лась в кармане мелочь и он поигрывал ею, то это
тоже можно унюхать.
Лос-Аламос снизу
Данная глава составлена из доклада автора на Первой ежегодной лекции в
Санта-Барбаре из цикла лекций "Наука и общество" в Калифорнийском
университете в Санта-Барбаре в 1975 году. "Лос-Аламос снизу" - одна из
девяти лекций, опубликованных под заголовком "Воспоминания о Лос-Аламосе,
1943-1945", изд. Л.Бадаш и др., стр. 105-132.
1980 D.Reidel Publishing Company, Dordrecht, Holland.
Когда я говорю "Лос-Аламос снизу", я имею в виду следующее. Хотя в
настоящее время я довольно известен в моей области, в те дни я не был
никакой знаменитостью. Когда я начал работать на Манхэттенский проект, у
меня даже не было еще ученой степени. Многие другие, которые рассказывают о
Лос-Аламосе - люди из высших эшелонов, - были озабочены принятием больших
решений. Меня это не беспокоило. Я болтался где-то в самом низу.
Однажды я работал в своей комнате в Принстоне, когда вошел Боб Вильсон
и сообщил, что ему выделили фонды для секретной работы. Предполагалось, что
он никому об этом не расскажет, но он рассказал мне, потому что чувствовал,
что как только я узнаю о том, что именно он собирается делать, я тут же
пойму, что должен к нему присоединиться. Он рассказал мне о проблеме
разделения разных изотопов урана для того, чтобы в конце концов сделать
бомбу. Вильсон знал какой-то процесс разделения изотопов урана (не тот,
который был в конце концов использован) и хотел развить его. Он сообщил мне
об этом и сказал: "Будет собрание..."
Я ответил, что не хочу влезать в это дело. Он сказал: "Ладно, в три
часа собрание, там и увидимся".
Тогда я сказал: "Нет ничего плохого в том, что ты открыл мне секрет,
поскольку я не собираюсь кому-либо об этом рассказывать, но я не хочу этим
заниматься".
И я вернулся к работе над моей диссертацией - на три минуты. Затем
начал расхаживать взад-вперед и обдумывать ситуацию. У немцев был Гитлер, и
возможность создания атомной бомбы была очевидна. Мысль о том, что они могут
сделать ее раньше нас, очень всех пугала. Поэтому я все же решил пойти на
собрание в три часа.
К четырем часам у меня уже был свой стол в некой комнате, и я пытался
вычислить, ограничен ли данный конкретный метод полным током в ионном пучке
и так далее. Не буду углубляться в детали, но у меня был стол, была бумага,
и я работал так усердно и быстро, как только мог, чтобы ребята, которые
строили аппарат, могли бы прямо тут же поставить эксперимент.
Это было как в мультиках, когда показывают, что какая-нибудь машина
растет на глазах. Каждый раз, как ни взглянешь, установка становилась
больше. Так получалось, конечно, потому, что все решили работать над этой
проблемой, оставив свои научные исследования. Вся наука во время войны
остановилась, за исключением той небольшой части, которая делалась в
Лос-Аламосе. Да и это была не наука, а в основном техника.
Все оборудование, относившееся к различным исследовательским проектам,
было собрано вместе, чтобы сделать новый аппарат для нового эксперимента -
попытки разделить изотопы урана. Я прекратил свою собственную работу по той
же причине, хотя через какое-то время я все же взял шестинедельный отпуск и
закончил писать диссертацию, и я-таки получил степень прямо перед тем, как
попал в Лос-Аламос, следовательно, я не был в таком уж низу лестницы, как
утверждал вначале.
Одно из самых интересных событий во время работы на проект в Принстоне
- встречи с великими людьми. До этого я никогда не встречал великих людей в
большом количестве. Существовал консультативный комитет, который должен был
способствовать нашему продвижению и помочь в конце концов решить, каким
способом разделить уран. В этом комитете были такие люди, как Комптон и
Толмен, и Смит, и Ури, и Раби и в довершение всего Оппенгеймер. Я принимал
участие в заседаниях, поскольку понимал теорию того, как идет процесс
разделения изотопов, так что многие задавали мне вопросы, и мы обо всем этом
беседовали. Обычно при таких обсуждениях кто-нибудь делал какое-то
утверждение. Тогда Комптон, например, выдвигал противоположную точку зрения.
Как правило, он говорил, что то-то и то-то будет протекать так-то и так-то,
и был совершенно прав. Кто-то еще заявлял: ну что ж, может, и так, но
существует и другая возможность, поэтому нужно рассмотреть такой-то вариант.
В результате все сидевшие за круглым столом были не согласны друг с
другом. Я удивлялся и огорчался, что Комптон не повторяет своих утверждений
и не настаивает на них. Наконец, Толмен, который был председателем, изрекал:
"Итак, выслушав все аргументы, я полагаю, следует принять, что аргумент
Комптона - наилучший, а теперь нам пора двинуться дальше".
Меня поражало, что комитет способен обсуждать такое множество идей,
причем каждый представляет какую-то свою грань, и в то же время помнит, что
сказали другие. В итоге принимается решение о том, чья идея наилучшая, - все
обсуждение суммируется без повторения каждого пункта по три раза. Это были
действительно великие люди.
Вскоре было решено окончательно, что наш проект не будет тем, который
собирались использовать для разделения урана. Нам сказали, что следует
остановиться, поскольку в Лос-Аламосе, в штате Нью-Мексико, начинается
программа, которая действительно даст нам бомбу, и мы все должны туда
поехать, чтобы ее делать. Там будут эксперименты, которые нам придется
проделать, и теоретическая работа. Лично я участвовал в теоретической
работе, а все остальные - в экспериментальной.
Весь вопрос состоял в том, что теперь делать. Лос-Аламос был еще не
готов. Боб Вильсон попытался израсходовать это время с пользой, предприняв,
в частности, следующее. Он послал меня в Чикаго выяснить все, что удастся
узнать о бомбе и связанных с нею проблемах. Тогда в наших лабораториях мы
могли бы начать монтаж оборудования, устанавливать счетчики различных типов
и многое другое, и это помогло бы нам после переезда в Лос-Аламос. Время не
было бы потеряно.
Я был послан в Чикаго с инструкциями посетить каждую группу, рассказать
сотрудникам, над чем собираюсь с ними работать, и заставить их в деталях
обрисовать свою задачу, чтобы я сразу же мог сесть и начать над ней
работать. Как только я добился бы этого, следовало перейти в следующую
группу и расспросить о другой задаче. Таким способом я понял бы проблему во
всех деталях.
Это была отличная идея, но моя совесть была не совсем чиста. Ведь на
меня затратили бы столько сил, объясняя разные вещи, а я бы уехал и ни в чем
им не помог. Но мне повезло. Когда один парень объяснял мне задачу, я
сказал: "Почему бы вам это не сделать, продифференцировав под знаком
интеграла?" Через полчаса он решил задачу, а ведь они работали над ней три
месяца. Значит, кое-что я все же сделал, используя другой "набор
инструментов". Вскоре я вернулся из Чикаго и описал ситуацию: сколько
энергии высвобождается, на что будет похожа бомба и так далее.
Помню, как мой друг, который со мной работал. Пол Олам, математик,
подошел ко мне после всего и сказал: "Когда об этом сделают кино, там будет
парень, который возвращается из Чикаго, чтобы сделать доклад о бомбе людям
из Принстона. На нем будет костюм, он будет нести портфель и все такое
прочее, - а ты вот здесь рассказываешь нам об этом в грязной тенниске без
пиджака, несмотря на то, что это такая серьезная и драматическая вещь".
По-видимому, все же случилась какая-то задержка, и Вильсон поехал в
Лос-Аламос выяснить, из-за чего она произошла. Когда он попал туда, он
обнаружил, что строительная компания напряженно работала и уже завершила
строительство театра и нескольких других строений, которые они знали, как
строить, но у них не было ясных инструкций насчет того, как строить
лабораторию - сколько сделать труб для газа, сколько для воды. Поэтому
Вильсон просто встал и начал распоряжаться, сколько нужно воды тут и там,
сколько газа, и все такое, и приказал начать строительство лаборатории.
Когда он вернулся, мы все были готовы ехать и чувствовали себя, как на
чемоданах. Наконец, все собрались и решили, что выезжаем в любом случае,
даже хотя лаборатория и не готова.
Нас, кстати, завербовал Оппенгеймер (а также некоторые другие). Он был
очень внимателен - входил в положение любого человека. Он беспокоился о моей
жене, у которой был туберкулез, его волновало, будет ли там больница, и все
такое. Именно тогда у меня возник с ним первый личный контакт - это был
чудесный человек.
Нам сказали, чтобы мы были очень осторожны - не покупали бы, например,
билеты в Принстоне, потому что Принстон - маленькая станция, и если бы все
стали покупать билеты в Альбукерки, в штат Нью-Мексико, в Принстоне, то
возникли бы подозрения, что там что-то происходит. Поэтому все купили билеты
в других местах, за исключением меня, поскольку я полагал, что если все
купили билет где-то еще, то...
Я пошел на железнодорожную станцию и заявил: "Хочу поехать в
Альбукерки, штат Нью-Мексико". Железнодорожный служащий воскликнул: "Ага,
значит, все эти груды для вас!" В течение недель мы отправляли туда
контейнеры, полные счетчиков, и ожидали, будто никто и не заметит, что
адресатом значился Альбукерки. Теперь по крайней мере стало понятно, почему
мы отправляли все эти контейнеры, - я уезжал в Альбукерки.
Ну, а когда мы прибыли, дома, общежития и все прочее не были готовы.
Фактически даже лаборатории не были полностью доделаны, и, приехав раньше
времени, мы подгоняли строителей. Они прямо-таки обалдели и сняли для нас
все усадьбы в округе. Сначала мы жили на этих ранчо и по утрам приезжали на
работу. Первое утро, когда я ехал на работу, было фантастически
впечатляющим. Красота ландшафта для человека из восточных штатов, который не
так уж много путешествовал, была поразительной. Там всюду огромные скалы,
которые, возможно, вы видели на фотографиях. Подъезжаете снизу и
поражаетесь, увидев высоченную гору-столб. Но вот что произвело на меня
самое большое впечатление. Пока мы ехали, я сказал водителю, что здесь,
может быть, живут индейцы, и тогда он остановил машину, зашел за угол и
показал индейские пещеры, которые можно было осмотреть. Это оказалось очень
волнующим.
Когда я впервые попал на место, я увидел техническую зону, причем
предполагалось, что в конце концов она будет обнесена забором, но пока еще
была открыта. Предполагалось также, что будет построен городок, а затем и
большая стена вокруг него. Но все это еще строилось, и мой друг Пол Олам,
бывший моим ассистентом, стоял в воротах с планшетом, проверяя въезжающие и
выезжающие грузовики и сообщая им дорогу, чтобы они смогли доставить
материалы в разные места.
Придя в лабораторию, я встретил людей, о которых слышал по их
публикациям в журнале "Физикал ревью", но с которыми не был лично знаком.
Например, мне говорили: "Вот Джон Уильямс". Тут из-за стола, заваленного
синьками, встает парень в рубашке с засученными руками и орет в окно, давая
указания водителям грузовиков, снующих туда-сюда со строительными
материалами. Одним словом, у физиков-экспериментаторов вообще не было
работы, пока не были готовы их здания и оборудование, и поэтому они просто
строили эти здания или помогали их сооружать.
А вот теоретики могли тотчас же начать работу, поэтому было решено, что
они будут жить не на ближайших ранчо, а прямо на месте. Работа началась
сразу же. Ни на одной стене не было доски, за исключением одной доски на
колесах. Мы возили ее повсюду, а Роберт Сербер объяснял нам все, что они в
Беркли надумали об атомной бомбе, ядерной физике и всех таких вещах. Я мало
что знал об этом, поскольку занимался совсем другим, и поэтому мне пришлось
проделать чертову прорву работы.
Каждый день я занимался и читал, занимался и читал. Время лихорадочно
неслось. Но мне сопутствовала удача. Случилось так, что все большие шишки,
кроме Ханса Бете, куда-то уехали. А Бете было нужно с кем-нибудь говорить и
"обкатывать" свои идеи. И вот однажды он входит в мой рабочий закуток и
начинает излагать свои аргументы, объясняя мысль. Я говорю: "Да нет же, Вы
сошли с ума, это будет вот так". А он говорит: "Минуточку", - и объясняет,
почему не он сошел с ума, а я. И мы продолжаем в том же духе дальше. Видите
ли, когда я слышу о физике, я думаю только о ней и уже не знаю, с кем
говорю, и говорю как во сне. Могу сказать: "Нет-нет, Вы не правы" или "Вы
сошли с ума". Но оказалось, что это именно то, что было нужно Бете. Из-за
этого я попал на заметку, и дело кончилось тем, что я стал руководителем
группы в его отделе - мне подчинялись четыре парня.
Как я уже сказал, когда я попал в Лос-Аламос, общежития еще не были
готовы. Но теоретики все равно должны были жить прямо там, и для начала нас
разместили в старом школьном здании - раньше это была школа для мальчиков. Я
жил в помещении, которое называлось "Приют механиков". Нас втиснули туда на
три койки, и все это было не так уж хорошо организовано, потому что Боб
Кристи и его жена по дороге в туалет должны были проходить через нашу
спальню. Это было очень неудобно.
Наконец, общежитие было готово. Я пошел в то место, где распределялись
комнаты, и мне сказали, что можно прямо сейчас выбрать себе комнату, и
знаете, что я сделал? Я высмотрел, где находится общежитие девушек, и выбрал
комнату прямо напротив - хотя позднее я обнаружил, что прямо под окном этой
комнаты растет большое дерево.
Мне сказали, что в каждой комнате будут жить по двое, но это только
временно. На каждые две комнаты отводилось по туалету и ванной, а койки в
комнатах были двухэтажными. Но я вовсе не хотел жить с кем-то вдвоем в
комнате.
В тот вечер, когда я поселился, в комнате еще никого не было, и я решил
попытаться оставить ее за собой. Моя жена болела туберкулезом и лежала в
больнице в Альбукерки, но у меня было несколько чемоданов ее барахла. Тогда
я взял маленькую ночную рубашку, сдвинул одеяло с верхней постели и небрежно
бросил туда рубашку. Я вынул также несколько трусиков и рассыпал пудру на
полу в ванной. Я придал комнате такой вид, будто в ней жил кто-то еще. И
знаете, что произошло? Ведь предполагалось, что в этом общежитии живут
только мужчины, правда? Прихожу я вечером домой, моя пижама аккуратно
сложена и лежит под подушкой, шлепанцы красиво стоят под кроватью. Женская
ночная рубашка тоже красиво сложена и засунута под подушку, постель
застелена, шлепанцы в полном порядке. В ванной чисто, пудры нет, и никто не
спит на верхней полке.
На следующую ночь повторилось то же самое. Проснувшись, я переворошил
верхнюю кровать, небрежно бросил на нее ночную рубашку, рассеял пудру в
ванной комнате и т.д. Я делал это четыре ночи подряд, пока все не были
устроены и опасность того, что ко мне подселят соседа по комнате миновала.
Каждый вечер все оказывалось опрятно разложенным по местам, хотя это и было
мужское общежитие.
Я и не подозревал тогда, что эта маленькая хитрость втянет меня в
политическую историю. У нас, разумеется, были всевозможные "фракции" -
домохозяек, механиков, техников и т.д. Ну, а холостяки и незамужние девушки,
которые жили в общежитии, почувствовали, что им тоже придется создать свою
фракцию, поскольку было обнародовано новое правило - никаких женщин в
мужском общежитии. Абсолютно смехотворно! В конце концов мы же взрослые
люди! Что же это за чепуха? Мы должны были предпринять политическую акцию.
Мы обсудили это дело, и меня выбрали в городской совет представлять интересы
обитателей общежитий.
Полтора года спустя - я был еще в этом совете - у меня зашел о чем-то
разговор с Хансом Бете, который все это время был членом Большого
административного совета. Я рассказал ему о трюке с ночной рубашкой моей
жены и с ее шлепанцами, а он начал смеяться. "Так вот как ты попал в
административный совет!" - сказал он.
Оказалось, вот что произошло. Женщина, убиравшая комнаты в общежитии,
как-то раз открыла дверь и вдруг - такая неприятность! - кто-то спит с одним
из парней. Она сообщает главной горничной, та сообщает лейтенанту, а
лейтенант рапортует майору. Так это и идет, все выше и выше, через
генералов, в административный совет.
Что им делать? Они собираются подумать об этом. А тем временем какая
инструкция идет вниз, к капитанам, от них к майорам, затем к лейтенантам,
через главную горничную прямо к уборщице? "Оставить все вещи на месте,
почистить их и посмотреть, что произойдет". На следующий день - тот же
рапорт. Четыре дня они, там наверху, озабочены тем, что бы им предпринять.
Наконец, они провозгласили правило: "Никаких женщин в мужском общежитии!" А
это вызвало такое брожение в низах, что стало необходимо выбрать
кого-нибудь, чтобы представлять интересы...
Я хотел бы рассказать кое-что о цензуре, которая там у нас была.
Начальство решило сделать нечто совершенно противозаконное - подвергать
цензуре письма, отправляемые в пределах Соединенных Штатов, на что у
чиновников не было никакого права. Им пришлось вводить этот порядок очень
осторожно, так сказать, на добровольных началах. Мы все изъявили желание не
запечатывать конверты с письмами при отправке и дали добро на то, чтобы
вскрывали приходящую корреспонденцию, - все это мы приняли добровольно. Мы
оставляли письма открытыми, а они их запечатывали, если все было о'кей. Если
же, по их мнению, что-то было не в порядке, письмо возвращалось с припиской:
нарушен такой-то и такой-то параграф нашего "соглашения".
Вот так, очень деликатно, среди всех этих либерально настроенных ученых
мужей нам в конце концов навязали цензуру со множеством правил. Разрешалось
при желании делать замечания в адрес администрации, так что мы могли
написать нашему сенатору и сообщить ему, что нам не нравится то или другое и
как нами руководят. Нам сказали, что нас известят, если будут возникать
трудности.
Итак, цензура введена, и в первый же день раздается телефонный звонок -
дзинь!
Я:
- Что?
- Пожалуйста, спуститесь вниз.
Я спускаюсь.
- Что это такое?
- Письмо от моего отца.
- Да, но это что?
Там была разлинованная бумага, а вдоль линий шли точки - четыре точки
под, одна над, две точки под, одна - над...
- Что это?
Я сказал: "Это код".
Они: "Ага, это код, но что здесь говорится?"
Я: "Я не знаю, что здесь говорится".
Они: "Ну, а каков ключ к этому коду? Как это расшифровать?"
Я: "Не знаю".
Тогда они говорят: "А это что?"
Я сказал:
- Это письма от жены, здесь написано TJXYWZTW1
X3.
- А это что?
Я сказал: "Другой код".
- Какой к нему ключ?
- Не знаю.
Они сказали: "Вы получаете зашифрованные письма и не знаете ключ?"
Я ответил: "Совершенно верно. Это игра. Мы заключили пари, и мне
стараются присылать зашифрованные сообщения, которые я не смог бы
расшифровать, понимаете? Те, с кем я переписываюсь, придумывают коды на
одном конце, отправляют их и вовсе не собираются сообщать мне ключ".
Согласно одному из правил, цензоры не должны были мешать нашей
переписке. Поэтому мне сказали: "Хорошо, Вам придется, уж будьте так
любезны, сообщить им, чтобы вместе с кодом они высылали ключ".
Я возразил: "Но я вовсе не хочу видеть ключ!"
Они сказали: "Ничего страшного, мы будем его вынимать".
Вроде бы я все устроил. Хорошо. На следующий день получаю письмо от
жены, в котором говорится: "Очень трудно писать, потому что я чувствую,
что... подглядывает из-за плеча". На том месте, где должно было стоять
слово, - грязное пятно от чернильного ластика.
Тогда я спускаюсь вниз, в бюро, и говорю: "Вам не положено трогать
приходящую почту, если даже вам что-то в ней не нравится. Можете
просматривать письма, но ничего не должны изымать".
Они сказали: "Вы нас рассмешили. Неужели Вы думаете, что цензоры так
работают - чернильным ластиком? Они вырезают лишнее с помощью ножниц".
Я ответил: "О'кей". Затем я написал обратное письмо жене, в котором
спросил: "Пользовалась ли ты чернильным ластиком, когда писала письмо?" Она
ответила: "Нет, я не пользовалась чернильным ластиком, наверное, это
сделал..." - и тут в письме вырезана дырка.
Я спустился к майору, который считался ответственным за все это, и
пожаловался. Это заняло какое-то время, но я чувствовал себя кем-то вроде
представителя, который должен исправить ситуацию. Майор попытался объяснить
мне, что этих людей - цензоров специально обучали, как им нужно работать, но
они не поняли, что в новых условиях следует действовать чрезвычайно тонко и
деликатно.
Как бы там ни было, он сказал: "В чем дело, разве Вы не видите, что у
меня добрые намерения?" Я заявил: "Да, у Вас вполне добрые намерения, но я
думаю, что у Вас недостаточно власти". А дело было в том, что он работал на
этом месте только 3 или 4 дня.
Он сказал: "Ну, это мы еще посмотрим!"
Хватает телефон в охапку, и все немедленно исправляется.
Больше никаких прорезей в письмах не было.
Однако были и другие трудности. Например, однажды я получил письмо от
жены и записку от цензора, в которой говорилось: "В конверт была вложена
шифровка без ключа, и мы ее вынули".
В тот же день я поехал навестить жену в Альбукерки, и она спросила:
"Ну, где все барахло?"
- Какое барахло? - не понял я.
- Окись свинца, глицерин, сосиски, белье из стирки.
Я начал догадываться:
- Подожди-ка, там был список?
- Да.
- Этот список и был той шифровкой, - сказал я. - Они подумали, что все
это код - окись свинца, глицерин и т.д. (Ей понадобились окись свинца и
глицерин, чтобы сделать состав для починку шкатулки из оникса.)
Все это происходило в первые несколько недель, пока мы с цензором не
притерлись друг к другу. Однажды от нечего делать я возился с вычислительной
машинкой и заметил нечто очень своеобразное. Если взять единичку и разделить
на 243, то получится 0, 004115226337... Любопытно. Правда, после 559
получается небольшой перекос, но затем последовательность выправляется и
отлично себя повторяет. Я решил, что это довольно забавно.
Вот я и послал это по почте, но письмо вернулось ко мне с небольшой
запиской: "См. Ї17В". Я посмотрел Ї17В, в котором говорилось: "Письма должны
быть написаны только на английском, русском, испанском, португальском,
латинском, немецком и т.д. языках. На использование любого другого языка
должно быть получено письменное разрешение". А затем добавление: "Никаких
шифров".
Тогда я написал в ответ небольшую записку цензору, вложив ее в письмо.
В записке говорилось, что, по моему мнению, разумеется, мое число не может
быть шифром, поскольку если разделить 1 на 243, то неизбежно получится 0,
004115226337..., и поэтому в последнем числе не больше информации, чем в
числе 243, которое вряд ли вообще содержит какую-либо информацию. И так
далее в том же духе. В итоге я попросил разрешения использовать в своих
письмах арабские цифры. Так я пропихнул письмо наилучшим образом.
С письмами, как входящими, так и выходящими, всегда были какие-нибудь
трудности. Например, моя жена постоянно упоминала то обстоятельство, что
чувствует себя неловко, когда пишет письма, ощущая как бы взгляд цензора
из-за плеча. Однако считалось, что мы, как правило, не должны упоминать о
цензуре. Ладно, мы не должны, но как они прикажут ем? Поэтому мне стали то и
дело присылать записку: "Ваша жена упомянула цензуру". Ну, разумеется, моя
жена упомянула цензуру. В конце концов мне прислали такую записку:
"Пожалуйста, сообщите жене, чтобы она не упоминала цензуру в письмах". Тогда
я начинаю очередное письмо словами: "От меня потребовали сообщить тебе,
чтобы в письмах ты не упоминала цензуру". Вжик, ежик - оно сразу же
возвращается обратно! Тогда я пишу: "От меня потребовали сообщить жене,
чтобы она не упоминала цензуру. Но как, черт возьми, я могу это сделать?
Кроме того, почему я должен давать ей инструкции не упоминать цензуру? Вы
что-то от меня скрываете?"
Очень интересно, что цензор сам был вынужден сказать мне, чтобы я
сказал жене не говорить со мной о... Но у них был ответ. Они сказали: да, мы
беспокоимся, чтобы почту не перехватили на пути из Альбукерки и чтобы
кто-нибудь, заглянув в письма, не выяснил, что действует цензура, и поэтому
не будет ли она так любезна вести себя более нормальным образом.
Когда я в следующий раз поехал в Альбукерки, я сказал жене: "Послушай,
давай-ка не упоминать о цензуре". Но неприятности продолжались, и в конце
концов мы разработали некий код, нечто противозаконное. Если я ставил точку
после подписи, это означало, что у меня опять были неприятности и ей нужно
перейти к следующей из состряпанных ею выдумок. Целый день она сидела там,
потому что была больна, и придумывала, что бы такое предпринять. Последнее,
что она сделала - это послала мне рекламное объявление, которое, по ее
мнению, было совершенно законным. В нем говорилось: "Пошлите своему молодому
человеку письмо в виде картинки-загадки. Мы вышлем Вам бланк, вы напишете на
нем письмо, разорвете его на мелкие клочки, сложите в маленький мешочек и
отправите его по почте". Я получил это объявление вместе с запиской,
гласящей: "У нас нет времени играть в игры. Пожалуйста, внушите своей жене,
чтобы она ограничилась обычными письмами".
Мы были к этому готовы: я мог бы поставить еще одну точку после своей
подписи, чтобы жена перешла к следующему "номеру". (Но они исправились как
раз вовремя, и нам не пришлось этим воспользоваться.) Трюк, который был
заготовлен следующим, состоял в том, что письмо начиналось бы словами: "Я
надеюсь, ты вспомнил, что открывать это письмо следовало очень осторожно,
потому что я вложила сюда порошок "Пепто-Бисмол" для желудка, как мы и
договаривались". Это было бы письмо, наполненное порошком. Мы ожидали, что
они быстро вскроют его в своей комнате, порошок рассыплется по всему полу, и
они все расстроятся, поскольку, в соответствии с правилами, они ничего не
должны портить. Им бы пришлось собрать весь "Пепто-Бисмол". Но нам не
пришлось воспользоваться этим трюком.
В результате всех наших опытов с цензором я точно знал, что проскочит
через цензуру, а что нет. Никто другой не знал этого так же хорошо, как я. И
я даже немножко подрабатывал на этом, выигрывая пари.
Однажды я обнаружил, что рабочие, которые жили довольно далеко, были
слишком ленивы, чтобы обходить вокруг всей территории и входить в ворота.
Поэтому они проделали себе дырку в заборе. И тогда однажды я вышел в ворота
и пошел к дыре, вошел через нее на территорию зоны, вышел снова через ворота
и так далее, пока сержант в воротах не начал изумляться, что же происходит.
Как получается, что этот парень всегда выходит и никогда не входит? И,
конечно, его естественной реакцией было позвать лейтенанта и попытаться
засадить меня в тюрьму за это дело. Я объяснил, что там дыра.
Видите ли, я всегда старался исправить людей. Поэтому я с кем-то
поспорил, что сумею рассказать в письме о дыре в заборе и отправить это
письмо. И будьте уверены, я это сделал. А способ, которым я это сделал, был
таков. Я написал: "Вы только посмотрите, как ведется здесь дело (это
разрешалось писать): в заборе, на расстоянии 71 фута от такого-то места,
есть дыра, столько-то в длину, столько-то в высоту - можно свободно пройти".
Ну что они могли сделать? Они не могли заявить, что такой дыры нет. То,
что есть дыра, - их невезение, пусть ее и заделывают. Вот так я и протолкнул
это письмо.
Так же удалось пропустить письмо, рассказывающее об одном из ребят,
работавших в одной из моих групп, Джоне Кемени. Его разбудили посреди ночи и
поджаривали на ярком свету какие-то военные идиоты, потому что они раскопали
что-то о его отце, который считался коммунистом или кем-то вроде того. А
теперь Кемени знаменитый человек.
Были и другие штучки. И вроде того, как с дыркой в заборе, я всегда
пытался обратить внимание на такие случаи не совсем впрямую. И еще одно мне
очень хотелось показать: в самом начале работы в Лос-Аламосе у нас были
ужасно важные секреты - мы разрабатывали всякую всячину, касающуюся бомбы,
урана, выясняли, как все это работает и тому подобное. Все эти вещи были в
документах, которые хранились в деревянных шкафах с ящиками с самыми
обычными маленькими, висячими замками на них. Конечно, имелись и еще
кое-какие приспособления, сделанные в мастерской, - например, палка,
опускавшаяся вниз, которая запиралась на замок, но и это был всего-навсего
висячий замок. Более того, можно было достать бумаги, даже не открывая
замка. Просто наклоняешь шкаф задней стенкой к полу. На нижнем ящике была
небольшая планка - предполагалось, что она служит для того, чтобы бумаги не
рассыпались, а под ней - длинная широкая прорезь. Бумаги можно было вытащить
прямо оттуда.
И вот я обычно вскрывал всякие замки и всем демонстрировал, что это
очень просто делается. И каждый раз, когда у нас были общие собрания, я
вставал и говорил, что, поскольку мы располагаем столь важными секретами, мы
не можем хранить их в таких штуках. Однажды на собрании встал Теллер и
заявил:
- Я не храню самые важные секретные бумаги в шкафу, я храню их в ящике
моего письменного стола. Это лучше, не правда ли?
Я ответил:
- Не знаю. Я не видел вашего стола.
Он сидел на собрании в первых рядах, а я в самом конце. Собрание
продолжалось, а я выскользнул и пошел вниз взглянуть на его письменный стол.
Мне не пришлось даже открывать замок в центральном ящике. Оказалось, что
если просунуть руку сзади под столом, можно было вытащить все бумаги -
каждый лист тащит за собой следующий, точно так же, как в ящике с туалетной
бумагой. Вы тянете одну бумажку, она тянет другую, та тянет третью. Я
опустошил весь этот чертов ящик, положил все на другое место и поднялся
обратно.
Собрание как раз кончалось, все выходили, и я присоединился к толпе,
поймал Теллера и сказал:
- Да, кстати, покажите-ка мне ваш письменный стол.
- Ну, конечно, - ответил он и продемонстрировал мне свой стол.
Я посмотрел на этот стол и сказал:
- Он мне кажется очень хорошим. Давайте посмотрим, что у вас там.
- Я буду очень рад все Вам показать, - заявил он, вставляя ключ и
открывая ящик. - Если, конечно. Вы еще не посмотрели все это сами.
Разыгрывать такого умного человека, как мистер Теллер, - напрасные
хлопоты. Дело в том, что время, которое ему понадобилось, чтобы все понять,
- с момента, когда он увидел, что здесь что-то не так, и до момента, когда
он понял абсолютно все происшедшее, - это время чертовски мало, чтобы
доставить вам хоть какое-нибудь удовольствие!
Некоторые из специальных задач, которые мне пришлось решать в
Лос-Аламосе, были довольно интересными. Одна из них имела отношение к
проблемам безопасности в Ок-Ридже, штат Теннесси. В Лос-Аламосе собирались
делать бомбу, а в Ок-Ридже пытались разделить изотопы урана - уран-238 и
уран-235, именно второй и служил "взрывчаткой". Окриджские специалисты
только что научились получать бесконечно малые количества урана-235 на
экспериментальной установке, одновременно практикуясь в химии, и теперь им
должны были построить большой завод с целыми баками этого вещества. Люди из
Ок-Риджа намеревались брать очищенное вещество и еще раз его очищать,
подготавливая для следующей стадии. (Смесь приходилось очищать в несколько
этапов.) Вот так они, с одной стороны, практиковались, а с другой -
понемногу получали уран-235 экспериментально, используя только одну из
частей установки. Одновременно физики старались научиться, как проводить
анализ, как определить, какое количество урана-235 было получено. При этом,
хотя мы и посылали им инструкции, они никогда их правильно не выполняли.
В конце концов Эмилио Сегре сказал, что для него единственная
возможность гарантировать правильность процесса - это поехать и посмотреть
на месте, как все делается. Однако военные заявили: "Нет, наша политика
состоит в том, чтобы вся информация о Лос-Аламосе была только в одном месте
- в Лос-Аламосе".
Люди из Ок-Риджа ничего не знали о том, где должен использоваться уран,
- они просто знали, что нужно делать то-то и то-то. Я имею в виду то, что
только тамошние высшие чины знали, зачем в Ок-Ридже разделяют уран, но не
имели представления ни о том, насколько мощной будет бомба, ни как она
устроена - в общем, ни о чем. Люди же "внизу" вообще не знали, что они
делают. Военные всегда хотели, чтобы дело шло именно так. Никакого обмена
информацией между разными группами вообще не было, и это было сделано
специально. Однако Сегре настаивал, что люди из Ок-Риджа никогда не сумеют
правильно произвести анализы, и вся затея вылетит в трубу. Поэтому в конце
концов он поехал посмотреть на их работу и, когда шел по территории, вдруг
увидел, что везут огромную емкость с водой - зеленой водой, - то есть с
раствором нитрата урана. Он сказал:
- Вот это да! И что же, вы собираетесь таким же манером обращаться с
этой водичкой и когда уран будет очищен? Вы именно это собираетесь делать?
Они остановились:
- Конечно, а почему бы и нет?
- Разве все не взорвется?
- Что? Взорвется?
Потом военные говорили:
- Вот видите! Нам нельзя было допускать никакого просачивания
информации в Ок-Ридж. Ведь теперь там все деморализованы.
Оказалось, что в армии-то знали, сколько материала нужно, чтобы сделать
бомбу - 20 килограммов или сколько-то около этого, - и понимали, что такое
количество очищенного материала никогда не будет храниться на заводе, так
что никакой опасности вроде бы не было. Но вот чего они совершенно не знали,
так это .того, что нейтроны, когда они замедляются в воде, становятся
чудовищно эффективными. В воде достаточно десятой, нет, сотой доли
урана-235, чтобы пошла реакция, дающая радиоактивное излучение. Это убивает
людей вокруг и вообще... Это было очень, очень опасно, а в Ок-Ридже вообще
не обращали внимания на меры безопасности.
Поэтому от Оппенгеймера к Сегре вскоре направляется телеграмма:
"Обследуйте весь завод. Заметьте, где предполагается сконцентрировать
материал в том варианте, когда весь процесс идет в соответствии с их
проектом. Мы тем временем вычислим, сколько материала можно собрать в одном
месте, прежде чем произойдет взрыв".
Над этим начали работу две группы: группа Кристи занималась водными
растворами, а моя группа обсчитывала сухие порошки в коробках. Мы вычислили,
сколько материала можно накопить без опасности, и Кристи должен был поехать
в Ок-Ридж и обрисовать им ситуацию. Тем временем работы в Ок-Ридже были
приостановлены, и теперь уже было совершенно необходимо туда поехать и обо
всем рассказать. Я с удовольствием отдал все свои вычисления Кристи и
сказал: все данные у тебя в руках, езжай. Но Кристи схватил воспаление
легких, и ехать пришлось мне.
До этого я никогда не летал на самолете. Секретные бумаги в маленьком
пакете прилепили мне на спину! Самолет в те дни был вроде автобуса, только
остановки дальше друг от друга. Время от времени - стоянки, где приходилось
ждать.
Рядом со мной болтался какой-то парень, который вертел цепочку и ворчал
что-то вроде: "В наше время, должно быть, ужасно трудно куда-то улететь без
документов, дающих право на внеочередное обслуживание".
Тут я не мог устоять и сказал:
- Ну, не знаю, у меня есть такие документы.
Чуть позже он снова завел свое:
- Вот сейчас придут генералы, они уж точно выставят кого-нибудь из нас,
людишек третьей категории.
- Все в порядке, - сказал я. - Я второй категории.
Возможно, он потом написал своему конгрессмену, - если только сам не
был конгрессменом: "Что же это делается, всюду рассылают сопливых мальчишек
с документами, дающими право на внеочередное обслуживание по второй
категории, в самой середине войны".
Как бы там ни было, я прибыл в Ок-Ридж и первое, что сделал, заставил
отвести меня на завод. Я ничего не говорил, просто смотрел на все.
Выяснилось, что ситуация даже хуже, чем сообщил Сегре, потому что в одной из
комнат он заметил в больших количествах какие-то ящики, но не заметил
множество ящиков в другой комнате, с другой стороны, у той же самой стенки -
и другие такие же вещи. А ведь сложи слишком много этого вещества в одном
месте - и все взлетит на воздух.
Так я прошел через весь завод. Вообще-то память у меня очень плохая, но
при интенсивной работе у меня появляется хорошая кратковременная память, и
поэтому я запоминаю всякие дурацкие вещи, вроде того, что номер здания -
90-207, бак номер такой-то и тому подобную ерунду.
Вечером я пришел в свою комнату и еще раз мысленно прошелся по всему
процессу, стараясь понять, где скрыты опасности и что нужно сделать, чтобы
их устранить. Это довольно просто. Нейтроны в воде поглощаются растворами
кадмия, а ящики следует развезти подальше друг от друга, по определенным
правилам, чтобы они не располагались слишком плотно.
На следующий день должно было состояться большое совещание. Я забыл
сказать, что до того, как я выехал из Лос-Аламоса, Оппенгеймер сказал мне:
- Там, в Ок-Ридже, способны хорошо разобраться в нашей технике мистер
Джулиан Уэбб, мистер Такой-то и Такой то. Я хочу, чтобы ты удостоверился,
что все эти люди пришли на собрание, и рассказал бы именно им, как сделать
процесс безопасным, но только так, чтобы они действительно поняли.
Я спросил:
- А что если они не придут на собрание? Что мне тогда делать?
Он пожал плечами:
- Тогда ты должен сказать: "Лос-Аламос не может взять на себя
ответственность за безопасность завода в Ок-Ридже, если не..."
- Вы имеете в виду, что я, маленький Ричард, пойду туда и скажу...? -
перебил я его.
Он ответил:
- Да, маленький Ричард, ты пойдешь и сделаешь это. Я действительно
быстро рос!
Когда я прибыл - уж будьте уверены! - большие шишки из корпорации и
технические специалисты, которых я хотел увидеть, были там, наряду с
генералами и вообще всеми заинтересованными в очень серьезной проблеме
безопасности. Это было хорошо, потому что завод точно взорвался бы, если бы
никто не обратил внимания на эту проблему.
Там был еще лейтенант Цумвальт, который меня сопровождал. Он поведал
мне, будто полковник заявил, что я не должен говорить, как действуют
нейтроны и все прочие детали, потому что разные секреты должны храниться в
разных местах. "Поэтому просто скажите им, что конкретно они должны делать
для своей безопасности".
Я сказал:
- По-моему, невозможно подчиняться набору правил, совершенно не понимая
их действия. Правила дадут эффект, только если я расскажу им, как все
работает, - вот мое мнение. Лос-Аламос не может взять на себя
ответственность за безопасность завода в Ок-Ридже, если люди здесь не будут
полностью информированы о том, как все это устроено!
Это было великолепно! Лейтенант отводит меня к полковнику и слово в
слово повторяет мое высказывание. Полковник говорит:
- Дайте мне пять минут, - отходит к окну и думает. Вот в чем они
действительно хороши - в принятии решений! Мне кажется замечательным, что
проблема, давать или не давать на завод в Ок-Ридже информацию об устройстве
атомной бомбы, должна была решиться и могла быть решена в пять минут. Именно
поэтому я все-таки сильно уважаю этих военных парней - сам я вообще никогда
не могу принять никакого важного решения за любой промежуток времени. Через
пять минут он сказал:
- Ладно, мистер Фейнман, валяйте.
Я сел и рассказал им все о нейтронах, какой эффект они производят,
тэ-тэ-тэ, здесь слишком много нейтронов, вам следует хранить материалы
подальше друг от друга, кадмий поглощает, медленные нейтроны более
эффективны, чем быстрые, и ля