ей, накачивался под шумок vinho
verde********** и мрачнел. Когда в полночь небо расцвело пышными гроздьями
салюта, он помрачнел еще больше; наконец, в стельку пьяный, он встал,
пошатываясь, на ноги и, брызгая слюной, выдал собравшимся свой не менее
пышный залп оскорблений.
- Чему это вы так радуетесь? - орал он, качаясь. - Думаете, сегодня ваш
праздник? Как бы не так! Маколеевы ополченцы поганые. Дошло, нет? Английские
выкормыши - понятно? Малый народ! Гайки не с той резьбой. Нечего вам тут
делать. Вы такие же чужие здесь, как - забыл слово - лунатики. Люди с луны,
то бишь. Вечно не то читаете, вечно не так думаете, вечно не ту позицию
занимаете. Даже мечты ваши чертовы все растут из заграничного корня.
- Перестаньте паясничать, Васко, - сказала Аурора. - Все мы потрясены
индуистско-мусульманской резней. У вас нет монополии на эту боль; у вас
только на кислое вино монополия да на глупость немыслимую.
Это отрезвило бы почти каждого; но это не отрезвило бедного
разошедшегося Васко, обезумевшего на почве истории, любви и великого своего
притворства, которое стоило ему таких мук.
- Бездари самодовольные, обормоты от искусства! - возглашал он, опасно
кренясь набок. - Сексуально-агрессивная Индия - оп-ля! Черт. Я хотел сказать
- социально-прогрессивная. Вот-вот. Бред собачий. Пандит Неру вам все совал
под нос этот товар, как базарный торговец дешевые часы, вы их купили и
теперь удивляетесь, почему они не идут. Весь этот ваш поганый Конгресс -
сплошные продавцы поддельных "ролексов". Вы думаете, сейчас Индия возьмет и
перекувырнется, а вместе с ней все эти их поганые кровожадные боги
кувырнутся и откинут копыта. Аурора, великолепная наша хозяйка, грандиозная
дама, великая художница, думает, что она танцуя может разделаться с богами.
Танцуя! Тат-тат-таа-дригай-тан-тан! Тай! Тат-тай! Тат-тай! Господи Иисусе.
- Миранда, - сказал Авраам, поднимаясь с места. - Хватит вам.
- А у меня и для вас есть словечко, милый наш босс-бизнесмен Ави, -
захихикал Васко. - Позвольте сделать маленький намек. В этой поганой стране
есть только одна сила, которая может побороться с ихними богами, и никакой
это не ваш треклятый социальный прогресс. Это не треклятый ваш пандит Неру с
его треклятыми правами меньшинств и кустарными базарными
конгрессистами-прогрес-систами. Знаете, что это за сила? Я скажу, чего ж не
сказать. Коррупция. Понятно? Взятки и все такое.
Он потерял равновесие и стал заваливаться назад. Двое слуг, одетых
наподобие Неру в белые кители с золотыми пуговицами, поддержали его, готовые
по первому знаку Авраама удалить его с пиршества. Но Авраам Зогойби медлил,
позволяя Васко доиграть спектакль.
- Веселое старое вонючее взяточничество, - продолжал Васко сюсюкающим
тоном, словно разговаривал с любимой старой собакой. - Как мы говорим?
Отстегнуть, подмаслить, дать на лапу. Я понятно говорю? Ави-джи, вы меня
поняли? Васко Миранда дает вам определение демократии: один человек - одна
взятка. Вот так. Вот он, самый большой секрет. Без дураков. - Вдруг, что-то
сообразив, он поднес руки ко рту. - Ох. Ох. Ну я и дурак. Набитый дурак
Васко. Какой же это секрет? Ави-джи ведь такая большая вонючая шишка, он,
конечно же, и без меня все знает. Такая большая-большая курица, которая чему
хочешь научит все наши жалкие яйца, вместе взятые. Прошу извинить. Разрешите
откланяться.
Авраам кивнул; люди в белых кителях взяли его под мышки и потащили
спиной вперед.
- Еще только одно! - завопил Васко так громко, что слуги
приостановились. Он висел на них, как набитая ватой марионетка, грозя
безумным пальцем. - Всем вам добрый совет. Грузитесь вместе с англичанами на
корабли! Собирайте ваши вещички и уебывайте. Вам тут нечего делать. Вот я
вам задам! Кыш отсюда! Уматывайте подобру-поздорову.
- Ну, а себе, - сказал Авраам со стальной вежливостью, стоя среди
изумленной тишины. - Себе, Васко. Себе вы какой дадите совет?
- А, себе-е-е-то, - протянул Васко уже издалека. - Обо мне не
беспокойтесь. Я португалец.
*Мор - павлин (хиндустани).
** Бадмаш - нахал (хиндустани).
*** Имеются в виду знаменитые художники Жорж Брак (1882-1963) и Пабло
Пикассо (1881-1973).
**** Имеется в виду популярный герой мультфильмов - моряк Попай, у
которого, стоит ему поесть шпината, стремительно растут мышцы.
*****Крылатая фраза из американских фильмов-вестернов про "Одинокого
объездчика"
****** Билли Бантер - хитрый, жадный и лживый мальчишка-толстяк в
рассказах Ф. Ричардса и в английских комиксах.
******* Парсы - потомки персов, некогда вытесненных мусульманами с
территории нынешнего Ирана. Парские фамилии иногда бывают "значащими".
"Кэшонделивери" в буквальном переводе с английского означает "деньги после
доставки".
******** Тибиа-колледж - медицинский колледж, где преподавание ведется
по традиционной системе "юнаки".
********* Здесь обыгрывается английский детский стишок о герцоге
Йоркском, маршировавшем со своей десятитысячной армией вверх и вниз по
склону холма.
********** Кислым вином (португ.).
11
До сей поры так и не снят фильм под названием "Отец Индия".
"Бхарат-пита"? Странно звучит. "Хиндустан-ке-Бапуджи"? Что-то
специфически-гандийское. "Валид-э-Азам"? Напоминает о Великих Моголах.
"Мистера Индию" мы, правда, недавно получили - вероятно, самое топорное из
всех подобных националистических наименований. Герой - глянцевый молодой
красавчик, пытающийся убедить нас в своих качествах супергероя; никаких
патерналистских коннотаций нет и в помине, ни тебе боевого индийского
абба-мена*, ни патриархального Индопапы. Всего-навсего наш малорослый Джеймс
Бонд с наклейкой "Сделано в Индии". Великолепная Шридеви, эта чувственная
сирена во влажно-облегающем сари, с презрительной легкостью заняла в фильме
центральное место... но я вспоминаю эту картину по совсем другой причине.
Мне кажется, что постановщики этой дешевой феерии, настолько же малозначащей
со всеми ее цветовыми эффектами, насколько значительна была старая сумрачная
материнская сага Наргис, сами того не желая, все-таки показали нам
национального папашу. Вот он сидит, дракон в своей пещере, тысячепалый
кукловод, средоточие мрака; маршал вооруженных автоматами "узи" легионов,
повелитель столпов адского пламени, дирижер всей потайной музыки низших
сфер; архизлодей, темный главарь-капо, всем Блофельдам Блофельд, всем
Мориарти Мориарти**, всем крестным отцам крестный отец: Могамбо. Имя,
позаимствованное из старой полузабытой ленты с Авой Гарднер на африканские
мотивы, выбрано с тем расчетом, чтобы не задеть ни одно из
национально-религиозных сообществ страны: оно не мусульманское, не
индусское, не парсское, не христианское, не джайнское и не сикхское, и если
в нем слышен отзвук экзотической карикатуры на обитателей "черного
континента", каковой был послевоенный голливудский фильм "Сандерс с реки", -
что ж, с такой разновидностью ксенофобии можно не опасаться нажить много
врагов в сегодняшней Индии.
Борьба "Мистера Индия" с Могамбо заставляет вспомнить многие другие
киношные схватки сыновей и отцов. Вот кульминация фильма "По лезвию бритвы",
когда мятежный робот раскраивает череп своему творцу в роковых сыновних
объятиях; вот в "Звездных войнах" ведут смертельную дуэль Льюк Скайуокер и
Дарт Вейдер, предводители светлых и темных сил. И еще в этой пошлой драме с
ее карикатурным злодеем и приторным героем я вижу многокрасочное отражение
того, о чем не сняли и не снимут фильма, - истории об Аврааме Зогойби и обо
мне.
x x x
На первый взгляд он был полнейшей противоположностью царю преисподней.
Авраам Зогойби, каким он виделся мне в детстве, стареющий мужчина, чья
хромота - следствие падения каменной вазы - с возрастом усилилась,
производил впечатление слабой, незначительной личности, он хрипло, судорожно
дышал и часто поднимал к груди ладонь правой руки услужливо-покорным
движением, которое можно было понять и как самозащиту. Насколько же мало
(если не считать почтительности складского управляющего) осталось в нем от
человека, внушившего Ауроре глубочайшую и острейшую перечную любовь! Память
детства сохранила во мне довольно-таки бесцветный призрак, возникающий время
от времени на периферии шумного и пышного двора Ауроры, чуть согбенный,
идущий неуверенной походкой и неопределенно хмурящий брови, как это делают
слуги, выражая тем самым внимание и готовность помочь. В этом легком наклоне
тела вперед было что-то отталкивающе-униженное, что-то
неприятно-заискивающее. "Вот вам тавтология, - часто говорила злоязычная
Аурора, вызывая всеобщий смех. - Слабый мужчина". И я, которому Авраам был
отцом, не мог не презирать его за то, что он соглашается быть посмешищем, и
мне казалось, его слабость унижает всех нас - всех мужчин, разумеется.
По странной логике сердца великая страсть Ауроры к "ее еврею" после
моего рождения быстро сошла на нет. Что весьма характерно, она объявила о
своем охлаждении всем и каждому. "Когда я вижу, как он идет на меня, весь
распаленный и пахнущий карри, - хохотала она, - баап-ре! Батюшки мои! Тогда
я прячусь за спинами детей и затыкаю нос". Все эти насмешки он сносил
совершенно безропотно. "Вот вам наши мужчины! - распространялась Аурора в
своей знаменитой оранжевой с золотом гостиной. -Он либо павлин, либо
серенький. Но даже если павлин, как мой мор, все же он ничто по сравнению с
нами, девушками, - мы-то распространяем ослепительное сияние. Мой вам совет,
выбирайте сереньких! Они тюремщики наши. У них в руках чековые книжки и
ключи от наших золотых клеток".
Это был максимум благодарности, какую она была способна выразить
Аврааму за неистощимость его банковских счетов и великолепие золотого
дворца, который он так стремительно возвел для нее на фундаменте ее
семейного состояния, бывшего, при всем очаровании старинных традиций, не
более чем деревней, сельским поместьем, скромным провинциальным городишком в
сравнении с мегалополисом их теперешнего капитала. Аурора отнюдь не была в
неведении о том, что роскошь ее существования стоит денег и что тем самым
она привязана к своему Ави. Порой она приближалась к тому, чтобы признать
это вслух и даже проявить беспокойство из-за неумеренности своих расходов и
распущенности своего языка, которые могли подорвать ее благосостояние.
Любительница страшных историй, рассказываемых на сон грядущий, она не раз
повторяла мне притчу, в которой скорпион, упросив лягушку переправить его
через ручей в обмен на его обещание не жалить свое средство передвижения,
все же нарушает уговор и посреди ручья впивается в земноводное со всей
роковой силой. Перед тем, как и лягушка, и скорпион идут на дно, убийца
просит у жертвы прощения. "Ничего не мог с собой поделать, - объясняет он. -
Такова моя природа".
Авраам, как мне стало ясно годы спустя, был покрепче любой лягушки:
Аурора жалила его, повинуясь требованиям своей природы, а он все не тонул.
Как поверхностно было мое презрение к нему, как много времени мне
понадобилось, чтобы понять его боль! Ибо он ни на миг не переставал любить
ее столь же страстно, как в день их первой встречи; и все, что он делал, он
делал ради нее. Чем более явно, чем более публично она предавала его, тем
всеохватней и скрытней становилась его любовь.
(И когда я узнал, какие дела он совершил, - дела, на которые презрение
было бы совершенно недостаточным ответом, - я почувствовал, что не могу
вновь вызвать в себе то юношеское отвращение; ибо я уже был во власти
лягушки из другого болота, и мои собственные дела лишали меня права судить
отца.)
Когда она оскорбляла его публично, она делала это с ослепительной
брильянтовой улыбкой, как бы означавшей, что она только шутит, что ее
постоянные шпильки - не более чем внешняя форма восхищения, слишком
необъятного, чтобы выразиться прямо; улыбка, можно сказать, заключала ее
поведение в иронические кавычки. До конца убедительным это, правда, никогда
не было. Частенько она пила (антиалкогольные ограничения вводились и
отменялись параллельно со взлетами и падениями в политической карьере
Морарджи Десаи***, но после разделения штата Бомбей на Махараштру и Гуджарат
город распрощался с ними окончательно), а когда пила - ругалась. В полном
сознании собственного таланта, во всеоружии языка, столь же безжалостного,
как ее красота, и столь же яростного, как ее искусство, она никому не
позволяла уйти от ее колоратурных проклятий, от ястребиных пике, джазовых
импровизаций и витиеватых газелей ее брани, раздававшейся всегда с
неизменной полированно-каменной улыбкой, служившей своего рода анестезией
для жертв, у которых она выдирала внутренности. (Хотите знать, каково было
жертвам - спросите меня, ее единственного сына. Чем ближе работаешь к быку,
тем легче угодить к нему на рога.)
Разумеется, это была Белла и еще раз Белла, вернувшаяся, как и было
предсказано, чтобы вселиться в собственную дочь. "Теперь я буду вместо нее,
- сказала Аурора, - ясно вам?"
Представьте себе: в кремовом шелковом сари, по краю которого шел
золотой геометрический узор, что вызывало в памяти тогу древнеримского
сенатора, - или, если упоение собой возносило ее особенно высоко, в еще
более роскошном сари императорско-пурпурного цвета - она покоится в шезлонге
и, клубами выдувая, как огнедышащий дракон, дым дешевой цигарки "биди",
заполонивший всю гостиную, председательствует на одной из своих не слишком
частых, но скандально знаменитых вечеринок с виски и кое-чем похуже,
вечеринок, дающих своей роскошной распущенностью массу лакомой пищи
городским сплетникам; хотя сама она ни разу не была замечена в баловстве,
будь то с мужчинами, с женщинами или с иглами... Бывало, в поздний час, в
самый разгар гульбы она вставала и, как поддатая пророчица, принималась
кровожадно пародировать пьяный выпад Васко Миранды в ночь Независимости; не
опускаясь до признания его авторского права, вследствие чего собравшиеся
даже не подозревали, что ее слова - дерзкая вариация на заданную тему, она в
деталях описывала грядущее изничтожение ее гостей - художников, моделей,
сценаристов полукоммерческого кино, трагических актеров, танцовщиц,
скульпторов, поэтов, плейбоев, спортсменов, шахматистов, журналистов,
азартных игроков, контрабандистов, промышляющих индийской стариной,
американцев, шведов, чудаков, дам полусвета, всех самых симпатичных и
бешеных из "золотой молодежи" города, - и пародия была настолько
убедительной, настолько точной, ирония была так глубоко спрятана, что
невозможно было не поверить этому злорадному облизыванью губ или - поскольку
ее настроение быстро менялось - этому олимпийскому, божественному
безразличию.
- Подделки под жизнь! Исторические аномалии! Кентавры! - бушевала она.
- Не рассчитывайте, что вас пощадят грядущие бури! Полукровки, метисы,
призраки, мертвяки! Рыбы без воды! Грядут скверные времена, милашки вы мои,
не надейтесь, что пронесет, и тогда всю нежить пинком под зад отправят к
дьяволу, ночь поглотит всех призраков, и жиденькая ваша полукровь потечет,
как вода. А я, заметьте, останусь целехонька, - произносила она в
заключение, на самом гребне подъема, гордо расправив плечи и уставив в
небеса палец, подобный факелу статуи Свободы, - благодаря моему Искусству,
несчастные вы ничтожества.
Но гостей, которые к тому уже времени лежали штабелями, пронять было
невозможно.
Потомству своему она тоже предрекала всяческие беды:
- Мои детки вышли худо, уцелеют - будет чудо.
...А мы - мы употребили жизнь на то, чтобы оправдать ее предсказания на
все сто, двести и триста... говорил ли я о том, что она была совершенно
неотразима? Слушайте же: она была для нас светочем жизни, возбудительницей
мечтаний, возлюбленной ночных грез. Мы любили ее даже когда она уничтожала
нас. Она заставила нас любить ее такой любовью, которая была, казалось,
слишком велика для наших тел - словно создана ею самой и преподнесена нам,
как преподносят произведение искусства. Если она попирала нас, то мы ведь
сами с радостью ложились под ее звенящие шпорами сапожки; если она поносила
нас в своих ночных тирадах, то нам ведь доставляли наслаждение удары ее
языка-кнута. Именно когда я понял это, я простил моего отца; ибо мы все были
ее рабами, но по ее великой милости ощущали это рабство как подлинный рай.
Такое, говорят, под силу только богиням.
А после ее рокового падения в скалистые воды мне подумалось, что, когда
она с такой высокомерно-ледяной улыбкой и с недоступной ни для кого иронией
предсказывала катастрофу, она предсказывала ее не кому-то другому, а себе.
x x x
Я простил Авраама еще и потому, что начал понимать: хотя они перестали
спать в одной постели, для каждого из них другой был тем человеком, в чьем
расположении он более всего нуждался, и моей матери так же необходимо было
одобрение Авраама, как ему - ее благодарность.
Ему первому она показывала все свои работы (следом шел Васко Миранда,
неизменно противоречивший тому, что говорил отец). Десять лет после
объявления независимости Аурора пребывала в глубоком творческом кризисе, в
полупараличе, вызванном сомнениями не только в реалистическом искусстве, но
и в сути самой реальности. В немногих живописных работах этого периода видны
ее муки и смятение, и, оглядываясь назад, легко почувствовать в этих
полотнах столкновение между игровой стихией Васко Миранды с его любовью к
воображаемым мирам, не знающим иного закона, кроме всевластной прихоти
художника, и догматической убежденностью Авраама в том, что на данном
историческом этапе стране нужней всего простой незамутненный натурализм,
который поможет Индии увидеть самое себя. Аурора тех лет - и это была одна
из причин ее пошловатых ночных тирад под градусом - неуверенно колебалась
между ревизионистской, принужденно-мифологической живописью и неловкими,
порой даже ходульными рецидивами помеченной ящерицей "чипкалистской"
документалистики. Немудрено было художнику потерять индивидуальность в то
время, когда столь многие мыслящие люди придерживались мнения, будто величие
и накал страстей, присущие жизни громадной страны, могут быть выражены лишь
посредством безличного патриотического объективизма. Так что Авраам был
далеко не единственным приверженцем такого взгляда. Великий бенгальский
кинорежиссер Сукумар Сен, друг Ауроры и, возможно, единственный равный ей по
таланту из всех ее современников, был лучшим из этих реалистов и в своих
гуманных, тревожащих душу фильмах привнес в индийское кино - ох уж это мне
индийское кино, потасканное, как старая шлюха! - слияние чувства и разума, в
достаточной мере оправдавшее его эстетические построения. Однако эти
реалистические фильмы никогда не были популярны - горькая ирония заключена в
том, что Наргис Датт, сама Мать Индия, раскритиковала их за западнический
элигизм, - и Васко с Ауророй (он - открыто, она - тайно) предпочитали его
детские картины, где Сен дал своей фантазии полную волю, где рыбы
разговаривали человечьими голосами, где летали ковры-самолеты и юноши
грезили в золотых дворцах о своих прежних воплощениях.
Помимо Сена, была еще группа видных писателей, которых на какое-то
время Аурора собрала под свое крыло: Премчанд, Саадат Хасан Манто, Мулк Радж
Ананд, Исмат Чугтаи, все - убежденные реалисты; но и в их работах видны
элементы фантастики, как, например, в "Тоба Тек Сингх" -замечательном
рассказе Манто о разделении всех умалишенных субконтинента, произошедшем
после раздела страны на Индию и Пакистан. Один из психически больных, в
прошлом зажиточный землевладелец, оказывается заперт на ничейной земле души,
будучи не в силах определить, к какому государству теперь принадлежит его
родной городок в Пенджабе, и в безумии своем, олицетворяющем безумие самого
времени, произносит некую божественную невнятицу, полюбившуюся Ауроре
Зогойби. Ее картина, изображающая трагическую концовку рассказа, когда
несчастный сумасшедший бредет между двумя заграждениями из колючей
проволоки, за одним из которых лежит Индия, а за другим - Пакистан, стала,
может быть, лучшей ее работой того периода, и звучащая из уст персонажа
жалобная бессмыслица, в которой отразился не только его личный, но и наш
общий коммуникативный кризис, образует чудесное длинное название картины:
"Uper the gur gur the annexe the bay dhayana the mung the dal of the
laltain"****.
Итак, и дух времени, и личные предпочтения Авраама подталкивали Аурору
к натурализму; с другой стороны, Васко напоминал ей о ее инстинктивной
нелюбви к чистому "отображательству", заставившей ее отстраниться от своих
последователей-чипкалистов, и старался вновь повернуть ее к органичной для
нее эпически-сюжетной манере, убеждая ее вглядеться, как прежде, и в свои
собственные грезы, и в чудесную грезу пробуждающегося мира.
- Мы не скопище средненьких людишек, - горячился он, - мы волшебный
народ. Ты что, всю жизнь собираешься изображать чистильщиков обуви,
стюардесс и клочок земли в два акра? Выходит, кроме кули, трактористов и
гидроэлектростанций а-ля Наргис от тебя и ждать, теперь нечего? Да ты в
собственной семье найдешь опровержение такого взгляда на мир! К чертям всех
этих безмозглых реалистов! Ну согласись - ведь реальность не где-нибудь, а
внутри чудесного горящего куста. Жизнь фантастична! Вот что тебе надо писать
- взгляни хоть на своего фантастического, ирреального сына! Великан,
красавец, мальчик-мужчина, машина времени из плоти и крови! УЖ если чипко,
если цепляться, то к его невероятной правде, к нему, а не к этому засохшему
ящеричному дерьму.
Поскольку одобрение Авраама было для нее важно, Аурора на время
облачилась в артистические одежды чуждого ей покроя; поскольку Васко был
рупором ее внутреннего голоса, она прощала ему все дебоши. И поскольку
смятение ее было велико, она пила и становилась груба, зла и вульгарна. В
конце концов она склонилась на сторону Васко и, следуя его совету, надолго
сделала меня центральной фигурой и талисманом своего творчества.
Что касается Авраама, я часто видел, как по его лицу пробегает тень
печального недоумения. Безусловно, он был озадачен мною. Реальность сбивала
его с толку, и поэтому, приезжая после своих долгих отлучек, возвращаясь
домой из деловых поездок в Лели, Кочин и другие места, названия которых
много лет оставались тайной, он привозил мне то детские наряды, годные
любому ребенку моего возраста, кроме меня, которому они были смехотворно
малы; то книги, которые понравились бы юноше моего роста, но ничего не
говорили детской душе, что жила в непомерно разросшемся теле. Жена также
озадачивала его своим охлаждением к нему, всплесками темной злобы и
открывшимся в ней талантом к саморазрушению, который полнее всего проявился
во время ее последней встречи с премьер-министром Индии за девять месяцев до
моего рождения...
x x x
...За девять месяцев до моего рождения Аурора Зогойби отправилась в
Дели, чтобы получить из рук президента и в присутствии премьер-министра, с
которым была дружна, государственную награду - так называемый Почетный лотос
- за свои заслуги в области искусства. Однако по несчастливому стечению
обстоятельств мистер Неру только что вернулся из поездки в Англию, во время
которой большую часть свободного времени он провел в обществе Эдвины
Маунтбеттен. Надо сказать, что неоднократно наблюдавшимся (хоть почти не
комментировавшимся) фактом нашей семейной жизни было то, что простого
упоминания об этой видной особе оказывалось достаточно, чтобы вызвать у
Ауроры приступ злобной ругани. Обстоятельства близкой дружбы между пандитом
Неру и женой последнего вице-короля уже давно стали предметом домыслов; я же
в моих личных домыслах все чаще и чаще возвращаюсь к аналогичным слухам
относительно премьер-министра и моей матери. Хронология - упрямая вещь.
Отсчитайте четыре с половиной месяца вспять от дня моего рождения, и мы
окажемся в гостинице "Лорде сентрал" в Матеране, где мои родители, вероятно,
в последний раз вступили в интимную близость. Но вернитесь еще на четыре с
половиной месяца назад, и вот вам Аурора Зогойби в Дели, где она входит в
церемониальный зал в Раштрапати Бхаван***** на прием к самому пандитджи; и
там она закатывает скандал, учинив то, что газеты назвали "неподобающей
демонстрацией буйного артистического темперамента"; глядя прямо в испуганное
лицо Неру, она сказала:
- Ох уж эта мне цыпочка с цыплячьей грудкой! Эдвина-Задвинь-Мне! Дикки
был вице-король, а она у нас, конечно, королева без всяких "вице"!
Королева-гуляй-налево. Ума не приложу, чего это вы все, как попрошайка, у ее
дверей околачиваетесь? Если, джи, вас на белое мясцо,потянуло, то уверяю
вас, много вы на ней не нащупаете.
После чего, оставив всех собравшихся стоять с разинутыми ртами, а
президента - топтаться с Почетным лотосом в руке, она отвергла награду,
повернулась на сто восемьдесят градусов и отправилась в Бомбей. Такую
версию, во всяком случае, с ужасом выдали на другой день газеты; но два
обстоятельства не дают мне покоя, и первое из них то, что, когда Аурора
поехала на север, Авраам отправился на юг. Странным образом проигнорировав
вручение своей любимой жене высокой награды, он вместо этого решил
проинспектировать кочинский филиал фирмы. В иные дни я не могу не видеть
здесь - как бы невероятно это ни выглядело - уступчивость покладистого
мужа... А второе обстоятельство связано с тетрадками нашего повара Эзекиля.
Эзекиль, мой Эзекиль: древний старик, лысый, как яйцо, скалящий три
своих канареечно-желтых зуба в вечной усмешке, он сидел, бывало, на
корточках у традиционного открытого очага и отгонял дым древесного угля
соломенной раковиной-опахалом. В своем деле он был настоящий артист, что
признавали все, кто ел его кушанья, секретные рецепты приготовления которых
он записывал медленной, трясущейся рукой в тетрадки с зелеными обложками,
хранившиеся у него в сундуке под замком - как изумруды. Он был настоящий
архивист, наш Эзекиль; ибо его клеенчато-бумажная сокровищница содержала не
только рецепты, но и отчеты о трапезах - полные отчеты за все долгие годы
его службы о том, что, кому и по какому случаю было подано. Во время моего
затворнического детства (о котором я еще скажу) я много часов провел с ним
рядом, учась делать одной рукой то, что он делал двумя; и одновременно
изучая нашу семейную историю, как она отразилась в еде, различая моменты
напряжения по отметкам на полях о том, что съедено очень мало, и смутно
догадываясь, какие яростные сцены стояли за лаконичным: "разлито".
Счастливые мгновения также были различимы - по кратким записям о винах,
пирожных и других особых заказах, о любимых блюдах, готовившихся детям в
качестве поощрения за хорошие отметки, о званых вечерах, которыми отмечались
успехи в бизнесе и живописи. Само собой, пищевые предпочтения, как и другие
проявления нашей натуры, на своем шифрованном языке говорят о нас многое. О
чем, к примеру, могут свидетельствовать дружная ненависть моих сестер к
баклажанам или моя страстная любовь к означенному овощу? Что стоит за тем,
что отец всегда требовал баранину или курятину на косточке, а мать ела
исключительно бескостное мясо? Но я должен оставить все эти тайны в стороне
и сообщить, что, изучив тетрадь, относящуюся к периоду, о котором идет речь,
я увидел, что Аурора вернулась в Бомбей лишь на третий день после скандала в
Дели. Я слишком хорошо знаком с расписанием прямого почтового поезда
Дели-Бомбей, чтобы проверять: поездка занимала две ночи и день, стало быть,
одну ночь она провела не в поезде. "Кто-то, видно, в Дели пригласил мадам на
угощение", -скорбно прокомментировал Эзекиль ее задержку. Это прозвучало как
слова мужчины, пытающегося оправдать измену ветреной возлюбленной.
Кто-то пригласил... какое пряное блюдо отведала Аурора Зогойби вдалеке
от дома? Какая, грубо говоря, каша могла там завариться? Одной из слабостей
моей матери было то, что обида и боль слишком часто рождали в ней бешеную
злобу; и еще большей, на мой взгляд, слабостью - то, что позволив себе
роскошь прийти в ярость, она затем чувствовала сильнейший прилив виноватой
симпатии к ее объекту. Словно добрые чувства могли излиться лишь вдогонку за
губительным потоком желчи.
За девять месяцев до моего появления на свет случилась эта
подозрительная ночь. Но презумпция невиновности -замечательное правило, и я
не могу инкриминировать что-либо Ауроре и покойному великому деятелю. Может
быть, всему этому есть другое, вполне невинное объяснение. Детям не суждено
до конца понять, почему их родители совершают те или иные поступки.
Каким тщеславием с моей стороны было бы претендовать на происхождение -
пусть даже незаконное - от столь славного отца! Читатель, я хотел лишь
выразить некое недоумение, но успокойтесь: я ничего не утверждаю. И остаюсь
верным прежней версии, согласно которой я был зачат на указанной выше
станции в холмах, после чего все дальнейшее пошло с определенным отклонением
от биологических норм. И поверьте, это не выдумка, покрывающая чью-то вину.
В 1957 году Джавахарлалу Неру было шестьдесят семь лет; моей матери
тридцать два. Они никогда больше не встречались; также никогда великий
деятель больше не ездил в Англию, где жила жена другого великого деятеля.
Общественное мнение - не в последний раз, надо сказать, - осудило
Аурору. Между жителями Дели и Бомбея (я говорю, естественно, о буржуазных
кругах) всегда были определенные трения: бомбейцы слегка презирали делийцев
за некое якобы лакейство перед властью, за искательство и карьеризм,
обитатели же столицы насмехались над поверхностностью, нуворишеством и
космополитическим западничеством "бизнес-бабу"****** и блистательных
лакированных дам моего родного города. Но скандальный отказ Ауроры от
"Лотоса" возмутил Бомбей не меньше, чем Дели. Все враги, каких она нажила
своим высокомерным поведением, почуяли шанс и ринулись в бой.
Крикуны-патриоты клеймили ее как предательницу, благочестивые ханжи обвиняли
в безбожии, самозванные защитники бедных упрекали за богатство. Далеко не
все люди искусства вступились за нее: "чипкалисты", помня ее наскоки на них,
молчали; те художники, которые действительно преклонялись перед Западом и с
ужасающими результатами имитировали стиль великих американцев и французов,
объявили ее "провинциальной"; с другой стороны, те - имя им легион, - что
барахтались в мертвом море индийской старины, продуцируя современные
перепевы древнего искусства миниатюры (и часто тайком сбывая на сторону
порнографические подделки под старые кашмирские или могольские вещи), столь
же громко поносили ее за "отрыв от корней". На свет божий вытащили все наши
старые семейные скандалы за исключением битвы из-за первенца между Авраамом
и его матерью Флори, которая никогда не была достоянием гласности; газеты со
смаком и во всех доступных им деталях пересказывали истории о бесчестье
Франсишку с его "Гама-лучами", о нелепой попытке Камоинша да Гамы сколотить
труппу южноиндийских двойников Ленина, о войне не на жизнь, а на смерть
между Лобу и Менезишами, в результате которой братья да Гама попали в
тюрьму, о том, как утопился несчастный одинокий Камоинш и, конечно же, о
немыслимо скандальном внебрачном сожительстве нищего безродного еврея и
неприлично богатой шлюшки-католички. И вот когда появились намеки о
сомнениях в законности детей Зогойби, случилось нечто -можно предположить,
что редакторов всех ведущих газет одновременно навестили эмиссары Авраама
Зогойби с одним и тем же добрым советом, - из-за чего печатная кампания
мигом прекратилась, словно от испуга ее хватил инфаркт.
Аурора до некоторой степени отошла от общественной жизни. Ее салон
продолжал блистать, но консервативная часть высшего общества и
интеллектуально-художественной элиты распрощалась с ней навсегда. Чем
дальше, тем больше она становилась затворницей в стенах своего приватного
рая, и взгляд ее раз и навсегда устремился в направлении, давно указанном ей
Васко Мирандой, - в направлении собственного сердца, внутрь себя, в
реальность сновидений.
(Как раз в это время, когда столкновения из-за языка предопределили
раздел нашего штата, она заявила, что в ее доме не говорят ни на маратхи, ни
на гуджарати; язык ее королевства - английский и только английский. "Все эти
наречия режут нас на куски, - объяснила она. - Только английский
объединяет". В подтверждение своей мысли она со скорбным видом, неизменно
провоцировавшим слушателей на непочтительные мысли, не раз произносила
популярный в те годы стишок, где обыгрывался английский алфавит:
"Эй-би-си-ди-и-эф-джи - здравствуй, милый пандитджи!" На что только свой в
доску Васко Миранда имел смелость ответить: "Эйч-ай-джей-кей-эл-эм-эн -
убирайся, старый хрен!")
Я тоже вынужден был вести довольно-таки затворническую жизнь, и следует
сказать, что мы с Ауророй были ближе друг к другу, чем обычно бывают мать и
сын, потому что вскоре после моего рождения она начала цикл больших полотен,
с которыми впоследствии имя ее связалось в наивысшей степени; цикл, само
название которого - "Мавры" -говорит о моей роли в нем, цикл, в котором мое
взросление запечатлено точней и осмысленней, чем в любом фотоальбоме, и
который на веки вечные соединил нас, как бы далеко и яростно ни разводила
нас жизнь.
x x x
Истина об Аврааме Зогойби состоит в том, что он был человеком с двойным
дном; что он носил маску мягкого тихони, чтобы скрыть свою тайную
супер-силу. Он сознательно создавал скучнейший автопортрет - ничего общего с
махровым кичем плачущего Васко Миранды en arabe! - поверх захватывающей, но
неприемлемой реальности. Покладистость и почтительность составляли его, как
сказал бы Васко, "надполье"; в подполье же он властвовал на манер Могамбо
над миром куда более мрачным и адским, чем в любом приключенческом фильме.
Вскоре после переезда в Бомбей он нанес визит вежливости старику
Сассуну, нынешнему главе влиятельнейшей еврейской семьи, некогда жившей в
Багдаде, - семьи, члены которой якшались с английскими королями, были в
свойстве с Ротшильдами и владычествовали в Бомбее на протяжении ста лет.
Патриарх согласился "принять его, но не дома, а в Форте, в штаб-квартире
компании "Сассун и К░"; не как равный, а как новичок, как
проситель-провинциал был допущен Авраам пред его светлые очи.
- Страна не сегодня-завтра будет свободная, - сказал ему старый
бизнесмен с благосклонной улыбкой, - но вам надо усвоить, Зогойби, что
Бомбей - закрытый город.
Сассун, Тата, Бирла, Редимани, Джиджибхой, Кама, Вадья, Бхаба,
Гокулдас, Вача, Кэшонделивери - эти мощные компании держали город мертвой
хваткой, контролируя драгоценные и индустриальные металлы, химию, текстиль и
специи, и они отнюдь не собирались сдавать позиции. Фирма да Гама-Зогойби
занимала вполне приличную нишу в последней из этих областей, и куда Авраам
ни приходил, всюду его ждали чай или прохладительные напитки, сладости,
любезные улыбки, а напоследок - вежливые, но недвусмысленно серьезные советы
держаться в стороне от всех иных сфер, куда он мог бы бросить свой
предпринимательский взор. Однако всего пятнадцать лет спустя, когда были
обнародованы официальные данные о том, что полтора процента компаний страны
владеют более чем половиной всего частного капитала и что даже внутри этой
полуторапроцентной элиты всего двадцать компаний доминируют над остальными,
а внутри этой двадцатки имеются четыре супергруппы, контролирующие в сумме
четверть акционерного капитала Индии, - тогда "Корпорация К-50 да
Гама-Зогойби" уже занимала в общем списке пятое место.
Он начал с исторических штудий. Бомбейцы, надо сказать, все поголовно
страдают некой расплывчатостью памяти; спроси любого, сколько лет он
занимается тем или иным бизнесом, и он ответит: "Очень много лет". -
"Понимаю, сэр, а давно построен ваш дом?" - "Давно. В старые времена". -
"Ясно; а ваш прадедушка, когда он родился?" - "Ну, это совсем глубокая
древность. Зачем вы спрашиваете? Прошло и быльем поросло".
Записи хранятся, перевязанные ленточками, в пыльных каморках, и никто
никогда в них не заглядывает. Бомбей, сравнительно новый город в
древней-древней стране, не испытывает интереса ко вчерашнему дню. "Поскольку
сегодня и завтра - конкурентные области, - рассудил Авраам, - имеет смысл
сделать первое вложение в то, чего никто не ценит; то есть в прошлое". Он
потратил много времени и денег на пристальное изучение видных семейств, на
разнюхиванье их секретов. Изучая историю "хлопковой лихорадки", или
"мыльного пузыря", 1860-х годов, он увидел, что многие магнаты в этот период
дикой спекуляции понесли большие убытки и были чуть ли не разорены,
вследствие чего потом их действия отличались чрезвычайной осторожностью и
консерватизмом. "Поэтому в рисковых сферах, - предположил Авраам, - есть
возможность прорыва. Приз достанется храброму". Он проследил сеть внешних и
внутренних связей каждой крупной компании и понял, как там ведутся дела; он
увидел также, какие из этих империй выстроены на песке. И когда в середине
пятидесятых он столь эффектно прибрал к рукам торговый дом Кэшонделивери,
который начинался как фирма, дающая деньги в рост, и за сто лет вырос в
гигантское предприятие с обширными вложениями в банковское дело, земельные
участки, суда, химическую промышленность и рыболовство, - это могло
осуществиться потому, что он знал: старая парсская семья пришла в
безнадежный упадок, "а когда процесс гниения зашел так далеко, - записал он
в своем дневнике, - гнилой зуб нужно удалить немедленно, иначе смертельная
инфекция распространится на все тело". С каждым новым поколением семейство
Кэшонделивери стремительно утрачивало деловую хватку, а нынешние два
братца-плейбоя промотали в европейских казино колоссальные суммы и вдобавок
имели глупость попасться на взятках, слишком уж неприкрыто пытаясь
экспортировать методы индийского бизнеса на западные финансовые рынки,
требующие несколько более нежного обращения (дело с трудом замяли). Все эти
"скелеты" люди Авраама старательно извлекли из кладовок; и вот однажды он,
как к себе домой, вошел в святая святых компании Кэшонделивери и средь бела
дня принялся откровенно шантажировать двоих побледневших молодых (хотя и не
первой молодости) людей, требуя немедленного выполнения его многочисленных и
точно сформулированных условий. Упалджи Обеднелджи Кэшонделивери и Тонубхой
Рукубхой Кэшонделивери, жалкие отпрыски некогда великого клана, были,
казалось, чуть ли не счастливы продать первородство и освободиться тем самым
от ответственности, которая была им явно не по плечу; "так, наверно,
чувствовали себя упадочные персидские владыки перед вторжением исламских
полчищ," - не раз говорил Авраам.*******
Но мой отец не был воителем за святое дело - ничего подобного. Этот
человек, который дома производил впечатление слабака и недотепы, стал на
деле подлинным императором, Великим Моголом людских слабостей. Шокирует ли
вас, если я скажу, что спустя несколько месяцев после переселения в Бомбей
он уже торговал живым товаром? Меня, мой читатель, это шокировало. Мой отец,
Авраам Зогойби? Авраам, чья история любви была так романтична и полна такой
возвышенной страсти? УВЫ, он самый. Мой отец, которого я простил, хотя он не
заслуживал прощения... Я уже много раз повторял, что с самого начала наряду
с любящим мужем, безотказным покровителем и защитником выдающейся
современной художницы существовал и другой, темны