Герберт Франке. Стеклянная западня Роман Перевод И. Литвшец Редактор Е. Приказчикова Љ 1962 by Herbert W. Franke 1 В сравнении с этим остальное не имело значения, и изменить уже ничего было нельзя: майор должен умереть. Абсолютно ровная территория казармы являла собой строгий квадрат. С четырех сторон ее ограничивали четыре вытянувшихся по периметру здания. Лишь складское помещение да еще машинный цех имели окна, остальные здания были обращены внутрь двора глухими стенами, и назначение их было неизвестно. В казарменном дворе располагались учебные плацы, полосы препятствий, были проложены аккуратные дорожки, камнем вымощены площадки; несколько бараков стояли вдоль и поперек площадки. Строения были серыми, почва--желтой. Желтой были и форма, и лица солдат, и небо было желтым, затянутое плотной дымкой небо, низко нависавшее над поселком. Огромная казарма представляла замкнутый мир, мир в себе, мир желтых и серых оттенков. Батальон выстроили на большом учебном плацу. Шесть тридцать--время утренней поверки. В едином строю замер личный состав перед майором: по десять в шеренгу тысяча солдат, перед ними на дистанции в три шага сотня капралов, еще впереди, снова на дистанции в три шага, десять сержантов. Майор стоял на значительном удалении от всех, одинокий и величественный, выпрямившись во весь рост, лицом к строю. Его слова, усиленные миниатюрным громкоговорителем, разносились по плацу. Он говорил о чести солдата, о долге, о повиновении, о беспрекословном выполнении приказа. Ежедневно произносил он эти слова, и строй внимал им с благодарностью. В них черпали они веру, радость, воодушевление. И силы для нелегкой службы. И храбрость, и мужество при боевых упражнениях. "...Для солдата нет ничего дороже чести. Он должен быть всегда готов встать на ее защиту. Всегда готов он поразить все, что угрожает воинской чести..." После поверки они разойдутся, приступят к выполнению конкретных задач: начнутся упражнения в стрельбе, классные занятия, спортивная подготовка, строевая под-готовка, и весь день в сознании их будут звучать эти слова. Служба и в самом деле была тяжела, вечерами без сил, без мыслей падали они на койки, но, даже проваливаясь в тяжелый сон, помнили эти слова и чувствовали себя счастливыми. "...Беспрекословное подчинение приказу--основа воспитания солдата. Каждый из вас--звено в большой цепи, накрепко скованной подчинением. Мгновенно и не задумываясь исполняет солдат приказ своего командира..." Тысяча сто девять мужчин замерли, не шелохнувшись, под тяжело нависшим желтым небом, вслушиваясь в слова майора. Тысяча сто девять мечтали об одном--доказать свою высокую боеготовность, оправдать оказанное им доверие. А один в строю мечтал убить майора. Абель стоял пятьдесят шестым в седьмой шеренге. Вместе со всеми, замерев навытяжку, вслушивался он в слова майора и в то же время продумывал сложный план. Неведомо сколько прожил он в казарме, не утруждая мозг ничем, кроме текстов боевых песен, инструкций о порядке чистки оружия да солдатского устава, который они зубрили на классных занятиях. А теперь мысли его словно соскользнули с накатанной колеи, они отклонялись все дальше и дальше, теряясь в неведомом бесконечном пространстве. Что-то, хранимое до поры за семью печатями, вырвалось вдруг наружу, и теперь он бессилен был контролировать этот процесс. Мысли неотступно кружились вокруг одного--смерти майора. Смерть эта виделась как последовательная цепь шахматных ходов, нацеленная на неотвратимый мат, как просчитанная система уравнений со многими неизвестными, имеющая, однако, одно-единственное решение, каким бы путем ни прийти к нему в итоге. Напряжение немного отпустило Абеля. Он заметил, что майор окончил речь. Минуту царила тишина. Затем последовал приказ: -- Для приема таблеток разойдись! Как обычно, тут же сорвались с места десять сержантов, они похожи были на единый, хорошо подогнанный механизм. Залп извергнутых ими команд прогремел над строем. Неподвижные шеренги быстро пришли в движение; затем настал момент хаоса, бессмысленной толкотни, небольшой даже давки, наконец целеустремленность сознательно исполняемого долга отлилась в легкий, почти автоматический бег; на какое-то время все словно забыли майора, покачивавшегося в одиночестве, широко расставив ноги и прищурив глаза. Только сейчас мысли, взбудораженные бессонной ночью и нелегкой службой, начинавшейся так рано, потекли спокойнее. У него пока еще не было желания исследовать причины, докапываться до тайного смысла, он лишь поразился собственному равнодушию к происшедшей в нем перемене и принял ее как непреложный факт. Ему было абсолютно ясно, что послужило толчком к перемене, к тому же момент этот играл существенную роль в дальнейших его планах. Это была завязка, и именно в этом пункте он надеялся на дальнейшую помощь: он хорошо помнил маленький, возможно случайный, вчерашний инцидент при раздаче таблеток. Сейчас они точно так же, как вчера, повзводно стояли перед окошечками в стене склада медикаментов. Хорошо бы удалось повторить то, что случилось вчера, с одной только разницей: теперь это случится не с ним одним. В стене было десять круглых отверстий, из которых выступали короткие, похожие на водосточные, желобки. Солдаты один за другим подходили к ним прикладывали левую руку с контрольным кольцом на мизинце к регистрационной пластинке слева от желобка, раздавался сухой щелчок, после шорох, и в подставленную правую руку падала пластиковая упаковка с таблетками. Абель дожидался своей очереди, украдкой наблюдая за стоявшими рядом. Справа стоял Артур, уголком глаза Абель мог видеть выдвинутый вперед подбородок и низкий, покатый лоб. Не годится, подумал он. И скосил глаза влево. Остин был на сантиметр ниже его, посмуглее. Самым примечательным на лице его были глаза, черные, матово поблескивающие изнутри. Но в глазах этих не было выражения--они тупо уставились в пустоту. Абель выбрал Остина. Когда подошла очередь их взвода и Абель получил прозрачную пластиковую упаковку, он сделал почти то же, что и остальные. Отошел в сторону и аккуратно надорвал пакетик. На ладонь выкатились таблетки. Две большие, белые, чем-то смазанные, чтобы легче было их проглотить, одна маленькая, желтоватая, сладкая на вкус, и черный шарик, величиной с дробинку. Абель проглотил одну большую, почувствовал, как она двинулась по пищеводу. Потом проглотил вторую и маленькую желтоватую. Его поразила мысль, что у него нет зубов, впрочем, у остальных солдат их тоже не было. Только у майора были зубы, они блестели, когда он отдавал команды. Но в данный момент это было неважно. Он огляделся... момент был удачен, все вокруг заняты таблетками, капрал глядит в сторону.., Абель зажал в ладони черный шарик, незаметно сунул его в карман... снова огляделся... прошло! Но самое трудное было впереди. Он наблюдал за Остином, который как раз отошел от желобка и занялся своей упаковкой. Абель незаметно придвинулся ближе. Две большие таблетки Остин уже проглотил, сейчас он извлекал черную, он хотел, должно быть, сладкую, желтоватую оставить напоследок, чтобы подольше ощущать ее вкус. Абель резко повернулся, локтем задел ладонь Остина. Таблетки покатились по земле. Абель проследил за черной. Когда она замерла на месте, он придавил ее подошвой. Сильно нажал и растер--словно противную назойливую букашку. Остин наклонился за желтоватой таблеткой, поднял ее. Испуганный, немигающий взгляд его остановился на темном пятне, оставшемся на камнях. Механически сунул он желтоватую таблетку в рот. И наконец поднял взгляд на Абеля, по-прежнему растерянный и беспомощный. Абель, пожав плечами, отвернулся. Остин обязан был доложить о происшествии--но в данный момент он не мог этого сделать. Разговоры в это время были запрещены. Всему рядовому составу. Лишь в час десять, на дневной поверке появится у Остина возможность обратиться к начальству, но Абель надеялся, что она не будет использована. Теперь Абель мог заняться другими деталями собственного плана. До сих пор он, как все остальные, был жестко скручен распорядком дня. Исполнение каждодневных обязанностей поглощало целиком, и ему хорошо было в броне предписаний, обязательных команд, упражнений, надежно защищавшей от любых посторонних влияний -- тревожных, смутных, сбивавших с толку и потому безусловно вредных. Теперь он вдруг понял, сколь непрочна на деле была эта броня. Он словно заново учился сейчас видеть, ощущать, прошлое похоже было на сон, во время которого отключается какой-то участок сознания, быть может даже наиболее важный участок. Но теперь он проснулся, и неведомо откуда накатило вдруг все это: чувства, образы, забытые понятия--пока еще словно в тумане, не разберешь. Ясно лишь: что-то неведомое перевернуло, потрясло его существование, и он с восторгом отдался ему. Рота, солдатом которой он был, маршировала по серой бетонной дорожке вдоль бараков. Она была единым целым, единым организмом. Солдаты четко отбивали шаг, маршируя по плацу, где ежедневно выстраивались на поверку, по асфальтированным, сплошь серым спортивным и учебным площадкам. Они горланили песни, которые разучивали на специальных занятиях: с одиннадцати до двенадцати и с пяти до семи. Песни помогали держать шаг, мерно взмахивать руками. Чем громче орали солдаты, тем лучше: тексты они зазубрили, не понимая смысла, тексты о воинском долге, о верности приказу, о четком исполнении устава. О величии армейской службы. Рота маршировала по серым бетонным дорожкам, по незаасфальтированным участкам желтовато-грязного песка, и Абель маршировал со всеми. Вместе с другими горланил он песню, но про себя тихо повторял в такт совсем другие слова: майор--должен--умереть. Майор -- должен--умереть. Как положено, он глядел в затылок марширующему впереди Артуру 6/56, но сегодня он видел больше обычного: словно спала с глаз невидимая пелена и раздвинулось необычайно поле зрения, теперь он видел каждую складку на подтянутых солдатских формах, фиксировал каждое движение своей шеренги, равномерное, пульсирующее, просветы между рядами, тусклый свет унылого желто-серого неба, большую часть которого закрывал нависающий над лицом край каски. Он был частью огромного тела, которое маршировало, горланило песни, переходило на бег, бросалось на землю, затем мигом вновь поднималось, маршировало, переходило на бег. Он наблюдал это с внезапно открывшейся ему новой точки зрения, словно со стороны, будто интересно заснятый учебный фильм. По-настоящему же осмысленное существование началось лишь после упражнений в стрельбе, в момент чистки оружия. На складе оружия они получили пистолеты, теперь все сидели в укрытии и чистили их. Пистолет состоял из двенадцати отдельных частей, все они могли с закрытыми глазами разобрать и собрать его снова. В конце получаса, отведенного на чистку оружия, капрал лично проверял, насколько безупречно почищены пистолеты и смазаны ли они сульфидно-молибденовой пастой. После проверки он снова их отбирал. Абелю необходим был пистолет. Это была наиболее трудная часть его плана, но он уже знал решение. На контрольном кольце Абеля выгравирован был номер 7/56. Это значило, что по росту он шел седьмым в пятьдесят шестой шеренге, седьмым он шел и когда его взвод, всегда занимавший одну комнату, выстраивался в ряд. Если капрал начинал перекличку справа -- а так он делал всегда,--Абель оказывался седьмым. За ним следовали еще трое. Их оружие капрал мог проверить минуты за две. По расчетам Абеля выходило не так уж и мало; чтоб разобрать и снова собрать пистолет, ему требовалось лишь тридцать секунд, однако пришлось все-таки прибегнуть к трюку, чтоб отвлечь внимание. Больше подходил для этой цели номер 9/56, товарищ по взводу Аллан, туповатый парень, но с достаточно умелыми руками. У Абеля не было часов, да и в казарме их тоже не было; подъем, построение на плацу и окончание упражнений, тренировок, дежурств, равно как и отбой, отмечались звонками, от центральных часов сигналы по радио разносились по всем помещениям. К центральному пункту подключены были также крошечные наушники, с которыми не расставались капралы; сигналы и приказы, поступавшие к ним, оставались тайной для рядового состава. Поэтому Абелю приходилось спешить с пистолетом. Он провел пальцами по подошвам сапог, затем старательно нанес пыль на внутреннюю поверхность ствола. Все это время он наблюдал за капралом, пока не заметил, как непроизвольно дернулись у того веки--знак, что время, отведенное на занятия, истекло. И тут же послышалась команда: -- Внимание! Многие уже закончили чистку и теперь просто полировали ствол. При команде "Внимание!" каждый обязан был выпрямиться, каблуки вместе, руки по швам, и уставиться на капрала. За секунду все вскочили, вытянулись по стойке "смирно". Абель вместе со всеми. -- К проверке оружия приступить! Секунды Абелю оказалось достаточно -- он подменил своим пистолетом пистолет Аллана, лежавший у того за спиной на светлой пластмассовой поверхности стола. Будем надеяться, что Аллан и на сей раз сработал добросовестно, подумал он. Было очевидно, что капрал всякий раз обязан наказать по меньшей мере одного из них. Попасться мог любой -- вне зависимости от того, как вычищен пистолет. Но тем вернее настигала кара того, кто в самом деле оказывался небрежен. И вот капрал перед Абелем. Взял оружие у него из рук и медленно повертел перед глазами. Абель услышал собственное учащенное дыхание. Глаза с расширившимися серыми зрачками, не мигая, уставились на оружие. Пальцы капрала погладили ствол, нажали на спусковой крючок. Раздался щелчок электрического зажигания. Капрал вернул Абелю пистолет. Абель бесшумно перевел дух. Нужно было чуть-чуть подождать, потом действовать дальше. Неотвратимый рок поразил Аллана. -- Интересно, о чем вы при этом думали? Капрал произнес свой вопрос угрожающе спокойно. Аллан в полном недоумении уставился на него. Капрал придвинулся к нему вплотную. -- Что, не слышно? О чем думали, я спрашиваю! Рука капрала потянулась к портативному мегафону. -- Почему не отвечаешь, мешок с дерьмом! Что, со всем оглох? Усиленные мегафоном, слова капрала гулко раскатывались по помещению. -- Шаг вперед! Аллан быстро выступил вперед, вытянулся по стойке "смирно". Капрал поднес усилитель вплотную к уху Аллана. -- А сейчас вы слышите лучше? Может, теперь соблаговолите ответить? -- Я был недисциплинирован, прошу меня наказать,--произнес Аллан. Но капрал уже вошел в раж. Он вновь поднял мегафон. -- Я спросил, лучше ли ты теперь слышишь? Почему не отвечаешь, свинья? Все знали, что это значит. Такова была обычная процедура: прелюдия перед вынесением приговора. Приговор, естественно, обжалование не подлежал. -- Час в музыкальной комнате. Осужденный вернулся в строй. Он был обречен провести час отдыха с трех до четырех в озвученной тюремной камере, применявшейся также для тренировки выдержки и самообладания. Резко зазвенел звонок. Капрал закончил проверку. -- Построиться перед бараком! Марш, марш! Взвод устремился к дверям, потом выстроился в ряд. -- Приготовиться к сдаче оружия! Шагом марш! У самого склада они остановились. Нужно было подождать-- перед ними еще два взвода, они стояли в ряд. Каждый подавал пистолет капралу, тот принимал его и вкладывал в отверстие в стене. Щелкало счетное устройство, и пистолеты один за другим исчезали внутри. -- В казарму, шагом марш! Они зашагали в обратном направлении. -- По помещениям разойтись! Приготовиться к занятиям спортом! Солдаты поспешили к шкафчикам, чтобы переодеться в спортивную форму. Пока они переодевались, Абель сунул кое-что под матрац своей койки. Когда всеобщее внимание приковано было к Аллану, Абель у него за спиной разобрал и вновь собрал пистолет. Теперь один из пистолетов, хранившихся на складе, был недоукомплектован. В нем не было батарейки с зажигательным устройством. Но по внешнему виду обнаружить это было невозможно. 2 Сначала был только серебристый туман. Ничего, кроме лишенного очертаний серебристого тумана. В течение нескольких секунд он пытался собрать все свои силы, но слабая искра сознания, внезапно вспыхнувшая в нем, погасла, и вновь он провалился в бездонную тьму. Долгое время пребывал он в невесомой неосязаемой пустоте. Потом вновь стал осязаемым туман. И вновь мучительно напряглось что-то внутри, пытаясь выйти за пределы бесформенного. Вдруг выступил причудливый черный орнамент и белые завитки на фоне каких-то серых прямоугольников, затем, словно в проектируемой картине наконец-то установили резкость, все сложилось в ясную, прозрачную систему. Он увидел металлический круг, окантовывающий матовое белое стекло. Из середины выступал крюк, на котором висел шнурок какой-то проводки. Слева находилась развернутая к нему прямоугольная рама--внутри сплеталось, переплеталось множество непонятных проводков. Окружающий мир он всегда постигал быстрее, чем себя самого. Только сейчас осознал он, что существует, что это он, его "я" находится перед этими вещами, перед металлическим кругом и прямоугольной рамой. Он быстро попробовал сесть, но воля его проваливалась в ничто. Попытался повернуть голову... ничто вроде бы не мешало, но голова не шевельнулась. Медленно скосил он глаза вправо... Там было движение... Посреди немыслимого сплетения серебристых трубочек и шлангов висел резиновый красный баллон, напоминающий воздушный шар, он то раздувался... то обвисал без воздуха... то раздувался... то обвисал. Процесс этот поражал своей регулярностью; увеличиваясь в размерах, баллон становился похож на тугой мяч, уменьшаясь, превращался в лоскуты, складывавшиеся подобно вееру. При этом всякий раз возникал тихий шелестящий звук, подобный приглушенному мышиному писку. Рядом находилось другое приспособление: поршень медленно скользил вверх и вниз в стеклянном цилиндре. По трубке туда поступала красная жидкость, поршень заталкивал ее в широкую плоскую посудину, где она пенилась и бурлила, пока не уходила вся сквозь сито. Лаборатория? Кругом были рубильники, выключатели, всевозможные датчики, провода, прозрачные трубки... значит, все-таки лаборатория. Как он попал сюда? И что он здесь делает? Что с ним произошло? Он закрыл глаза, в сознании смутно пронеслись неясные воспоминания, но они ничего не объяснили. Прошлое вносило беспокойство в его скорлупу, где было тихо и отсутствовали всякие желания, хотелось поскорее отделаться от него. Мысли заставляли напрягаться. Мысли причиняли боль. Следовательно -- не думать. Отдаться приятным ощущениям. И пока он лежал, закрыв глаза, медленно начали просыпаться другие органы чувств, они впитывали то, что приятно струилось на него извне: обволакивающее тепло, ощущение парящего в пространстве собственного тела, незнакомый, но приятный запах каких-то неведомых химикалиев, тихое, усыпляющее потрескивание приборов, равномерно прерываемое приглушенным писком красного баллона. Чего еще желать? От воспоминаний осталось лишь полумифическое представление о какой-то изматывающей нервы деятельности, смутное чувство страха, порождаемого постоянным преследованием,-- неясная тревожная тень, позволяющая разве что с двойной приятностью ощутить преимущество нынешней ситуации. Он дал полную свободу мыслям. Граница между реальностью и фантазией была пока стерта, так что желания переполняли его, он представлял себе то, что ему хотелось увидеть, отдавался ощущениям, которые ему приятно было испытывать, переживал то, что переживать было приятно,-- приключения из старой увлекательной книжки, не настолько жизненные, чтобы подействовать на настроение, не настолько зрелищные, чтобы надоесть. События происходили с незнакомыми людьми, их окружали незнакомые вещи: все это занимало и одновременно развлекало, позволяло примериться к наслаждениям, никогда прежде не являвшимся предметом его мечтаний, но в то же время легко, без проблем достижимым. Позже в мир его попытались проникнуть голоса -- жесткий, приказывающий, повелительный и мягкий, нежный, уступчивый, но он отгородился от них, и они умолкли. Грезы перешли в настоящий сон, и сновидения полностью подчинили его себе. 3 Время дневной поверки медленно приближалось. С одиннадцати до двенадцати тренировка с повышенной физической нагрузкой. На сегодня назначен был бег с препятствиями. Все десять рот находились на беговых дорожках стадиона, солдаты маршировали, бегали, ползали по земле, карабкались через препятствия и перепрыгивали канавы. Они были при полной выкладке: тяжелые сапоги, ремни, сумка с противогазом, ранец определенного веса, каска из сверхпрочной стали. Капралы стояли возле препятствий, наблюдали, делали пометки в блокнотах. В центре находились сержанты, они медленно передвигались по кругу, чтобы держать в поле зрения свою роту, ощущение такое, словно они дергали людей за невидимые нити, однако даже марионетки не смогли бы исполнить все более слаженно, чем эти солдаты по команде из мегафонов. Как бы резко ни звучали отдельные крики, все вместе они сливались в постоянный гул, приглушенный поднятой с земли пылью и усиленный отраженным от казарменных стен эхом. Но из этой мошной мелодии каждый солдат прекрасно выделял голос своего сержанта, словно триумфальные фанфары, и реагировал на него мгновенно и четко. -- Встать, марш, марш! -- Внимание! -- Ложись! -- Вперед, марш! -- Ползком! -- Стой! -- Вперед, марш! -- Вперед, марш! Пятая рота, рота Абеля, бежала в противогазах, Таким образом, у Абеля была возможность сквозь круглые защитные стекла незаметно наблюдать за Остином, бежавшим слева от него в том же ряду. Каждую незначительную паузу между минутами напряженнейшего внимания он использовал, чтоб бросить этот взгляд влево, жадно отыскивая признаки того, что попытка его оказалась удачна и в будущем у него будет товарищ. -- Противогазы снять! На бегу тянули они резиновые ремни, вытаскивали из пряжек, протягивали сквозь петли, стягивали маски с залитых потом лиц, накручивали лицевую часть на клапан, потом засовывали превратившуюся в неприметный резиновый рулон маску в цилиндрическую сумку. -- Взводным принять команду! Тренировка с повышенной физической нагрузкой закончилась. Ротные колонны разделились каждая на десять рядов, они вышли со стадиона и по отдельности устремились к казармам. За ними тянулся след грязи и глины, лужи--все это предстояло убрать во время вечерней уборки. От ожидания Абель устал. Остин вел себя как обычно. Либо он был слишком хитер, чтоб позволить другим что-нибудь заметить, либо Абель просто ошибся. С песней они маршировали со стадиона, пока резкий голос капрала: "Отставить песню!"--не заставил их замолчать. Теперь каждый должен был постараться как можно быстрее пройти в свое помещение, как можно быстрее раздеться, как можно быстрее... Короткая интермедия между окончившимися и еще предстоявшими упражнениями. -- Взвод, стой! Они остановились в четырех метрах у ворот. -- Разойдись, марш, марш! Они бросились к темному прямоугольнику, и коридор поглотил их. Капрал следовал за ними неспешно, но и не так уж медленно --как бы то ни было, целых восемь секунд солдаты оставались вне его наблюдения. Абель схватил Остина за руку и тихо, но внятно произнес: -- Ты не должен глотать черную таблетку. Понял? Черную таблетку не глотать! Остин бросил на него быстрый короткий взгляд. Искорки в глубине его глаз вспыхнули. Потом прошипел: -- Придержи язык! Произнес он это зло и агрессивно, но Абелю важно было, что он ответил ему, все равно каким тоном. И хотя гарантии, что Остин не донесет на него, все еще не было. Абель уверен был, что рассчитал правильно: черная таблетка была виной, что они непрерывно пребывали в сумеречном состоянии, в тупой эйфории, заставлявшей поверить, что служба--это награда, приказ--источник радости, казарма--дом родной, а майор--бог, при этом они не различали уже справедливость и несправедливость, способность к критике отсутствовала полностью, как, впрочем, и воля, и способность принимать решения. Черный шарик--химический препарат, отравляющий мозг или парализующий железы, нарушающий гормональное равновесие или блокирующий нервные пути. Его тайком вводят в организм вместе с продуктами питания. Черный шарик виновен в том, что они--солдаты. Дневная поверка прошла как обычно. Остин ничего не сказал. Весь день у Абеля не было возможности переговорить с ним; теперь он рассчитывал на ночь. В шестнадцать сорок пять, при второй выдаче таблеток, он следил, как Остин поднес черный шарик ко рту, но не проглотил его, а только сделал вид, будто проглотил. Потом украдкой сунул в карман. Чуть менее опасно, чем просто уронить на землю. Два часа занятий в классе прошли, потом еще уборка и мытье в душевой. Двадцать часов двадцать минут -- время укладываться в койку. В двадцать тридцать выключают свет. Ровное дыхание некоторых свидетельствовало, что они уже спят, хотя капрал еще не проходил с последним обходом. Абель не чувствовал усталости. Он тихо лежал под кусающимся серым одеялом и не мог дождаться, когда наконец появится капрал пожелать всем "спокойной ночи". Капрал не заставил себя долго ждать. Ярко вспыхнул свет, и солдаты в постелях услышали тяжелые шаги. Ногой он пихнул несколько табуреток, потом отворил шкаф, вытащил из-под кровати сапог. Проверил каску Альберта и подушку Абрахамса. Напряженное ожидание повисло в помещении. Сегодня капрал не спешил... На сей раз под горячую руку попал Антон. От него потребовали показать ноги, под ногтями там осталась грязь. -- Встать, грязная свинья! Антон вскочил с постели, вытянулся по стойке "смирно". Капрал внимательно разглядывал его. -- Наверно, устал, правда? Быстро в койку! -- Встать! -- Лечь! -- Встать! -- Лечь! -- Ну что? Не получается? Так я вас научу! Всем встать, быстро! Вам необходимо взбодриться. Все во двор, бегом марш! На улице царила хмурая тьма. Горело лишь несколько фонарей, на большом расстоянии друг от друга. Небо было черно-серым, с легким оттенком грязноватой желтизны. -- В шеренгу становись, равняйсь! В одном белье, босиком было холодно, ноги сильно мерзли, они с трудом заставляли себя стоять спокойно, не дрожать от холода. -- В душевую, шагом марш! Словно серые призраки, двигались они к длинному бараку, где размещались душевые, умывальники, краны, шланги и ведра. -- Всем под душ, быстро! Капрал сам отвернул кран. Солдаты стояли под дождиком тонких водяных струй. Горячая вода в такое время была, естественно, отключена. -- Один за всех и все за одного! Вода лилась на коротко стриженные головы, текла по лбу, затылку и вискам, проникала внутрь под белье, что холодным компрессом прилипало к окоченевшей спине, груди, животу, стекала по ногам вниз. Ноги давно уже стояли в пенящихся лужах. -- Запевай! Они затянули одну из песен о чести, верности долгу и приказу. -- Сменить песню! Они затянули, дрожа от холода, другую песню о чести, верности долгу и обязанности выполнять приказ. -- Теперь вы чистые? -- Так точно, господин капрал! -- Разойдись! Быстро по койкам, марш! Они бежали по каменным плитам и сырой земле, подстегиваемые колючим ветром; из темного коридора, толкаясь и налетая друг на друга, они влетели в казарму. Повалились в постели, мокрые, как были, натянули до ушей одеяла. Свет еще горел. Глухо зазвучали шаги капрала. -- Среди вас есть грязная свинья, не моющая как следует копыта. Ему плевать, что за это расплачивается весь взвод. Парни!--прорычал капрал.--Вы сами позаботитесь о том, чтобы подобное не повторилось! Надеюсь, вы знаете, что следует предпринять! Спокойной ночи! -- Спокойной ночи, господин капрал! Дверь захлопнулась, свет погас. Мгновение не было слышно ни звука. Потом началось сопенье, толкотня, кого-то тащили по комнате, раздались первые удары, пинки ногами, потом донеслись вздохи, стоны и пыхтенье, слабые вскрики и хрипы, толпа бушевала, пока злоба не улеглась, потому что злость не прошла и не осталось ничего, что могло бы сопротивляться. Стало тихо. И воцарился ночной покой. 4 Сами сны были не так приятны, как это парение в полудремоте, между сном и бодрствованием, пусть даже никаких подробностей он не запоминал. Он открыл глаза и тут же зажмурился -- ярчайшее солнце ослепило его. Он попробовал повернуть голову, но это не удалось, как и в прошлый раз. Последовательно пытался напрячь мускулы--результат был далеко не обнадеживающим. Пальцы на руках и ногах -- вот все, что повиновалось его воле. И еще глаза. Дышал ли он? Этого он не ощущал. Грудная клетка словно застила, окостенела. А между тем удушья не было. И объяснения всему этому тоже. Он пошевелил пальцами рук и ног, попробовал согнуть их, потом выпрямить. Сначала это удавалось с трудом, миллиметр за миллиметром, но постепенно они подчинились ему. Он попробовал представить себя со стороны... Скорее всего, он лежал. Тела он не ощущал вовсе, ноги были вытянуты. Руки, как ему показалось, тоже были вытянуты, да еще широко разведены в стороны, словно на кресте. Он продолжил упражнения с пальцами, пока кончик указательного на правой руке не наткнулся на какое-то препятствие... Он явно до чего-то дотронулся. С новыми усилиями попробовал он согнуть и вытянуть пальцы, теперь уже средний и безымянный тоже до чего-то дотронулись, тоже твердый предмет, чуть в стороне от указательного. И на него можно было нажать... Раздался тихий щелчок. -- Вы проснулись,--произнес незнакомый голос.--Вы очень долго спали... Говорить -- пронзило его мозг... Сможет ли он говорить? -- Успокойтесь! Все будет в полном порядке.--Голос был нежным, и слушать его было приятно. Еще хоть бы несколько слов! -- С каждым днем вам будет становиться лучше. Доктор сейчас осмотрит вас. Он находился в больнице. Теперь понятно. Но почему в больнице? Он заболел. Или ранен. Что с ним произошло? -- Не пытайтесь сейчас говорить! Вскоре речь вернется сама собой. А сейчас говорить не надо. Опустите векив знак того, что вы меня поняли. Он на мгновение прикрыл глаза. Он понял. -- Вы хорошо себя чувствуете? Вам что-нибудь нужно? Вы ощущаете боли? У него не было болей. -- Боли не должны вас мучить,--продолжал голос.--Доктор Миер с этим прекрасно справится.-- И после короткой паузы:--Я медсестра Кристина. Но все зовут меня Крис. Если вам что-то понадобится, нажмите снова кнопку. Я здесь специально для вас. На мгновение в поле его зрения появилось лицо. Карие глаза, чистая, слегка загорелая, отливающая румянцем кожа, нежно очерченный рот, волна белокурых волос, выбившихся из-под белой повязки. Лицо исчезло. Снова тихий щелчок. И тишина... Только тихое гудение приборов, равномерное периодическое посвистывание баллона. Крис. Она здесь специально для него. Вновь почувствовал он удовлетворение собственным состоянием и всем, что его окружает. Он болен. Ну что ж, с этим ничего не поделаешь. И потом, он ведь поправится. Он этого не хотел, но, если б он знал, как все будет, он бы сам стремился к этому. Теперь он понимал тех ребят, что сознательно старались надышаться радиоактивными аэрозолями или чуть-чуть смазывали кожу фосфором, а потом поджигали. Но то, что он слышал прежде о госпиталях, что видел сам, не соотносилось с тем, что он переживал в настоящий момент. Добро бы он был государственным деятелем или генералом! Но он был всего лишь лейтенантом--лейтенантом резерва-- и никакой особой ценности не представлял. Когда каждую секунду тысячи разрываются на куски, сжигаются в адском пламени, задыхаются в ядовитых испарениях, жизнь отдельного человека не имеет значения. Произошло, должно быть, что-то невероятное, пока он пребывал без сознания. Но это что-то не было плохим --иначе бы его, скромного, незначительного человека, не окружили столь расточительной заботой. Он подумал о Крис. Всего несколько дружеских слов. Милое, нежное лицо. Как приятно, когда рядом такое создание. У него было много знакомых, несколько очень близких друзей, но никто сейчас не был ему ближе Крис. Он попробовал представить себе, какая у нее фигура, как она ходит. Желание вернуть речь укрепилось в нем. Но сейчас он устал, ему нужно поспать. Он почувствовал, как наваливается на него усталость, и, прежде чем провалиться в сон, он твердо решил вновь научиться говорить... Проснувшись, он лежал какое-то время без сна, осознавая нынешнее свое положение и вспоминая события последних часов. Он вспомнил медицинскую сестру и свое решение вновь научиться говорить. Надежда вспыхнула еще ярче, когда он сумел подвигать языком, шевельнул губами. Но из уст его не вырвалось ни звука. Чего-то явно не хватало, и он принялся анализировать процесс рождения звука, в обычной жизни такой простой и естественный. он разложил его на составляющие, чтобы продумать каждую деталь, и тут понял, что не хватает главного -- воздуха. Воздуха, который проходил бы через голосовые связки, вызывал бы звуковые колебания в гортани. Он не мог вдохнуть воздух, не мог выдохнуть. Он пытался втянуть воздух носом, но в легкие он не попадал. Что-то с ним было пока не в порядке. Раздумывая об этом, он продолжал свои мысленные фонетические упражнения. Произносил "а", и губы его слегка округлялись, мысленно произносил "е", и они растягивались, а язык тянулся вверх, к небу... Сначала он прошел гласные, потом согласные. Если бы он еще понял, как набирать в легкие воздух, как выдыхать его, он немедленно заговорил бы. Он не боялся, плохого с ним ничего случиться не может, иначе его не определили бы в число пациентов, которых имеет смысл лечить. Возможно, легкий парез, который скоро пройдет... Упражняясь, он осознал, что каждому звуку соответствует строго определенное положение губ и языка. Похоже на игру, на некий код. Но ведь тогда его можно понять. Конечно, можно. Странно, что он раньше не додумался. Быстро нащупал он пальцами нужную кнопку. -- Что-то беспокоит? -- спросила Крис, и лицо ее склонилось над ним. Губы его беззвучно слепили слова: "Вы меня понимаете?" Ее глаза смотрели с тревогой. -- Не пытайтесь сейчас говорить. Пока это невозможно,-- сказала она. Я не пытаюсь говорить, нормально говорить, подумал он, но она должна понимать меня так... Он попробовал еще раз. "Вы меня понимаете?" Тревога в ее глазах вдруг пропала--осталось лишь напряженное внимание, она с интересом следила за движениями его губ. Потом сказала: -- Да, понимаю. Я могу читать по губам. От радости он закрыл на мгновение глаза. И тут же принялся сыпать беззвучными своими вопросами: "Где я? Что со мной?" Она поняла сразу. -- Я расскажу все подробно,--услышал он в ответ.--Но сейчас следует набраться терпения. Такое напряжение вам пока не по силам. Даю слово, что со временем вам все расскажу. На мгновение она запнулась, взгляд ее устремился в сторону, ей словно стоило огромных усилий отбросить от себя какую-то мысль. -- Вам сейчас прежде всего необходим покой. И вновь навалилась на него усталость. Последним усилием слепил он беззвучные слова: "Побудьте еще со мной, пожалуйста". -- Я буду здесь,--пообещала она. Лицо исчезло из поля его зрения, но это могло быть и потому, что сами со бой у него закрылись глаза.--Я сяду здесь,--сказала она.--Я буду рядом, пока вы будете спать. Когда он проснулся, Крис не было. Он не знал, сколько проспал, но чувствовал, что сил у него прибавилось. Самым большим желанием было немедленно нажать кнопку, но он сдержал себя. Вместо этого принялся вновь проверять, насколько лучше подчинялось теперь ему тело. Он мог уже нормально шевелить пальцами рук и ног, и появилось еще нечто новое: шейные мускулы слегка дрогнули, когда он попробовал их напрячь. Если мускулы эти начнут ему повиноваться, можно будет лучше разглядеть помещение. Он ведь даже не знал, откуда падает свет, из окна или от лампы. После того как он несколько раз безуспешно попытался приподнять голову, ему неожиданно удалось нечто иное, о чем он даже не подумал: он повернул голову вбок. Сначала в одну сторону, влево--здесь стояли прямоугольные и цилиндрические приборы, а может, емкости, от них тянулись к нему трубочки, провода и шланги. Он не мог видеть, куда они подключаются: для этого угол его зрения был слишком мал. Через несколько минут он повернул голову в другую сторону, вправо. Взгляд его упал на своего рода распределительный пульт, стоявший по отношению к нему наискосок: на пульте были всевозможные датчики со шкалами, на некоторых плясали стрелки, на электронном табло сменяли друг друга цифры, одни менялись медленно, другие стремительно быстро, на небольших округлых светящихся экранах вздымались и падали, подобно набежавшим волнам, синусоиды. И оттуда тянулись к нему какие-то провода. Послышался негромкий шорох--в глубине комнаты отворилась дверь. Вошла Крис, он мог видеть ее почти целиком; только ноги ниже колен были пока недоступны его взгляду. Облик ее вполне соответствовал его представлениям-- это была свежая, подвижная, прекрасно сложенная девушка, не красавица, зато в точности отвечающая идеальному образу сестры. -- Вы уже можете улыбаться,-- сказала она. Потом осторожно взяла его голову двумя руками и вернула в прежнее положение. -- Нужно быстро приготовиться, сейчас подойдет шеф. Крис хлопотала вокруг него, и он не мог понять, что она делает. Он слишком устал, чтоб попытаться еще раз повернуть голову. Он видел лишь то, что случайно попадало в круг его зрения: руки девушки брали какие-то пробирки, большой, пропитанный чем-то ватный тампон зажал пинцет, капли с него падали в лоточек, мелькающие проворные руки облачились в резиновые перчатки, из одной трубочки выполз небольшой кусочек пасты, шпатель начал растирать его на вогнутой поверхности. Потом какое-то время вообще ничего не было видно, только ноги его время от времени ощущали легкие прикосновения. Что-то тихо позвякивало. Если бы у него было зеркало. Интересно, какое у него сейчас лицо? И что с его телом? Неужели он изуродован сильнее, чем допускается положением о медицинской помощи? В последние дни войны, когда число раненых катастрофически росло, она сводилась, как правило, к категории "Д", что означало "помощь имеющимися в наличии военно-полевыми медицинскими средствами". Но при легком ранении он давно бы уже был на ногах... Взгляд его упал на металлические предметы вверху в потолке, отражавшие движения суетившейся медсестры, и он сразу ухватился за открывшуюся ему новую возможность. Это было зеркало, пусть кривое, искажающее, но все-таки зеркало, дающее представление о том, что находится внизу. Он выбрал самую большую гладкую полированную металлическую поверхность--это было нечто похожее на ручку или рычаг посреди круглого предмета прямо у него над головой. Предмет он принял за лампу. С трудом стал расшифровывать пятна света и тьмы, из которых складывался серебристый блеск, пытаясь понять, где же окружающие его приборы, где комната и где он сам. Отражение было крошечным, мизерным и к тому же сильно искаженным. Единственное, что сумел он выделить и различить, были голова и руки. Руки действительно вытянуты были в стороны, как он и ощущал. Остальное тело упрята