е газеты с отчетом о процессе еще не дошли. Только сегодня из письма сына я узнал, что моя мнимая встреча с Роммом произошла, по отчету "Правды", в июле 1933 г. Эта дата сразу обнаружила всю фальсификацию! 24 июля 1933 года мы прибыли с женой и секретарями из Турции в Марсель, где были встречены друзьями и представителями французской полиции, которые немедленно отправили нас - не в Париж, а на берег Атлантического океана, в курорт Руайан, у устья Жиронды. О нашем прибытии префект департамента Жиронды был немедленно извещен из Парижа секретной телеграммой. Мы жили в Руайане, как и вообще во Франции, инкогнито. Наши бумаги свидетельствовались только старшими чиновниками Сюрете насиональ в Париже. Заболев еще на пароходе, я провел в Руайане около двух месяцев на положении больного, под наблюдением врача. В Руайане меня посетили свыше 30 друзей из разных стран: около двадцати парижан, семь голландцев, два бельгийца, два итальянца, один англичанин, один швейцарец и т. д. Все они приезжали в Руайан именно потому, что я, как по состоянию здоровья, так и по полицейским причинам не мог приехать в Париж. Хозяин дачи подтвердит, несомненно, что мы провели в его доме время с 25 июля до начала октября. Отмечу, что в первый же день нашего прибытия на даче вспыхнул небольшой пожар, который привлек к нам внимание соседей. К концу сентября мы с женой в сопровождении двух друзей и, опять-таки, с ведома полиции, отправились из Руайана в Пиренеи, где прожили три недели в Баньере, откуда затем, уже в конце октября, прибыли в городок Барбизон, в двух часах езды от Парижа. Таким образом, полицейские записи и показания многочисленных свидетелей, среди которых есть люди с известными именами, как французский писатель Мальро, как голландский депутат Снивлит, как бывший секретарь британской Независимой рабочей партии Паттон и другие, могут с безусловной точностью доказать, что время с конца июля до конца сентября я на положении больного провел на юге Франции, в сотнях километров от Парижа. Между тем Владимир Ромм показал, что видел меня... в июле под Парижем, в Булонском лесу. Как объяснить эту новую фатальную ошибку ГПУ? Очень просто: ГПУ не знало, где я нахожусь, а "заговорщик" Ромм не знал больше того, что знало ГПУ. Не надо забывать, что в тот период отношения между советским правительством и французским были крайне натянуты. В Москве называли меня не иначе, как агентом Великобритании и Франции. Советская печать утверждала даже, будто я прибыл во Францию с тем, чтобы помогать тогдашнему премьеру Даладье (нынешнему военному министру) в деле организации... военного вторжения в СССР. Между ГПУ и французской полицией не могло быть, следовательно, близких отношений. ГПУ знало обо мне только то, что печаталось в газетах. Между тем из Марселя мы отправились в Руайан под строгим секретом, так что французская печать немедленно утратила наш след. ГПУ исходило, очевидно, из предположения, что непосредственно из Марселя я направился в Париж и уже оттуда, может быть, в провинцию. Чтобы не промахнуться, ГПУ выбрало первые дни нашего приезда во Францию, т. е. конец июля, для моего мнимого свидания с Роммом в Булонском лесу. Но тут-то ГПУ как раз и ошиблось: как уже сказано, я сразу отправился в Руайан и в течение двух месяцев не покидал его. Похоже на то, что злой рок преследует ГПУ каждый раз, когда оно пытается устроить своим жертвам свидания со мной или вообще внести крупицу точности в бесформенный поток признаний. Гольцман выбрал в Копенгагене отель "Бристоль", разрушенный за 15 лет перед тем, как место встречи с моим сыном, который как раз находился в это время (ноябрь 1932 г.) в Берлине305. Пятаков прилетел в Осло на аэроплане в такое время (декабрь 1935 г.), когда в Осло не прилетал ни один иностранный аэроплан. Наконец, Владимир Ромм встретился со мной в аллее Булонского леса в то время, когда я лежал больной на расстоянии 600 километров от Парижа. Все эти обстоятельства могут быть с абсолютной точностью доказаны перед любой следственной комиссией. Это убедительнее, чем размышления г.Дюранти о "русской душе". Л.Троцкий 15 феваряля 1937 г., Койоакан, Д,Ф. Об Испании313 Шведская партия Кильбума никогда не принадлежала к "троцкистам". Какова ее политика в испанском вопросе, мне неизвестно. "Юманите" по примеру Сталина причисляет к троцкистам всех тех, которые могут помочь так или иначе скомпрометировать троцкизм: на этом принципе построены московские процессы. Партия Кильбума могла возбудить неудовольствие Коминтерна тем, что выразила свое недоверие к сталинскому правосудию. Но по этому методу пришлось бы подавляющее большинство цивилизованного человечества причислить к "троцкистам". Давал или не давал я "инструкции" поддерживать республиканский фронт волонтерами? Я вообще не даю "инструкций". Я высказываю свое мнение в статьях. Отказывать в поддержке испанским республиканским войскам могут только трусы, изменники или агенты фашизма. Элементарнейший долг каждого революционера - бороться против банд Франко, Муссолини и Гитлера. На левом фланге правительственной коалиции и наполовину в оппозиции стоит партия ПОУМ. Эта партия не является "троцкистской". Я неоднократно критиковал ее политику, несмотря на мою горячую симпатию к героизму, с каким члены этой партии, особенно молодежь, борются на фронте. ПОУМ совершила ошибку, приняв участие в избирательной комбинации "народного" фронта: под прикрытием этой комбинации генерал Франко в течение ряда месяцев безнаказанно готовил восстание, которое опустошает ныне Испанию. Революционная партия не имела право ни прямо, ни косвенно брать на себя ответственность за политику слепоты и попустительства. Она обязана была призывать массы к бдительности. Руководство ПОУМ совершило вторую ошибку, вступив в коалиционное каталонское правительство: чтобы сражаться рука об руку c другими партиями на фронте, нет надобности брать на себя ответственность за ложную правительственную политику этих партий. Ни на минуту не ослабляя единого военного фронта, надо уметь политически собирать массы под революционным знаменем. В гражданской войне еще неизмеримо более, чем в обычной войне, политика господствует над стратегией. Роберт Эдвард Ли314 был как полководец талантливее Гранта315, но программа ликвидации рабства обеспечила победу Гранта. В нашей трехлетней гражданской войне перевес военного искусства и военной техники был нередко на стороне противника, но победила в конце концов большевистская программа. Рабочий ясно знал, за что он сражается. Крестьянин долго колебался, но, сравнив на опыте два режима, поддержал в конце концов большевиков. В Испании сталинцы, задающие на верхах тон, выдвинули формулу, к которой примкнул и премьер Кабальеро316: сперва военная победа, а затем социальная реформа. Я считаю эту формулу гибельной для испанской революции. Не видя на деле коренной разницы двух социальных программ, трудящиеся массы, особенно крестьяне, впадают в индифферентизм. При этом условии фашизм неизбежно победит, ибо чисто военный перевес на его стороне. Смелые социальные реформы представляют собой главнейшее оружие гражданской войны и основное условие победы над фашизмом. Политика Сталина, который в революционных ситуациях всегда обнаруживал себя оппортунистом, диктуется страхом напугать французскую буржуазию, особенно те "двести фамилий", которым французский народный фронт объявил некогда войну... на бумаге. Политика Сталина в Испании повторяет не столько даже политику Керенского в 1917 г., сколько политику Эберта-Шейдемана в германской революции 1918 г. Победа Гитлера явилась расплатой за политику Эберта-Шейдемана. В Германии расплаты пришлось ждать 15 лет. В Испании она может прийти раньше, чем через пятнадцать месяцев. Не будет ли, однако, социальная и политическая победа испанских рабочих и крестьян означать европейскую войну? Такие пророчества, продиктованные реакционной трусостью, ложны в корне. Европейская война надвигается сейчас с неумолимой силой. Если фашизм победит в Испании, Франция окажется в таких тисках, из которых ей не вырваться. Диктатура Франко означала бы неминуемое ускорение европейской войны в наиболее тяжелых для Франции условиях. Незачем говорить, что новая европейская война грозила бы обескровлением и упадком французской расы и тем самым неизмеримым ущербом культуре всего человечества. Победа испанских рабочих и крестьян, наоборот, потрясла бы режим Муссолини и Гитлера. Благодаря своему герметическому, тоталитарному характеру фашистские режимы производят впечатление несокрушимости. На самом деле они при первом серьезном испытании станут жертвой внутренних разрывов. Победоносная русская революция подточила режим Гогенцоллерна. Победоносная испанская революция подточит режим Муссолини и Гитлера. Уже по одному этому победа испанских рабочих и крестьян сразу обнаружила бы себя как могущественный фактор мира. Задача подлинных испанских революционеров состоит в том, чтобы, укрепляя и усиливая военный фронт, сбросить политическую опеку советской бюрократии, дать массам смелую социальную программу, вызвать наружу неистощимые источники энтузиазма масс, обеспечить победу революции и тем самым поддержать дело мира. Только в этом спасение Европы! Л.Троцкий 18 февраля 1937 г. Редактору "Нью Йорк Таймс" Сэр: В редакционных комментариях по поводу моего заявления о показаниях Владимира Ромма (свидание в Булонском лесу в конце 1933 года) вы на основании номеров "Таймс" за соответственный период, даете в высшей степени ценную фактическую справку (N[ew] Y[ork] Times, 17 фев[раля]), которая, делая честь точности ваших корреспондентов, подтверждает в то же самое время полностью мое изложение условий моего приезда во Францию и пребывания в ней. Позвольте мне сделать лишь одно пояснительное замечание. Вы пишете в указанных комментариях, что я был позже выслан из Франции за "несоблюдение обязанностей нейтральности". И в этой части ваш корреспондент совершенно правильно передал сообщение, данное печати из министерства внутренних дел после горячей кампании реакционной и "коммунистической" печати, требовавшей моей высылки из Франции. Но это сообщение осталось без практических последствий: я прожил после того в департаменте Изер еще свыше года под строжайшим инкогнито, но без каких бы то ни было конфликтов с французскими властями. Я уехал в Норвегию по собственному выбору и желанию. [Л.Д.Троцкий] [Не ранее 18 февраля 1937 г.] Господину председателю Совета министров Франции Господин председатель! Вам, несомненно, известно, что я и мой сын в числе прочих других лиц обвиняемся советскими властями в преступных действиях, направленных против жизни вождей СССР, против безопасности советского государства и против безопасности Франции. Ни одно из этих обвинений уже ввиду их грандиозности и большого числа жертв не может оставлять безразличным ни одного мыслящего человека на нашей планете. Но обвинение в союзе с Германией против СССР и Франции не может не привлечь Вашего непосредственного внимания, как главы французского правительства. К этому присоединяются специальные обстоятельства, которые делают, на мой взгляд, вмешательство компетентных французских властей совершенно необходимым и неизбежным. Мой сын Лев Седов, один из главных обвиняемых, проживает и ныне во Франции и состоит тем самым под покровительством французских законов. На последнем процессе (Радека, Пятакова и др.) некоторые обвиняемые и свидетели указали, что часть заговора разыгралась на французской территории. Так, свидетель Владимир Ромм показал, будто он встречался с моим сыном и со мной во Франции и получал от меня директивные письма, в которых я рекомендовал убийство советских вождей, содействие ускорению ближайшей войны и победе в ней фашизма. Та часть "заговора", которая развернулась будто бы на территории французской республики, легче всего может быть проверена французскими властями, а так как инкриминируемые мне и сыну действия направлены против безопасности Франции, то уклонение французских властей от расследования не могло бы быть понято иначе, как полное и категорическое доверие их к московским процессам. Позволю себе выразить уверенность, что задача французских следственных властей не составила бы больших трудностей. Важнейшим элементом в показаниях Ромма является его рассказ о встрече со мной в Булонском лесу, происшедшей будто бы в конце июля 1933 года, т. е. сразу по моем приезде во Францию: 24 июля 1933 г. Я высадился в Марселе. [Я заявил] в ньюйоркской газете "Таймс" в феврале [1937 г.], что берусь неопровержимо доказать свое алиби и тем самым ложность показаний Ромма. В конце июля [1933 г.], как и в следующие затем три месяца, я не был и не мог быть в Париже, т. к. в качестве больного находился в деревне Saint-Palais подле Руайана, куда направился непосредственно из марсельской пристани. В "Таймс" я заявил с известной осторожностью, что не менее тридцати человек посетили меня в Saint-Palais и могут выступить в качестве свидетелей. После того я произвел еще более тщательные розыски в своей памяти и в своих бумагах и могу выставить сейчас не менее 49 свидетелей, не считая французских полицейских властей в Париже, Марселе, Шарант-Инфериере, которые знали мой маршрут и место моего жительства. Большинство свидетелей проживает во Франции, меньшинство в близлежащих странах: Бельгии, Голландии и Англии. Со своей стороны я готов дать все необходимые показания как здесь, в Мексике, через французскую миссию, так и во Франции, куда готов явиться по первому требованию, чтобы отвечать перед французским судом за действия, якобы совершенные на французской территории и направленные против жизненных интересов Франции. В ожидании решения Вашего правительства приношу Вам выражение своих изысканных чувств. Л.Троцкий Мексика, 26 февраля 1937 г. Предисловие к английскому изданию книги "Сталинская школа фальсификации" Потрясшие весь мир московские процессы означают агонию сталинизма. Политический режим, который вынужден прибегать к таким методам, обречен. В зависимости от внешних и внутренних обстоятельств агония может длиться дольше или меньше. Но никакая сила в мире уже не спасет Сталина и его систему. Советский режим либо освободится от бюрократического спрута, либо будет увлечен им в бездну. Эта книга ничего не говорит о московских процессах, которым целиком посвящена моя новая работа, "Преступления Сталина"317. Однако московские судебные амальгамы не свалились с небес, а явились закономерным продуктом прошлого, т. е. прежде всего "сталинской школы фальсификаций". Настоящая книга окажется, надеюсь, полезной для всякого, кто захочет понять идеологический и политический генезис московских процессов. Без знания генезиса ничего вообще на свете, в том числе и подлога, понять нельзя. Вступать сейчас со сталинцами в теоретические споры было бы полным анахронизмом. Люди - я имею в виду, конечно, вождей, а не обманутых и растерянных последователей - полностью и окончательно порвали с марксизмом и бросаются конвульсивно от одной эмпирической формулы к другой, приспособляясь к потребностям правящей советской касты. Но остается несомненным историческим фактом, что подготовка кровавых судебных подлогов началась с "маленьких" исторических искажений и "невинной" фальсификации цитат. Бюрократии нужно было приспособить большевизм к своим собственным потребностям. Этого нельзя было сделать иначе, как вытравив из него душу. Революционную суть большевизма бюрократия назвала "троцкизмом". Так она создала ось, вокруг которой начала наматывать в дальнейшем свои фальсификации во всех сферах теории и практики. В политической области инициатива такой работы - этого нельзя замолчать - принадлежала покойному Зиновьеву, герольду борьбы с троцкизмом в 1923-1925 гг. Но уже к концу 1925 г. Зиновьев испугался последствий собственной инициативы и перешел в ряды оппозиции. Дальнейшее слишком хорошо известно. В экономической области теоретическое оружие против троцкизма выковал Бухарин: "недооценка крестьянства", "сверхиндустриализация" и пр. Судьба Бухарина также известна: официальный защитник чистого ленинизма был вскоре объявлен "буржуазным либералом", затем помилован, сейчас он в тюрьме дожидается суда. Крупнейшее место в борьбе против "троцкизма" занимали исторические вопросы. Дело шло при этом как об истории развития России в целом, так и особенно об истории большевистской партии и Октябрьской Революции. Самым авторитетным советским историком надлежит, безусловно, признать покойного М.Н.Покровского318. В течение ряда лет он со свойственной ему порывистостью вел борьбу как против моих общих взглядов на историю России, так и, в частности, против моей концепции Октябрьской Революции. Все, что писалось другими "коммунистическими" критиками на эту тему, являлось лишь перепевом мыслей Покровского. Отдавая должное эрудиции, добросовестности и таланту покойного ученого, нельзя не сказать, что Покровский не овладел методом марксизма и вместо анализа непрерывного взаимодействия всех элементов исторического процесса давал механические конструкции ad hoc, для каждого случая, мало заботясь об их диалектической связи между собою. Несколько лет тому назад такая оценка звучала как святотатство. Покровский был высшим авторитетом советской науки. Его школа господствовала неограниченно. Его учебники или учебники его учеников расходились в миллионах экземпляров. Незадолго до смерти его чествовали как законодателя в царстве научной мысли. Но уже в 1935 г. приступлено было к внезапному, но тем более радикальному пересмотру его наследства. В течение нескольких месяцев Покровский был полностью разжалован, уничтожен, дискредитирован. От скамьи подсудимых его спасла, пожалуй, лишь своевременная кончина. Было бы, разумеется, нелепо ждать, что школа Покровского ликвидирована в интересах марксизма. Нет, Покровский обвинен в недостатке патриотизма, в неуважении к прошлому России, в недостатке национальной гордости! В чем же выражалась теоретическая работа самого Сталина? Ни в чем. Он только эксплуатировал своих теоретических попутчиков в интересах новой правящей касты. В историю "мысли" он войдет лишь как организатор величайшей школы фальсификаций. Но именно этим Сталин вернее и полнее всего выражает идеологическую физиономию нового правящего слоя. Каждая теоретическая формула антитроцкизма (шло ли дело о Зиновьеве, о Бухарине или о Покровском) становилась уже на ближайшем этапе невыносимой обузой для новых господ положения. Официальная "теория" превращена ныне в белый лист бумаги, на котором несчастные теоретики почтительно обводят контуры сталинского сапога. Удаляясь семимильными шагами от своего большевистского прошлого, бюрократия сперва пожирала на каждом этапе своих собственных теоретиков. Сейчас ей этого уже мало: она не может помириться на меньшем, как истребление всего старого поколения большевиков. Таково завершение советского Термидора! * В этом томе собрано немало материалов для политической характеристики четырех человек, возглавлявших два последних московских процесса: Зиновьева-Каменева, с одной стороны, Радека-Пятакова - с другой. Предшествующие политические и теоретические блуждания обеих пар чрезвычайно облегчают понимание их поведения на суде, - как, с другой стороны, судебные процессы бросают багровый свет на предшествующие зигзаги этих несчастных жертв ГПУ. Зиновьев и Каменев были инициаторами борьбы против меня в 1923 году. Пятаков и Радек - первый на три четверти, второй наполовину - состояли в лагере оппозиции. В 1926 году Зиновьев и Каменев примкнули к оппозиции; одновременно Радек и Пятаков укрепились в своем оппозиционном кредо. В ноябре 1927 года Зиновьев и Каменев повернули на путь капитуляции. За ними последовали сперва Пятаков, затем Радек. Призрак троцкизма был впервые выдвинут "тройкой" (Зиновьевым, Каменевым и Сталиным) в 1924 году. В 1926 году Зиновьев рассказал на собрании оппозиционного центра, как "тройка" решила искусственно оживить старые, дореволюционные, давно забытые разногласия между Лениным и мною, чтобы, прикрывшись призраком троцкизма, повести борьбу против Троцкого. Этот рассказ Зиновьева запечатлен в письмах Радека (25 декабря 1927 г.) и Пятакова (2 января 1928 г.), которые читатель найдет в этой книге. Оба письма написаны в те дни, когда Зиновьев и Каменев для оправдания своей капитуляции снова выдвинули уже разоблаченный ими призрак троцкизма, тогда как Радек и Пятаков пытались еще удержаться на старой позиции. Но уже в течение ближайшего года Пятаков, а за ним и Радек должны были прибегнуть к официальной легенде о троцкизме, чтобы подготовить и оправдать собственную капитуляцию. В этих фактах идеологической деморализации находило свое выражение растущее социальное давление бюрократии. Старых обвинений ("перманентная революция", "недооценка крестьянства" и пр.) было слишком недостаточно для разгрома оппозиции, а затем и ее физического искоренения. Открылась эпоха уголовных амальгам, сперва мелких и частичных, затем все более чудовищных. Серия покаяний Зиновьева-Каменева, возрастая в геометрической прогрессии, привела их в августе 1936 года на скамью подсудимых по обвинению в убийстве Кирова, т. е. в преступлении, к которому они имели во всяком случае меньше отношения, чем Сталин. В дни суда над Зиновьевым и Каменевым Радек и Пятаков разразились необыкновенно гнусными статьями, в которых, притворяясь, будто верят обвинению, требовали для подсудимых смерти. Но уж очень скоро и тот, и другой попали сами на скамью подсудимых и оказались вынуждены сделать признания, которые в чудовищности своей неизмеримо превосходят мнимые преступления Зиновьева-Каменева. Вывод? С историей хитрить нельзя, особенно в эпохи великих потрясений. * Как можно, однако, поверить, - говорят наивные люди, - что Сталин оказался способен на столь страшный подлог, что он нашел для этого подлога штат исполнителей, включая сюда и самих обвиняемых, и не встретил в то же время никакого сопротивления ни со стороны ближайших сотрудников, ни в судебном аппарате? Удивляться этому могут лишь те, которые проспали всю предшествующую эволюцию СССР. Процесс отбора и воспитания аппарата в духе сталинской школы фальсификаций длится уже четырнадцатый год. Хоть и в фрагментарной форме, в этой книге собраны многочисленные и аутентичные документы, характеризующие различные этапы закабаления партии, развращения аппарата и отравления совести правящего слоя во имя насквозь фальшивой "монолитности". Те бесчисленные теоретические подделки и исторические подлоги, о которых говорится на этих страницах, представляют собою в сущности не что иное, как серию эскизов и набросков к тем адским фрескам, которыми Сталин потряс совесть всего мира. Контрольные комиссии, уже начиная с 1924 г., привыкли требовать от бывших оппозиционеров ложных признаний. По примеру Зиновьева, Каменева, Радека и Пятакова многие тысячи капитулянтов привыкли делать ложные заявления. Печать публиковала об этих заявлениях статьи, которым ни их авторы, ни посвященные читатели не верили ни на минуту. В каждом новом издании сочинений Ленина примечания подвергались радикальной переработке: минусы заменялись плюсами, плюсы - минусами. В энциклопедических словарях и других справочниках каждые год-два заново переделывались биографии и перестраивались на новый лад недавние события - с целью возвеличения одних и уничтожения других. Тысячи писателей, историков, экономистов пишут в СССР по команде не то, что думают. Профессора университетов и школьные учителя вынуждены менять наспех написанные учебники, чтобы приспосабливаться к очередному этапу официальной лжи. Дух инквизиции, насквозь пронизывающий атмосферу страны, питается, как уже сказано, глубокими социальными источниками. Для обоснования своих привилегий правящая каста приспосабливает теорию, которая имеет своей целью устранение всяких привилегий. Ложь является поэтому основным идеологическим цементом бюрократии. Чем непримиримее становится противоречие между ней и народом, тем грубее становится ложь, тем более нагло она превращается в уголовную фальсификацию и судебный подлог. Кто не понял этой внутренней диалектики сталинского режима, тот не поймет и московских процессов. * Агония сталинизма означает агонию Коминтерна. Эта международная организация является сейчас главным внутренним препятствием на пути освобождения рабочего класса. Отбор людей без чести и совести принял в Коминтерне столь же ужасающие размеры, как и в государственном аппарате СССР. "Вожди" по назначению сменяют "убеждения" по телеграфному приказу. Они организуют кампании клеветы против Зиновьева, который был их непререкаемым авторитетом, против Бухарина, которого они объявляли своим вождем, против Радека, которого они вчера еще почтительно цитировали в борьбе против троцкизма. Чиновники Коминтерна представляют во всех отношениях - теоретическом, политическом и моральном - тип, прямо противоположный типу революционера. Они держатся за Сталина, который в свою очередь нуждается в них для поддержания своей тирании в СССР. Московские процессы до конца раскрывают внутреннюю гниль Коминтерна. После периода смущения и колебаний неизбежен его быстрый распад, который может наступить значительно скорее, чем крушение сталинской системы в Советском Союзе. Второй Интернационал успел в ряде стран тесно связаться с Коминтерном в период его полного загнивания. Крушение Коминтерна нанесет неизбежно жестокий удар социал-демократии. Но это не значит, что мировой пролетариат останется без руководства. Ценою страшных поражений и жертв, главная ответственность за которые ложится на советскую бюрократию, пролетарский авангард найдет свой исторический путь. Все более уверенно он будет смыкать свои ряды под знаменем Четвертого Интернационала, который уже сегодня поднимается на плечах своих предшественников. Л.Троцкий. 3 марта 1937 г. Ответы на вопросы O'Brian (Chicago Daily News)319 Вопрос: Коротко, что по Вашему мнению нужно было бы знать американцам о нынешней ситуации в России и о Вашем к этому отношении? Ответ: Прежде всего, было бы величайшей ошибкой с экономической, дипломатической и военной стороны отождествлять Советский Союз с ныне правящей группой. Клика Сталина, как показывают московские процессы, вступила в стадию агонии. Советский Союз будет жить и развиваться. На новых социальных основах, заложенных Октябрьской революцией, он создаст режим подлинной демократии и станет величайшим фактором мира в социальном освобождении человечества. Вопрос: В какой степени заслуживает доверия Уолтер Дюранти? Ответ: Корреспонденции г. Дюранти, как и его книга об СССР320, не заслуживают никакого доверия. Дюранти прибыл в Москву, когда началась ликвидация революции. В противовес таким американским журналистам, как Джон Рид321 и другие, которые проявили великую преданность революции и народам Советского Союза, Дюранти и ему подобные связаны только с бюрократией, вернее с правящей кликой, рупором которой они являются. Защищая Сталина, эти господа защищают себя. Вопрос: Поворачивает ли нынешний режим в России от марксового социализма к государственному капитализму? Ответ: Ответ на третий вопрос дан в моей книге "Преданная революция". Проблема так сложна, что я затрудняюсь резюмировать ее в нескольких строках. Вопрос: Каково отношение мексиканского правительства к Вашему пребыванию здесь? Ответ: Со стороны мексиканского правительства я не встречал ничего, кроме благожелательности и гостеприимства. Я горжусь тем, что нахожусь под покровительством страны, которая с наибольшим мужеством и решительностью выступила на защиту испанской революции. Вопрос: Считаете ли Вы, что Вы лично находитесь в опасности, и если да, то с чьей стороны исходит эта опасность? Ответ: Что советская бюрократия сперва лишила меня гражданства, а затем объявила вне закона, известно всем. Какие дальнейшие практические меры она предпримет, покажет будущее. Вопрос: Кому вы обязаны Вашим переездом и нахождением здесь? Ответ: Инициатива моего переселения в Мексику принадлежит моему великому другу Диего Ривера322. Его инициатива с первых слов встретила чрезвычайно благожелательное отношение со стороны господина президента Карденаса и членов его правительства. Заявления, которые пускались из Европы, будто я предпочитал оставаться интернированным в Норвегии, представляют собой грубый вымысел. Я с величайшей благодарностью принял предложенную мне визу в надежде целиком отдаться литературной работе под благословенным небом этой страны. Последний московский процесс нарушил мои намерения, вынудив меня выступить с разоблачениями перед лицом мирового общественного мнения. Но я надеюсь, что серия кровавых подлогов скоро кончится и что я смогу целиком обратиться к систематической научной литературной работе. Вопрос: Считаете ли Вы, что Мексика коммунистическая в том же смысле, что и Советский Союз? Ответ: Я считаю грубейшим извращением отождествлять режим Мексики с режимом СССР. Мексика имеет свою историю, свою особую национальную и социальную структуру и свою особую программу. Нет большего преступления, как шаблонизирование в области политики! [Л.Д.Троцкий] 3 марта 1937 г. Феннер Броквей как Притт No 2 Секретарь британской Независимой рабочей партии Феннер Броквей спешит на помощь Притту, королевскому советнику, со своим планом спасения московских фальсификаторов. Притт No 1 попытался разрешить задачу юридически. Притт No 2 ставит задачу политически. Международное расследование по поводу московских процессов, по мнению Феннера Броквея, недопустимо, ибо оно может причинить "ущерб России и коммунистическим кругам". Феннер Броквей признает, таким образом, заранее, что беспристрастная проверка не сможет подтвердить московские обвинения и оправдать расстрелы. Наоборот, Броквей уверен, что из честного и открытого расследования может вытечь только "ущерб" для клики Сталина и для "коммунистических кругов". Именно поэтому Притт No 2 предлагает организовать "расследование отношения (!!) Троцкого к рабочему движению". Другими словами: вместо установления объективной истины относительно чудовищных уголовных обвинений Броквей предлагает тенденциозный политический процесс против своего идейного противника. При этом Броквей считает себя - а кому же знать Броквея лучше, чем ему самому? - заранее отмеченным перстом судьбы, чтобы взять на себя подобного рода инициативу. Он великодушно намечает и будущее жюри из "четырех или пяти людей", которые обладают "объективными аналитическими умами". В качестве кандидатов Броквей называет: австрийского социал-демократа Отто Бауэра, датского (шведского?) адвоката Брантинга323, вождя социалистической партии Соединенных Штатов Нормана Томаса324 и... "хорошего француза". Эта выбранная Броквеем комиссия, которую он надеется, по собственным словам, обеспечить необходимыми финансами, должна вынести суждение о "роли троцкизма в рабочем движении". Трудно представить себе затею, более смехотворную и в то же время более... интриганскую! Мое "отношение к рабочему движению", если оставить в стороне сорок лет моей революционной работы, выражается ныне в следующей формуле: Руководящие аппараты 2-го и 3-го Интернационалов стали прямым препятствием на пути эмансипации пролетариата. Если новая война надвигается на человечество с неутомимой силой, то ответственность за это ложится полностью на руководство 2-го и 3-го Интернационалов. Я считаю неизбежным и необходимым создание нового Интернационала на основах программы, которая изложена и обоснована в моих книгах и статьях, как и в работах моих единомышленников. В то же время так называемые троцкисты всегда и везде готовы поддержать любой практический шаг Второго или Третьего Интернационалов против фашизма и реакции вообще, поскольку дело идет о действительных актах борьбы, а не о дешевых парадах, мишурных спектаклях всеобщего единения и всяком вообще пускании пыли в глаза. С бюрократическим шарлатанством и с "демократическим" пустословием мы не имеем ничего общего! За эти идеи я борюсь совершенно открыто. Мои противники имеют полное право и полную возможность подвергать меня самой суровой критике. Из этого права они делали до сих пор широкое употребление. Я никогда на это не жаловался. Борьба ведется из-за высших целей человечества. Разрешить непримиримые разногласия может только дальнейший ход исторического процесса. Я спокойно жду его вердикта. Если, однако, Броквей вместе с Отто Бауэром и с анонимным "хорошим французом" хотят предвосхитить приговор истории, я могу лишь пожелать им полного успеха. Такие попытки делаются не в первый раз. Гг. Феннеры Броквеи и Отто Бауэры не раз судили Ленина, особенно с 1914 по 1917 г., и позже, чтобы совместно с русскими меньшевиками признать его сектантом, раскольником, дезорганизатором рабочего класса и помощником контрреволюции. Подобные же господа в союзе с "хорошими французами" и столь же "хорошими" немцами середины 19-го столетия десятки раз осуждали и уничтожали Маркса и Энгельса. Я готов претерпеть ту же участь, которой многократно подвергались мои великие учителя. План Броквея принимает, однако, заведомо бесчестный характер с того момента, где он юридическое расследование об уголовных обвинениях и о судебных процессах, вернее, о величайших в мире подлогах, пытается подменить политической фракционной интригой, чтобы предотвратить таким образом "ущерб" для Сталина и его агентов. Здесь передовые рабочие скажут: стоп! Страхи Броквея, из какого бы источника они ни питались, не помешают правде восторжествовать над ложью! Относительно кандидатов, намечаемых Броквеем для его политической интриги, я могу сказать следующее. За последние годы я написал с десяток статей, в которых в дружественной форме пытался разъяснить самому Феннеру Броквею и его друзьям, что их беспринципная политика, извивающаяся вправо и влево под кнутом Сталинтерна, неизбежно погубит Независимую рабочую партию. Сейчас этот прогноз, увы, получил полное подтверждение. Отто Бауэра я знаю в течение 30 лет как бесхребетного политика, который всегда приспосабливается к классовому врагу: к покойной Габсбургской монархии325, к австрийской буржуазии, к Вильсону, к Антанте и который именно поэтому стал главным виновником за разгром австрийского пролетариата. Еще в 1922 году Бауэр считал, что советская диктатура задерживает "прогресс", который, по его тогдашнему мнению, требовал возвращения России на путь капитализма. Сейчас Бауэр склонился перед советской бюрократией, которая задерживает прогресс на путях социализма. Анализ гнилой политики Отто Бауэра изложен в десятке моих работ. Бауэр даже не пытался никогда отвечать на них. Я ничего не могу сказать о Брантинге, который рекомендуется в качестве "адвоката", хотя дело идет не об юридических, а о теоретических и политических проблемах. Что касается Нормана Томаса, то он никогда не скрывал своих разногласий со мною, как и у меня нет основания преуменьшать их глубинную [...]326. Однако Норман Томас считает, что, как бы глубоки ни были разногласия и какую бы политическую остроту ни принимала борьба тенденций и фракций, существуют недопустимые, преступные, отравленные методы, которые одинаково угрожают всем фракциям пролетариата. Без очищения рабочих рядов от террора, саботажа, шпионажа и пр., - если они есть! - или от подлогов, фальсификаций, подлых судебных убийств, - а они есть несомненно! - рабочее движение в целом обречено гангрене. Здесь у меня есть общая почва с Норманом Томасом и со всеми теми, которые серьезно относятся ко внутренней морали рабочего движения. С Броквеем такой общей почвы нет и быть не может. В качестве политика Феннер Броквей может как угодно судить о троцкизме: это его право. Но в качестве Притта No 2 он должен встретить беспощадный отпор! Л.Троцкий. Койоакан, 6 марта 1937 г. [Заявление об интервью А.Мальро] Интервью Андре Мальро в "Насиональ" по поводу Испании, Франции, московских процессов и Андре Жида имеют глубоко официозный характер, как, надо думать, и сама поездка Мальро в Соединенные Штаты. Когда Мальро отдает дань признания мужественной и дальнозоркой политике президента Карденаса в отношении испанской революции, не я, конечно, буду против этого возражать. Я могу только выразить сожаление по поводу того, что инициатива Мексики не нашла поддержки. Гораздо более двусмысленный характер имеют резкие слова Мальро по адресу Леона Блюма. Не мне его защищать. Но во всех основных вопросах, касающихся Испании, Сталин вел и ведет ту же политику, что и Блюм. Похоже на то, что ответственность за последствия этой политики в Москве собираются взвалить на одного только Блюма. Однако не в освещении этих вопросов состоит миссия Мальро: подобно многим другим дипломатам, особенно неофициальным, Мальро меньше всего говорит о том, что его больше всего занимает. Нью-Йорк сейчас - центр движения за пересмотр московских процессов, что является, к слову сказать, единственным средством предупредить новые судебные убийства. Незачем пояснять, в какой мере это движение тревожит организаторов московских амальгам. Они готовы на все и всякие меры, чтобы приостановить движение. Поездка Мальро входит в число этих мер. В 1927 году Мальро состоял в Китае на службе Коминтерна, и является одним из тех, на кого ложится ответственность за удушение китайской революции. В своих двух романах Мальро, не желая того, дал убийственную картину политики Коминтерна в Китае. Но он не сумел из собственного опыта сделать необходимых выводов. Мальро, как и Андре Жид, принадлежит к друзьям СССР. Но между ними огромная разница, притом не только в размерах таланта. Андре Жид - совершенно независимый характер, наделенный огромной проницательностью и тем интеллектуальным героизмом, который позволяет каждую вещь называть по имени. Без этой способности можно болтать о революции, но служить ей нельзя. Мальро, в отличие от Жида, органически неспособен к нравственной независимости. Его романы сплошь посвящены героизму, но сам он не обладает этим качеством и в минимальной мере. Он рожден быть официозом. В Нью-Йорке он призывает забыть обо всем, кроме испанской революции. Забота об испанской революции не помешала, однако, Сталину истребить десятки старых революционеров. Сам Мальро покинул Испанию для того, чтобы в Соединенных Штатах вести кампанию в защиту судебной работы Сталина-Вышинского. К этому надо прибавить, что политика Коминтерна в Испании полностью повторяет его гибельную политику в Китае. Такова неприукрашенная правда! Л.Троцкий 8 марта 1937 г. Несколько конкретных вопросов к господину Мальро327 Грубость выражений - общая черта сталинского лагеря - не меняет существа дела. Я совсем не говорил, что Мексика была единственной страной, оказавш