зговор получился тяжелым. Полагая, что это привлечет меньше внимания, чем язык страны БЖЗ, злоумышленники переговаривались на английском, – на ломаном английском, чтоб уж быть точным: одно время, ни одного артикля и два произношения, оба неверные. К тому же они следовали хитроумной системе (изобретенной в одной из главных стран БЖЗ), используя два различных набора кодовых слов, – Управление, к примеру, вместо "король" говорило "бюро", а Градус говорил "письмо", от этого трудности общения значительно возрастали. И наконец, каждая из сторон успела забыть смысл кое-каких кодовых фраз из словаря противной стороны, – в итоге их путаная и дорогостоящая беседа походила на помесь игры в шарады с барьерным бегом в темноте. Управление пришло к заключению, что письма короля, выдающие место его пребывания, можно добыть, проникнув на виллу "Диза" и порывшись в бюро королевы, Градус же, ничего подобного не говоривший, но попросту пытавшийся отчитаться о визите в Лэ, с досадой узнал, что ему надлежит не искать короля в Ницце, а дожидаться в Женеве партии консервированной лососятины. Одно он, во всяком случае, уяснил: впредь ему следует не звонить, а слать письма или телеграммы.

Строка 469: негр

Однажды мы беседовали о предрассудках. Ранее в этот день, за завтраком в преподавательском клубе, гость профессора Х., дряхлый отставной ученый из Бостона, которого его хозяин с глубоким почтением аттестовал как "истинного патриция, настоящего брамина голубых кровей" (дед брамина торговал подтяжками в Белфасте), самым естественным и добродушным образом отнесся о происхождении одного не очень привлекательного нового сотрудника библиотеки колледжа: "представитель "избранного народа", насколько я понимаю" (и при этом уютно фыркнул от удовольствия), на что доцент Миша Гордон, рыжий музыкант, резко заметил, что "Бог, разумеется, волен выбирать себе какой угодно народ, но человек обязан выбирать приличные выражения".

Пока мы неторопливо возвращались, мой друг и я, в наши сопредельные замки, осененные легким апрельским дождичком, о котором он в одном из своих лирических стихотворений сказал: 

     Эскиз Весны, небрежный, карандашный, --

Шейд говорил о том, что больше всего на свете он ненавидит пошлость и жестокость, и что эта парочка идеально сочетается в расовых предрассудках. Он сказал, что как литератор он не может не предпочесть "еврея" – "иудею" и "негра" – "цветному", но тут же прибавил, что сама подобная манера на одном дыхании упоминать о двух розных предубеждениях – это хороший пример беспечной или демагогической огульности (столь любезной левым), поскольку в ней стираются различия между двумя историческими моделями ада: зверством гонений и варварскими привычками рабства. С другой стороны [допустил он] слезы всех униженных человеческих существ в безнадежности всех времен математически равны друг дружке, и возможно [полагал он], не слишком ошибешься, усмотрев семейное сходство (обезьянью вздутость ноздрей, тошнотную блеклость глаз) между линчевателем в жасминовом поясе и мистическим антисемитом, когда оба они предаются излюбленной страсти. Я сказал, что молодой негр-садовник (смотри примечание к строке 998), недавно нанятый мной, – вскоре после изгнания незабвенного квартиранта (смотри Предисловие), – неизменно употребляет слово "цветной". Как человек, торгующий словами, новыми и подержанными [заметил Шейд], он не переносит этого эпитета не только потому, что в художественном отношении он уводит в сторону, но и потому, что значение его слишком зависит от того, кто его прилагает и к чему. Многие сведущие негры [признал он] считают его единственно достойным употребления словом, эмоционально нейтральным и этически безобидным, их авторитет обязывает всякого порядочного человека, не принадлежащего к неграм, следовать этому указанию, но поэты указаний не любят, впрочем, люди благовоспитанные обожают чему-нибудь следовать и ныне используют "цветной" вместо "негр" так же, как "нагой" вместо "голый" и "испарина" вместо "пот", – хотя, конечно [допустил он], и поэту случается приветить в "наготе" ямочку на мраморной ягодице или бисерную уместность в "испарине". Приходилось также слышать [продолжал он], как это слово используется в виде шутливого эвфемизма в каком-нибудь черномазом анекдоте, где нечто смешное говорится или совершается "цветным джентльменом" (неожиданно побратавшимся с "еврейским джентльменом" викторианских повестушек).

Я не вполне понял его "художественные" возражения против слова "цветной". Он объяснил это так: в самых первых научных трудах по птицам, бабочкам, цветам и так далее изображения раскрашивались от руки прилежными акварелистами. В дефектных или же недоношенных экземплярах некоторые из фигурок оставались пустыми. Выражения "белый" и "цветной человек", оказавшиеся в непосредственном соседстве, всегда напоминали моему поэту – и так властно, что он забывал принятые значения этих слов, те окаемы, что так хотелось ему заполнить законными цветами – зеленью и пурпуром экзотического растения, сплошной синевой оперения, гераниевой перевязью фестончатого крыла. "И к тому же [сказал он], мы, белые, вовсе не белые, – при рождении мы сиреневые, потом приобретаем цвета чайной розы, а позже – множество иных отталкивающих оттенков".

Строка 475: Папаша-Время

Читателю следует обратить внимание на изящную перекличку со строкой 313.

Строка 490: Экс

"Экс" означает, по-видимому, Экстон, – фабричный городок на южном берегу озера Омега. В нем находится довольно известный музей естественной истории, во многих витринах которого выставлены чучела птиц, пойманных и набитых Сэмюелем Шейдом.

Строки 492–493: сама она сквиталась с ненужной жизнью

Нижеследующие замечания не являются апологией самоубийства – это всего лишь простое и трезвое описание духовной ситуации.

Чем чище и ошеломительней вера человека в Провидение, тем сильнее для него соблазн покончить разом со всей повесткой бытия, но тем сильнее и страх перед ужасным грехом самоуничтожения. Рассмотрим прежде соблазн. Как с большей полнотой обсуждается в другом месте настоящего комментария (смотри примечания к строке 549), серьезная концепция любой из форм загробной жизни неизбежно и необходимо предполагает некую степень веры в Провидение; и обратно, глубокая христианская вера предполагает уверенность в некоторой разновидности духовного выживания. Представления о таком выживании не обязательно должны быть рационалистическими, т. е. они не должны давать нам точных характеристик личных фантазий или общей атмосферы субтропического восточного сада. В сущности, доброго земблянского христианина тому и учат, что истинная вера существует вовсе не для того, чтобы снабжать его картами и картинками, но что она должна мирно довольствоваться томным туманом приятного предвкушения. Возьмем пример из жизни: семья малыша Кристофера должна вот-вот переселиться в удаленную колонию, где его папа получил пожизненную должность. Маленький Кристофер, хрупкий мальчик лет девяти-десяти, вполне полагается (фактически полагается в такой полноте, что последняя затемняет само осознание полагательства) на то, что старшие позаботятся обо всех мелочах отбытия, бытия и прибытия к месту. Он не может вообразить, как ни старается, конкретных особенностей ожидающих его новых мест, но он смутно и уютно уверен, что места эти будут даже лучше теперешней их усадьбы, где есть и высокий дуб, и гора, и его пони, и парк, и конюшни, и Гримм, старый грум, который на свой манер ласкает его, когда никого нет поблизости.

Чем-то от простоты такой веры должны обладать и мы. При наличии этой божественной дымки полной зависимости, проникающей все существо человека, не диво, что он впадает в соблазн, не диво, что он, мечтательно улыбаясь, взвешивает на ладони компактную пушечку в замшевой кобуре размером не более ключа от замковой калитки или мальчишечьей морщинистой мошны, не диво, что он поглядывает за парапет, в манящую бездну.

Я выбирал эти образы наугад. Существуют пуристы, уверяющие, что джентльмен обязан использовать два револьвера – по одному на каждый висок, либо один-единственный боткин (обратите внимание на правильное написание этого слова), дамам же надлежит либо заглатывать смертельную дозу отравы, либо топиться заодно с неуклюжей Офелией. Люди попроще предпочитают различные виды удушения, а второстепенные поэты прибегают даже к таким прихотливым приемам освобождения, как вскрытие вен в четвероногой ванне продуваемой сквозняками душевой в меблирашках. Все это пути ненадежные и пачкотливые. Из не весьма обильных известных способов стряхнуть свое тело совершеннейший состоит в том, чтобы падать, падать и падать, следует, впрочем, с большой осторожностью выбирать подоконник или карниз, дабы не ушибить ни себя, ни других. Прыгать с высокого моста не рекомендуется, даже если вы не умеете плавать, потому что вода и ветер полны причудливых случайностей, и нехорошо, когда кульминацией трагедии становится рекордный нырок или повышение полисмена по службе. Если вы снимаете ячейку в сияющих сотах (номер 1915 или 1959), в разметающем звездную пыль высотном отеле посреди делового квартала, и отворяете окно, и тихонько – не выпадаете, не выскакиваете, – но выскальзываете, дабы испытать уютность воздуха, – всегда существует опасность, что вы ворветесь в свой личный ад, просквозив мирного сомнамбулу, прогуливающего собаку; в этом отношении задняя комната может оказаться более безопасной, особенно при наличии далеко внизу крыши старого, упрямого дома с кошкой, на которую можно положиться, что она успеет убраться с дороги. Другая популярная отправная точка – это вершина горы с отвесным обрывом метров, положим, в 500, однако ее еще поди поищи, ибо просто поразительно, насколько легко ошибиться, рассчитывая поправку на склон, а в итоге какой-нибудь скрытый выступ, какая-нибудь дурацкая скала выскакивает и поддевает вас, и рушит в кусты – исхлестанного, исковерканного и ненужно живого. Идеальный бросок – это бросок с самолета: мышцы расслаблены, пилот озадачен, аккуратно уложенный парашют стянут, скинут, сброшен со счетов и с плеч, – прощай, shootka (парашютка, маленький парашют)! Вы мчите вниз, но при этом испытываете некую взвешенность и плавучесть, плавно кувыркаетесь, словно сонный турман, навзничь вытягиваясь на воздушном пуховике или переворачиваясь, чтобы обнять подушку, наслаждаясь каждым последним мгновением нежной и непостижной жизни, подстеганной смертью, и зеленая зыбка земли то ниже вас, то выше, и сладострастно распятое, растянутое нарастающей спешкой, налетающим шелестом, возлюбленное ваше тело исчезает в лоне Господнем. Если бы я был поэт, я непременно написал бы оду сладостной тяге – смежить глаза и целиком отдаться совершенной безопасности взыскующей смерти. Экстатически предвкушаешь огромность Божьих объятий, облекающих освобожденную душу, теплый душ физического распада, космическое неведомое, поглощающее ту неведомую минускулу, что была единственной реальной частью твоей временной личности.

Когда душа обожает Его, Который ведет ее через смертную жизнь, когда она различает знаки Его на всяком повороте тропы – начертанными на скале, надсеченными на еловом стволе, когда любая страница в книге личной судьбы несет на себе Его водяные знаки, можно ли усомниться, что Он охранит нас также и в неизбывной вечности?

Так что же в состоянии остановить человека, пожелавшего совершить переход? Что в состоянии помочь нам противиться нестерпимому искушению? Что в состоянии помешать нам отдаться жгучему желанию слиться с Богом?

Нам, всякий день барахтающимся в грязи, верно, будет прощен один-единственный грех, который разом покончит со всеми грехами.

Строка 501: l'if

Французское название тиса. Его английское название – "yew", откуда и Юшейд ("тень тиса" – смотри в строке 510). Интересно, что по-земблянски плакучая ива также называется "иф" (if, а тис называется – "таз", tas).

Строка 502: Большой батат

Омерзительный каламбур, намеренно помещенный чуть ли не вместо эпиграфа, дабы подчеркнуть отсутствие уважения к Смерти. Я еще со школьной скамьи помню soi-distant46 "последние слова" Рабле, находившиеся среди прочих блестящих обрывков в каком-то учебнике французского языка: "Je m'en vais chercher le grand peut-être"47.

Строка 503: IPH

Хороший вкус и закон о диффамации не позволяют мне открыть настоящее название почтенного института высшей философии, в адрес которого наш поэт отпускает в этой Песни немало прихотливых острот. Его конечные инициалы, HP (High Philosophy48), снабдили студентов аббревиатурой "Hi-Phi", и Шейд тонко спародировал ее в своих комбинациях – IPH, или If49. Он расположен, и весьма живописно, в юго-западном штате, который должен здесь остаться неназванным.

Полагаю необходимым заявить также, что совершенно не одобряю легкомыслия, с которым поэт наш третирует в этой Песни определенные аспекты духовных чаяний, осуществить которые способна только религия (смотри примечание к строке 549).

Строка 549: IPH презирал богов (и "Г")

Вот где истинный Гвоздь вопроса! И понимания этого, сдается мне, не хватало не только Институту (смотри строку 517), но и самому поэту. Для христианина никакая потусторонняя жизнь не является ни приемлемой, ни вообразимой без участия Господа в нашей вечной судьбе, что, в свой черед, подразумевает заслуженное воздаяние за всякое прегрешение, большое и малое. В моем дневничке присутствует несколько извлечений из разговора между мной и поэтом, бывшего 23 июня "на моей веранде после партии в шахматы, ничья". Я переношу их сюда лишь для того, что они прекрасно высвечивают его отношение к этому предмету.

Мне случилось упомянуть, – забыл, в какой связи, – о некоторых отличиях его Церкви от моей. Нужно сказать, что наша земблянская разновидность протестантства довольно близка к "верхним" англиканским церквям, но обладает и кой-какими свойственными только ей одной возвышенными странностями. Нашу Реформацию возглавил гениальный композитор, наша литургия пронизана роскошной музыкой, и нет в целом свете голосов слаще, чем у наших мальчиков-хористов. Сибил Шейд родилась в семье католиков, но уже в раннем девичестве, как она сама мне рассказывала, выработала "собственную религию", что, как правило, означает в самом лучшем случае полуприверженность к какой-либо полуязыческой секте, в худшем же – еле теплый атеизм. Мужа она отлучила не только от отеческой епископальной церкви, но и от всех иных форм обрядового вероисповедания.

По какой-то причине мы разговорились о помутившемся ныне понятии "греха", о том, как оно смешалось с идеей "преступления", значительно более плотски окрашенной, и я кратко остановился на своих детских впечатлениях от некоторых обрядов нашей Церкви. Мы исповедуемся на ухо священнику в богато изукрашенном алькове, исповедчик держит в руке горящую свечу и стоит сбоку от высокого пасторского кресла, очень похожего по форме на коронационный трон шотландского короля. Бывши воспитанным мальчиком, я вечно боялся закапать лилово-черный рукав священника жгучими восковыми слезами, что текли по моим костяшкам, образуя тугую корочку; как завороженный, смотрел я на освещенную выемку его уха, напоминавшую морскую раковину или лоснистую орхидею, – извилистое вместилище, казавшееся мне слишком просторным для моих пустячных грехов.

Ш_е_й_д. Все семь смертных грехов пустячны, однако без трех из них – без гордыни, похоти и праздности – поэзия никогда не смогла бы родиться.

К_и_н_б_о_т. Честно ли основывать возражения на устаревшей терминологии?

Ш_е_й_д. На ней основана любая религия.

К_и_н_б_о_т. То, что мы называем Первородным Грехом, никогда устареть не может.

Ш_е_й_д. Об этом я ничего не знаю. В детстве я вообще считал, что речь идет об убийстве Авеля Каином. Лично я – на стороне старинных табакерочников: L'homme est né bon50.

К_и_н_б_о_т. И все же, основное определение греха – это непослушание Господней воле.

Ш_е_й_д. Как я могу слушаться того, чего не ведаю, и чего самую существенность я вправе отрицать?

К_и_н_б_о_т. Те-те-те! А существенность грехов вы тоже отрицаете?

Ш_е_й_д. Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.

К_и_н_б_о_т. Значит, человек, ведущий совершенно уединенную жизнь, не может быть грешником?

Ш_е_й_д. Он может мучить животных. Может отравить источники своего острова. Он может в посмертном заявлении оговорить невинного.

К_и_н_б_о_т. И стало быть, девиз?..

Ш_е_й_д. Жалость.

К_и_н_б_о_т. Но кто же внушил ее нам, Джон? Кто Судия жизни и Творец смерти?

Ш_е_й_д. Жизнь – большой сюрприз. Не вижу, отчего бы смерти не быть еще большим.

К_и_н_б_о_т. Вот тут-то я и поймал вас, Джон: стоит нам отвергнуть Высший Разум, что полагает нашу личную потустороннюю жизнь и направляет ее, как нам придется принять невыносимо страшное представление о Случайности, распространенной на вечность. Смотрите, что получается. На всем протяжении вечности наши несчастные призраки пребывают во власти неописуемых превратностей. Им не к кому воззвать, не у кого испросить ни совета, ни поддержки, ни защиты – ничего. Бедный призрак Кинбота, бедная тень Шейда, они могли заблудиться, могли поворотить не туда – из одной лишь рассеянности или просто по неведению пустякового правила нелепой игры природы, – если в мире вообще существуют какие-то правила.

Ш_е_й_д. Есть же правила в шахматных задачах: недопустимость двойных решений, к примеру.

К_и_н_б_о_т. Я подразумевал сатанинские правила, которые противник скорее всего нарушит, едва мы начнем их понимать. Вот почему не всегда работает черная магия. Демоны, в телескопическом их коварстве, нарушают условия, заключенные с нами, и мы опять погружаемся в хаос случайностей. Даже если мы укротим случайность необходимостью и допустим безбожный детерминизм, машинальность причин и следствий, с тем, чтобы посмертно дать нашим душам сомнительное утешение метастатистики, нам все равно придется расплачиваться личными неудачами, тысяча вторым автомобильным крушением сверх числа намеченных на празднование Дня Независимости в Гадесе. Нет-нет, если уж мы решаем всерьез относиться к загробной жизни, не стоит с самого начала опускаться до уровня научно-фантастической нелепости или истории спиритизма в эпизодах. Мысль о душе, ныряющей в беспредельную и беспорядочную загробную жизнь без руководящего ею Провидения...

Ш_е_й_д. За углом всегда отыщется психопомпос, не так ли?

К_и_н_б_о_т. Но только не за этим, Джон. Без Провидения душе останется уповать на осколки ее скорлупы, на опыт, накопленный в пору внутрителесного заточения, по-детски цепляться за провинциальные принципы и захолустные уложения, за индивидуальность, образованную по-преимуществу тенями, которые отбрасывает решетка ее же собственной тюрьмы. Религиозное сознание и на миг не утешится подобной идеей. Насколько разумнее – даже с точки зрения гордого безбожника! – принять присутствие Божие: вначале как фосфорическое мерцание, бледный свет в потемках телесной жизни, а после – как ослепительное сияние! Я тоже, я тоже, дорогой вы мой Джон, был в свое время подвержен религиозным сомнениям. Церковь помогла мне перебороть их. Она помогла мне также не просить слишком многого, не требовать слишком ясного образа того, что невообразимо. Блаженный Августин сказал–

Ш_е_й_д. Отчего это каждый непременно норовит процитировать мне блаженного Августина?

К_и_н_б_о_т. Как сказал Блаженный Августин: "Человек может понять, что не есть Бог, но не способен понять, что Он есть". Думается, я знаю, что Он не есть: Он не есть отчаяние, Он не есть страх, Он не есть земля в хрипящем горле, ни черный гул в наших ушах, сходящий на нет в пустоте. Я знаю также, что так или этак а Разум участвовал в сотворении мира и был главной движущей силой. И пытаясь найти верное имя для этого Вселенского Разума, для Первопричины, или Абсолюта, или Природы, я признаю, что первенство принадлежит имени Божию.

Строка 550: Мистический нес вздор

Я должен сказать кое-что касательно более раннего примечания (к строке 12). Ученость и совестливость долго им занимались, и ныне я думаю, что две строки, помещенные в том примечании, искажены и измараны поспешной мечтательностью суждения. Только там, один-единственный раз во все то время, что я пишу этот многотрудный комментарий, разочарование и обида довели меня до порога подлога. Я вынужден просить читателя пренебречь приведенными там строками (в которых, боюсь, и размер-то мной восстановлен неверно). Я мог бы вычеркнуть их перед отдачей в печать, но тогда придется перерабатывать все примечание или, по крайности, значительную его часть, а у меня времени нет на подобные глупости.

Строки 557–558: Как отыскать в удушье и в тумане янтарный нежный шар, Страну Желаний

Лучший куплет во всей этой Песни.

Строка 576: другая

Я далек от того, чтобы намекать на существованье какой-то другой женщины в жизни моего друга. Он смирно играл роль образцового мужа, навязанную ему захолустными поклонниками, а кроме того, – смертельно боялся жены. Не раз приходилось мне одергивать сплетников, которые связывали имя поэта с именем одной его студентки (смотри Предисловие). В последнее время американские романисты, состоящие в большинстве членами Соединенного факультета английской литературы, который, с какой стороны ни взгляни, пропитан литературной одаренностью, фрейдистскими выдумками и постыдной гетеросексуальной похотью гораздо пуще, чем весь прочий свет, заездили эту тему до изнурения, – и потому я навряд ли решусь на тягостную церемонию представления вам сей юной особы. Да я и знал-то ее едва-едва. Пригласил однажды к себе, – скоротать вечерок с Шейдами, – единственно ради опровержения всех этих слухов; что очень кстати напомнило мне о необходимости сказать нечто по поводу удивительного ритуала обмена приглашениями, бытующего в унылом Нью-Вае.

Справившись в моем дневничке, я выяснил, что за пять месяцев близости с Шейдами меня приглашали к их столу только три раза. Посвящение состоялось в субботу, 14 марта, – в тот раз я у них обедал, при чем присутствовали: Натточдаг (с которым я всякий день видался в его кабинете), профессор по кафедре музыки Гордон (этот полностью завладел разговором), заведующий кафедрой русского языка и литературы (водевильный педант, о котором чем меньше скажешь, тем будет и лучше) и три-четыре взаимозаменяемых дамы, одна из которых (миссис Гордон, коли не ошибаюсь) пребывала в интересном положении, а другая, вовсе мне неведомая, вследствие несчастного послеобеденного распределения кресел, не переставая, с восьми до одиннадцати, говорила со мной, а вернее сказать – в меня. На следующем приеме, – то был менее представительный, но никак не более уютный souper, – в субботу, 23 мая, присутствовали Мильтон Стоун (новый библиотекарь, с которым Шейд до полуночи рассуждал о классификации некоторых документов, касающихся Вордсмита), старый, добрый Натточдаг (с которым я продолжал видеться каждодневно) и небезуханная француженка (снабдившая меня исчерпывающими сведениями о преподавании иностранных языков в Калифорнийском университете). Дата третьей моей и последней трапезы в книжечку не попала, но, помнится, дело было июньским утром, – я принес вычерченный мной замечательный план Королевского Дворца в Онгаве с разного рода геральдическими ухищрениями и с наложенными там и сям легкими мазками золотистой краски, добыть которую стоило мне немалых трудов, – и в знак благодарности меня накормили наспех сготовленным завтраком. Нужно еще прибавить, что как я ни роптал, вегетарианские ограничения моего стола во все три раза были оставлены без внимания, – мне неизменно подсовывали продукт животного происхождения, окруженный или окружающий какую-нибудь оскверненную зелень, которую одну я, быть может, еще и соблаговолил бы отведать. Я отквитался, и не без изящества. Из дюжины, примерно, моих приглашений Шейды приняли точно три. Всякий раз я стряпал кушания из какого-нибудь одного овоща, подвергая его такому же числу волшебных превращений, какое выпало на долю любимого клубня Пармантье. И всякий раз я приглашал лишь одного добавочного гостя для развлечения Сибил (у которой, не угодно ли, – тут мой голос возвышается до дамского визга, – была аллергия на артишоки, на авокадо, на африканские желуди, словом, на все, что начинается с "а"). Я не знаю ничего более губительного для аппетита, чем присутствие старичков и старушек, которые, рассевшись вкруг стола, марают салфетки продуктами распада их косметических средств и, прикрываясь отсутствующими улыбками, тайком пытаются вытеснить мучительно жгучее зернышко малины, забившееся меж десен – искусственной и омертвелой. Поэтому я приглашал людей молодых, студентов: в первый раз сына падишаха, во второй – моего садовника, а в третий – как раз ту девицу в черном балетном платье, с продолговатым белым лицом и с веками, выкрашенными, ровно у вурдалака, в зеленый цвет; впрочем, она пришла очень поздно, а Шейды ушли очень рано, – сомневаюсь, что очная ставка тянулась долее десяти минут, так что мне пришлось чуть ли не заполночь развлекать девицу граммофонными записями; в конце концов, она кому-то позвонила, и тот отправился с нею "обедать" в Далвич.

Строка 584: мать с дитятей

Es ist die Mutter mit ihrem Kind51 (смотри примечание к строке 662).

Строка 596: Укажет на подвал, где стынут лужи

Всем нам ведомы эти сны, они сочатся чем-то стигийским, и Лета протекает в них так тоскливо, как неисправный водопровод. За этими строками следует сохраненная в черновике неудавшаяся попытка, – и я надеюсь, что читатель испытает нечто схожее с дрожью, пробежавшей вдоль моего длинного и податливого хребта, когда я наткнулся на этот вариант: 

     Смутится ли убийца и злодей
     Пред жертвой? Есть ли души у вещей?
     Иль оседает равно на погост
     Танагры прах и град усталых звезд?

Слово "град" и первых две буквы слова "усталый" образуют имя убийцы, чей shargar (тщедушный призрак) вскоре предстанет перед светлой душой поэта. "Случайное совпадение!" – воскликнет простоватый читатель. Но пусть-ка он попытается выяснить, как пытался я, много ли сыщется таких сочетаний, и возможных, и уместных. "Ленинград успел побыть Петроградом?" "Бог раду (рада, устар. правда) слышит"?

Этот вариант настолько изумителен, что лишь ученая щепетильность и совестное уважение к истине мешают мне вставить его в поэму, изъяв откуда-либо четыре строки (скажем, слабые строки 627–630), дабы сохранить их число.

Шейд записал эти стихи во вторник, 14 июля. А что в этот день поделывал Градус? А ничего. Затейница-судьба в этот день почивала на лаврах. В последний раз мы виделись с ним поздним вечером 10 июля, когда он вернулся из Лэ в свой женевский отель, там мы с ним и расстались.

Следующие четыре дня Градус промаялся в Женеве. Удивительное дело: жизнь постоянно обрекает так называемых "людей действия" на долгие сроки безделья, которых они ничем не в состоянье заполнить, поскольку ум их лишен какой бы то ни было изобретательности. Подобно многим не очень культурным людям, Градус запоем читал газеты, брошюры, случайные листки и всю ту многоязыкую литературу, что сопутствует каплям от насморка и пилюлям от несварения, – впрочем, этим его уступки любознательности и ограничивались, оттого же, что зрение он имел плохонькое, а местные новости обилием не отличались, ему приходилось все больше впадать то в спячку, то в оцепенение тротуарных кафе.

Насколько счастливее зоркие празднолюбы, монархи среди людей, обладатели изощренного, исполинского мозга, который умеет познать неслыханные наслаждения, упоительное томленье, созерцая балясины сумеречной террасы, огни и озеро внизу, и очерки дальних гор, тающие в смуглом абрикосовом свете вечерней зари, и темные ели, обведенные блеклыми чернилами зенита, и гранатовые с зеленью воланы волн вдоль безмолвного, грустного, запретного берега. О мой сладостный Боскобель! О нежные и грозные воспоминания, и стыд, и блаженство, и сводящие с ума предвкушения, и звезда, до которой не добраться никакому партийцу.

В среду утром, так и не дождавшись известий, Градус телеграфировал в Управление, что почитает дальнейшее ожидание неразумным, и что искать его следует в Ницце, отель "Лазурь".

Строки 597–608: что вспыхнет в глубине и т. д.

В сознании читателя это место должно перекликаться с замечательным вариантом, приведенным в предыдущих заметках, ибо всего неделю спустя "град усталых звезд" и "царственные длани" должны были встретиться – в подлинной жизни и в подлинной смерти.

Если б побег не удался, нашего Карла II могли казнить, это случилось бы наверное, будь он схвачен между Дворцом и Пещерами Риппльсона, но во время бегства он ощутил на себе толстые пальцы судьбы всего лишь несколько раз, ощутил, как они нащупывают его (подобно перстам угрюмого старого пастуха, испытующего девственность дочери), когда оскользнулся той ночью на влажном, заросшем папоротником склоне горы Мандевиля (смотри примечание к строке 149), и на другой день, на сверхъестественной высоте, в пьянящей сини, где альпинист замечает рядом с собой призрачного попутчика. Не раз в ту ночь наш король бросался наземь в порожденной отчаянием решимости дождаться рассвета, который позволит ему с меньшими муками уклоняться от еще только чаемых опасностей. (Я вспоминаю другого Карла, другого статного темноволосого мужа ростом чуть выше двух ярдов.) Но то были порывы скорее физические или нервические, и я совершенно уверен, что мой король, когда бы его схватили, приговорили и повлекли на расстрел, повел бы себя точно так же, как он ведет себя в строках 607–608: то есть огляделся бы по сторонам и с высокомерным спокойствием стал 

     Высмеивать невежество в их стаде
     И плюнул им в глаза, хоть смеха ради.

Позвольте же мне завершить эти чрезвычайно важные замечания афоризмом несколько антидарвинского толка: Убивающий всегда неполноценнее жертвы.

Строка 603: слушать пенье петуха

Вспоминается прелестный образ в недавнем стихотворении Эдзеля Форда: 

     Крик петушиный высекает пламя
     Из утра мглистого и из лугов в тумане.

Луг (по-английски mow, а по-земблянски muwan) – это участок покоса вблизи амбара.

Строки 609–614: как изгою старому помочь и т. д.

В черновике это место выглядит иначе: 

     Кто беглеца спасет? Он смертию захвачен
     Под крышею случайной, под горячим
     Ночной Америки дыханьем. Огоньки
     Его слепят, -- как будто две руки
     Волшебные из прошлого швыряют
     Каменья, -- жизнь уходит поспешая.

Здесь довольно верно изображена "случайная крыша" – бревенчатая изба с кафельной ванной комнатой, где я пытаюсь свести воедино эти заметки. Поначалу мне досаждал рев бесовской радиомузыки, долетавший, как я полагал, из некоторого подобия увеселительного парка на той стороне дороги, – после оказалось, что там разбили лагерь туристы, – я уже думал убраться в другое какое-то место, но они опередили меня. Теперь стало тише, только докучливый ветер бренчит листвой иссохших осин, и Кедры снова похожи на город-призрак, и нет здесь ни летних глупцов, ни шпионов, чтобы подглядывать за мной, и маленький удильщик в узких синих штанах джинсах больше уже не стоит на камне посередине ручья и, верно, оно и к лучшему.

Строка 615: на двух наречьях

На английском и земблянском, на английском и русском, на английском и латышском, на английском и эстонском, на английском и литовском, на английском и русском, на английском и украинском, на английском и польском, на английском и чешском, на английском и русском, на английском и венгерском, на английском и румынском, на английском и албанском, на английском и болгарском, на английском и сербо-хорватском, на английском и русском, на американском и европейском.

Строка 619: клубня глаз

Каламбур пускает ростки (смотри строку 502).

Строка 626: Староувер Блю великий

Надо полагать, профессор Блю дал разрешение использовать его имя, и все же погружение реально существующего лица, сколь угодно покладистого и добродушного, в выдуманную среду, где ему приходится поступать в соответствии с выдумкой, поражает редкой беспардонностью приема, тем паче, что прочие персонажи, за исключением членов семьи, разумеется, выведены в поэме под псевдонимами.

Что и говорить, имя у него соблазнительное. "The star over the blue" – "звезда над синью", чего уж лучше для астронома, а впрочем, ни имя его, ни фамилия ничем с небесной твердью не связаны: имя дано в память деда, русского "старовера" (с ударением, кстати сказать, на последнем слоге), носившего фамилию Синявин. Этот Синявин перебрался из Саратова в Сиэтл и породил там сына, который со временем сменил фамилию на Блю (от "blue", англ. синий) и женился на Стелле Лазурчик, обамериканившейся кашубе. Вот так оно и идет. Честный Староувер Блю подивился бы, вероятно, эпитету, которым пожаловал его расшалившийся Шейд. Добрые чувства автора склонили его уплатить дань приятному старому чудаку, любимцу кампуса, которого студенты прозвали "полковник Старботтл" ("бутыль со звездами"), видимо, за редкостную его общительность. Вообще же говоря, в окружении Шейда имелись и другие выдающиеся люди... Ну, хоть видный земблянский ученый Оскар Натточдаг.

Строка 629: Решал судьбу зверей

Над этими словами поэт надписал и перечеркнул: 

     судьбу безумца

Конечная участь, ожидающая души безумцев, исследовалась многими земблянскими теологами. По большей части они придерживались воззрений, согласно которым даже болезненные бездны самого что ни на есть свихнувшегося разума все же содержат крупицу здравомыслия, которая, пережив смерть, внезапно разрастается, разражается, так сказать, раскатами бодрого, победного смеха, когда мир боязливых тупиц и болванов съеживается далеко позади. Я не был лично знаком ни с одним сумасшедшим, но слышал в Нью-Вае немало занятных историй ("Мне и в Аркадии есть удел", – речет Деменция, прикованная к ее угрюмой колонне). Был там, к примеру, один студент, впадавший в неистовство. Был еще пожилой, чрезвычайно положительный университетский уборщик, который в один прекрасный день, посреди учебного кинозала, вдруг предъявил чересчур разборчивой студентке нечто такое, чего она, без сомнения, видывала и лучшие образцы. Но более всего мне нравится случай с экстонским станционным смотрителем, о мании которого мне рассказывала, ни больше ни меньше, как сама миссис Х. В тот день Харлеи давали большой прием для слушателей летней школы, и я пришел туда с одним из моих наперсников по второму столу для пинг-понга, приятелем Харлеевых сыновей, так как проведал, что мой поэт намерен что-то читать, и места себе не находил от опасливых предвкушений, уверенный, что это будут стихи о моей Зембле (а услышал невразумительные вирши какого-то его невразумительного знакомого, – мой Шейд был очень добр к неудачникам). Читатель поймет, если я скажу, что при моей высоте я никогда не чувствую себя "затерянным" в толпе, но верно и то, что среди гостей Х. у меня не много было знакомых. С улыбкой на лице и коктейлем в ладони вращаясь в обществе, я, наконец, углядел над спинками двух сдвинутых кресел макушку поэта и ярко-каштановый шиньон миссис Х. и, подойдя к ним сзади, услышал, как он возражает на какое-то ее только что сделанное замечание:

– Это слово здесь не годится, – сказал он. – Его нельзя прилагать к человеку, который по собственной воле стряхнул бесцветную шелуху невеселого прошлого и заменил ее блистательной выдумкой. Просто он вступил в новую жизнь с левой ноги.

Я похлопал моего друга по макушке и отвесил легкий поклон Эбертелле Х. Поэт окинул меня тусклым взором. Она сказала:

– Помогите нам, мистер Кинбот: я утверждаю, что тот человек... как же его все-таки звали?.. старый... старый – да вы знаете, тот старик со станции в Экстоне, что вообразил себя Господом Богом и начал менять назначения поездов, – что он, научно выражаясь, псих, а Джон называет его своим собратом, поэтом.

– Все мы в каком-то смысле поэты, мадам, – ответил я и поднес зажженную спичку моему другу, который, стиснув зубами трубку, хлопал себя обеими руками по разным частям тела.

Не уверен, что этот банальный вариант вообще заслуживал комментария. В сущности, весь кусок о занятиях в IPH'е отдавал бы совершеннейшим "Гудибрасом", будь его невыразительный стих стопою короче.

Строка 662: Кто скачет там в ночи под хладной мглой?

Строчка, а на самом деле и все это место (строки 653–664) отзывает известным стихотворением Гете об эльфийском царе, дряхлом чародее из кишащего эльфами ольхового леса, влюбившемся в хрупкого мальчика, сына запоздалого путника. Не устаешь восхищаться искусством, с каким Шейд переносит в свои ямбы отзвук ломкого ритма баллады (написанной трехдольником): 

 662 Кто скачет там в ночи под хладной мглой?
 663 ........................................
 664 .................... То отец с малюткой.

Две начальные строки стихотворения Гете замечательно точно и ладно, да еще с добавлением неожиданной рифмы (также по-французски: vent – enfant52), передаются на моем родном языке: 

     Ret wóren ok spóz on nátt ut vétt?
     Éto est vótchez ut míd ik détt.

Другой сказочный государь, последний король Земблы, все повторял про себя эти неотвязные строки – и по-земблянски и по-немецки, – аккомпанируя ими гудящим в ушах барабанам усталости и тревоги, пока он взбирался по зарослям орляка в угрюмые горы, которые должен был перейти, чтобы достигнуть свободы.

Строки 671–672: "Неукрощенный морской конек"

Смотри у Браунинга – "Моя последняя герцогиня".

Смотри и кляни модный прием – озаглавливать сборник статей, или томик стихов, или большую поэму – фразой, подобранной в более или менее знаменитом поэтическом творении прошлого. Такие заглавия обладают особенным шиком, приличным, быть может, названиям марочных вин или прозвищам сдобных куртизанок, но они лишь унижают талант, который подменяет творческую фантазию нехитрыми иносказаниями книгочея и перекладывает ответственность за избыток витиеватости на крепкие плечи бюстов. Этак каждый пролистает "Сон в летнюю ночь" или "Ромео и Джулию", или еще "Сонеты" и подберет себе заглавье по вкусу.

Строки 677–678: Переводила... на французский

Из тех переводов два появились в августовском номере "Nouvelle Revue Canadienne", который достиг книжных лавок университетского городка в последнюю неделю июля, то есть в пору печали и душевного смятения. Тактичност