тарушек в платьях из наидешевейшего туальденора мышиного цвета*. Напряженно вытянув сухие шеи и глядя на стоявшего в центре человека в цветущем возрасте, старухи пели:
Слышен звон бубенцов издалека.
Это тройки знакомый разбег.
А вдали простирался широко
Белым саваном искристый снег.*
Предводитель хора, в серой толстовке из того же туальденора и туальденоровых брюках, отбивал такт обеими руками и, вертясь, покрикивал: -- Дисканты, тише! Кокушкина -- слабее! Он увидел Остапа, но, не в силах удержать движение своих рук, только недоброжелательно на него посмотрел и продолжал дирижировать. Хор с усилием загремел, как сквозь подушку:
Та-та-та, та-та-та, та-та-та-та,
То-ро-ром, ту-ру-рум, ту-ру-рам.
-- Скажите, где здесь можно видеть товарища завхоза? -- вымолвил Остап, прорвавшись в первую же паузу. -- А в чем дело, товарищ? Остап подал дирижеру руку и дружелюбно спросил: -- Песни народностей? Очень интересно. Я инспектор пожарной охраны. Завхоз застыдился. -- Да, да, -- сказал он, конфузясь, -- это как раз кстати. Я даже доклад собирался писать. -- Вам нечего беспокоиться, -- великодушно заявил Остап, -- я сам напишу доклад. Ну, давайте смотреть помещение. Альхен мановением руки распустил хор, и старухи удалились мелкими радостными шажками. -- Пожалуйте за мной, -- пригласил завхоз. Прежде чем пройти дальше, Остап уставился на мебель первой комнаты. В комнате стояли стол, две садовые скамейки на железных ногах (в спинку одной из них было глубоко врезано имя -- Коля) и рыжая фисгармония. -- В этой комнате примусов не зажигают? Временные печи и тому подобное? -- Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой, драматический, изобразительные искусства, музыкальный кружок... Дойдя до слова "музыкальный", Александр Яковлевич покраснел. Сначала запылал подбородок, потом лоб и щеки. Альхену было очень стыдно. Он давно уже продал все инструменты духовой капеллы. Слабые легкие старух все равно выдували из них только щенячий визг. Было смешно видеть эту громаду металла в таком беспомощном положении. Альхен не мог не украсть капеллу. И теперь ему было очень стыдно. На стене, простершись от окна до окна, висел лозунг, написанный белыми буквами на куске туальденора мышиного цвета:

"Духовой оркестр -- путь к коллективному творчеству".

-- Очень хорошо, -- сказал Остап, -- комната для кружковых занятий никакой опасности в пожарном отношении не представляет. Перейдем дальше. Пройдя фасадные комнаты воробьяниновского особняка быстрым аллюром, Остап нигде не заметил орехового стула с гнутыми ножками, обитого светлым английским ситцем в цветочках. По стенам утюженного мрамора были наклеены приказы по дому Й2 Старсобеса. Остап читал их, время от времени энергично спрашивая: "Дымоходы прочищаются регулярно? Печи в порядке?" И, получая исчерпывающие ответы, двигался дальше. Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме хотя бы один уголок, представляющий опасность в пожарном отношении, но в пожарном отношении все было благополучно. Зато розыски клада были безуспешны. Остап входил в спальни старух, которые при его появлении вставали и низко кланялись. Здесь стояли койки, устланные ворсистыми, как собачья шерсть, одеялами, с одной стороны которых фабричным способом было выткано слово "Ноги". Под кроватями стояли сундучки, выдвинутые по инициативе Александра Яковлевича, любившего военную постановку дела, ровно на одну треть. Все в доме Й2 поражало глаз своей чрезмерной скромностью: и меблировка, состоявшая исключительно из садовых скамеек, привезенных с Александровского, ныне имени Пролетарских Субботников, бульвара, и базарные керосиновые лампочки, и самые одеяла с пугающим словом "Ноги". Но одно лишь в доме было сделано крепко и пышно -- это были дверные пружины. Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича. Положив великие труды, он снабдил все без исключения двери пружинами самых разнообразных систем и фасонов. Здесь были простейшие пружины, в виде железной штанги. Были духовые пружины с медными цилиндрическими насосами. Были приборы на блоках со спускающимися увесистыми дробовыми мешочками. Были еще пружины конструкций таких сложных, что собесовский слесарь только удивленно качал головой. Все эти цилиндры, пружины и противовесы обладали могучей силой. Двери захлопывались с такою же стремительностью, как дверцы мышеловок. От работы дверных механизмов дрожал весь дом. Старухи с печальным писком спасались от набрасывавшихся на них дверей, но убежать удавалось не всегда. Двери настигали беглянок и толкали их в спину, а сверху с глухим карканьем уже спускался противовес, пролетая мимо виска, как ядро. Когда Бендер с завхозом проходили по дому, двери салютовали страшными ударами. Казалось, что возвращаются дни гражданской войны. За всем этим крепостным великолепием ничего не скрывалось -- стула не было. В поисках пожарной опасности инспектор попал на кухню. Там, в большом бельевом котле, варилась каша, запах которой великий комбинатор учуял еще в вестибюле. Остап покрутил носом и сказал: -- Это что, на машинном масле? -- Ей-богу, на чистом сливочном! -- сказал Альхен, краснея до слез. -- Мы на ферме покупаем. Ему было очень стыдно. -- А! Впрочем, это пожарной опасности не представляет, -- заметил Остап. В кухне стула тоже не было. Была только жирная табуретка, на которой сидел повар в переднике и колпаке из туальденора. -- Почему это у вас все наряды серого цвета, да и кисейка такая, что ею только окна вытирать? Застенчивый Альхен потупился еще больше. -- Кредитов отпускают в недостаточном количестве. Он был противен самому себе. Остап сомнительно посмотрел на него и сказал: -- К пожарной охране, которую я в настоящий момент представляю, это не относится. Альхен испугался. -- Против пожара, -- заявил он, -- у нас все меры приняты. Есть даже огнетушитель "Эклер". Инспектор, заглядывая по дороге в чуланчики, неохотно проследовал к огнетушителю. Красный жестяной конус, хотя и являлся единственным в доме предметом, имеющим отношение к пожарной охране, вызвал в инспекторе особое раздражение. -- На толкучке покупали? И, не дождавшись ответа как громом пораженного Александра Яковлевича, снял "Эклер" со ржавого гвоздя, повернул его острым концом к полу, без предупреждения разбил капсуль и быстро повернул конус кверху. Но, вместо ожидаемой пенной струи, конус выбросил из себя тонкое противное шипение, напоминавшее старинную мелодию "Коль славен наш господь в Сионе"*. -- Конечно, на толкучке, -- подтвердил Остап свое первоначальное мнение и повесил продолжавший петь огнетушитель на прежнее место. Провожаемые шипением, они пошли дальше. "Где же он может быть? -- думал Остап. -- Это мне начинает не нравиться". И он решил не покидать туальденорового чертога до тех пор, пока не узнает все. За то время, покуда инспектор и завхоз лазали по чердакам, входя во все детали противопожарной охраны и расположения дымоходов, 2-й дом Старсобеса жил обыденной своей жизнью. Обед был готов. Запах подгоревшей каши заметно усилился и перебил все остальные кислые запахи, обитавшие в доме. В коридорах зашелестело. Старухи, неся впереди себя в обеих руках жестяные мисочки с кашей, осторожно выходили из кухни и садились обедать за общий стол, стараясь не глядеть на развешенные в столовой лозунги, сочиненные лично Александром Яковлевичем и художественно выполненные Александрой Яковлевной. Лозунги были такие: "Пища -- источник здоровья", "Одно яйцо содержит столько же жиров, сколько 1/2 фунта мяса", "Тщательно следи за своими зубами", "Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу" и "Мясо -- вредно". Все эти святые слова будили в старухах воспоминания об исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе, которому они были лишены возможности помогать, тщательно пережевывая пищу. Хуже всех приходилось старухе Кокушкиной, которая сидела против большого, хорошо иллюстрированного акварелью чертежа коровы. Чертеж этот был пожертвован ОННОБом -- Обществом новой научной организации быта. Симпатичная корова, глядевшая с чертежа одним темным испанским глазом, была искусно разделена на части и походила на генеральный план нового кооперативного дома, с тою только разницей, что те места, которые на плане дома были обозначены уборными, кухнями, коридорами и черными лестницами, на плане коровы фигурировали под названиями: филе, ссек, край, 1-й сорт, 2-й, 3-й и 4-й. Кокушкина ела свою кашу, не поднимая головы. Поразительная корова вызывала у нее слюнотечение и перебои сердца. Во 2-м доме Собеса мясо к обеду подавали редко. Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич, Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич. Ни возрастом, ни полом эти молодые люди не гармонировали с задачами социального обеспечения, зато четыре Яковлевича были юными братьями Альхена, а Паша Эмильевич -- двоюродным племянником Александры Яковлевны. Молодые люди, самым старшим из которых был 32-летний Паша Эмильевич, не считали свою жизнь в доме собеса чем-либо ненормальным. Они жили в доме на старушечьих правах, у них тоже были казенные постели с одеялами, на которых было написано "Ноги", облачены они были, как и старухи, в мышиный туальденор, но благодаря молодости и силе они питались лучше воспитанниц. Они крали в доме все, что не успевал украсть Альхен. Паша Эмильевич мог слопать в один присест 5 фунтов тюльки, что он однажды и сделал, оставив весь дом без обеда. Не успели старухи основательно распробовать кашу, как Яковлевичи вместе с Эмильевичем, проглотив свои порции и отрыгиваясь, встали из-за стола и пошли в кухню на поиски чего-либо удобоваримого. Обед продолжался. Старушки загомонили: -- Сейчас нажрутся, станут песни орать! -- А Паша Эмильевич сегодня утром стул из красного уголка продал. С черного хода вынес перекупщику. -- Посмотрите, пьяный сегодня придет... В эту минуту разговор воспитанниц был прерван трубным сморканьем, заглушившим даже все продолжающееся пение огнетушителя в коридоре, и коровий голос начал: -- ... бретение... Старухи, пригнувшись и не оборачиваясь на стоявший в углу на мытом паркете громкоговоритель, продолжали есть, надеясь, что их минет чаша сия. Но громкоговоритель бодро продолжал: -- Евокрррахххх видусоб... ценное изобретение. Дорожный мастер Мурманской железной дороги товарищ Сокуцкий, Самара, Орел, Клеопатра, Устинья, Царицын, Клементий, Ифигения, Йорк, -- Со-куц-кий...* Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным голосом возобновила передачу: -- ... изобрел световую сигнализацию на снегоочистителях. Изобретение одобрено Доризулом*, Дарья, Онега, Раймонд... Старушки серыми утицами поплыли в свои комнаты. Труба, подпрыгивая от собственной мощи, продолжала бушевать в пустой комнате: -- ... А теперь прослушайте новгородские частушки... Далеко, далеко, в самом центре земли, кто-то тронул балалаечные струны, и черноземный Баттистини* запел:
На стене клопы сидели
И на солнце щурились,
Фининспектора узрели --
Сразу окачурились...
В центре земли эти частушки вызвали бурную деятельность. В трубе послышался страшный рокот. Не то это были громовые аплодисменты, не то начали работать подземные вулканы. Между тем помрачневший инспектор пожарной охраны спустился задом по чердачной лестнице и, снова очутившись в кухне, увидел пятерых граждан, которые прямо руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались ею. Ели они в молчании. Один только Паша Эмильевич по-гурмански крутил головой и, снимая с усов капустные водоросли, с трудом говорил: -- Такую капусту грешно есть помимо водки*. -- Новая партия старушек? -- спросил Остап. -- Это сироты, -- ответил Альхен, выжимая плечом инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком. -- Дети Поволжья*? Альхен замялся. -- Тяжелое наследье царского режима? Альхен развел руками, мол, ничего не поделаешь, раз такое наследие. -- Совместное воспитание обоих полов по комплексному методу? Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления, пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал. В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом 1-го сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок. -- Сашхен, -- сказал Александр Яковлевич, -- познакомься с товарищем из Губпожара. Остап артистически раскланялся с хозяйкой дома и объявил ей такой длиннющий и двусмысленный комплимент, что даже не смог его довести до конца. Сашхен -- рослая дама, миловидность которой была несколько обезображена николаевскими полубакенбардами*, тихо засмеялась и выпила с мужчинами. -- Пью за ваше коммунальное хозяйство! -- воскликнул Остап. Обед прошел весело, и только за компотом Остап вспомнил о цели своего посещения. -- Отчего, -- спросил он, -- в вашем кефирном заведении такой скудный инвентарь? -- Как же, -- заволновался Альхен, -- а фисгармония? -- Знаю, знаю -- вокс гуманум*. Но посидеть у вас со вкусом абсолютно не на чем. Одни садовые лоханки. -- В красном уголке есть стул, -- обиделся Альхен, -- английский стул. Говорят, еще от старой обстановки остался. -- А я, кстати, не видел вашего красного уголка. Как он в смысле пожарной охраны? Не подкачает? Придется посмотреть. -- Милости просим. Остап поблагодарил хозяйку за обед и тронулся. В красном уголке примусов не разводили, временных печей не было, дымоходы были в исправности и прочищались регулярно, но стула, к непомерному удивлению Альхена, не было. Остап даже заскрипел от недовольства. Бросились искать стул. Заглядывали под кровати и под скамейки, отодвинули для чего-то фисгармонию, допытывались у старушек, которые опасливо поглядывали на Пашу Эмильевича, но стула так и не нашли. Паша Эмильевич проявил в розысках стула большое упорство. Все уже успокоились, а Паша Эмильевич все еще бродил по комнатам, заглядывал под графины, передвигал чайные жестяные кружки и бормотал: -- Где же он может быть? Сегодня он был, я видел его собственными глазами. Смешно даже. -- Грустно, девицы*, -- ледяным голосом сказал Остап. -- Это просто смешно! -- нагло повторял Паша Эмильевич. Но тут певший все время огнетушитель "Эклер" взял самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная артистка республики Нежданова*, смолк на секунду и с криком выпустил первую пенную струю, залившую потолок и сбившую с головы повара туальденоровый колпак. За первой струей пеногон-огнетушитель выпустил вторую струю туальденорового цвета, повалившую несовершеннолетнего Исидора Яковлевича. После этого работа "Эклера" стала бесперебойной. К месту происшествия ринулись Паша Эмильевич, Альхен и все уцелевшие Яковлевичи. -- Чистая работа! -- сказал Остап. -- Идиотская выдумка! Старухи, оставшись с Остапом наедине без начальства, сейчас же стали заявлять претензии. -- Брательников в доме поселил. Обжираются. -- Поросят молоком кормит, а нам кашу сует. -- Все из дому повыносил. -- Спокойно, девицы, -- сказал Остап, отступая, -- это к вам из инспекции труда придут. Меня сенат не уполномочил. Старухи не слушали. -- А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня унес и продал. Сама видела. -- Кому? -- закричал Остап. -- Продал и все. Мое одеяло продать хотел. В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем. Наконец человеческий гений победил, и пеногон, растоптанный железными ногами Паши Эмильевича, последний раз выблевал вялую струю и затих навсегда. Старух послали мыть пол. Инспектор пожарной охраны втянул в себя воздух, пригнул голову и, слегка покачивая бедрами, подошел к Паше Эмильевичу. -- Один мой знакомый, -- сказал Остап веско, -- тоже продавал государственную мебель. Теперь он пошел в монахи -- сидит в допре. -- Мне ваши беспочвенные обвинения странны, -- заметил Паша Эмильевич, от которого шел сильный запах пенных струй. -- Ты кому продал стул? -- спросил Остап позванивающим шепотом. Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может быть, даже ногами. -- Перекупщику, -- ответил он. -- Адрес? -- Я его в первый раз в жизни видел. -- Первый раз в жизни? -- Ей-богу. -- Набил бы я тебе рыло, -- мечтательно сообщил Остап, -- только Заратустра не позволяет*. Ну, пошел к чертовой матери!.. Паша Эмильевич искательно улыбнулся и стал отходить. -- Ну, ты, жертва аборта, -- высокомерно сказал Остап, -- отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что, блондин, брюнет? Паша Эмильевич стал подробно объяснять. Остап внимательно его выслушал и окончил интервью словами: -- Это, безусловно, к пожарной охране не относится. В коридоре к уходящему уже Бендеру подошел застенчивый Альхен и дал ему червонец. -- Это 114 статья Уголовного кодекса, -- сказал Остап, -- дача взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей*. Но деньги взял и, не попрощавшись с Александром Яковлевичем, направился к выходу. Дверь, снабженная могучим прибором, с натугой растворилась и дала Остапу под зад толчок в 1 1/2 тонны весом. -- Удар состоялся, -- сказал Остап, потирая ушибленное место, -- заседание продолжается! Глава XI. Где ваши локоны?

В то время как Остап осматривал 2-й дом Старсобеса, Ипполит Матвеевич, выйдя из дворницкой и чувствуя холод в бритой голове, двинулся по улицам родного города. По мостовой бежала светлая весенняя вода. Стоял непрерывный треск и цокот от падающих с крыш бриллиантовых капель. Воробьи охотились за навозом. Солнце сидело на всех крышах. Золотые битюги нарочито громко гремели копытами по обнаженной мостовой и, склонив уши долу, с удовольствием прислушивались к собственному стуку. На сырых телеграфных столбах ежились мокрые объявления с расплывшимися химическими буквами: "Обучаю игре на гитаре по цифровой системе" и "Даю уроки обществоведения для готовящихся в народную консерваторию". Взвод красноармейцев в зимних шлемах* неустрашимо пересекал лужу, начинавшуюся у магазина Старгико* и тянувшуюся вплоть до здания Губплана*, фронтон которого был увенчан гипсовыми тиграми, победами и кобрами. Ипполит Матвеевич шел, с интересом посматривая на встречных и поперечных прохожих. Он, который прожил в России всю жизнь и революцию, видел, как ломался, перелицовывался и менялся быт. Он привык к этому, но оказалось, что он привык к этому только в одной точке земного шара -- в уездном городе N. Приехав в родной город, он увидел, что ничего не понимает. Ему было неловко и странно, как если бы он и впрямь был эмигрантом и сейчас только приехал из Парижа. В прежнее время, проезжая по городу в экипаже, он обязательно встречал знакомых или же известных ему с лица людей. Сейчас он прошел уже четыре квартала по улице Ленских событий, но знакомые не встречались. Они исчезли, а может быть, постарели так, что их нельзя было узнать, а может быть, сделались неузнаваемыми, потому что носили другую одежду, другие шляпы. Может быть, они переменили походку. Во всяком случае, их не было. Ипполит Матвеевич шел бледный, холодный, потерянный. Он совсем забыл, что ему нужно разыскивать жилотдел или то, что от жилотдела осталось. Вместо того он без смысла переходил с тротуара на тротуар, сворачивал в переулки, где распустившиеся битюги совсем уже нарочно стучали копытами; в переулках было больше зимы и кое-где попадался лед цвета кариозного зуба. Весь город был другого цвета. Синие дома стали зелеными, желтые -- серыми, с каланчи исчезли бомбы, по ней не ходил больше пожарный, и на улицах было гораздо шумнее, чем это помнилось Ипполиту Матвеевичу. На Большой Пушкинской Ипполита Матвеевича удивили никогда не виданные им в Старгороде рельсы и трамвайные столбы с проводами. Ипполит Матвеевич не читал газет и не знал, что к первому маю в Старгороде собираются открыть две трамвайные линии: Вокзальную и Привозную*. То Ипполиту Матвеевичу казалось, что он никогда не покидал Старгород, то Старгород представлялся ему местом совершенно незнакомым. В таких мыслях он дошел до улицы Маркса и Энгельса. В этом месте к нему вернулось детское ощущение, что вот сейчас из-за угла двухэтажного дома с длинным балконом обязательно должен выйти знакомый. Ипполит Матвеевич даже приостановился в ожидании. Но знакомый не вышел. Сначала из-за угла показался стекольщик с ящиком бемского стекла* и буханкой замазки медного цвета. Выдвинулся из-за угла франт в замшевой кепке с кожаным желтым козырьком. За ним выбежали дети -- школьники первой ступени* с книжками в ремешках. Вдруг Ипполит Матвеевич почувствовал жар в ладонях и прохладу в животе. Прямо на него шел незнакомый гражданин с добрым лицом, держа на весу, как виолончель, стул. Ипполит Матвеевич, которым неожиданно овладела икота, всмотрелся и сразу узнал свой стул. Да! Это был гамбсовский стул, обитый потемневшим в революционных бурях английским ситцем в цветочках, это был ореховый стул с гнутыми ножками. Ипполит Матвеевич почувствовал себя так, как будто бы ему выпалили в ухо. -- Точить ножи-ножницы, бритвы править! -- закричал вблизи баритональный бас. И сейчас же донеслось тонкое эхо: -- Паять, пачинять!.. -- Московская гайзета "Звестие", журнал "Смехач", "Красная Нива"*, "Старгородская правда"!.. Где-то наверху со звоном высадили стекло. Потрясая город, проехал грузовик Мельстроя*. Засвистел милиционер. Жизнь кипела и переливалась через край. Времени терять было нечего. Ипполит Матвеевич леопардовым скоком приблизился к возмутительному незнакомцу и молча дернул стул к себе. Незнакомец дернул стул обратно. Тогда Ипполит Матвеевич, держась левой рукой за ножку, стал с силой отрывать толстые пальцы незнакомца от стула. -- Грабят, -- шепотом сказал незнакомец, еще крепче держась за стул. -- Позвольте, позвольте, -- лепетал Ипполит Матвеевич, продолжая отклеивать пальцы незнакомца. Стала собираться толпа. Человека три уже стояло поблизости, с живейшим интересом следя за развитием конфликта. Тогда оба опасливо оглянулись и, не глядя друг на друга, но не выпуская стула из цепких рук, быстро пошли вперед, как будто бы ничего и не было. "Что же это такое?" -- отчаянно думал Ипполит Матвеевич. Что думал незнакомец -- нельзя было понять, но походка у него была самая решительная. Они шли все быстрее и, завидя в глухом переулке пустырь, засыпанный щебнем и строительными материалами, как по команде повернули туда. Здесь силы Ипполита Матвеевича учетверились. -- Позвольте же! -- закричал он, не стесняясь. -- Ка-ра-ул! -- еле слышно воскликнул незнакомец. И так как руки у обоих были заняты стулом, они стали пинать друг друга ногами. Сапоги незнакомца были с подковами, и Ипполиту Матвеевичу сначала пришлось довольно плохо. Но он быстро приспособился и, прыгая то направо, то налево, как будто танцевал краковяк, увертывался от ударов противника и старался поразить его ударом в живот. В живот ему попасть не удалось, потому что мешал стул, но зато он угодил в коленную чашечку врага, после чего тот смог лягаться только левой ногой. -- О, господи! -- зашептал незнакомец. И тут Ипполит Матвеевич увидел, что незнакомец, возмутительнейшим образом похитивший его стул, не кто иной, как священник церкви Фрола и Лавра -- отец Федор Востриков. Ипполит Матвеевич опешил. -- Батюшка! -- воскликнул он, в удивлении снимая руки со стула. Отец Востриков полиловел и разжал наконец пальцы. Стул, никем не поддерживаемый, свалился на битый кирпич. -- Где же ваши усы, уважаемый Ипполит Матвеевич? -- с наивозможной язвительностью спросила духовная особа. -- А ваши локоны где? У вас ведь были локоны? Невыносимое презрение слышалось в словах Ипполита Матвеевича. Он окатил отца Федора взглядом необыкновенного благородства и, взяв под мышку стул, повернулся, чтобы уйти. Но отец Федор, уже оправившийся от смущения, не дал Воробьянинову такой легкой победы. С криком: "Нет, прошу вас", -- он снова ухватился за стул. Была восстановлена первая позиция. Оба противника стояли, вцепившись в ножки, как коты или боксеры, мерили друг друга взглядами и похаживали из стороны в сторону. Хватающая за сердце пауза длилась целую минуту. -- Так это вы, святой отец, -- проскрежетал Ипполит Матвеевич, -- охотитесь за моим имуществом? С этими словами Ипполит Матвеевич лягнул святого отца ногой в бедро. Отец Федор изловчился, злобно пнул предводителя в пах так, что тот согнулся, и зашипел. -- Это не ваше имущество! -- А чье же? -- Не ваше. -- А чье же? -- Не ваше, не ваше. -- А чье же, чье? -- Не ваше. Шипя так, они неистово лягались. -- А чье же это имущество? -- возопил предводитель, погружая ногу в живот святого отца. Преодолевая боль, святой отец твердо сказал: -- Это национализированное имущество. -- Национализированное? -- Да-с, да-с, национализированное. Говорили они с такой необыкновенной быстротой, что слова сливались. -- Кем национализировано? -- Советской властью! Советской властью. -- Какой властью? Какой властью? -- Властью трудящихся. -- А-а-а!.. -- сказал Ипполит Матвеевич, леденея, как мята. -- Властью рабочих и крестьян? -- Да-а-а-с!.. -- М-м-м... Так, может быть, вы, святой отец, партийный? -- М-может быть! Тут Ипполит Матвеевич не выдержал и с воплем "может быть?" смачно плюнул в доброе лицо отца Федора. Отец Федор немедленно плюнул в лицо Ипполита Матвеевича и тоже попал. Стереть слюну было нечем -- руки были заняты стулом. Ипполит Матвеевич издал звук открываемой двери и изо всей мочи толкнул врага стулом. Враг упал, увлекая за собой задыхающегося Воробьянинова. Борьба продолжалась в партере. Вдруг раздался треск -- отломились сразу обе передние ножки. Забыв друг о друге, противники принялись терзать ореховое кладохранилище. С печальным криком чайки разодрался английский ситец в цветочках. Спинка отлетела, отброшенная могучим порывом. Кладоискатели рванули рогожу вместе с медными пуговичками и, ранясь о пружины, погрузили пальцы в шерстяную набивку. Потревоженные пружины пели. Через пять минут стул был обглодан. От него остались рожки да ножки. Во все стороны катились пружины. Ветер носил гнилую шерсть по пустырю. Гнутые ножки лежали в яме. Бриллиантов не было. -- Ну что, нашли? -- спросил Ипполит Матвеевич, задыхаясь. Отец Федор, весь покрытый клочками шерсти, отдувался и молчал. -- Вы аферист, -- крикнул Ипполит Матвеевич, -- я вам морду побью, отец Федор. -- Руки коротки, -- ответил батюшка. -- Куда же вы пойдете весь в пуху? -- А вам какое дело? -- Стыдно, батюшка! Вы просто вор! -- Я у вас ничего не украл! -- Как же вы узнали об этом? Использовали в своих интересах тайну исповеди? Очень хорошо! Очень красиво! Ипполит Матвеевич с негодующим "Пфуй!" покинул пустырь и, чистя на ходу рукава пальто, направился домой. На углу улицы Ленских событий и Ерофеевского переулка Воробьянинов увидел своего компаньона. Технический директор и главный руководитель концессии стоял вполоборота, приподняв левую ногу, -- ему чистили верх ботинок канареечным кремом. Ипполит Матвеевич подбежал к нему. Директор беззаботно мурлыкал "Шимми"*:

Раньше это делали верблюды,
Раньше так плясали ба-та-ку-ды,
А теперь уже танцует шимми це-лый мир...
-- Ну, как жилотдел? -- спросил он деловито и сейчас же добавил: -- Подождите, не рассказывайте, вы слишком взволнованы, прохладитесь. Выдав чистильщику семь копеек, Остап взял Воробьянинова под руку и повлек его по улице. -- Ну, теперь вываливайте. Все, что вывалил взволнованный Ипполит Матвеевич, Остап выслушал с большим вниманием. -- Ага! Небольшая черная бородка? Правильно! Пальто с барашковым воротником? Понимаю. Это стул из богадельни. Куплен сегодня утром за три рубля. -- Да вы погодите... И Ипполит Матвеевич рассказал главному концессионеру обо всех подлостях отца Федора. Остап омрачился. -- Кислое дело, -- сказал он, -- пещера Лехтвейса*. Таинственный соперник. Его нужно опередить, а морду ему мы всегда успеем пощупать. В жилотдел! Заседание продолжается. Пока друзья закусывали в пивной "Стенька Разин" и Остап разузнавал, в каком доме находился раньше жилотдел и какое учреждение находится в нем теперь, -- день кончался. Золотые битюги снова превратились в коричневых. Бриллиантовые капли холодели на лету и плюхались оземь. В пивных и ресторане "Феникс" пиво поднялось в цене -- наступил вечер. На Большой Пушкинской зажглись электрические лампы, и, возвращаясь домой с первой весенней прогулки, с барабанным топаньем прошел отряд пионеров. Началось гулянье. По Большой Пушкинской проехал прокатный автомобиль. Из кино уже вышла первая партия публики, отсмотревшей третью серию американского боевика "Акулы Нью-Йорка"*. Тигры, победы и кобры Губплана таинственно светились под входящей в город луной. Идя домой с замолчавшим вдруг Остапом, Ипполит Матвеевич посмотрел на губплановских тигров и кобр. В его время здесь помещалась губернская земская управа, и горожане очень гордились* кобрами, считая их старгородской достопримечательностью. "Найду", -- подумал Ипполит Матвеевич, вглядываясь в гипсовую победу. Тигры ласково размахивали хвостами, кобры радостно сокращались, и душа Ипполита Матвеевича наполнилась уверенностью. ГЛАВА ШЕСТАЯ
Глава ХII. Слесарь, попугай и гадалка

Дом Й7 по Перелешинскому переулку не принадлежал к лучшим зданиям Старгорода. Два его этажа, построенные в забубенном стиле Второй империи*, все же были украшены побитыми львиными мордами, необыкновенно похожими на лицо известного в свое время писателя Арцыбашева*. Арцыбашевских ликов было ровно восемь, по числу окон, выходящих в переулок, и помещались эти львиные хари в оконных ключах. Были на доме еще два украшения, но уже чисто коммерческого характера. С одной стороны -- лазурная вывеска "Одесская бубличная артель -- "Московские баранки"*. На вывеске был изображен молодой человек в галстуке и коротких французских брюках. Он держал в одной, вывернутой наизнанку руке сказочный рог изобилия, из которого лавиной валили охряные московские баранки, выдававшиеся по нужде и за одесские бублики. При этом молодой человек сладострастно улыбался. С другой стороны -- упаковочная контора "Быстроупак"* извещала о себе уважаемых "гр. гр." заказчиков* черной вывеской с круглыми золотыми буквами. Несмотря на ощутительную разницу в вывесках и величине оборотного капитала, оба эти разнородные предприятия занимались одним и тем же делом -- спекулировали мануфактурой всех видов: грубошерстной, тонкошерстной, камвольной, хлопчатобумажной, а если попадался шелк хороших цветов и рисунков, то и шелком. Пройдя ворота, залитые туннельным мраком и водой, и свернув направо, во двор с цементным колодцем, можно было увидеть две двери без крылец, выходящие прямо на острые камни двора. Дощечка тусклой меди с вырезанной на ней писанными буквами фамилией "В. М. Полесовъ" -- помещалась на правой двери. Левая была снабжена беленькой жестянкой "Моды и шляпы". Это тоже была одна видимость. Внутри модной и шляпной квартиры не было ни спартри*, ни отделки, ни безголовых манекенов с офицерской выправкой, ни головатых болванок для изящных дамских шляп "Жоржет"*. Вместо всей этой мишуры в трехкомнатной квартире жил непорочно белый попугай в красных подштанниках. Попугая одолевали блохи, но пожаловаться он никому не мог, потому что не говорил человеческим голосом. По целым дням попугай грыз семечки и сплевывал шелуху сквозь прутья башенной клетки на ковер. Ему не хватало только гармоники и новых свистящих калош, чтобы походить на подгулявшего кустаря-одиночку. На окнах висели темные коричневые занавеси с блямбами, и в квартире преобладали темно-коричневые тона. Над пианино висела репродукция картины Беклина "Остров мертвых"* в раме фантази* темно-зеленого полированного дуба под стеклом. Один угол стекла давно вылетел, и обнаженная часть картины была так отделана мухами, что совершенно сливалась с рамой. Что творилось в этой части острова мертвых -- узнать было уже невозможно. В спальне, на железной кровати, сидела сама хозяйка и, опираясь локтями на восьмиугольный столик, покрытый нечистой скатертью ришелье*, раскладывала карты. Перед нею сидела вдова Грицацуева в пушистой шали. -- Должна вас предупредить, девушка, что я за сеанс меньше пятидесяти копеек не беру, -- сказала хозяйка. Вдова, не знавшая преград в стремлении отыскать нового мужа, согласилась платить установленную цену. -- Только вы, пожалуйста, будущее, -- жалобно попросила она. -- Вас надо гадать на даму треф, -- сообщила хозяйка. -- Я всегда была червонная дама, -- возразила вдова. Хозяйка равнодушно согласилась и начала комбинировать карты. Черновое определение вдовьей судьбы было дано уже через несколько минут. Вдову ждали большие и мелкие неприятности, на сердце у нее лежал трефовый король, с которым дружила бубновая дама. Набело гадали по руке. Линии вдовы Грицацуевой были чисты, мощны и безукоризненны. Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, -- вдова должна была бы дожить до мировой революции*. Линии ума и искусства давали право надеяться, что если вдова бросит торговлю бакалеей, то подарит человечеству непревзойденные шедевры в какой угодно области искусства, науки или обществоведения. Бугры Венеры у вдовы походили на манчжурские сопки и обнаруживали чудесные запасы любви и нежности. Все это гадалка объяснила вдове, употребляя слова и термины, принятые в среде графологов, хиромантов и лошадиных барышников. -- Вот спасибо вам, мадамочка, -- сказала вдова, -- уж я теперь знаю, кто трефовый король. И бубновая дама мне тоже очень известна. А король-то марьяжный? -- Король? Марьяжный, девушка. Окрыленная вдова зашагала домой. А гадалка, сбросив карты в ящик, зевнула, показала пасть пятидесятилетней женщины и пошла в кухню. Там она повозилась с обедом, готовившимся на керосинке "Грец", по-кухарочьи вытерла руки о передник, взяла поколовшееся эмалевое ведро и вышла во двор за водой. В доме не было водопровода. Она шла по двору, тяжело передвигаясь на плоских ступнях. Ее полуразвалившийся бюст вяло прыгал в перекрашенной кофточке. На голове рос веничек седеющих волос. Она была почти старухой, была почти грязна, смотрела на всех подозрительно и любила сладкое. Она наваривала себе большие кастрюли компоту и съедала его с серым хлебом, в одиночку. Попугай следил за тем, как она ела, полузакрыв глаза серым замшевым веком. Она шла по двору, и если бы Ипполит Матвеевич увидел ее сейчас, то никогда не узнал бы Елену Боур, красавицу-прокуроршу, о которой секретарь суда когда-то сказал стихами, что она "к поцелуям зовущая, вся такая воздушная". У колодца мадам Боур была приветствована соседом, Виктором Михайловичем Полесовым, гениальным слесарем-интеллигентом, который набирал воду в бидон из-под бензина. У Полесова было лицо оперного дьявола, которого тщательно мазали сажей перед тем, как выпустить на сцену. Обменявшись приветствиями, соседи заговорили о деле, занимавшем весь Старгород. -- До чего дожились, -- иронически сказал Полесов, -- вчера весь город обегал, плашек три восьмых дюйма достать не мог. Нету. Нет! А трамвай собираются пускать!.. Елена Станиславовна, имевшая о плашках в три восьмых дюйма такое же представление, какое имеет о сельском хозяйстве слушательница хореографических курсов имени Леонардо да Винчи, думающая, что творог добывается из вареников, -- все же посочувствовала: -- Какие теперь магазины! Теперь только очереди, а магазинов нет. И названия у этих магазинов самые ужасные. Старгико!.. -- Нет, знаете, Елена Станиславовна, это еще что! У них четыре мотора "Всеобщей Электрической Компании"* остались. Ну, эти кое-как пойдут, хотя кузова та-акой хлам!.. Стекла не на резинах. Я сам видел. Дребезжать это все будет!.. Мрак! А остальные моторы -- харьковская работа*. Сплошной Госпромцветмет. Версты не протянут*. Я на них смотрел... Гениальный слесарь раздраженно замолк. Его черное лицо блестело на солнце. Белки глаз были желтоваты. Виктор Михайлович Полесов был не только гениальным слесарем, но и гениальным лентяем. Среди кустарей с мотором, которыми изобиловал Старгород, он был самым непроворным и наиболее часто попадавшим впросак. Причиной к этому служила его чрезмерно кипучая натура. Это был кипучий лентяй. Он постоянно пенился. В собственной его мастерской, помещавшейся во втором дворе дома Й7 по Перелешинскому переулку, застать его было невозможно. Потухший переносной горн сиротливо стоял посреди каменного сарая, по углам которого были навалены проколотые камеры, рваные протекторы "Треугольник"*, рыжие замки, такие огромные, что ими можно было запирать города, мятые баки для горючего с надписями "Indian" и "Wanderer"*, детская рессорная колясочка, навеки заглохшая динамка, гнилые сыромятные ремни, масляная пакля, стертая наждачная бумага, австрийский штык и множество рваной, гнутой и давленой дряни. Заказчики не находили Виктора Михайловича. Виктор Михайлович уже где-то распоряжался. Ему было не до работы. Он не мог видеть спокойно въезжающего в свой или чужой двор ломовика с кладью. Полесов сейчас же выходил во двор и, сложив руки на спине, презрительно наблюдал за действиями возчика. Наконец сердце его не выдерживало. -- Кто же так заезжает? -- кричал он, ужасаясь. -- Заворачивай! Испуганный возчик заворачивал. -- Куда ж ты заворачиваешь, морда?! -- страдал Виктор Михайлович, налетая на лошадь. -- Надавали бы тебе в старое время пощечин, тогда бы завор