Сергей Данилович Луганский. На глубоких виражах --------------------------------------------------------------------------- Проект "Военная литература": http://militera.lib.ru │ http://militera.lib.ru Издание: Луганский С.Д. На глубоких виражах. Алма-Ата, 1963. Книга в сети: militera.lib.ru/memo/russian/lugansky/index.html Иллюстрации: нет Источник: zibn.virtualave.net │ http://zibn.virtualave.net OCR: Сергей Абросов Корректура: Влад Архипов (wio.newmail.ru) Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru) --------------------------------------------------------------------------- Аннотация издательства: В центре Алма-Аты, в родном городе прославленного советского летчика Сергея Даниловича Луганского, стоит бронзовый бюст ему, дважды Герою Советского Союза. Свой боевой путь Сергей Луганский начал еще во время войны с Финляндией. В годы Великой Отечественной войны он покрыл себя неувядаемой славой как летчик-истребитель, сбив несколько десятков вражеских самолетов, доведя технику владения машиной в воздухе до совершенства. Немецкая служба наблюдения всякий раз предупреждала своих летчиков при появлении самолета Сергея Луганского: "Ахтунг! Ахтунг! В небе Луганский!" С первого дня до сражения у ворот фашистской столицы прошел дороги войны С. Д. Луганский. Он воевал на Дону, под Харьковом, в небе Волгограда и Курска, его полк прославился в воздушных боях над Польшей и Германией. В своих записках летчик Луганский рассказывает о боевых буднях советских соколов, о труднейшей военной профессии истребителя. КРЫЛЬЯ Звенящая жара над оренбургской степью. Сухой горячий ветер дует ровно и сильно. Пепельно-сизый ковыль послушно клонится под ветром, и если долго смотреть вдаль, то кажется, что по выжженной степи одна за другой прокатываются однообразные седые волны. Но мертва степь, и нет в ней никакого движения. Разве прогонит порой иссохший комок перекати-поля да в знойном, обесцвеченном жарой небе величаво и сонно проплывет на немыслимой высоте еле видимый крестик степного стервятника, Тихо, сонно, безжизненно в степи. Но вот где-то неподалеку, в стороне, раздаются резкие, оглушительно стреляющие в степной тишине выхлопы авиационного мотора. Треск мотора все громче, скоро слышится лишь слитный ровный гул. А вот наконец и сам самолет. Сорвавшись с недалекого аэродрома, маленькая машина проносится низко над нашими головами и взмывает в безоблачное небо. Это боевой самолет, истребитель И-5. Задрав головы, мы с восхищением наблюдаем за истребителем. Мы - это вчерашние восьмиклассники, только-только приехавшие по комсомольскому призыву в Оренбургскую школу летчиков. Никто из нас еще не видел боевых машин, не сделал выбора: кем быть, истребителем, бомбардировщиком, штурманом? Поэтому, не обращая внимания на иссушающий ветер, на яркий, режущий глаза солнечный свет, мы не отрываясь смотрим, как уходит в бескрайний воздушный простор маленькая стремительная птица. Болит шея, от напряжения ломит затылок, А летчик в небе начинает творить чудеса. Еще не набрав достаточной высоты, истребитель вдруг переворачивается через крыло - раз, другой, третий! Потом пилот бросает машину резко вверх, и она, послушная умелым рукам, взмывает почти по вертикали. Легко и непринужденно следует целый каскад фигур высшего пилотажа. Мощный гул мотора стоит над степью. Вот самолет накренился на крыло, - круче, круче! - и в таком положении описал безупречно чистую мощную кривую. Какой глубокий вираж! - Ну? - толкаю я своего приятеля Николая Мурова, с которым мы вместе приехали из Алма-Аты. - Да-а... - ошалело шепчет он, потирая занемевшую шею. Рокот мотора замирает в безбрежном воздушном океане. И мы тут же решаем, что будем истребителями, только истребителями. Неизвестный летчик на своей послушной машине покорил нас безраздельно. ...Кажется, все это было так недавно, но на самом деле я вспоминаю далекое время, счастливые и безмятежные дни юности. У людей моего поколения юность кончилась с последними часами мирного времени. Мы почувствовали себя взрослыми в тот миг, когда над Родиной нависла грозная опасность, когда раздались первые залпы надолго затянувшейся войны, Мне было тогда двадцать один год. Эскадрилья истребителей звено за звеном, тройками, срывается со льда озера Карку-Лампи и выстраивается в боевой порядок. Четкая линия самолетов плывет по бледному северному небу. Ровный гул моторов привычно стоит в ушах. На наших планшетах незнакомая территория. Внизу все бело. Зима, снег. Позади скоро скрываются знакомые очертания небольшого озерка, на льду которого полевой аэродром истребительного полка. Наш аэродром расположен недалеко от границы с Финляндией. Мы принимаем участие в военных действиях, которые в то время назывались финской войной, Нет необходимости подробно писать сейчас о причинах вооруженного столкновения с нашим северным соседом. Конфликт между СССР и Финляндией, переросший в конце ноября 1939 года в войну, был по существу навязан нам недобрососедской политикой финских правящих кругов. Общеизвестно, что в декабре 1917 года правительство молодой Советской республики предоставило Финляндии независимость. Однако финская реакция толкнула свою страну на сближение с кайзеровской Германией и с тех пор неоднократно организовывала провокационные налеты на нашу территорию фашистских шюцкоровских частей. Пресловутая линия Маннергейма, а также обилие военных аэродромов на границе с Советским Союзом отнюдь не говорили о мирных намерениях финской военщины. Поэтому ясно, что в условиях обострившихся военно-политических отношений в Европе наша страна не могла оставаться безучастной к тому, что замышлялось на ее границах. Колыбель Октябрьской революции Ленинград находился лишь в тридцати двух километрах от подготовленного финнами плацдарма. К тому же не защищены были вход в Финский залив и наш единственный на севере незамерзающий порт Мурманск. Чтобы обезопасить эти жизненно важные центры страны, Советское правительство предложило отодвинуть на несколько десятков километров советско-финскую границу на Карельском перешейке в обмен на вдвое большую территорию. Финляндское правительство не приняло советских предложений. Ныне известно, что именно Германия потребовала от Финляндии не допускать соглашения с Советским Союзом, в то же время экспортно-импортный банк США предоставил Финляндии заем в десять миллионов долларов. Правящие круги Финляндии заняли враждебную и непримиримую позицию в отношении СССР. В середине октября 1939 года в Финляндии была объявлена мобилизация запасных и введена всеобщая трудовая повинность, началась эвакуация населения Хельсинки, Выборга и других городов. На Карельском перешейке сосредоточились главные силы финской армии. Положение становилось угрожающим. 26 ноября финская артиллерия произвела неожиданный обстрел советских войск под Ленинградом. Через три дня провокационная вылазка повторилась. 30 ноября войска Ленинградского округа перешли в наступление. Со стороны Советского Союза это был вынужденный шаг. СССР не преследовал цели лишить Финляндию независимости или оккупировать ее территорию, а стремился лишь воспрепятствовать использованию Финляндии как плацдарма для антисоветской войны. Такова краткая предыстория советско-финляндской войны, ответственность за которую несут агрессивные империалистические круги. В 1957 году Н. С. Хрущев с полным основанием говорил: "Исторический опыт недавнего прошлого показывает, что нарушение добрососедских отношений между Советским Союзом и Финляндией каждый раз оказывалось лишь на руку агрессивным кругам империалистических держав, интересы которых не имеют ничего общего с национальными интересами Финляндии". Первое боевое задание... Мы читали в газетах о мирных предложениях Советского правительства и были возмущены провокациями финнов. Приказ войскам Ленинградского округа о начале военных действий был встречен нами как справедливый акт возмездия. До сих пор помню, с каким нетерпением молодые летчики рвались в бой. Из-под Пскова, где стояла наша 14 истребительная бригада, мы перелетели сначала в Пушкинское село, затем в Новую Ладогу, в Ладейное поле и уже потом на Карку-Лампи. В Пушкинском селе нас задержала непогода. Сидим день, сидим два, три, неделю. Да сколько же можно! Газеты полны сообщений о боевых действиях, наши там дерутся, а мы из-за какой-то непогоды вынуждены отсиживаться. Возбуждение было так велико, что все мы, недавние выпускники летных училищ, насели на комиссара бригады Гришу Кравцова. Претензии у всех одни: "Чего сидим? Даешь на фронт". Сейчас об этом смешно вспоминать, но в то время мы были готовы плюнуть на непогоду и лететь во что бы то ни стало, лететь в ночь, в пургу, в стужу. Все мы тогда самозабвенно пели: "Если завтра война" и "Когда нас в бой...", все верили, что любую из войн сможем выиграть "малой кровью, могучим ударом". Бедный Гриша Кравцов успокаивал нас терпеливо и снисходительно, но в его спокойствии бывалого человека мы в своем азарте усмотрели чуть ли не равнодушие, и дело, помнится, дошло до партийного собрания... И вот первый боевой вылет. Впоследствии нашему истребительному полку приходилось заниматься и штурмовкой передовых позиций белофиннов и переброской продовольствия окруженной в лесах знаменитой Пролетарской дивизии, но в первый вылет мы встретили врага в небе. Руки мои привычно лежат на рычагах управления. Впереди и чуть в сторонке я вижу машину командира звена Владимира Пешкова, нашего старшего товарища и наставника. Я знаю, что он, как и все летчики эскадрильи, нетерпеливо и зорко всматривается в чужое стылое небо, чтобы не пропустить, первым заметить неприятельские самолеты. Эскадрилья летит четко, как на ученье. Мы ведем поиск. Еще в школе инструкторы, бывалые летчики, прошедшие через бои в Испании и Монголии, внушали нам, что истребитель - хозяин неба. Истребитель - оружие атаки, он сам ищет врага и навязывает бой. "А что такое бомбардировщик? - с оттенком превосходства говорили инструкторы. - Висит, как горшок, и всего боится". Далеко на горизонте, где белесое зимнее небо сливается с заснеженной землей, мы замечаем восемь черных точек. Ага, вот он, неприятель! Теперь скорее ввысь, чтобы набрать выгодную для атаки высоту. На полный газ включены моторы. Руки еще крепче сжимают рычаги, внутри все дрожит от нетерпения и азарта. Сейчас, сейчас!.. Неприятельские самолеты тоже набирают высоту. Сближаемся. Теперь уже отчетливо видно, что перед нами "фоккеры", немецкие машины. Их восемь, восемь вооруженных стервятников, готовых нападать, огрызаться, драться, готовых распороть твою машину пулеметной очередью и повергнуть на землю. В каком-то диком, неуемном возбуждении я забыл обо всех наставлениях командира, потерял из виду соседей и на полном газу помчался навстречу "фоккерам". Мелькнули очертания неприятельских машин, трассирующие очереди, еще что-то, и я одумался, лишь увидев перед собой мирное безоблачное небо. А где же "фоккеры"? Неприятель умелым маневром вышел из боя, прижался к земле и уходил к себе. Вся наша эскадрилья сохраняла боевой порядок, и только я да мой товарищ Николай Муров, вырвались из строя. Тут только запоздалое благоразумие взяло верх. Какие же мы еще щенки, если так легкомысленно выскочили вперед! А боевой порядок? А закон боя, где ведомому отведено строгое место?! А заповедь истребителя - сам погибай, но товарища выручай?! Все забыли. И, видимо, родились мы с Муровым под счастливой звездой, если наша горячка благополучно сошла нам с рук. Будь у неприятеля равные с нами силы и прими он бой, не миновать бы нам смертельной очереди в хвост. Виновато возвратились мы к эскадрилье, заняли свои места за самолетом Пешкова и так возвратились на аэродром. А уж что было вечером, на разборе боевого дня, лучше и не вспоминать. Скажу лишь, что ребята у нас были опытные, познавшие как радость побед, так и горечь поражений. Бригадой командовал герой боев в Испании Евгений Холзаков, эскадрильей - участник сражений в Монголии Иван Попов, вместе с нами летали Герои Советского Союза братья Орловы и многие другие известные в то время летчики. Эти люди знали цену настоящей отваге, они не раз смотрели смерти в глаза, и если остались живы, то благодаря не одной безрассудной храбрости, но и высокому искусству боя, дисциплине и хладнокровию, без которых немыслим настоящий летчик-истребитель. "Вразумляли" они нас так, что памятно до сих пор. Но суровый урок боевых товарищей пошел нам на пользу. Повседневной "работой" истребителей на финском фронте было такое, казалось бы, малоподходящее для них занятие, как штурмовка передовых позиций. Наши наземные войска ломали хорошо укрепленную линию Маннергейма, и задачей авиации было помочь им разбивать долговременные опорные пункты врага, подавлять артиллерию и загонять пехоту в землю. Особенно упорные бои разгорелись в феврале. Недавнее наступление наших войск не принесло ожидаемых успехов, атакующие части остановились перед второй линией обороны. Тогда командование фронта приказало вывести из боя головные дивизии для отдыха и пополнения, подтянуть резервы. Три дня в районе Карельского перешейка бушевала метель. Нечего и говорить, что вся наша авиация крепко засела на своих аэродромах. Мы знали о готовящемся наступлении и ждали улучшения погоды. 28 февраля пурга утихла. Мощный артиллерийский шквал потряс укрепления белофиннов. В воздух поднялась авиация. Низко над землей, почти на бреющем полете, проносились к линии фронта эскадрильи истребителей. Сверху хорошо видны результаты работы нашей артиллерии. Весь передний край противника буквально перепахан. На девственно-белом снегу чернела развороченная земля, валялись обломки дотов и дзотов, дымили взорванные склады. С заранее подготовленных позиций двинулись в наступление наши танки окрашенные в белый цвет, они почти совсем сливались со снегом. Следом за танками поднялась пехота. Артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника. В этот момент со мной произошел крайне неприятный случай. Совершенно неожиданно я почувствовал, что с моим самолетом творится что-то неладное. Его вдруг дернуло, вскинуло и, несмотря на все мои отчаянные усилия, перевернуло. Земля близко, и без запаса высоты я ни за что не смог бы выправить машину. На раздумья и принятие решения оставались считанные секунды. Вот-вот самолет могло кинуть в штопор и тогда... Сильным, заученным еще в школе рывком я выбросился из кабины и камнем полетел вниз. Вскоре раскрылся парашют. Но самое прискорбное было то, что от резкого рывка с ног моих слетели тяжелые меховые унты, и я остался в одних носках. А мороз тогда стоял свыше пятидесяти градусов, и мы даже на лицо надевали предохранительные маски из тоненьких кротовых шкурок. Приземлился я в глубокий, высушенный морозом сыпучий снег. Освободился от парашюта, вынул пистолет и огляделся. Эскадрилья моя ушла вперед, кругом было тихо, белофиннов не видно. Видимо, я находился на нейтральной полосе. Однако стоило мне приподняться, как раздалась короткая автоматная очередь. С величаво замерших в морозном сиянии деревьев тонкой кисеей посыпался снег. Я зарылся. Неужели белофинны? Нет, живым они меня не возьмут! Мне вспомнились товарищи по полку Фаткуллин и Корнюшин. Самолет командира эскадрильи Фаткуллина был подбит в воздушном бою, и летчик выбросился на парашюте. Приземлился он на вражеской территории. Сверху было хорошо видно, как бросились к беспомощному Фаткуллину финские лыжники. Кружа над поляной, наши летчики открыли сильный пулеметный огонь и заставили белофиннов залечь. А самолет лейтенанта Корнюшина пошел на посадку, чтобы подобрать попавшего в беду командира. Смельчак сел, но взлететь не смог. Видимо, помешал рыхлый глубокий снег. С отчаянием кружились летчики над оставшимися у врага товарищами, Что было делать? Горючее на исходе, нужно возвращаться на аэродром. Решили слетать на базу, быстренько заправиться и снова вернуться. Но когда вернулись, было уже поздно. Мы потом с ужасом рассматривали обезображенные трупы летчиков. Белофинны вырезали на телах наших товарищей пятиконечные звезды, выкололи глаза, отрезали уши. Это было какое-то тупое, животное зверство... "Нет, - подумал я, сжимая в руке холодную рукоятку пистолета, - все, что угодно, только не плен. Живым не дамся". И, не поднимаясь из снега, я пополз. Автоматные очереди раздавались еще раза два или три, потом все стихло. Очевидно, меня заметила белофинская "кукушка" - одинокий, притаившийся в засаде автоматчик. Я уполз, и "кукушка" потеряла меня из виду. Теперь можно было подняться и оглядеться как следует. Где-то позади глухо прокатывались раскаты боя. Но здесь, на этом участке, стояла удивительная тишина. Далеко ли наши? Я с беспокойством пощупал свои ноги - они уже не чувствовали боли. Неужели обморозил? Надо скорее к своим! Спасение мое только в быстроте. Я сбросил мешавший мне комбинезон и налегке побежал. Сейчас трудно сказать, сколько мне пришлось, бежать. Помню лишь, что я бежал, бежал из последних сил, бежал!... Только бы не отморозить ноги!.. К счастью, я натолкнулся на наше боевое охранение, бойцы провели меня в землянку и в несколько рук принялись оттирать снегом. Здесь, в землянке пехотинцев, я впервые в жизни выпил стакан спирта. Выпил, согрелся и заснул. Назавтра я был уже в своей части. - Живой!!! - обрадовались товарищи, увидев меня целым и невредимым. - Братцы, смотри, кто пришел! - Серега!.. Друг! Приятно было снова очутиться в родной эскадрилье. После объятий и расспросов командир звена Владимир Пешков объяснил, что произошло с моим самолетом. Оказывается, волна истребителей шла чересчур низко, и моя машина попала в струю артиллерийского снаряда. Поток воздуха был настолько силен, что самолет перевернуло, Такие случаи, по словам Пешкова, бывали и раньше - Ну, все хорошо, что хорошо кончается, - резюмировал он. - Как чувствуешь себя? - Надо командиру эскадрильи представиться. - Да, - спохватился Пешков. - Я совсем забыл! Пошли. Командир эскадрильи Иван Иванович Попов был гораздо старше нас. Он уже успел повоевать в Монголии, имел награды. Встретил меня Попов со сдержанной радостью. - А мы уж думали... Ну, садись, рассказывай. Как самочувствие! Летать можешь? Мог ли я летать? После всего, что мне довелось пережить, я ни о чем больше не думал, как только подняться в воздух. Отправляясь в этот же день на боевое задание, я почувствовал, насколько сжился с боевой машиной, с тем непередаваемым ощущением, которое испытывает летчик в полете. Я понял, что с небом теперь связана вся моя жизнь. Мне приятно было вновь взять в руки рычаги послушной боевой машины, видеть впереди и сбоку привычный строй эскадрильи. Здесь я на своем месте. Только после вчерашнего я как-то остепенился, словно стал старше, спокойней, рассудительней. Денек стоял серенький, облачный. Мы шли еще над своей территорией. Где-то здесь вот, - всматривался я в однообразную унылую картину внизу, - произошло со мной вчера... Но узнать памятного места мне не пришлось. Совсем близко, прямо перед нами, из облаков вдруг вынырнул вражеский разведчик - тихоходная двукрылая машина. Неприятельский летчик под покровом облаков незамеченным пробрался на нашу сторону и, время от времени "выглядывая" из облаков, производил съемку местности. Увидев советские истребители, разведчик попытался было снова уйти в облака, но не успел. Командир нашего звена Владимир Пешков, покачав крыльями машины, что означало "делай, как я!" - устремился вперед и отсек разведчика от облаков. У Пешкова Две красных ракеты взлетели над аэродромом и, ненадолго повиснув, покатились вниз. Сигнал тревоги! Я бросился к своей машине. В небе еще не успел растаять дымный след ракет, а мой истребитель, разбежавшись по льду озера, взмыл в воздух. Время было военное, дорого каждое мгновение и у меня создался великолепный угол атаки. С двух сторон мы ударили по неприятельскому самолету и пулеметов. Закончив очередь, я привычно положил машин, в глубокий вираж и вышел из атаки. Занимая новую позицию, глянул вниз и увидел, как сбитый самолет, пылая, словно факел, летел к земле, а в небе покачивался белый купол парашюта. Вражеский летчик успел выброситься. Новое наступление, предпринятое Советским командованием в конце февраля, развивалось успешно. Преодолели линию Маннергейма. В районах Выборга, Кексгольма и Сортавалы сопротивление финской армии было сломлено. Перед советскими войсками открылся путь в центральную часть Финляндии и к ее столице. Финская армия, понеся огромные потери, не могла остановить наше наступление. Тогда финляндское правительство приняло предложение СССР о прекращении военных действий. Гремели последние залпы. Однако для меня эти дни были омрачены досадным случаем, и только теперь, после столь длительного времени, насыщенного событиями исключительной важности, я могу разобраться в происшедшем тогда абсолютно спокойно и трезво. Впрочем, по порядку... Еще не набрав достаточной высоты, я увидел виновника тревоги. Разведывательный самолет, такой же двукрылый, как сбитый нами накануне, почти прижимаясь к земле, уходил к линии фронта. Но если в прошлый раз нас была целая эскадрилья, то сейчас я, как дежурный по аэродрому, поднялся в воздух один. Удивительно, что разведчик не выказал по поводу погони ни малейшей тревоги. Или он не заметил меня? Да нет, должен заметить... Однако рассуждать было некогда. Зайдя над разведчиком сверху и чуть сбоку, я бросил свою машину в атаку. Приблизившись на короткую дистанцию, ударил из пулеметов. Все получилось как на ученье: разведчик загорелся с первого захода. Сделав круг, я полюбовался густым шлейфом дыма, который оставлял за собой горящий самолет, и лег на обратный курс. Выбросившихся на парашютах летчиков, конечно, подберут наши пехотинцы. Весь день в нашей эскадрилье только и было разговоров, что о сбитом мной разведчике. Молодые летчики расспрашивали о деталях короткого боя - как заметил, как заходил в атаку, с какого расстояния открыл огонь. Более опытные товарищи сердечно поздравляли с "открытием лицевого счета". Словом, совсем неожиданно я стал героем дня. А в этот же вечер... На общем построении мне было приказано выйти из строя. Признаться, выходил я с вполне понятным душевным трепетом - надеялся: или какая-нибудь награда или, на худой конец, благодарность. Отпечатал положенные уставом шаги и замер по стойке "смирно". Товарищи смотрели на меня во все глаза - они радовались, они ликовали вместе со мной. Каково же было изумление всех, когда младшему лейтенанту Луганскому объявили об аресте и приказали сдать оружие. Я не поверил своим ушам: оказывается, сегодняшней молодецкой атакой я сбил... наш, советский самолет. До сих пор не понимаю, как это произошло. Или разведчик шел без опознавательных знаков или я в горячке и азарте не заметил звезд на плоскостях. Но ведь был же сигнал тревоги! Значит, кто-то ошибся раньше меня, дав приказ подняться в воздух?.. Позор был неслыханный! Меня взяли под стражу и отвели в какой-то сарай. Лязгнула дверь, загремел засов. Я бросился на землю и схватился за голову. Все было кончено. Не видать мне больше самолета, не подняться больше в воздух. Конец всему. События на самом деле приняли весьма угрожающий оборот. Враг народа... От этих двух слов в ту пору леденела кровь. Человек с клеймом "враг народа" не мог надеяться на снисхожденье, он становился изгоем и исчезал бесследно. Еще в училище мы читали о потрясающих "разоблачениях". Погибали легендарные люди, чьи имена навеки связаны с историей советской власти... Так называемые "враги народа" находились и среди нас. Вдруг узнавали мы, что арестованы такие-то и такие-то боевые товарищи, смелые, честные, безупречные люди. Что ни день, то "открытие".. И вот ужасное обвинение пало и на мою голову. Враг народа... Это я-то! Мне хотелось плакать, кричать, взывать к справедливости. Что за чудовищная ошибка! Ну, виноват я, ну, накажите. Но - враг народа!.. Да никогда, никогда в жизни! И вот долгими ночами, один-одинешенек, я много думал над тем, что произошло, перебирал в памяти все сколько-нибудь значительные события своей такой еще короткой, такой бесцветной жизни. 1936 год. Год замечательного взлета советской авиации. Беспримерные перелеты, высотные рекорды," "Комсомолец, на самолет!" - этот лозунг был в те дни самым популярным в нашей стране. Вот один из номеров "Комсомольской правды" лета 1936 года. Вся третья страница заполнена письмами юношей и девушек, которые горячо поздравляют славных соколов-летчиков с их выдающимися успехами и заявляют о своем желании влиться в ряды авиаторов. В центре газетного листа большая фотография - улыбающийся юноша в шлемофоне, с пристегнутым парашютом, снятый в полный рост, бодро шагает по полю аэродрома. Под снимком подпись: "Кто он, этот молодой летчик? Нужно ли называть его фамилию? Ведь он похож на тысячи своих сверстников, обучающихся искусству летного дела в авиашколах, аэроклубах, планерных станциях". Снимок этот как бы символизировал массовый поход молодежи в авиацию. Именно в те дни я и заявил своей матери о желании стать летчиком, Мать пыталась отговорить меня. Она хотела, чтобы я стал врачом. Почти всю жизнь она работала прачкой и знала: врач - человек обеспеченный, уважаемый. Но я и слышать не хотел о враче. Тогда пошли к деду. У нас уж так было заведено: что дед скажет, тому и быть, Дед Афанасий был стар (дожил до ста семи лет) но сохранял ясность рассудка, был крепок и, главное, удивительно справедлив. У него было шестнадцать детей, и все слушались его беспрекословно. В Алма-Ату он приехал из Воронежа, целый год ехал на волах... Выслушал нас с матерью дед Афанасий и неожиданно изрек: - На великое дело Серега решился, нехай летает. Грех обрезать крылья, когда они сами растут. Ах, если бы знал дед Афанасий, в какую беду занесут меня эти крылья! Долго решалась судьба провинившегося летчика. Тряхнули тогда и деда и мать - все узнавали, кто такие, нет ли хоть в родне вражеского семени. Я не уверен, как закончилось бы дело, если бы не бригадный комиссар Ветров (забыл, к сожалению, имя и отчество). Он один нашел в себе силы встать на защиту молодого летчика. Мне не довелось узнать, кто помогал бригадному комиссару в его борьбе за мою жизнь (а ведь в то время такое заступничество грозило бедами и самому Ветрову), но все завершилось благополучно. И если мне не обрезали крылья, которые тогда только-только начинали прорастать, то лишь благодаря стойкому заступничеству справедливого, по большевистски ясновидящего человека с ромбиком бригадного комиссара в петлице. После окончания военных действий наша эскадрилья была вызвана в Москву для получения правительственных наград. Вечно юной, неповторимо прекрасной показалась нам древняя Москва. Целыми днями ходили мы дружным табунком по ее улицам, площадям, скверам. Великий город строился, озеленялся, москвичи деловито бежали по своим учреждениям и заводам, а вечерами заполняли парки, кинотеатры, кафе. Это был последний мирный год советских людей, и хоть события в Абиссинии, в Испании, в той же Финляндии говорили о приближающейся военной грозе, все же трудно было поверить, что ровно через год над нашей страной нависнет мрачная туча, разразится невиданная в истории кровопролитная война. Группу летчиков часто останавливали москвичи, расспрашивали о военных эпизодах. А неутомимые московские мальчишки ходили за нами стайками. Милые неугомонные мальчишки! Совсем еще недавно я сам такими же восторженными глазами смотрел на летчика в форме, который приезжал в Алма-Ату набирать курсантов для Оренбургского училища. И вот теперь мне самому приходится удовлетворять жгучее любопытство мальчишек. А мальчишки хотят знать все, в каждом из них бьется горячее сердчишко будущего Чкалова, Серова, Громова. Многие из этих мальчишек повзрослели раньше поры, и вскоре нам довелось встретиться на фронтовых перекрестках... Между тем наступил день вручения наград. Нечего и говорить о том волнении, которое мы испытывали, пересекая Красную площадь от Исторического музея к Спасской башне. На всех нас уже были заготовлены пропуска. В торжественном зале нас принял А. Ф. Горкин. Он объявил, что Михаил Иванович Калинин сейчас выйдет и как бы между прочим попросил нас бы" поаккуратнее с рукопожатиями. Отворилась небольшая боковая дверь, и вышел "всесоюзный староста" - маленький сухонький старичок с бородкой клинышком. На нем серый в полоску костюм, простенькие очки. Взгляд пристальный добрый. - Поздравляю вас, Сергей Данилович, с правительственной наградой, - тихим голосом произнес Михаил Иванович. Помня предупреждение Горкина, я бережно подержал в ладонях слабую старческую руку. Ордена и медали получили все летчики нашей эскадрильи. Иван Иванович Попов, командир эскадрильи, получил орден Красного Знамени, командир звена Владимир Пешков был удостоен звания Героя Советского Союза. Тут же, в Кремле, я прикрепил к гимнастерке орден Красной Звезды. Впоследствии мне довелось много раз получать всевозможные награды, но такого волнения, такого невыразимого подъема, как в тот памятный июньский день 1940 года, я уже не испытывал никогда. На прощание мы всей эскадрильей сфотографировались с Калининым и вышли на Красную площадь. Летнее солнце щедро заливало огромный город. На Красной площади все было торжественно и величаво. Замерли часовые у мавзолея, сумрачно застыли у кремлевских стен сизые ели, С разноцветных маковок Василия Блаженного на нас, казалось, взирали века богатой событиями российской истории. В безоблачном голубом небе над Кремлем парило полотнище государственного флага страны Советов. Здесь, на брусчатке славнейшей площади, мы все поклялись не жалеть ни сил, ни трудов, ни жизни самой, чтобы всегда чистым и безоблачным оставалось небо над нашей Отчизной. ГРОЗНЫЕ ДНИ Воскресенье 22 июня должно было пройти как обычный выходной день в воинской части. Днем на стадионе намечены были встречи волейболистов, ближе к вечеру - футбольный матч, а вечером в клубе готовился концерт художественной самодеятельности. Встал я в этот день несколько позже обычного, вышел на балкон. С высоты третьего этажа мне хорошо виден наш аэродром. Позевывая, я облокотился на перила балкона. Было солнечно, жарко. Но что это? Вместо привычной покойной картины аэродрома я увидел, как по полю бегают солдаты охраны, разбирают оружие и занимают оборону. Блаженное воскресное состояние слетело мигом. - Маша, - крикнул я жене, - посмотри. Что-то неладно! А в дверь квартиры уже стучал посыльный. - Товарищ старший лейтенант, тревога! Так началась война. На аэродроме техники готовили самолеты. Когда мы прибежали, одно звено истребителей уже поднялось в воздух для патрулирования. Боевые машины унеслись в жаркое небо и скоро скрылись из глаз. Они искали врага, но враг был еще далеко. Как сообщила вечерняя сводка, немецко-фашистские войска вели бои на границе. Нашему полку было приказано обеспечить охрану моста через Дон. Значит, скоро нужно ждать немцев и сюда, к Ростову?! Неужели враг проникнет на нашу землю так далеко? В обед у столовой нас всех ждали семьи. Жены плакали. Мы как могли успокаивали их. Тогда не верилось, что немцы продвинутся вперед. Мы были уверены, что врага остановят на границе, а затем боевые действия перейдут на его территорию. Однако с каждым днем сводки становились все безрадостней. Враг мощной лавиной наступал на огромном фронте. Создалась угроза Ленинграду, пал Смоленск, немцы рвались к Москве. У нас пока было относительное затишье. Дни проходили в боевых учениях, мы жили на аэродроме, спали под самолетами и ждали приказа вылетать. Вечерами все собирались у репродукторов. Новости были угрожающие. Немецкие войска приближались. Война... Вот и война. Но как же так? - недоумевали мы. - Ведь буквально на днях, 14 июня, за неделю до войны, было опубликовано сообщение ТАСС о советско-германских отношениях. Я как сейчас помню это сообщение. "По данным СССР, - говорилось там, - Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы". И вдруг - как гром среди ясного неба... Разумеется, мы тогда еще не знали, что Сталин, единолично принимавший решения по важнейшим государственным и военным вопросам, допустил крупную ошибку, недооценив реальной угрозы войны. Немалая доля ответственности лежит на тогдашних руководителях Наркомата обороны и Генерального штаба, которые плохо разобрались в создавшейся военно-стратегической обстановке и не сумели сделать из нее правильные выводы. Все это выяснилось гораздо позднее. Фронт был уже недалеко. Наконец пришел приказ вылетать и нам. Нас собрали по боевой тревоге. Командир полка Попов коротко доложил обстановку. Нам предстояло перебазироваться в район Таганрога. Вылетали мы эскадрильями - одна за другой. Первой поднялась эскадрилья Владимира Пешкова. Мы построились в боевой порядок и взяли курс на запад. Там, впереди, измотанные и обескровленные, отчаянно дрались наши войска. Мы спешили им на помощь. Большую роль в первоначальном успехе немецких войск сыграла авиация. Стремясь уничтожить советские воздушные силы и с первых дней войны захватить господство в воздухе, немецкое командование сосредоточило на восточном фронте, крупные силы своей авиации. Ко дню вероломного нападения фашисты перебазировали к нашим границам около четырех тысяч самолетов. Помимо этого более тысячи самолетов насчитывалось у Румынии и Финляндии, Внезапность нападения позволила врагу уничтожить огромное количество наших самолетов непосредственно на аэродромах. Если к тому же учесть, что на вооружении советской авиации находились в основном самолеты устаревших конструкций, уступавшие немецким самолетам в скорости и маневренности, то станет очевидным преимущество, которые располагал противник. И все же фашистские захватчики оказались бессильными подавить волю советских людей к сопротивлению. И на земле и в воздухе враг встретил та кой отпор, какого не ожидал, В моих наушниках раздался быстрый говорок Николая Мурова: - Сережа, Сережа!.. Вижу три самолета противника! Справа! Смотри! Справа. - Вижу, - ответил я и отдал команду: - Разворачиваемся для атаки! Наше звено барражировало над линией фронта атаки. Однако "юнкерсы", заметив советских истребите лей, стали грузно поворачивать назад. - Уходят, Сережа! - вновь услышал я беспокойный голос Мурова. - Ведь уйдут! - В погоню! Но фашистские бомбардировщики быстро удалялись. Преследовать их было бессмысленно. Мы вернулись на свой аэродром. Слух о том, что мое звено встретилось со знаменитыми "юнкерсами", скоро облетел весь аэродром. У наших машин собрались свободные от полетов летчики, техники, бойцы батальона обслуживания. Всем не терпелось узнать, каков враг, так сказать, "при близком знакомстве". Ведь это была первая встреча нашего полка с немцами. К сожалению, ничего подробно я рассказать не мог. Увидев нас, "юнкерсы" благоразумно повернули вспять. - Ага, значит боятся! - ликовали техники. - А ты думал! Кричат - "юнкерсы", "юнкерсы".. А они - видал? Не-ет, бить можно и немцев. Дай только срок. Вот соберемся с силами - да как двинем по зубам! - Не так страшен немец, как его малюют. Первая эта встреча с врагом, его трусость привели всех в боевое настроение. Немцы тоже боятся нас, немцев тоже можно бить! А фронт все приближался. На нашем направлении войска, только что приступившие к укреплению занимаемых рубежей, так и не успели создать прочную и устойчивую оборону. Противник после кровопролитных боев занял Мариуполь. Летать на боевые задания теперь нам было совсем близко - линия фронта проходила неподалеку от аэродрома. Чтобы помочь нашим наземным войскам, истребители тоже занялись знакомым еще по финской войне делом - штурмовкой. Упоенные победами, немцы вели себя нахально. Они подходили близко к линии фронта с полным презрением к опасности. Пылили колонны автомашин с пехотой, по обочинам дорог неслись мотоциклисты. Нашим истребителям, проникавшим в тыл врага, это было только на руку. Низко, на бреющем полете проносились мы над беспечным врагом, поливая его из пушек и пулеметов. Наши летчики расстреливали захватчиков в упор, как на полигоне. После налета ЛАГов в немецком тылу царила неразбериха и паника. Горели разбитые машины, дороги и обочины усеяны трупами. Боевой пыл, возбуждение наших летчиков были столь велики, что многие не хотели вылезать из машин, дожидаясь в кабине, пока их заправят, Бывало, сядет машина - ее тотчас окружают техники. Летчик высовывается из кабины, торопит: - Давай-давай! Скорее! Командир полка Иван Иванович Попов приказывает: - На отдых! Все. Хватит. Видите, уже вечер. - Това-арищ командир, - обиженно заводит летчик, - до темноты еще разок слетать можно. Ведь рядом же! Вы не знаете... Попов сокрушенно качает головой: - Ах, ребята, ребята. Смотри, Сергей, сами просятся. Цены нашим ребятам нет. Поздним вечером, когда налеты были закончены и в наступившей кромешной тьме стал накрапывать мелкий дождичек, Иван Иванович вызвал меня из землянки и сказал: - Видно, не миновать нам все же подаваться назад в Ростов. А ну как ночью он нагрянет на аэродром?.. То-то, брат. Долго молчали. Значит, что же, снова отступление? А ведь оставляя свои семьи в Ростове, мы были уверены, что немцы Ростова не увидят никогда. Отступление... Проклятое, обидное слово! - Съезди-ка, Сережа, в Ростов, - вдруг попросил меня командир полка. - Посмотри там, что с нашими. Эвакуировать их надо. Голос командира прозвучал глухо. Дождь барабанил по кожаному реглану. Огонек папиросы изредка освещал подбородок Попова, и тогда я видел горькую складку у его губ. Той же ночью я вылетел в Ростов. Город был в панике. Эвакуировалось оборудование Ростсельмаша, "Красного Аксая" и многих других заводов и фабрик, лабораторное оборудование вузов и научных учреждений, культурные ценности. Уходило на восток население. Настойчивое стремление немецко-фашистского командования захватить Ростов объяснялось тем, что Ростов был не только важным экономическим и культурным центром Советского Союза, но и крупнейшим стратегическим пунктом на юге нашей страны. Гитлеровское командование считало Ростов "воротами" Кавказа. С трудом проталкивался я по неузнаваемо изменившимся улицам города. Разбитые фашистской бомбардировкой здания. По улицам в тучах пыли проходили на запад колонны пехоты, грохотали танки. Гражданское население с детьми, стариками, со скарбом тянулось на вокзал. Наш дом оказался целым. С бьющимся сердцем взбежал я на третий этаж. Дверь в квартиру распахнута. Я на цыпочках вошел, осмотрелся. Пусто, тихо, всюду следы поспешных сборов, Семьи моей не было, Я кинулся к одним соседям, к другим - тоже никого. Дом был пуст. Я снова вернулся в квартиру. Жена, видимо, взяла с собой только дочурку. Я отыскал семейные фотографии, заколотил дверь и отправился на вокзал.