то женился на их запорожской прабабушке. Посторонние не всегда различали их на снимках -- кто где. С каждым снимком они заметно росли, крепчали, обгоняли маму, она незаметно старела, но выпрямлялась перед объективом, гордая этой живой историей своей жизни. Она была врач, известная у себя в городе, и пожавшая много благодарностей, букетов и пирогов, но даже если б она ничего полезного больше в жизни не сделала -- вырастить таких троих сыновей оправдывало жизнь женщины. Все трое они пошли в один и тот же политехнический институт, старший кончил по геологическому, средний по электротехническому, младший кончал сейчас строительный, и мама была с ним. Была, пока не узнала о болезни Вадима. В четверг едва не сорвалась сюда. В субботу получила телеграмму от Донцовой, что нужно коллоидное золото. В воскресенье откликнулась телеграммой, что едет добывать золото в Москву. С понедельника она там, вчера и сегодня наверно добивается пригма у министров и в других важных местах, чтобы в память погибшего отца (он оставлен был в городе под видом интеллигента, обиженного советской властью, и расстрелян немцами за связь с партизанами и укрытие наших раненых) дали бы визу на фондовое коллоидное золото для сына. Все эти хлопоты были отвратительны и оскорбительны Вадиму даже издали. Он не переносил никакого блата, никакого использования заслуг или знакомств. Даже то, что мама дала предупредительную телеграмму Донцовой, уже тяготило его. Как ни важно было ему выжить, но не хотел он пользоваться никакими преимуществами даже перед харею раковой смерти. Впрочем, понаблюдав за Донцовой, Вадим быстро понял, что и без всякой маминой телеграммы Людмила Афанасьевна уделила бы ему не меньше времени и внимания. Только вот телеграмму о коллоидном золоте не пришлось бы давать. Теперь, если мама достанет это золото -- она прилетит с ним, конечно, сюда. И если не достанет -- то тоже прилетит. Отсюда он написал ей письмо о чаге -- не потому, что уверовал, а чтобы маме дать лишнее дело по спасению, насытить ег. Но если будет расти отчаяние, то вопреки всем своим врачебным знаниям и убеждениям, она поедет и к этому знахарю в горы за иссык-кульским корнем. (Олег Костоглотов вчера пришгл и повинился ему, что уступил бабе и вылил настойку корня, но впрочем там {173} было всг равно мало, а вот адрес старика, если же старика уже посадили, то Олег бергтся уступить Вадиму из своего запаса.) Маме теперь уже не жизнь, если старший сын под угрозой. Мама сделает всг, и больше, чем всг, она даже и лишнее сделает. Она даже в экспедицию за ним поедет, хотя там у него есть Галка. В конце концов, как Вадим понял из отрывков прочтгнного и услышанного о своей болезни, сама-то опухоль вспыхнула у него из-за маминой слишком большой озабоченности и предусмотрительности: с детства было у него на ноге большое пигментное пятно, и мама, как врач, видимо знала опасность перерождения; она находила поводы щупать это пятно, и однажды настояла, чтобы хороший хирург произвгл предварительную операцию -- а вот ег-то как раз, очевидно, и не следовало делать. Но даже если его сегодняшнее умирание началось от мамы -- он не может ег упрекнуть ни за глаза, ни в глаза. Нельзя быть таким слишком практичным, чтобы судить по результатам,-- человечнее судить по намерениям. И несправедливо раздражаться теперь виною мамы с точки зрения своей неоконченной работы, прерванного интереса, неисполненных возможностей. Ведь и интереса этого, и возможностей, и порыва к этой работе не было бы, если б не было его самого, Вадима. От мамы. У человека -- зубы, и он ими грызгт, скрежещет, стискивает их. А у растения вот -- нет зубов, и как же спокойно они растут, и спокойно как умирают! Но, прощая маме, Вадим не мог простить обстоятельствам! Он не мог уступить им ни квадратного сантиметра своего эпителия! И не мог не стискивать зубов. Ах, как же пересекла его эта проклятая болезнь! -- как она подрезала его в самую важную минуту. Правда, Вадим и с детства как будто всегда предчувствовал, что ему не хватит времени. Он нервничал, если приходила гостья или соседка и болтала, отнимая время у мамы и у него. Он возмущался, что в школе и в институте всякие сборы -- на работу, на экскурсию, на вечер, на демонстрацию, всегда назначают на час или на два часа раньше, чем нужно, так и рассчитывая, что люди обязательно опоздают. Никогда Вадим не мог вынести получасовых известий по радио, потому что всг, что там важно и нужно, можно было уместить в пять минут, а остальное была вода. Его бесило, что идя в любой магазин, ты с вероятностью одна десятая рискуешь застать его на учгте, на переучгте, на передаче товара -- и этого никогда нельзя предвидеть. Любой сельсовет, любое почтовое сельское отделение могут быть закрыты в любой рабочий день -- и за двадцать пять километров этого никогда нельзя предвидеть. Может быть жадность на время заронил в нгм отец. Отец тоже не любил бездеятельности, и запомнилось, как он трепал сына между коленями и сказал: "Вадька! Если ты не умеешь использовать минуту, ты зря проведгшь и час, и день, и всю жизнь". Нет, нет! Этот бес -- неутолимая жажда времени, и без отца {174} сидела в нгм с малых лет. Чуть только игра с мальчишками начинала становиться тягучей,-- он не торчал с ними у ворот, а уходил сейчас же, мало обращая внимания на насмешки. Чуть только книга ему казалась водянистой -- он ег не дочитывал, бросал, ища поплотней. Если первые кадры фильма оказывались глупы (а заранее почти никогда ничего о фильме не знаешь, это нарочно делают) -- он прозревал потерянные деньги, стукал сидением и уходил, спасая время и незагрязнгнность головы. Его изводили те учителя, которые по десять минут нудили класс нотациями, потом не справлялись с объяснениями, одно размазывали, другое комкали, а задание на дом давали после звонка. Они не могли представить, что у ученика перемена может быть распланирована почище, чем у них урок. А может быть, не зная об опасности, он с детства ощущал ег, неведомую, в себе? Ни в чгм не виновный, он с первых же лет жизни был под ударом этого пигментного пятна! И когда он так бергг время мальчишкой и скупость на время передавал своим братьям, когда взрослые книги читал ещг до первого класса, а шестиклассником устроил дома химическую лабораторию -- это он уже гнался наперегонки с будущей опухолью, но втгмную гнался, не видя, где враг,-- а она всг видела, кинулась и вонзилась в самую горячую пору! Не болезнь -- змея. И имя ег змеиное: меланобластома. Когда она началась -- Вадим не заметил. Это было в экспедиции у Алайского хребта. Началось затвердение, потом боль, потом прорвало и полегчало, потом опять затвердение, и так натиралось от одежды, что почти невыносимо стало ходить. Но ни маме он не написал, ни работы не бросил, потому что собирал первый круг материалов, с которыми обязательно должен был съездить в Москву. Их экспедиция занималась просто радиоактивными водами, и никаких рудных месторождений с них не спрашивали. Но не по возрасту много прочтя и особенно близкий с химией, которую не каждый геолог знает хорошо, Вадим то ли предвидел, то ли предчувствовал, что здесь вылупляется новый метод нахождения руд. Начальник экспедиции скрипел по поводу этой его склонности, начальнику экспедиции нужна была выработка по плану. Вадим попросил командировку в Москву, начальник для такой цели не давал. Тогда-то Вадим и предъявил свою опухоль, взял бюллетень и явился в этот диспансер. Тут он проведал диагноз, и его немедленно клали, сказав, что дело не терпит. Он взял назначение лечь и с ним улетел в Москву, где как раз сейчас на совещании надеялся повидать Черегородцева. Вадим никогда его не видел, только читал учебник и книги. Его предупредили, что Черегородцев больше одной фразы слушать не будет, он с первой фразы решает, нужно ли с человеком говорить. Весь путь до Москвы Вадим слаживал эту фразу. Его представили Черегородцеву в перерыве, на пороге буфета. Вадим выстрелил своей фразой, и Черегородцев повернул от буфета, взял его повыше локтя и повгл. {175} Сложность этого пятиминутного разговора -- Вадиму он казался накалгнным -- была в том, что требовалось стремительно говорить, без пропуска впитывать ответы, достаточно блеснуть своей эрудицией, но не высказать всего до конца, главный задел оставить себе. Черегородцев сразу ему насыпал все возражения, из которых ясно было, почему радиоактивные воды признак косвенный, но не могут быть основным, и искать по ним руды -- дело пустое. Он так говорил -- но кажется охотно бы дал себя разуверить, он минуту ждал этого от Вадима и, не дождавшись, отпустил. И ещг Вадим понял, что, кажется, и целый московский институт топчется около того, над чем он один ковырялся в камешках Алайских гор. Лучшего пока нельзя было и ждать! Теперь-то и надо было навалиться на работу! Но теперь-то и надо было ложиться в клинику... И открыться маме. Он мог бы ехать и в Новочеркасск, но здесь ему понравилось, и к своим горам поближе. В Москве он узнавал не только о водах и рудах. Ещг он узнал, что с меланобластомой умирают -- всегда. Что с нею редко живут год, а чаще -- месяцев восемь. Что ж, как у тела, несущегося с предсветовой скоростью, его время и его масса становились теперь не такими, как у других тел, как у других людей: время -- гмче, масса -- пробивней. Годы вбирались для него в недели, дни -- в минуты. Он и всю жизнь спешил, но только сейчас он начинал спешить по-настоящему! Прожив шестьдесят лет спокойной жизни -- и дурак станет доктором наук. А вот -- к двадцати семи? Двадцать семь это лермонтовский возраст. Лермонтову тоже не хотелось умирать. (Вадим знал за собой, что немного похож на Лермонтова: такой же невысокий, смоляной, стройный, лггкий, с маленькими руками, только без усов.) Однако, он врезал себя в нашу память -- и не на сто лет, навсегда! Перед смертью, перед пантерой смерти, уже виляющей чгрным телом, уже бьющей хвостом, уже прилегшей рядом, на одну койку с ним, Вадим, человек интеллекта, должен был найти формулу -- как жить с ней по соседству? Как плодотворно прожить вот эти оставшиеся месяцы, если это -- только месяцы? Смерть как внезапный и новый фактор своей жизни он должен был проанализировать. И, сделав анализ, заметил, что кажется уже начинает привыкать к ней, а то даже и усваивать. Самая ложная линия рассуждения была бы -- исходить из того, что он теряет: как мог бы он быть счастлив, и где побывать, и что сделать, если бы жил долго. А верно было -- признать статистику: что кому-то надо умирать и молодым. Зато умерший молодым остагтся в памяти людей навсегда молодым. Зато вспыхнувший перед смертью остагтся сиять вечно. Тут была важная, на первый взгляд парадоксальная черта, которую разглядел Вадим в размышлениях последних недель: что таланту легче понять и принять смерть, чем бездарности. А ведь талант теряет в смерти {176} гораздо больше, чем бездарность! Бездарности обязательно подавай долгую жизнь. Конечно, завидно было думать, что продержаться надо бы только три-четыре года, и в наш век открытий, всеобщих бурных научных открытий, непременно найдут и лекарство от мелано-бластомы. Но Вадим постановил для себя не мечтать о продлении жизни, не мечтать о выздоровлении -- даже ночных минут не тратить на эти бесплодности,-- а сжаться, работать и оставить людям после себя новый метод поиска руд. Так, искупив свою раннюю смерть, он надеялся умереть успокоенным. Да и не испытал- он за двадцать шесть лет никакого другого ощущения более наполняющего, насыщающего и стройного, чем ощущение времени, проводимого с пользой. Именно так всего разумнее и было провести последние месяцы. И с этим рабочим порывом, держа несколько книг под мышками, Вадим вошгл в палату. Первый враг, которого он ждал себе в палате, было радио, громкоговоритель -- и Вадим готов был бороться с ним всеми легальными и нелегальными средствами: сперва убеждением соседей, потом закорачиванием проводов иголкой, а там и вырыванием розетки из стены. Обязательное громковещание, почему-то зачтгнное у нас повсюду как признак широты, культуры, есть, напротив, признак культурной отсталости, поощрение умственной лени,-- но Вадим почти никогда никого не успевал в этом убедить. Это постоянное бубнение, чередование незапрошенной тобою информации и невыбранной тобою музыки, было воровство времени и энтропия духа, очень удобно для вялых людей, непереносимо для инициативных. Глупец, заполучив вечность, вероятно не мог бы протянуть ег иначе, как только слушая радио. Но со счастливым удивлением Вадим, войдя в палату, не обнаружил радио! Не было его и нигде на втором этаже. (Упущение это объяснялось тем, что с года на год предполагался переезд диспансера в другое, лучше оборудованное помещение, и уж там-то должна была быть сквозная радиофикация.) Второй ожидаемый враг Вадима была темнота -- раннее тушение света, позднее зажигание, далгкие окна. Но великодушный Дгмка уступил ему место у окна, и Вадим с первого же дня приспособился: ложиться со всеми, рано, а по рассвету просыпаться и начинать занятия -- лучшие и самые тихие часы. Третий возможный враг была слишком обильная болтовня в палате. И оказалось не без нег. Но в общем Вадиму состав палаты понравился, с точки зрения тишины в первую очередь. Самым симпатичным ему показался Егенбердиев: он почти всегда молчал и всем улыбался улыбкой богатыря -- раздвижкою толстых губ и толстых щгк. И Мурсалимов с Ахмаджаном были неназойливые, славные люди. Когда они говорили по-узбекски, они совсем не мешали Вадиму, да и говорили они рассудительно, спокойно. Мурсалимов {177} выглядел мудрым стариком, Вадим встречал таких в горах. Один только раз он что-то разошглся и спорил с Ахмаджаном довольно сердито. Вадим попросил перевести -- о чгм. Оказывается, Мурсалимов сердился на новые придумки с именами, соединение нескольких слов в одном имя. Он утверждал, что существует только сорок истинных имгн, оставленных пророком, все другие имена неправильные. Не вредный парень был и Ахмаджан. Если его попросить тише, он всегда становился тише. Как-то Вадим рассказал ему о жизни эвенков и поразил его воображение. Два дня Ахмаджан обдумывал совершенно непредставимую жизнь и задавал Вадиму внезапные вопросы: -- Скажи, а какое ж у этих эвенков обмундирование? Вадим наскоро отвечал, на несколько часов Ахмаджан погружался в размышление. Но снова прихрамывал и спрашивал: -- А распорядок дня у них какой, у эвенков? И ещг на другой день утром: -- Скажи, а какая перед ними задача поставлена? Не принимал он объяснения, что эвенки "просто так живут". Тихий, вежливый был и Сибатов, часто, приходивший к Ахаджану играть в шашки. Ясно было, что он необразован, но почему-то понимал, что громко разговаривать неприлично и не надо. И когда с Ахмаджаном они начинали спорить, то и тут он говорил как-то успокоительно: -- Да разве здесь настоящий виноград? Разве здесь дыни настоящие? -- А где ещг настоящие? -- горячился Ахмаджан. -- В Крыму-у, где-е... Вот бы ты посмотрел... И Дгмка был хороший мальчик, Вадим угадывал в нгм не пустозвона, Дгмка думал, занимался. Правда, на лице его не было светлой печати таланта, он как-то хмуровато выглядел, когда воспринимал неожиданную мысль. Ему тяжело достанется путь учгбы и умственных занятий, но из таких медлительных иногда вырабатываются крепыши. Не раздражал Вадима и Русанов. Это был всю жизнь честный работяга, звгзд с неба не хватал. Суждения его были в основном правильные, только не умел он их гибко выразить, а выражал затверженно. Костоглотов вначале не понравился Вадиму: грубый крикун. Но оказалось, что это -- внешнее, что он не заносчив, и даже поельчив, а только несчастно сложилась жизнь, и это его раздражило. Он, видимо, и сам был виноват в своих неудачах из-за трудного характера. Его болезнь шла на поправку, и он ещг всю жизнь мог бы свою поправить, если бы был более собран и знал бы, чего он хочет. Ему в первую очередь не доставало собранности, он разбрасывался временем, то шгл бродить бессмысленно по двору, то хватался читать, и очень уж вязался за юбками. А Вадим ни за что бы не стал на переднем краю смерти отвлекаться на девок. Ждала его Галка в экспедиции и мечтала выйти {178} за него замуж, но и на это он уже права не имел, и ей он уже достанется мало. Он уже никому не достанется. Такова цена, и платить сполна. Одна страсть, захватив нас, измещает все прочие страсти. Кто раздражал Вадима в палате -- это Поддуев. Поддуев был зол, силгн, и вдруг раскис и поддался слащаво-идеалистическим штучкам. Вадим терпеть не мог, он раздражался от этих разжижающих басенок о смирении и любви к ближнему, о том, что надо поступиться собой и, рот раззявя, только и смотреть, где и чем помочь встречному-поперечному. А этот встречный-поперечный, может быть, лентяй небритый или жулик небитый! Такая водянистая блеклая правденка противоречила всему молодому напору, всему сжигающему нетерпению, которое был Вадим, всей его потребности разжаться, как выстрел, разжаться и отдать. Он тоже ведь готовился и обргк себя не брать, а отдать -- но не по мелочам, не на каждом заплетающемся шагу, а вспышкой подвига -- сразу всему народу и всему человечеству! И он рад был, когда Поддуев выписался, а на его койку перелгг белобрысый Федерау из угла. Вот уж кто был тихий! -- уж тише его в палате не было. Он мог за целый день слова не сказать -- лежал и смотрел грустно. Как сосед, он был для Вадима идеален,-- но уже послезавтра, в пятницу, его должны были взять на операцию. Молчали-молчали, а сегодня всг-таки зашло что-то о болезнях, и Федерау сказал, что он болел и чуть не умер от воспаления мозговой оболочки. -- Ого! Ударились? -- Нет, простудился. Перегрелся сильно, а повезли с завода на машине домой, и продуло голову. Воспалилась мозговая оболочка, видеть перестал. Он спокойно это рассказывал, даже с улыбкой, не подчгркивая, что трагедия была, ужас. -- А отчего ж перегрев? -- Вадим спросил, однако сам уже косился в книжку, время-то шло. Но разговор о болезни всегда найдгт слушателей в палате. От стенки к стенке Федерау увидел на себе взгляд Русанова, очень сегодня размягчгнный, и рассказывал уже отчасти и ему: -- Случилась в котле авария, и надо было сложную пайку делать. Но если спускать весь пар и котгл охлаждать, а потом всг снова -- это сутки. Директор ночью за мной машину прислал, говорит: "Федерау! Чтоб работы не останавливать, надень защитный костюм, да лезь в пар, а?"-"Ну, я говорю, если надо-давайте!" А время было предвоенное, график напряжгнный -- надо сделать. Полез и сделал. Часа за полтора... Да как отказать? Я на заводской доске почгта всегда был верхний. Русанов слушал и смотрел с одобрением. -- Поступок, которым может гордиться и член партии,-- похвалил он. {179} -- А я и... член партии,-- ещг скромней, ещг тише улыбнулся Федерау. -- Были?-поправил Русанов. (Их похвали, они уже всерьгз принимают.) -- И есть,-- очень тихо выговорил Федерау. Русанову было сегодня не до того, чтобы вдумываться в чужие обстоятельства, спорить, ставить людей на место. Его собственные обстоятельства были крайне трагичны. Но нельзя было не поправить совершенно явную чушь. А геолог ушгл в книги. Слабым голосом, с тихой отчгтливостью (зная, что напрягутся -- и услышат), Русанов сказал: -- Так быть не может. Ведь вы -- немец? -- Да,-- кивнул Федерау и, кажется, сокрушгнно. -- Ну? Когда вас в ссылку везли -- партбилеты должны были отобрать. -- Не отобрали,-- качал головой Федерау. Русанов скривился, трудно ему было говорить: -- Ну так это просто упущение, спешили, торопились, запутались. Вы должны сами теперь сдать. -- Да нет же! -- на что был Федерау робкий, а упгрся.-- Четырнадцатый год я с билетом, какая ошибка! Нас и в райком собирали, нам разъясняли: остагтесь членами партии, мы не смешиваем вас с общей массой. Отметка в комендатуре -- отметкой, а членские взносы -- взносами. Руководящих постов занимать нельзя, а на рядовых постах должны трудиться образцово. Вот так. -- Ну, не знаю,-- вздохнул Русанов. Ему и веки-то хотелось опустить, ему говорить было совсем трудно. Позавчерашний второй укол нисколько не помог -- опухоль не опала, не размягчилась, и железным желваком всг давила ему под челюсть. Сегодня, расслабленный и предвидя новый мучительный бред, он лежал в ожидании третьего укола. Договаривались с Капой после третьего укола ехать в Москву -- но Павел Николаевич потерял всю энергию борьбы, он только сейчас почувствовал, что значит обречгнность: третий или десятый, здесь или в Москве, но если опухоль не поддагтся лекарству, она не поддастся. Правда, опухоль ещг не была смерть: она могла остаться, сделать инвалидом, уродом, больным -- но всг-таки связи опухоли со смертью Павел Николаевич не усматривал до вчерашнего дня, пока тот же Оглоед, начитавшийся медицинских книжек, не стал кому-то объяснять, что опухоль пускает яды по всему телу -- и вот почему нельзя ег в теле терпеть. И Павла Николаевича защипало, и понял он, что отмахнуться от смерти не выходит. Вчера на первом этаже он своими глазами видел, как на послеоперационного натянули с головой простыню. Теперь он осмыслил выражение, которое слышал между санитарками: "этому скоро под простынку". Вот оно что! -- смерть представляется нам чгрной, но это только подступы к ней, а сама она -- белая. Конечно, Русанов всегда знал, что поскольку все люди смертны, {180} когда-нибудь должен сдать дела и он. Но -- когда-нибудь, но не сейчас же! Каоагадааа-анаиабауадаь не страшно умереть-страшно умереть вот сейчас. Белая равнодушная смерть в виде простыни, обволакивающей никакую фигуру, пустоту, подходила к нему осторожно, не шумя, в шлгпанцах,-- а Русанов, застигнутый этой подкрадкой смерти, не только бороться с нею не мог, а вообще ничего о ней не мог ни подумать, ни решить, ни высказать. Она пришла незаконно, и не было правила, не было инструкции, которая защищала бы Павла Николаевича. И жалко ему было себя. Жалко было представить такую целеустремлгнную, наступательную и даже, можно сказать, красивую жизнь, как у него,-- сшибленной камнем этой посторонней опухоли, которую ум его отказывался осознать как необходимость. Ему было так жаль себя, что наплывали слезы, всг время застилали зрение. Днгм он прятал их то за очками, то за насморком будто, то накрываясь полотенцем, а эту ночь тихо и долго плакал, ничуть не стыдясь перед собой. Он с детства не плакал, он забыл, как это -- плакать, а ещг больше, совсем забыл он, что слезы, оказывается, помогают. Они не отодвигали от него ни одной из опасностей и бед -- ни раковой смерти, ни судебного разбора старых дел, ни предстоящего укола и нового бреда, и всг же они как будто поднимали его на какую-то ступеньку от этих опасностей. Ему будто светлей становилось. А ещг он -- ослаб очень, ворочался мало, нехотя ел. Очень ослаб -- и даже приятное что-то находил в этом состоянии, но худое приятное: как у замерзающего не бывает сил шевелиться. И как будто параличом взяло или ватой глухой обложило его всегдашнюю гражданскую горячность -- не мириться ни с чем уродливым и неправильным вокруг. Вчера Оглоед с усмешечкой врал про себя главврачу, что он -- целинник, и Павлу Николаевичу стоило только рот раскрыть, два слова сказать -- и уже б Оглоеда в помине тут не было. А он -- ничего не сказал, промолчал. Это было с гражданственной точки зрения нечестно, его долг был -- разоблачить ложь. Но почему-то Павел Николаевич не сказал. И не потому, что не хватило дыхательных сил выговорить или бы он боялся мести Оглоеда -- нет. А даже как-то и не хотелось говорить -- как будто не всг, что делалось в палате, уже касалось Павла Николаевича. Даже было такое странное чувство, что этот крикун и грубиян, то не дававший свет тушить, то по произволу открывавший форточку, то лезший первый схватить нетроганную чистую газету, в конце концов взрослый человек, имеет свою судьбу, может не очень счастливую, и пусть живгт как хочет. А сегодня Оглоед ещг отличился. Пришла лаборантка составлять избирательные списки (их тут тоже готовили к выборам) и у всех брала паспорта, и все давали их или колхозные справки, а у Костоглотова ничего не оказалось. Лаборантка естественно удивилась и требовала паспорта, так Костоглотов завглся шуметь; {181} что надо мол знать Политграмоту, что разные есть виды ссыльных, и пусть она звонит по такому-то телефону, а у него мол избирательное право есть, но в крайнем случае он может и не голосовать. Вот какой мутный и испорченный человек оказался сосед по койке, верно чувствовало сердце Павла Николаевича! Но теперь вместо того, чтобы ужаснуться, в какой вертеп он здесь попал, среди кого лежал, Русанов поддался заливающему безразличию: пусть Костоглотов; пусть Федерау; пусть Сибгатов. Пусть они все вылечиваются, пусть живут -- только б и Павлу Николаевичу остаться в живых. Маячил ему капюшон простыни. Пусть они живут, и Павел Николаевич не будет их расспрашивать и проверять. Но чтоб они его тоже не расспрашивали. Чтоб никто не лез ковыряться в старом прошлом. Что было -- то было, оно кануло, и несправедливо теперь выискивать, кто в чгм ошибся восемнадцать лет назад. Из вестибюля послышался резкий голос санитарки Нэлли, один такой во всей клинике. Это она без всякого даже крика спрашивала кого-то метров за двадцать: -- Слушай, а лакированные эти почгм стоют? Что ответила другая -- не было слышно, а опять Нэлля: -- Э-э-эх, мне бы в таких пойти -- вот бы хахали табунились! Та, вторая, возразила что-то, и Нэлля согласилась отчасти: -- Ой, да! Я когда капроны первый раз натянула -- души не было. А Сергей бросил спичку и сразу прожгг, сволочь! Тут она вошла в палату со щгткой и спросила: -- Ну, мальчики, вчера, говорят, скребли-мыли, так сегодня слегка?.. Да! Новость! -- вспомнила она и, показывая на Федерау, объявила радостно: -- Вот этот-то ваш накрылся! Дуба врезал! Генрих Якобович уж какой был выдержанный, а повгл плечами, ему стало не по себе. Не поняли Нэллю, и она дояснила: -- Ну, конопатый-то! Ну, обмотанный! Вчера на вокзале. Около кассы. Теперь на вскрытие привезли. -- Боже мой! -- нашгл силы выговорить Русанов.-- Как у вас не хватает тактичности, товарищ санитарка! Зачем же распространять мрачные известия? В палате задумались. Много говорил Ефрем о смерти и казался обречгнным, это верно. Попергк вот этого прохода останавливался и убеждал всех, цедя: "Так что си-ки-верное наше дело!.." Но всг-таки последнего шага Ефрема они не видели и, уехав, он оставался у них в памяти живым. А теперь надо было представить, что тот, кто позавчера топтал эти доски, где все они ходят, уже лежит в морге, разрезанный по осевой передней линии, как лопнувшая сарделька. -- Ты б нам что-нибудь весгленького! -- потребовал Ахмаджан. -- Могу и весгленького, расскажу -- обгрохочетесь. Только неприлично будет... {182} -- Ничего, давай! Давай! -- Да! -- ещг вспомнила Нэлля.-- Тебя, красюк, на рентген зовут! Тебя, тебя! -- показывала она на Вадима. Вадим отложил книгу на окно. Осторожно, с помощью рук, спустил больную ногу, потом другую. И с фигурой совсем балетной, если б не эта нагрублая берегомая нога, пошгл к выходу. Он слышал о Поддуеве, но не почувствовал сожаления. Поддуев не был ценным для общества человеком, как и вот эта развязная санитарка. А человечество ценно, всг-таки, не своим гроздящимся количеством, а вызревающим качеством. Тут вошла лаборантка с газетой. А сзади нег шгл и Оглоед. Он вот-вот мог перехватить газету. -- Мне! мне! -- слабо сказал Павел Николаевич, протягивая руку. Ему и досталась. Ещг без очков он видел, что на всю страницу идут большие фотографии и крупные заголовки. Медленно подмостясь и медленно надев очки, он увидел, как и предполагал, что это было -- окончание сессии Верховного Совета: сфотографирован президиум и зал, и крупно шли последние важные решения. Так крупно, что не надо было листать и искать где-то мелкую многозначащую заметку. -- Что?? что??? -- не мог удержаться Павел Николаевич, хотя ни к кому здесь в палате он не обращался, и неприлично было так удивляться и спрашивать над газетой. Крупно, на первой полосе, объявлялось, что председатель Совета Министров Г. М. Маленков просил уволить его по собственному желанию, и Верховный Совет единодушно выполнил эту просьбу. Так кончилась сессия, от которой Русанов ожидал одного бюджета!.. Он вконец ослабел, и руки его уронили газету. Он дальше не мог читать. К чему это -- он не понимал. Он перестал понимать инструкцию, общедоступно распространяемую. Но он понимал, что -- круто, слишком круто! Как будто где-то в большой-большой глубине заурчали геологические пласты и чуть-чуть шевельнулись в свогм ложе -- и от этого тряхнуло весь город, больницу и койку Павла Николаевича. Но не замечая, как колебнулась комната и пол, от двери к нему шла ровно, мягко, в свежевыглаженном халате доктор Гангарт с ободряющей улыбкой, держа шприц. -- Ну, будем колоться! -- приветливо пригласила она. А Костоглотов стянул с ног Русанова газету -- и тоже сразу увидел и прочгл. Прочгл и поднялся. Усидеть он не мог. Он тоже не понимал точно полного значения известия. Но если позавчера сменили весь Верховный Суд, а сегодня -- премьер-министра, то это были шаги Истории! {183} Шаги истории, и не моглось думать и верить, что они могут быть к худшему. Ещг позавчера он держал выскакивающее сердце руками и запрещал себе верить, запрещал надеяться! Но прошло два дня -- и всг те же четыре бетховенских удара напоминающе громнули в небо как в мембрану. А больные спокойно лежали в постелях -- и не слышали! И Вера Гангарт спокойно вводила в вену эмбихин. Олег выметнулся, выбежал -- гулять! На простор! -------- 20 Нет, он давно запретил себе верить! Он не смел разрешить себе обрадоваться! Это в первые годы срока верит новичок каждому вызову из камеры с вещами -- как вызову на свободу, каждому шгпоту об амнистии -- как архангельским трубам. Но его вызывают из камеры, прочитывают какую-нибудь гадкую бумажку . и заталкивают в другую камеру, этажом ниже, ещг темней, в такой же передышанный воздух. Но амнистия перекладывается -- от годовщины Победы до годовщины Революции, от годовщины Революции до сессии Верховного Совета, амнистия лопается пузыргм или объявляется ворам, жуликам, дезертирам -- вместо тех, кто воевал и страдал. И те клеточки сердца, которые созданы в нас природой для радости, став ненужными,-- отмирают. И те кубики груди, в которых ютится вера, годами пустеют -- и иссыхают. Вдосыть уже было поверено, вдоволь пождали освобождения, вещички складывали -- наконец хотел он только в свою Прекрасную Ссылку, в свой милый Уш-Терек! Да, милый! -- удивительно, но именно таким представлялся его ссыльный угол отсюда, из больницы, из крупного города, из этого сложно заведенного мира, к которому Олег не ощущал умения пристроиться, да пожалуй и желания тоже. Уш-Терек значит "Три тополя". Он назван так по тргм старинным тополям, видным по степи за десять километров и дальше. Тополя стоят смежно. Они не стройны по-тополиному, а кривоваты даже. Им, может быть, уж лет и по четыреста. Достигнув высоты, они не погнали дальше, а раздались по сторонам и сплели мощную тень над главным арыком. Говорят, и ещг были старые деревья в ауле, но в 31-м году, когда Будгнный давил казахов, их вырубили. А больше такие не принимаются. Сколько сажали пионеры -- обгладывают их козы на первом взроете. Лишь американские клгны взялись на главной улице перед райкомом. То ли место любить на земле, где ты выполз кричащим младенцем, ничего ещг не осмысливая, даже показаний своих глаз и {184} ушей? Или то, где первый раз тебе сказали: ничего, идите без конвоя! сами идите! Своими ногами! "Возьми постель твою и ходи!" Первая ночь на полусвободе! Пока ещг присматривалась к ним комендатура, в посглок не выпустили, а разрешили вольно спать под сенным навесом во дворе МВД. Под навесом неподвижные лошади всю ночь тихо хрупали сено -- и нельзя было выдумать звука слаще! Но Олег полночи заснуть не мог. Твгрдая земля двора была вся белая от луны -- и он пошгл ходить, как шальной, наискось по двору. Никаких вышек не было, никто на него не смотрел -- и, счастливо спотыкаясь на неровностях двора, он ходил, запрокинув голову, лицом в белое небо -- и куда-то всг шгл, как будто боясь не успеть -- как будто не в скудный глухой аул должен был выйти завтра, а в просторный триумфальный мир. В тгплом воздухе ранней южной весны было совсем не тихо: как над большой разбросанной станцией всю ночь перекликаются паровозы, так со всех концов посглка всю ночь до утра из своих загонов и дворов трубно, жадно и торжествующе ревели ишаки и верблюды -- о своей брачной страсти, об уверенности в продолжении жизни. И этот брачный ргв сливался с тем, что ревело в груди у Олега самого. Так разве есть место милей, чем где провгл ты такую ночь? И вот в ту ночь он опять надеялся и верил, хоть столько раз урекался. После лагеря нельзя было назвать ссыльный мир жестоким, хотя и здесь на поливе дрались кетменями за воду и рубали по ногам. Ссыльный мир был намного просторней, легче, разнообразней. Но жестковатость была и в нгм, и не так-то легко пробивался корешок в землю, и не так-то легко было напитать стебель. Ещг надо было извернуться, чтоб комендант не заслал в пустыню глубже километров на полтораста. Ещг надо было найти глино-соломенную крышу над головой и что-то платить хозяйке, а платить не из чего. Надо было покупать ежедневный хлеб и что-то же в столовой. Надо было работу найти, а, намахавшись киркою за семь лет, не хотелось всг-таки брать кетмень и идти в поливальщики. И хотя были в посглке вдовые женщины уже с мазанками, с огородами и даже с коровами, вполне готовые взять в мужья одинокого ссыльного -- продавать себя в мужья мнилось тоже рано: ведь жизнь как будто не кончалась, а начиналась. Раньше, в лагере, прикидывая, скольких мужчин не достагт на воле, уверены были арестанты, что только конвоир от тебя отстанет -- и первая женщина уже твоя. Так казалось, что ходят они одинокие, рыдая по мужчинам, и ни о чгм не думают о другом. Но в посглке было великое множество детей, и женщины держались как бы наполненные своей жизнью, и ни одинокие, ни девушки ни за что не хотели так, а обязательно замуж, по честному, и строить домок на виду посглка. Уштерекские нравы уходили в прошлое столетие. И вот конвоиры давно отстали от Олега, а жил он всг так же {185} без женщины, как и годы за колючей проволокой, хотя были в посглке писаные вороные гречанки и трудолюбивые светленькие немочки. В накладной, по которой прислали их в ссылку, написано было наааваеачанао, и Олег разумом вполне поддался, что будет навечно, ничего другого нельзя было вообразить. А вот жениться здесь -- что-то в груди не пускало. То свалили Берию с жестяным грохотом пустого истукана -- и все ждали крутых изменений, а изменения приползали медленные, малые. То Олег нашгл свою прежнюю подругу -- в красноярской ссылке, и обменялся письмами с ней. То затеял переписку со старой ленинградской знакомой -- и сколько-то месяцев носил это в груди, надеясь, что она приедет сюда. (Но кто бросит ленинградскую квартиру и приедет к нему в дыру?) А тут выросла опухоль, и всг розняла своей постоянной необоримой болью, и женщины уже не стали ничем привлекательнее просто добрых людей. Как охватил Олег, было в ссылке не только угнетающее начало, известное всем хоть из литературы (не та местность, которую любишь; не те люди, которых бы хотелось), но и начало освобождающее, мало известное: освобождающее от сомнений, от ответственности перед собой. Несчастны были не те, кто посылался в ссылку, а кто получал паспорт с грязной 39-й паспортной статьгй и должен был, упрекая себя за каждую оплошность, куда-то ехать, где-то жить, искать работу и отовсюду изгоняться. Но полноправно приезжал арестант в ссылку: не он придумал сюда ехать, и никто не мог его отсюда изгнать! За него подумало начальство, и он уже не боялся упустить где-то лучшее место, не суетился, изыскивая лучшую комбинацию. Он знал, что идгт единственным путгм, и это наполняло его бодростью. И сейчас, начав выздоравливать, и стоя опять перед неразбираемо-запутанной жизнью, Олег ощущал приятность, что есть такое блаженное местечко Уш-Терек, где за него подумано, где всг очень ясно, где его считают как бы вполне гражданином, и куда он вернгтся скоро как домой. Уже какие-то нити родства тянули его туда и хотелось говорить: у нааас. Три четверти того года, который Олег пробыл до сих пор в Уш-Тереке, он болел -- и мало присмотрелся к подробностям природы и жизни, и мало насладился ими. Больному человеку степь казалась слишком пыльной, солнце слишком горячим, огороды слишком выжженными, замес саманов слишком тяжглым. Но сейчас, когда жизнь, как те кричащие весенние ишаки, снова затрубила в нгм, Олег расхаживал по аллеям медгородка, изобилующего деревьями, людьми, красками и каменными домами,-- и с умилением восстанавливал каждую скупую умеренную чгрточку уш-терекского мира. И тот скупой мир был ему дороже -- потому что он был свой, до гроба свой, наааваеакаи свой, а этот -- временный, прокатный. И вспоминал он степной жусан -- с горьким запахом, а таким родным! И опять вспоминал жантак с колкими колючками. И {186} ещг колче того джингиль, идущий на изгороди -- а в мае цветгт он фиолетовыми цветами, благоухающими совсем, как сирень. И одурманивающее это дерево джиду -- с запахом цветов до того избыточно-пряным, как у женщины, перешедшей меру желания и надушенной без удержу. Как это удивительно, что русский, какими-то лентами душевными припеленатый к русским перелескам и польцам, к тихой замкнутости среднерусской природы, а сюда присланный помимо воли и навсегда,-- вот он уже привязался к этой бедной открытости, то слишком жаркой, то слишком продуваемой, где тихий пасмурный день ощущается как отдых, а дождь -- как праздник, и вполне уже, кажется, смирился, что будет жить здесь до смерти. И по таким ребятам, как Сарымбетов, Телегенов, Маукеев, братья Скоковы, он, ещг и языка их не зная, кажется, и к народу этому привязался; он под налгтом случайных чувств, когда смешивается ложное с важным, под наивной преданностью древним родам, понял его как в корне простодушный народ и всегда отвечающий на искренность искренностью, на расположение расположением. Олегу -- тридцать четыре года. Все институты обрывают пригм в тридцать пять. Образования ему уже никогда не получить. Ну, не вышло -- так не вышло. Только недавно от изготовщика саманов он сумел подняться до помощника землеустроителя (не самого землеустроителя, как соврал Зое, а только помощника, на триста пятьдесят рублей). Его начальник, районный землеустроитель, плохо знает цену деления на рейке, поэтому работать бы Олегу всласть, но и ему работы почти нет: при розданных колхозам актах на вечное (тоже вечное) пользование землгй, ему лишь иногда достагтся отрезать что-нибудь от колхозов в пользу расширяющихся посглков. Куда ему до мираба -- до власт