метровый толстяк, с "иксящими", внутрь скривленными ножищами. Он, по слухам, изуродовал Красного. Гек понимал, что в запасе у него очень мало времени, поэтому он, не обращая внимания на удивленный гул, сквозь сотни нацеленных на него взглядов направился с кривой улыбкой к Того Животу. -- Эй, Кишок-Желудок, ты мне, вроде, угрожал заочно? Скажи, что это клевета, умоляю тебя! Живот повернулся к нему с радостным удивлением и, не тратя слов на ответ, выбросил кулак по направлению Гека, целясь ему в лицо. Ценность такого удара заключалась только в массе, его посылающей: от прямого попадания упал бы даже гиппопотам. Но, поскольку в драке далеко не всегда побеждает самый массивный, силы оказались явно не равны. Гек оглушил его ударом в висок, но так, чтобы Живот не потерял равновесия и не упал, затем нанес два сильных и как можно более резких удара по бицепсам обеих рук -- те повисли, как плети. А дальше Гек парным ударом разбил ему нос, губы и бровь и полностью переключился на живот. Он успел нанести не меньше пяти сильнейших прямых, "стилетных" ударов, прежде чем Живот согнулся и начал падать. Истерзанные, никогда ранее не испытывавшие подобных мучений мышцы живота не выдержали и, судорожно сокращаясь, вытолкнули в штаны хозяину все внушительные запасы кала, которыми располагали его кишки. Не сразу, но это стало заметно зрителям, зачарованным зрелищем унижения исполина. Как Гек ни торопился, но сирена уже взвыла, по стенам забегали. Гек ринулся к тем двоим, которые двигались навстречу, но все еще находились в десятке метров. Однако толпа, обезумевшая от предвкушения близких брандспойтов и дубинок, сбила Гека с трассы и поволокла за собою, к дисциплинарной линейке вдоль длинной стены, где только и можно было рассчитывать на невредимость. Влекомый толпой, Гек вроде бы узнал в соседе слева приметы одного из "карателей", избивавших его ребят, и на всякий случай дал ему в морду. Парень слетел с копыт, и его едва не затоптали наседавшие сзади. Гек так и не узнал впоследствии, ошибся он или свернул челюсть виноватому. Охрана на стенах хлеб свой ела не зря. Даже если Гек и захотел бы раствориться в толпе -- ему бы этого не удалось. В строгих наручниках, измолотив по пути дубинками, его приволокли в карцер и сбросили туда вниз головой. Лететь было -- с двух ступенек, и Гек почти не ушибся, но вот с наручниками дело было дрянь: при малейшем усилии рук -- они сжимались все туже. Гек и раньше слышал о таких, но на себе попробовал впервые. Он прикинул: можно было бы выключить боль на пару минут и выпростать поочередно кисти рук с вынутыми из гнезд суставами -- авось кости бы не сломались. Но дальше-то что? Раскрытое умение -- уже не козырь. Он решил терпеть. Поламывало -- ощутимо, но Геку удалось вызвать у себя нечто вроде транса, и боль словно бы притупилась. Потом опять стало больно, и отвлечься уже не удавалось. Гек решился на последнее пассивное средство -- он стал тормозить сердечные сокращения. Полегчало сразу, но само сердце работало не в том режиме, словно бы с перебоями (нейрофизиолог объяснил бы это конфликтом периферийных сигнальных центров, но Гек, не искушенный в формулировках, просто страдал от анонимных неполадок и сильных болей). Временами он впадал в забытье и совсем потерял счет времени. Наручники с его посиневших рук сняли только под утро, когда вспомнили об этом. Обычно истошные вопли наказанных таким образом сидельцев навязчиво об этом напоминали, а тут молчит и молчит, значит, ему хорошо... Врач немедленно сделал какой-то укол в вену, и Гек расслабился, а расслабившись -- поплыл... Очнулся он примерно через час. Руки ныли, но уже стали багровыми вместо синих. Он лежал на деревянном топчане все в том же карцере. Звякнула форточка, словно бы вертухай не отрывался от глазка весь этот час. "Как, уже?.." В коридоре послышался топот, приглушенно заданный вопрос сменился пробубненным неясно ответом, в камеру вошли четверо: двое конвойных унтеров, лепила в белом халате и смутно знакомый подполковник... -- кум, точно. -- Очнулся, Муций Сцевола? А знаешь ли... а знаете ли вы, что героизм ваш мог бы обернуться ампутацией обеих рук? Я прав, доктор? -- Не исключенная вероятность. Я полагаю, что он все еще не отошел в полной мере от шока. -- Отошел. Вон какой бык здоровый. А в одежде и не скажешь, -- жилистый. Осужденный Стивен Ларей, вы меня слышите? -- Да. -- Вы меня понимаете, разговаривать можете? -- Смотря о чем. -- Вот видите, доктор, никакого шока, все хорошо. Однако я попросил бы вас, чтобы вы оставались в зоне пятиминутной досягаемости, на непредвиденный случай. Хорошо? -- Доктор, выставленный из камеры так непринужденно и вежливо, с легкой душой отправился пить чай из термоса, а подполковник Компона продолжил разговор. -- На вас, Ларей, просто какая-то печать стоит дилинквентного типа. -- Какого типа? -- Плохого. Вам оставалось сидеть из трех лет -- два. А теперь еще лет пять довесят, увы. -- Это еще за что? -- За Гаэтано Мендоза, которого вы покалечили намедни. -- Ничего не понимаю. Какого еще Мендоза? Может, я из-за "браслетов", в беспамятстве что учудил? -- Того Живот его кличут, другие ублюдки, его дружки. Вспоминаете? -- Вроде слышал про такого. Видеть -- не видел. -- Верю. Но вот свидетели -- все как один пишут в своих показаниях, что это вы его так. Ага... Вот... Гематомы, разрыв тканей... Перелом левой руки... Вот: вышеупомянутый Стивен Ларей первый нанес несколько ударов в область... На вас показывают. И Того утверждает то же самое, и охранники. -- Охранники -- свидетели? Подполковник, я хоть и мало смыслю в законах да кодексах, но про охранников вы что-то странное говорите, прошу прощения. Того Живот -- тот да. Ну так устройте мне очную ставку с потерпевшим, и мы спокойно во всем разберемся. Гек угадал: судя по досадливому жесту подполковника -- никакой очной ставки не предвидится. Хотя бандитам и не возбранялось работать, обращаться в полицию и сотрудничать с ней в известных пределах, и вербовать из отставников (а иногда и не только) членов своих команд, но жаловаться в администрацию на обидчиков мог только доведенный до отчаяния тюремный изгой. Опозоренный Того Живот лежал в "тяжелой" палате тюремной больницы и в полубреду мечтал о мести. Но давать показания, выступать пострадавшей стороной... Да ты чо, начальник! Упал я и расшибся. А тут, как назло, желудок схватило... Та же самая картина была и со свидетелями: в папке у Компоны ничего не было, кроме личного дела Гека и рапортов охранной смены о случившемся. Зато слухи об урке, отделавшем самого здорового бандита тюрьмы, пошли в народ широкими волнами. И никто уже не предъявлял Сторожу и остальным ребятам: почему-де, мол, не укоротили его... Поди укороти! Только подштанники свежие приготовь для начала! -- Что ж, ладно. Говорю -- верю вам, Стивен Ларей. Хотя это очень трудно делать. Вы хорошо держитесь для своего возраста, но одолеть такую махину... Право, я вас поздравляю! -- Не по адресу ваши поздравления. Я ни при чем. Но подполковник продолжал, словно бы не слышал идиотских отрицаний очевидного: -- Поймите, Стивен, в мои обязанности входит не только и не столько прищучить и покарать осужденных, напротив: уберечь от правонарушений и конфликтов обе стороны баррикады -- вот моя задача. Этот Того -- пробы на нем негде ставить (Гек невольно ухмыльнулся случайному каламбуру подполковника)... смейтесь-смейтесь, если вы такой недалекий. Он бандит, что доказано судом, и палач, по оперативным данным. И хотя Того Живот не бог весть какая шишка и на воле, и здесь, но дружков-приятелей у него полно. И все они захотят вам отомстить, потому что, в отличие от меня, считают виновником вас. Вы понимаете всю серьезность ситуации? Вашей, подчеркиваю, ситуации? -- Да понимаю, не дурак. Но я-то что могу поделать? Меня не спрашивали, и вообще я ни при чем. Страдаю, можно сказать, безвинно. -- Ох, если бы вы знали, безвинный страдалец, сколько странного народа вами интересуется... -- Гек навострил уши, но подполковник спохватился, высморкался громко и трудно в огромный сине-белый носовой платок и продолжил: -- Странно вообще-то: наколки у вас не случайные, держитесь вы фертом, а судимость ваша -- первая. Попадете в те места, где за наколки отвечают, -- тоже ведь не сладко будет, даю вам в том гарантию. -- Те места -- это зоны? Насчет них -- вы мне угрожаете или обещаете, не пойму вас? -- Объясняю. Причем очень терпеливо. -- Компона обернулся к конвойным и жестом выпроводил их за дверь. Гек приготовился выслушать заветное кумовское предложение и почти не ошибся. -- Мне нет никакого смысла вас вербовать, Стив. Стукачей у меня -- почти две полтюрьмы. Кроме того -- здесь ваша карта бита, а для периферии стараться, агентов плодить, -- мне просто лень. Я откровенен с вами. Но вы бы могли нам помочь... -- Гек с восхитительным детсадовским любопытством воззрился на кума, но не издал ни звука. Тот, выждав несколько секунд, сам был вынужден разбить молчание: -- Вам негде сидеть на просторах нашей родины. Уясните себе это. А уяснив -- выслушайте меня. Мы предоставим вам камеру и сокамерников, какие вас устроят. Мы разрешим пользоваться всякими штучками -- кипятильник, чай, посылки, ларек от пуза, денег добавим. Я слышал -- к женским ласкам тянетесь, как и всякий мужчина. И это обдумаем. Но -- помогите нам. Бандиты обнаглели по всем фронтам, что внутри, что снаружи. Слишком мягкое у нас правосудие, а их стрелять надобно, вот лучшее лекарство от бандита. Мы их и спросить как следует не успеваем, как залог вносят, звонки организуют черт те с каких высот. А вот если бы кто-нибудь сильный и смелый сказал им -- стоп! Наворочал -- признайся. Преступал -- ответь! И мы бы помогли друг другу. Драку ту несчастную -- ну, забыли бы, чтобы туману вам не напускать на эту тему. Срок вам -- с полгода, год, а скостили бы. А после трудоустроили бы в нашей сфере. Интересную бы работу подыскали, с выслугой, с пенсией? А, Стив? -- А что у вас, нет сегодня сушеров? Или одна вакансия открылась, для меня специально? -- Я могу специально вам их организовать, как наглому и не понимающему хорошего отношения типу. Уверяю -- это будет похуже наручников. Да и наручники самофиксирующиеся могу вам организовать хоть... сегодня, сейчас... Не верите? -- Верю. Ваша власть, ваши законы. Хотите -- туда, хотите -- сюда их вертите. Мне было очень больно в ваших хитрых браслетиках. Иной озлобился бы, воспылал бы лютой ненавистью, но я -- человек мягкий и христианин. Сказано в Писании -- забудь про месть и подставь другую щеку. Воля ваша, надевайте наручники, гноите в карцере, а я злобствовать не собираюсь. Господь вам судья, а вы мне... Поганый Ларей! Следовало ожидать, что не клюнет он и на диктофон лишнего не наговорит. Но ведь в трамбокамеру-то -- мог бы согласиться войти. Они после него пели бы на допросах как канарейки, бандиты сраные... И еще местью угрожает, да без истерик, без летящей слюны. А ну как выживет? И что это им контрразведка интересуется? Ладно, на две ближайших недели его будущее обеспечено (день уже отсидел почти), а там -- добавим. Глава 3 Посмей сказать: нет! И сама тьма отступит Перед тобою. Добавили еще пятнадцать суток, а потом еще... и еще. Малоун, трудяга, раскопал доисторические, но не отмененные уложения об ограничении верхнего предела времени, в течение которого осужденному запрещается встреча с адвокатом или представителем прокурорского надзора. Кум и режик еще не дошли до такой наглости, чтобы добровольно накликать на свою голову прокурорский надзор -- любимое око президентской государственности, свидание Малоуну дали. Передавать посылку наказанному осужденному запрещалось, но грызть леденцы (придирчиво осмотренные) или угощать ими клиента во время беседы -- не было таких инструкций. В течение получаса Гек умял их не менее двухсот граммов, больше -- побоялся за желудок, отвыкший от "излишеств". Он с сожалением смотрел на полиэтиленовый пакет, наполненный больше чем наполовину, и перехватил сочувственный и жалостливый взгляд Малоуна: -- Джозеф, ты-то что не ешь -- мне больше нельзя, кишки слипнутся. Что, хорошо смотрюсь? -- Краше в гроб кладут. Сам я конфеты ем, но только шоколадные. Они сытнее, но -- сюда нельзя их. Вот. Заканчиваю: ускорить невозможно -- испортим все, чувствую. Того человека мы нашли. Он на пенсии, но связи есть. Кац просит передать, что ледащий очень, из-под кнута... Овса нужно. -- Джо, этот код -- наш со стариком, тебе вовек не разгадать, про что мы речь ведем. Не обижайся, а ему передай: "Будет овес, плюс двести одиннадцать, не увлекайся". Лошадей мы с ним разводим, по переписке. А хочешь -- расскажу? -- Не-не-не, -- замахал руками Малоун, -- это ваш овес. Да, эти... отстали. -- И то хлеб. Вот что. Выгляжу я, похоже, препогано, однако силы есть. Ты времени не теряй, мне тут солоно срок дается, но пуще -- не спеши. Ты торопыга, не удалось -- ты вторую, десятую попытку сделаешь; в моем случае второй попытки не дадут -- ни тебе, ни мне. Ну, осталось нам минут пять. Кто родился? -- Девочка. Четыре кило и ростом пятьдесят пять сантиметров. Ох и крикливая! Смеется уже. -- Девчонка -- тоже человек. Как назвали? Или еще рано? -- Все, окрестили уже. Анна. Такое имя дали мы ей. -- Анна. Во Франции королева раньше была, вся из себя красавица, тоже Анной звали. Помнишь про подвески историю? -- Н-нет, я газет не читаю. Наша тоже будет красавицей, в маму. -- С меня подарок. Это вне гонорара. Сумма -- пять тысяч. Не возражай, а то уволю. Скажешь Кацу, и не вздумай отказаться -- проверю. Купи ей -- что сам решишь. Двигай, время. Малоун ушел, а Гек спустился в карцер. Леденцы прижились без проблем, и на следующий день Гек пожалел уже, что поосторожничал и не смолотил весь пакет. Марафон продолжался: заканчивались очередные пятнадцать суток, и Компона тут же добавлял следующие. Второе свидание с адвокатом прошло через два дня после того, как Геку исполнился двадцать один год. Гек сверил дату у Малоуна и порадовался, что не сбился со счета. Гек крепко исхудал за эти месяцы, но все еще весил около семидесяти килограммов -- энергосберегающие тренировки предохраняли мышцы от дряблости, но поглощали калории меньше, чем при обыкновенном темпе жизни. На этот раз к леденцу добавилось яблоко, такое сочное и жесткое, что у Гека десны засаднило. На этом все радостные события были исчерпаны. Умер Кац. Вместе с ним пропали доверенные ему деньги -- около ста тысяч талеров, но не в них была главная досада Гека. Старик -- таких теперь не делают -- несмотря на повадки средневекового менялы, знал и умел, и при этом мог. Малоун вроде был таким же, но от двоих и пользы получалось вдвое больше. Денег оставалось в сейфах еще четыреста пять тысяч, не считая швейцарских, но до швейцарских -- так просто не добраться без Гека, а до местных -- некому, кроме Малоуна. И с Хантером дожимать дело -- тоже без Малоуна никак. Но тогда лопнет вся идея -- не подпускать его к нарушению законности. Этим, конечно, можно бы поступиться, но -- Малоун... Как он это воспримет и согласится ли на это, морально не ломаясь? Однако Малоун, молодчага, во всем уже определился. -- С-стивен (ему все еще с трудом давалось обращение по имени, на котором настоял Гек), надеюсь, вы не перемените хорошее мнение обо мне, если узнаете, что я, гм, встречался с группой Хантера, вот. Клин -- клином, знаете ли. Полгода в карцере -- они садисты, инквизиторы, эсэсовцы... -- Тише, тише. Мне, по правде говоря, из карцера-то идти особенно некуда. Но долго мне тут не продержаться, жми, дорогой. Я о тебе хорошего мнения... Гек не знал, что упрямство Компоны под стать его собственному: отбросив осторожность, хранящую его от врагов и негласной ревизии, Компона с маниакальным постоянством накидывал Геку карцер -- слой за слоем -- встык. Заканчивались пятнадцать -- начинались пятнадцать. Через семь месяцев Гека отвели в камеру к "обиженным", но уже через пять минут трое не изнуренных голодом парней стали тарабанить в дверь и выламываться из камеры -- силы у Гека все еще были. Гека снова определили в карцер, и он сидел. Однажды, еще раньше, на третьем месяце, он в невероятном прыжке с опорой на стену дотянулся до лампы дневного света и сумел ее раскокать. Ртуть собрал и запустил под дверь, так что микроскопические шарики выкатились в коридор. Началась суета, дезинфекция, угрозы. А что они могли ему сделать -- ниже карцера не спустишь... Перевели в другое помещение, потом, через срок, вернули, но лампочка уже была обыкновенная, стоваттная, и Геку стало полегче. Слухи о нем то утихали, то вновь возникали. То, что он остался безнаказанным после конфликта с "гангстерами", придавало ему ореол крутого мужика, заступника за простых сидельцев. Те, кому довелось побывать в других зонах, помимо "Пентагона", объясняли, что этот Ларей живет по "правильным понятиям", а местная шушера -- шакалье и беспредельщики. Говорили шепотом, с оглядкой, но говорили. Те, кто жил с ним в одной камере, тоже изъяснялись намеками, что, мол, с ним легче сиделось, хотя и строже, -- все было по справедливости... А теперь к тому же вокруг него складывался ореол мученика, тюремного стоика, святого. Местные вожди бессильны были пресечь эти слухи. Спасибо куму, конечно, за них трамбует урку, но лучше бы его им отдали. Не опустить -- так зарезали бы. Не зарезать -- отравили бы. На воле над ними смеются, сволочи сытые, сами бы попробовали здесь порядки хранить... Того Живот так и не оправился толком -- аттестован инвалидом и списан на волю. За взятку, конечно, а все же инвалидность не липовая, бойцом ему не бывать отныне. На исходе девятого месяца Гек, как обычно, грезил-полуспал с открытыми глазами. Уши привычно процеживали коридорные звуки, наизусть знакомые: Гек по шагам отличал вертухаев, знал особенности каждого, заранее мог предугадать реакции и манеру вести дежурство. Нюх обострился чрезвычайно, теперь он понимал Варлака и Субботу, поразивших его когда-то своими способностями на этот счет. И запахи он все знал наперечет: от этого всегда лосьоном разит, а это крем сапожный, в шлюмке сегодня перловка... Этот запах взялся ниоткуда и был ему смутно, но все же знаком. Возник и исчез. Жизнь Гека в карцере была крайне скудна впечатлениями, но мозг, не меньше желудка страдающий от недостатка пищи, то есть событий, образов, информации, привык усваивать мельчайшие частички этой самой информации, проникающие в камеру из внешнего мира. Когда этого не хватало, мозг принимался за "жировые запасы" -- воспоминания об увиденном, услышанном, съе... (ой, только не это!) пережитом. Две темы были табу -- жратва и бабы. Впрочем, о сексе как-то и не думалось на таком корме. Гек принялся вспоминать запах. Это не еда, не дерьмо, не одежда, не д... дым... Дым? Нет. Не химия, не растения. Где? Это не тюремный запах, но и не природный... Гек перебирал воспоминания, и голод как бы отступал на время. Пришла ночь. Гек знал, что скорее изойдет на мыло, чем перестанет вспоминать этот запах. Нет мира, нет тюрьмы, нет вертухаев за дверями -- ничего нет важнее, чем найти и вспомнить. И он вспомнил: "Дом", ночь, много лет тому назад. Ему одиноко и больно -- Рита, единственный близкий человек, сплюнула ему прямо на сердце. Он, раскачиваясь, мается на топчане и мычит в безнадежной попытке заплакать. А из-под двери как раз и запах вполз -- дым не дым, странный такой... -- Хозяин, привет! "Допрыгался, -- обреченно и вместе с тем весело подумал Гек. -- Вот что такое глюки и как их едят". Он постепенно вывел привычное тело из оцепенения, на что ушло меньше минуты, глубоко вздохнул, чтобы кислород активнее побежал по венам, и, дрожа от любопытства, повернул голову в ту сторону, откуда ему послышался звук. В это мгновение он даже боялся, что ничего не увидит и его галлюцинация так и останется в памяти, как звуковая и кратковременная. Однако действительность оказалась богаче предположений. Между деревянным лежаком и стеной, там, где стояли снятые ботинки без шнурков (Ваны категорически советовали не злоупотреблять обувью в тюрьме -- лучше во сто крат в ущерб теплу сохранять кровообращение, от ревматизма и распухающих вен), расположилась странная двоица -- существа из комиксов и горячечных кошмаров. На самом верху левого ботинка сидела и скалилась маленькая, размером со скворца, птичка. А может, и не птичка, поскольку на ее вороненом тельце с крапчатыми рудиментарными крыльями и светлыми "штанами" сидела непропорционально большая (но все равно миниатюрная) голова собаки, с длинными вислыми ушами и лошадиными зубами. В зубах дымилась темная палочка, вроде сигары. Рядом с ней на мысу другого ботинка стоял и почесывался малюсенький человечек, сантиметров двенадцати ростом. Был он неимоверно пузат и почти гол, если не считать набедренной повязки, состоящей из пояса и тряпки, пропущенной между ног и закрепленной спереди и сзади на поясе. Длинные волосы его были собраны в пучок на затылке, руки уперты в бока. Но если живот его был хоть и велик, но не инороден, то вот рот этого человечка был для его пропорций невероятно велик -- от уха и до уха, почти под стать соседке. Гек молча смотрел на все это великолепие и боялся дохнуть: либо они исчезнут сейчас, либо он проснется. -- Ну дает! Ты что, оглох? Хозяин, а хозяин, ау! -- Человечек молчал, а разевала пасть и радостно пищала... ну... пусть птицебака, раз она помесь птицы с собакой... -- Тебя как звать, ласточка? -- Голос Гека, шедший словно со стороны, звучал так хрипло и неверно, что им одним можно было испугать любое привидение. Гек, задавая вопрос, испытывал неловкость от того, что поддался абсурду ситуации, вместо того чтобы преодолеть его. -- То есть как -- "как"? Как всегда звали. Ты теперь какой-то странный стал. Мы с Пырем знаешь сколько тебя искали? -- Откуда мне знать, коли я вас впервые вижу? -- Ой, Пырь, он опять бредит, как тогда. Ты лучше скажи -- зачем от нас сбежал и как это тебе удалось? От нас удрать нельзя. -- Ниоткуда я не бегал. Значит, тебя зовут Пырь. А тебя, глюк-птичка? -- Нет, нет, нет-нет-нет! Хозяин, смилуйся! Пусть у меня прежнее имя будет, как у Пыря! И Пырь тебя просит. Кланяйся, Пырь, в ноги хозяину кланяйся! Хозяин, отмени! Ой-ой-ой! -- Птицебака забегала по краю ботинка, топорща перья и елозя по зубастой пасти своей окурком сигары. Толстячок с акульим ртом упал на четвереньки и стал кланяться. -- Цыц! Тогда говори свое имя и не выдрыгивайся! Существо замерло, приосанилось, растопырило оба крыла и звонко прокричало: -- Вакитока меня зовут. Ва-ки-то-ка! Ура! -- Договорились. Вакитока. А почему -- ура? -- А потому, что мы тебя нашли! Потеряли, потом по следу шли, потом нашли... а ты убежал. А нам без тебя плохо было. -- Вакитока замерла на секунду, умильно скалясь на Гека, а потом опять забегала, перепрыгивая с ботинка на ботинок. Пырь перестал кланяться и уселся на пятки, словно маленький будда, уложив на колени живот. Пасть его, и без того неимоверно широкая, разъехалась буквально до ушей, и даже два ряда острых и длинных зубов не смогли изменить его добродушное и безобидное выражение лица. Геку почему-то показалось, что он беззвучно смеется. -- Пырь, а ты что молчишь? -- Да не молчит он. Такой -- малахольный. Мне слышно, а тебе нет. Хозяин, всегда же так было. Такой ты у нас странный стал. Но все равно -- хороший. Ух, какой славный! Да! У Гека тепло разливалось в груди -- так ему стало весело и легко. -- Слышь, Вакитока, а ты меня не спутала с кем-нибудь? "Раньше", "как всегда" -- бьюсь об заклад, ни разу с вами не сталкивался. -- Заклад! Ура! Спорим! Смотри, смотри, хозяин! Ты тогда нашелся, нас позвал, а как мы пришли -- ты ножом, ножом! Ух, ха-ха-ха! Ага, проспорил! Мы ничего не перепутаем -- Пырь ох как кровь чует, ни за что не спутает. Гек не понял ничего, но заулыбался: -- И ничего я не проспорил. А во-вторых -- мы не оговорили заклад. Мне и ставить нечего. Да и вам, похоже... -- Есть чего! Ты проигрываешь -- сказку нам рассказываешь, да, длинную сказку. Мы проигрываем -- пляшем и поем! -- Ну и кто поет из вас и кто пляшет? -- Я! Пляшу, пою, танцую! А Пырь играет. Пырь, сыграй! Хозяин велел!.. Ладно! Попрошу. Он добрый!.. Хозяин! Ты -- это, того-этого. Покорми нас, а? Только не гневайся! Голодно нам, а? -- Рад бы -- нечем. А что вы едите? -- Ему бы хоть глоточек, хозяин. А? -- Пырь облизнулся от уха до уха, и Гек понял отчего-то, что речь идет о его крови. -- Эй, эй! Кровососы! У меня у самого с полстакана осталось. Что, без этого никак? -- Оба замерли, виновато понурив головы, Вакитока съежилась, а Пырь закрыл руками оба глаза. Гек вздохнул, осмотрел кисти рук. Ногтем сковырнул струпик с костяшки левой руки -- выступила кровь. -- Ну, кто первый, кушать подано. -- Он перевалился поудобнее и осторожно протянул руку в сторону Пыря и Вакитоки: вот-вот рассеются, как утренний туман, и он останется один... Однако никто не рассеялся. Пырь торопливо подбежал к руке, уперся двумя руками в края костяшки-бугорка, а пастью приник к ранке, на которой уже набухла капля крови. Гек зажмурился и ощутил нечто вроде слабой щекотки. Ощущение исчезло, и он вновь приоткрыл глаза. Пырь уже сидел на месте и весь светился восторгом, а рот его напоминал полуоткрытый кошелек. В ранке набухла следующая капля. -- Вакитока, твоя очередь. -- Ура! Нет, нет и нет! Я с Пыря питаюсь, он мой кормилец. Ух, вкусно! Добрый! Пырь! Хозяин велит: играй! Откуда ни возьмись -- в руках у Пыря оказался некий предмет, похожий на десяток трубочек разной длины, склеенных в одну плоскость с тремя прямоугольными сторонами и одной скошенной. Пырь сунул в пасть торцы этих трубочек, прямоугольной стороной к себе, и задудел какую-то веселую, смутно знакомую мелодию. Вакитока растопырилась, запрыгала, безобразно вскидывая нелепые голенастые ноги, и заухала, закаркала, выкрикивая нечленораздельно какие-то фразы. -- Ну как? Здорово? Ух, здорово! Сейчас мы еще!.. -- Стоп. -- Гек вдруг почувствовал слабость и сонливость. -- Вакитока, ты классно танцуешь, но мне кажется -- все время Пыря затираешь. Ты отдохни и молча посиди, а Пырь пусть сыграет что поспокойнее. Лады? Устал я сегодня. Даже удивляться устал. -- Да, да. Да! Ах, хозяин! Пырь! Сыграй для хозяина его любимую! Хозяин... А можно... Мы... того-этого, потом с Пырем к тебе поближе? Не побьешь? -- Валяйте. -- Гек вытянулся на топчане, потянулся как следует, сделал пару глубоких вдохов-выдохов и приготовился слушать "свою любимую", о которой он и представления не имел. Сердце чуть не выскочило из груди у Гека, когда в воздухе поплыли первые звуки: это была та самая, волшебная, слышанная лишь однажды мелодия из музыкального автомата в обшарпанной харчевне "Три мушкетера". "Откуда?" -- хотелось крикнуть ему, но не до вопросов было: на солнечном косогоре у излучины реки стоит замок, с башенками, флюгерами, бойницами и плющом, укутавшим серые стены. Красные черепицы крыш на фоне синего неба. На лужайке медленно и грациозно выступают кавалеры и не менее грациозно приседают в поклонах юные девы. Их "крестьянские" одежды великолепны, их украшения переливаются всем своим драгоценным тысячецветием. Счастливы и безмятежны взоры танцующих под звуки печального волшебства, и вечны они все... Сквозь грезы Гек смутно почувствовал, как к груди его, поближе к сердцу, прижались два маленьких теплых комочка, вспомнил телом и догадался краешком разума -- от кого он так яростно отбивался ножом в подземном хранилище Ванов, но уже не было сил и желания сказать об этом... Эли Муртез, начальник аналитического отдела Департамента контрразведки, закадычный приятель и лояльный подчиненный Дэна Доффера, с благодарностью принял приглашение своего шефа -- закатиться в уик-энд на зимнюю рыбалку, на залив Колдбей. Человек восточных кровей, он не любил суровых зим со льдами и сугробами, вечно у него мерзли уши, нос, руки и ноги, вечно он гундосил из-за насморка, каждую зиму -- хоть неделю, а бюллетенил. Но сегодня он был почти счастлив: шеф хочет посоветоваться вдали от возможных ушей -- значит, доверяет, это хорошо, а главное -- кошмар ремонта кухни и детской целиком и полностью падает на хрупкие плечи обожаемой супруги Кэрол. Как ни увиливал Эли, наконец напористая подруга приперла его к стене, и он заказал ремонт, и оба выходных должен был присматривать за рабочими и спорить с мастером. Дэн -- крутяга-парень: позвонил, нарвался на жену, убедил, что командировка короткая и совсем-совсем не опасная, он будет рядом и ручается за все. Эли знал, о чем пойдет речь, точнее о ком: об "Узнике" -- так они закодировали непонятного сидельца Бабилонской тюрьмы "Пентагон". Тот три недели провалялся без памяти в тюремной больнице, куда попал с острейшим приступом менингита из тюремного карцера. Этот презерватив -- Компона, ублюдочный начальник оперчасти "Пентагона", -- сумел продержать упрямого мужика девять месяцев в карцере без перерыва! А тот сумел продержаться и не захныкать, да еще и выжить. Здоровый, говорят, лом, в больницу попал, имея пятьдесят семь килограммов веса при росте метр восемьдесят три. Дэн не препятствовал: он имел некие сведения, что мужик -- суперагент британской разведки с необычной легендой, ему хотелось посмотреть на пределы его выносливости. В то же время он поставил на уши все возможные службы, а когда не хватило полномочий -- вытряхнул из старика Игнацио дополнительные (когда речь о деле -- тот не жмется). Девять месяцев вся исполинская сеть Службы напряженно вслушивалась: где зазвенит сигнальный колокольчик, когда англичане начнут вынюхивать подходы к судьбе своего человека... Не дождались. Множество было сигналов: доносы, контрабанда золотишком, растлительный дом для любителей групповой клубнички (из МИДа в основном), гангстерские подходцы к таможне, аргентинские убогие коллеги-шпионы, но главная приманка не сработала. В чем дело -- надо обсудить. Где ошибка -- в методах или умозаключениях? Что делать дальше? ...Все три недели, что Ларей находился в бессознательном состоянии, возле него постоянно находились сотрудники Департамента, под видом санитарок и медбратьев. Но кроме отдельных выкриков "пить", "лампу уберите", информации из него не поступило. Выкрики были на бабилосе, на вопросы он не реагировал. Эли Муртез лично приезжал осмотреть его, тщательно сфотографировал в цвете все татуированные участки тела Стивена Ларея. Позже они вдвоем навестили эксперта из Внутренних дел, патриарха уголовного сыска и умницу, каких поискать. -- После войны было много бардака. Погибли почти все архивы Картагена -- бомбежка, пожары... Разоблачили, гм, как вы помните, "во внутренних делах" заговорщиков и пособников англичан -- тоже в кадрах вакуум случился. Так что стереть следы из наших картотек трудно, однако -- не невозможно. Теперь о внедрении. Я слабо понимаю в шпионажах, но в своем деле кое-что кумекаю. Если ваш Ларей -- английский шпион, то не засланный, а перевербованный. Старый сыскарь ткнул пальцем в стопку цветных фотографий: -- На всем белом свете нет такого "кольщика", который сумел бы подделать руку Вика Анархии, он же Анархист, он же Черная Суббота, земля ему пухом. Говорят, что после Леонардо да Винчи осталось десять или двенадцать его работ в разных музеях мира. После Субботы остались только фотографии и три "шкурки". Одна "шкурка" у некоего оболтуса из моих не очень удачных учеников, назовем его просто Томом, ибо это к делу не относится, не так ли, господин Доффер? (Дэн смущенно крякнул при этих словах -- старый лис в секунду разгадал про наводку Фихтера, за какие-то моральные прегрешения отлученного стариком от себя, но попрежнему преклоняющегося перед своим учителем.) Две других у вашего покорного слуги: одна у меня с сорок четвертого года, а другую мне любезно подарил... не помню имени, сюзеренский офицер в позапрошлом году. Там скончался от цирроза один прославленный в своих кругах негодяй, с пятиконечной звездой во лбу -- работой Анархиста-Субботы. На ваших лицах я не вижу осуждения моим... привычкам, и это неудивительно, поскольку вы тоже профессионалы. Но на всякий случай поясню: на пересуды и неодобрения мне ровным счетом начхать. Если все это вас устраивает -- продолжим, а нет... И Доффер, и Муртез отлично знали о "хобби" старика и не осуждали его ничуть -- за что осуждать-то? Не с живых же срезает. А если и с живых -- некоторым ох и не помешало бы, в порядке перевоспитания... -- ...Ну вот. А вы предъявляте мне сенсацию номер один... для узкого круга ценителей: жив, или пока жив носитель еще одной татуировки великого мастера, величайшего! Я не способен ошибиться в этом, как вы не перепутаете своих детей среди их одноклассников. Более того... хотя нет, насчет цветка я уже очень не уверен и промолчу, для вас это значения не имеет... Более того, посмотрите-ка сюда... -- Старик со стонами вылез из кресла, достал из книжного шкафа альбом, в которых держат семейные фотографии, вынул оттуда фотографию и, прикрывая пальцем подпись, показал ее Эли и Дэну. -- Узнаете? -- О боже милостивый! Откуда это у вас? -- На фотографии был виден кусок спины с медведем оскаленным на левой лопатке, тем самым. -- Вы его идентифицировали?! -- Нет, гляньте, это Пароход, погиб в резне пятьдесят третьего года... Но татуировка -- та же. В наших картотеках зафиксировано около сотни таких "мишек". Их носили отчаянные люди, все покойники теперь. Модификаций несколько, но самая... каноническая, что ли, та, что перед вами. Ее наносила одна и только одна категория преступников, уголовных, подчеркиваю, преступников, что бы там ни вещали сверху, это -- Большие Ваны. Специалисты говорят, что у Ванов была некая внутренняя табель о рангах, мол, чем круче, тем выше -- волк, кабан, лев, тигр, и наконец -- медведь. Все -- оскаленные. Может так, может и нет -- достоверно мало чего известно о Ванах. Двоих последних похоронили лет семь-восемь тому назад, к сожалению, у меня от них только фотографии... Да, а ведь один из них был Суббота, а другой -- Варлак, тоже, знаете ли, фрукт... Но вернемся к вашим фото. Данные звезды и бесчернильная надпись-ожерелье с подписью показывают, что делал их Суббота, находясь в полном расцвете творческих сил. Ну, а поскольку он все же был не Микеланджело по своему здоровью, смею предположить, что эта изумительнейшая по красоте композиция колота на рубеже сороковых-пятидесятых годов. Именно в середине пятидесятых годов исчез он из моего поля зрения и объявился только покойницкой фотографией, и то задним числом. Могу показать... Ах, если бы Ванами занимались мы... Доффер и Муртез вежливо отказались от созерцания покойницкого фото. Дэнни откашлялся и прервал паузу: -- Ну, давайте займемся. Я официально приглашу вас в качестве консультанта, с хорошей оплатой. Нас интересует вопрос с Кромешником. -- Ах, это... Увольте, сказками я не занимаюсь, хоть и стар -- а из ума не выжил. Увольте. -- Да, но... Мишка со звездами -- это как? Человек-то реальный: фотографии здесь, а тело в больнице. Могу свозить и показать. -- Хм... -- Олсен (так звали старика) совершенно неожиданно выругался матом и сердито плюхнулся в свое кресло на колесиках. -- Действительно. Бред, вот что я вам скажу! Две реальности, не способные разместиться в одном пространстве, однако -- размещенные. А вы случаем не мистифицируете меня с вашим пациентом? Я ведь съезжу и проверю. Сколько ему лет? -- Записано, что сорок шесть. -- Невозможно, слишком молод. -- Но сейчас зато выглядит на все сто! -- неуклюже скаламбурил Муртез. -- Не в том дело, -- не принял шутку старик. -- Для Вана он слишком молод. -- Но ведь вы помните, Ваны как раз кричали, что он молодой... -- "Молодо выглядит", -- поправил Муртез Доффера. -- Молодо выглядит, точно. Так как -- согласны консультировать нас официально? -- Ловкий вы тип, Доффер. "Официально"! Значит, и протоколы я подписывай наравне, и перед верховным отвечай вместе с вами? И все это за жалкую оплату консультанта? -- Тройную жалкую. Пенсия сохраняется при этом. Работа в основном на дому. -- Тогда согласен. И внуку поступить в военную академию -- не то чтобы помочь, -- пусть не рубят на ровном месте, по знаниям судят, а то собрались одни мохнолапые. Да, и если этот Ларей в больнице, не дай бог... Ну ладно, об этом потом... Договорились. Где контракт -- наверняка он у вас в бюваре, господин Эли Муртез! Гек должен был умереть. Такой вердикт вынесли ему тюремные врачи -- и вольные, и отбывающие наказание. Осужденный за злоупотребление морфием и за хищение оного, Ганс Томптон -- светило с международным именем -- распорядился даже прекратить инъекции дорогостоящего лекарства, когда диагноз подтвердился и анализы были изучены. Только христианские сиделка и медперсонал, назначенные откуда-то из системы францисканского ордена, извне, продолжали осуществлять искусственное питание и гигиенические процедуры. Но Ларей -- день за днем -- все не умирал, не умирал -- и вдруг, на исходе третьей недели, осмысленно повел глазами и спросил: -- Кра-кре? -- "Сестра" недоуменно захлопала глазами, а дежурный по блок-палате, моющий полы сиделец, разогнулся и в удивлении заржал: -- О, очнулся. Ну, двужильный чувак! Он спрашивает -- где он, в тюремной больнице? -- И сам ответил мужику: -- Яволь! Ты лежишь, а срок идет -- почти месяц закосил! Так держать! Нянька-сестра засуетилась, захлопотала вокруг Гека, который вновь закрыл глаза, потом побежала из палаты (звонить преподобному Дэну Дофферу, настоятелю их мужского-женского монастыря). С тех пор Гек по-настоящему выключался только на сон, но время от времени прикидывался, чтобы исподволь разобраться в обстановке. В один из таких моментов у его бесчувственного тела оказалась целая делегация из четырех человек в белых халатах и докторских шапочках: Хелмут Олсен, Дэниел Доффер, Эли Муртез и Ганс Томптон. -- Пульс слабый, неровный, давление пониженное, энцефалограммы, как ни странно, не выявили патологий -- без осложнений видимых то есть. Однако сами видите -- воспаление оболочек, помноженное на хроническое... э-э... недоедание, плюс авитаминоз... Не уверен, что функции головного мозга восстановятся в прежнем объеме. Но организм исключительно мощный, толерантный к дестабилизирующим воздействиям. Зубки все искусственные, правда, свои только корешки, остальное -- короночки. Ну, это, впрочем, объяснимо... -- И чем же это объяснимо? -- Эли Муртез не мигая вперился в переносицу Томптона. -- Образом жизни, я имел в виду, -- заюлил Ганс Томптон. -- Тюрьма, знаете ли, возраст, драки с кутежами, -- вот причина. Я только это и хотел сказать... -- А у меня сложилось... -- Потише всем! -- Доффер прервал своего подчиненного, несвоевременно затеявшего потеху. -- Говорите, Хелмут. -- Что ж... Я могу ручаться всего лишь своей репутацией, не больше, но ею я ручаюсь. Это рука того самого тюремного Микеланджело, о котором мы говорили. Только поглядите, насколько прост и в то же время изыскан рисунок, как невероятно точны сплетения узоров, состоящих из графики и оттенков. Это же полифония своего рода, а если хотите, то и фуга. От верхнего луча к нижнему прослеживается развитие темы, а на другой