Я держал, прижимая к сердцу, всю мою Земблу.
Строки 992–995: темная ванесса и т. д.
За минуту до смерти поэта, когда мы переходили из его владений в мои, продираясь сквозь бересклет и декоративные заросли, словно цветное пламя взвился и головокружительно понесся вкруг нас "красный адмирал" (смотри примечание к строке 270). Мы уже видели прежде раз или два этот же экземпляр в то же время, на том же месте, – там низкое солнце открыло в листве проход и заливало последним светом бурый песок, когда вечерние тени уже покрывали всю остальную дорожку. Глаз не поспевал за стремительной бабочкой, она вспыхивала, исчезала и вспыхивала опять в солнечных лучах, почти пугая нас видимостью разумной игры, наконец разрешившейся тем, что она опустилась на рукав моего довольного друга. Затем она снялась, и через миг мы увидели, как она резвится в зарослях лавра, в упоенье легкомысленной спешки, там и сям опадая на лоснящийся лист и съезжая его ложбинкой, будто мальчишка по перилам в день своего рождения. Вскоре прилив теней добрался до лавров, и чудесное, бархатисто-пламенное создание растаяло в нем.
Строки 998–999: садовник (тут он где-то рядом работает)
Где-то рядом! Множество раз поэт встречал моего садовника, и эту уклончивость я могу отнести лишь к желанию (вообще заметному повсеместно в его обхождении с именами и проч.) придать некую поэтическую патину, налет удаленности, знакомым предметам и лицам, – хоть и может статься, что в неровном свете он принял садовника за чужака, работающего на чужака. Этого дельного садовода я отыскал случайно в один пустой весенний день, когда тащился домой после сумбурного и неуютного приключения в крытом университетском бассейне. Он стоял наверху зеленой лестницы, прислоненной к больной ветви благодарного дерева в одной из славнейших аллей Аппалачия. Красная фланелевая рубаха лежала в траве. Mы разговорились, немного смущаясь, он наверху, я внизу. Меня приятно удивило, что он способен сказать, откуда взялся каждый из его пациентов. Стояла весна, мы были одни в прелестной колоннаде деревьев, из конца в конец профотографированной английскими посетителями. Я могу перечислить здесь лишь некоторые из деревьев: гордый дуб Юпитера и еще два – британский, как грозовая туча, и узловатый средиземноморский; заслон ненастья (липа, line, а ныне – lime); трон феникса (а ныне – финиковая пальма); сосна и кедр (Cedrus), оба островные; венецианский белый клен (Acer); две ивы – зеленая, тоже из Венеции, и седолистая из Дании; вяз летний, чьи корявые персты плющ кольцами обвил; и летняя смоква, чья тень зовет помедлить; и грустный кипарис шута из Иллирии.
Два года он проработал санитаром в больнице для негров в Мэриленде. Нуждался. Хотел бы изучать садоводство, ботанику и французский язык ("чтобы в подлинниках читать Бодлера и Дюма"). Я пообещал ему денежную поддержку. На следующий день он начал работать у меня. Он оказался ужасно милым и трогательным и все такое, но немножко слишком болтливым и совершеннейшим импотентом, а это меня всегда расхолаживало. Вообще же малый он был крепкий и рослый, и я испытывал большое эстетическое наслаждение, наблюдая, как он весело управляется с почвой и с дерном или нежно обхаживает луковицы тюльпанов, или выкладывает плиткой дорожки, которые, быть может, – а быть может и нет, – приятно удивят моего домохозяина, когда тот вернется из Англии (где за ним, надеюсь, не гоняются кровожадные маниаки!). Как я томился желанием уговорить его, – садовника, а не домохозяина, – носить громадный тюрбан, и шальвары, и браслет на лодыжке. Уж верно, я бы заставил его нарядиться в согласии с давними романтическими представлениями о мавританском принце, будь я северным королем – или, правильнее, будь я по-прежнему северным королем (изгнание переходит в дурную привычку). Ты укоришь меня, мой скромник, за то, что я так много пишу о тебе в этой заметке, но я почитаю себя обязанным уплатить тебе эту дань. В конце концов, ты спас мне жизнь. Ты да я, мы были последними, кто видел Джона Шейда живым, и ты признался потом в странном предчувствии, заставившем тебя прервать работу, когда из кустов ты увидел, как мы идем к крыльцу, на котором стоял – (Из суеверия я не могу записать странное, нечистое слово, к которому ты прибегнул.)
Строка 1000 [= Строке 1: Я тень, я свиристель, убитый влет]
Сквозь тонкую ткань бумажной рубашки Джона различались сзади розоватые пятна там, где она прилегала к коже над и вокруг ошейка смешной одежки, которую он надевал под рубашку, как всякий порядочный американец. С какой мучительной ясностью я вижу, как перекатывается одно тучное плечо, как приподымается другое, вижу седую копну волос, складчатый затылок, красный в горошек платок, вяло свисающий из одного кармана, припухлость бумажника в другом, широкий бесформенный зад, травяное пятно на седалище старых защитного цвета штанов, истертые задники мокасин, слышу приятный рокоток, когда он оглядывается и, не останавливаясь, произносит что-нибудь вроде: "Вы смотрите там, ничего не рассыпьте, – не фантики все-таки" или [наморщась]: "Придется опять писать Бобу Уэльсу [наш мэр] про эти чертовы ночные грузовики по вторникам".
Мы уже добрались до гольдсвортовой части проулка и до мощеной плиточной дорожки, что ползла вдоль бокового газона к гравийному подъездному пути, поднимавшемуся от Далвичского тракта к парадной двери Гольдсвортов, как вдруг Шейд заметил: "А у вас гость".
На крыльце боком к нам стоял приземистый, плотный, темно-волосатый мужчина в коричневом костюме, придерживая за глупую хватку мятый и тертый портфель и еще указуя скрюченным пальцем на только что отпущенную кнопку звонка.
– Убью, – пробормотал я. Недавно какая-то девица в чепце всучила мне кипу религиозных брошюр, пообещав, что ее брат, которого я невесть почему вообразил себе хрупким и нервным юношей, заглянет, чтобы обсудить со мной Промысел Божий и разъяснить все, чего я не пойму из брошюр. Ничего себе, юноша!
– Ну я же его убью, – шепотом повторил я, так несносна была мне мысль, что упоенье поэмой может отсрочиться. В бешенстве, поспешая избыть докучного гостя, я обогнул Шейда, шагавшего до того впереди меня, и возглавил шествие к двойному наслаждению столом и стилем.
Видел ли я когда-либо Градуса? Дайте подумать. Видел? Память мотает головой. И все же убийца уверял меня после, что однажды я, озирая из башни дворцовый сад, помахал ему, когда он с одним из бывших моих пажей, юношей, чьи волосы походили на мягкую стружку, тащил из теплицы к телеге стекленую раму; да и теперь, едва визитер поворотился к нам и оцепенил нас близко сидящими глазами печальной змеи, я ощутил такой трепет узнавания, что, спи я в ту минуту, – непременно бы пробудился со стоном.
Первая пуля отхватила пуговицу с рукава моего черного блайзера, вторая пропела над ухом. Уверения, что целил он не в меня (только что виденного в библиотеке, – будем последовательны, господа, как-никак мы живем в рациональном мире), не в меня, а в седого взлохмаченного господина у меня за спиной, – это попросту злобный вздор. Ну конечно же он целил в меня, да только все время промахивался, неисправимый мазила, я же непроизвольно отшатнулся, взревел и растопырил большие сильные руки (левая еще сжимала поэму, "еще прильнув к ненарушимой тени", если процитировать Мэтью Арнольда, 1822–1888), силясь остановить безумца и заслонить Джона, в которого, как я опасался, он может совершенно случайно попасть, а Джон, милый, неловкий, старый Джон, цеплялся за меня и тянул назад, под защиту своих лавров, с озабоченной суетливостью горемычного мальчика-хромоножки, что пытается вытащить припадочного братика из-под града камней, коими осыпают их школьники, – зрелище, некогда обыкновенное во всякой стране. Я ощутил – и сейчас еще ощущаю, как рука Джона закопошилась в моей, нашаривая кончики пальцев, и отыскала их лишь для того, чтобы сразу же выпустить, как будто в возвышенной эстафете вручила мне палочку жизни.
Одна из пуль, миновавших меня, ударила Джона в бок и прошла через сердце. Внезапно лишась его присутствия сзади, я потерял равновесие, одновременно, для завершения фарса фортуны из-за живой изгороди ужасным ударом рухнула на макушку Джека-стрелка лопата садовника, и Джек повалился, а оружие его отлетело в сторону. Наш спаситель подобрал пистолет и помог мне подняться. Жутко болел копчик и правая рука, но поэма была спасена. Вот только Джон лежал ничком на земле с красным пятном на белой рубашке. Я еще надеялся, что он не убит. Умалишенный сидел на крыльце, обморочно облапив кровоточащую голову окровавленными руками. Оставив садовника приглядеть за ним, я помчался в дом и спрятал бесценный конверт под грудой девичьих калошек, ботиков на меху и резиновых белых сапог, сваленных на пол стенного шкапа, – я вышел из шкапа, как если бы в нем кончался подземный ход, по которому я проделал весь путь из моего заколдованного замка, из Земблы в Аркадию. Потом я набрал 11111 и со стаканом воды вернулся на место кровавой бойни. Бедный поэт лежал уже на спине, уставя мертвые очи в вечернюю солнечную лазурь. Вооруженный садовник и увечный убивец рядком покуривали на крылечке. Последний, то ли оттого, что страдал от боли, то ли решившись играть новую роль, не обращал на меня никакого внимания, словно бы я был не я, а гранитный король на гранитном коне с Тессерской площади в Онгаве; но поэма была цела.
Садовник поднял стакан, поставленный мною сбоку от крыльца, рядом с цветочным горшком, и поделился водой с душегубом, и проводил его до уборной в подвале, и появилась полиция и карета, и бандюга сказал, что зовут его Джеком Греем, без определенного места жительства, не считая Клиники для убийц и сумасшедших извергов, "куси", хорошая собачка, в которой его давно уже следовало прописать постоянно и из которой, по мнению полиции, он только что удрал.
– Ну пошли, Джек, надо тебе залепить чем-нибудь голову, – сказал спокойный, но решительный полицейский, перешагивая через тело, и тут наступила жуткая минута, потому что подъехала дочь доктора Саттона, а с нею Сибил Шейд.
В ту суматошную ночь я, улучив минуту, перетащил поэму из-под ботиков четверки Гольдсвортовых нимфеток под простую охрану моего черного чемодана, но лишь когда забрезжил день, я счел осмотр моего сокровища достаточно безопасным.
Мы знаем, как глубоко, как глупо я веровал, что Шейд сочиняет не просто поэму, но своего рода романсеро о Земблянском Короле. Мы приготовлены к ожидающему меня разочарованию. О нет, я не думал, что он посвятит себя полностью этой теме. Разумеется, он мог сочетать ее с какими-то сведениями из собственной жизни, с разрозненной американой, – но я был уверен, что в поэму войдут удивительные события, которые я ему описал, оживленные мной персонажи и вся неповторимая атмосфера моего королевства. Я и название ему предложил хорошее – название скрытой во мне книги, которой страницы ему оставалось разрезать: "Solus Rex", – а вместо него увидел "Бледное пламя", ни о чем мне не говорящее. Я начал читать. Я читал все быстрей и быстрей. Я с рычанием пронесся через поэму, как пробегает разъяренный наследник завещание старого плута. Куда подевались зубчатые стены моего закатного замка? Где Прекрасная Зембла? Где хребты ее гор? Где долгая дрожь в тумане? А мои миловидные мальчики в цвету, а радуга витражей, а Паладины Черной Розы и вся моя дивная повесть? Ничего этого не было! Вся многосложная лепта, которую я приносил ему с упорством гипнотизера и неутомимостью любовника, просто исчезла. О, как выразить мне мою муку! Взамен чудесной, буйной романтики – что получил я? Автобиографическое, отчетливо аппалаческое, довольно старомодное повествование в ново-поповском просодическом стиле, – написанное, конечно, прекрасно, Шейд и не мог написать иначе, – но лишенное всей моей магии, той особенной складки волшебного безумия, которое, как верилось мне, пронижет поэму, позволив ей пережить свое время.
Постепенно всегдашнее самообладание возвращалось ко мне. Я с пущим тщанием перечел "Бледное пламя". Я ожидал теперь меньшего, и поэма мне понравилась больше. И что это? Откуда взялась эта далекая, смутная музыка, это роение красок в воздухе? Там и сям находил я в поэме и особенно, особенно в бесценных вариантах, блестки и отголоски моего духа, длинную струйную зыбь – след моей славы. Теперь я испытывал к поэме новую, щемящую нежность, словно к юному и ветреному созданию, что было похищено черным гигантом ради животного наслаждения, но ныне вернулось под защиту нашего крова и парка, и пересвистывается с конюшенными юношами, и плавает с прирученным тюленем. Еще болит уязвленное место, ему и должно болеть, но со странной признательностью мы целуем эти тяжкие влажные вежды и нежим оскверненную плоть.
Мой комментарий к поэме, пребывающий ныне в руках читателя, представляет собой попытку отделить эти отзвуки, эти отблески пламени, эти фосфоресцирующие улики – все обилие подсознательных заимствований Шейда. Некоторые мои заметки, возможно, отзываются горечью, – но я приложил все старания, чтобы не выставить напоказ никаких обид. И в этой последней схолии я не намерен пенять на пошлые и жестокие домыслы, кои позволили себе обнародовать профессиональные репортеры и Шейдовы "друзья", извратившие в состряпанных ими некрологах обстоятельства его гибели. Их отзывы обо мне я расцениваю как смесь журналистской заскорузлости и гадючьего яда. Не сомневаюсь, что многие утверждения, сделанные в этом труде, виновная сторона отвергнет при самом его выходе в свет. Миссис Шейд не упомнит, чтобы муж, который "все ей показывал", знакомил ее с тем или иным драгоценным вариантом. Трое студентов, так и валяющихся в траве, впадут в совершенную амнезию. Библиотечная девушка не вспомнит (да ей и прикажут не вспомнить), чтобы в день убийства кто-либо спрашивал доктора Кинбота. И я более чем уверен, что мистер Эмеральд ненадолго прервет изучение упругих прелестей некоторой грудастой студентки, дабы с пылом вожделеющей плоти отрицать, что он вообще кого-либо подвозил в тот вечер к моему дому. Иными словами, будет сделано все, чтобы напрочь устранить меня из жизни моего доброго друга.
И тем не менее, я хотя бы отчасти сквитался с ними: замешательство публики косвенным образом помогло мне получить права на издание "Бледного пламени". Мой достойный садовник, с увлечением рассказывая кому ни попадя о том, чему был свидетелем, определенно кое в чем ошибался, – не столько, быть может, в преувеличенном описании проявленного мной "героизма", сколько в предположении, что так называемый "Джек Грей" умышленно целился в Джона Шейда; однако мысль обо мне, "бросившемся" между стрелком и мишенью, так растрогала вдову Шейда, что в минуту, которой я никогда не забуду, она, лаская мне руки, вскричала: "Существуют поступки, которым не может быть достаточного воздаяния ни в этом мире, ни в следующем". "Следующий мир" вечно тут как тут, когда несчастье выпадает на долю безбожника, но я, натурально, пропустил его мимо ушей, я вообще решил ничего не оспаривать, а вместо того сказал: "Ах, Сибил, дорогая, но именно в этом случае воздаянье возможно. Быть может, просьба моя представится вам черезмерно скромной, но – дозвольте мне, Сибил, отредактировать и издать последнюю поэму Джона". Дозволение я получил сразу, с новыми вскриками и объятьями, и уже назавтра ее подпись стояла под соглашением, составленным для меня мелким, но шустрым законоведом. Вы, моя милая, скоро забыли ту минуту горькой признательности. Но уверяю вас, я не имел в виду ничего дурного, и может быть, Джона Шейда не так уж и покоробили бы эти мои заметки, вопреки всяким козням и грязи.
Вследствие этих козней я столкнулся с кошмарными трудностями в моих попытках заставить публику беспристрастно увидеть – без того, чтобы она сразу же завопила и ошикала меня, – истинную трагедию: трагедию, которой я был не случайным "свидетелем", но протагонистом и главной, пусть и несбывшейся, жертвой. В конце концов, поднявшийся гвалт принудил меня изменить ход моей новой жизни и перебраться в эту скромную горную хижину, но я еще успел добиться, сразу после ареста, одного, а там и двух свиданий с острожником. Теперь он был куда более внятен, чем в тот раз, что сидел, скрючась и орошая кровью ступеньки моего крыльца, и рассказал мне все, что я хотел узнать. Убедив его, что смогу помочь во время суда, я добился от него признания в омерзительном преступлении – в том, что он обманывал нацию и полицию, выдавая себя за Джека Грея, сбежавшего из сумасшедшего дома и принявшего Шейда за человека, который его в этот дом упрятал. Несколько дней спустя, он, увы, воспрепятствовал отправлению правосудия, рассадив себе горло безопасным бритвенным лезвием, которое выкрал из плохо охраняемого мусорного ведра. Он умер по большей части не от того, что, сыграв свою роль в нашей истории, не видел проку в дальнейшем существовании, но от того, что не смог пережить своего последнего, коронного промаха – убийства вовсе не нужного ему человека, в то время как нужный стоял прямо перед ним. Иными словами, его жизнь завершилась не хлипким лопотанием заводной машинки, но человекоподобным жестом отчаянья. И довольно о нем. Джек Грей уходит.
Я не могу без содрагания вспоминать о скорбной неделе, проведенной мною в Нью-Вае перед тем, как оставить его, – надеюсь, навсегда. Я жил в постоянном страхе грабителей, которые придут отнять у меня мою хрупкую драгоценность. Иной читатель посмеется, узнав, что я, суетясь, перенес ее из черного чемодана в пустой стальной сейф в кабинете хозяина, а немного часов спустя, опять достал манускрипт и несколько дней, так сказать, надевал его на себя, распределив девяносто две справочные карточки по своей особе, – двадцать в правый карман пиджака, столько же в левый, стопку из сорока пристроив у правого соска, а двенадцать бесценных, с вариантами, опустив в сокровеннейший левый грудной карман. Вот когда благословил я мою царственную звезду, обучившую меня дамскому рукоделию, ибо теперь я зашил все четыре кармана. Так и кружил я опасливой поступью между обманутых врагов, в поэтической облицовке, в доспехах рифм, потучневший от песен, пропетых другим, весь тугой от картона, наконец-то неуязвимый для пуль.
Многие годы тому, – сколь многие, я открывать не намерен, – моя земблянская нянюшка, помню, сказала мне, шестилетнему человечку, изнуренному взрослой бессонницей: "Minnamin, Gut mag alkan, Pern dirstan" ("Душка моя, Бог сотворил голодных, а Дьявол жаждущих"). Ну так вот, парни, я думаю, тут, в этом нарядном зале, хватает таких же голодных, как я, да и во рту у нас уже у всех пересохло, так что я, парни, на этом, пожалуй, и закруглюсь.
Да, лучше закруглиться на этом. Мои заметки, как и сам я, иссякли. Господа, я очень много страдал, гораздо больше, чем любой из вас в состояньи представить. Я молюсь о ниспослании благословения Божия несчастным моим соотечественникам. Мой труд завершен. Поэт мой умер.
– A вы, как же вы распорядитесь собою, несчастный король, несчастный Кинбот? – быть может, спросит юный участливый голос.
Господь, я верю, поможет мне избавиться от соблазна последовать примеру двух других персонажей этого труда. Я еще поживу. Я, может статься, приму иные образы и обличья, но я еще поживу. Я могу еще объявиться в каком-нибудь кампусе в виде пожилого, счастливого, крепкого, гетеросексуального русского писателя в изгнании – без славы, без будущего, без читателей, без ничего вообще, кроме его искусства. Я могу соединиться с Одоном и отснять новую фильму: "Бегство из Земблы" (бал во дворце, бомба на дворцовой площади). Я могу подслужиться к незатейливым вкусам театральных критиков и состряпать пиесу, старомодную мелодраму с тремя принципалами: умалишенным, вознамерившимся убить воображаемого короля, вторым умалишенным, вообразившим себя этим королем, и прославленным старым поэтом, случайно забредшим на линию огня и погибшим при сшибке двух мороков. О, я способен на многое! С соизволенья истории, я могу приплыть назад в мое возрожденное королевство и могучим рыданьем приветствовать серенький берег и мерцание крыш под дождем. Я могу свернуться в клубок и скулить в приюте для душевнобольных. Но что бы ни сталось со мной, где бы ни разъехался занавес, кто-то где-то тихо снарядится в дорогу, – кто-то уже снарядился, – кто-то, еще далекий, уже покупает билет и лезет в автобус, на корабль, в самолет, уже он сходит на землю и идет навстречу миллиону фотографов, и вот он сейчас прозвонит у моих дверей: куда более крупный, представительный и гораздый Градус.
Набранные курсивом цифры отвечают
строкам поэмы и примечаниям к ним.
Прописные буквы Г, К, Ш (смотри их) обозначают
трех главных действующих лиц настоящего труда.
А., барон, Освин Аффенпин, последний барон Афф, ничтожный предатель, 286.
Акт, Ирис, прославленная актриса, ум. 1888; страстная и властная женщина, фаворитка Тургуса Третьего (см.), 130. По официальной версии наложила на себя руки, по неофициальной – была задушена в ее гардеробной собратом по сцене, ревнивым молодым готландцем, который ныне, в свои девяносто, является самым старым и никчемным членом фракции Теней (см.).
Альфин, король, прозванный Отсутствующим, 1873–1918, царил с 1900-го года; отец К; добрый, мягкий, рассеянный государь, интересовавшийся преимущественно автомобилями, летательными аппаратами, моторными лодками и недолгое время морскими раковинами; погиб в авиакатастрофе, 71.
Андронников и Ниагарин, чета советских спецов, разыскивающих клады, 130, 680, 741; см. "Сокровища Короны".
Арнор Ромулус, светский поэт и земблянский патриот, 1914–1958, цитата из его стихотворения, 82; казнен экстремистами.
Б., барон, невольный тесть барона А. и воображаемый старинный друг семейства Бретвит (см.), 286.
Бера, горный хребет, разделяющий полуостров по всей его длине; описан вместе с некоторыми из его сверкающих вершин, таинственных перевалов и живописных склонов, 149.
Блавик, Васильковая Заводь, приятный приморский курорт на Западном побережье Земблы; казино, лужайка для гольфа, морская пища, прокат лодок, 130.
Бленда, королева, Мать короля, 1878–1936, царила с 1918-го года, 71.
Больны, герцоги, их герб, 270; см. "Диза", моя королева.
Боскобель, местонахождение королевской дачи, прекрасный район З. Земблы, сосны и дюны, мягкие ложбины, полные самых любовных воспоминаний автора; ныне (1959) – "нудистская колония", что бы это ни значило, 149, 596.
Боткин В., американский ученый-филолог русского происхождения, 894; king-bot – англ. бут, царский овод, личинка ископаемой мухи, некогда плодившейся на мамонтах, что, как считают, и ускорило их общую филогенетическую кончину, 247; тачать ботики, 71; "боткать" – глухо плюхать и "ботелый" – толстобокий (русск.); "боткин" и "бодкин" – датский стилет.
Брегберг, см. "Бера".
Бретвит, Освин, 1914–1959, дипломат и земблянский патриот, 286. См. также "Одивалла" и "Эроз".
Ванесса, "Красная Восхитительная" (sumpsimus63), так называемая, 270; перелетающая парапет на склоне швейцарских гор, 408; изображенная, 469; карикатура на нее, 949(2); провожающая Ш в последний путь в сиянии вечернего солнца, 992.
Варианты, вороватые луна и солнце, 39–40; замысел "исконной сцены", 57; побег земблянского короля (вклад К, 8 строк), 70; "Эдда" (вклад К, 1 строка), 80; труп дездемоны, 91–94; дети, находящие подземный ход (вклад К, 4 строки), 130; бедняга Свифт и... (возможный намек на К), 231; Шейд, Ombre, 275; "виргинии белянки", 315; наш декан, 377; нимфетка, 413; дополнительные строки из Попа (возможный намек на К), 417; град усталых звезд (замечательное предвидение), 596; ночная Америка, 609–614; изменение количества ног, 629; пародия на Попа, 895–900; ничтожный век и "социальные романы", 922.
Г, см. "Градус".
Гарх, крестьянская дочь, 149, 433; также розовощекий мальчик-дурачок, встреченный на сельской дороге к северу от Трота в 1936-ом году и только сию минуту отчетливо вспомнившийся автору.
Глиттернтин, Маунт, величественная вершина в хребте Бера (см.), жаль, что больше уж никогда не придется взойти на нее, 149.
Гол, гул, мул, см. "Муж".
Гордон, см. "Круммгольц".
Градус, Иакоб, 1915–1959, иначе Джек Дегре, де Грей, д'Аргус, Виноградус, Ленинградус и проч., мелкий груздь для всякого кузова и убийца, 12, 17; линчующий не того, кого следовало, 82; его приближение, синхронизированное с работой Ш над поэмой, 120, 130; его жребий и прежние злоключения, 171(1); первая стадия его путешествия – из Онгавы в Копенгаген, 181, 209; в Париж и тамошняя встреча с Освином Бретвитом, 286; в Женеву и разговор с малышом Гордоном в имении Джо Лавендера близ Лэ, 408; звонок в Управление из Женевы, 468; его фамилия в одном из вариантов и ожидание в Женеве, 596; в Ниццу и ожидание там, 696; его свидание с Изумрудовым в Ницце и открытие адреса короля, 741; из Парижа в Нью-Йорк, 873; в Нью-Йорке, 949(1); его утро в Нью-Йорке, полет в Нью-Вай, поездка в кампус, на Далвич-роуд, 949(2); коронный промах, 1000.
Гриндельводы, приятный городок в В. Зембле, 71, 149.
Грифф, старый крестьянин-горец и земблянский патриот, 149.
Диза, герцогиня Больна, из Великих Больнов и Стоунов; моя прелестная, бледная и печальная королева, полонившая мои сны и полоненная снами обо мне, р. 1928; ее альбом и любимые деревья, 49; замужество, 1949-й год, 82; ее письма на бесплотной бумаге с водяным знаком, которого я не смог разобрать, ее образ, терзающий меня во сне, 433.
Зембла, см. "Zembla".
Игорь II, годы правления 1800–1845, мудрый и благодетельный государь, сын королевы Яруги (см.) и отец Тургуса III (см.); в самом укромном углу картинной галереи Дворца, куда допускался лишь правящий монарх, но легко проникал через Будуар П пытливый отрок, едва осененный первым пушком, стояли статуи четырехсот излюбленных мальчиков-катамитов Игоря, все из розового мрамора, со стеклянными вставными глазами и разного рода подкрашенными подробностями, – впечатляющая экспозиция реалистического искусства и скверного вкуса, впоследствии подаренная К азиатскому властелину.
Каликсгавань, красочный порт на западном побережье несколькими милями северней Блавика (см.), 171(1); масса приятных воспоминаний.
Карл II, Карл-Ксаверий-Всеслав, последний король Земблы, прозванный Возлюбленным, р. 1915, годы правления 1936–1958; его герб, 1; его ученые занятия и его царствование, 12; ужасная участь его предшественников, 64; его приверженцы, 70; его родители, 71; его спальня, 82; бегство из Дворца, 130; и через горы, 149; воспоминания о браке с Дизой, 275; мимолетное пребывание в Париже, 286; и в Швейцарии, 408; прибытие на виллу "Диза", 433; воспоминание о ночи в горах, 597, 662; русская кровь в нем и "Сокровища Короны" (см. непременно), 680; прибытие в США, 692; письмо к Дизе, украденное, 741; и цитируемое, 767; спор о его портрете, 894; его пребывание в библиотеке, 949(2); едва не раскрытое инкогнито, 991; Solus Rex, 1000. См. также "Кинбот".
Кинбот, Чарльз, доктор наук, ближайший друг Ш, его литературный советник, редактор и комментатор; первая встреча и дружба с Ш, Предисловие; его интерес к птицам Аппалачия, 1; благожелательно предлагающий Ш воспользоваться его рассказами, 12; его скромность, 35; отсутствие библиотеки в его "тимоновой пещере", 39; его уверенность в том, что он вдохновил Ш, 41–42; его дом на Далвич-роуд и окна дома Ш, 47; его несогласие с профессором Х. и его коррективы к утверждениям оного, 62, 71; его чувство юмора, 80, 92; его уверенность в том, что термин "радужка" выдуман Ш, 109; он посещает подвал Ш, 144; его уверенность в том, что читатель получит удовольствие от заметок, 149; отрочество и воспоминания о Восточном Экспрессе, 161; его просьба к читателю справиться в более позднем примечании, 169; его спокойное предупреждение, обращенное к Г, 171(1); его замечания о критиках и другие остроумные высказывания, заслужившие одобрение Ш, 171(2); о его участии в торжествах, происходивших на стороне, о том, как его не пустили на празднование дня рождения Ш и о его лукавой проделке на следующее утро, 181; он выслушивает рассказ о "домовом" Гэзель, 230; несчастный кто? 231; его бесплодные усилия заставить Ш отвлечься от рассуждений касательно натуральной истории и рассказать, как продвигается работа, 238; его воспоминания о набережных Ниццы и Ментоны, 240; его предельная предупредительность в отношении супруги Ш, 247; ограниченность его познаний по части лепидоптеры и траурный сумрак его натуры, отмеченный, словно у "темной ванессы", веселыми вспышками, 270; обнаружив, что миссис Ш намерена увести Ш в Кедры, он решает также отправиться туда, 287; его отношение к лебедям, 319; его сходство с Гэзель, 331, 347; его прогулка с Ш к травянистому участку, на котором стоял когда-то сарай с привидениями, 345; неприятие им легкомысленного отношения Ш к знаменитым современникам, 375; его презрение к профессору Х. (в Указателе отсутствует), 377; его перетруженная память, 384; его встреча с Джейн Прово, он рассматривает чудесные снимки, сделанные на берегу озера, 384–386; критика на строки 403–474, 403; его тайна, угаданная или не угаданная Ш, он рассказывает Ш о Дизе, и реакция Ш, 433–435; его дискуссия с Ш о предрассудках, 469; его дискуссия с самим собой о самоубийстве, 492; он удивляется, осознав, что французское наименование одного печального дерева совпадает с земблянским наименованием другого, 501; неодобрение им некоторых легкомысленных мест Песни третьей, 502; его взгляды на грех и веру, 549; его добросовестность как редактора и духовные терзания, 550; его замечания об одной студентке, а также о числе и характере застолий, разделенных им с Шейдами, 576; его восторг и изумление при зловеще-пророческой встрече слогов в двух соседствующих словах, 596; его афоризм о палаче и жертве, 597; его бревенчатая изба в Кедрах и маленький удильщик, парнишка с медовым загаром, обнаженный, если не считать драных саржевых брюк с одной подвернутой штаниной, часто угощавшийся нугой и орехами, пока не начались уроки или не испортилась погода, 609; его появление у Х-в, 629; его резкая критика на заглавия из "Бури" и проч., таких как "бледное пламя" и проч., 671; его чувство юмора, 679; его воспоминания о прибытии в сельское именье Сильвии О'Доннелл, 692; он одобряет изящное замечание и сомневается касательно авторства оного, 726; его ненависть к людям, которые делают авансы, а после обманывают благородное и наивное сердце, разнося грязные сплетни о своей жертве и донимая ее жестокими розыгрышами, 741; невозможность для него – вследствие некоторого психологического барьера или боязни второго Г – доехать до города, который отстоит от него только на шестьдесят-семьдесят миль и в котором наверняка имеется хорошая библиотека, 747; его письмо от 2 апреля 1959-го года к даме, которая оставила оное незапертым среди прочих ее драгоценностей на вилле близ Ниццы, а сама на все лето уехала в Рим, 767; чудная служба поутру, а ввечеру – прогулка с поэтом, наконец-то разговорившимся о своей работе, 783; его соображения о лексических и лингвистических диковинах, 801; у владельца мотеля он заимствует сборник писем Ф. Н. Лейна, 810; он проникает в ванную комнату, где его друг сидит в ванне и бреется, 887; он участвует в дискуссии относительно его сходства с королем, происходящей в преподавательской гостиной, окончательный разрыв с Э. (в Указателе отсутствует), 894; вместе с Ш он трясется от хохота над лакомым кусочком из университетской антологии проф. Ц. (в Указателе отсутствует), 929; его печальный жест усталости и нежного укора, 937; живые воспоминания о молодом лекторе Онгавского университета, 958; его последняя встреча с Ш в зеленой беседке поэта и проч., 991; его воспоминания о встрече с ученым садовником, 998; его безуспешная попытка спасти жизнь Ш и успешное спасение РШ, 1000; он готовится издать ее без помощи двух "экспертов", Предисловие.
Кладовая, "potaynik" (см.).
Кобальтана, некогда модный горный курорт вблизи развалин старинных казарм, ныне – холодное и пустынное место, труднодоступное и ничем не примечательное, но еще памятное в семьях профессиональных военных и в лесных крепостцах; в тексте отсутствует.
Конмаль, герцог Эроза, 1855–1955. Дядя К, старший свобный брат королевы Бленды (см.); возвышенный истолкователь, 12; его версия "Тимона Афинского", 39, 130; его жизнь и труды, 962.
Кронберг, скалистая вершина в снеговой шапке и с комфортабельным отелем, хребет Бера, 70, 130, 149.
Круммгольц, Гордон, р. 1944, музыкальный кудесник и затейливый баловник, сын знаменитой Эльвины Круммгольц, сестры Джозефа Лавендера, 408.
Кемпбелл, Уолтер, р. 1890 в Глазго; домашний учитель К в 1922–1931 годах, приятный джентльмен с живым и хитрым на выдумки умом, меткий стрелок и чемпион конькобежного спорта, ныне проживает в Иране, 130.
Лавендер, Джозеф С., см. "О'Доннелл, Сильвия".
Лейн, Френклин Найт, см. "Lane".
Макаронизм, или марровскизм, см. "Марровский".
Мандевиль, барон Мирадор, кузен Радомира Мандевиля (см.), экспериментатор, психопат и предатель, 171(1).
Мандевиль, барон Радомир, р. 1925, светский человек и земблянский патриот; в 1936-ом году тронный паж К, 130; в 1958-ом году переодетый, 149.
Марровский, рудиментарный спунеризм, происходящий от фамилии русского дипломата начала XIX века, графа Комаровского, известного при иностранных дворцах тем, что он вечно путался, произнося собственную фамилию – Макаровский, Макаронский, Скоморовский и проч.
Марсель, нервический, неприятный и не всегда правдоподобный центральны персонаж, всеми забалованный, в Прустовском "A la Recherche du Temps Perdu"64, 181, 692.
Муж, см. "Пол".
Мультраберг, см. "Бера".
Ниагарин и Андронников, чета советских "спецов", все еще разыскивающих клады, 130, 680, 741; см. "Сокр