нь  по  крайней
мере на два года: "Совсем вы корову замучили, молодой человек!"
     Миссис Бонд  была другой. Она встречала меня в дверях  и  сразу вручала
кожаные перчатки  с огромными раструбами, чтобы уберечь мои руки от царапин,
-- от такой  предусмотрительной заботливости на душе становилось удивительно
легко. Этот  ритуал  прочно вошел в мою жизнь:  я иду по садовой дорожке,  а
вокруг  бесчисленные внешние кошки посверкивают  глазами,  юркают  в  кусты;
затем  мне торжественно вручаются  перчатки  с  раструбом,  и  я  вступаю  в
благоуханную кухню, где в  пушистом вихре внутренних кошек почти  невозможно
разглядеть  мистера  Бонда и его газету. Мне так и не удалось выяснить,  как
мистер Бонд  относился к кошкам,  -- собственно говоря, я не помню, чтобы он
хотя бы раз открыл рот, -- но у меня сложилось впечатление, что он их как бы
вовсе не замечал.
     Перчатки  были большим  подспорьем,  а  иногда  и  подлинным спасением.
Когда,  например, недомогал  Борис,  иссиня-черный  внешний  кот,  настоящий
великан и мой bete noire* во всех  смыслах  этого  выражения. Про себя я был
твердо убежден,  что он сбежал из какого-то зоопарка. Ни до ни  после мне не
доводилось  видеть  домашних  кошек  такой неуемной  свирепости  и с  такими
буграми литых мышц. Нет, конечно, в нем крылось что-то от пантеры.
     Его появление  в кошачьей колонии  было для нее подлинным  бедствием. Я
редко испытываю неприязнь к  животным. Если  они бросаются на людей, то лишь
под  воздействием  панического  страха. Но только не Борис!  Это был злобный
тиран --  и  я начал  навещать  миссис Бонд гораздо чаще из-за  его привычки
задавать таску своим единоплеменникам. Я без конца зашивал разорванные уши и
накладывал повязки на располосованные бока.
     Помериться  силами  нам  довелось  довольно быстро. Миссис Бонд хотела,
чтобы я дал ему дозу глистогонного, и я уже дер
     * Предмет  особой  ненависти  и  отвращения;  буквально "черный  зверь"
(фр.). жал наготове зажатую пинцетом маленькую таблетку. Сам толком не знаю,
как  мне удалось его схватить,  но  я все-таки взгромоздил Бориса на стол  и
перепеленал  его с поистине космической  быстротой, слой за слоем навертывая
на него  плотное  полотно. На несколько  секунд я уверовал,  что сумел с ним
совладатьон уже  не вырывался, а только  жег  меня полным ненависти взглядом
больших сверкающих глаз. Но едва я сунул  пинцет ему  в рот,  как он  злобно
укусил инструмент, и  я услышал  треск материи, рвущейся изнутри под рывками
могучих  когтей. Все кончилось  в один момент. Из кокона высунулась  длинная
нога и полоснула  меня по кисти. Я невольно чуть разжал пальцы, стискивающие
черную  шею,  Борис  тотчас впился зубами  в подушечку ладони сквозь кожаную
перчатку -- и был таков. А я,  окаменев, тупо уставился на зажатый в пинцете
обломок таблетки, на свою  окровавленную  ладонь и бесформенные лохмотья,  в
которые превратилась крепкая минуту назад простыня. С тех  пор Борис смотрел
на меня с омерзением, как, впрочем, и я на него.
     Но это было одно из  маленьких облачков,  лишь кое-где  пятнавших ясное
небо. Мои  визиты к миссис Бонд продолжали меня радовать, и жизнь текла тихо
и  безмятежно,  если  не считать  поддразнивания моих  коллег,  отказавшихся
понять, с какой стати  я так охотно трачу  массу времени на  орду кошек. Это
отвечало  их  общей   позиции:  Зигфрид  относился  подозрительно  к  людям,
заводящим домашних  любимцев.  Он не  понимал их и  проповедовал  свою точку
зрения всем, кто соглашался слушать. Сам  он,  правда, держал  пять собак  и
двух кошек. Собаки разъезжали с ним в машине повсюду,  и он  собственноручно
каждый день кормил их и кошек, никому не  доверяя эту обязанность.  Вечером,
когда он  устраивался в кресле у  огня, вся семерка располагалась  возле его
ног.  Он и по сей день столь же страстно восстает против содержания животных
в доме, хотя, когда он  садится в машину, его бывает трудно  различить среди
машущих собачьих  хвостов  нового  поколения, а кошек у него заметно  больше
двух, к тому же  он обзавелся несколькими аквариумами с тропическими рыбками
и парочкой змей.
     Тристан лишь  раз  наблюдал меня  в действии  у миссис Бонд. Он вошел в
операционную, когда я вынимал из шкафчика длинные пинцеты.
     -- Что-нибудь любопытное, Джим?
     -- Да нет. У одного из бондовских котов в зубах застряла кость.
     Тристан обратил на меня задумчивый взор.
     -- Пожалуй, я съезжу с тобой. Давно не имел дела с кошками.
     Мы  уже шли по саду к  кошачьему общежитию,  как  вдруг  меня  охватило
смущение. Мои  прекрасные отношения с миссис Бонд  объяснялись, в частности,
бережной внимательностью, с какой я  относился к ее питомцам. Даже  с самыми
одичалыми и злобными я неизменно был ласков, терпелив и участлив. Причем без
малейшего притворства. Меня  искренне заботило их здоровье. Тем не  менее  я
испугался, как отнесется Тристан к такому пестованию котов и кошек?
     Миссис Бонд, выйдя на крыльцо, мгновенно оценила ситуацию, и  встретила
нас с двумя парами кожаных  перчаток.  Тристан взял предложенную  ему пару с
некоторым  удивлением,  но  поблагодарил хозяйку  с  обаятельнейшей из своих
улыбок.  Удивление его  еще  возросло,  когда  он  вошел  на  кухню, понюхал
тамошний ароматный воздух и обозрел четвероногих ее обитателей,  захвативших
почти все свободное пространство.
     -- Мистер Хэрриот, боюсь,  кость застряла в зубах у Бориса, -- виновато
сказала миссис Бонд.
     -- У Бориса! -- Я даже поперхнулся. -- Но как мы его изловим?
     --  А  я  его  перехитрила!  --  ответила  она  скромно. -- Мне удалось
заманить его в кошачью корзину на его любимую рыбку.
     Тристан положил ладонь на большую  плетеную корзину, стоявшую посредине
стола.

     -- Так он здесь? -- спросил он небрежно, открыл запор и откинул крышку.
Примерно  треть секунды  скорченный зверь внутри и Тристан снаружи  мерились
напряженными взглядами, а затем глянцевая  черная бомба бесшумно взвилась из
корзины  и  пронеслась  на  верх  высокого  буфета мимо  левого  уха  своего
освободителя.
     -- Черт! -- сказал Тристан. -- Что это такое?
     -- Это, -- ответил я, -- был Борис. И теперь мы будем его опять ловить.
     Я взобрался на стул,  медленно завел руку  на верх буфета и самым своим
обольстительным тоном заворковал "кис-кис кискис".
     Через минуту  Тристана  осенила блестящая  мысль:  он внезапно  взмыл в
воздух и ухватил Бориса за хвост. Но лишь на миг. Могучий кот сразу вырвался
и вихрем понесся по кухне  -- по  шкафам,  шкафчикам,  занавескам,  круг  за
кругом, точно мотоциклист на вертикальной стене.
     Тристан занял стратегическую  позицию и,  когда  Борис  пролетал  мимо,
попытался ухватить его рукой в кожаной перчатке.
     --  А,  чертов кот!  Улизнул! -- огорченно  крикнул  он. -- Но сейчас я
его!.. Ну, что, черный олух... Черт! Никак его не ухватишь.
     Смирные внутренние кошки, напуганные не только летящими на пол мисками,
сковородками и консервами, но и воплями, и прыжками Тристана, в свою очередь
заметались  по кухне, сбрасывая на пол, что не успел сбросить  Борис.  Шум и
суматоха достигли такого предела,  что даже мистер Бонд заметил, что в кухне
что-то происходит.  Во всяком случае, он на секунду поднял  голову, с легким
недоумением взглянул на пушистую метель вокруг и снова погрузился в газету.
     Тристан, раскрасневшийся от охотничьего азарта и усилий, вошел во вкус,
и я весь внутренне съежился, когда он восторженно скомандовал.
     -- Гони его, Джим! Уж теперь сукин сын от меня не уйдет!
     Бориса мы так и не поймали и предоставили кости самой выбираться из его
зубов, а потому с точки зрения ветеринарии этот визит назвать успешным никак
нельзя. Но Тристан, когда мы сели в машину, блаженно улыбнулся.
     -- Ну, было  дело!  А мне, Джим, и  в голову не  приходило, что ты  так
развлекаешься со своими кисками.
     Однако миссис Бонд, когда я  в следующий  раз  ее  увидел, отнеслась  к
происшедшему без всякого восторга.
     -- Мистер Хэрриот, -- сказала она,  -- может  быть, вы больше не будете
привозить сюда этого молодого человека?

        22

     Вот  и  пришлось  мне  еще  раз  побывать  у Гранвилла  Беннетта  --  в
облицованной  плиткой  операционной, где огромная лампа заливала беспощадным
светом   склоненную  голову   моего  коллеги,   ветеринарных  сестер,   ряды
инструментов, беспомощное, распростертое на столе пушистое тельце.
     Часов до  четырех в этот день я даже  не  подозревал, что мне предстоит
еще одна поездка  в Хартингтон, -- до той самой минуты, когда звонок в дверь
оторвал  меня  от чашки с чаем, и я пошел  ее  открыть,  и увидел на крыльце
полковника Бозуорта. В руке он держал плетеную кошачью корзинку.
     --  Вы не  уделите мне  несколько минут, мистер Хэрриот?  -- сказал  он
каким-то  странным  голосом,  и  я посмотрел  на  него с  удивлением, слегка
откинув голову.
     Почти всем,  кто хотел посмотреть  в  лицо  полковнику  Бозуорту  --  в
суровое солдатское  лицо, вознесенное  над полом  почти на  семь  футов,  --
приходилось  откидывать голову.  Оно,  как и  вся  его худощавая  подтянутая
фигура,  вполне  гармонировало  с боевыми  орденами, которые он заслужил  на
войне  четырнадцатого года.  Я часто  видел  его  -- и  не  только  у  нас в
приемной,  но и  на тихих проселках  вокруг Дарроуби,  по  которым он целыми
днями рысил на  крупном гунтере в сопровождении двух  керн-терьеров. Он  мне
нравился.  Несмотря  на  свою  внушительную  внешность,  он  не  только  был
неизменно учтив, но и таил в себе большой  запас  душевной мягкости, которая
просвечивала в отношении к его четвероногим друзьям.
     -- Ну, разумеется, -- ответил я. -- Сюда, пожалуйста,
     В  приемной он протянул мне корзинку. Лицо его страдальчески морщилось,
в глазах пряталась недоуменная боль.
     -- Это Моди, -- пробормотал он
     -- Моди? Ваша черная кошечка? -- Я часто видел это грациозное создание,
когда  бывал у полковника, --  она то терлась  о его ноги, то  вспрыгивала к
нему на колени, то ревниво пыталась отвлечь его внимание от терьеров.
     -- Что случилось? Она заболела?
     --  Нет...  нет... -- Он судорожно сглотнул  и уже внятно  произнес. --
Несчастный случай.
     -- Но какой?
     --  Ее  сбила машина. Прежде она никогда  не  выбегала на дорогу  перед
домом, но вот сегодня...
     -- Ах, так... -- Я взял у него корзинку. -- Она попала под колесо?
     -- Не думаю. Она ведь сама вернулась в дом.
     --  Ну,  это  обнадеживающий признак!  --  сказал  я. --  Полагаю,  все
обойдется.
     Полковник сглотнул.
     -- Мистер Хэрриот,  если  бы  так!.. Но  это...  ужасно.  Ее  мордочка.
Вероятно, ее  только задело,  но...  я не  представляю себе, как  она сможет
жить.
     -- Даже так? Мне очень жаль... Но пойдемте, я посмотрю ее.
     Он покачал головой.
     -- Нет.  Если  разрешите,  я  подожду здесь. И  еще  одно! -- Он провел
ладонью по корзинке. -- Если  вы тоже решите, что  положение безнадежно, то,
пожалуйста, усыпите ее сразу же. Чтобы она ни секунды лишней не страдала.
     Я  с недоумением  взглянул  на  него  и  быстро  пошел  по  коридору  в
операционную. Поставив корзину на стол, я  открыл запор  и откинул крышку. В
глубине  съежился  глянцево-черный комочек.  Я протянул к  нему руку, голова
приподнялась  и повернулась  ко  мне.  Из открытого рта вырвался мучительный
вопль.
     Из  открытого  рта?  Нижняя  челюсть   безобразно  отвисала,  разбитая,
изуродованная, и, когда раздался  второй истошный стон, я с леденящим ужасом
разглядел торчащие из кровавой пены зазубренные изломы кости.
     Быстро закрыв корзинку, я оперся локтем на крышку.
     -- О господи, -- бормотал я. -- О господи...
     Я крепко зажмурился, но продолжал  видеть эту  жуткую  челюсть, слышать
эти страдальческие стоны...  Страшнее же всего было беспомощное недоумение в
широко открытых  глазах.  Именно  из-за него  всегда так трудно  смотреть на
искалеченное животное.
     Дрожащей  рукой  я торопливо нащупал  на  лотке у себя за спиной ампулу
нембутала. Во  всяком  случае, одно ветеринар  может:  милосердно  сократить
невыносимую агонию. Я набрал в шприц пять кубиков. Более чем достаточно. Она
уснет и  больше уже не проснется. Снова открыв корзинку, я  засунул руку под
кошечку, приподнял ее и  сделал укол. Инъекция в брюшную полость -- и конец.
Но когда я нажал  на поршень, меня  словно похлопал  по  плечу кто-то  более
спокойный  и рассудительный  -- "Минутку,  Хэрриот, не спеши. Почему бы тебе
прежде не разобраться как следует?"
     Я ввел один кубик и вытащил иглу. Для обезболивания этого хватит. Через
несколько минут Моди  уже не будет ничего чувствовать.  Я  прикрыл крышку  и
прошелся  по  операционной.  Мне  приходилось  приводить  в  порядок  немало
кошачьих челюстей --  видимо, ломаются  они довольно  легко, и  я  испытывал
огромное  удовлетворение, когда, скрепив проволокой разбитую  кость, следил,
как она нормально срастается. Но на этот раз было совсем другое.
     Через  пять минут  я  откинул  крышку,  вынул  крепко  спящую  кошечку,
обвисшую на моих ладонях точно тряпичная кукла, и положил ее на стол.
     Удалив тампонами кровь  и слюну, я  осторожно  кончиками пальцев ощупал
разбитые  кости, пытаясь  соединить обломки  в подобие целого.  Да,  челюсть
разломилась пополам, но  ее-то можно  скрепить проволокой, а вот отростки...
Обломаны  с  обеих сторон,  левый еще  и перебит. И  зубы...  Нескольких  не
хватает, остальные расшатались. И ухватиться  не за  что. Но, может быть, их
удалось бы скрепить  металлическими пластинками, привинченными  к кости. Да,
конечно... Если  бы нашелся  достаточно искусный  хирург, располагающий всем
необходимым для подобной операции... Но я же такого хирурга знаю!
     Теперь я тщательно осмотрел бедную кошку.  Все было  в порядке, если не
считать  жалко  болтающейся челюсти.  Я  задумчиво погладил чистую  душистую
шерстку. Она  еще почти котенок, у нее впереди вся жизнь... Я принял решение
и  с  облегчением  побежал по  коридору в  приемную спросить  у  полковника,
разрешит  ли он мне отвезти Моди  к Гранвиллу Беннетту.  Едва  я  выехал  из
Дарроуби, как началась метель, но, к счастью, шоссе в  Хартингтон всю дорогу
шло под уклон. Выше в холмах оно в такой вечер скоро стало бы непроезжим.
     В операционной  ветеринарной клиники  я напряженно  следил, как Беннетт
сверлит, свинчивает,  шьет.  Подобную  операцию ускорить  невозможно, но его
пальцы-сосиски умели работать с замечательной быстротой.  Тем  не  менее  мы
простояли  у стола почти час, и долгие периоды безмолвия  нарушались  только
позвякиванием инструментов, редкими  отрывистыми  распоряжениями хирурга, да
иногда  вспышками досады,  в которых  были  повинны  не  только сестры. Меня
заставили ассистировать,  и стоило мне придержать  челюсть чуть-чуть не так,
как требовалось моему коллеге, как он взрывался:
     -- Да не так, Джим, черт вас  возьми! Вы что в игрушки играете? ...Нет,
нет, нет!.. О боже всемогущий!
     Но  всему приходит конец.  Гранвилл снял шапочку  и  отошел  от  стола,
оставив  остальное  на  сестер.  (Я,  как  и  в  первый  раз,  от  души  ему
позавидовал.) Он был весь мокрый. У себя в кабинете он вымыл руки, вытер лоб
полотенцем,  облачился  в элегантный серый  пиджак и  вытащил  из нагрудного
кармана трубку -- совсем другую, чем в прошлый раз. Со временем  я убедился,
что все  его  трубки были  не только красивыми, но  и огромными  --  у  этой
чашечка  подошла  бы и  для  кофейного сервиза. Он нежно  потер  ее  о  нос,
пополировал желтой  тряпочкой, с  которой,  повидимому,  не  расставался,  и
любовно поднес к свету.
     -- Текстура-то, Джим, а? Просто чудо.
     Он благодушно  набил  трубку из своего  большого  кисета,  закурил  ее,
выпустил мне в лицо благоуханный клуб дыма и взял меня под руку.
     -- Пошли, малыш. Пока они там убираются, посмотрим, что у меня и как.
     И мы  обошли клинику,  приемные  и  смотровые,  рентгеновский  кабинет,
аптеку и,  разумеется, регистратуру с  внушительной  картотекой, содержавшей
истории болезней всех пациентов клиники с момента ее открытия. Но наибольшее
удовольствие я получил от посещения теплых кабинок, в которых набирались сил
животные после операций.
     Гранвилл не успевал тыкать трубкой:
     --  Удаление яичников,  энтеротомия,  гематома ушной  раковины, заворот
век.  --  Внезапно  он  нагнулся,  всунул палец  в  ячейку  сетки  и умильно
прожурчал.  -- Ну-ка,  Джордж!  Ну ка, маленький,  пойди  сюда! Да не бойся,
дурачок, это же дядюшка Гранвилл, а не кто-нибудь чужой!
     Маленький уэст-хайлендер  с  ногой  в гипсе  подковылял к  сетке, и мой
коллега почесал ему нос.
     -- Это Джордж Уиллс-Фентам,  --  добавил он в пояснение.  -- Радость  и
гордость  вдовствующей леди Уиллс-Фентам. Отвратный сложный перелом, но  все
обошлось благополучно. Он застенчив, наш Джордж, но милый малыш, если узнать
его покороче, верно старина? -- Он продолжал почесывать косматую мордочку, и
даже в смутном свете было видно, как бешено виляет короткий белый хвост.
     В  самой  последней послеоперационной кабинке  лежала Моди -- крохотный
дрожащий комочек. Дрожь  означала, что она приходит в себя  после наркоза. Я
открыл дверцу и протянул  к ней  руку. Головы поднять  она еще не могла,  но
посмотрела  на  меня,  а  когда я  легонько погладил  ее по боку,  рот у нее
раскрылся  в тихом хрипловатом  "мяу".  И  у меня потеплело на сердце: у нее
вновь была нормальная  нижняя  челюсть!  Она могла открыть  ее и  закрыть, а
жуткая  мешанина кровавых лохмотьев  и обломков кости ушла  в область дурных
снов.
     -- Замечательно, Гранвилл! -- прошептал я. -- Просто поразительно!
     Великолепная трубка благодушно извергла клуб дыма.
     --  Да, неплохо,  а малыш?  Недельки  две  на жидкой пище и будет  себе
жить-поживать, как ни в чем не бывало. Никаких осложнений не предвидится.
     Я выпрямился.
     -- Чудесно. Мне не терпится  поскорее обрадовать  полковника  Бозуорта.
Могу я отвезти ее сегодня же?
     -- Нет,  Джим,  не торопитесь так. Денька два я еще за ней посмотрю.  А
потом пусть сам полковник ее и заберет. На следующий день Гранвилл позвонил:
все идет как следует, и Моди уже начинает понемножку лакать молоко.

        23

     Каждому профессиональному  визиту предшествует вызов, звонок клиента, и
бывают они самые разные.
     -- Говорит Джо Бентли, -- объявил человек на пороге.
     Странный способ здороваться. Кулак же, который Джо держал у подбородка,
только подчеркнул эту странность.
     -- Алле! Алле! -- продолжал он, глядя в пространство перед собой пустым
взглядом. И все  стало ясно. В  кулаке была зажата  воображаемая  телефонная
трубка. Джо  пытался дозвониться ветеринару, и,  если учесть  плескавшиеся в
его желудке неисчислимые пинты пива, получалось это у него не так уж плохо.
     В  базарные дни  пивные были открыты  с  десяти  часов  до  пяти, а Джо
принадлежал  к почти исчезнувшей породе питухов, которые  при всяком удобном
случае старались нализаться  до бесчувствия. Нынешние  фермеры пропускают  в
базарный  день  кружечку-другую,  но  былые  бесшабашные   возлияния  теперь
редкость.
     В Дарроуби и тогда  круг заядлых  любителей  пива был не так уж велик и
объединял  он больше  людей  пожилых.  Вот  они-то  порой  и  вваливались  в
приемную, чтобы  заплатить по  счету, гордо,  но  безмолвно тыча перед собой
чековой книжкой. Некоторые все еще приезжали в город на тележке, и старинное
присловье, что  лошадь сама довезет, иллюстрировалось  на их примере  каждый
базарный день. Один такой старикан отказывался расстаться с дряхлой машиной,
чуть ли  не  ровесницей века, только  потому, что она трогалась с места даже
тогда, когда он, кое-как водворившись на  переднем сиденье, по ошибке ставил
прямую передачу.  Как  бы еще сумел  он  вернуться домой? А иные и вообще  в
базарный  день  туда  не возвращались, всю ночь до зари  веселясь и  играя в
карты.
     Я  смотрел на  покачивающуюся  фигуру  Джо  Бентли и прикидывал,  какая
программа намечена у него на этот вечер. А он зажмурил глаза, поднес кулак к
самым губам и снова заговорил:
     -- Алле? Это кто?
     -- У телефона Хэрриот, --  ответил я. Джо ведь вовсе не валял дурака, а
просто в голове у  него  желаемое немножко путалось с действительным. Почему
бы и не подыграть ему? -- Как поживаете, мистер Бентли?
     --  А ничего, спасибо, -- ответил Джо с некоторой торжественностью, все
также жмурясь. -- А вы как здравствуете?
     -- Спасибо, хорошо. Так чем могу служить?
     Видимо,  этот  вопрос  поставил  его  в  тупик.  Во  всяком случае,  он
несколько секунд  молчал,  чуть  приоткрыв  глаза  и что  то  сосредоточенно
разглядывая за моим левым  плечом.  Затем как будто пришел к  окончательному
выводу, снова зажмурился, кашлянул и продолжал:
     -- Вы бы не заехали? Корову бы малость почистить?
     -- Прямо сейчас?
     Джо  погрузился в серьезные  размышления, пожевывал  губами,  почесывал
свободной рукой ухо и, наконец, изрек.
     -- Чего уж.. И до  утра  подождет. Всего вам  хорошего  и позвольте вас
поблагодарить.
     Он  с  величайшим тщанием повесил  призрачную  трубку,  повернулся  и с
большим достоинством спустился с крыльца. Он шел,  почти не  пошатываясь,  и
какая-то  целеустремленность   в  его  движениях  подсказала  мне,  что   он
возвращается  в "Рыжего медведя".  Я было  испугался, что он  свалится перед
дверью скобяной лавки Джонсона, но к тому времени, когда он свернул за угол,
за которым лежала  рыночная площадь, походка  его стала совсем  твердой, и я
перестал  за него опасаться.  И я помню, как  мистер Биггинс стоял у стола в
нашей приемной, глубоко засунув руки в карманы и упрямо выставив подбородок.
     -- У меня корова чего-то кряхтит.
     -- Что же, надо будет  ее посмотреть.  -- Я  взял ручку, чтобы записать
вызов.
     Он переступил с ноги на ногу.
     -- Уж не знаю. Может, ничего с ней такого нет.
     -- Ну, как скажете...
     -- Э, нет! -- возразил он. -- Это как вы скажете, вы же ветеринар-то.
     --  Но как я могу сделать заключение? Я ведь ее не видел. Лучше я к вам
заеду.

     -- Так-то  оно  так,  да  только накладно  выходит.  Вы  же  по  десять
шиллингов берете за одно погляденье. А потом только знай денежки выкладывай,
и лекарства там, и то и се.
     -- Да, конечно, мистер Биггинс, я понимаю.  Так, может быть,  дать  вам
что-нибудь для нее? Коробку порошков от желудка?
     -- А почем вы знаете, что у нее с желудком неладно?
     -- Ну, собственно говоря...
     -- Может, какая другая хворь.
     -- Совершенно справедливо, но...
     -- Корова-то --  лучше не бывает, -- заявил он воинственно. -- Я за нее
на ярмарке в Скарберне пятьдесят фунтов отвалил.
     -- Да,  корова,  наверное,  прекрасная. А  потому, мне  кажется, ее тем
более необходимо осмотреть. Я мог бы приехать к вам во второй половине дня.
     Наступило долгое молчание.
     -- Оно так. Да только вы, небось, и опять приехать  захотите? Завтра, а
то еще и послезавтра. Не успеешь оглянуться, а счет до небес вырастет.
     -- Мне очень жаль, мистер Биггинс, но теперь все очень дорого.
     -- Это верно! -- Он энергично закивал. -- Пожалуй, дешевше будет просто
отдать вам корову и дело с концом!
     -- Ну, зачем же так... Но я вас понимаю.
     Я задумался.
     --  Может  быть,  дать  вам  не  только   желудочных  порошков,   но  и
жаропонижающую микстуру? На всякий случай.
     Он долго смотрел на меня ничего не выражающим взглядом.
     -- Так вы же все равно точно знать не будете, а?
     -- Ну, разумеется, не совсем...
     -- Может, в ней проволока сидит.
     -- Не исключено.
     --  Тогда  чего  же ей в глотку  лекарства  лить? Толку-то никакого  не
будет!
     -- Вы совершенно правы. Никакого.
     -- Коровы-то я терять не хочу, вот вам и  весь сказ! --  разъярился он.
-- Эдак и совсем разориться недолго!
     -- Я прекрасно это  понимаю, мистер Биггинс. Потому-то я и полагаю, что
ее необходимо осмотреть. Если помните, я с этого и начал.
     Ответил  он не сразу.  Напряженный взгляд и легкий тик в щеке выдавали,
какая в нем бушует внутренняя борьба. В конце концов он просипел:
     -- Может и так...  только... э... до утра погодить  нельзя? Вдруг да  у
нее само собой пройдет?
     --  Прекрасно! -- Я даже  улыбнулся  от облегчения. --  Утром сразу  же
посмотрите, как она, и, если ей не получшает, позвоните мне до девяти.
     От моих слов он еще больше потемнел.
     -- А коли она до утра не протянет?
     -- Да, конечно, некоторый риск существует.
     -- Чего вам и звонить-то, раз она подохла, а?
     -- Совершенно верно.
     -- Звонить-то я буду Мэллоку, живодеру, так?
     -- Боюсь, что так...
     -- Да да кой мне мэлловские пять фунтов за такую-то корову?
     -- Хм-м... Вы, безусловно, правы.
     -- Уж больно она хороша!
     -- Охотно верю.
     -- Потерять-то мне ее никак не с руки.
     -- Я понимаю...
     Мистер Биггинс набычился и грозно посмотрел на меня:
     -- Ну так и что же вы думаете делать?
     -- Минутку! -- Я провел пальцами по волосам.-- Может быть, вы подождете
до вечера и поглядите, как  она себя будет чувствовать, и, если ей не станет
лучше, скажем к восьми, вы мне позвоните, и я приеду.
     -- Приедете, значит? После восьми? -- осведомился он, сужая глаза.
     Я одарил его сияющей улыбкой.
     -- Совершенно верно.
     -- Верно-то  верно, да только в прошлый раз,  когда вы ночью приезжали,
вы это в счет поставили, нет, что ли?
     -- Возможно. -- Я развел руками. -- В ветеринарной практике принято...
     -- Вот и выходит, что это еще накладной получится.
     -- Если взглянуть с такой точки зрения, то, конечно...
     -- У меня ж лишние деньги не водятся, знаете ведь.
     -- Я представляю...
     -- И на простой счет еле наскребаю, а тут лишнее плати?
     -- Но право же...
     -- Вот и выходит, что вы это зря придумали, верно?
     --  Пожалуй...  не спорю... -- Я  откинулся на  спинку кресла, чувствуя
себя бесконечно усталым.
     Мистер  Биггинс  угрюмо  жег  меня  взглядом, но  я не собирался больше
предлагать  никаких  гамбитов и в свою  очередь  уставился  на  него, как  я
надеялся, с  непроницаемым видом, который  должен был по моим расчетам яснее
всяких слов сказать, что я  готов  выслушать  любое его предложение,  но сам
ничего предлагать больше не собираюсь.
     Тишина,  воцарившаяся  теперь  в  приемной, оставалась нерушимой  очень
долго.  В  конце улицы  церковные  куранты  отбили  четверть,  в  отдалении,
по-видимому, на рыночной площади,  затявкала собака, мимо окна на велосипеде
промелькнула мисс Добсон, дочка бакалейщика, но мы оба молчали.
     Мистер Биггинс  жевал нижнюю  губу, бросал на меня  отчаянные взгляды и
тотчас  вновь  принимался  созерцать  свои  ноги.   Он   явно  исчерпал  все
возможности, и в конце концов мне стало вено,  что инициативу я должен взять
на себя, причем категорически.
     --  Мистер  Биггинс, --  сказал я, --  мне пора  ехать. Вызовов у  меня
много, но мне  предстоит побывать  на  ферме в миле от вашей, так что  часов
около трех я погляжу вашу корову.
     Я встал, показывая, что разговор окончен.
     Фермер затравленно посмотрел на меня. Видимо, он смирился с мыслью, что
мы зашли в тупик и останемся в  нем еще  долго, а потому моя внезапная атака
застала его врасплох. Он открыл было рот, но ничего не сказал и повернулся к
двери.  На пороге он остановился, поднял руку, секунды  две умоляюще смотрел
на меня, а потом понурился и вышел.
     Я следил в окно, как он переходит дорогу: посреди  мостовой он внезапно
нерешительно  остановился, что-то буркнул и  оглянулся на наше крыльцо. Меня
охватил  страх, что его собьет машина, но тут он расправил плечи и  медленно
пошел дальше. А иногда получить ясную картину не удается и по телефону.
     -- Боб Фрай говорит.
     -- Доброе утро. Хэрриот слушает.
     -- У меня свинья что-то не того.
     -- А-а! Так что с ней?
     Булькающий смешок.
     -- Это вы мне скажите!
     -- О!
     -- Чего бы я стал вам звонить, кабы сам знал, что с ней? Хе-хе-хе!
     То обстоятельство, что эту  шуточку  я слышал уже  две  тысячи раз,  не
меньше, помешало мне от всей  души присоединиться  к его смеху, но  какое-то
кудахтанье я из себя выдавил.
     -- Совершенно верно, мистер Фрай. Нуте-с, почему же вы мне звоните?
     -- Так я же объяснил, черт дери! Чтобы узнать: что с ней такое.
     -- Это я понял, но мне нужно знать  поподробнее.  Вы сказали, что с ней
что-то не того. Но что именно?
     -- Куксится чего то.
     -- Да-да. Но не могли бы вы объяснить, в чем это заключается? Пауза
     -- Понурая она какая-то.
     -- Что-нибудь еще?
     -- Да нет вроде. Вообще дохлая она, если на то пошло.
     Я ненадолго задумался.
     -- Так...  э... Я попробую спросить  вас немножко по-другому: Зачем  вы
мне звоните?
     -- Звоню, потому что вы ветеринар. Это же ваша работа, разве нет?
     Я предпринял новую попытку.
     -- Было бы  лучше, если бы я знал, что с собой захватить.  Какие у  нее
симптомы?
     -- Симптомы-то? Ну, неможется ей вроде бы.
     -- Да, но как она себя ведет?
     -- А никак. Потому я и забеспокоился.
     -- Гм, гм! -- Я поскреб в затылке. -- Ей что -- очень плохо?
     -- Да уж не хорошо.
     -- Вы, кажется, сказали, что дело срочное?
     Новая долгая пауза.
     -- Ну,  она  не  так, чтобы  уж, а только  и не  очень. Совсем тела  не
нагуливает.
     -- Вот-вот. И давно это с ней?
     -- Да уж порядком.
     -- Ну, а точнее?
     -- Чего уж там говорить. Давненько.
     -- Мистер Фрай, мне необходимо знать, как давно  у  нее наблюдаются эти
симптомы. Сколько времени назад они появились?
     -- А-а! Да с той поры, как мы ее купили...
     -- И когда же вы ее купили?
     -- Да тогда же, как и всех прочих...

        24 

     Мне всегда нравилось  работать со студентами. Для получения  диплома им
полагается пройти  шесть месяцев практики, и  обычно почти все свои каникулы
они проводят у какого-нибудь ветеринара.
     У нас, разумеется, имелся  свой студент-надомник в лице Тристана, но он
принадлежал  к особой категории. Учить  его не приходилось вовсе:  он словно
сам все знал и впитывал  сведения  не  только без усилий, но и незаметно для
окружающих.  Если я  брал его с  собой, то  на ферме  он  чаще всего сидел в
машине, уткнувшись в свою любимую газету и покуривая.
     Настоящие же практиканты попадали к нам самые разные -- и из деревни, и
из города,  и  туповатые, и  умницы,  но,  как  я уже сказал, мне  нравилось
работать со всеми без различия.
     Во-первых, ездить с ними по вызовам было гораздо  веселее. Значительную
часть жизни деревенский ветеринар  проводит в одиноких разъездах, а тут было
с кем поболтать в  дороге.  И  какое  блаженство,  когда есть кому открывать
ворота! На дорогах к  отдаленным фермам  ворот  всегда  уйма.  Например, та,
которая внушала мне  особый ужас, была перегорожена в  восьми  местах!  Даже
трудно  передать  словами,  какое  дивное  ощущение  тебя  охватывает, когда
останавливаешь машину перед воротами, а открывать их вылезает кто-то другой!
     Про  удовольствие задавать студентам каверзные вопросы  я уж не говорю.
Мои  собственные  занятия  и  экзамены были еще  свежи  в памяти,  а  к  ним
добавлялся обширный практический опыт,  накопленный за без малого три года в
окрестностях Дарроуби. Осматриваешь животное, словно мимоходом спрашиваешь о
том  о сем и проникаешься сознанием  собственной  значимости,  наблюдая, как
молодой человек поеживается-ну точь-вточь я сам совсем еще недавно! Пожалуй,
уже в те дни  у меня начинал складываться прочный  стереотип.  Незаметно для
себя я приобретал привычку  задавать определенный ряд  излюбленных вопросов,
что  свойственно   многим  экзаменаторам,  и  через  годы  и  годы  случайно
подслушал, как один юнец спросил другого: "Он тебя уже допрашивал о причинах
судорог у  телят?  Ничего, еще  спросит!"  Каким старым я вдруг ощутил себя!
Зато в другой раз бывший практикант  с новехоньким дипломом кинулся ко  мне,
клянясь поставить мне столько кружек пива, сколько я захочу. "Знаете,  о чем
меня спросили на последнем устном? О причинах судорог  у телят! Экзаменатора
я совсем доконал: он просто умолял меня замолчать!"
     Студенты были полезны  во многих  отношениях --  бегом  притаскивали из
багажника нужные инструменты и лекарства, тянули веревки при трудных отелах,
умело ассистировали при операциях,  покорно выслушивали перечень моих тревог
и сомнений. Не будет  преувеличением сказать, что недолгое их  пребывание  у
нас буквально переворачивало мою жизнь.
     А  потому в  начале этих  пасхальных  каникул я  стоял  на  станционной
платформе  и  встречал  поезд в предвкушении  многих  приятных  часов. Этого
практиканта  нам рекомендовал  кто-то из министерства -- и  в  самых лестных
выражениях:  "Замечательная   голова.  Кончает  последний  курс  в  Лондоне.
Несколько золотых медалей.  Практику проходил больше городскую и  решил, что
ему необходимо ознакомиться  и с настоящей сельской  работой. Я обещал,  что
позвоню вам. Зовут его Ричард Кармоди".
     Студентов-ветеринаров  я  насмотрелся всяких,  но кое-что бывало обычно
общим для всех,  и я мысленно  рисовал  себе  молодого энтузиаста в твидовом
пиджаке,  мятых  брюках  и  с  рюкзаком  за  плечами. Наверное,  спрыгнет на
платформу  еще на ходу. Однако поезд остановился -- и никого.  Носильщик уже
грузил  ящики  с  яйцами  в багажный вагон,  когда в  дверях  напротив  меня
появилась высокая фигура  и неторопливо шагнула  на перрон. Он? Не он?  Но у
него, видимо,  никаких сомнений не возникло. Он  направился  прямо ко мне и,
протягивая руку, оглядел меня с головы до ног.
     -- Мистер Хэрриот?
     -- ...Э... совершенно верно.
     -- Моя фамилия Кармоди.
     -- А, да... Отлично! Как поживаете?
     Мы обменялись рукопожатием, и  я оценил  элегантный клетчатый костюм, и
шляпу,  и сверкающие ботинки на толстой подошве, и  чемодан из свиной  кожи.
Студент  особого рода! Очень внушительный молодой человек! Моложе меня  года
на  два, но в развороте широких плеч ощущалась зрелость, волевое красноватое
лицо дышало уверенностью в себе.
     Я повел  его  через  мост на станционный  двор.  Когда  он  увидел  мой
автомобильчик, бровей он, правда, не поднял, но на заляпанные грязью крылья,
треснутое ветровое стекло и лысые покрышки посмотрел весьма холодно. А когда
я  открыл  перед ним  дверцу, мне  показалось,  что он с трудом удержался от
того, чтобы не вытереть носовым платком сиденье, прежде чем сесть.
     Я показал ему нашу  приемную. Я был только партнером, но очень гордился
тем,  как  у  нас  все устроено, и привык,  что и наше скромное оборудование
способно  произвести впечатление. Но в маленькой операционной Кармоди сказал
"хм!", в аптеке -- "да-да",  а заглянув в шкаф с инструментами  -- "м-м". На
складе он выразился  более определенно -- протянул  руку,  потрогал  пакет с
адреваном, нашим люблмым глистогонным, и произнес с легкой улыбкой:
     -- Все еще им пользуетесь?
     Но  когда я  провел  его  через стеклянную дверь в длинный  огороженный
стеной сад, где в буйной траве золотились желтые нарциссы, а глициния вилась
по  старинному кирпичу особняка XVIII века,  он, хотя и не впал  в неистовый
восторг, все же смотрел по сторонам с явным одобрением.  А  в булыжном дворе
за садом  он  поглядел  на грачей, галдевших  в вершинах  могучих вязов,  на
обнаженные склоны холмов, где дотаивал последний зимний снег и пробормотал:
     -- Прелестно, прелестно!
     Я  почувствовал  большое  облегчение,  когда  вечером  проводил  его  в
гостиницу. Мне требовалось время, чтобы переварить впечатление.
     Утром я заехал за ним и увидел, что клетчатый костюм он сменил на почти
столь же элегантные куртку и спортивные брюки.
     -- Ну, а для работы у вас есть что-нибудь? -- спросил я.
     -- Вот! -- Он кивнул на чистенькие резиновые сапоги на заднем сиденьи.
     -- Это  хорошо, но я имел  в виду комбинезон или халат. Иногда ведь нам
приходится и в грязи возиться.
     Он снисходительно улыбнулся.
     -- Думаю, мне беспокоиться не  стоит.  Я  ведь уже бывал на фермах, как
вам известно.
     Я пожал плечами и больше к этому не возвращался.
     Первым нашим пациентом был  охромевший теленок. Он бродил  по загону на
трех ногах, держа четвертую на  весу, и вид у него был очень понурый. Колено
больной передней ноги заметно опухло, и, ощупывая его, я ощутил под пальцами
какую-то комковатость, словно сгустки гноя. Температура оказалась под сорок.
     Я поглядел на фермера.
     --  У  него  гнойное  воспаление сустава.  Вероятно, почти сразу  после
рождения  в организм через  пупок проникла инфекция и поразила  сустав. Надо
принять меры, не то она может распространиться на печень  и легкие. Я сделаю
ему инъекцию и оставлю вам таблетки.
     Я пошел к  машине,  а  вернувшись,  увидел, что  Кармоди даром время не
терял, он кончил ощупывать распухший сустав и внимательно осмотрел пупок.  Я
сделал инъекцию, и мы отправились дальше.
     --  А знаете, --  сказал Кармоди, когда мы  выехали  на дорогу, --  это
вовсе не гнойное воспаление.
     -- Неужели? -- Я немного растерялся. Меня нисколько не раздражает, если
студенты начинают  обсуждать мой диагноз -- лишь  бы не при фермере,  --  но
пока еще  ни  один  не  объявлял мне  без обиняков,  что я напутал. Я тут же
сделал  мысленную заметку не допускать этого молодца до Зигфрида. Одно такое
заявление  -- и Зигфрид железной  рукой вышвырнет его  из машины, хотя он  и
ражий детина.
     -- Почему вы так думаете? -- спросил я.
     --  Остальные   суставы  нормальны,   а  пупок  абсолютно   сухой.   Ни
болезненности, ни припухлости. По-моему, просто вывих.
     -- Не исключено, но не высоковата ли температура для вывиха?
     Кармоди хмыкнул и покачал головой.  Он, естественно, остался при  своем
мнении.

     На  нашем  пути  нет-нет  да попадались  ворота, и  Кармоди  вылезал их
открывать, как самый заурядный  смертный, но только  с  особым  неторопливым
изяществом. Глядя на его высокую фигуру, на гордо поднятую голову, на модную
шляпу, надетую точно под нужным углом, я вновь вынужден был признать, что он
производит впечатление. Поразительное для его возраста.
     Перед самым обедом я занялся коровой,  которая, как  сказал по телефону
ее  хозяин, "вроде  бы  туберкулез  подцепила. Как отелилась,  так  и  пошла
чахнуть. Не иначе, как эта подлость с ней приключилась. Ну да сами увидите".
     Едва я вошел  в коровник, как понял, что с ней. Обоняние  у меня  очень
тонкое  и нос сразу ощутил сладковатый запах кетона. Меня всегда  охватывала
чисто  детская  радость, когда во время  проверки стада на  туберкулез,  мне
выпадала возможность небрежно  бросить: "Вон та корова  отелилась недели три
назад и  сильно  худеет!" А  потом смотреть, как  фермер скребет в затылке и
спрашивает, как это я догадался.
     На этот раз мне представился случай еще больше потешить свое самолюбие.
     -- Сначала перестала есть концентраты, верно? --  И фермер кивнул. -- А
с тех пор тает как свеча?
     -- Верно, --  сказал фермер. --  В  жизни не видывал, чтобы  корова так
сразу зачахла.
     -- Ну, можете  больше  не тревожиться,  мистер  Смит. Туберкулеза у нее
нет, а только изнурительная лихорадка, и мы ее живо поставим на ноги.
     Изнурительной лихорадкой в  этих местах называли ацетонемию* , и фермер
облегченно улыбнулся.
     -- Вот черт! Ну, я рад. Думал уж пора ее пускать на собачье  мясо. Чуть
с утра Мэллоку не позвонил.
     Теперь  мы   пользуемся   гормональными   препаратами,   но  тогда   я,
естественно, прибегнуть к ним  не мог, а  ввел  ей  внутривенно  шесть унций
глюкозы и сто единиц инсулина -- это было одно из моих  излюбленных средств.
И пусть нынешние ветеринары смеются -- оно давало результаты.  Фермер держал
корову за нос, но она так ослабела,  что вряд ли  стала бы сопротивляться. С
исхудалой морды на меня смотрели совсем мертвые глаза.
     Кончив,  я провел  рукой по торчащим  ребрам, прикрытым словно бы одной
кожей.
     -- Теперь она скоро  наберет  жирка, -- сказал я. --  Но  больше одного
раза в день ее не доите. А если дело не сразу пойдет на лад, так два-три дня
совсем не доите.
     -- Угу. Жир-то у пее в подойник уходил, а не в тело, верно?
     -- Вот именно, мистер Смит.
     Кармоди явно  не  был в  восторге от  этого обмена кухонными истинами и
нетерпеливо притоптывал ногой. Я понял намек и пошел к машине.
     -- Дня через два заеду еще раз ее посмотреть, -- крикнул я, трогаясь, и
помахал  мистеру Смиту, глядевшему на нас с порога.  Кармоди же торжественно
приподнял  шляпу и  задержал ее  так в  двух-трех  дюймах над волосами, что,
решительно, выглядело солиднее. Я заметил, что он проделывал это всякий раз,
когда мы  покидали  очередную ферму, и манера  эта меня так очаровала, что я
даже поиграл мыслью, не обзавестись ли мне шляпой, чтобы самому попробовать.
     Я покосился иа моего спутника. Утренний объезд был позади, а я не задал
ему ни единого вопроса! Откашлявшись, я сказал:
     * Повышение содержания в крови ацетоновых тел, что приводит к нарушению
кислотно-щелочного равновесия  и к интоксикации. Обнаружение  ацетоновых тел
позволяет судить о  степени физиологической полноценности кормовых  рационов
для крупного рогатого скота и суягны