и открыла наконец глаза. -- Это из-за чего же? -- Есть из-за чего,-- сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза. -- Ну расскажи. -- Не твое дело. -- Ну и ладно,-- сказал я, обидевшись.-- С тобой по-человечески, а ты... Ладно, я тоже тогда лягу и умру. Я расстелил на траве куртку, улегся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Еще бы часок, полтора. -- Тебе-то из-за чего умирать? -- спросила Нюрка. -- Есть из-за чего,-- ответил я.-- Хватает. -- Болтаешь, сам не зная...-- сказала Нюрка. Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжелые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюр