узове:
     - Чайки! Чайки!
     Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на эти мечущиеся в пыльном воздухе
белые  лоскутки:  не  девичьи  ли  письма,  ненаписанные  и  неотправленные,
виделись им над степью сейчас?
     Дома Инну  ожидало  нечто  необычное:  во  дворе  под  грушей  -  целая
ассамблея! Андрон Гурьевич в отпуск прибыл! Как всегда  без  предупреждения,
без телеграммы.
     Усажен за стол на почетном месте,  в  морской  тельняшке,  крутоплечий,
лысый. Веселый семейный переполох, возбуждение, девчата  красуются  в  новых
заморских косынках, бежит навстречу Инне детвора,  выставляет  на  похвальбу
какие-то странные ракушки... Мама несет поднос с яствами, а на столе  и  без
того гора всякой еды. Мама явно счастлива, улыбается дочери: такой, донюшка,
у нас день, собрался за столом весь Ягничев род! На маме тоже новый платок в
яблоках, она повязала его вокруг головы по-девичьи и сразу похорошела.
     Андроп Гурьевич, который за миг до этого был  задумчивым,  чем-то  даже
огорченным, увидев племянницу-медичку, тотчас жо посветлел  лицом,  поднялся
навстречу:
     - Как расцвела за  два  года...  Да  она  ведь  у  пас,  Ганна,  просто
красавица. Такую только где-нибудь на улицах Калькутты можно встретить...
     Глаза девушки смущенно смотрели на  него,  влажно  светились  глубокой,
темно-карей росой.
     Когда поцеловались, когда дядя  прижался  к  племяннице  своей  колючей
щекой, задержавшись на миг в наплыве душевности, сердце Инны вдруг  сжалось,
а он, уже отстранившись, шепнул ей на ухо:
     - Там я и тебе гостинец привез... Потом получишь.
     И снова сел. К еде, однако ж, не прикасался.
     Инна,  даже  склонившись,  чувствовала  на   себе   его   изгореванный,
сумеречный  взгляд.  Неотрывно  смотрел  старик  на  чудо-племянницу,  будто
заглядывал в собственную и  еще  чью-то  молодость,  где  повстречались  ему
когда-то такие же вот карие, как бы опрыснутые росою глаза...
     Отец Инны тоже за столом, ради такого случая вырвался с поля,  оставил,
наверное, вместо себя на комбайне  своего  "штурманца",  который  уже  водит
машину не хуже батьки.  Хлопец  только  и  ждет,  чтобы  самому  остаться  у
штурвала, показать, на что он способен... Мать просто цветет  среди  гостей,
не присядет, каждого потчует - такое  событие!  Тесно  за  столом,  жарко  -
собралась ведь без малого вся  родня:  рядом  с  обветренным  лицом  хозяина
светятся отливающие бронзой лица братьев - двоюродных и троюродных, все  они
большей частью  тоже  механизаторы;  весело  тараторят  родственницы  разных
степеней; даже чуть знакомые девчата и молодицы  прибежали  с  ферм,  пускай
далекого колена, но Ягничи же! Отец, как  всегда  после  рюмки,  сверх  меры
ласковый к Инне, усадил ее рядом  с  собой,  даже  обнял  за  плечо,  только
ненадолго, потом снова обратился к соседу - механизатору с фермы:
     - Понимаешь, на все сто я теперь спокоен, ну вот до сих пор спокоен  за
своего  штурманца!  Талант  открылся  в   нем,   еи-же-ей,   талант!   Когда
настраивали, ни на шаг от меня, как тень ходил за мной мальчонка.  Вместе  и
перебрали все - винтик за винтиком, узел за узлом...
     При слове "узел" Ягнич-моряк (Инна  заметила)  вдруг  вздрогнул,  будто
очнувшись от дремы, ожил на миг, потом опять погрузился в думы.
     - А ежели не поленишься, отрегулируешь узлы загодя, сам знаешь, дела на
поле пойдут как по маслу,- продолжал отец.- Прикати как-нибудь,  Тимофей,  с
фермы к нам, посмотри: по ровному срезу хлебов с первого взгляда узнаешь наш
почерк. Где на "отлично" - каждый тебе скажет: тут  прошел  экипаж  Ягничсй!
Экипаж отца и сына!..
     - Это главное,- поддакивал механизатор с фермы,- как ты к хлебу, так  и
люди к тебе.
     - Только небесная канцелярия в этом году очень обидела нас, черти б  ее
побрали! -  в  сердцах  сказал  Ягничкомбайнер,  начав  вечный  хлеборобский
разговор о суховеях, недородах, о недополученных центнерах...
     - Да будет уж вам про  свои  центнеры,-  прикрикнула  па  них  хозяйка,
проходя мимо с какими-то новыми яствами.- На  целине  вон,  говорят,  хорошо
уродило, без хлеба не будем.
     - Да и Кураевка даст, нечего прибедняться! - поддержала ее тетка  Неля.
Остроносенькая, боевитая,  она  уселась  на  самом  видном  месте,  рядом  с
почетным гостем.- Пускай лядащее, щуплое то зерно, но из него тоже свадебный
каравай кому-нибудь испечем! - и многозначительно глянула на Инну.
     - Вы бы гостю дали хоть словечко молвить,- вспомнила  хозяйка,-  Пускай
расскажет что-нибудь про заморские страны. Редко его видим: побудет малость,
да и снова под  свои  паруса,  на  соленые  ветры.  Чай  всю  душу  они  ему
просолили... Твое слово, Андрон!
     Гостя просьба эта застигла врасплох, он не  был,  видно,  расположен  к
речам. И рюмка стоит перед ним, кажется, нетронутой,  налитая  доверху.  "Не
заболел ли?" - с тревогой подумалось Инне. Что-то тяготило  старика,  мучила
какая-то горькая дума. И был он в этой думе, похоже,  далек  от  всего,  что
творилось за столом. Курит да курит, морщит свой  крутой  лоб,  и  без  того
глубоко вспаханный плугом лет.... Инна, глядя на него,  невольно  прониклась
еще большим сочувствием. Какие там страны, какие там миры, если человек этот
сейчас весь мир носит в самом себе, мир неразгаданный, чем-то потревоженный,
не понятный для других. И это тот самый дядя Андрон, который когда-то - Инна
была совсем маленькой - приезжал в Кураевку бодрый,  весело  взбудораженный,
развлекал Инну разными шутками, тот, у кого она  не  раз  сидела  на  плече,
бегала за ним  повсюду  хвостиком,  вызывала  на  шутки,  поддразнивала  его
смешной песенкой, позаимствованной у старших:

     Oil ти, ткач-нчткоплут,
     А я корол1вна!..

     Тогда у псе получалось "кололивна"...
     Не щадят человека годы, быстротечен век людской!
     Есть в нем кипение весен, есть венец лета, но наплывают потом и осенние
туманы с их холодной, знобящей  неотвратимостью.  Какой-нибудь  десяток  лет
разделяет Ягничастаршего с его сестрой (она была самая младшая в  семье,  из
всех сестер единственная осталась), но мама  и  сейчас  выглядит  что  надо,
сегодня вон просто расцвела, а он... Руки  Ягнича  Апдрона  лежат  на  столе
безвольно. За долгие рейсы, в тяжких трудах  появились  на  них  узлы-бугры,
наверное, такие были у его далеких предков, галерных, которые  надолго  были
прикованы железными цепями к веслам.
     -  Песню  бы  спели,  что  ли!  -  снова  подала  свой  голос   озорная
Нелька.Неужели вот так и будем без песен сидеть?
     -  С  чего  бы  это  вам  петь  захотелось?  -   засмеялась   одна   из
девчат-доярок.- Шубу Андрон Гурьевич так и не привез...
     - На шута мне шуба! Сама хоть и без  шубы,  зато  хата  моя  в  "шубе"!
Правда же, Гурьевич? - И Нелька обхватила вдруг моряка за шею.- Мода на шубы
отошла. Он мне лучше дубленку привезет, не так ли, дяденька? А  не  вы,  так
сын мой привезет, он ведь у меня этим летом в училище собирается  поступать.
Агитирую, чтобы шел в  торговое,  а  он  одно  твердит:  нет,  в  мореходку!
Напичкали вы, Гурьевич, его головушку своими чучелами.
     - В ту мореходку ворота  узкие,-  мрачновато  молвила  тетка  Василина,
загоревшая дочерна, вдова одного из двоюродных Ягничой.- А кто и попадет, то
почему-то быстро оттуда вылетает...
     Это был прямой намек на Виктора Версмеенко, и намек весьма  бестактный;
Инна почувствовала, как залилась краской.
     - Мой, коли поступит, то уж не вылетит,-  горделиво  сказала  Неля.-  В
школьной производственной бригаде впереди всех  идет,  в  прошлом  году,  вы
знаете, на районных соревнованиях по пахоте стал чемпионом... Так это ведь в
степи, а по морю он еще ровнее борозду проложит!..
     Верно, Гурьевич? - И снова игриво, еще крепче обняла старого моряка.- У
вас ведь там, дорогой дяденька, своя рука, поспособствуйте!..
     Орпонсц молчал. Надо бы остеречь, сказать этой бойкой бабенке, чтоб  ее
парнишка не рассчитывал па легкий  морской  хлеб.  В  мореходке,  как  и  на
"Орионе", его встретит  но  медоречивая  мама,  а  суровая  рында,  колокол,
подвешенный посреди двора мореходки, чтобы регулярно отбивать скляпки, чтобы
не оставлять хлопцам времени па битье баклуш!
     Будет она гонять хлопца, как зайца, будет постоянно звенеть в его  ушах
своей беспощадной литой медью, будет стеречь каждую курсантскую  минуту.  Не
успеешь зарядку сделать - уже скорей, хлопче, на занятия, в классы, где ждут
тебя дебри таблиц, экраны, лоции, всякие  мудреные  приборы...  По  секундам
расписана вся жизнь; с раннего утра и до поздней ночи все  на  ногах  да  на
ногах, от подъема и до отбоя, до тех пор, покуда отпустят  вас  "в  экипаж",
говоря попросту -  в  обыкновенное  общежитие,  где  столь  же  обыкновенные
комнаты называются почему-то кубриками...
     - Л может, и вправду не рыпаться? - продолжала допытываться Ноля.Может,
пускай попробует в рыболовецкое? Сказывают, правда,  что  там  сейчас  полно
иностранцев,  их,  вишь,  принимают  вне  очереди...  А  они  девчат   наших
заманивают в свою Африку. Слыхали люди, в городе черненькие  родятся!  Была,
говорят, такая пара супружеская, он блондин и она светловолосая, а  родилось
черненькое...
     - Выдумки это базарные, бабьи сплетни! - не удержалась Инна.- Ну а если
даже и африканец, то что с того?.. У Пушкина в роду тоже были африканцы,  ну
и что?
     -  Может,  и  вправду  сплетни,  базарное   радио   разнесло,-   быстро
согласилась Неля и снова обратилась к старому  моряку:  -  Ну  так  как  же,
Гурьевич, похлопочете за моего, аль как? Замолвите словечко? Аль уж пускай и
не рыпается, не тратит попусту нервов?..
     - Пришли его ко мне, я сам с ним поговорю,- буркнул орионец.
     Возле  двора  взвизгнула  тормозами   машина,   приехал   Чередниченко.
Механизаторы как по неслышной команде  тотчас  же  поднялись.  Хозяин  дома,
Ягнич Федор, стоял впереди,  лицом  к  уличной  калитке,  готовый,  кажется,
принять на себя ответственность за всех. Был он сейчас густо  орошен  потом,
не меньше, чем на комбайне, и воротник рубахи стал ему вдруг тесен,  хотя  и
был расстегнут.
     -  Вот  где  они  рекорды  ставят,-  загремел  с  напускной  строгостью
председатель.- Что это вы, хлопцы, надумали?
     Жатва в разгаре, а вы тут банкеты затеяли?
     -  Да  мы,  да  мы...  -   заторопился,   "мыкая",   хозяин,   виновато
улыбаясь.Видите, нет, кто тут у нас...
     - Да вижу, вижу.- Чередниченко вперил суровый взгляд  в  орионца.-  Это
ты, диверсант старый, надумал жатву нам  сорвать?  Не  мог  выбрать  другого
времени для своего отпуска?.. Ну, да  куда  тебя  теперь  денешь.-  И.  вмиг
повеселев, шагнув вперед, надвинулся на гостя: - С прибытием! -  Они  крепко
обнялись, расцеловались.
     Механизаторам не нужно было  указывать,  как  вести  себя  дальше:  без
прощаний, без лишних слов, один за другим бочком-бочком да со  двора,  через
минуту слышалось лишь тарахтение мотоциклов, увозивших владельцев  в  разные
стороны. Вскоре поубавилось и женщин, из посторонних остались только Неля да
соседская молодуха - обе, перекочевав на веранду, о чем-то там шушукались  с
хозяйкой, а потом и они потихоньку убрались со двора.
     Вечерело, груша окуталась тенью, и  мать  включила  наружную  лампочку,
чтобы падал свет с веранды, чтобы собеседники могли лучше видеть друг  друга
- не каждый же день встречаются старые приятели, друзья молодости.
     Скоро за столом остались только двое - Ягнич и Чередниченко. Догадливая
Инна примостилась со своим стулом за грушей, но не настолько  далеко,  чтобы
не слышать этих двух верных побратимов (так она их мысленно называла).
     - Ну, так как оно там у тебя? Еще скачешь, старая коняга?  -  обратился
Чередниченко к другу, и в голосе его отчетливо прозвучала теплая нота.
     - Кажись, отскакался, отпрыгался.- Орионец  закурил  сигарету  и  поник
головой.
     - Не то ветры повеяли или от чего другого загрустил, моряк?  Неужели  в
чине  понизили?  Набуянил?  Или,  может,  в   Марселе   с   моряками   из-за
девчат-француженок подрался? - И, не дождавшись отклика на  шутку,  серьезно
спросил: - Надолго к нам?
     - Надолго,- глухо промолвил Ягнич.- До последнего, может, вздоха...
     - Да ты что? - даже отпрянул от него Чередниченко.- Что ты городишь?  Я
думал - в отпуск... Неужели списали?
     - Похоже на то. Принимай, говорят, дед, свою грамоту - и будь здоров...
- Он понуро уставился в край стола.- Кура, брат, кура...
     И это последнее вырвалось у него с такою душевной  тоской  и  болью,  с
таким отчаянием, что Инна ужаснулась.
     Никто посторонний не взял бы в толк, что такое "кура".
     Будто шифрограмму, понятную лишь посвященным, подбросил Ягнич  товарищу
эту старипную чабанскую присказку. Был когда-то у них дед-чабан  по  фамилии
Лебедь, кураевский ведун, ему вроде бы принадлежало авторство.
     Приходя из степи в осеннюю непогоду, с герлыгой ',  в  мокром  дубленом
армяке, он имел обыкновение отвечать, если кто интересовался  его  жизнью  и
самочувствием: "Кура, брат, кура..." Истолковывать, что  такое  эта  "кура",
можно  было  по-всякому,  на  разные  лады:  один  посчитает,  что   злющими
пронзительными ветрами повеяло в степях, другой -  что  ноги  крутит,  спать
нету моченьки, что чабанский век этого Лебедя, видно, неумолимо приближается
к крайней, самой продельной черте... Инне и прежде доводилось  слыхивать  об
этой загадочной "куре", молвилась она когда  с  шуткой,  а  когда  с  легкой
грустью, но чтобы вот так, как сейчас...  это  впервые.  И  пояснения  к  их
"куре" тут были бы лишними: эта полутаинстпенная старинная чабанская формула
будто вобрала в себя все такое, чего пи в какое другое слово не поместишь, и
удивительным образом объединяло их сейчас  обоих,  объединяло,  как  горький
какой-то пароль, только им доступный тайнослов.
     Чередниченко в самом деле сразу и с  надлежащей  глубиной  постиг  этот
грустноватый шифр Ягнича, понял его жгучее, щемящее значение,
     - Рано нам про "куру" думать,- сказал  после  молчания.-  Пам,  Андрон,
держаться да держаться. Дороге еще не конец.
     - Изъездилось колесо.
     - Скрипучее колесо дольше ходит...
     И они  снова  умолкли.  Инна  сидела  но  шелохнувшись,  будто  боялась
спугнуть обуревавшие стариков думы. Мать, видно, нутром  почуяла,  что  тут,
под грушей, что-то неладно. Подошла, подсела к этим двоим. Ведь брат  ничего
не сказал ей о себе - не успел или нарочно утаил, чтобы сразу, с порога,  не
омрачить встречи. И сестра, и все  веселились,  считали  -  и  на  этот  раз
отпуск, а он, выходит...
     списанный, забортный.
     - Не кручинься,- с напускной бодростью сказал Чередниченко товарищу.Это
как раз такой момент, когда нельзя голову терять! Кураевка примет  тебя,  по
бросит на произвол судьбы... Что-нибудь подыщем.
     - Чем же я могу вам пригодиться? - затоптав сигарету, вздохнул Ягнич. -
Узлы вязать? Это вам вроде пи к чему...
     - И парусов нет,- вздохнул и Чередниченко,-  растаял  кураевский  флот.
Это когда-то было: жагель поставит или старухину юбку на "дубке"  натянет  и
айда с кавунами v губернию на базар... Помнишь, как деда Швачку буря загнала
с кавунами и со старухой аж в Туретчину? Пешком через два месяца возвратился
- пи байды, ни кавунов, только бабу за руку  привел...  А  теперь  и  кавуиы
контейнерами подбирают прямо с бахчи... - И снова к  Ягничу:  -  Па  комбайн
тебя тоже нс посадишь. Мог бы еще косой махать по обочинам,  но  это  у  пас
только раз в году практикуется - на праздник первого снопа. К "фрегату"  бы,
который делает нам дождь,  так  его  поворачивать  не  нужно,  он  сам  себя
поворачивает...
     - Выходит, только и гожусь на чучело гороховое.
     Обескураженный сидел и Чередниченко. Получается, что Ягничева  проблема
- и для него проблема тоже...
     - Говорил я тебо когда-то, Андрон: не связывайся ты с тем "Орионом"...
     - "Ориона", Савва, не трогай,-строго оборвал Ягпич, и но тону,  которым
это было сказано, Чередниченко понял, что касаться этой темы  не  следует  -
можно обжечься.
     - А ежели сторожем на полевой  стан?  -  улыбаясь,  предложил  он.-  Ты
только не гневайся. Мы тут люди свои, а сторож - это тоже, брат, фигура,  не
какое-то там чучело.
     - Братца моего, видать, все-таки больше к морю тяпет,-  только  теперь,
не удержавшись, встряла в разговор и хозяйка дома.
     -  А  что?  Это  мысль!  У  нас  же  и  море  свое!  -  сразу  оживился
Чередниченко.- И  кураевская  наша  "рыбтюлька",  может,  еще  не  все  сети
пропила. Правда, у нас в прудах и каналах рыбы сегодня, пожалуй, больше, чем
в Черном... Там только медузы, будто шляпы, плавают.
     - А он, похоже, и по медузам будет скучать,- с тонким женским  участьем
заметила Иннина мать.
     - Скучать не дадим. Да и он не из скучливых. Верно, Андрон?  Знаю  твою
натуру. А вообще, хороший морской узел завязали они тебе на память. И когда?
На закате жизни! Хотя могли бы и повременить, не торопиться с этим: казачина
ты еще любо посмотреть...
     - Медики списали.
     - Стало быть, дело дрянь,-  нахмурился  Чередниченко,-  с  медиками  не
очень повоюешь. Выходит, и  в  самом  доле  вроде  бы  кура...  -  Помолчав,
продолжил: - Ну, так как же? Берданку через плечо и на пост? Воров  пока  не
слышно, но все ж таки сторож нам нужен, для порядку хотя бы. Работа в  самый
раз: днем подремывай себе в тони, отсыпайся после всех своих орионских вахт,
а ночью в космос посматривай, звезды считай!..
     Оба подняли головы вверх, поглядели сквозь ветки на звезды.
     - Подумаю,- сказал Ягнич погодя,- Может, и придется... Может,  в  самом
деле буду считать эти кураевские зве:!ды, пока все не пересчитаю.

        x x x

     Так встал здесь па якорь старый морячина.
     Когда речь зашла, где ему располагаться на ночлег, Инна предложила свою
чистенькую девичью светлицу, но гость решительно отказался. И вообще от хаты
отказался, хоть она  пустовала  -  комбайнеры  в  степи,  к  тому  ж,  кроме
кроватей, была еще тахта на пружинах. Не нужно ему и тахты - много-де курит,
по ночам часто встает. Попросил для себя раскладушку, сам пристроил  ее  под
грушей, так-то, говорит, будет лучше.  "Ну,  летом  куда  ни  шло,  а  когда
наступит осень?" - хотела было спросить сестра,  но  вовремя  удержалась  из
опасения причинить брату еще одну боль.
     Сестру Ягнич сильно огорчил своей невеселой новостью. Она привыкла  уже
к тому, что брат  у  нее  только  гость:  навестит,  пробудет  денек-другой,
отдохнет - и до свидания. Думалось,  что  так  будет  всегда,  а  вишь,  как
обернулось... Конечно, она рада ему, родная ведь кровь, да  и  семья  у  нее
дружная, пригреют человека, не обидят, но как он  сам-то  будет  чувствовать
себя здесь? Вместо хаты старой теперь новая, без него возводилась. Подворье,
правда, отцовское и груша тоже, по крайней мере, полгруши принадлежит  брату
по праву. Да только утешит ли его это?
     С его-то самолюбивым характером?! Подумает  еще,  что  всем  он  тут  в
обузу,  прибавит  хлопот,  одним  своим  присутствием  нарушит  привычную  и
размеренную жизнь дома.
     Устроившись под грушей, гость сразу же  лег  и,  утомленный  с  дороги,
казалось, быстро уснул на своей раскладушке. Однако, когда Инна,  убирая  со
стола, в последний раз пробегала мимо груши, орионоц окликнул ее:
     - Инка!
     - Что вам... - Она замялась, не зная,  как  его  назвать  поделикатнее.
Дядя Андрон было бы слишком по-детски, по-прежнему дядька Андрон  -  звучало
бы грубовато, потому что кое-кто из девчат в медучилище, когда  о  комнибудь
из хлопцев хотел высказаться пренебрежительно, употреблял именно это словцо:
"увалень, недотепа, есть в нем что-то дядьковское"... И хотя Инна сама ни  о
ком так не говорила, слово "дядька" для нее никогда не  звучало  бранно,  но
сейчас ей все-таки хотелось отыскать что-нибудь более почтительное. И потому
обратилась к нему но имени и отчеству, как обращалась в школе к учителям:  -
Что вы хотели, Андрон Гурьевич?
     - Об одной вещи хочу тебя спросить.
     - Спрашивайте,- Она чуточку испугалась: о чем бы это?
     Гость молчал, будто и сам в последний миг заколебался,  спрашивать  или
нет. Потом всо же решился:
     - Что это такое... питекантроп?
     Она чуть было не рассмеялась. Так это было неожиданно, и такое  смешное
слово! Питекантроп!
     - Если не ошибаюсь, такое название имеет ископаемый  человек  или  даже
получеловек... А, собственно, зачем вам это?
     - Да просто так.
     - Л все-таки? Ничего ведь  не  бывает  просто  так.  Есть  же  какая-то
причина?
     - Нет-нет, просто. Как раз без причины,  взяло  да  и  втемяшилось.-  И
жестом руки он сразу же отпустил ее, иди, мол, себе...
     Она отошла на несколько шагов, а потом вдруг возвратилась:
     - Вы не грустите.
     - С чего ты взяла?
     - Да так. Расслабьтесь, выспитесь хорошенько, это восстановит силы.
     - Для чего?
     - Как - для чего? Для жизни!
     - А разве жизни такое старье нужно?
     - Вот этого я от вас не ожидала.- Она откровенно рассердилась.- Как  вы
можете  говорить  так?  В  любом  возрасте  человек,  ежели  он   настоящий,
драгоценность...
     Мне ли вам объяснять это? Вы всегда были  для  нас,  молодых,  символом
чего-то настоящего, даже героического.
     И остаетесь им, человеком, который несет в себе "Орион"!..
     А вы - нужен ли... Чтобы не слышала больше такого.
     Спите!
     Повернулась и ушла.
     Слово,  как  известно,  бывает  и  губительным  и  целительным,  бывает
сказанным некстати, это же пришло к Ягничу в самую нужную минуту!  "Человек,
который  несет  в  себе  "Орион"!.."  С  необычайной  обостренной   ясностью
почувствовал, что он действительно что-то значит, что здесь  он  не  лишний,
что хотя бы для этой вот родни не утратил он  какой-то  своей  цены,  может,
действительно чем-то ей нужен? А это ужо  немало.  Достаточно,  оказывается,
быть нужным хотя бы одной людской душе, чтобы твое присутствие на земле  уже
было оправданно...
     Сделал для себя такое маленькое открытие и тихо порадовался  ему.  Даже
улыбнулся: ай да племяннушка!..
     Девчонка, а вот как проучила тебя, лысого. Вот тебе и Инка!
     Утром подарил ей платок, такой, как и матери, японский,  яркий,  только
еще повеселее - красные цветы, разбросанные  по  золотисто-оранжевому  полю.
Угодил старик в самую аж точку! Обрадовалась племянница, подпрыгнула молодой
козочкой, показался ей дядин подарок даже символичным  -  вспомнилась  сразу
вчерашняя оранжевая безрукавка на Викторе.
     - Это будет память о вас, спасибо.
     Накинула перед зеркалом платок на голову, потом опустила на шею, повела
плечом туда и сюда, прокрутилась... Ягнич любовался ею: будто  юная  цыганка
из какойнибудь Калькутты. Кураевская смуглая красота - откуда она тут только
и берется? Из корней произрастает каких?
     Глаза ясные, а когда засмеется, что бывает нечасто, то  и  смех  у  нее
какой-то ясный, ничем  не  замутненный.  Загар  не  благоприобретенный  этим
летом, а врожденный, абрикосовый, с нежным густым румянцем, ровно  лежит  он
на щеках, на шее; движения плавные, не суетливые, и во всем  девичье,  самой
ею  еще,  быть  может,  не  осознанное  достоинство,  никого  не   унижающая
горделивость. Принцесса, да и только! А в особенности этот  взгляд,  орионец
еще вчера его заметил: глубокий, проницательный, тайком сочувствующий тебе.
     - Спасибо, дядя Андрон,- еще раз поблагодарила Инка и передала  так  ей
понравившийся платок  матери:  -  Вам  на  сохранение,  мама...  Зимою  буду
повязываться...
     А сейчас обойдется без платка, на работу торопится, побежала к  калитке
со свободно распущенными, вьющимися, смолистого отлива волосами;  волнистые,
они рябью морской играли на ярком солнце, рассыпаясь у девушки на плечах.
     - Вот она, наша  докторша-исцелительница,-  с  улыбкой  сказала  Ягничу
сестра, когда они остались вдвоем заканчивать завтрак на веранде.- Эта  всех
вылечит, потому что душой добра. Вот убежала, торопится, чтоб, упаси бог, не
уворовал кто-нибудь этот ее медпункт. Ах, молодость: обо всем думает, только
не о себе... Не успела оглядеться после училища, как предсодательша уже  вот
впрягла ее вместо себя...
     - Варвара, слыхал, часто хворает? - спросил брат.
     - А бросит работу и вовсе захиреет. Потому-то и боится уходить. Хоть  и
трудно ей, однако из рук все  еще  не  выпускает  своего  дела...  Известно:
только трудом на свете и держимся, на безделье человек усыхает. По себе  вот
сужу,- улыбнулась она,- чем больше хлопот, тем я здоровее.
     От Ягнича не укрылось, что  сестра  после  вчерашнего  когда  принимала
гостей и на время будто расцвела, сегодня словно поблекла, приугасла. А  еще
хвалится, что здоровеет в хлопотах... Годы и на ной оставили свои  отметины.
Густо лучатся морщины у глаз, нет и в глазах былого огня...
     Черными остались только брови, в косах  туманятся  нитки  седины.  Была
красота да сплыла, как в песне поется. Хоть  то  хорошо,  что  не  безвестно
уплыла, а доченьке подарена...
     - Счастлива ты, сестра, с такими детьми.
     - Это правда. Для матери большего счастья не бывает.
     - Найти бы теперь Инке пару достойную... Аль, может, уже нашла?
     - Не  заметил,  как  вспыхнула  вчера,  когда  Василина  сболтнула  про
учительского сынка? Это ж Инкина любовь.
     Давняя, еще со школы. Первая, как говорится...  Ох,  боюсь  я  этой  их
любови!  И  чем  только  вскружил  он  ей  голову!  Без  ума  от  него,   от
непутевого... Да ты ведь Виктора знаешь?
     - Веремеенко?
     - А чей же, один он у нас  такой  ветрогон.  Не  на  трактор  сел,  как
другие, а на скамью подсудимых... Наплакалась мать, до сих пор еще от  стыда
со двора не выходит...
     А он, хоть и отбыл срок,  в  Кураевке  не  появляется,  боится,  знать,
показываться на глаза землякам:  где-то  в  районе  застрял,  с  дружками  в
чанных, поди, денно и нощно околачивается. Одним словом, проходимец, а наша,
я ж вижу, по нему прямо-таки умирает...
     - В этом мы ей не судьи,- заметил брат,-  Знаешь  но  себе:  сердцу  не
прикажешь...
     - Оно-то так. А только как подумаю, что такой никудышний человек  зятем
придет... за стол сядет...  Ралве  ж  она  ему  ровня?  Училище  с  отличием
закончила, круглые пятерки, способности у нее ко всему... Медичка, да еще  и
стихи пишет, сама песню сложила!..
     - Песню? Инка?
     - Вот то-то и оно! Радио наше дважды уже передавало: слова Инны  Ягнич,
а музыка... да, наверное, и музыка ее! Некоторые говорят:  кому  они  нужны,
эти новые песни, если уже и старых не поют...  Теперь  ведь  принято  больше
готовые слушать, с пластинок! Не понимают нынешние, что это  за  сладость  -
собственным голосом живую песню петь... Чудное занятие,  мол,  для  Кураевки
песий слагать.
     А по-моему, если девушке  захотелось  сложить,  так  пускай,  кому  это
помешает? Бывает такое на душе, что песней только и выскажешь. Наша вон мама
сколько песен знала - и для будней, и для праздников... О  господи,  что  же
это я тут с тобой рассиживаюсь, меня ведь там малышня ждет,вспомнила она про
детсад.
     - Хлопотная работа? - спросил Ягнич.
     - Хлопотная, и очень, но все же легче, чем на комбайне. Вот там работа!
Пока была помоложе, оно ничего, даже  самолюбию  льстило,  когда  слышала  о
себе: вон, мол, она, Ягничева, наравне с мужем встала к штурвалу... А потом,
чувствую, эге! Это уже не для твоих лет, молодица... И хотя  не  жаловалась,
Чередниченко сам заметил: за комбайнерство говорит,  Ганна,  хвала  и  слава
тебе, но  поскольку  вырастила  достойного  сына  -  штурмана  для  степного
корабля, воспитательские  проявила  способности,  перевожу  тебя  отныне  на
детсад... Воспитывай этих комариков. Вот там и кручусь... Что ж, побегу.  Ты
уж извиняй, братик, сам будешь тут грушу сторожить...
     - Посторожу,- глухо ответил орионец.
     По как только сестра ушла со двора,  начал  и  он  куда-то  собираться:
принарядился, осмотрел себя перед зеркалом, коснулся ладонью щеточки усов.
     Идет по Кураевке Ягпич. Малолюдна она в  это  время  уборочной  страды,
лишь изредка с какого-нибудь двора выскочит на улицу ребенок. Когда-то  дети
здесь, как воробьи, в пыли вдоль улицы копошились, ныне куда реже  встретишь
чьего-нибудь карапуза, но как только встретится таковой,  моряк  не  оставит
его без внимания.
     - Чей ты?
     - Яковин.
     - Какого же это Якова?
     - Ну, того... Ягничевского.
     И долго еще потом прикидывает орионец, из каких же  это  Ягничей  будет
этот малый Мурза Замурзаевич? Окажется, что никакой он тебе и  не  родич.  И
все-таки пожалеешь, что не приберег для  него  в  кармане  игрушки-гостинца,
дети есть дети... Отнюдь не все взрослые вызывают  у  Ягнича  приязненное  к
себе отношение. Бывает, такой пустой или криводушный, фальшивый вьется около
тебя, встретится где-нибудь такая харя отвратительная, ползучая, что век  бы
ее не видел, но человек - рептилия мерзкая. А вот дети всегда хороши, всегда
с ними отрадно, всюду они Ягничу милы - милы в своем ли, в чужом ли порту...
     Забралось  вон  на  вишню  крохотное   это   существо,   сквозь   ветки
постреливает оттуда украдкой в  тебя  шустрыми  глазенками,  другое  носится
вдоль улицы верхом на велосипеде... Глянешь на него - душа сама  спрашивает:
каким  оно  будет?  Какой  увидит  свою  Кураевку?  Кого  вспомнит  в   ней?
Разрослась, настроила много новых домов, да все  под  шифером,  под  соломой
лишь изредка кое-где попадаются...
     А что там уж говорить про мазанки чабанские из самана,-  молодые  люди,
наверное, и не знают, что оно такое - саман, как строились из него хаты,  не
слыхали, как, к примеру, прялка гудит или как просо в ступе толкут - так что
аж хата дрожит... А были ведь в Кураевко такие, у кого и  хаты-то  своей  не
было - слепит себе халупу из глины или полуземлянку соорудит  -  вот  и  все
хоромы...
     Никто теперь не поверит, что в шалашах из камки, из морской травы, люди
жили, а ведь  Андропове  детство  именно  в  таких-то  "палатах"  ютилось...
Оставили бы хоть для музея какую-нибудь подслеповатую мазанку, чтобы было  с
чем сравнивать все нь1неШнее. Дворец культуры отгрохали  на  шестьсот  мест,
универмаг сверкает витринами не хуже, чем  в  городе,  да  и  сама  Кураевка
станет когда-нибудь городом, каким-нибудь приморским Кураевградом. Похоже на
то...
     Оказавшись в центре села, Ягнич прежде  всего  пошел  к  обелиску.  Так
делал всегда, когда приезжал в Кураевку.
     Медленно - в который раз! - вчитывался в скорбный реестр тех, чьи имена
вычеканены по камню золотом, в Диконавленко, Рябых да Черных,  Чередниченко,
Щадеико да Ягничей,- Ягничами заканчивался алфавитный список почти  у  самой
земли. Огонь горит, шевелится язычком синего пламени -  газовый  баллон  под
ним  время  от  времени  меняют.  Много  цветов  вокруг,  розы  всевозможных
оттенков, вот только сильно припорошены пылью; между цветами, между колючими
кустами роз осот гонит, молочай разросся да лебеда. А ведь  сельсовет  через
дорогу, молодой скучающей секретарше из окна хорошо виден  этот  чертополох,
могла бы выйти да и выдергать сорняки...
     Оказался Ягнич затем в самом конце  села,  на  старом  кладбище.  Между
осевшими, едва заметными в бурьяне безымянными  холмиками  разыскал  могилки
отца-матери, они огорожены штакетом, сам в  прошлый  приезд  сделал  ограду.
Постоял в раздумьях Ягнич и тут. Отсюда открывалось море, хорошо видна  была
вдали его своевольная, манящая синева. Вот оно, безбрежное, полное  сияющего
простора... Ослепило, болью отозвалось в груди. Вот так, Ягпич: из  бурьянов
выглядываешь теперь свое море, из полынной суши в тоске всматриваешься в его
голубые, вечно влекущие просторы... Хотя бы еще в один рейс!  Хотя  бы  -  в
один... Не выходит. Только, видимо, и  остался  тебе  один  рейс  -  на  эту
кураевскую, подернутую полынной проседью могильную окраину.  Выкопают  тебе,
Ягнич, вот здесь, среди полыни да чабреца, хату последнюю, ту,  над  которой
разве лишь чья-то добрая душа тополек посадит...
     На "Орионе" - вон там, кажется, никогда не умер бы Ягнич! Новым рейсом,
с новыми курсантами идет сейчас "Орион" где-нибудь,  может,  в  Эгейском,  в
синейшем из морей... Под ровным ветром, среди сверкающих, захватывающих  дух
просторов сразу повзрослевшие мальчишки ведут корабль, спокойно  поглядывает
вокруг чья-то гаревая молодость, и упругий ветерок ласкает  ее,  и  тихонько
поют над ней паруса! А может, пробегает сейчас твой "Орион"
     в тех водах, где его любят встречать дельфины, им почемуто  радостно  и
весьма любопытно плыть рядом с судном, сопровождать его как можно дальше.
     Дельфины ведь испытывают какую-то странную  привязанность  к  людям:  а
может, и они, эти непонятные нам морские  создания,  тянутся  к  человеку  в
поисках высшей доброты, надеясь найти в  ном  самого  верного  друга,  нечто
близкое к совершенству? Идти рядом с "Орионом", резвиться,  покапывать  свою
ловкость  и  удаль  молодым  морякам  -  это   для   дельфинов   отраднейшее
развлечение.  Упругие  и  лоснящиеся,  колесом  изгибаясь,   живыми   дугами
выскакивают они из воды, по-робячьи  играют,  кажется,  даже  смеются,  шлют
экипажу сквозь серебристые брызги CROII дельфиньи улыбки.  На  Ягнича  порой
накатывалось какое-то наваждение, временами ому казалось: а уж не его ли это
утонувшие под бомбами детишки, что превратились там, под водой,  в  веселых,
озорных дельфинят?..
     Когда на обратном пути Ягнич проходил мимо кураевскои пекарни, в дверях
вдруг точно выросла Нелькл.
     - С добрым днем, дяденька! На прогулку вышли?
     Из дверей жарко дохнуло горячим, вкусным духом только  что  испеченного
хлеба. Нолька, как заправский пекарь, в белом чистеньком халате,  приветливо
красуется на пороге, раскрасневшаяся, разгоряченная, разомлевшая у ночей.
     - Паляпицы только что вынула, может, угостить?
     Нет, благодарствую.
     - Так хотя бы - бублик?
     - Благодарю и за бублик.
     - Ну как же так, дяденька...
     И с ходу - снова про сына. Целую ночь не спала, все ломала голову, идти
или не идти парню в мореходку...
     Выдержит ли от; там, не осрамится, не прогонят ли?
     -  Мореходка,  известно,  не  рай,-  сдержанно  сказал  Ягнич.-  Видеть
мореходку, шагающую на параде, в бескозырках, в лентах - это одно... А когда
он, мальчишка, в бурю сидит на палубе да неумелыми руками школьника зачищает
стальной конец - это уж другая мореходка...
     Заглавная... Там у него все руки в крови...
     - Ой, горюшко!
     - Почему же ты его не прислала ко мно?
     - Стесняется! Стыдлив он  у  меня...  Если,  говорит,  поступлю,  тогда
пойду. А то еще, мол, подумают, что подхалим, лебезун,  слабодух,  протекции
искать пришел!.. Нет, я все-таки уговорю его в училище попроще - в торговое.
     Он уже вроде и сам склоняется...
     - Если склоняется, ну, тогда что ж, пускай идет.
     Только  чтобы  людей  потом  не  обсчитывал,  когда  станет  директором
универмага.
     Ягнич ужо  собрался  было  идти  дальше,  но  разбитная  бабенка  снова
остановила его:
     - Постойте минутку!..
     Метнулась в пекарню, появилась на пороге с большой, пышной паляницей  в
руках.
     - Посмотрите: горячая, дышит еще!
     Давно не видел Ягнич такой высокой да пышной паляницы,- улыбнулся:  вот
тебе и Нелька!.. Такую гору испечь - это тоже надо уметь, это же талант...
     - Будьте ласковы, Гурьевич, возьмите, это лично вам!
     - Это ж диво какое-то! С рушником да на свадьбу бы кому-нибудь, а ты...
Нет, нет,- отмахнулся Ягнич, хотя в душе был тронут.- Хлеба у нас  полно  па
столе...
     - Знаю, но пусть рядом с ихним будет и ваш, вот этот...
     Лично ваш.
     Ягнич обиделся:
     - Пока еще не делимся... Никто хлебом еще не  попрекнул.  Может,  и  не
попрекнет... - буркнул напоследок тихо, вроде про себя, и пошел дальше.
     Двери Дворца культуры, мимо  которого  он  проходил,  теперь  оказались
открыты. Ягнич решил заглянуть, перо  ступил  порог.  В  просторном,  полном
света вестибюле ни души. Тихо, не слышно ничьих шагов. На стенах - карти  ны
больших размеров, заказные,  современные,  Чередни  чецко  заказывает  их  в
городе, в художественных мастерских, и хорошо оплачивает,  считая,  что  для
этого дела грешно жалеть казну. На самой большой картине - птицеферма, белые
куры или гуси рассыпались вдали, на переднем плане веселая  девушка-птичница
в белом халате... По соседству холст с прудом, с  ядовито-зеленой  вербой...
Под самым потолком браво  улыбающийся  парнишка  на  тракторе...  На  краски
живописец не скупился, накладывал их щедро,  толстым  слоем,  глядевшему  на
полотно посетителю так и кажется, что эта многоцветная масса вот-вот растает
и потечет...  В  дальнем  углу  вестибюля,  наглухо  отгороженном  витринным
стеклом, зеленейт какие-то заросли и будто поблескивает вода - аквариум там,
что ли? Ягпич направился туда и  был  разочарован:  никакой  воды.  Паль  мы
торчат остролистные, похожие на  осоку,  а  под  ними,  среди  искусственных
кустиков и камешков... вот тут открывались сущие чудеса! Ягнич, еще не  веря
своим глазам, увидел там давних знакомых - чучела, которые  он  собственными
руками набивал в рейсах для кураевских ребят. Вот так встреча... Прислонился
к стеклу головой, застыл, растроганный, изумленный: надо же так... Стоял, не
отрывая лба от стекла,  толстого,  непробиваемого,  рассматривал  экспонаты.
Если бы кто-нибудь зашел сейчас во Дворец, увидел бы сцену неповторимую,  из
всех вестибюлг.- ных картин эта -  с  Ягничом  -  была  бы,  пожалуй,  самой
разительной и самой грустной: по сию сторону витрины старый мастер, а по ту,
за стеклом, в огромной стеклянной клетке... собранные чуть  ли  не  во  всех
концах света,  сотворенные  им  чучельные  пересохшие  создания.  Большие  и
маленькие представители птичьего мира, редкие и совсем диковинные, морские и
певчие, знакомые этому побережью и совсем  безымянные  из  рода  журавликов,
турухтанов и канареек, ласточка белогрудка,  баклан  нездешний,  тропические
попугаи  в  ярком  оперенье...   Каждая   птичка   стеклянным   невозмутимым
глазком-бусинкой  посверкивает,  сторожко  следит  из-за  стекла  за   своим
творцом. До хрупкости иссушенные, пылью,  хотя  и  за  стеклом,  припорошены
густо, никуда уже они отсюда не снимутся, не полетят... Были  жизнью,  стали
коллекцией в стеклянной, будто безвоздушной клетке...
     Резко  отвернулся  Ягпич  и  пошел  прочь,  унося  в  душе  тяжесть  от
увиденного.
     Но все-таки и в зал потянуло заглянуть. Двери не заперты, распахнул,  с
некоторой  торжественностью  ступил  за  порог.  В  просторном  помещении  -
полумрак и даже прохлада. Не зал, а целый корабль океанский.  Лозунги  всюду
на красных полотнищах, в глубине сцены давняя, не убранная  после  какого-то
представления декорация: бутафорская  хатка  беленькая,  цветущие  мальвы  у
окна, плетепь с горшками да кувшинами на кольях; а рядом - девушка в вышитом
наряде, в венке, с коромыслом на плече... Стоит  как  живая,  осанкой  очень
похожа на Инку. Может, с нее кто-нибудь  и  рисовал?  Стулья  не  стулья,  а
прямо-таки кресла царские,  спинки  сверкают  черным  лаком,  сиденья  обиты
мягким  небесно-голубым  плюшем.  Даже  посидеть  захотелось.  Сел  Ягнич  и
вздохнул наконец-то всей грудью.
     Можешь отдохнуть. А где-то в дальнем  углу  сумеречно  затаился  и  on,
неотвязный бес одиночества. Зубоскалит.
     Сиди,  сиди,  Ягнич.  Кажется,  достиг...   Это   ли   не   блаженство?
Один-одинешенек - на все шестьсот голубых плюшевых мест!

        x x x

     Нa втором этаже Дворца, в левом его крыле, послышались шаги, кто-то там
появился.  Широкая,  ведущая  туда  лестница  словно   приглашала:   "Плиз!"
Поднявшись  по  сделанным  под  мрамор   ступенькам,   Ягнич   перво-наперво
натолкнулся  глазами  на  табличку:   "Историко-краеведческий   музеи   села
Кураспки".
     Вошел.  В  щуплепькой  фигуре,  которая  в  противоположном   углу   за
нагромождением прялок и ступ разбирала какие-то допотопные предметы, Ягнич с
трудом узнал Панаса Веремеенко. Так изменился человек! Солнца нет,  а  он  в
темных очках, шляпа капроновая на голове... Услышав шаги, Панас  Емсльянович
тотчас  же  отложил  мотовило  (это  было  подлинное  доисторических  времен
мотовило,  обмотанное  нитками),  резко  приподнял  голову,  спросил   почти
испуганно:
     - Кто там?
     Ягнич подошел к нему на близкое расстояние и остановился молча:  может,
все-таки узнает сквозь темные свои очки...
     - Кто ты? - спросил учитель встревожеино.- Это ты, Витька?
     Ягнпча даже оторопь взяла, как-то жутковато стало.
     Смотрит сверстник на тебя почти в упор, прямо в глаза, а мерещится  ему
кто-то другой.
     - Ягнич я. Апдрон.
     - Андреи?  Вседержитель  морей?  Извини...  -  тотчас  же  прояснилось,
посветлело лицо музейного хлопотуна.- Слыхал я, что ты  в  Кураевке.  Прошу,
заходи, заходи.- Панас Емсльянович засуетился и сразу же с жалобой: - Слепну
я, Андрон, катастрофически терято зрение.
     - В Одессу нужно, в институт света...
     - Был. Сначала немного помогло, а теперь снова...
     Меркнет передо мною белый свет.  Все  расплывается,  и  тебя  вот  вижу
сейчас, будто сквозь толщу воды. Только тень от тебя. Весь  будто  стоишь  в
воде с головой...
     Ягничу снова стало грустно: "Я для него вроде водоросли..."
     - Храню пот наше прошлое, Андрон... Для кого