вять лет, и все это время я с ужасом думаю, что его мозг болтается там, в этом гелии, вместе с сотнями других. Завернутый в фольгу. Ну совсем как печеная картошка, верно? Райделл открыл глаза. В данной ситуации не подходил ни один из возможных ответов. - Или как кроссовки в сушилке, - сказала старуха. - Я понимаю, что все они насквозь промерзшие, и все равно вот как-то не чувствуется в этом настоящего, достойного упокоения. Райделл разглядывал спинку переднего сиденья. Голый пластик. Серый. Безо всякого всего - телефона и того нет. - Конечно же, эти маленькие конторы не могут обещать ничего нового в смысле грядущего пробуждения, но так будет пристойнее. Я уверена, что так будет пристойнее. Молчать дальше было уже просто невежливо. Райделл повернул голову и, сам того не желая, встретился со старухой взглядом. Светло-карие глаза запутались в паутине тончайших морщинок. - К тому времени, как он оттает - или что уж там они с ним в конечном итоге сделают, - меня к тому времени уже не будет, я не буду при этом присутствовать. Идея замораживания в корне противоречит моим принципам. Мы постоянно с ним спорили. Я не могла забыть о миллиардах мертвецов, о бесчисленных людях, умирающих в бедных странах. "Дэвид, - говорила я, - ну как ты можешь помыслить о таком, когда большая часть человечества не знает, что такое кондиционер?" Райделл открыл рот. И снова закрыл. - Лично я имею членский билет "Угасни в полночь". Райделл не понимал выражения "членский билет", а вот что такое "Угасни в полночь", это он знал. Общество коллективной самоэвтаназии, запрещенное в штате Теннесси, только кто же сейчас смотрит на-законы и запреты? Рассказывали, что они даже накрывают для врачей и санитаров скорой помощи стол - печенье обычно и молоко. Собираются группой в восемь-девять человек и - прямиком на тот свет. Никого не подводят, травятся хитрыми смесями лекарств, имеющихся в свободной продаже, ни стуку ни грюку, сплошная благодать, вот они какие, эти УП. Упыри - так называют их санитары. - Простите, пожалуйста, мэм, - сказал Райделл, - но мне просто необходимо немного поспать. - Спите, юноша, спите, у вас и вправду очень усталый вид. Райделл откинул голову на спинку, закрыл глаза и открыл их снова только тогда, когда резко изменился рев двигателей; конвертиплан шел на посадку. - Томми Ли Джонс, - произнес черный парень. Его прическа напоминала перевернутый цветочный горшок, обвитый аккуратно выдавленной спиральной дорожкой. Нечто вроде шрайнерской [Шрайнеры (от англ. shrine - святыня) - члены Древнего арабского ордена аристократов Таинственной Святыни (американская масонская ложа, образованная в конце XIX в.).] фески, только без кисточки. Росту - пять футов, ядовито-желтая рубаха на три размера велика и разукрашена пистолетами всех существующих в природе систем, в натуральную величину, огромные темно-синие шорты болтаются ниже колен, круглые зеркальные очки со стеклами размером в пятидолларовую монету, длинные гольфы, кроссовки с крошечными красными светлячками по краю подошв. - Обознался, - сказал Райделл. - Не, мужик, ты выглядишь точно как он. - Как кто? - Томми Ли Джонс. - Кто? - Это, мужик, актер был такой. Райделл на секунду решил, что этот парень тоже из последователей преподобного Фаллона. Вот даже очки - один к одному как Саблеттовы линзы. - Ты Райделл. Мы прогнали тебя через "Двойника". - Так ты - Фредди? "Двойником" называлась полицейская программа, очень полезная при розыске пропавших. Сканируешь фотографию нужного тебе человека, получаешь на выходе фамилии полудюжины знаменитостей, а затем начина- ешь опрашивать всех подряд, не попадался ли им в последнее время некто, хоть отдаленно напоминающий А, В, С... Странным образом, эта методика давала гораздо лучшие результаты, чем если попросту показывать людям снимок. В Ноксвиллской академии инструктор объяснял курсантам, что так в работу вовлекается отдел мозга, куда отложены сведения о знаменитостях. Райделл представлял себе этот отдел как специальный бугор, или там шишку, занимающуюся кинозвездами и ничем кроме. Интересно, неужели и вправду такие есть? Тогда понятно, почему Саблетт все фильмы наизусть знает, шишка у него большая. Только вот когда Райделла прогоняли через "Двойника" в Академии, получилось, что он точь-в-точь похож на Хауи Клактона, бейсболиста из Атланты, и никаких тебе Томми Ли Джонсов. Да и с Хауи Клактоном дело очень сомнительное, во всяком случае, сам Райделл не усматривал никакого сходства между собой и этим типом. - Багаж есть? - спросил Фредди, протягивая Райделлу очень большую и очень мягкую ладонь. - Только это. - Райделл подхватил свой "самсонит". - А вон там мистер Уорбэйби. Фредди указал кивком на одетую в полувоенную форму охранницу, проверявшую у пассажиров корешки билетов. Нет, не на охранницу, а чуть левее, где за барьером маячила чудовищная фигура негра, такого же широкого, как и сам Фредди, но раза в два выше. - Большой человек. - Угу, - кивнул Фредди, - и нам бы лучше поскорее, чтобы он долго не ждал. У мистера Уорбэйби болит нога, я говорил ему: да сидите вы в машине, но он буквально настоял, что придет сюда и встретит тебя лично. По пути к турникету и пока охранница проверяла посадочный талон, Райделл внимательно изучал своего нового работодателя. Шесть с лишним футов, широкий, как шкаф, но главное, что огромный этот человек лучился огромным спокойствием - спокойствие, а еще какая-то такая печаль на лице. Черный телевизионный проповедник, которого отец смотрел в последние месяцы, вот у него было такое же лицо. Смотришь на этого проповедника, на его лицо, и чувствуешь, что он успел повидать все печальное дерьмо, какое только бывает, чувствуешь и вроде как начинаешь ему верить. Во всяком случае, отец верил. Может быть. Отчасти верил. На негре было длинное пальто из оливкового, ромбиками простеганного шелка. - Люциус Уорбэйби, - сказал он, вытаскивая из глубоких карманов огромные, Райделл таких в жизни не видел, ладони. В неимоверно низком голосе почти ощущались инфразвуковые гармоники. На старомодном, тяжелом, как кастет, кольце сверкала надпись алмазной крошкой по золоту: "УОРБЭЙБИ". - Рад познакомиться, мистер Уорбэйби. Рука Райделла утонула в гигантской черной клешне, его пальцы ощутили колкую шершавость алмазов. Черный с загнутыми вверх полями стетсон сидел на голове Люциуса Уорбэйби ровно, как по ватерпасу, очки - прозрачные, без диоптрий, стекла в тяжелой черной оправе - не исполняли никаких функций, кроме чисто декоративных. Сквозь никчемные эти стеклышки печально глядели чуть раскосые глаза необычного, золотисто-коричневого оттенка. Китайские глаза, решил про себя Райделл. Или кошачьи. Великий сыщик опирался на больничный, с регулируемой длиной костыль; его новехонькие черные джинсы были заправлены в зеркально начищенные ковбойские сапоги трех разных оттенков все того же черного цвета, под левой штаниной угадывались контуры углеродно-волоконной шины. - Ты вроде бы прилично водишь машину. - В голосе Уорбэйби звучала черная, беспросветная тоска. - Хуанито говорит, ты не знаешь этих мест... - Совершенно не знаю. Райделл никогда еще не слышал, чтобы Эрнандеса называли Хуанито. - Это хорошо, - продолжал Уорбэйби. - Значит, и тебя здесь не знают. Фредди, возьми у парня сумку. Фредди с явной неохотой освободил Райделла от багажа. По его лицу можно было подумать, что "самсонитовская" сумка - нечто не совсем пристойное, с чем не стоит появляться на людях. Украшенная кольцом рука опустилась на плечо Райделла. Создавалось впечатление, что кольцо это весит фунтов тридцать. - Хуанито говорил тебе, чем мы тут занимаемся? - Сказал, что гостиничная кража. Что "Интенсекьюр" привлек вас по контракту и... - Да, вот именно, кража. - Судя по виду и голосу Уорбэйби, на нем лежала ответственность за все беды земные и он твердо решил нести свое непосильное бремя до конца - каким бы ни был этот конец. - Нечто пропало. А теперь еще возникли... осложнения. - Какие? - Человек, заявивший о пропаже, умер, - тяжело вздохнул Уорбэйби. В золотистых глазах - острый, настороженный блеск. Тяжелая, как гиря, рука убралась наконец с плеча Райделла. - Умер? Каким образом? - Убийство, - сказал Уорбэйби. Сказал тихо, печально, но очень отчетливо. - Ты задаешься вопросом, откуда у меня такая фамилия, - сказал Уорбэйби, успевший уже втиснуть свое огромное тело на заднее сиденье черного фордовского "Патриота". - Я задаюсь вопросом, в какую дырку засунуть ключ зажигания, - пробурчал Райделл, изучавший непривычную приборную панель. Американские производители упорно ставили на свои машины приборы, по одному на каждый показатель, в то время как весь остальной мир давно перешел на дисплеи. Возможно, именно поэтому в мире так мало американских машин. И мотоциклов с ценной передачей, вроде "харлей-дэвидсона", тоже мало. - Моя бабушка была вьетнамкой, - пророкотал Уорбэйби. Вот с таким, наверное, звуком скальная платформа, подпирающая Калифорнию, сдвинется однажды с места и ухнет куда-нибудь там в Китай. - А дедушка - из Детройта. Солдат. Привез ее из Сайгона, но потом они разбежались. Мой папа, его сын, сменил свою, то есть его, фамилию на Уорбэйби [Уорбэйби (англ.) - дитя войны.]. Жест такой. Дань чувствам. - У-гу, - промычал Райделл, запуская двигатель "форда" и проверяя трансмиссию. Для него Сайгон был местом, куда богатенькие ребята летают отдыхать. Привод на все четыре колеса. Керамическая броня. Гудировские "стритсвиперы", хорошие шины, враз не прострелишь, разве что из очень серьезного оружия. Перед вентиляционной решеткой болтается картонный освежитель воздуха, сделанный в виде симпатичной такой елочки. - А насчет "Люциус" - этого я тебе сказать не могу. - Мистер Уорбэйби, - раздраженно обернулся Райделл, - куда мы едем? Негромко загудел вмонтированный в приборную доску модем. - Мать твою, - присвистнул Фредди. - Ну что, суки, делают! Райделл взглянул на выползавший из прорези факс. Толстый, абсолютно голый мужик на пропитанной кровью простыне. Лужа, море крови, не верится даже, что в человеке ее так много. - Что это у него под подбородком? - спросил Райделл. - Кубинский галстук. - Нет, правда, что это? - Райделл говорил высоким, дрожащим, непривычным для самого себя голосом. - Его собственный язык. Фредди сорвал факс и передал его на заднее сиденье. Райделл услышал шорох бумаги. - Страшные люди, - сказал Уорбэйби. - Ужасно. 10 СОВРЕМЕННЫЕ ТАНЦЫ Ямадзаки сидел на низкой деревянной табуретке и смотрел, как Скиннер бреется. Для такого случая Скиннер опустил ноги с кровати на пол; он выскребал лицо одноразовой бритвой, окуная ее время от времени в серый помятый алюминиевый тазик, зажатый между коленями. - Бритва старая, - сказал Ямадзаки. - Вы не собираетесь ее выбросить? Скиннер взглянул на пластиковую бритву, затем на японца. - Дело в том, Скутер, что посте некоторого момента эти штуки больше не тупятся. Он намылил и выбрил верхнюю губу. Первые дни Ямадзаки был "Кавасаки". А теперь вот - "Скутер". Выцветшие, полуприкрытые красными набрякшими веками глаза старика смотрели спокойно, равнодушно, однако Ямадзаки казалось, что Скиннер внутренне смеется. - Вам смешно на меня смотреть? - Сегодня - нет. - Скиннер уронил бритву в тазик, хлопья пены и седые волоски шустро разбежались к краям. Поверхностное натяжение. - Во всяком случае, не так, как в тот день, когда ты гонялся за говешками. Ямадзаки потратил недавно целое утро на составление схемы канализации группы жилищ, которую он называл про себя "квартал Скиннера". Прозрачные пятидюймовые шланги превращали это не очень аппетитное занятие в нечто вроде увлекательной детской игры. Ямадзаки выбирал какой-нибудь приметный ком отходов и следил, как тот движется от одного жилища к другому. Шланги свисали изящными, безо всякого порядка расположенными дугами, перепутывались, как нервные волокна, уходили в тысячегаллонный буферный бак, приваренный под мостом. Скиннер сказал, что, как только бак наполняется, ртутный выключатель, управляемый поплавком, приводит в действие струйный насос и все накопившиеся отбросы перекачиваются по трехфутовой трубе в городскую канализацию. Интересный пример связи между автлном ной подпрограммой моста и программой города, есть о чем подумать, но сейчас гораздо важнее вытащить из Скиннера историю моста. Убежденный, что именно Скиннер обладает ключом к экзистенциальному смыслу моста, Ямадзаки полностью забросил прямые физические исследования здешних, крайне необычных структур, чтобы проводить в компании старика как можно больше времени. Ежевечерне он отсылал собранные за день материалы на кафедру социологии Токийского университета. Сегодня по пути к лифту он разминулся на лестнице с этой девушкой, она несла вниз велосипед. Девушка работает где-то в городе, курьером. Важно ли, что Скиннер делит кров с особой, зарабатывающей хлеб свой насущный на этом архаичном перекрестке информации и топографии? Конторы, между которыми она мечется на велосипеде, объединены электронно, являются, по сути дета, одним огромным рабочим местом, все расстояния смазаны и упразднены монолитной системой, обеспечивающей мгновенную связь. Но ведь эту самую монолитность, благодаря которой материальная почта стала дорогостоящим капризом, можно рассматривать и как пористость, естественным образом создающую спрос на услуги, предоставляемые Скиннеровой жиличкой. Физически перенося клочки информации за пределами вездесущей, из той же самой информации состоящей Сети, она обеспечивает абсолютную, осязаемую надежность, нечто вроде твердой опоры в текучем, безбрежном океане. Вы знаете, что посланное вами письмо находится в сумке курьера и нигде кроме; если обратиться к услугам электроники, в момент передачи текст окажется нигде, а может - везде. Ямадзаки находил Скиннерову девушку с белыми крепкими ногами и воинственно вздернутым хвостиком черных, чуть рыжеватых, волос привлекательной, хотя и странноватой. Иностранка... - Засыпаешь, Скутер? Скиннер отставил тазик и привалился плечами к горе серых, чуть ли не плесневелых подушек. Фанерная, выкрашенная в белый цвет стена негромко скрипнула. - Нет, Скиннер-сан. Но вы обещали рассказать мне про первую ночь, когда люди решили захватить мост... Ямадзаки включил свою книжку на запись. Негромко и почтительно он произносил слова, специально подобранные, чтобы вызвать в собеседнике раздражение, развязать ему язык. - Я ничего не обегцал. Я уже говорил тебе, что... - Руки Скиннера слегка подрагивали. - Но ведь как-то это случилось. - Случиться может все что угодно. Случилась та ночь. Никаких планов, никаких сигналов и вождей. А вы думаете, что это была политика. Этот танец, мальчик, он давно закончился. - Но вы говорили, что люди были "готовы? - Готовы, но не па все что угодно. Вот этого-то ты, похоже, и не понимаешь - верно? Мост - мост, он был здесь, но нам совсем не казалось, что он нас ждет. Ты понимаешь разницу? - Я думаю... - Ты думаешь жопой - и мысли у тебя соответственные. Идиоматика Скиннера нередко приводила записную книжку в замешательство. К тому же он говорил не очень разборчиво, проглатывал куски слов. Экспертная система Осакского университета высказала предположение, что у данного субъекта повреждены ткани головного мозга, причиной чего может быть либо употребление низкокачественных наркотиков, либо микроинсульт. Сам же Ямадзаки думал, что Скиннер попросту слишком уж долго находился в сфере действия странного аттрактора, который и позволил мосту стать тем, чем он стал. - Никто... - Скиннер говорил медленно, с расстановкой, словно подчеркивая значение своих слов. - Никто не использовал уже мост, ни для какой цели. И не собирался использовать, ты понимаешь? Ямадзаки кивнул, глядя, как на экран ложится перевод Скиннеровых слов. - Землетрясение раздолбало его на хрен. Туннель к острову завалило. Здесь же зона тектонической неустойчивости. Сперва они говорили, что подождите, все отстроим, от нуля, лучше, чем раньше, а потом оказалось, что нет денег. Тогда они огородили его с обоих концов бетонными надолбами, кольчужной сеткой, колючей проволокой. А потом появились немцы, года, наверное, через два, и продали им нанотехнологию, как построить новый туннель. Дешевый, для машин и поезда на магнитной подушке одновременно. Ты не поверишь, как быстро они все сварганили - как только сумели уломать в законодательном собрании "зеленых", протащить проект. Ясное дело, это зеленое биотехническое лобби, оно заставило их выращивать секции в Неваде, в пустыне. Вроде как тыквы. Затем они притащили секции сюда вертолетами и покидали в залив. И соединили. Крошечные механизмы ползали там, как тараканы, скрепили все намертво, алле-гоп! - и вот вам туннель. А мост - мост так и остался. Ямадзаки затаил дыхание, опасаясь, что Скиннер потеряет нить рассказа. Он делал это часто и, похоже, намеренно. - Была эта женщина, она все повторяла, что нужно засадить его ползучими растениями, виргинским плющом... Другие, они говорили: снесите его к чертовой бабушке, а чего его сносить, еще одно землетрясение, и сам упадет. Одним словом - стоял он, мост. В городах - уйма народу и негде жить. Картонные поселки в парках - так это еще кому повезет. Из Портленда привезли спринклеры, установили вокруг зданий. Обрызгивают все вокруг и не очень вроде сильно, но уже на землю не ляжешь, не захочется. Хреновый он город, Портленд этот, такую пакость изобрели... - Скиннер закашлялся. - А затем, од- нажды ночью, люди взяли и пошли. Теперь чего только не рассказывают, как это вышло. И дождь тогда хлестал - страшное дело. Не лучшая погода для бунта. Перед глазами Ямадзаки стояли два пролета заброшенного моста, ливень, разбухающие, как на дрожжах, толпы. Он видел, как люди штурмовали заграждения, облепили кольчужную сетку. Как сетка не выдержала веса сотен тел и упала. Затем они полезли на устои, многие падали и разбивались, но остальные упорно карабкались вверх. Утром насчитали больше тридцати трупов, вертолеты информационных агентств кружили вокруг стальных, облепленных людьми башен, как большие встревоженные стрекозы. Ямадзаки много раз видел эти сцены у себя в Осаке, на экране видеомагнитофона, а Скиннер - он был там. - Тысяча людей, а может, и больше. Это с нашего конца. И еще тысяча там, в Окленде. Мы пошли, потом побежали. Копы и не пытались нас остановить, да и чего бы ради? Чего там было сторожить? Просто у них был приказ предотвращать беспорядки, не позволять людям собираться большими толпами. У них и вертолеты были, светили на нас прожекторами, сверху, через дождь. Это нам только помогало. У меня сапоги были, такие, с острыми носами. Подбежал к сетке, она была высотой футов в пятнадцать. Вбил с размаху в нее сапоги и полез. Лезть на такую сетку очень просто, всегда есть опора для ног. Лезешь себе и лезешь. Я буквально взлетел наверх. Там колючка спиралями, но люди, которые сзади, подавали доски, куртки, спальники, все что угодно, чтобы накрыть колючку. У меня было такое чувство, словно я... ну, совсем ничего не вешу. А у Ямадзаки было чувство, что он подобрался к самому сердцу проблемы. - Я прыгнул. Не знаю уж, кто прыгнул первым, я просто прыгнул. Ударился о бетон. Кричали, все кричали. На той стороне, в Окленде, тоже прорвали заграждения. Там сетка была пониже. Мы видели, как они бегут по мосту. Полицейские вертушки освещали их прожекторами, а еще у некоторых были сигнальные красные фонари. Они бежали к Острову Сокровищ. С того времени, как ушли военные моряки, там никого не было. Мы тоже бежали. Встретились посередине и заорали: "Ура!" - все вместе... - Глаза Скиннера смотрели куда-то внутрь, в далекое прошлое. - А потом все пели - гимны, псалмы, да любую хрень. Толклись просто на месте и пели. Как сдуревшие. Я и многие другие, мы были под кайфом. И мы видели копов, как они прут с обеих сторон. Суки подлые. Ямадзаки судорожно сглотнул. - И что тогда? - Мы полезли. На башни эти, на устои. На них же, понимаешь, ступеньки были приварены, чтобы малярам забираться. Ну мы и полезли. К тому времени уже прилетели телевизионные вертолеты. Мы были сенсацией, нас показывали всему миру, а мы ничего не знали. Я так точно не знал. А и знали бы, так нам бы все равно это по хрену. Мы просто лезли. А эти, с вертолетов, снимали и передавали все прямым эфиром. На другой день, потом, у копов была веселенькая жизнь, они же тоже засветились. Ребята падали, срывались и падали. Парень прямо передо мной, у него ботинки были обмотаны изоляционкой, чтобы подошва не отваливалась. Лента размокла, сползла, ноги соскальзывают. Прямо у меня перед мордой соскальзывают и соскальзывают, не увернешься - так каблуком в глаз... Сорвались у самого верха, обе сразу, ну будто договорились. Скиннер замолк, словно прислушиваясь к отдаленному звуку. К удару тела о мостовую? Ямадзаки затаил дыхание. - Когда лезешь наверх, сюда, - снова заговорил Скиннер, - первое, что надо запомнить, это не смотри вниз. Второе - чтобы всегда три точки опоры, отрывай от моста только одну руку или ногу, а остальными держись. А этот чудик, он этого не знал. Да еще в таких ботинках. Вот и полетел, спиной вниз. Не крикнул, не пискнул. Вроде как... ну... мужественно. Ямадзаки зябко поежился. - А я как лез, так и лез. Дождь кончился, рассвело. Вот тут и остался. - И что вы при этом чувствовали? - Чувствовал? - недоуменно сморгнул Скиннер. - Ну тогда - что вы сделали, когда взобрались наверх? - Я увидел город. Желтая люлька напоминала одноразовую пластиковую чашку, выкинутую великаном. Ямадзаки опустился Скиннеровым лифтом туда, где начиналась лестница, сделал шаг и замер. Из темной приоткрытой двери доносились шлепанье карт, женский смех, возбужденные голоса, говорящие по-испански, а над всеми этими звуками, не заглушая их, но лишь оттеняя, - ровный, неумолчный шум вечерней жизни. За огромными, изогнутыми, как надутые паруса, листами пластика - винно-красный закат, вечерний бриз доносит запахи пригорелого масла и древесного дыма, сладковатый аромат гашиша. Мальчишки в драных кожаных куртках сидят на корточках, передвигают гладкие, ярко выкрашенные камешки - фишки в какой-то непонятной игре. Ямадзаки стоял не двигаясь, его правая рука лежала на деревянном поручне, испещренном дефисами аэрозольного серебра. Рассказ Скиннера гулом отдавался во всем окружающем, в тысяче мелких деталей, в неумытых улыбках и кухонном дыме, словно звон колокола, слишком низкий, чтобы его восприняло неопытное ухо чужака. Закончилось не столетие, думал он, и даже не тысячелетие, закончилось нечто другое. Эра? Парадигма? Везде приметы конца. Кончалась современность. Здесь, на мосту, она давно уже кончилась. А что родилось взамен? Теперь он пойдет к Окленду, прощупывать странное сердце этого нового, народившегося. 11 КРУТИ ПЕДАЛИ Сегодня, во вторник, она была как в отрубе. Драйва не было, наката. Банни Малатеста, диспетчер, он-то сразу просек и загундосил: - Шев, не пойми меня не так, но у тебя что, месячные или что? - Иди ты на хрен. - Слышь, я же только и хотел сказать, что сегодня ты не такой, как всегда, живчик, только и хотел сказать. - Давай адрес. - Миссури, шестьсот пятьдесят пять, пятнадцатый, приемная. Взяла пакет, двинула на Калифорнийскую, пятьсот пятьдесят пять, пятьдесят первый этаж. Сдала, получила подпись на корешке - и назад. День, такой многообещающий вначале, превращался в серую тягомотину. - Монтгомери, четыреста пятьдесят шесть, тридцать третий, приемная, поднимайся грузовым лифтом. Вложив уже руку в опознавательную петлю велосипеда - замерла. - А это еще почему? - Они говорят, курьеры исцарапали надписями все пассажирские лифты. Так что - грузовой, иначе они вышвырнут тебя и отнимут допуск, а "Объединенная" разорвет контракт. Ты же не хочешь без работы остаться, нет? Она вспомнила эмблему Рингера, вырезанную на стенке одного из пассажирских лифтов этого самого Монтгомери, четыреста пятьдесят шесть. Долбаный Рингер испоганил больше лифтов, чем кто-либо другой в истории человечества. Инструменты с собой специально таскает, совсем спсихел. В четыреста пятьдесят шестом ее нагрузили коробкой шире, чем по правилам, можно бы отказаться, но ничего, на багажник поместится, зачем передавать работу этим, с коляской? Отвезла, сдала, не успела выйти, как позвонил Банни, послал на Бил-стрит, пятьдесят, в кафе на втором этаже. Шеветта сразу догадалась, что там будет такое - дамская сумочка, завернутая в пластиковый мешок. И верно - коричневая кожаная сумка, кожа непонятная, то ли змеиная, то ли с ящерицы, а из угла какие-то зеленые стебельки торчат. Бабы всегда так - забудут свою сумку, потом вдруг вспомнят, звонят управляющему и просят: пришлите с рассыльным. Дают хорошие чаевые. Обычно. Рингер и некоторые другие, они обязательно пороются в сумке, нет ли там наркотиков, если есть - прикарманят. А вот я такого не сделаю, подумала Шеветта. И сразу же вспомнила этого засранца с его сраными очками... Сегодня ей много не наработать. В "Объединенной" не было системы, что отвез пакет - тут же получаешь новый адрес и крути педали; за каждым заказом приходилось возвращаться в диспетчерскую. Иногда, конечно, повезет - что-нибудь, как сейчас, срочное, и звонят: возьми там, отвези туда, а потом еще раз и еще, тогда за день набирается много до- ставок, но это редкость. Курьеры "Объединенной" выкладываются до предела. Однажды Шеветта сумела сделать за день шестнадцать ездок, так это было все равно что сорок в другой фирме. Она отвезла сумку на Фултон-стрит и получила две пятерки - после того как клиентка проверила, все ли на месте. - По правилам, ресторан должен был сдать ее копам, - сказала Шеветта. - Мы не любим брать на себя ответственность. Пустой, непонимающий взгляд сумковладелицы, какой-то секретарши или еще что. Шеветта спрятала пятерки. - Алабама, двести девяносто восемь, - провозгласил Банни, словно преподнося ей бесценную жемчужину. - Хорошая разминка. Ну да, пока туда доберешься - жопу до костей сотрешь. А потом - доставка, И сюда еще возвращаться, вот день и кончится. С такими маршрутами хрен что заработаешь. И очки еще эти... - Из тактических соображений, - сказала блондинка, - мы не одобряем использование насилия и черной магии в отношении частных лиц. Пока. Шеветта только, что вернулась в контору, на сегодня - все. Блондинка говорила с плоского Си-эн-эновского экранчика, повешенного над дверью диспетчерской. Лицо ее было затянуто чем-то вроде черного чулка с тремя треугольными дырками для глаз и рта. По нижнему краю экрана светились голубоватые буквы: "ФИОНА ИКС, ПОЛНОМОЧНАЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦА ФРОНТА ОСВОБОЖДЕНИЯ САУТ-АЙЛЕНДА [Саут-Айленд, или Южный Остров, - самый большой из островов Новой Зеландии.]". Залитый слепящим светом флюоресцентных ламп коридор насквозь пропах горячим стиролом, копировальным порошком и пропотевшей обувью. А еще - лежалыми объедками прихваченных из дома завтраков. Этот запах на мгновение воскресил в памяти Шеветты муниципальный детский садик в Орегоне, промозглую сырость неотапливаемого помещения, унылые лучи бесцветного зимнего солнца, косо падающие сквозь высокие, густо покрытые пылью окна. Безрадостные воспоминания длились недолго - хлопнула входная дверь, по металлическим ступенькам загрохотали шаги, через мгновение Шеветту догнал Сэмьюэл Саладин Дюпре. Огромные умопомрачительно красные кроссовки густо заляпаны грязью, подсохшие брызги той же самой грязи облепили широкое, от уха до уха улыбающееся лицо. - Чего лыбишься? Сэмми Сэл Дюпре, самая мощная и красивая двухколесная машина в штате "Объединенной", вне всякой конкуренции. Под шестью футами двумя дюймами черного электричества угадывается невероятного совершенства каркас, прочный, как легированная сталь, подвижный, как ртуть. Шеветте иногда казалось, что кости у Сэмми и вправду металлические - вроде как у этого парня из старого кино, которого перекалечили, а он сделал себе протезы и пошел в политику. Тело Сэмми вызывало у большинства девиц острое желание шлепнуться на спину и раздвинуть ноги - у большинства, но не у Шеветты, прекрасно знавшей, что Сэмми голубой. Не говоря уж о том, что последнее время она как-то утратила интерес к этому занятию. - Правду говоря, - сказал Сэмми Сэл, стирая тыльной стороной ладони грязь со щеки, - я решил убить Рингера. А правда, как тебе известно, дает свободу [Сэмми ссылается на любимую песню борцов за гражданские и прочие права "Мы победим" (We Shall Overcome). В этой песне есть строчка. "Правда сделает тебя свободным". Фраза взята из Евангелия от Иоанна (8:32) и в русском переводе звучит: "И познаете истину, и истина сделает вас свободными".]... - Ясненько, - кивнула Шеветта. - Тебя посылали сегодня в четыреста пятьдесят шестой. - Да, лапа, да, именно так и было. На самую верхотуру, грязным служебным лифтом Грязным, еле ползущим служебным лифтом. А почему бы это, как ты думаешь? - Потому что они обнаружили на своей драгоценной латуни и нежно любимом розовом дереве высокохудожественную резьбу некоего неизвестного им, но прекрасно известного нам мастера. - Точнехонько, зайка. - Сэмми Сэл снял с шеи белую с синим бандану и вытер лицо начисто. - А потому этот придурок умрет в страшных мучениях. - ...И обязан незамедлительно перейти к саботажу, - сказала Фиона Икс. - Каждый уклонившийся будет объявлен врагом человечества. Дверь диспетчерской, увешенная сменными графиками, картами городских районов, мунистскими воззваниями и жалобами, полученными от клиентов по факсу, настолько плотно, что Шеветта даже не знала, какая поверхность скрывается под этой многослойной бумажной массой, распахнулась. Банни, словно встревоженная черепаха, высунул в коридор покрытую шрамами, неровно выбритую голову, прищурился от яркого света и взглянул вверх, привлеченный агрессивным голосом Фионы Икс. При виде чулочной маски лицо Банни стало абсолютно безразличным, внутренний переключатель каналов в этой битой-лупленой башке сработал чуть ли не быстрее, чем глаза сфокусировались на экране. - Ты. - Теперь он уставился на Шеветту. - Зайди-ка сюда. - Не уходи, Сэмми, - сказала Шеветта. - Я сейчас. Банни Малатеста мотался по Сан-Франциско на велосипеде тридцать лет кряду, мотался бы и дальше, не забарахли у него суставы и позвоночник. Работать с ним было очень хорошо - и, одновременно, очень плохо. Хорошо потому, что велосипедная карта города, хранившаяся в его щербатой репе, далеко превосходила все, что может вывести на экран компьютер. Банни знал каждое здание, каждую дверь, повадки всех охранных служб, знал курьерское дело насквозь. Более того, он знал весь курьерский фольклор, всю неписаную историю; слушая его рассказы, ты ощущал себя частью чего-то большого, хотя иногда и бредового, чего-то такого, что стоит делать. Да он и сам был живой легендой. Банни, ослепивший за свою карьеру семь полицейских машин - рекорд, до сих пор никем не побитый. Плохо - по тем же самым причинам, такому профи лапшу на уши не повесишь. Любого другого диспетчера можно было задурить, только не Банни. Он все знал и не давал никаких послаблений. Банни подождал, пока Шеветта войдет в диспетчерскую, и закрыл дверь. На его жилистой шее болтались старые, скрепленные прозрачным скотчем наглазники. Окон в тесной конуре не было, лампы не горели - Банни считал, что ему вполне достаточно света, исходящего от полудюжины цветных мониторов, расставленных полукругом перед его черным вращающимся креслом. Патентованная медицинская подушка, привязанная к спинке кресла, напоминала розовую, чудовищно раздувшуюся гусеницу. Банни потер спину, чуть повыше крестца, и болезненно сморщился. - Позвонок проклятый, - сказал он не то чтобы Шеветте, а так, никому. - Попросил бы Сэмми Сэла вправить, - посоветовала Шеветта. - У него здорово получается - хрустнет и на месте. - Спасибо, у меня уже один раз хрустнуло. А теперь расскажи, чем ты занималась вчера в "Морриси". Пустяковый вопрос, тебе ведь нечего скрывать. - Доставляла пакет, сказата Шеветта, переходя в автоматический режим, как всегда, когда появлялась необходимость убедительно соврать. Она ожидата чего-то подобного, но не так же скоро. Банни неторопливо снял наглазники с шеи, отключил их, положил на один из мониторов. - А чего же это ты не отметилась на выходе? Охранники звонят мне, говорят, что ты вошла - точно вошла, они просканировали значки - и пропала. Испарилась. Слушайте, ребята, говорю я им, сейчас ее в вашей гостинице нету, я это точно знаю, потому что видел эту красавицу здесь собственными глазами, только что послал ее на Алабама-стрит. Он внимательно следил за реакцией Шеветты. - Понимаешь, Банни, без запинки заговорила Шеветта, - это ж была постедняя ездка, я торопилась, а велосипед остался на подземной стоянке. Увидела служебный чифт, идущий вниз, и вскочила, чтобы напрямую. На выходе, конечно же, нужно отмечаться, но я решила, что там, на выезде, тоже кто-нибудь стоит. Поднялась по пандусу, а там никого, а сзади машина едет, ну я и рванула на утицу. Мне что, нужно бы то вернуться и отметиться? - Да, и ты сама это знаешь. Такие правила. - Спешила я, поздно уже было. Баннн опустился, покряхтывая, в свое гусеничное кресло, чуть расставил колени, накрыл их большими, мосластыми грабками и уставился на Шеветту. Очень на него, на Банни не похоже. Что-то его сильно беспокоит. Что-то серьезное, а не просто вопли этих горилл, что нельзя выходить без регистрации. - Как поздно? - Чего? - Они спрашивают, когда ты вышла. - Минут через десять после того, как вошла. Максимум через пятнадцать. Ну, еще в подвале задержалась, пока стоянку искала, там такие ходы-выходы, черт ногу сломит. - Ты вошла, сказал Банни, - в шесть тридцать две и восемнадцать секунд, время отмечено при сканировании. Они поговорили с адвокатом этим, с клиентом, и знают, что пакет ты доставила. С его лица не сходила все та же странная озабоченность. - Да о чем, собственно, шум? Ну, скажи им, что я проскочила, нарушила, что ты выпорешь меня по заднице. - Ты никуда больше не заходила? В гостинице этой? - Заходила. - По телу Шеветты пробежала волна странной холодной дрожи. Сейчас будет пройдена черта, из-за которой нет возврата. Я же говорю, что отдала этому мужику пакет. - Не думаю, чтобы их так уж волновал твой пакет, - раздраженно бросил Банни. - Так в чем же дело? - Слушай, Шев, - он говорил медленно, с расстановкой, словно втолковывая глупому ребенку азбучные истины, - звонок от охранника - это одно дело. "Извините, шеф, мы не допустим, чтобы такое повторилось". Но этим делом занялся кто-то из руководителей охранной фирмы "Интенсекьюр" - так она называется, - и он позвонил прямо Уилсону. В результате мне нужно разбираться не только с мистером Охранником, но еще и с хозяином нашей фирмы. Мне придется просить Грассо, чтобы тот прикрыл меня на совете директоров, а у Грассо, конечно же, все выйдет сикось-накось. - Банни, - сказала ШевИтта, - мне очень жаль, что так вышло. - Ну да. Тебе очень жаль. Мне тоже очень жаль, только вот сейчас, прямо сию минуту, какой-то там сраный самый главный рентакоп допрашивает с пристрастием долбаного Уилсона, чем же это таким занималась ты после того, как отдала адвокату пакет. И на каком ты здесь счету, и как долго ты работаешь на "Объединенную", и имела ли ты дела с полицией, и не замечена ли в употреблении наркотиков, и где ты живешь. ШевИтта отчетливо увидела засранцевы очки - Скиннерову комнату и черный футляр, спрятанный за пачку "Джиогрэфиков" с цифрами 1997 на тонких желтых корешках. Она попыталась извлечь их оттуда мысленным усилием. Сквозь люк, на пахнущую смолой крышу, направо и через край. Сбросить это дерьмо в залив, где ему самое и место. Но нет, очки лежали на прежнем месте. Утром нужно было, ручками. - Ведь это ненормально, - сказал Бании. - Ты понимаешь, о чем я? - Они спросили тебя, где я живу? Что ты им ответил? - Где-то на мосту. - По лицу Баннн скользнуло бледное подобие улыбки. - Не слишком-то точный адрес, верно? Он крутнулся на кресле и начал выключать мониторы. - Банки. - Голос Шеветты предательски подрагивал. - Что они теперь сделают? - Найдут тебя, - пожал плечами Банни, все еще занятый своими мониторами. - Здесь. Больше им некуда идти. Ты ведь ничего такого не сделала, верно? На его затылке пробивалась седая щетина. - Нет, - все так же, на автопилоте. - Нет... Спасибо, Банни. Банни хмыкнул нечто неопределенное, на чем беседа и закончилась. Теперь Шеветта думала об одном - как поскорее попасть домой. С бешено бьющимся сердцем она планировала кратчайший путь, мысленно проскакивала под красный свет, почти не замечала окружающего - ярко освещенный коридор, лестницу, дверь. Нужно выкинуть эти очки, избавиться от них, нужно... Сэмми Сэл прижал Рингера к синему мусорному контейнеру. В рудиментарном сознании Рингера постепенно проступало нечто вроде тревоги. - Слышь, я ж тебе ничего не сделал. - Сколько раз тебе говорили: не корябай лифты! А ты снова за свое. - Но я ж ничего не сделал тебе! - Причинно-следственный ряд, Загреба. Чрезмерно сложная для тебя концепция, но ты все равно попробуй врубиться: если ты кому-нибудь насрешь, неизбежно насрут и тебе. Ты поганишь лифты клиентов - мы устраиваем козью морду тебе. Круговорот говна в природе. Сэмми Сэл накрыл ободранный шлем Рингера левой ладонью, дернул с поворотом вверх. У кого другого такой номер не вышел бы, но в длинных коричневых пальцах Сэмми шлем умещался совсем легко, как баскетбольный мяч. - Ничего не сделал! - придушенно хрюкнул Рингер. Шеветта проскочила мимо них, прямо к велосипедной стоянке. Глухую стену над стоянкой украшала роспись - огромный портрет Шейпли. Кто-то залепил великомученику в глаз солидную дозу серо-голубой краски, кривые голубоватые струйки исполосовали всю правую щеку. - Шеви, - окликнул Сэмми Сэл, - иди сюда. Давай, подвергнем этого говноеда адским пыткам. Сунув руку в опознавательную петлю, Шеветта попыталась вытащить свой велосипед из путаницы молибденовой стали, графита и армированного пластика. Прочие велосипеды дружно заорали; на фоне оглушительных взвизгов, сумасшедшего звона и страдальче-м ских завываний шипящий, ненавидящий голос извергал поток самой грязной испанской похабели. Шеветта поставила ногу на педаль, вскочила в седло и рванула вперед, успев краем глаза заметить, как Сэмми Сэл выпустил, вернее сказать - выронил Рингера. Выехав на улицу, она обернулась. Сэмми Сэл уже выхватил со стоянки свой велосипед - розовое в черную крапинку чудовище; при первом же повороте педалей ободья колес вспыхнули призрачным фиолетовым светом. Сэмми решил составить ей компанию. Нашел моментик. Шеветта рванула изо всех сил. Крути педали. Крути педали, пока не дали. Как в том, утреннем сне, только - гораздо страшнее.