Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------------------
     OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------------------








О родина, я вижу колоннады,
Ворота, гермы, статуи, ограды
     И башни  наших дедов,
Но я не вижу славы, лавров, стали,
Что наших древних предков отягчали.
     Ты стала безоружна,
Обнажены  чело твое и стан.
Какая бледность! кровь! о, сколько ран!
     Какой тебя я вижу,
Прекраснейшая  женщина! Ответа
У неба, у всего прошу я света:
     Скажите  мне, скажите,
Кто сделал так? Невыносимы муки
От злых цепей, терзающих ей руки;
     И вот без покрывала,
Простоволосая, в колени пряча
Лицо, она сидит, безмолвно плача.
     Плачь, плачь! Но побеждать
Всегда - пускай наперекор судьбе,-
Италия моя, дано тебе!

Двумя ключами  будь твои глаза -
Не перевесит никогда слеза
     Твоих потерь, позора.
Вокруг все те же слышатся слова:
Была великой ты - не такова
     Теперь. О, почему?

Была ты госпожой, теперь слуга.
Где меч, который рассекал врага?
     Где сила, доблесть, стойкость?
Где мантий, лент златых былая слава?
Чья хитрость, чьи старанья, чья держава
     Тебя лишила их?
Когда и как, ответь мне, пала ты
Во прах с неизмеримой высоты?
     И кто защитник твой?
Ужель  никто? - Я кинусь в битву сам,
Я кровь мою, я жизнь мою  отдам!
     Оружье мне, оружье!
О, если б сделать так судьба могла,
Чтоб кровь моя грудь итальянцев жгла!

Где сыновья твои? Я слышу звон
Оружья, голоса со всех сторон,
     Литавры, стук повозок.
Италия моя, твои сыны
В чужих краях сражаются. То сны
     Я вижу или явь:
Там пеший, конный, дым и блеск мечей,
Как молний блеск? Что ж трепетных очей
     Туда не обратишь?
За что сражаются, взгляни в тревоге,
Там юноши  Италии? О боги,
     Там за страну чужую
Италии клинки обнажены!
Несчастен тот, кто на полях войны
     Не за отчизну пал,
Семейного не ради очага,
Но за чужой народ, от рук врага
     Чужого; кто не скажет
В час смерти, обратясь к родному краю:
Жизнь, что ты дал, тебе я возвращаю.

Язычества блаженны времена:
Единой ратью мчались племена
     За родину на смерть;
И вы, превозносимые вовеки
Теснины фессалийские, где греки,
     Немногие числом,
Но вольные, за честь своей земли
И персов и судьбу превозмогли.
     Я думаю, что путник
Легко поймет невнятный разговор
Растений, и волны, и скал, и гор
     О том, как этот берег
Был скрыт грядою гордой мертвых тел
Тех, кто свободы Греции хотел.
     И прочь бежал тогда
За Геллеспонт Ксеркс низкий и жестокий,
Чтобы над ним смеялся внук далекий;
     На холм же, где, погибнув,
Они нашли  бессмертье, Симонид
Поднялся, озирая чудный вид.

Катились слезы тихие со щек,
Едва дышать, едва стоять он мог
     И в руки лиру взял;
Кто о самом себе забыл в бою,
Кто за отчизну отдал кровь свою,
     Тот счастье испытал;
Вы, Грецией любимы, миром чтимы,
Какой любовью были  одержимы,
     Какая страсть влекла
Вас под удары горького удела?
Иль радостным был час, когда вы смело
     Шаг сделали ужасный,
Что беззаботно улыбались вы?
Иль не могильные вас ждали рвы,
     А ложе пышных  пиршеств?
Тьма Тартара и мертвая волна
Вас ждали там; ни дети, ни жена
     Вблизи вас не стояли,
Когда вы пали на брегу суровом,
Ничьим  не провожаемые словом.

Но там и Персию  ждала награда
Ужасная. Как в середину стада
     Кидается свирепый лев,
Прокусывает горло у быка,
Другому в кровь загривок и бока
     Терзает - так средь персов
Гнев эллинов ярился и отвага.
Гляди, средь мертвых тел не сделать шага,
     И всадник пал, и конь;
Гляди, и побежденным не пробиться
Чрез павшие шатры и  колесницы;
     Всех впереди бежит
Растерзанный и бледный сам тиран;
Гляди, как кровью, хлынувшей из ран
     У варваров, облиты
Герои-эллины; но вот уж сами,
От ран слабея, падают рядами.
     Живите, о, живите,
Блаженными  вас сохранит молва,
Покуда живы  на земле слова.

Скорее возопят из глубины
Морской созвездья, с неба сметены,
     Чем минет, потускнев,
О вас воспоминание. Алтарь-
Гробница ваша; не забыв, как встарь
     Кровь проливали деды,
С детьми в молчанье матери пройдут.
О славные, я простираюсь тут,
     Целуя камни, землю;

Хвала и слава, доблестные, вам
Звучит по всей земле. Когда бы сам
     Я с вами был тогда,
Чтоб эту землю кровь моя смягчила)
Но коль судьба враждебная решила
     Иначе, за Элладу
Смежить  не дозволяя веки мне
В последний раз на гибельной войне,-
     То пусть по воле неба
Хоть слава вашего певца негромко
Звучит близ славы вашей для потомка!






        КОТОРЫЙ СООРУЖАЕТСЯ ВО ФЛОРЕНЦИИ

Хоть ныне наш народ
Обрел покой под белыми крылами,
Не сбросил он оковы
И по старинке в полусне живет.
Тому примеров много в подтвержденье:
Живем  мы ныне мелкими  страстями.
Италия родная,
Твои деянья в прошлом величавы,
А ныне обезлюдели селенья,
И некого там больше воспевать.
Так оглянись, Отчизна дорогая,
Равняйся на сынов бессмертной славы
И плачь! Себя должна ты порицать
За безразличье, что сковало нас!
Восстань и сбрось с себя постылый камень.
Пусть опалит хоть раз
Тебя былых свершений страсть и пламень!

Средь чужестранцев существует мненье:
Тосканцу равных не было и нет,
Но он поныне гость,
Где вечное обрел успокоенье.
С певцом Меонии  стал вровень он.
Не мил нам  будет свет
И вряд ли мы сумеем жить спокойно,
Пока он на чужбине
С того прискорбного дня похорон.
Флоренция, позор тебе и стыд,
Что не почтила гения достойно!
Так вспомни же  о сыне,
Которого весь мир боготворит
И воздает тебе хвалу и честь.
В том деле, коему дано начало,
Одно желанье есть,
Чтоб вся Италия единой стала.

К Италии  любовь -
Стране несчастной ныне и убогой,-
Чья закатилась слава,
Зажжет  сочувствие в сердцах, и вновь
Мы  одолеем долгое ненастье,
Коль меру будем знать в оценке строгой.
Так проявите жалость!
Утрите слезы ей, сыны, с ланит
И окажите  доброе участье.
Я поддержу  вас песней и стихами.
Нужна  ли вам советов чьих-то малость?
Вы  одолеете любой гранит,
За дело взявшись дружными  руками.
Ужель  забыли вы азы искусства?
Когда вам мастерства недоставало,
Чтоб пламенели чувства,
А сердце бы искрилось, как кресало?

Ваш  долг - такое изваять творенье,
Чтоб навсегда с души снять тяжкий груз.
Но кто б вас мог сподвигнуть
На труд великий, вызвав вдохновенье?
Чье имя может  души возвышать?
Спросите-ка у муз,
Чей голос сладостней всех голосов
И столь божественно его звучанье?
Коль сможете величье передать,
Италия воздаст вам по заслугам.
Когда же будет монумент готов,
Воздвигнутый потомкам в назиданье,
Тогда и примиримся мы друг с другом.
Среди искусств различных и ваянье
Приносит радость и успокоенье людям,
И прежние  страданья
Мы, итальянцы, наконец забудем.

И я горю желаньем
Восславить скорбную Отчизну-мать,
Канцону посвящая
Делам достойным вашим и стараньям.
Как в мрамор жизнь вдыхает ваш резец,
Так стих мой будет память воскрешать
О славном гражданине.
Ему возносится от нас хвала-
Он языка тосканского творец.
Италия, я знаю, как ты страждешь
От бед, терзающих тебя поныне.
Плохая в мире о тебе молва.
Что значит мрамор прошлого, коль жаждешь

Сейчас вернуть себе былую славу!
Но если Данте суждено забвенье,
Нам  всем страдать по праву
И никогда не знать освобожденья.

Не за себя, ты за Отчизну рад,
Хотя она несчастна. Но, быть может,
Ее пример взбодрит
Потомство спящее, чей сонный взгляд
Не видит предков славные деянья
И прошлое его уж не тревожит.

Италия немало пострадала,
Когда, покинув мир,
Ты в рай вошел в знак высшего признанья.
Унижена великая страна,
Что раньше тон державный задавала.
В ней всяк живущий сир,
Платя за унижение сполна.
А ныне, не поверишь, боль сильней,
Когда страною правят иностранцы
И страждут вместе с ней
Живущие  в неволе итальянцы.

О, ты блажен стократ,
Не видя наших бедствий и позора,
Как итальянских жен
Сжимал  в объятьях вражеский солдат;
Как разграблялись наши города
И  огнь сжирал святыни без разбора,
А лучшие творенья
Италии божественных творцов
За Альпы вывозились навсегда.
Враги добро бесценное возами
Везли в свои далекие владенья.
О если б слышал ты брань наглецов,
Свободу насаждающих  штыками!
Под звон кандальный или свист бича
Ужели  гневом мы не возгорим
При виде палача
И  оскверненье алтарей простим?

За что даны такие испытанья?
Зачем злой рок нас породил на свет,
Когда не в радость жизнь?
Отчизну ждут безмерные страданья.
Она наложница  в руках врагов -
Иной ей доли нет.
Ее пилой терзают, рвут на части.
Но облегчить ей боль
Нам  не хватает сил и нужных слов.
Сражались мы  не за тебя, родная,
И подвергали нашу жизнь напасти.
Никчемна наша  роль!
Живем, свою  судьбину проклиная.
Не за тебя мы проливали кровь,
И до сих пор саднит на сердце рана.
Италия же вновь
Должна терпеть глумливого тирана.

О, Данте, ты спокоен.
Знать, годы твой смягчили гневный нрав.
А итальянцы гибли,
Хоть каждый был иной судьбы достоин.
В степях, лесах дремучих на чужбине
Они сражались, смертью смерть поправ,
Где им враждебны были небо, звери, люди.
Полураздетые, без провианта
Все сгинули в заснеженной пустыне,
И вечным ложем служит лед их праху.
Предсмертные слова их: "Не забудем,
Что итальянцы мы - потомки Данте.
Мы  не задумываясь шли на плаху.
Юнцы  безусые в расцвете сил
Стяжали  не Италии свободу.
Злодей ее пленил,
Пославший нас на смерть себе в угоду".

Их стоны воем ветра заглушались,
В лесу гасилось эхо средь ветвей.
Закончился их путь,
А в поле хладные тела остались
В безмолвном царстве снежного Борея
Для пиршества зверей.
Теперь там все равны на поле битвы:
И трусы жалкие, и храбрецы.
Но память светлую о них лелея,
Мы  говорим им: "Дорогие братья,
Вас поминаем мы в часы молитвы.
Несчастные бойцы,
Попавшие  в ледовые объятья,
Скорбь велика для всей нашей Отчизны.
Вы пали, не склонивши головы.
Для нас нет горше тризны -
В краю родном несчастны мы, как вы".

На вас мы не в обиде.
Но мы  клянем своих поработителей,
Пославших  вас на гибель.
И ныне перед нами в жалком виде
Италия в печали безутешной
И гонит прочь незваных утешителей.
Когда бы состраданье
Вдруг пробудилось к нашим общим бедам,
Мы  б вырвались на свет из тьмы кромешной.
Скажи, певца божественного тень,
Как долго будет длиться наказанье,
Ужели  и тебе исход неведом?
Скажи, настанет ли желанный день,
Когда зазеленеет мирт листвою,
Чтоб всем нам к новой жизни возродиться?
Все меркнет пред тобою,
Чуть вспыхнув, как вечерняя зарница.

Ужель мы  будущего лишены
И нет конца позора?
Пока я жив, к тебе обращены
Мои  стихи, больное поколенье,-
В них предков глас укора.
Земля, что топчешь ты, хранит руины
Древнейших капищ. Так взгляни хоть раз
На изваянья, свитки и картины!
Но если дух угас,
Не для тебя страна с такой судьбою.
Уйди и поищи приют скромней.
Ей лучше быть вдовою,
Чем малодушных  взращивать мужей.






        КОГДА ОН НАШЕЛ РУКОПИСЬ ЦИЦЕРОНА "О РЕСПУБЛИКЕ"

Бесстрашный итальянец, для чего
Могилы  ворошить
Забытых наших  предков? И к чему
Их заставляешь с веком говорить?
Он захирел и погружен во тьму.
Заговорили фолианты разом,
И звуки славных дней
Дошли  до нас и вызвали волненье.
Скажи, зачем ты оживил страницы
И разбудил забывчивый наш разум?
В пыли монастырей
Они закончили свой век в забвенье,
И вновь им суждено на свет родиться.
Уж не судьбой ли ты ведом был властно
И понял, что перечить ей напрасно?

Знать, сами боги так распорядились,
Чтоб наше поколенье,
Презрев деянья славные отцов,
Питало к прошлому  пренебреженье.
Но нас потряс хор страстных голосов.
Покуда небо нам благоволит
И из бессмертных кто-то,
Так вспомним ныне - или будет поздно -
Италии великие свершенья,
Как долг сыновний строго нам велит!
Чтоб пало царство гнета,
К чему нас предки призывают грозно,
Покончим  с леностью без промедленья.
Нам должно  дух геройский возродить -
Негоже Родине  трусливой слыть.

О предки славные, вы верите еще,
Что духом мы воспрянем?
Для вас, возможно, будущее зримо,
А мы  смиренно лямку жизни тянем.
Просвета нет, и боль невыносима.
Грядущее я вижу, как в бреду,-
Надежды  никакой.
Герои прошлого, под вашей сенью
Живут  никчемные пустые люди,
Ленивые и злые на беду,
И я средь них - изгой.
Стыда не зная, предают сомненью
Величье ваше. Время всех рассудит.
Для мира мы  пока - пример глумленья,
О чем грядущие узнают поколенья.

Настойчивый искатель древних свитков,
Тебе лишь одному
Фортуна уготовила удачу
И помогла природному уму
Решить блестяще трудную задачу.
Сокрытые от взоров письмена
Выходят из забвенья,
Чтоб нам явить величье прежних дней
И Рима, и Афин.
О нравы! О былые времена!
Все меркнет при сравненье
Со славой спящих вечным сном мужей

На сером фоне нынешних годин.
Пока Италия живет в позоре,
Былого искры ветер гасит в море.
Еще твой прах священный не остыл,
Борец с судьбиной злой,
Познавший в жизни тяжкие страданья.
Тебе стал Ад милей, чем мир земной.
Что Ад, коль здесь безмерны испытанья?
Другой певец, умелыми руками
Водивший  по струнам,
Извлек волшебные из лиры звуки,
Хотя в любви сам счастья не познал.
Стих итальянский напоен слезами.
Передалась и нам
Былая скорбь, и страждем мы от муки,
С младенчества познав мечты провал.
Видать, до самой гробовой доски
Не сможем  отрешиться от тоски.

Со звездами и морем, лигуриец,
Ты смело жизнь  связал,
Столпы  Геракла за кормой оставил
И, несмотря на грозных волн оскал,
Свой парусник в опасный путь направил,
Блеснул луч солнца из морских глубин,
Хотя настала ночь.
В пучине нарождался новый день,
А ты средь волн, исполненный надежды,
Был  над стихией грозной властелин,
Сумевший  превозмочь
Невзгоды. А вдали густая сень
Неведомых  земель. Мир прост, как
                              прежде,-
Он не расширился  и даже сжался,
Каким  всегда ребенку представлялся.

О чудные виденья дальних стран,
Навеянные  сном!
Авроры ложе, где оно средь ночи?
Где звезды отдыхают ясным днем,
Когда светило ослепляет очи
И льет на землю свой волшебный свет?
Мы  все прозрели разом.
Мир  на клочке бумаги уместился:
Разгаданы последние загадки,
Все стало явным - тайны больше нет.
Вознагражден наш  разум:
Он к необъятному всегда стремился,
И ты открытьем подтвердил догадки.
Оставили нас детские мечтанья,
Но, повзрослев, мы обрели страданья.

Его рожденье озарил луч солнца,
Воздав хвалу поэту -
Певцу любви и рыцарских сражений,
Чей голос сладостный звучит по свету,
И нашу  жизнь обогащает гений.
Италия надежду обрела.
О славные турниры!
О башни, кельи, дамы и наряды!
Меня  прельстили призрачные чувства,
Фантазия поэта увлекала,
Как и его кумиры.
Забыты ныне прежние обряды,
И мы  лишились радости искусства.
Так чем же славится сия юдоль?
Она лишь порождает скорбь и боль.

Возвышенный  твой ум, Торквато, небом
Нам  отдан навсегда.
Тебе достались горькие рыданья,
А страстный дух упрятан в панцирь льда.
Ты так горел огнем негодованья,
Что трепетали злобные тираны.
Их месть была жестока.
Любовь - последнее земное обольщенье -
Покинула тебя. Толпа не раз
Сердечные усугубляла раны,
Хоть жил ты  одиноко.
К нам запоздалое пришло прозренье,
Когда уж пробил твой последний час.
Но смерть была как милость, а не зло-
Венец бессмертья увенчал чело.

Но если пожелаешь к нам вернуться
Из сумрачной могилы,
Чтоб повторить жизнь бедного скитальца,
И если не изменят тебе силы,
Собою  явишь вновь пример страдальца -
Ведь наше бытие так изменилось.
Какое состраданье,
Когда всяк думает лишь о себе?
Величие считается безумством,
И равнодушие в сердца вселилось.
Имеют  здесь признанье
Лишь  мерзость сильных, и такой судьбе
Нельзя перечить - это вольнодумство.
Здесь предпочтенье цифрам - не стихам,
И в этом сможешь  убедиться сам.

Италия с тех пор не знала боле,
О гений несчастливый,
Певца, который бы с тобой сравнился,
Оставив позади свой век постылый,
Пока аллоброг гордый не явился.
Он свыше  наделен воображеньем,
А не землей бесплодной.
Без власти, без оружия пиит
(Какая смелость!) избирает сцену,
Чтоб всех тиранов вызвать на сраженье.
А слог его свободный
С подмостков жалких искренне звучит
И страстью наполняет всю арену.
Один без помощи  клеймит он леность
И нашей  праздной жизни бренность.

Ко злу питая гордое презренье,
Жизнь  прожив безупречно,
Ты избежал прихода худших дней.
О мой Витторио, поэт сердечный,
Сия страна не для души твоей.
Не прожил  бы и дня любой писатель
Средь жалких пошляков,
Где всяк печется о себе самом,
А помыслы  убоги и ничтожны.
Древнейших рукописей открыватель,
Буди же мертвецов,
Коль спят живые беспробудным сном -
Для них души порывы  невозможны.
Сей грязный век позора и стыда
Воспрянет или сгинет навсегда.






Оставив отчий дом,
Смех радостный и девичьи мечты -
Дар неба, скрасивший в твоих забавах
Пустынный  берег наш, объятый сном,
Забудешь скоро ты о здешних нравах
Средь будничных забот и суеты.
От века черствого не жди пощады
И знай, моя сестра,
Что горемык немало
В Италии несчастной. Но сынов
Расти, чтоб были крепки, как кресало,
А в душах  было б место для добра.
Пусть превзойдут отцов,
Хоть жизнь  имеет свойство
Ценить скорее подлость, чем геройство.

Да будут твои дети
Счастливей нас! Несчастных пожалей.
Судьба для многих бедами чревата,
И нет, пожалуй, никого на свете,
Пред кем она была б не виновата.
Жизнь  наша в многогранности своей
Вся подчиняется законам неба.
Сестра, свое потомство
Спаси от суеты,
Чтоб сыновья не стали бы добычей
Никчемных  грез, да и пустой мечты.
Не добродетель здесь, а вероломство
В  цене - таков обычай.
Героев мы хулим,
А как умрут, хвалу возносим им.

О женщины,  от вас
Немало ждет  Отчизна. Ваши чары
(Во вред иль благо племени мужскому)
Всесильны, как и огнь прелестных глаз.
И воину, и мудрецу седому
Дано сердечные сносить удары
И падать ниц пред вами в ослепленье.
Я требую отчет
От вас за все деянья.
Зачем вы гасите своей рукой
Душ  наших дерзновенные желанья
И прерываете мечты полет?
Ужель  не кто иной,
А вы наш  ум растлили
И гордый дух Италии сломили?

Любовь одна способна
Сподвигнуть на великие деянья
И равнодушье в людях подавить.
Она сердцами правит бесподобно
И может  бурю страсти породить-
Стодь велико ее блистанье.
Лишь  души черствые любви не внемлют.
К вам обращаюсь  я,
О девы! Сторонитесь
Всех тех, кто пред опасностью дрожит.
Лжецов и себялюбцев берегитесь,
Бесстрастных к горьким бедам бытия.
Всяк тот, в ком совесть спит,
Презрения достоин.
Пусть вдохновляет вас не трус, а воин!

О матери рабов,
Для женщины  страшней нет обвиненья,
Чем укоризна за больное племя
Тщедушных  и пугливых подлецов.
Как никогда, сейчас настало время
Взрастить для Родины иное поколенье,
Которое б достойно было предков.
Одно преданье есть
О смелости спартанцев,
Которых  девы провожали в бой.
Нет, трусов не было средь новобранцев,
И все они хранили свято честь.
Коль погибал герой,
Ему был  ложем щит
И кудри девы у его ланит.

Всесильной красотой,
Виргиния, ты всех подруг затмила,
Повсюду вызывая восхищенье.
В те годы Римом правил деспот злой
И жаждал  твоего расположенья,
Но холодность твоя его бесила.
Весеннему цветению родитель
Ударом в грудь клинка
Сам  положил конец.
И ты в Эреб сошла по доброй воле,
Сказав: "Благодарю тебя, отец!
Судьба жены  тирана столь горька,
Что смерть мила мне боле.
Из девственной могилы
Пусть Рим  черпает жизненные силы".

О дева благородная!
Светило ярко солнце в дни печали,
Когда собрались Ромула потомки
(Столь глубока была та скорбь народная),
И, стоя молча у могильной кромки,
Они, как дети малые, рыдали
И дали клятву отомстить злодею.
Тиран повержен в прах,
Народ забьи про беды-
Заря свободы занялась над ним,
А Марс  помог одерживать победы
От Юга  до земель в полярных льдах.
Воспрянул вечный Рим.
О если бы опять
Смогли бы женщины  наш дух поднять!






Избранник юный  с вдохновенным взором,
Лови свое мгновенье
И прочь гони изнеженный покой!
Мужайся  и ищи  отдохновенье
В борьбе, чтоб не казнить себя укором
За лень, что свойственна поре младой.
Так будь к победе сердцем устремлен,
Покуда силы  с возрастом согласны.
Но  знай, арена полной ждет отдачи.
Ты  будешь чемпионом наречен
За мужество, а не за миг удачи.
Отчизна ждет от нас,
Что свято предков выполним наказ.

Кто кровью меч омыл на Марафоне,
Тот любит состязанья
Атлетов обнаженных, полных страсти,
И крики гневные иль ликованье
Толпы, собравшейся на стадионе.
Лишь тот, кто в жизни одолел напасти
И кто не раз купал коней в Алфее,
Не будет равнодушным к поединку
И без раздумья устремится в бой
Под знаменем Эллады на злодея,
Мечом круша мидийцев злобных строй.
И стоны супостата
Разбудят сонные брега Евфрата.

К чему, ты скажешь, разжигать напрасно
Огонь врожденных сил,
Когда к борьбе утрачено стремленье
И дух былой в груди давно почил,
А всеми нами правят ежечасно
Лень и пустое времяпровожденье?
С тех пор как в ветхой колеснице
Свершает солнце в небе свой обход,
Ужель деянья смертных иллюзорны?
Меж  истиной и ложью есть граница,
Иль наши  чаянья и грезы вздорны?
И вот ответ Природы:
-  В уроках прошлого залог свободы.

Наступят годы - всяко может статься,-
Когда средь храмов вдруг
Появятся стада в былой столице,
А по семи холмам пройдется плуг.
Тогда уж в Риме некого бояться,
И хитрая туда придет лисица.
Дремучий лес листвой зашелестит
Среди руин забытого величья.
Грядет тяжелых  испытаний время.
Покуда небо к нам благоволит,
Стряхнем забвенья тягостное бремя!
Коль память воскресим,
Погибели час близкий отвратим.

В Отчизне нашей, юный победитель,
Царит печаль поныне.
Унижена  великая страна,
И мы  повинны все в ее кручине.
Ей нужен воин и бесстрашный  мститель,
Чтоб отплатить врагам за боль сполна -
Италия немало пострадала.
А наша жизнь, на что она годится?
Застлала пелена печали взор,
Какой земля родная не знавала,
И несмываем  на челе позор.
Но близ летейских вод
За все придется нам давать отчет.






Поверженная в прах фракийский, доблесть
Италии лежала
Громадою  руин; на тибрский брег
И на поля Гесперии зеленой
Рок варварских коней направил бег
И готские мечи из голых чащ,
К медведице замерзшей
Враждебных  пригласил, чтоб совладать
С широкостенным  Римом,-
Тогда-то Брут, покрытый кровью братьев,
Без сил, в пустынном месте, черной ночью,
Решась на смерть, богам неумолимым
И аду обвиненья
Бросал вослед бессчетным
Проклятьям, глохшим  в воздухе дремотном.

Нрав шалый! Облака пустые, долы
С бредущими тенями -
Вот твой очаг, а за тобой в погоне -
Раскаянье. Вам, мраморные боги
(Коль все ж царите вы на Флегетоне
И в высях), вам игрушка и потеха -
Род жалкий, алтарей
У коего просили вы и ложной,
Гнетущей смертных веры.

Не потому ль людская жалость небо
Гневит? Не к нечестивым ли, Юпитер,
Ты благ? Не с тем ли рвется вихрь из сферы
Воздушной и разишь
Ты быстрыми  громами,
Чтоб било в правых молнийное пламя?

Железная  нужда и всемогущий
Рок угнетают смертью
Раба больного: если об отпоре
Нападкам  их не думает, страданью
Плебей сдается. Но слабей ли хвори,
Коль нет лекарств? Не чувствует ли боли
Тот, кто лишен надежды?
До смерти эту брань ведет храбрец
С тобой, о рок злотворный,
Не уступая; и, когда тиранской
Десницей, торжествуя, ты терзаешь
Его, он встряхивает непокорной
Главой и в грудь вонзает
Мучительную  сталь,
С насмешкой  глядя в сумрачную даль.

Богам не мил тот, кто ретиво в Тартар
Стремится. Нет такой
У нежных  небожителей отваги.
А может, наши  гибельные страсти,
Трагедии, все наши передряги -
Спектакль небес, приятный и досужий?
Не в бедах и грехах,
Но в чащах, вольно, дать нам жить Природе,
Царице и богине,
Угодно было. Времена благие
Изгнав из их владений, злые нравы
Закон юдоли сей сменили ныне;
Так что ж, коль жизнь дрянную
Исчезнуть муж принудит,
Ужель Природа дрот не свой осудит?

В безвинности, в бесчувствии к урону
Животные  блаженны,
Ведет до непредвидимой черты
Спокойно старость их. Но, если череп
Разбить об твердый ствол иль с высоты
Утеса бросить тело в пустоту
Страданье их толкнет,
Злосчастной воле их не станет тайный
Закон чинить преград,
Ни мудрованье темное. Один лишь
Ты, выбранный меж  стольких жизней
                                 небом,
Род Прометея, жизни ты не рад;
И смертный  час приблизить
Наперекор судьбе
Юпитер  запрещает лишь тебе.

Из красного от нашей крови моря
Ты, белая луна,
Встаешь, тревожа мрачное безлюдье
Равнин, для мощи гибельных авзонской.
Глянь, победитель топчет братьев груди,
Холмы  трепещут, рушится с высот
Величья древний Рим,
А ты спокойна? Ты рожденье дома
Лавинии и годы
Его благие видела и славу;
И будешь лить безмолвно на вершины
Лучи, когда Италии невзгоды
И рабство принесет
Рать варваров, из края
Глухого гром шагами высекая.

Меж  тем средь голых скал или под сенью
Древесной зверь и птица,
Привычным  сном отягчены, ни смены
Вселенских судеб, ни крушений грозных
Не замечают; но, чуть солнце стены
Селян трудолюбивых подрумянит,
Та - песенкой рассветной
Долины  будит, тот - по горным кручам
Собратьев гонит слабых
И меньших. О случайность! О людской
Род суетный! Мы - мусор этой жизни.
Наш  крах ни в кровью политых ухабах,
Ни в логовах визжащих
Тревог не породил,
От мук людских не меркнет блеск светил.

К глухим владыкам Стикса и Олимпа,
Ни к низменной земле,
Ни к ночи, ни к тебе не воззову
Пред смертью, луч последний, справедливость
Потомков. Утешение ли рву
Могильному - рыданья, честь ли - речи
Презренных толп? Стремится
Век к худшему, и развращенным внукам
Доверить лишь во зло
Могли б мы честь достойных и отмщенье
Несчастных. Пусть же темной алчной птицы
Кружит  и вьется надо мной крыло;
Пусть зверь иль буря прах мой
Невесть куда закинут,
А имя пусть и память в ветре сгинут.





  ИЛИ О ДРЕВНИХ СКАЗАНИЯХ

Когда ниспосланные небом беды
Рассеет солнце и тлетворный воздух
Оздоровит эфир, а тени туч,
Развеяны, куда-то улетают -
То слабые сердца готовы верить
И в ангелов ветров, и в луч полдневный,
Что новой страстью и надеждой новой,
Проникнув в лес средь инея седого,
Волнует пробудившихся зверей.
Не возвращается ль уму людскому
Прекрасная пора, какую горе
И зимний  факел разорили
До времени? И Фебовы  лучи,
Угасшие  когда-то, не вечны ли
Несчастному? Весны благоуханья
Не вдохновят ли ледяное сердце,
Что горем в старости заражено?

Да, ты живешь, живешь, святая
Природа! Ты жива ль и наше ухо
Впивает ли твой голос материнский?
Уж  ручейки - жилище светлых нимф,
Зеркальное и тихое жилище,

Прохладу вод прорезали. И танцы
Ночи бессмертной потрясают вновь
Вершины  гор, скалы (вчера еще
Обители ветров). И пастушок
В полуденную тень на тихий берег
Реки приводит жаждою томимых
Ягнят, и остроумные стихи,
Что сельскими поются божествами,
Там слушает. Трепещущее море
Он видит и дивится, почему
Богиня с луком и колчаном
Не входит в волны теплые, от пыли
Омыть и белоснежные бока,
И руки, утомленные охотой.

Вдруг ожили цветы, и травы,
И лес в одно мгновение. Познали
Ветра и тучи и титанов светоч
Род человеческий, когда нагую
Тебя над склонами и над холмами,
Киприйское светило, путник смертной
В свои мечтах вообразил за то,
Что ты его в пути сопровождало
Пустынной  ночью. Если б нечестивый,
Несчастный горожанин, избегая
Стыда  и роковых невзгод,
Попал  в объятия ветвей колючих
В далеких и неведомых лесах,
Какой  огонь зажегся б в бледных венах,
Как  задрожали бы в листве ожившей
В мучительных  объятьях
Филида, Дафна  и Климена,
Рыдающая   над детьми с тоскою:
Их  солнце погрузило в Эридан.

Не пропасти людских страданий
Бездонные, не звук печали,
Забытой вами, Эхо одиноким
Вдруг вызванный в жилищах ваших грустных,
И не игра пустая ветра,
Но здесь жила душа несчастной нимфы,
Которую любовь и рок изгнали
Из тела нежного. Она в пещерах,
На голых скалах, в брошенных жилищах
Небесному указывала своду
Печали, слезы, пролитые нами,
Тяжелые. И  ты, в делах людских
Прослывший  знатоком,
Певец лесов кудрявых, сладкозвучный,
Идешь, поешь летящую весну
И жалуешься  высям
На сон полей под мрачными ветрами,
На старые обиды и забвенье,
И в гневной жалости бледнеет день.

Но не сродни нам род твой;
Твои разнообразные напевы
Не горем вызваны, и мрак долины
Тебя, безвинного, скрывает.
Увы, увы, когда уже затихли
В пустынных храминах Олимпа громы
Тяжелых  туч, блуждавших по горам,
И грешные и праведные души
Застыли в страхе; и когда уже
Земля, чуждаясь своего потомства,
Печальные воспитывает души;
Ты все ж прислушиваешься к заботам
Несчастным и судьбе постыдной смертных,
Природа, и в душе былую искру
Ты будишь. Если ты еще живешь
И если о печалях наших
Не знают в небесах, то на земле
Ты если и не сострадаешь нам,
То созерцаешь нас, по крайней мере.






        ИЛИ О НАЧАЛАХ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

К  вам, праотцы людского рода,
Несется песнь хвалы потомков,
Тяжелым  горем удрученных.
Виновнику движенья звезд
В  те дни любезнее вы были,
Чем  ныне мы, и солнца свет
Сиял приветливее вам.
Сносить беспомощно страданья,
Для  слез рождаться и для мук,
Могильный  мрак- предпочитать
Эфирному  сиянью дня -
Такой ли дать удел могло
Нам  сострадательное небо
И  справедливые законы?
Хотя, по древнему преданью,
Вы также впали в заблужденье,
Отдавшее людей во власть
Болезней, скорби и страданий,
Но тяжелее преступленья
Потомков ваших - ум мятежный
И  безрассудные желанья
Вооружили против нас
Олимп разгневанный и руку
Природы-матери. С тех пор
Нам  стала тягостнее жизнь,
И грудь, питающую нас,
Мы  прокляли, и гнев Эреба
Над  миром жалким разразился.

О праотец людского рода!
Ты первый видел свет дневной,
Багряное сиянье звезд
И новых  тварей на полях;
Ты первый видел, как Зефир
Летал по девственным лугам,
Как горные потоки били
О скалы и долины с шумом,
Еще  не слышанным никем,
Как на цветущих берегах,
Где было суждено позднее
Возникнуть шумным  городам,
Еще  господствовал покой,
Потом  неведомый уж людям;
Как над роскошными  холмами,
Которых  плуг еще не тронул,
Луч яркий Феба восходил
И  позлащенная луна.
Как  счастлива тогда была
Земля  в неведении зла
И  участи своей плачевной!
О, сколько, праотец несчастный,
Твоим  сынам дано судьбою
Скорбей  и горьких испытаний!
Вот новым  гневом увлеченный
Брат кровью брата осквернил
С  тех пор бесплодные поля,
И  в первый раз под сводом неба
Свои смерть крылья распростерла.
Братоубийца, обреченный
Скитаться в страхе по земле,
Чтоб одиночества избегнуть
И гнева бурь и непогод,
Таящихся в лесах дремучих,
Впервые город воздвигает,
Жилище мрачное  забот.
Так смертных сблизили друг с другом,
Соединив под общим кровом,
Укоры совести и страх.
С тех пор рукою нечестивца
Соха покинута была,
И труд тяжелый земледельца
Презренным стал в глазах людей,
И в их жилищах грешных праздность
И тунеядство поселились;
В телах расслабленных исчезла
Природой данная им сила,
А души леность усыпила
И мрачное оцепененье,
И высшее несчастье - рабство
Обрушилось на род людской.
Ты, спасший род свой криводушный
От гнева страшного небес
И волн морских, на высях гор
Шумевших грозно среди туч,
Кому сквозь черный ночи мрак
Явился белый голубь с веткой -
Надежды возрожденной знаком,
Кому опять блеснуло ярко
На западе благое солнце
Из туч, его скрывавших долго,
Разрисовав свод мрачный неба
Цветами чудными Ириды.
Так обновленный род людской
На землю снова возвратился,
А  с ним вернулись преступленья
И  страсти прежние, которым
Сопутствуют все те же муки.
Забыт гнев мстительного моря,
И святотатственные руки
Плодят несчастия и слезы
На обновленных берегах
Под обновленным  небосклоном.

Теперь к тебе стремлюсь я мыслью,
К тебе, отец благочестивых,
Муж  праведный, могучий духом,
И к поколенью твоему.
Поведаю, как в час полдневный,
Когда сидел ты у шатра,
Вблизи дубравы, где паслись
Твои стада в тени дерев,
Под видом  путников явились
Три мужа -  жители небес,
Блаженством  дух твой преисполнив.
Поведаю, как сильно сердце
Твое, Ревекки мудрой сын,
Любовь слепая поразила
К прекрасной дочери Давана,
Когда под вечер, близ колодца,
В долине радостной Харрана
Средь пастухов ее ты встретил.
Непобедимая  любовь!
Она заставила тебя
Изгнанье долгое сносить,
И муки тяжкие,  и рабство.

Была пора (теперь толпа
Не верит песне ионийской
И вымыслам  легенд туманных),
Когда несчастная земля
Была любезна нашим предкам,
Век золотой переживавшим,
Не потому, что реки, медом
Текущие, стремились с гор,
И тигры с овцами дружились,
И пастухи волков водили
К источнику, играя с ними,-
Но потому, что род людской,
Свободный  от печалей тяжких,
Не знал своей судьбы и бед.
Легенд прекрасных покрывало
Законы тайные природы
Своим туманом осеняло,
И люди  счастьем наслаждались,
И достигал корабль их мирно,
При свете радостной надежды,
Последней пристани своей.

Еще  живет такое племя
Среди лесов калифорнийских:
Там  люди счастливы еще.
Их сердца не грызет забота,
Болезнь не изнуряет тела,
Леса снабжают пищей их,
Ущелья  скал жилищем служат,
Питьем - источники долин,
А смерть является нежданно.
О необъятные пространства
Природы  мудрой! Беззащитны
Вы против нашего вторженья:
Повсюду  проникаем мы.
В моря, в пещеры и в леса,
Внося насилие в те земли,
Где люди мирные живут.
Мы  научаем их страданьям,
Которые  им чужды были,
И незнакомым им  страстям,
Навеки изгоняя счастье.






Ночь безмятежная с лучом стыдливым
Луны ущербной. Пробудилась ты,
Глядя сквозь спящий лес на горных склонах
Предвестницею дня. Твои черты
Мне  сладостны, пока я не узрела
Лик  Фатума и зло в глазах Эриний.
И  тут нахлынула такая грусть,
Что мне уже не в радость вид природы,
Когда над полем страждущим резвится
Проказник ветер, что вздымает пыль
И  вихрем завивает до небес.
В  тяжелой колеснице мчится Зевс
И  мечет громы, бурю предвещая.
В  долине впору нам найти укрытье
От туч, плывущих низко над землей.
А  мы, как стадо, наугад бежим
К  реке, чьи воды полны,
Не думая, что нас поглотят волны.

О как прекрасен ты, покров небесный!
Прекрасна и росистая земля.
Увы, не для Сафо сии красоты -
Она обделена своей судьбой.
В твоих чертогах праздничных, Природа,
Привыкла  быть она незваной гостьей,
Любовницей, в немилость угодившей.
И тщетно, думаю, очам и сердцу
Посулами  твоими обольщаться.
Улыбку ей не шлет ни ясный берег,
Ни свод небесный с пурпуром восхода.
Не для нее птиц радостное пенье,
И не ее приветствует листва.
В тени благоуханной ив плакучих,
Где берег изгибается лукой,
Ступаю робко я и ощущаю,
Как вдруг сырой песок
Стал уходить с водою из-под ног.

В чем до рожденья провинилась я,
За что ко мне неблагосклонно небо
И почему фортуна отвернулась?
Не зная жизни и пороков мерзких,
Могла ли девочкой я согрешить?
Без ласки в детстве, рано повзрослев,
Я нить в веретене бесстрастной Парки.
Уста мои слова невнятно шепчут,
Но тайные желания сокрыты.
Все в мире тайна, кроме нашей боли.
Едва родившись, издаем мы плач,
Горюя по утерянному чреву.
Потомство, обреченное на жизнь,
Питается надеждою с пеленок.
Отец Олимпа дал нам дивный образ
И вечное признанье за деянья
Иль сладостное пенье.
Но в хилом теле дремлет вдохновенье.

Умру. Плоть бренная - сырой земле,
А обнаженная душа - Аиду.
И там ошибки злой не избежит,
Как и всегда, слепой вершитель судеб.
О, ветреник и обольститель женщин,
Я безответно страсть к тебе питала.
Будь счастлив, как и всяк рожденный смертным.
Здесь, на земле, лишь я одна блаженства
Из кубка скряги Зевса не вкушала,
Когда рассталась с наважденьем детства.
Дни радости бесследно исчезают.
Их заменяют  старость и болезни,
И смерти хладной неотступна тень.
На смену сладким грезам и ошибкам
Приходит миг, и мы у входа в Тартар,
Где Персефона  ждет
И приготовленный к отплытью в вечность плот.






В душе не гаснет день, когда я, жгучим
Огнем любви охвачен в первый раз,
Шептал:  "Коль то любовь - что  ж так  я
                                 мучим!"

И, от земли не отрывая глаз,
Ту видел лишь, что первая, невольно,
Нашла  в мое ведущий сердце лаз.

Увы, любовь, как жалила ты больно!
Зачем зовется сладкой эта страсть,
Коль в ней желаньям и скорбям раздольно?

Зачем была не чистой эта сласть,
Не цельной, не сиянием, а мукой?
Как удалось тоске в нее попасть?

Душа, сколь тяжкой для тебя наукой
Сознанье это стало, коль одно
Смогло представить все утехи скукой?

И днем являлось льстить тебе оно,
И ночью, коей наше полушарье,
Казалось, было в сон погружено:

Я ж, сердце, спать ложась, готовый к каре
И вместе к дару, скорбен и устал,
При каждом  трепетал твоем ударе.

Когда ж, сражен бессильем наповал,
Я закрывал глаза - гонимый бредом
И лихорадкой, сон меня бежал.

Был нежной  тени каждый шаг мне ведом,
Средь сумрака встававшей, ибо взор
За ней сквозь веки устремлялся следом.

О, трепета сладчайшего напор,
Змеившегося в жилах! о, наплывы
Мильонов беглых мыслей и раздор

Меж  ними! Так зефир, колыша гривы
Античных чащ, к речам склоняет их,
А речи - смутны, долги, торопливы.

Но что, пока я кроток был и тих,
Ты, сердце, об отъезде говорило
Виновницы  скорбей и грез твоих?

Уже  меня не плавило горнило
Любви: огонь питавшая струя
Воздушная поникла вдруг бескрыло.

Раздавленный, прилег под утро я,
Но кони, мне сулившие разлуку,
Затопали близ отчего жилья.

Дрожа, терпя неведомую муку,
Взор тщетный направлял я на балкон
И к каждому  прислушивался звуку,

Чтоб голос, если при прощанье он
Из уст ее раздастся, был мне слышен,
Коль остального небом я лишен.

Когда казалось уху, что возвышен
Вдруг средь толпы он, бил меня озноб
И трепет сердца быть не мог утишен.

Но вот тот голос, что душа взахлеб
Впивала, удаляться стал, взгремели
Колеса, прочь умчался конский топ.

Тогда, один оставшись, на пределе
Сил, сердце сжав рукой, глаза закрыв,
Вздыхая, прикорнул я на постели.

Затем бездумно стал бродить, чуть жив,
Меж  стен: была нема моя светлица.
"Душе отныне страстный чужд порыв",-

Сказал я, горькой памяти вселиться
Дав в сердце, вместе с ней запрет вселя
Любить  другие голоса и лица.

И сердце билось, болью той боля,
Какая гложет в долгий дождь нелетний,
Уныло затопляющий  поля.

В тебе, любовь, я, двудевятилетний,
Дитя скорбей, тем меньше находил
Любви, чем казнь твоя была заметней,

Чем больше становился мне не мил
Мир дивный, и лужаек разнотравье,
И тишь зари, и пение светил.

Любовью  к красоте от жгучей к славе
Любви  я был избавлен: места той
Уж  не нашлось в душе, ее державе.

На милые  занятья взгляд пустой
Бросал я, их напрасными считая,
Их, делавших все прочее тщетой.

Конца изменам не было и края:
Любовь одна другую быстро столь
Смела! Ах, жизнь и впрямь тщета пустая!

Лишь  с сердцем, чей был склеп исхожен вдоль
И поперек, предаться разговорам
Любил  я, лишь его лелеял боль.

В себя и в пол я упирался взором,
Чтоб к девам - будь красива, будь дурна
Лицом -  не обращаться ни к которым,

Да лика без изъяна, без пятна
Не замутят в душе моей, как глади
Вод - ветерком гонимая волна.

И эта грусть по отнятой усладе,
Грусть, что на нас наваливает груз,
Былую  радость растворяя в яде,

Грусть по ушедшим дням мне жестче уз
Сжимала  грудь: не думал я о сраме,
Не ранил сердца злой его укус.

Я, небо и святые, чист пред вами:
Мне был  неведом темный интерес -
Жгло  душу целомудренное пламя.

Та страсть жива, тот пламень не исчез,
И образу меж  дум моих привольно
Тому, что дал мне радости небес

Вкусить. Мне  одного его довольно.






С макушки  обветшалой колокольни
Несется песнь отшельника дрозда.
И всюду слышен  мелодичный звук,
Слух услаждая до скончанья дня.
Весна царит вокруг.
Пропитан ею воздух и земля,
И в душах радостное оживленье.
Мычат  коровы в поле, блеют овцы,
В лазурном небе кружат птичьи стаи,
Щебечут и галдят до темноты.
Так птахи празднуют весны рожденье.
На мир глядишь угрюмо  только ты,
Хоть и сидишь высоко.
Тебе претит веселье -
Ничто твое не привлекает око,
И для тебя жизнь - горькое похмелье.

Увы, как мы похожи!
Как ты, живу затворником и я.
Веселье праздное претит мне тоже.
Сестра родная юности - любовь
Меня  томит, но все надежды тщетны.
Я чужаком  живу в родных местах.
Бегут, проходят годы,
И множатся  невзгоды.
Жизнь  клонится к закату,
И вскоре мой пробьет последний час.
Пальбою  шумной принято у нас
Встречать приход весны, как светлый
                              праздник.
Колокола звонят наперебой,
И выстрелы из ружей и хлопушек
Звучат по всей округе вразнобой.
Одетая по моде
Вся молодежь предместья
Валом валит и заполняет площадь,
Где веселится, пляшет до упаду.
Но по своей природе
Я сторонюсь гогочущей толпы,
Ее забав и шуток.
Отрадней мне побыть в уединенье,
Когда я забываюсь,
Глядя, как солнце гаснет за холмами.
На день и жизнь короче,
И я с годами юности прощаюсь
И неизбежно  приближаюсь к ночи.

О птаха одинокая, и ты
Свой вечер встретишь на закате жизни.
Послушная  судьбе,
Печалиться не станешь, коль природы
Решенье таково.
Но если суждено
Мне  жизненный ярем
Нести до самой старости,
С остывшим  сердцем и холодным  взором
Во мраке буду коротать свой век,
Вычеркивая каждый  день без жалости.
Зачем быть одиноким стариком,
Когда ты недоволен сам собою
И тяготишься собственной судьбою?
О как ты, жизнь моя, скупа на радости!






Всегда был мил мне этот холм пустынный
И изгородь, отнявшая у взгляда
Большую  часть по краю горизонта.
Но, сидя здесь и глядя вдаль, пространства
Бескрайние за ними, и молчанье
Неведомое, и покой глубокий
Я представляю  в мыслях; оттого
Почти в испуге сердце. И когда
Услышу  ветерка в деревьях шелест,
Я с этим шумом  сравниваю то
Молчанье бесконечное: и вечность,
И умершие  года времена,
И нынешнее,  звучное, живое,
Приходят мне на ум. И среди этой
Безмерности все мысли исчезают,
И сладостно тонуть мне в этом море.






Безветренная, сладостная ночь,
Среди садов, над кровлями, безмолвно
Лежит луна, из мрака вырывая
Вершины  ближних гор. Ты спишь, подруга,
И все тропинки спят, и на балконах
Лишь  изредка блеснет ночной светильник;
Ты  спишь, тебя объял отрадный сон
В притихшем  доме; не томит тебя
Невольная тревога; знать не знаешь,
Какую ты  мне рану нанесла.
Ты  спишь; а я, чтоб этим небесам,
На  вид столь благосклонным, и могучей
Природе древней, мне одну лишь муку
Пославшей,-  чтобы им  привет  послать,
Гляжу в окно. "Отказываю даже
Тебе в надежде я,- она сказала,-
Пусть лишь  от слез блестят твои глаза".
День праздничный прошел, и от забав
Теперь ты отдыхаешь, вспоминая
Во  сне о том, быть может, скольких ты
Пленила нынче, сколькими пленилась:
Не  я - хоть я на то и не надеюсь -
Тебе являюсь в мыслях. Между тем
Я вопрошаю, сколько жить осталось,
И на землю бросаюсь с криком, с дрожью.
О, как ужасны дни среди цветенья
Такого лета! Но невдалеке
С дороги песенка слышна простая
Ремесленника, поздней ночью - после
Вечернего веселья - в бедный домик
Идущего; и горечь полнит сердце
При  мысли, что на свете все проходит,
Следа не оставляя. Пролетел
И  праздник, и за  праздником  вослед -
Дни  будние, и все, что ни случится
С людьми, уносит время. Где теперь
Народов  древних голоса? Где слава
Могучих  наших предков? Где великий
Рим  и победный звон его оружья,
Что  раздавался на земле и в море?
Все  неподвижно, тихо все, весь мир
Покоится, о них забыв и думать.
В дни юности  моей, когда я ждал
Так  жадно  праздничного дня,- и  после,
Когда он угасал,- без сна, печальный,
Я  крылья опускал; и поздно ночью,
Когда с тропинки раздавалась песня
И  замирала где-то вдалеке,-
Сжималось  сердце, так же, как теперь.






О дивная луна, уж минул год,
А я так живо помню, как в тоске
Пришел  на холм тобою любоваться.
Как и теперь, зависла ты над лесом,
Укрыв его сребристым покрывалом.
Объятый  грустью, я смотрел на диво,
И слезы навернулись на глаза -
Сквозь них твой лик я видел как в тумане.
Луна-подруга, жизнь моя скверна,
Ничто в  ней к  лучшему  не изменилось.
Но мне  отрадно вспоминать былое
И  прошлым  бедам скорбный  счет вести.
О юности куда милее память,
Когда надеждам был открытый  путь.
Он обернулся для меня печалью -
Таков мой жребий. Я не жду иного.






Настало утро. Из прикрытых ставен
Сквозь сумрак темной спальни пробирались
С балкона солнца первые лучи;
В тот час, когда особенно легко
И сладостно смежает веки сон,
Приблизилась и мне в лицо взглянула
Тень той, которая любовь впервые
Внушила  мне, в слезах оставив после.
Казалась мне не мертвой, но печальной,
Как все несчастные; и, на чело
Мне руку положив, она спросила:
"Ты жив?  Скажи, хоть тень воспоминанья
О нас хранишь?" - "Откуда,- я ответил,-
Ты появилась, милая? О, сколько
Я по тебе грустил; и я не верил,
Что можешь  ты об этом догадаться,
И безутешна скорбь моя была.
Ужель  ты здесь, чтоб вновь меня покинуть?
Мне  страшно это! Что  с тобою сталось?
Такая ль ты, как прежде? Иль твоя
Душа   страдает?" - "Омрачен  забвеньем
Твой ум, его окутывает сон,-
Она сказала.- Я мертва, ты видел
Меня  в последний раз давно". Сдавила.
Боль страшная  мне сердце, как услышал
Я эту речь. Она же продолжала:
"Угасла я во цвете лет, когда
Особенно желанна жизнь  и сердце
Еще  не знает, сколь надежды тщетны.
И  слишком  мало  удрученный  смертный
Прошел, чтобы стремиться к той, чья власть
Освободит его от всякой муки;
И  безутешной смерть приходит  к юным;
И участь тяжела надежды той,
Что гаснет под землею. Тщетно знать
То, что таит природа от людей,
Не искушенных  в жизни, и гораздо
Сильнее, чем их несозревший разум,
Слепая  боль".- "О  милая,- сказал я,-
Несчастная, молчи, терзает сердце
Мне  эта речь. Ты, значит, умерла,
Моя  любовь, а я, я жив, и было
Предсказано судьбой, что смертный   пот
Прекрасное чело твое омоет,
А у меня нетронутой пребудет
Вот эта оболочка? Сколько раз
Я думал, что тебя нет больше в мире
И что тебя не встречу никогда,
Но был не в силах этому поверить.
Что смертью именуется? Сегодня
На опыте узнать бы мог я это
И беззащитное чело избавить
От беспощадной ненависти рока.
Я молод, но, как старость, увядает
И гибнет эта юность. Жизни цвет
Похож  на старость, что страшит меня
И все же далека еще. В слезах,-
Сказал я,- родились мы оба, счастье
Не улыбнулось нам, и небеса
Страданьем  нашим   насладились  жадно;
Но коль слезой ресницы увлажнялись,
И бледность покрывала мне лицо
Из-за ухода твоего, и муку
Терплю досель, скажи мне, ты любви
Иль жалости к влюбленному несчастно
Хоть каплю  выпила, когда жила?
Тогда влачил печально дни и ночи,
Да и сейчас в сомнениях напрасных
Рассудок гибнет. Если раз хотя бы
Боль за меня тебе сдавила сердце,
Не утаи того, молю тебя,
Мне  будет легче примириться с мыслью,
Что будущее отнято у нас".
Она в ответ: "Несчастный, ободрись,
Скупой на жалость не была тогда я,
Да и теперь ее не прячу - я
Сама была несчастна. Не рыдай
Над этой бедной девушкой отныне".-
"Во имя всех несчастий и любви,
Терзающей  меня,- воскликнул я,-
Во имя нашей юности и тщетных
Надежд позволь, о милая моя,
Твоей руки коснуться". И она
Печально, нежно протянула руку.
Я целовал ее и от блаженства
Томительного трепетал, к груди
Я, задыхаясь, прижимал ее.
Лицо мое покрылось потом, голос
Пресекся, день померк в моих глазах.
Тогда она, так ласково взглянув
В лицо мое, сказала мне: "О милый,
Ты забываешь, что красы своей
Лишилась  я; и ты горишь любовью
Напрасно, друг несчастный, и трепещешь.
Теперь прощай! Отныне в разлученье
Пребудут наши души  и тела,
Несчастные навеки. Для меня
Ты  не живешь и больше жить  не будешь;
Рок разорвал твои былые клятвы".
Тогда, от муки застонав, в слезах
Рыданий  безутешных, ото сна
Освободился я. Но все в очах
Она стояла, и в луче неверном
Казалось мне, что видел я ее.






Стуча в мое окошко, летний дождь
Под утро сон мой легкий прерывает.
Я слышу  кур кудахтанье; они
Бьют крыльями, в курятник запертые.
Вот поселянин вышел за ворота
И смотрит, не блеснет ли солнца луч
Сквозь облака, плывущие по небу.
С постели встав, благословляю я
И свежесть утра раннего, и птичек
Проснувшихся  на ветвях щебетанье,
И поля  зеленеющего даль,
Я видел вас, я с давних пор вас знаю,
Ограды  темных, душных городов,
Где ненависть гнездится и несчастье,
Где я томлюсь и должен умереть!
Вдали от вас хоть скудное участье,
Хоть каплю состраданья нахожу
В природе я, которая когда-то -
Давно! - была ко мне еще добрей.
Да! И она от удрученных горем,
От страждущих  свой отвращает взор
И, полная презренья к мукам нашим,
Богине счастья служит, как раба!
Ни  на земле, ни в небе утесненным
Защиты  нет; их друг один - железо!

Как часто я, на береге высоком,
Над озером местечко отыскав,
Поросшее  тенистыми кустами,
Сижу  один, любуясь, как блестит
В полдневный час в водах недвижных солнце.
Вокруг меня ни шелеста, ни звука,
Не колыхнет былинки ветерок,
Не прокричит в густой траве кузнечик,
Не  шевельнет в ветвях крылами  птичка,
И над цветком не прожужжит  пчела...
Молчание  объемлет этот берег...
Забывши  мир. и самого себя,
Сижу  я долго, долго, недвижимый;
И кажется тогда мне, что уж жизни
Нет в членах успокоенных моих,
Что возвратить уж мне  нельзя движенья,
Что их покой и эта тишь - одно.

Любовь, любовь! Дал║ко отлетела
От сердца ты, где некогда жила,
Которое тобой согрето было!
Житейских  бурь холодная рука
Его коснулась раннею весною
И превратила в лед... Я помню время,
Как в душу мне впервые ты сошла...
Святые дни! им нет уже возврата!
Как юношу  тогда пленяет жизнь!
Он видит рай в печальном этом мире
И, девственных исполненный надежд,
На дело жизни  трудное спешит,
Как  бы на праздник шумный   и веселый.
Едва лишь  я успел тебя узнать,
Любовь, как жизнь моя была разбита,
И выпала  на долю мне печаль!
Но все ж  порой, когда я на рассвете
Иль  в час, как полдень кровли золотит,
Стыдливый образ девушки встречаю
Или, когда блуждаю ночью летней
По опустевшей улице, один,
Я голосок услышу поселянки,
Что распевает в комнатке своей,
Ночь, как и день, работе отдавая,-
И это сердце каменное вдруг
Забьется... но затем лишь, чтобы снова
Сейчас же  в сон обычный  погрузиться...
Так стал мой дух движений нежных чужд!
О месяц, чье отрадное сиянье
Защитой служит зайчику в кустах,
Его кружиться резво заставляя,
Так что, обманут ложными следами,
Охотник не найдет его жилища,-
О кроткий царь ночей, привет тебе!
Лучи твои враждебно проникают
В дремучий лес, в руины старых  башен
И в дикое ущелие скалы,
Где, притаясь, разбойник выжидает,
Чтоб стук колес иль хлопанье бича
Послышались вдали иль показался
Бредущий по тропинке пешеход,
К которому, оружием звуча
И ярым криком воздух оглашая,
Он бросится - и, нож в него вонзив,
В пустыне труп его нагой оставит...
Враждебно ты ночному волоките
Над улицей сияешь городской,
Когда вдоль стен он крадется и робко
Выискивает места потемней,
Дрожа  пред каждым стукнувшим окошком
И  фонаря зажженного пугаясь...
Твои лучи враждебны только злу.
Но мне, в моем уединенье, другом
Ты будешь, озаряя предо мной
Лишь даль полей да цепь холмов цветущих!
Я также проклинал тебя когда-то,
Хотя и чуждый помыслов преступных,
За то, что ты порою открывал
Присутствие мое людскому взору
И мне черты людские освещал...
Отныне же любить тебя я стану.
Увижу ли  тебя меж туч плывущим,
Иль ясно ты, эфира властелин,
Смотреть на мир, обильный скорбью,
                             будешь,-
Меня еще  не раз здесь встретишь ты,
Когда брожу  я по лугам и рощам
Или, травой высокою закрыт,
Лежу, довольный тем уже, что сила
В груди моей осталась хоть для вздохов!






В предсмертный час, покорно и безмолвно,
Лежал  Консальво. В двадцать лет он ждал
Желанной  смерти. Вечное забвенье
Давно над ним висело, и давно
Он был покинут лучшими  друзьями:
Кто тяготится жизнью на земле,
Тот даже другу в тягость! - Перед ним,
Полна любви  и жалости, стояла
Одна Эльвира, вечная мечта
Его души, волшебный и прекрасный
Цветок земли. Она одна могла
Безмолвным  взглядом дать Консальво счастье
И словом, полным ласки, озарить
Его печаль... То слово западало
Ему глубоко в душу, жило в ней,
Как лучший  сон! Эльвира это знала,
И знала власть очей своих над ним.
Но никогда не слышала признанья
Она из уст Консальво: робкий страх
В его душе унылой был сильнее
Порывов страсти. Слишком он любил,
И стал рабом, ребенком боязливым!

Но  смерть сняла с его бескровных губ
Печать молчанья. Чуя близость смерти,
Консальво взял слабеющей рукой
Эльвиры руку нежную - и тихо
Просил ее остаться... "Ты идешь,
Тебе пора идти... Прощай, Эльвира!
Мы  никогда не свидимся. Прощай.
Мои  уста тебя благословляют
За доброту и жалость, но лишь Тот,
Кто всемогущ, пошлет тебе награду,
Коль есть награда в Небе за любовь!"
Бледнея, в страхе затаив дыханье,
Она стояла... Сердце и тогда
Болезненно сжимается печалью,
Когда звучит последнее "прости"
Из уст чужого! - Возражать хотела
Ему  Эльвира, скрыть, что смерть близка,
Но  продолжал  Консальво: "Не тревожься,
Смерть для меня  желанна и легка.
Я  звал ее-и  не боюсь. Ты знаешь:
Последний  день - мой самый лучший день.
Но  больно мне, что я тебя теряю.
Ах, тяжело! На части рвется сердце
При  этой мысли: больше не видать
Твоих  очей, не слышать слов любимых!..
Эльвира, мы расстанемся навек,
Но  раньше - дай мне поцелуй прощальный,
Один, один, мой первый поцелуй!
В  предсмертной просьбе отказать жестоко.
Я  задыхаюсь; скоро навсегда
Закроет мне глаза рука чужая..."
И  он с мольбой прильнул к ее руке
Холодными,  бессильными устами.

  Задумчиво красавица стояла
И, в колебанье, устремила взор,
Блиставший ярко, чудными лучами,
В его давно потухшие глаза,
Где  трепетали слезы... Сердце сжалось:
Как  отравить его последний час?
Она  была побеждена участьем.
И  алые, желанные уста,
Его мечта, приблизились любовно
К  лицу Консальво, бледному, как воск,
И  с нежностью глубокой, бесконечной,
Она Консальво долго целовала
В дрожащие, счастливые уста.

     Что сталось с горем? Смерть, и жизнь,
                               и муки,
Исчезло все. Консальво удержал
В своих руках Эльвиры бледной руку
И положил ее на сердце, где, дрожа,
Любовь  и смерть боролись: "О, Эльвира,
Моя Эльвира, я еще живу,
Я целовал тебя, я эту руку
Держу в своей... Виденье мертвеца.
Какой-то сон, несбыточная греза!
О, скольким я обязан смерти! Ты,
Конечно, знала, знали и другие,
Что я любил тебя... Любви не скрыть!
Мое смущенье, бледность, взгляд
                            неровный -
Все выдавало тайну. Но молчал,
Молчал всю  жизнь, и  страсти затаенной
Я б не открыл... лишь смерть дала мне
                               смелость!
Теперь умру  счастливым. Мне  не жаль,
Что на земле я жил, что видел солнце.
Я не напрасно жил: я целовал
Твои уста - и жизнь благословляю!
Две есть отрады тайных на земле:
Любовь  и смерть; смерть ниспослали боги
 Мне в юности, любовь дала покой.

- Ах, если б раз ответила любовью
Ты на мою  упрямую любовь,
Я, может быть, ценил бы жизнь и юность,
И  даже старость вынести сумел:
Меня  со всем бы примирила память!
Я  говорил бы: счастлив на земле
Я  был - один, короткий день, но счастлив
Неизмеримо, полно, как никто!
Не суждено земле такого счастья...
Кто сильно любит, тот в любви лишен
Веселых дней. А из твоих объятий
Я  кинулся бы в руки палача,
На истязанья, смерть, в костер горящий,
В  стремительный, зияющий обрыв!

-  Моя  Эльвира, тот, кому с любовью
Ты улыбнешься, счастлив и велик.
Кто за тебя умрет, тот вечно счастлив!
Да, может быть блаженство на земле,
Оно не сон, не призрак недоступный.
Как думал я. Сегодня я смотрел
В твои глаза - и свой последний миг
Я радостно встречаю: нет мучений,
Нет казни той, из-за которой мог бы
Я позабыть  или проклясть былое!"

"А ты живи счастливой и прекрасной,
Моя  Эльвира. Так, как я, любить
Тебя никто не будет... Сколько раз
Консальво бедный плакал, призывая
Твою  любовь! При имени Эльвиры
Сжималось  сердце чутко, я бледнел,
Я твой порог переступал несмело;
Твой нежный  голос, светлое лицо
Меня  смущали... Перед грозной смертью
Я не дрожу, а как я трепетал
Перед тобой! Но голос мой слабеет;
Дыханья  нет. Промчалась мимо жизнь!
И этот день темнеет... Дорогая,
Прощай  навек! Тускнеет образ твой
В усталом сердце. Поздно. О, Эльвира,
Прости. Печаль, я знаю, тяжкий гнет,
Но ты вздохнешь над свежею могилой?.."

   Умолк. Прервался слабый звук речей.
Угасла жизнь. И первый счастья день
Потух в очах, с вечернею зарею.






Любовь  издалека
Внушаешь  ты, сокрыв свой дивный лик,
И я храню пока
Во сне и наяву
Твой образ, и природа
Улыбкой  озаряет мир на миг.
Знать, в непорочный век
На свет явилась ты - в век золотой,
И каждый  человек
Лишь  видит тень твою. Возможно, рок
Тебя для будущего приберег.

Угаснула надежда
С тобою повстречаться,
Покуда не пробил мой час прощальный.
Когда ж придется с жизнью мне расстаться,
Свободная от уз земных душа
Тебя узрит. О сладкие мечтанья
Туманной юности  моей печальной
О спутнице на жизненной стезе!
Такого я не знал очарованья.
Ты - плод  открывшихся   мне  откровений
И не приемлешь никаких сравнений.

О если бы средь бед,
Ниспосланных  столь щедро  нам  судьбой,
Предстала ты, подобно сновиденью,
То счастлив был бы каждый, как и я,
Плененный  красотой.
Сколь ни печальна ныне жизнь моя,
Я вновь желал бы славы и похвал,
Как в дни мятежной  юности своей,
И на земле блаженство бы познал.
Раз не сулит мне небо утешенье,
Я в красоте ищу отдохновенье.

Доносится с полей
Крестьянина-трудяги песнопенье.
Лишь  я грущу и плачу
О безвозвратности ушедших дней,
Когда знавал я крах и неудачу.
Здесь, на холме, от мира отрешенный,
Я в тишине лелею образ твой -
Ведь в наш расчетливый жестокий век
Все грезы гибнут в суете мирской.
В реальном и удушливом пространстве
Мечте храню  я свято постоянство.

Коль вечная идея
Есть ты, но без телесной оболочки
(Ее счел недостойной сам Творец),
Тебе иная доля
Средь тех, чей смертный предрешен конец.
И, вознесясь над нашим жалким миром,
В небесных сферах ты не знаешь боле
Ни горя, ни забот, живя близ Солнца,
И дышишь  среди звезд иным эфиром.
Прими  с Земли любовное посланье
Безвестного певца в знак обожанья!






Как этот сон томительный и скорбный,
Который  жизнью мы зовем, ты терпишь,
Пеполи мой? Какой  надеждой сердце
Поддерживаешь?  На какие думы,
На труд какой, благой иль скучный, тратишь
Досуг, тебе доставшийся от предков,
Мучительное, тяжкое наследье?
При всех условьях жизнь, по сути, праздность,
Поскольку этот труд, усилья эти,
Направленные не на благородный
Предмет, не достигающие цели,
Звать можно праздными. Коль сонм рабочих,
Которых  что рассвет, что вечер видят
Грунт роющими, жнущими  иль стадо
Пасущими, вы назовете праздным,
Вы правы - ведь живут, чтоб заработать
На жизнь, они, а ничего сама
Жизнь по себе не стоит. Дни влачит
И ночи кормчий в праздности, и празден
Пот  вечный мастерских, и праздно бденье
Военных  и опасности их битв;
Торговец алчный праздно существует;
Причем никто блаженства, о котором
Единственно природа смертных грезит,
Не обретает ни себе, ни прочим
В опасности, в поту, в заботах, в бденьях.
Лекарство от упорного желанья
Счастливым  быть,  заставившего смертных
С тех пор, как мир был создан, непрестанно
Вотще вздыхать, природа заменила
Обильем  нужд в  несчастной нашей жизни,
Которых  без труда или заботы
Не удовлетворить: хотя б наполнен
Тогда, уж если радостен не стал,
День для семьи людей, и жажда счастья,
Тревожная и смутная, терзает
Не Так сердца. Вот почему всех видов
Животные, в груди которых жив
Один, не менее пустой, чем наш,
Инстинкт блаженства, заняты всецело
Лишь  поддержаньем жизни: меньше нас
Печалясь и трудясь, проводят время
Они и не клянут часов неспешность.
Но мы, заботу о существованье
Отдавшие  в другие руки, терпим
Тягчайшую  нужду, другим с которой
Не справиться, а нам не рассчитаться
Без мук и скуки,- то необходимость
Истратить жизнь: жестокая, тупая
Необходимость, от нее не могут
Ни тучность нив иль стад, ни блеск сокровищ,
Ни двор великолепный иль порфира
Избавить род людской. Коль человек,
Гнушаясь высшим  светом, отвращаясь
От лет пустых, не даст опередить
Руке самоубийственной задержку
Мгновенья рокового, все лекарства
От злобных  жал неисцелимой жажды,
Вотще  влекущей к  счастью, все бессильны,
Хоть тысячу добудь он их, ища
Повсюду: не заменит ни одно
Единственного, данного природой.
Вон тот, кто туалетом и прической;
Бездельем важным; лошадей, колясок
Исследованьем тонким; посещеньем
Салонов  модных, людных  мест, бульваров;
Участьем в играх, ужинах, балах -
Все дни и ночи занят, и не сходит
Улыбка  с губ его; увы, в груди,
На дне ее, тяжелая, глухая,
Недвижная, как столп алмазный, скука
Бессмертная царит, против которой
Пыл  юности бессилен: не разрушить
Ее ни сладкой речью алых уст,
Ни нежным  взглядом пары черных глаз,
Дрожащим,   драгоценным  взглядом, самой
Достойной неба вещью на земле.

А тот, как бы решив избегнуть общей
Судьбы  печальной, жизнь проводит в смене
Широт  и стран, моря пересекает
И взгорья, объезжает шар земной,
Границ пространства достигая, людям
Открытых  средь бескрайних далей мира
Природой. Но, увы, форштевни черной
Тоской обвиты: призывает счастье
Средь всех широт, под всеми небесами
Вотще и  он - везде царит печаль.

Еще  есть те, кто, труд жестокий Марса
Избрав, часы изводит, в братской крови
Купая праздно руки; есть и те,
Кто утешает скорбных, и, вредя
Другим,  считает, что спасает тех от горя,
И, зло творя, убить стремится время.
Одни -  искусства, знанья, добродетель
Преследуют, другие притесняют
Свой иль чужой народ иль отдаленных
Стран нарушают мир патриархальный
Торговлею, войною и обманом,
На что вся жизнь их, дар судьбы, уходит.

Кротчайшее желанье и заботы
Нежнейшие  в цвет молодости вводят
Тебя, в апрель годов - вот первый неба
Дар, милый всем, но горький тем и вредный,
Кто родины лишен. Тобой владеет
И  движет страсть к стихам, к живописанью
Словами редких, слабых, беглых теней
Красы земной, плодящих в изобилье
Изысканные грезы, что природы
Великодушней и небес, и наши
Все заблужденья. И тысячекратно
Тот счастлив, кто с годами не теряет
Способности к воображенью хрупкой
И  драгоценной, даровал которой
Рок сохранить навеки юность сердца,-
Что в зрелости и в старости, как в годы
Цветущие, природу украшает
В глубинах дум и оживляет смерть
И  пустоту. Да одарит тебя
Судьбой подобной небо и да явит
Огнь, сердце ныне жгущий, и в сединах
Возлюбленным  поэзии. Меня же
Все ранних лет обманы оставляют,
Я  чувствую, и сладкие виденья
Тускнеют на глазах, хоть я любил их
И  будет вызывать воспоминанье
О них до смерти плач и сожаленья.
Когда негибким станет тело это
И  зяблым, и ни солнечных, спокойных
Полей блаженное уединенье,

Ни, по весне, напев рассветный птиц,
Ни в небесах прозрачных над холмами
И берегом безмолвная луна
Не тронут сердца мне; когда красоты
Природы  и искусства для меня
Мертвы  и немы станут, взлет же мысли
И нежность чувств - неведомы и чужды;
Тогда, еще раз клянча утешенья,
Сфер  погрубей, чтоб в них неблагодарный
Остаток жизни злой предать забвенью,
Коснусь. К суровой правде, к тайным судьбам
Вещей  земных и вечных обращусь,
Исследуя, зачем людское племя
Сотворено, зачем нуждой и мукой
Отягчено, к какой последней цели
Гонимо  роком и природой, кто
Рад нашей  боли, кто ее желает,
Каков  порядок, смысл, закон движенья
Вселенной непостижной, мудрецам
Восторг внушавшей, мне же изумленье.

Такими  размышленьями  займу я
Досуг: как знанье правды ни печально,
Есть сладость в нем. И  если мне придется
О правде рассуждать и не оценит
Мир  или не поймет моих речей,
Не огорчусь я, ибо не угаснет
Во мне влеченье сладостное к славе,
Не к суетной богине, нет, а к той,
Что счастья, рока и любви слепее.






Я думал, мукам юности
Вовек уж нет возврата,-
Горчайшая  утрата
Во цвете лет моих;
Из глуби сердца движимы,
Так сладки муки эти,
Что ничего на свете
Нет радостнее их.

Какие слезы, жалобы
Исторгла перемена!
Из ледяного плена
Душою  рвался я.
Но боль меня покинула,
И сердце опустело,
И без любви хладела
В унынье грудь моя.

Я плакал, что оставленной
Жизнь  предо мной предстала;
Над миром  покрывала
Раскинул вечный хлад.
День стал пустым; безмолвная
Ночь сумрачней и жутче,
Луна погасла в туче,
И звезды не горят.

И все же - чувство прежнее
Те слезы пробудило;
Как прежде, сердце жило
И билось в глубине;
Воображенье пряталось
За той же самой далью,
И с давешней печалью
Скрывалась боль во мне.

А вскоре не найти было
И от нее ни тени,
И больше мне на пени
Не оставалось сил;
Поник, и утешения
Я - сердцем, все забывшим,
Почти уже не жившим,-
Ни разу не просил.

Каким я был! Тот юноша,
Что с яростью и пылом
Жил  в заблужденье милом,-
Похож  ли на меня?
Мне  сердца свистом ласточка
Не трогала бессонным,
В просторе заоконном
Кружась с рассветом дня,

Ни эта осень бледная
В усадьбе опустелой,
Ни солнца луч несмелый,
Ни колокола звон;
Вотще  звезда вечерняя
Плыла  над тишью ныне,
И соловей в долине -
Стонал напрасно он.

И даже очи светлые,
И беглый взгляд украдкой,
И зов любови сладкой,
Услышанный  вдвоем,
И на моей лежавшая
Рука - нежна, прекрасна,-
Сошлись и вы напрасно
В тяжелом сне моем.

Уныло, без волнения,
Забыв, что значит нежность,
Я жил, и безмятежность
Прогнала тень с лица.
В груди моей измученной
Желанья  все истлели,
Лишив  последней цели-
Желания  конца.

Как дней преклонной старости
Остаток жалкий голый,
Так жизни  май веселый
Я проводил в те дни.
Ты, мое сердце, сказочных
Тех лет не замечало,
А их дано так мало,
Так коротки они.

Кто ж  пробуждает все-таки
Меня  от сна больного?
И  что за доблесть снова
В себе почуял я?
Порывы, заблуждения
И призрачные дали,
Для вас не навсегда ли
Закрыта грудь моя?

Свет дней моих единственный!
Так это вы воскресли -
Те чувства, что исчезли
В отрочестве моем!
Где б взором я ни странствовал -
По небу, в ближнем поле,
Во всем - источник боли,
И радость есть во всем.

Опять со мною  озеро
И лес на косогоре,
О чем-то шепчет море,
Беседует родник.
И после сна столь долгого
Я слезы лью обильно!
Кто мне велит? Как сильно
Взгляд от всего отвык!

О сердце, не надежды ли
Вновь распахнулись вежды?
Но мне лица надежды
Уж  не видать, увы!
Мне трепет и мечтания
Достались от природы,
Да были злы  невзгоды -
Дары  ее мертвы.

И все же, окончательной
Не празднуют победы
Ни горестные беды,
Ни грязный мир, ни рок.
Я погружен в несхожие
С земною явью грезы.
Глуха природа; слезы
Не лей - какой в них прок?

О бытие заботится
Одном, забыв о благе;
Пусть мы несчастны, наги -
Ей мил наш скорбный вид.
Мы  не находим жалости
Вокруг; и бег свой вечный
Вершим; и каждый встречный
Унизить нас спешит.

Талантами и доблестью
Наш  век пренебрегает;
Еще  не достигает
Достойный труд хвалы.
И вы, глаза отверстые,
Где чудный луч трепещет,
То не любовь в вас блещет -
Зря светите из мглы.

Глубокое и тайное
В вас чувство не искрится,
В груди не загорится
Вовеки дивный жар.
Живая  страсть становится
Игрушкой  интересной,
А за огонь небесный
Презренье - лучший дар.

Но прежние, я чувствую,
Мечтанья снова живы;
Узнав свои порывы,
Душа  удивлена.
Ты, сердце, снова к бодрости
Зовешь, к былому пылу;
Я знаю, чуя силу,
Что от тебя она.

Мир, красота, природа ли,
Судьба ли - благородной,
Возвышенной, свободной
Душе  несут обман.
Ты  ж, сердце, рок осилило
Биеньем одиноким -
Так назову ль жестоким
Того, кем дух мне дан!






Ты помнишь, Сильвия, еще
Твоей земной  и смертной жизни  время,
Когда сияла красота
В твоих глазах смеющихся и ясных
И ты, задумчивая, улыбаясь,
Перешагнула юности порог.

Неслись по тихим
Тропам окружным  и светелкам
Неумолкающие  песни.
В то время как за женскою работой
Сидела ты, довольна
Тем, что тебе нашептывали грезы.
Был  благовонный май: и так обычно
Ты проводила день.

И  я тогда прекрасные науки
Вдруг покидал и рукописи те,
К  которым в ранней юности моей
Привык  склоняться я и дни и ночи,
Внизу, с крыльца отеческого дома,
Прислушивался  к пенью твоему,
К  твоей руке проворной,
Порхающей  по грубой ткани.

Я любовался ясным небом,
Тропами благовонными, садами,
Соседним морем, дальними горами.
Не в силах смертный выразить язык,
Что чувствовал я сердцем,
Какие сладкие надежды,
Мечты какие, Сильвия моя!

Какой тогда являлась
Жизнь  человеческая и судьба.
Когда я вспоминал о тех надеждах,
Меня  охватывало чувство
Безудержной печали
И заставляло сожалеть о жизни.
Природа, о Природа,
Зачем ты не дала мне
Того, что обещала? Для чего
Обманываешь  ты своих детей?
Ведь прежде, чем зима скосила травы,
Ты, побежденная болезнью скрытой,
Погибла, нежная. Не увидала
Расцвета жизни своего.
И сердца твоего не усладили
Ни  сладость похвалы, ни  смоль кудрей,
Ни  речи тихие в тебя влюбленных,
Подруги в праздник
С тобой не рассуждали о любви.
Ты  рано умерла,
Надежда  сладкая моя! Лишила
Меня  судьба от первых дней моих
Веселой молодости. Как,
О, как случилось это,
Любимая  подруга детских лет,
Оплаканная мной надежда?
Так вот он, этот мир! Так вот они,
Те наслажденья, ласки, те дела,
К которым  мы стремились вместе!
Ужели  такова судьба людская?
Несчастная! Погибла ты, столкнувшись
С действительностью. И она рукою
Смерть ледяную, голую могилу
Тебе показывала издалека.






Мерцанье звезд блуждающей  Медведицы
Не думал я вновь созерцать, как прежде,
Из сада позади отцова дома
Иль из окна беседовать с созвездьем
О годах детства, шалостях невинных,
Которым  вскоре наступил конец.
О сколько образов и странных мыслей
Вы, звезды, некогда во мне будили!
Как я любил  в саду по вечерам
Сидеть на дерне, созерцая небо,
И слушать кваканье ночной лягушки.
А над оградой сада светлячок
Парил в тиши, и дуновенье ветра
Распространяло аромат аллей,
Благоуханье стройных кипарисов,
Темнеющих  у самой кромки леса.
В людской о чем-то спорила прислуга,
Управившись с делами дотемна.
А сколько сладких грез мне навевали
Просторы моря,  горы голубые!
Я издали смотрел на них, мечтая
Преодолеть их и познать однажды
Столь незнакомое мне чувство счастья,
Увидеть мир, неведомый доселе.
Как заблуждался я в своих мечтаньях!
И ныне жизнь  моя столь беспросветна,
Что я б взамен охотно принял смерть.

И даже  сердце мне не подсказало,
Что дни весны своей я осужден
Сгубить в родном унылом городишке
Среди людей невежественных, грубых.
У них ученость вызывает смех.
Меня  они открыто презирают
И избегают. Зависти в них нет,
Да и себя они не ставят ниже.
Досадно, что меня считают гордым,
Хотя я повода им не давал.
В безвестности я коротаю дни
Без жизни, без любви, без близких духом.
Среди толпы бездушной я черствею,
Утрачивая чувство состраданья,
Поскольку вижу не людей, а стадо,
К которому питаю неприязнь.
Вот и уходит безвозвратно юность.
Она дороже  славы и венца,
Дороже  жизни и дневного света.
Среди бездушия и пустоты
Тебе здесь суждено вконец поблекнуть,
О цвет единственный бесплодной жизни!

С порывом ветра слышен бой часов
На башне  городской. Я вспоминаю,
Как в детстве этот звук меня бодрил,
Когда я оставался в темной спальне,
Подолгу не смыкая глаз от страха,
И с нетерпеньем ожидал рассвета.
Но что б я здесь ни видел иль ни слышал,
Все воскрешает в памяти моей
Столь дорогие образы былого.
Воспоминаний сладость омрачает
О настоящем мысль и сожаленье,
Что прошлое ушло, а это слово
Звучит  как смертный  приговор: "Я был".
Балкон в лучах пурпурного заката,
А на стенах неброские картины:
Холмы, стада и солнца пробужденье.
Средь тысячи забав и развлечений
Я беззаботно детство проводил,
Но был в плену жестоких обольщений.
Зимой в старинной зале из окна
Любил  я наблюдать за снежной вьюгой
И шумно  радовался, ветру вторя.
Неведомы мне были тайны  жизни,
И простодушно я смотрел на мир,
Не видя, сколь жесток бывает он.
Как молодой неопытный любовник,
Наивно уповал я на взаимность.

Пора благих надежд и заблуждений,
О юность светлая, тебя мне не забыть,
О чем бы я ни говорил, ни думал,
Хотя с годами изменились мысли.
Я знаю, почести и слава - призрак;
Богатство, наслажденья - сущий вздор,
А бедность, как и наша жизнь, бесплодна.
Как ни впустую прожил я года,
Как ни безрадостно существованье,
Судьба меня немногим обделила.
Пусть мой удел - никчемность, я порой
К несбывшимся  надеждам возвращаюсь
И к сладким грезам тех далеких лет.
Что в безотрадной жизни мне осталось,
На что могу я ныне уповать?
Одна надежда в утешенье - смерть.
Я чувствую, как сердце замирает,
Как неприветлива ко мне фортуна.
Когда ж наступит час мой роковой,
Чтоб  скорой смертью  утолить  страданья,
Когда земля родная станет чуждой
И будущее ускользнет от взора,
Я и тогда вас буду вспоминать,
О дорогие образы былого.
И  только мысль, что прожил  я напрасно,
Не  даст вкусить мне сладость расставанья
И омрачит фатальный  мой конец.

Но даже  в годы юности мятежной,
В минуты возбужденья иль тоски
Не раз мне приходила мысль о смерти,
Когда, подолгу сидя у фонтана,
Мечтал я в струях хладных схоронить
Печаль свою и тщетные надежды.
Позднее подкосил меня недуг,
И жизнь  моя на волоске висела.
Как плакал я, что силы на ущербе
И что во цвете лет я обречен!
И, лежа по ночам без сна в постели,
Свидетельнице мук моих и боли,
При свете ночника слагал я песнь,
Чтоб помянуть себя за упокой.

Нельзя без вздоха вас не вспоминать,
Пленительные годы золотые,
Когда улыбки девичьи украдкой
Сражали  наповал и все окрест
Сияло радостно сплошной улыбкой!
Тогда молчали зависти уста -
Она еще  проснуться не успела.
Казалось мне (о чудо!), что юнцу
Мир протянул спасительную длань,
Прощая  заблужденья и ошибки
И празднуя мое вступленье в жизнь.
Ужели  мир, перед юнцом склоняясь,
Желал  его признать как властелина?
Но молнией мелькнули  эти дни,
И в сердце пламень юности угаснул.
Как  мне себя не  чувствовать несчастным,
Когда умчались в прошлое года?

Нерина! Здешние места родные
Ужель  не говорят мне о былом?
Да разве память не хранит твой образ?
Куда ты скрылась? Отчего же ныне
Лишь  ты одна мне душу бередишь?
Земля осиротела без тебя,
И опустело скромное оконце,
В котором я ловил твою улыбку
И отраженье звезд на темных стеклах.
О где же ты? Услышу  ль я твой голос,
Когда слова из милых уст твоих
Дарили сердцу сладкую истому
И я в лице менялся от волненья?
Те дни прошли, но не прошла любовь.
Почила ты. Теперь удел других
Бродить по тем же улочкам знакомым
И жить  средь разнотравья на холмах.
Как быстро ты угасла. Жизнь твоя
Мелькнула, словно сон. Мне не забыть
Твоей слегка танцующей походки,
Когда светилось радостью чело
И очи так доверчиво глядели.
Но дивный  светоч фатумом загублен.

Увы, Нерина! Прежняя любовь
Моим  владеет сердцем, и порою,
Идя на праздник, говорю себе:
Тебя, Нерина, там не встречу я.
Наступит месяц май, и вновь юнцы
Возлюбленным  фиалки понесут.
Но для тебя, Нерина, нет возврата
К весеннему цветенью и любви.
В погожий день на луг цветущий глядя,
Я думаю: не суждено Нерине
Вновь благовонным воздухом дышать.
И я скорблю - навечно мы расстались.
Но память о подруге грез моих
Волнует ретивое, оставаясь
Воспоминаньем горьким на душе.






        КОЧУЮЩЕГО В АЗИИ

Что делаешь на небе ты, Луна?
     Безмолвная, ответь.
Восходишь вечером, бредешь одна,
Пустыни созерцая,- и заходишь.
Ужель  ты не пресытилась опять
     Извечною тропой
Идти и вновь долины узнавать
     Все те же под собой?
     Не так ли пастуха
     Жизнь тянется, как эта?
Встает он с первым  проблеском рассвета,
     Скотину гонит, видит
     Стада, ключи и травы;
Потом, устав, во тьме смыкает вежды,
И ни на что другое нет надежды.
     Ужели  не гнетет
     Жизнь  эта - пастуха,
А жизнь твоя - тебя? Куда стремится
Путь краткий мой и твой извечный ход?
     Старик седой и слабый,
     Босой, полуодетый,
С вязанкой дров тяжелой за спиной,
Под ветром, под дождем, в полдневный зной,
     По кручам, по долинам,
По камню, по песку, через кусты,
По леденящему  покрову снега
Бежит и задыхается от бега;
Пересекает и поток и топь;
Упав, встает; спешит все больше, больше,
     Не смея отдохнуть;
В крови, изранен; наконец приходит.
     Сюда его вели
     Дорога и старанья:
Огромный, страшный  перед ним обрыв.
Он низвергается, все вмиг забыв.
Гляди, Луна невиннейшая, вот
Как смертный  человек внизу живет.

     В мученьях он родится,
В  самом рожденье - сразу смерть таится.
Боль и страданье - первое, что он
Испытывает. С самого начала
Отец и мать его хотят утешить
     В том, что родился он;
     Потом  он вырастает -
Они его лелеют; и потом
Словами и делами много лет
Приятное ему стремятся сделать,
Смысл  бытия открыв, утешив этим:
     По отношенью к детям
     Любовней долга нет.
Но для чего тогда рождать на свет
И  для чего поддерживать жизнь в том,
     Кто просит утешенья?
Коль жизнь  людей несет несчастье им,
     Зачем ее мы длим?
Светило целомудренное, вот
     Как человек живет;
     Но не из смертных ты,
И  речь моя вотще к тебе плывет.

Но, странница извечная, одна,
Задумчивая, ты, быть может, знаешь,
     Что есть земная жизнь,
Страданье наше, наши воздыханья;
И что есть смерть - что означает бледность
     Последняя в лице
И гибель всей земли, исчезновенье
Привычного, возлюбленного круга.
     Конечно, понимаешь
Ты  суть вещей и что земле несет
     Закат или восход,
Бег времени безмолвный, бесконечный.
И знаешь ты, какой своей любви
     Весна улыбку дарит;
Кто зноя ждет и для кого зима
     Что темная тюрьма.
Тебе открыты тысячи вещей,
От пастуха простого скрытых тайной.
Порой, когда гляжу я на тебя,
Как ты безмолвно светишь на равнину,
У горизонта слившуюся с небом,
     Или бредешь со стадом,
     Как я, дорогой длинной;
Когда гляжу, как небосвод обилен
     Созвездьями, и мыслю:
Зачем такое множество светилен?
И беспредельность воздуха? и глубь
И ясность неба без конца? что значит
Огромная пустыня? что я сам? -
Так рассуждаю про себя: о зданье
     Безмерном, горделивом
И о семье бесчисленной; потом
О стольких  муках, о движеньях  стольких
И на земле и в небе всяких тел -
Вращенью  их отыщется ль предел?
Откуда двинулись - туда вернулись;
     Разгадки не добиться,
Что пользы в том и где плоды. Но ты,
Ты знаешь все, бессмертная юница.
     Мне ж - смысл  один лишь ведом,
     Что сей круговорот,
Что бренное мое существованье
Других, быть может,  к благу и  победам,
Меня же - лишь  к несчастью приведет.

Ты счастливо, о дремлющее стадо,
Скрыт  от тебя твой жалкий  жребий. Как
     Завидую тебе я!
Не потому лишь, что тебе не надо
     Страдать; что все лишенья,
Страх, тяготы ты тотчас забываешь;
Но потому, что скуки отвращенья
К бегущим  дням не знаешь никогда.
     Ты на траве в тени -
     Спокойно и довольно;
     И большую  часть года,
Не зная скуки, так проводишь ты.
Я ж  на траву сажусь, укрытый тенью,
Но дух мой предается отвращенью,
     Как бы ужален шпорой:
И мечется душа моя, которой
Покоя  нет и места не найти.
А я ведь не желаю ничего,
И не было еще причин для слез.
Ты счастливо. Ответить на вопрос:
Чем  счастливо и как? - мне не дано.
Я ж  мало наслаждений знал еще,
О стадо, но не только это больно.
Когда б могло ты говорить, то я
     Спросил бы лишь одно:
     Скажи мне, почему
В благополучной праздности - довольство
     Находят все наперечет,
     А я - лишь отвращение и гнет.

Вот если б я в заоблачный полет
     На крыльях мог умчаться,
Чтоб бездна звезд мне вся была видна,
Чтоб я, как гром, бродил в горах - я был бы
Счастливее, о сладостное стадо,
Счастливей, о безгрешная Луна!
Иль, может быть, не прав, когда гляжу я
     На чью-то жизнь чужую;
Все так ли будет иль наоборот,
Родившимся  - несчастья груз сполна
     Их первый день несет.






     Вот миновала буря;
Я слышу, как ликуют птицы; снова
Выходит  курица во дворик, повторяя
     Стишок свой. И небес
Голубизна над той горой на юге
Растет; все очищается в округе,
И светлой кажется река в долине.
В сердцах опять веселье; там и тут
     Шум  слышен  снова; все
     Взялись за прежний труд.
Ремесленник с работою в руках
У двери появляется - взглянуть
     На небо; погодя
Выходит  женщина  с ведром к потоку
     Недавнего дождя.
Торговец травами - переходя
С тропинки на соседнюю - опять,
Как прежде, принимается кричать.
Вернувшегося солнца луч принес
Холмам  улыбку и усадьбам. Окна
И двери можно  в доме распахнуть:
     Я издали услышал
Звон бубенцов с дороги, скрип колес
Повозки, что опять пустилась в путь.
     В сердцах веселье вновь.
     В какое из мгновений

Бывает  жизнь  отрадней, вдохновенней?
Когда еще такая же любовь
К трудам своим людьми овладевает?
Толкает к новым? К прежним возвращает?
Когда еще их беды не тревожат?
     Дитя боязни - радость;
     Веселье тщетное -
Плод страха миновавшего, когда
     Смерть угрожала тем,
     Кому ужасна жизнь;
     Когда, безмерно мучим,
     Оборван, бледен, нем,
Перед препятствием могучим
     Людской сдавался род
На милость молниям, ветрам и тучам.

О благосклонная природа, вот
     Дары и наслажденья,
     Что ты готовишь смертным,
     Нам наслажденье нынче -
     Преодолеть мученье;
Ты щедро сеешь муки, а страданье
     Само восходит. Радость,
Из ужаса родившаяся чудом,-
Уже  большая прибыль. Род людской,
Любезный тем, для коих смерти нет!
     Ты счастлив даже лишку,
     Коль дали передышку
     Средь горя; и блажен,
Коль  смерть тебя от всех врачует бед.






Охапку трав на плечи взгромоздив,
Проходит девочка в лучах заката,
И несколько фиалок и гвоздик
     В ее руке зажато,
Чтоб завтра, в праздник, в поясе их спрятать,
     И в волосы воткнуть,
И грудь украсить, по обыкновенью.
Ступень одолевая за ступенью,
Старушка с прялкой ветхою своей
Спешит  к соседкам, что уселись кругом,
Порассказать о лучших временах,
Когда она на праздник наряжалась
     И шла плясать к подругам
Под вечер, в те прекраснейшие годы
Над старостью смеясь и над недугом.
Уже  просторы воздуха темны,
Вновь небо сине, вновь ложатся тени
     От кровель и холмов
Под бледным светом молодой луны.
     И вот уже звонят -
     И наступает праздник.
     Как будто с этим звуком
     Вновь в сердце сил излишек.
     Веселый шум и гам
     Несет гурьба мальчишек,
     Мелькая тут и там
     По площади  селенья.
Меж  тем, насвистывая, земледелец -
     В мечтах о наступленье
Дня  отдыха - за скудный  стол  садится.
Когда ж погаснут все огни вокруг
     И смолкнет всякий звук,
Услышу  я, как трудится столяр,
Он что-то пилит, молотком стучит,
Усердствует; он запер мастерскую
     И засветил фонарь,
     Чтоб кончить все к рассвету.
Вот этот день, желаннейший в седмице,-
Больших надежд  и радостных причуд;
     С собою завтра принесут
Часы тоску и грусть; и в мыслях каждый
К работе повседневной возвратится.
     Неугомонный мальчик,
     В своем цветенье юном
С днем, радости  исполненным, ты  схож.
     Блестящим, чистым сплошь,
Грядущей   жизни праздничным   кануном.
Им  наслаждайся  нынче, мой  проказник:
     Ты чудом опьянен.
Теперь - молчок; пусть (хоть и медлит он)
Тебе не  будет в тягость этот праздник.






Властительница сладостная дум,
До глубины пленившая мой ум;
     Ужасный дар небес,
     Но милый мне; подруга
     Моих унылых дней -
Все та же  мысль - я неразлучен с ней.

     Кто не сказал о тайной
     Твоей природе? Власти
     Ее кто не узнал?
Но, всякий  раз в плену у этой  страсти,
О ней вещает нам людской язык -
И ново то, к чему давно привык.

     Ты дух мой посетила,
     Когда пришел твой срок,-
     И стал он одинок!
Как  блеском молний, мыслями  другими
Лишь  миг бываешь ты освещена;
     Стоишь огромной башней
     Ты над пустынной пашней
     Моей души - одна.

     Чем стали без тебя
     Земные все дела
И вся земная жизнь в моих глазах!
     Знакомцев праздный круг-
     Лишь повод для досады.
     Мне больше не мила
Тщета надежд на тщетные услады,
Коль их сравнить с той радостью небесной,
     Что ты мне принесла!

     Как от скалистых гор
     Угрюмых  Апеннин
К улыбкам  вдалеке полей зеленых
Сейчас же странник обращает взор,
     Так быстро я от света
     Жестокого, сухого,
Как в плодоносный сад, к тебе иду,
Чтоб чувства расцветали в том саду.

Мне  кажется почти невероятным,
     Что без тебя я нес
Несчастной жизни, злого мира бремя
Столь долгое, столь тягостное время;
     И не могу понять,
     Как жил  другим желаньем,
Несвойственным  тебе, другим  дыханьем.

     С тех пор как я впервые
На опыте узнал, что значит жизнь,
Страх смерти грудь мою не сжал ни разу.
И то мне ныне кажется игрой,
Что славит неразумный мир порой,
Чего всегда трепещет и боится -

     Последняя граница;
И коль опасность вижу я, в упор
Смеющийся  в нее вперяю взор.
     Я трусов презирал
И низкие отверженные души
Всегда. Теперь же тотчас уязвляет
Мне  чувства каждый недостойный шаг
И тотчас подлости людской пример
В негодованье душу повергает.
     Надменный этот век,
Который  насыщается тщетой,
Враждебный  доблести, болтун пустой,
Который  пользы ищет, неразумный
(А что все больше бесполезна жизнь,
     Того не видит он),
Меня  он ниже, знаю. И смешон
Мне  суд людей; и всяческую чернь,
Которая в незнанье презирать
Тебя готова, я готов попрать.

И разве первенства другие чувства
     Тебе не отдают?
И разве вообще другому чувству
     Средь смертных есть приют?
Гордыня, алчность, ненависть, презренье,
И честолюбье, и стремленье к власти -
     Лишь  суетные страсти
В сравнении  с тобой. Лишь  ты  живешь
     В сердцах. Лишь ты
Властителем пришло к нам непреклонным -
Назначено от вечности законом.

Оно дарует жизни смысл  и ценность,
И человек с ним ко всему готов;
Единственное оправданье року,
Который на земле из всех плодов
     Нам лишь страданье выбрал.
Того не знают низкие сердца,
     Что лишь из-за него
Порой бывает жизнь милей конца.

Чтоб радости твои узнать, о мысль,
     Достойная цена -
Изведать человеческие муки
     И испытать сполна
Жизнь  смертную; и вновь бы  я вернулся
     Постигшим  беды все,
Точь-в-точь таким, как ныне,
Чтоб к цели вновь направиться твоей;
Хотя в песках, средь ядовитых змей,
     Лишась последних сил,
     В скитаньях по пустыне
Тебя я не достиг. Притом отвагу
Свою я не хочу причислить к благу.

О, что это за новая безмерность,
О, что это за мир, о, что за рай,
В который мощь  твоих чудесных чар
Меня  возносит, кажется! Где я
Блуждаю   под иным,  нездешним  светом,
Где исчезает суть моя земная,
     Действительность моя!
     Наверно, таковы
Бессмертных сны. Увы, ты тоже сон,
Явь озаряя блеском красоты,
     Мысль сладостная, ты -
Сон, явная мечта. Но существо
Твое - иное, чем у грез пустых,
     В нем скрыто божество,
И  потому жива ты и сильна,
И потому при встрече с явью ты
Оказываешься упорней тверди
     Земной; ты ей равна,
Ты пропадаешь лишь на ложе смерти.

     О мысль моя, конечно,
Ты оживляешь  дни мои одна,
Любовь моя, ты страхи мне несешь;
В  единый миг  простимся мы  со светом:
Я узнаю по явственным приметам,
Что ты мне в повелители дана.
Какую-нибудь сладостную ложь
Мне  ослабляло истины виденье.
     Но чем теперь ясней
     Ты снова мне видна,
     Тем больше наслажденье,
Тем  большим я безумием дышу.
     О райская краса!
Мне  кажется, когда вокруг гляжу,
Что всякий лик прекрасный - словно образ
Обманный -  подражает твоему.
     Ты - всяческой мечты
     Единственный источник,
Единственная правда красоты.

     Ужель была не ты
Моих  забот усердных  высшим  смыслом
С тех пор, как увидал тебя впервые?
     И был ли день такой,
Чтоб я не думал о тебе? И часто ль
Твой  властный образ снов моих  бежал?
     О ангела подобье,
     Прекрасная, как сон,
В людских жилищах,  сумрачных и тесных,

Иль в безграничности путей небесных,
     К чему я устремлен
Сильнее, чем к очам твоим? Чего
     Хочу в своей судьбе
Найти желанней  мысли о тебе?






Кто мил богам, тот умирает в юности.
                           Менандр


Сестер Любви и Смерти первый крик
     В один раздался миг.
Прекрасней их на нашей нет планете
И на иных, и нет нигде на свете.
     Одна дарует благо
И наслажденья, сладостные столь,
Что равных им нет в море бытия.
Другая - вмиг уничтожает боль
Великую и всяческие беды.
     Красивейшая дева,
Приятная на взгляд, но не такая,
Какой ее рисует робкий люд;
Она частенько по пятам идет
     За юною Любовью;
Над  смертной жизнью   вместе пролетая,
Они - для сердца мудрого оплот.
Ни  разу сердце  не было столь мудрым,
Столь храбро мерзость жизни не презрело,
Как  в миг, когда в него вошла Любовь;
Одна Любовь  к опасности влечет
     Ей преданное сердце;

Любовь, оно - в твоих руках всецело,
Рождаешь  ты иль пробуждаешь вновь
     В нем мужество; стремленье
К делам, а не к пустым, как прежде, снам
Приходит  к человеческим сынам.
     Когда любовным чувством
     Наш  дух еще чуть-чуть
     Волнуем и томим,
     Устало вместе с ним
Желанье  смерти наполняет грудь:
Не знаю  как, но первое великой
Любви  бывает действие таким.
     Быть может, чьи-то очи
     Пугает вид пустыни:
Быть  может,  смертный видит, что земля
Уже  для жизни не годна отныне
     Без счастия того
Единственного, нового, большого,
Которое  себе представил он;
Предчувствуя, что по такой причине
В душе  родится смерч,- покоя жаждет,
     Укрыться жаждет  в бухте
     Перед желаньем гордым,
Что с воем тьму несет со всех сторон.

     И далее, когда
Власть грозная объемлет все вокруг
И молнией забота в сердце бьет,-
     Как часто призывает
Со  страстными  мольбами, Смерть, тебя
Терзаемый мученьями влюбленный!
     Как часто, утомленный
В ночи иль поутру, хотел бы звать
Себя блаженным  он, когда бы впредь
     Не должен был вставать,
Чтоб  снова на постылый  свет смотреть.

И  часто, слыша похоронный звон
     Иль внемля песнопенью,
Летящему  с умершими к забвенью,
     Среди горячих вздохов
     Из глубины души,
Испытывал  одну лишь зависть он
К  тому, кто направляется к усопшим.
И  даже чернь презренная: крестьянин,
Которому из доблестей (что знаньем
Даются) не известна ни одна;
И  девушка, смущения полна,
Что имя смерти слышит с замираньем
И  волосы у ней шевелит страх,-
На погребальных смеет пеленах
Остановить свой непреклонный взгляд;
     И даже сталь и яд
Овладевают глубиною дум,
     И постигает ум
     Во мраке прелесть смерти.
     Так к смерти и склоняет
Закон любви. А иногда бывает:
Души  боренья до того огромны,
Что смертная их не выносит сила -
И  вот уж диким мукам уступила
     Плоть бренную, и Смерть
Свою сестру на сей раз победила.
А  то - Любовь терзает изнутри,
И  селянин, живущий в темноте,
Иль  девушка - по собственной же  воле
     Жестокою  рукой
Себя во цвете жизни убивают.
Но их несчастью лишь смеются те,
Кому даны  и старость и покой.

Пусть душам благородным,
Горячим и счастливым
     Лишь одного из вас
Судьбе послать окажется угодным,
     Людского рода други,
Властители желанные, вам слуги -
Все сущие вокруг, и только рок
С  могуществом таким  сравниться б мог.
И  ты, кого с начала дней моих
     Смиренно призываю,
Смерть дивная, которой лишь одной
Знакома жалость в мире мук земных,
Коль я тебе хоть раз воздал хвалу,
Коль я твою божественную суть
Берег  (когда старалась посягнуть
Чернь  на нее), преграды ставя злу,-
Не   медли больше, согласись склониться
     На странные мольбы
И  взор печальных этих глаз во мглу
Отныне  погрузи, времен царица.
Но  ты меня найдешь к любому сроку,
Расправив  крылья, вняв моей  мольбе,-
     Противящимся  року,
С  челом  открытым, рвущимся  к борьбе,
С  бичующей рукой, залитой кровью
     Невиннейшей  моей,
     Не сыплющим  хвалы,
Не  освящающим,  как повелось,
Одну  лишь трусость давнюю людей.
С  напрасною надеждою, которой
Своих  младенцев утешает мир,
Со  всяческой бессмысленной опорой
     Порвал я; лишь одно,
Лишь   на тебя хранил я упованье,
 Спокойное одно лишь ожиданье -
     Припав  к тебе, уснуть,
 Склонив лицо на девственную грудь.






Теперь ты умолкнешь навеки,
Усталое  сердце. Исчез тот последний обман,
Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумиях
                                     ясных
Постиг, что погасла не только
Надежда, но даже желанье обманов прекрасных.
Умолкни  навеки. Довольно
Ты  билось. Порывы твои
Напрасны. Земля недостойна
И вздоха. Вся жизнь-
Лишь  горечь и скука. Трясина - весь мир.
Отныне  наступит покой. Пусть тебя наполняют
Мученья последние. Нашему роду
Судьба умереть лишь дает. Презираю отныне,
Природа, тебя - торжество
Таинственных сил, что лишь гибель всему
                                предлагают
И вечную тщетность всего.






Является мне в мыслях иногда,
Аспазия, твой образ. Или, беглый,
Он  предо мной сверкает в месте людном
В чужом  лице; или в полях пустынных
Днем ясным, а порой в безмолвье звездном,
От сладостной гармонии родившись,
В  моей  душе, еще к смятенью  близкой,
Проснется это гордое виденье.
О, как любима, боги, та, что прежде
Была моей отрадой и моей
Эринией. Мне стоит лишь вдохнуть
Прибрежный  аромат или цветов
Благоуханье на дорогах сельских,
И  снова вижу я тебя такою,
Как в ясный день, когда ты в дом вошла,
Дышавший свежестью цветов весенних.
В одежде цвета полевой фиалки
И ангельской сияя красотой,
Ты предо мной предстала; ты лежала
Средь белизны мехов, окружена
Дыханьем  сладострастья; горячо,
Прелестница искусная, малюток
Своих  ты в губы целовала нежно,
Их  обнимала тонкою рукой,
И приникали кроткие созданья,
Не знающие  о твоих уловках,
К груди желанной. Чудилась иною
Земля, и новым - небосвод, и свет -
Божественным  мне в мыслях. Так мне
                                 в грудь,
Хоть я и защищал  ее, послала
Твоя рука стрелу с живою силой,
Стрелу, что я носил, стеная часто,
Пока два раза обновилось солнце.

Божественным  мне показалась светом
Твоя краса, о донна. Не одно ли
Внушают  нам волненье красота
И музыка, что тайну Елисейских
Полей  нам открывают часто? Смертный -
Раб, восхищенный дочерью души -
Любовною  мечтою, что вмещает
В себя  Олимп  и всем - лицом, повадкой,
Речами - женщину  напоминает,
Которую  восторженный влюбленный
(Как полагает он в смятенье) любит.
И вот уж не мечту, а только эту,
Земную, в упоении объятий,
Он любит, преклоняется пред ней.
Узнав же заблужденье и подмену,
Он гневается; и винит в обмане
Напрасно женщину. Небесный  образ
Натуре женской редко лишь доступен;
И, что за дар от красоты ее
Влюбленный  получает благородный,
Ее головке не вместить. Напрасно,
Увидев этих взглядов блеск, мужчина
Надеется, напрасно ожидает
Любви  сильнейшей, чем его любовь,
От женщины,  что создана природой
Во всем слабей мужчины. Потому что
Коль члены у нее слабей и тоньше,
То не сильнее и не глубже разум.
И ты еще ни разу не могла
Себе представить то, что ты сама
Внушала мне, Аспазия. Не знаешь
Безмерности любви, ужасных мук,
Порывов несказанных, тщетных грез,
Тобой во мне зажженных. И  вовеки
Не поняла б ты это. Точно так
Не знает музыкант, что он рукой
Иль голосом волшебным  вызывает
Во внемлющих  ему. Та умерла
Аспазия, которую любил я.
Не стало той, которая однажды
Явилась целью жизни всей. На миг
Лишь  оживает, если милый призрак
Передо мною  предстает. Не только
Еще  красива ты, но столь красива,
Что, кажется мне, превосходишь всех.
Но жар  угас, тобой рожденный, ибо
Любил  я не тебя, а Божество,
Что ныне живо - иль погребено -
В моей душе. Его я обожал;
И так мне нравилась его краса,
Что я, хоть понял с самого начала
Всю суть твой), твои уловки, козни,
Все ж, увидав его прекрасный свет
В глазах твоих, шел за тобою жадно,
Пока оно здесь жило - не обманут,
Но,  наслаждаясь глубочайшим  сходством,
В жестоком долгом рабстве пребывал.

Теперь хвались умением своим.
Рассказывай, что ты одна из всех,
Пред кем я гордой головой поник,
Кому я  отдал добровольно сердце
Неукротимое. Скажи другим,
Что первой ты была (но и последней,
Надеюсь), для кого мои ресницы
С мольбою  поднимались и пред кем
Я, робкий и трепещущий (сейчас
Я от стыда горю), себя лишенный,
Ловил покорно речь твою, желанья,
Движенья, от надменности бледнел
Твоей, светлел при милостивом знаке,
От взгляда каждого в лице менялся.
Но вот очарование пропало,
И на землю ярмо  мое свалилось;
Вот почему я весел. Хоть и полон
Досады  я, но после рабства, после
Всех заблуждений я, спокойный, стал
На сторону рассудка и свободы.
Ведь если жизнь без чувств и заблуждений
Ночь средь зимы беззвездная, то мне
За жребий человеческий довольно
Той мести, утешения того,
Что на траве лежу я, улыбаясь,
В недвижности и праздности и глядя
На землю, и на море, и на небо.






        НА КОТОРОМ УСОПШАЯ ДЕВУШКА ИЗОБРАЖЕНА УХОДЯЩЕЙ В ОКРУЖЕНИИ БЛИЗКИХ

     Куда идешь? Чей зов
     Уводит вдаль тебя,
     Прекраснейшая дева?
Для странствий кров отеческий одна
Ты вовремя ль покинула? Сюда
Вернешься ли? Украсишь  ли досуг
Тех, что сейчас в слезах стоят вокруг?

Твои ресницы сухи, жесты живы,
Но ты грустна. Приятна ли дорога
Иль неприятна; мрачен ли приют,
К которому идешь ты, или мил -
     Ответа не дают
     Суровые черты.
Немилость ли небес снискала ты,
Любовь  ли; счастлива ты иль несчастна
Ни мне  и никому, быть может, в мире,
     Увы, теперь не ясно.
То смерти зов; в самом рожденье дня -
Его последний миг. В гнездо свое
     Ты не вернешься. Вид
     Своих родных навеки
     Ты позабудешь. Место,
Куда ты направляешься,- Аид.
Там вечное пристанище найдешь ты.
Быть может, этот жребий и не плох,
Но всех, кто рядом, слышен скорбный вздох.

     Не видеть света вовсе,
Наверно, было б лучше. Но едва
Дожить  до дней, когда лишь расцвела
     Девичья красота
     И облика и стана
     И то, что было далью,
     Вплотную подошло;
В огнях надежд, задолго до того, как
Явь бросила на светлое чело
     Тень мрачную свою,-
Как пар, который облачком несло,
Трепещущим  у неба на краю,
Рассеяться, едва успев возникнуть,
Сменить на мрак могильный навсегда
     Грядущие года,-
Быть может,  разум в этом видит счастье,
Но все же чувства жалости высокой
И  скорби - избежать не в нашей  власти.

О мать, внушающая страх и слезы
Извечно существам одушевленным,
Ты  чудом (понапрасну восхваленным)
     Считаешься, природа,
Рождаешь  ты и кормишь, чтоб убить;
     Но зло - уйти до срока,
За что на смерть ты обрекаешь тех,
Кому  неведом ни единый грех?
     Что ж мучишь безутешным
     Страданьем и тоской.
И тех, кто покидает мир до срока,
И тех, кто будет плакать одиноко?

Куда ни обратись, везде несчастно
     Потомство на земле!
     Тебе угодно было,
     Чтоб обманула жизнь
Надежду  юную, чтоб скорбью полны
Катились волны лет и чтоб защитой
Была  лишь  смерть; неотвратимым знаком,
     Законом непреложным
Поставила ее ты на пути.
Зачем хоть цель в конце столь тяжких
                              странствий
Не сделала ты радостной? И то,
     Что носим мы  в душе,
     В грядущее готовясь,
То, в чем единственная наша сила
     Копилась к горьким дням,
     Ты  трауром увила
И  окружила тучею ненастной -
     И более ужасной,
Чем  бури все, открыла гавань нам?
     Коль уж  и то несчастье,
     Что смерти отдаешь ты
Всех  нас, кого безвинно, против воли,
     На  жизнь ты обрекла,-
     То  впрямь умерших доле
Завидует оставшийся в живых,
Чтоб видеть близких смерть. И если правда -
     А я уверен в этом,-
     Что эта жизнь - несчастье,
А  в смерти - благодать, то кто бы мог
Желать,  чтоб наступил последний срок
Для   близких  (как судьбой предрешено);
Остаться, словно тело лишено
      Себя же самого,
      Глядеть, как от порога
      Уносят человека
Любимого, с которым много лет
Провел; сказать "прощай" ему, хоть нет
     Надежды  никакой
     На встречу в этой жизни;
Потом  покинутым и одиноким
Вновь спутника былого вспоминать
В привычный час, в родном краю, в отчизне?
Как сердцу твоему, скажи, природа,
     Хватает сил, чтоб вырвать
     Из рук у друга - друга,
     Из рук у брата - брата,
     Детей - у их отцов,
У любящих  - любимых, сохраняя
Жизнь  одному, когда другой угас?
Зачем ввергаешь неизбежно нас
В такое горе - пережить, любя,
Велишь ты смертным смертных? Но природе
Приятно знать о чем-нибудь другом,
А не о нашем благе иль невзгоде.






        ИЗВАЯННОМУ НА ЕЕ НАДГРОБИИ

Вот ты какой была. А ныне, под землею,
Ты - тление и  прах. И над  твоим скелетом
Напрасно помещен, недвижный и немой,
Страж памяти твоей, портрет на камне этом,-
Минувшей  красоты твоей изображенье.
Вот нежный взгляд ее, всем в сердце
                              проникавший,
Вот ротик: из него, из урны словно полной,
Веселие лилось. Когда-то эта шейка
Будила страсть. Пожатье этой ручки
Бросало в дрожь, пред этой нежной грудью
Бледнели все, плененные любовью.
Мгновение прошло - и что же ныне ты?
Скелет бесформенный, костей ничтожных груда!
Под камнем гробовым - печальные останки.

Так вот к чему судьба приводит красоту,
Что неба отблеском казалась нам всегда.
О тайна вечная земного бытия!
Сегодня красота - царица и источник
Глубоких и возвышенных  волнений,
Она блестит, как луч, бессмертною природой
На землю брошенный  с небесной высоты,
И, кажется, сулит, блаженство неземное,
Сверхчеловеческий удел в иных мирах,
А завтра то, что красотой сияло,
Что прежде ангельский почти имело облик,
Жестокое  ничто в бесформенную массу
И в мерзкий прах внезапно превращает.
Тогда и помыслы  высокие, и чувства,
Что красота будила, исчезают.

Так музыкальные аккорды пробуждают
В мечтательной душе желанья без конца,
Видения и грезы неземные,
И, убаюканный гармонией тех звуков,
По морю  чудному, исполненному тайн,
Блуждает ум, подобно мореходцу,
Что смело плавает в безбрежном океане.
Но пусть слух поразит малейший диссонанс,
И этот рай в одно мгновенье исчезает.

О, если ты, природа человека,
Лишь  тление, ничтожество и прах,
Как можешь  ты парить так высоко?
Иль если и тебе присуще благородство,
Зачем твои возвышенные чувства,
Легко их пробудив, и гасят так легко
Ничтожные  и жалкие причины?






             Маркизу Джино Каппони

И в воздыханье вечном нет спасенья.
                          Петрарка


Я заблуждался, добрый Джино; я
Давно и тяжко заблуждался. Жалкой
И суетной мне жизнь казалась, век же
Наш  мнился мне особенно нелепым...
Невыносимой  речь моя была
Ушам  блаженных смертных, если можно
И следует звать человека смертным.
Но из благоухающего рая
Стал слышен  изумленный, возмущенный
Смех племени иного. И они
Сказали, что, неловкий неудачник,
Неопытный  в усладах, не способный
К веселью, я считаю жребий свой
Единственный - уделом всех, что все
Несчастны, точно я. И вот, средь дыма
Сигар, хрустения бисквитов, крика
Разносчиков напитков и сластей,
Средь движущихся чашек, среди ложек
Мелькающих   блеснул моим глазам
Недолговечный свет газеты. Тотчас
Мне  стало ясно общее довольство
И радость жизни смертного. Я понял
Смысл  высший и значение земных
Вещей, узнал, что путь людей усеян
Цветами, что ничто не досаждает
Нам  и ничто не огорчает нас
Здесь, на земле. Познал я также разум
И добродетель века моего,
Его науки и труды, его
Высокую  ученость. Я увидел,
Как от Марокко до стены Китайской,
От Полюса  до Нила, от Бостона
До Гоа все державы, королевства,
Все герцогства бегут не чуя ног
За счастьем и уже его схватили
За гриву дикую или за кончик
Хвоста. Все это видя, размышляя
И о себе, и о своей огромной
Ошибке давней, устыдился я.

Век золотой сейчас прядут, о Джино,
Трех парок веретена. Обещают
Его единодушно все газеты,
Везде, на разных языках. Любовь
Всеобщая, железные дороги,
Торговля, пар, холера, тиф прекрасно
Соединят различные народы
И климаты; никто не удивится,
Когда сосна иль дуб вдруг источат
Мед иль закружатся под звуки вальса.
Так возросла, а в будущем сильней
Мощь  кубов перегонных возрастет,
Реторт, машин, пославших вызов небу,
Что внуки Сима, Хама и Яфета
Уже сейчас летают так свободно
И будут все свободнее летать.

Нет, желудей никто не будет есть,
Коль голод не понудит; но оружье
Не будет праздным. И земля с презреньем
И золото, и серебро отвергнет,
Прельстившись векселями. И, как прежде,
Счастливое людское племя будет
Кровь ближних проливать своих: Европа
И дальний брег Атлантики - приют
Цивилизации  последний - будут
Являть собой кровавые поля
Сражений всякий раз, как роковая
Причина - в виде перца, иль корицы,
Иль сахарного тростника, иль вещи
Любой другой, стать золотом способной,-
Устроит столкновенье мирных толп,
И при любом  общественном устройстве
Всегда пребудут истинная ценность
И добродетель, вера, справедливость
Общественным  удачам чужды, вечно
Посрамлены,  побеждены пребудут -
Уж  такова природа их: всегда
На заднем плане прятаться. А наглость,
Посредственность, мошенничество будут
Господствовать, всплывая на поверхность.
Могущество и  власть (сосредоточить
Или  рассеять их) - всегда во зло
Владеющий  распорядится ими,
Любое дав тому названье. Этот
Закон первейший выведен природой
И роком на алмазе, и его
Своими  молниями не сотрут
Ни  Вольта, ни Британия с ее
Машинами,  ни Дэви, ни наш век,
Струящий Ганг из новых манифестов.
Вовеки добрым людям  будет плохо,
А негодяям -  хорошо; и будет
Мир  ополчаться против благородных
Людей; вовеки клевета и зависть
Тиранить будут истинную честь.
И будет сильный слабыми питаться,
Голодный нищий  будет у богатых
Слугою и работником; в любой
Общественной формации, везде -
Где полюс иль экватор - вечно будет
Так до поры, пока земли приюта
И света солнца люди не лишатся.
И зарождающийся  золотой
Век должен на себе нести печать
Веков прошедших, потому что сотни
Начал враждебных, несогласий прячет
Сама природа общества людского,
И примирить  их было не дано
Ни мощи  человека, ни уму,
С тех пор как славный род наш появился
На свет; и будут перед ними так же
Бессильны все умы, все начинанья
И все газеты наших дней. А что
Касается важнейшего, то счастье
Живущих  будет полным и доселе
Невиданным.  Одежда - шерстяная
Иль шелковая - с каждым  днем все мягче
И мягче будет. Сбросив мешковину,
Свое обветренное тело в хлопок
И фетр крестьяне облекут. И лучше
По качествам, изящнее на вид
Ковры и покрывала станут, стулья,
Столы, кровати, скамьи и диваны,
Своей недолговечной красотой
Людские радуя жилища. Кухню
Займет посуда небывалых форм.
Проезд, верней, полет Париж - Кале,
Оттуда - в Лондон, Лондон - Ливерпуль
Так будет скор, что нам и не представить;
А под широким  ложем Темзы будет
Прорыт тоннель - проект бессмертный,
                               дерзкий,
Волнующий  умы уж столько лет.
Зажгутся фонари, но безопасность
Останется такою же, как нынче,
На улицах безлюдных и на главных
Проспектах городов больших. И эта
Блаженная судьба, и эта радость-
Дар неба поколениям грядущим.

Тот счастлив, кто, покуда я пишу,
Кричит в руках у бабки повивальной!
Они застанут долгожданный день,
Когда определит научный опыт -
И каждая малютка с молоком
Кормилицы  узнает это,- сколько
Круп, мяса, соли поглощает город
За месяц; сколько умерших и сколько
Родившихся записывает старый
Священник; и когда газеты - жизнь
Вселенной и душа ее, источник
Единственный познанья всех эпох,-
Размножившись при помощи  машин
Мильонным  тиражом, собой покроют
Долины, горы и простор безбрежный
Морей, подобно стаям журавлиным,
Летящим  над широкими полями.

Как мальчик, мастерящий со стараньем
Дворец, и храм, и башню из листочков
И щепок, завершив едва постройку,
Все тотчас рушит, потому что эти
Листочки, щепки для работы новой
Нужны,  так и природа, доведя
До совершенства всякое свое,
Искусное подчас, сооруженье,
Вмиг начинает разрушать его,
Швыряя  вкруг разрозненные части,
И тщетно было  бы оберегать
Себя или другого от игры
Ужасной  этой, смысл которой скрыт
От нас навеки; люди, изощряясь
На тысячи ладов, рукой умелой
Деянья доблестные совершают;
Но всяческим усильям вопреки
Жестокая природа, сей ребенок
Непобедимый, следует капризу
Любому  своему и разрушенье
Все время чередует с созиданьем.
И сонм  разнообразных, бесконечных,
Мучительных  недугов и несчастий
Над смертным  тяготеет, ждущим тупо
Неотвратимой гибели. Внутри,
Снаружи  злая сила разрушенья
Настойчиво преследует его
И, будучи сама неутомимой,
Его терзает до поры, пока
Не упадет он бездыханный наземь,
Сраженный  матерью своей жестокой.
А худшие несчастья человека,
О благородный друг мой,- смерть и
                              старость,
Которые  рождаются в тот миг,
Когда губами нежного соска,
Питающего  жизнь, дитя коснется.
Мне кажется, что это изменить
Век девятнадцатый (и те, что следом
Идут) едва ли более способны,
Чем век десятый иль девятый. Если
Возможно  именем своим назвать
Мне  истину хоть иногда,- скажу,
Что человек несчастен был и будет
Во все века, и не из-за формаций
Общественных  и установок, но
По непреодолимой сути жизни,
В согласье с мировым законом, общим
Земле и небу. Лучшие умы
Столетья моего нашли иное,
Почти что совершенное решенье:
Сил не имея сделать одного
Счастливым, им они пренебрегли
И стали счастия искать для всех;
И, обретя его легко, они
Хотят из множества несчастных, злых
Людей - довольный и  счастливый сделать
Народ: и это чудо, до сих пор
Газетой, и журналом, и памфлетом
Не объясненное никак, приводит
В восторг цивилизованное стадо.
О, разум, о, умы, о, выше сил
Дар нынешнего  века проницать!
Какой урок познанья, как обширны
Исследованья в областях высоких
И в областях интимных, нашим веком
Разведанные для веков грядущих,
О Джино!  С верностью какой во прах
Он в обожанье падает пред теми,
Кого вчера осмеивал, а завтра
Растопчет, чтоб еще чрез день собрать
Осколки, окурив их фимиамом!
Какое уваженье и доверье
Должно  внушать единодушье чувств
Столетья этого, вернее, года!
Как тщательно нам надобно следить,
Чтоб наша мысль ни в чем не отклонилась
От моды года этого, которой
Придет пора смениться через год!
Какой рывок свершила наша  мысль
В самопознанье, если современность
Античности в пример готовы ставить!

Один твой друг, о досточтимый Джино,
Маэстро опытный  стихосложенья,
Знаток наук, искусства критик тонкий,
Талант, да и мыслитель из таких,
Что были, есть и будут, мне сказал:
"Забудь о чувстве. Никому в наш век,
Который интерес нашел лишь  в том,
Что обществу полезно, и который
Лишь  экономикой серьезно занят,
До чувства нету дела. Так зачем
Исследовать сердца свои? Не надо
В себе самом искать для песен тему!
Пой о заботах века своего
И о надежде зрелой!" Наставленье,
Столь памятное мне! Я засмеялся,
Когда комичный чем-то голос этот
Сказал мне слово странное "надежда"-
Похожее на  звуки языка,
Забытого в младенчестве. Сейчас
Я возвращаюсь вспять, иду к былому
Иным  путем - согласен я с сужденьем,
Что, если хочешь заслужить у века
Хвалу и славу - не противоречь
Ему, с ним не борись, а повинуйся,
Заискивая: так легко и просто
Окажешься  средь звезд. И все же я,
Стремящийся  со страстью к звездам, делать
Предметом песнопений нужды  века
Не стану - ведь о них и так все больше
Заботятся заводы. Но сказать
Хочу я о надежде, той надежде,
Залог которой очевидный боги
Уже  нам даровали: новым счастьем
Сияют губы юношей  и щеки,
Покрытые густыми волосами.

Привет тебе, привет, о первый луч
Грядущего во славе века. Видишь,
Как радуются небо и земля,
Сверкают взоры женские, летает
По балам и пирам героев слава.
Расти, расти для родины, о племя
Могучее. В тени твоих бород
Италия заблещет и Европа
И наконец весь мир вздохнет спокойно,
И вы, смеясь, привет пошлете, дети,
Родителям колючим, и не бойтесь
Слегка при этом поцарапать щеки.
Ликуйте, милые потомки,- вам
Заветный уготован плод - о нем
Давно мечтали: суждено увидеть
Вам, как повсюду воцарится радость,
Как старость будет юности счастливей,
Как в локоны завьется борода,
Которая сейчас короче ногтя.






Пустынной, тихой ночью
Над спящими  полями
И серебром волны
Блуждает легкий ветер;
И тысячи видений
Обманчиво волшебных
Колышутся  вдали:
Деревья и озера,
Руины и холмы...
Но вот - луна заходит
За Альпы, Апеннины
Иль, исчезая, тонет
В Тирренском море сонном,-
И обесцвечен мир!
С него сбегают тени;
Долины  и холмы
Окутывает сумрак;
Осиротела ночь!
Один, унылой песней
Погонщик  провожает
Последний отблеск лунный,
Ему сиявший  нежно
И озарявший  путь.

Так исчезает грустно
Мечтательная юность!
С ней исчезают тени,
Волшебные  обманы,
Скрывается надежда -
И сиротеет жизнь!
Темна и одинока,
Она пустеет мрачно.
Напрасно путник ищет
Во мраке непроглядном
Конца пути глухому,
Сверкающих  огней...
Одно он видит: стали
Ему чужими -  люди,
И он - чужим  земле!

Была бы слишком  светлой
Людская наша  доля,
Когда бы длилась юность
Всю жизнь... хотя и юность
Дарит крупицы счастья
Ценой больших страданий!
Но слишком  был бы мягок
Закон судьбы и смерти,
Не будь поры унылой -
Пустой "средины жизни".
А там готовят боги
Венец мучений - старость,
Когда желанья живы,
А цели - безнадежны,
Страданья неизбежны
И впереди темно...
О, горы и долины!
Когда луна исчезнет
И ночи темный полог
Не серебрится больше
Мерцаньем  голубым,-
Недолго остаетесь
Во тьме вы сиротами:
Заря блеснет с востока,
И просветлеет небо!
Блистающее  солнце
Зажжет  его лучами -
И все зальет сияньем!
Но жизнь, когда покинет
Ее богиня-юность,
Не загорится больше
Иным  и ярким светом.
Она - вдова навеки.
Ночь старости уныла,
И небом ей положен
Предел один: могила.






        ИЛИ ЦВЕТОК ПУСТЫНИ

         Но люди  более возлюбили
         тьму, нежели свет.
               Евангелие от Иоанна, III, 19


     Здесь, на хребте иссохшем
     Немыслимой горы,
     Везувия-злодея,
Где ни деревьев, ни цветов не видно,
Разбрасываешь редкие кусты
     Лишь  ты, душистый дрок.
Я видел: стебель твой, пустыни друг,
Был украшеньем диких мест вокруг
     Стен города, когда-то
Цветущего, как женщина; казалось,
Великолепья прежнего утрата
Была ясней из-за цветов твоих.
И вот тебя я вижу вновь окрест,
     Любитель мрачных  мест,
     Покинутых всем миром,
     Несчастья спутник верный.
     На этой почве, пеплом
     Засыпанной бесплодным,
Окаменевшей  лавою покрытой,
Звенящей под ногой скитальца; здесь,
Где, извиваясь в солнечных лучах,
     Змея ютится, здесь,
     Где кролик убегает
В знакомую извилистую норку,
Когда-то были пашни и усадьбы
Богатые, колосья золотились,
     Стада мычали; тут
     Владык дворцы стояли;
     Цвели сады - приют
Досугов их, и в славе города;
Но их и всех, кто жил в них, затопил
Поток, извергнут бешеной горой,
Из огненного зева изрыгавшей
Фонтаны  молний. Нынче все вокруг
     Развалинами стало,
Где ты растешь, цветок прекрасный;
                              как бы
Сочувствуя чужому горю, ты
Шлешь  в небо утешающий  пустыню
Свой запах нежный. Пусть на эти склоны
Придет привыкший славить наш удел,
     И пусть увидит он
     Смысл истинный  забот
О человеке любящей природы.
     И как могуч наш род,
О том узнать здесь истину он сможет:
Захочет - половину уничтожит
Кормилица-природа, смертных, нас
     Одним движеньем  легким
     В любой  нежданный час,
     А чуть сильнее вздрогнет -
     И вмиг исчезнут все.
Тут, на земле, осталось следом дивным
     То  самое, что нынче
Зовут "грядущим светлым, прогрессивным".
Гляди на отражение свое,
     Век глупый и надменный,
     Покинувший стезю,
Намеченную  возрожденной мыслью,
Вспять повернув, гордишься тем, что прав,
     Попятный путь назвав
     Движением  вперед.
     И все умы, которым
Тебя в отцы дала судьбина злая,
Твоим капризам потакают льстиво,
     А за спиной глумливо
     Кривляются, но я
В могилу столь постыдно не сойду -
     Пусть будет на виду
     Все, что душа моя
     Скопила,- я откроюсь,
Хоть знаю участь, ждущую того,
Кто досаждает веку своему.
     Над нашим  общим злом
     Смеюсь я до сих пор.
Мечтаешь  о свободе, но опять
Мысль  хочешь в слуги времени отдать,
Ту мысль, благодаря которой мы
     Из варварства едва лишь
     Восстали, мысль во славу
     Гражданственности, к высям
Повсюду судьбы общества ведущей.
     Тебе же не по нраву
Прямая правда о ничтожном месте,
Природою  нам данном на земле.
Поэтому ты стал спиною к свету,
И - жалкий  трус - ты называешь трусом
Стремящегося к свету смельчака,
Достойным  же - глупца иль хитреца,
Кто, над собой глумясь иль надо всеми,
Наш  бедный жребий славит без конца.
И  если бедный, слабый человек
     Быть честным, благородным
Желает -  он ни называть не должен
И  не считать себя богатым, сильным,
     Ни  выставлять для нас
И  доблесть и богатство напоказ;
Не  должен и того стыдиться он,
Что  золотом и силой обделен.
     Он  это признает
     Открыто, заставляя
Ценить лишь  то, что в нем и вправду есть.
И  благородным я не в силах счесть
     Рожденного  на гибель,
     Возросшего  в лишеньях

  И говорящего: "Для наслаждений
     Я создан!" Изливает
Он  смрадную гордыню на бумагу
И  соблазняет будущим блаженством
     И полнотою  счастья
 (Которые и небу неизвестны,
     Не  только что земле)
Всех обитателей планеты нашей,
     В то время как довольно
     Морской  обычной бури,
     Землетрясенья или
Тлетворных  ветров, чтобы навсегда
Несчастный  смертный сгинул без следа.
     А благороден тот,
     Кто  может без боязни
Очами  смертными взглянуть в лицо
Уделу  общему и откровенно,
     Ни  слова не скрывая,
Поведать  о несчастной доле нашей,
О  жизни беззащитной и ничтожной;
Тот  благороден - сильный и великий
     В страданьях,- кто несчастья
     Не углубляет тем,
Что зло таит на брата (всяких бед
     Опасней это), в горе
Своем не человека обвиняя,
Но  истинно виновную, для смертных
Мать - по рожденью, мачеху - по жизни.
Ее-то благородный человек
     Врагом и называет,
И, полагая, что в боренье с ней
     Сплоченней и сильней
Все общество людское стать должно,-
     Считает он людей
Одним союзом, предлагая всем
Свою любовь  сердечную, всегда
Спеша на помощь  или прося о ней
В опасностях бесчисленных, в тревогах
     Борьбы всеобщей. Он
Считает глупым брать оружье, ставить
     На ближних  западни
В ответ на оскорбленья их; они -
Друзья на поле битвы; разве можно
Лицом к лицу с врагом, в разгар сраженья,
     Противника забыть
И учинить жестокий спор с друзьями
     И собственные рати,
Мечом сверкая, в бегство обращать?
     Когда народ опять
Узнает эти мысли, как когда-то,
     И страх перед природой,
     Всех издавна связавший
В общественную цепь, чуть-чуть ослабнет
Благодаря познанию - тогда
     Содружество людей,
     Добро и справедливость
Взойдут не из чванливого безумства,
На  коем честность зиждется толпы,
Хоть неизбежное грозит паденье
Всему, что зиждется на заблужденье.

     Сижу я часто ночью
     Здесь, в безотрадном месте,
Одетом в траур замершим потоком,
Хранящим  вид движенья; здесь, в степи
     Унылой, вижу я,
Как в чистом синем небе блещут звезды,
     Там, в море, отражаясь;
Как в ясной пустоте весь мир сверкает
     И вспыхивают искры.
Когда на них я устремляю взгляд,
     Мне  кажется, горят
Лишь  точки в вышине, а в самом деле
     Земля с ее морями
В сравненье с ними точка - так они
Огромны, и не только человек -
     Им  не видна планета,
Где человек затерян; и когда
Я вижу те далекие созвездья,
     Что кажутся туманом,
Откуда уж ни люди, ни земля
Неразличимы, ни все наши звезды
Бесчисленные вместе с ярким солнцем,
Иль выглядят такими, как они
Нам  видятся - в туманном свете точкой,-
     Когда я вижу это,-
     Каким в моих глазах
Ты  выглядишь, о род людской! И вспомнив
Об  участи твоей, которой символ -
Земля вот эта под моей ступней,
     И вспомнив также то,
Что видишь ты в себе и господина,
И цель всего, и вспомнив, как ты любишь
Пустую болтовню; и как поэты,
Из-за тебя вселенную забыв
И обратясь к неведомой песчинке
По имени Земля, тебя развлечь
Стараются; и как ты до сих пор,
Когда мы превзошли расцветом знаний
     Все времена другие,
Ум оскорбляешь  истинный, чтоб только
Мечтанья смехотворные воскресли,-
Тогда не знаю я: в душе моей
Насмешка  или жалость - что сильней?

Как маленькое яблоко, созрев,
     В осенний день летит
На землю  и уничтожает, давит
И сокрушает тяжестью паденья
     Построенные в мягкой
     Земле, с большим трудом,
Жилища  муравьев, все их богатства,
Накопленные летом терпеливо,
     Так ночь и разрушенье,
     Швыряя  сверху пемзу,
     Куски горы и пепел,
Гремящим  лоном в вышину небес
     Извергнутые, вместе
     С бегущим  по траве
     Взбесившимся потоком
     Расплавленных камней,
     Металла и песка,
За несколько мгновений искрошили,
     Засыпали и смяли
Обласканные морем города
На дальнем берегу; теперь пасутся
     Здесь козы; города
Другие поднимаются, подножьем
Им  служат погребенные, а стены
Повергнутые злобная гора
     Как будто попирает.
Природе эта нравится игра:
Ей род людской - что племя муравьев.
     Различье только в том,
Что муравьи, конечно, плодовитей
И числят меньше бедственных событий.

Уж  восемнадцать минуло столетий
С тех пор, как в диком пламени исчезли
     Людские поселенья -
Крестьянин же, возделавший вот эти
Пустые обессиленные земли
     Под жалкий виноградник,
Еще  бросает трепетные взгляды
     На роковую гору,
Хоть присмиревшую, но все еще
     Внушающую  ужас
И все еще грозящую ему,
     Его семье и скарбу
     Уничтоженьем. Часто
     Несчастный ночь без сна
Лежит  на крыше хижины своей
Под свежим  ветерком, и то и дело
     Он вскакивает, глядя
На изверженье страшного огня
     Через хребет песчаный
Из лона дикого, и отражают
     Все это вод глубины
Вблизи Неаполя и Мерджеллины.

И если он заметит, что огонь
Придвинулся, или услышит звуки
Клокочущей  внутри его колодца
Воды кипящей, он поспешно будит
Детей, жену и, захватив с собой
     Все, что успел, бежит
     И издали глядит,
Как милое гнездо с клочком земли -
     От голода защитой -
     Становится добычей
Потока разрушительного, с треском
Ползущего, чтоб затопить его.
     Прошли  века забвенья,
Погибшая  Помпея вновь открылась
     Для солнечных лучей,
     Как бы скелет, землею
Из скупости иль жалости наверх
     Отныне возвращенный;
     И странник созерцает
     На площади  пустынной
Средь колоннад разрушенных, двойной
     Хребет, в дыму вершину,
Еще  грозящую руинам древним.
Средь ужасов, таинственною ночью,
     Как будто мрачный факел,
В пустом дворце, вдруг видит он воочью:
     В театре опустевшем,
В домах разрушенных, в руинах храма,-
     Нетопырей  приюте,-
Мелькает отблеск смертоносной лавы,
     Пылающей   вдали,
Окрашивая  местность в красный цвет.
Вот так природа, ни о человеке
Не ведая, ни о веках, которым
     Он дал названье древних,
И ни о том, что внуки дедам вслед
Приходят, остается вечно юной.
     И путь ее столь длинен,
Что кажется  она недвижной. Гибнут
Народы. И  погибель все пророчит.
     Природе дела нет.
А человек о вечности бормочет.
     И ты, о слабый дрок,
     Душистыми  кустами
Украсивший  пустыню, скоро ты
Отступишь перед силою жестокой
Подземного огня, когда ползком,
Не зная, не жалея ни о ком,
     Он будет возвращаться
И к зарослям твоим бессильным жадно
     Язык протянет свой.
И ты, склонясь безвинной головой,
     В потоке тотчас сгинешь:
Но до того мгновенья унижаться
Не станешь ты, моля о снисхожденье
У будущего палача; но также
Не воззовешь в безумии гордыни
     Ни к звездам, ни к пустыне,
Где от рожденья ты играешь роль
Не властелина рока, но раба.
Глупа людей природа и слаба,
     Ты ж мудр  и мощен столь,
Что знаешь истину: в твоем бессмертье
Ни ты не властен, ни твоя судьба.






От родимой ветки
Листик оторвался
И расстался с буком.
- Ты куда летишь?
- Ветр меня на крыльях
Вынес на просторы
Чрез моря и горы.
Но, познав паренье,
Я грущу о том,
Что нагрянут грозы -
Кану я в забвенье
С лепестками розы,
С лавровым листом.






Когда юнцом попал я в мастерскую
И к Музам поступил на обученье,
Одна из них, взяв за руку меня,
Весь день со мной ходила
И ремеслу учила,
А я был весь - терпенье.
Зато ее урок
Пошел  мне явно впрок.
Увлекся я словами,
И собственные чувства
По правилам искусства
Мог выразить и прозой, и стихами.
Однажды  я спросил:
"Напильник, Муза, где?" Она в ответ:
"Он истесался после стольких лет".-
"Так замени его,-
Не унимался я.- Ведь все ветшает".-
"Согласна. Времени мне не хватает".







Альцет

Мелисс, послушай, мне приснился сон
Сегодня ночью, и о нем я вспомнил,
Когда луну увидел из окна,
Которое у нас на луг выходит.
Взглянув наверх, я удивился вдруг:
Луна от неба стала отрываться.
Казалось мне, что, падая на землю,
Она росла ну прямо на глазах
И вскоре наконец на луг упала.
Она была с бадью, и из нее
С шипеньем сыпались на траву искры.
А пар валил такой, какой бывает,
Когда горящий уголь в воду бросим.
Вот так же и луна, как я сказал,
Чернела, постепенно угасая,
И вся земля вокруг нее дымилась.
На  небо посмотрев, узрел я там
След от сиянья, а верней, дыру,
В которой ранее была луна.
Я до сих пор не отрешусь от страха.

Мелисс

Немудрено, что ты так испугался.
Луна могла б в твой огород свалиться.

Альцет

Не правда ль? Мы частенько видим летом
Паденье звезд?

Мелисс

                     У неба их немало.
Невелика потеря, коль одна
Из них на землю упадет,- звезд тыщи,
А вот луна одна. Ее паденье
Никто не видел, разве что во сне.




Напрасно уповал я на подмогу
И дождь с грозою слезно умолял
Не отпускать любимую в дорогу.

Всю ночь в лесу так ветер завывал,
Что грома в небе заглушал ворчанье.
Но час предутренней зари настал.

О тучи, небо и земли дыханье,
Она отправиться готова в путь,
Забыв о жалости и состраданье!

О буря, вой и сделай что-нибудь,
Чтоб небо сплошь покрылось облаками,
А солнце не смогло бы день вернуть!

Но тщетно. Ветер стих, и над полями
Вновь разнотравья пряный аромат.
Жестоко  солнце поступает с нами.




Последний луч на западе угас.
Дымок  из труб над крышами струится,
И громче лай собак в вечерний час.

Когда от дум заветных ей не спится,
Она уходит, чтоб побыть одной
И красотой ночною насладиться.

Округа сплошь посребрена луной -
Родной сестрою нашего светила.
Гирлянда леса в темени ночной.

Вот роща шепотом  заговорила.
В густых кустах защелкал соловей,
Но песнь его безрадостна, уныла.

Вдали спит гладь морская; вместе с ней
Уснули и окрестные селенья.
В горах блужданье сумрачных теней.

Лесистые холмы, как привиденья;
Царит в долине мрачной тишина -
Ничто ночного не нарушит бденья.

Едва всплывет росистая луна,
Приходит  дева к ночи на свиданье.
Ты мог спросить бы: счастлива ль она?

Слова напрасны - дева в ожиданье
И слушает, но голос сердца сник.
О, как ей сладостны воспоминанья

О прежних днях, промчавшихся как миг,
Когда она была полна надежды!
Но нынче в душу девы страх проник.

Хоть ночь, надев привычные одежды,
Окутала лазурь сплошною мглою,
Но нет успокоения, как прежде.

Уж  тучи дождевые пред грозою
Надвинулись стеной из-за холмов,
Сокрывши звезды с бледною луною.

И дева видит, стая облаков
Теснит просветы в небе, прочь их гонит -
Вконец небесный потемнел покров.

Свет угасает, лес не спит и стонет,
Гуляет буйный  ветер средь ветвей,
К земле деревья в озлобленье клонит.

Он завывает, дует все сильней,
Своей натуре неуемной вторя,
И будит чутких птиц, лесных зверей.

А грозовые тучи, с ветром споря,
Растут, нависнув низко над землей,
И простираются  от гор до моря.

Земля ослепла - тьма стоит стеной,
И слышно, как сперва заморосило,
И вскоре дождь нагрянул проливной.

А небо тучами сплошь обложило,
И вспышки ярких молний взор слепят.
Буреет почва, мокнет, как могила.

Колени девы под дождем дрожат.
А сверху гром раскатисто грохочет,
Как ниспадающий  с гор водопад.

Пред нею  дикое разгулье ночи,
Власы и платье ветер растрепал -
Она бежать пустилась что есть мочи.

Беглянку ветер тотчас обогнал,
Пахнув в лицо ей брызгами и хладом,
Свистел ей в уши, злобно завывал.

Разверзлись хляби - мир стал сущим адом.
Гроза в пути крушила все подряд,
Как будто звери выли где-то рядом,

А сверху сыплется каменьев град.
От страха дева сжалась, онемела
И в сторону отводит робкий взгляд.

Одежда мокрая сковала тело,
Почти не видя ничего вокруг
От ярких вспышек молний то и дело,

Она пошла  и обернулась вдруг,
И тотчас туча в небе растворилась,
А вместе с ней угаснул сердца стук.

Все смолкло - дева  в камень превратилась.






Любая  суета мирская
Во власти Зевса или чад его.
И  наша жизнь земная
Зависит, как всегда,
От прихоти суда,
Чинимого  вслепую злой судьбой.
Но в сущности своей
Идем  мы все проторенною тропой,
А  дни бегут чредой.
Душа  надеждами себя питает,
Чтоб жизнь была милей.
Аврора нас порою привечает
И  дух наш укрепляет.
Всем естеством своим
Мы  отвергаем старость.
Хоть Плутос и другие божества
Щедры  на обещанья и слова,
Посулы  их, как дым,
Рассеиваются, вызывая жалость.
А  подойдя к порогу,
Где Марс сложил истлевшие скелеты
И  где зловеще плещут воды Леты,
Мы  никого не кликнем на подмогу,
И  нас поглотит роковая бездна.

Чтоб положить конец несчастной доле
С обидами, слезами
И нашими  грехами,
Порой мы лезем в петлю поневоле.
Мое, однако, мненье,
Что умный человек не станет вновь
Испытывать терпенье
Своей судьбы. Коль не остыла кровь,
Он будет болью поверять любовь.






У жизни  быстротечен оборот,
И нет иного мненья -
Так порешил вершитель судеб Зевс.
В согласии живет
С природой наше семя,
Хотя порой сомненья
В сознанье многих порождает время.
Наивные  надежды
Почти со дня рожденья
Соблазнами смущают  наши вежды.
Пора весны и радости
Уступит место старости -
Мольбы  напрасны. Не вернуть былого.
Тот немощи  и смерти не страшится,
В ком дух здоров, да и крепка основа.
Кто ж из последних пыжится силенок,
Чтоб отвратить конец фатальный,
Как все, в прах обратится.
Душа  всегда готова
С младенческих пеленок
Отправиться в путь дальний,
Подлец ты иль невинен, как ребенок.
Одно не забывай:
Желанья с возрастом соразмеряй.






    Сборник своих канцон, од, идиллий и элегий Джакомо  Лео-
парди назвал Canti, то есть песни. При жизни поэта вышло три
издания его "Песен", помимо отдельных публикаций в различных
журналах. Последнее издание, исправленное и дополненное  ав-
тором, увидело свет после смерти Леопарди.
    Во второй половине XIX века его стихотворения стали  по-
являться в российской периодике в переводах А. Барыковой, В.
Буренина, М. Ватсон, В. Вольтке, Л. Граве, П.  Ковалевского,
В. Костомарова, Л. Кобылинского, Н. Курочкина,  Д.  Минаева,
Д. Михайловского, В. Павловской, А, Плещеева, А. Орлова,  Н.
Сазонова, С. Саянова, Н. Соколова, М. Шелгунова и др. Уже по
этому перечню переводчиков можно судить, какой интерес вызы-
вала поэзия Леопарди в России, где в разное время вышли  че-
тыре его поэтических сборника: в переводах Д.  Симоновского,
Киев, 1888; В. Помяна, СПб., 1893;  И.  Тхоржевского,  СПб.,
1908; и, наконец, после более чем полувекового промежутка  в
переводах А. Ахматовой и А. Наймана, М" 1967, 1989.
    Предлагаемый ныне пятый сборник, подготовленный к  двух-
сотлетию со дня рождения Леопарди, является наиболее  полным
и впервые включает все тридцать шесть стихотворений  и  пять
фрагментов. Расположение и нумерация стихов,  указанная  при
жизни автором, соответствует итальянскому каноническому  из-
данию (Leopardi Giacomo. Canti. Rizzoli, 1981).


    К Италии. Канцона из семи двадцатистрочных строф с чере-
дованием одиннадцатисложных и семисложных стихов. Схема риф-
мовки нечетных строф: ABcdABCeFGeFHGIhIMiM (свободны четвер-
тая  и  семнадцатая  строки).  Схема  четных   строф   иная:
AbCDaBDEFg EfHglHLMiM (здесь свободны третья  и  семнадцатая
строки).
    Написана в Реканати в 1818 году с посвящением поэту Вин-
ченцо Монти, снятым  автором  в  последующих  изданиях.  Ис-
пользуя язык поэзии, Леопарди предвосхищает мысли,  изложен-
ные им в известной работе "Рассуждения итальянца о  романти-
ческой поэзии". Начиная с  1859  года  канцона  неоднократно
публиковалась в России (существует десять  ее  переводов  на
русский язык).
    Гермы - четырехгранные столбы,  увенчанные  скульптурной
головой первоначально Гермеса (отсюда название), затем  дру-
гих богов, а позднее полководцев, философов  и  др.  Служили
важным элементом дворцово-паркового убранства, а также меже-
выми знаками и дорожными указателями.
    Где сыновья твои?..//В чужих краях сражаются.- Речь идет
об итальянских солдатах в  составе  наполеоновских  войск  в
России.
    Ксеркс - персидский царь (V век до н. э.).
    Симонид- греческий поэт (VI-V вв. до н. э.).


    К памятнику Данте,  который  сооружается  во  Флоренции.
Канцона. Написана в Реканати в сентябре-октябре  1818  года.
Поводом к ее написанию послужило обращение видных обществен-
ных деятелей о намерении увековечить память Данте.  Памятник
работы скульптора Стефано Риччи был открыт  во  Флоренции  в
1830 году на площади перед церковью Санта Кроче. Канцона со-
держит двенадцать строф, из которых первые одиннадцать имеют
семнадцать, а последняя тринадцать строк.
    Схема рифмовки нечетных строф: aBcADBeFDGEFGHI hi;  чет-
ных    строф:    ABcADbEfDGEfGHlhi;    последней     строфы:
AbACbDEDeFGfG.
    Хоть ныне наш народ // Обрел покой под белыми крылами  -
то есть  после  установленного  мира  Венским  конгрессом  в
1814-1815 гг.
    Но он поныне гость,//Где вечное обрел  успокоенье.  Изг-
нанный из родной Флоренции Данте умер и похоронен в Равенне.
    С певцом Меонии стал вровень он.- Имеется в виду  Гомер,
родившийся в Меонии (Лидия) на Ближнем Востоке.
    А итальянцы гибли.- Речь идет  об  Итальянском  корпусе,
участвовавшем в походе Наполеона против России в 1812 году.


    К Анджело Май, когда он нашел рукопись Цицерона "О  Рес-
публике". Канцона написана в Реканати в  январе  1820  года,
когда, по признанию самого  автора,  "стихи  чудодейственным
образом слетали с кончика пера".  Посвящена  графу  Леонардо
Триссино из Виченцы, с которым автор переписывался.  Канцона
содержит двенадцать строф по пятнадцати строк в каждой. Схе-
ма рифмовки единая: AbCBCDeFGDeFGHH.
    Анджело Май -  главный  хранитель  миланской  библиотеки
Амброзиана, обнаруживший рукопись Цицерона в Ватикане, что и
послужило поводом к написанию канцоны. В письме к болонскому
журналисту П. Бригенте 20 апреля 1820 года  Леопарди  пишет:
"Отец мой не подозревает, что под данным  названием  сокрыта
канцона, полная ужасающего фанатизма" (фанатизмом он называ-
ет свои патриотические настроения, с которыми его отец,  от-
личавшийся консервативными взглядами, вряд  ли  смог  согла-
ситься).
    Бесстрашный итальянец.- Анджело Май.
    Еще твой прах священный не остыл.- О Данте Алигьери.
    Другой певец, умелыми руками.- Подразумевается Франческо
Петрарка.
    Со звездами и морем, лигуриец.- Христофор Колумб, уроже-
нец Генуи в итальянской области Лигурия.
    Столпы Геракла за кормой оставил - то есть  пройдя  Гиб-
ралтарский пролив.
    Его рожденье озарил луч солнца.- Речь  идет  о  Лодоцико
Ариосто, авторе рыцарской поэмы "Неистовый Роланд".
    Возвышенный твой ум, Торквато.- Торквато  Тассо,  как  и
Ариосто, выдающийся поэт эпохи Возрождения, автор  рыцарской
поэмы "Освобожденный Иерусалим".  Пользовался  у  романтиков
славой поэта-страдальца.
    Их месть была жестока.-  Тассо  был  заточен  правителем
Феррары в лечебницу для умалишенных.
    Любовь - последнее земное  оболыценье.-  Считается,  что
последней любовью Тассо была герцогиня Элеонора д'Эсте.
    К нам запоздалое пришло прозренье.-  Тассо  был  увенчан
лавровым венцом на смертном одре на Капитолии в Риме.
    Пока аллоброг гордый не явился.- Поэт и драматург Витто-
рио Альфьери, уроженец области Пьемонт,  чьих  обитателей  в
старину называли аллоброгами.
    О мой Витторио...- Витторио Альфьери.


    На свадьбу сестры Паолины. Канцона из семи строф по пят-
надцати строк с единой схемой рифмовки: aBCABCDefGPEghH.
    Написана в Реканати в октябре-ноябре 1821 года.  Поводом
послужила объявленная помолвка сестры Паолины с неким А. Пе-
роли. В одном из писем от 1 февраля 1821 года  Леопарди  пи-
шет: "Паолина больше не невеста. Она хотела, по моему совету
и совету брата Карла, чтобы женитьба была по нынешней  моде,
т. е. по расчету, и согласилась на  брак  с  этим  синьором,
редкостным уродом и очень недалеким, но с покладистым харак-
тером и богатым. А вот последнее его качество оказалось пре-
увеличенным, и готовый брачный контракт не был подписан".
    Виргиния, ты всех подруг затмила.- Римлянка из простона-
родья, которую убил ее отец Луций Виргиний,  чтобы  избавить
дочь от грязных домогательств децемвира Аппия Клавдия. После
смерти девушки восставший народ свергнул диктатора  (449  г.
до н. э.).
    И ты в Эреб сошла...- то есть в царство мертвых.


    Победителю игры в мяч. Канцона из пяти строф по  тринад-
цати строк с единой системой рифмовки: ABCBACDEFDFgG.  Напи-
сана в ноябре 1821 года с посвящением Карлу Дидими, чемпиону
игры в мяч (разновидность русской лапты или испанской  пело-
ты), ставшему затем видным карбонарием. Канцона по форме на-
поминает оды поэта XVII века Г. Кьябрера, воспевшего турниры
при княжеском дворе во Флоренции.
    Кто кровью меч омыл на Марафоне.- Имеется в  виду  мара-
фонская битва афинян с персами в 490 году до н. э.
    И кто не раз купал коней в Алфее.- Река в Олимпии.
    К чему, ты скажешь, разжигать напрасно.- По этому поводу
автор еще раньше высказывался на страницах своего  дневника:
"Упражнения, которыми в античные времена люди закаляли тело,
были полезны не только для цели войны или жажды  славы.  Они
поддерживали, а вернее, укрепляли  воинский  дух,  смелость,
энтузиазм, т. е. качества, которые не могли бы быть в слабом
теле. Словом, речь идет о вещах, которые способствуют  вели-
чию и героизму нации"  (Zibaldone,  115,  7  июня  1820  г.)
<Здесь и далее цитируются  отрывки  из  "Дневника  размышле-
ний"Zibaldone di pension. Milano, Garzanti, 1991, 3 Vol. Вы-
держки из дневника, писем и "Нравственных очерков" даются  в
моем переводе.- А. М.>.
    Наступят годы...- Здесь и далее автор  развивает  мысль,
высказанную им в заметках "О воспитании итальянской  молоде-
жи": "Не исключено, что наступит время,  когда  стада  будут
осквернять руины наших античных святынь".
    Но близ летейских вод - то есть близ Леты, реки забвения


    Брут Младший. Канцона  из  восьми  строф  по  пятнадцати
строк в каждой с чередованием одиннадцатисложных и семислож-
ных строк. Система рифмовки единая: AbCDCEfGhIKHLrnM.  Напи-
сана в декабре 1821 года в Реканати, возможно, под  влиянием
трагедии Альфьери "Брут Второй".
    Брут Младший - Брут Марк Юний, возглавивший заговор про-
тив Юлия Цезаря, своего приемного отца, и покончивший  жизнь
самоубийством в 42 году до н.э.  В  отличие  от  тираноборца
Брута Люция Юния (старшего), одного из героев эпохи  респуб-
ликанского Рима (VI в, до н. э.), у Брута младшего,  который
причислял себя к "сынам Прометея", сильны богоборческие  на-
чала. Но у Леопарди богоборчество проявляется лишь  в  сфере
античной мифологии. Брут  выступает  против  фатума,  против
власти богов, в основе своей тиранической. Поэт  никогда  не
ропщет на христианского Бога, ибо не верит в его существова-
ние, но и не богохульствует. В письме к другу  Джордани  (26
апреля 1819 г.) Леопарди пишет о своем состоянии духа, сход-
ном с настроением римского героя: "Не  раз  я  был  вынужден
слать проклятья, как и умирающий Брут".
    И на поля Гесперии зеленой - то есть на поля Италии.
    Коль все ж царите вы на Флегетоне - то есть в  преиспод-
ней, где течет огненная река Флегетон; у Данте - река  кипя-
щей крови.
    ...и в грудь вонзает//Мучительную сталь.- Имеется в виду
самоубийство, тему которого автор также развивает и в  своем
дневнике: "Самоубийство противоречит природе. Но  разве  все
мы живем по законам природы?" (Zibaldone,  23  октября  1821
г.)
    Лавиния - жена Энея, одного из защитников Трои и  леген-
дарного родоначальника римлян.
   ...владыкам Стикса и Олимпа - то есть Ада и  Неба.


    К Весне, или О древних Сказаниях, Канцона из пяти  строф
по девятнадцати строк в каждой с единой системой  расположе-
ния рифм: aBCDbEFGHGKLMNoMPP.
    Написана в Реканати в январе 1822 года.  При  публикации
этой канцоны Леопарди настаивал на том, чтобы слова весна  и
сказания (а не мифы) печатались с прописной буквы, подчерки-
вая этим символическую и мифическую роль обоих  слов.  Автор
перевода Н. Гумилев, готовя в начале 20-х годов для задуман-
ной А. М.  Горьким  "Всемирной  литературы"  издание  нового
сборника стихов Леопарди (которое так и не было  осуществле-
но), сохранил в названии слово миф.


    Гимн праотцам, или О началах рода человеческого. Стихот-
ворение написано в Реканати в июле 1822 года  размером  гре-
ческого гимна. Вместе с предыдущей канцоной образует своеоб-
разный диптих - причина, по которой автор поместил  их  друг
за другом. Из задуманного цикла  религиозных  гимнов  автору
удалось написать лишь это стихотворение. Эта тема  волновала
Леопарди с юношеских лет, когда он  занимался  переводами  и
вольными переложениями с греческого.  Тогда  же  был  создан
"Гимн Нептуну", не включенный им в сборник.
    ...племя//среди лесов калифорнийских.- В дневнике  автор
часто упоминает племя  калифорнийцев,  считая  его  наиболее
тесно и органично связанным  с  природой  (Zibaldone,  3180,
3304 ect.).


    Последняя песнь Сафо. Канцона из четырех строф по восем-
надцать одиннадцатисложных и семисложных строк, где рифмуют-
ся две последние строки.
    Написана за семь дней в мае 1822 года в Реканати. В пре-
дисловии к канцоне автор  пишет:  "Основой  послужили  стихи
Овидия о Сафо (эпистола 15, стих 31 и далее). Самая  трудная
вещь в мире, и почти невозможная,- это вызвать интерес к бе-
зобразной персоне; я бы  никогда  не  задался  целью  задеть
чувства читателя рассказом о перипетиях уродства, если бы не
некоторые обстоятельства, оказавшие мне огромную услугу:  1)
молодость Сафо и ее женственность; 2) ее высочайший дух, ге-
ний, чувственность, известность, вернее, бессмертная слава и
ее несчастья - все это, полагаю, делало ее  более  привлека-
тельной, грациозной, и если не ее саму, то, по крайней мере,
память о ней; 3) и, наконец, ее античность. Нас от Сафо  от-
деляет огромное временное пространство, искажающее  образ  и
дающее место неопределенности и расплывчатости, что в высшей
степени благоприятствует поэзии. И что  бы  ни  говорили  об
уродливости Сафо, а она вряд ли такой являлась,  дух  антич-
ности, мрак веков и т. д.  порождают  иллюзии,  скрашивающие
любой недостаток".
    Как и "Брут младший", "Последняя песнь Сафо" - это алле-
гория человеческого несчастья, протест против фатума и враж-
дебных сил природы.
    Эринии - богини мщения, мифические фурии.
    Я безответно страсть к тебе питала.- Речь идет  о  кора-
бельщике Фаоне, который получил от Афродиты дар влюблять,  в
себя всех женщин. По преданию, неразделенная любовь к нему и
явилась причиной самоубийства Сафо.
    Персефона - богиня царства мертвых.


    Первая любовь. Элегия написана терцинами  в  Реканати  в
ночь на 14 декабря 1817 года, о чем поэт  уже  на  следующий
день сообщает в письме другу Джордани. Поводом  к  написанию
послужил отъезд молодой дамы, родственницы по отцовской  ли-
нии, Гертруды Касси Ладзари из Пезаро, гостившей с престаре-
лым мужем четыре дня в доме Леопарди  и  вызвавшей  смятение
чувств в душе юноши. Это одно из первых самостоятельных поэ-
тических творений Леопарди, в котором  сильны  реминисценции
из Петрарки.


    Одинокий дрозд. Древнейшим  архетипом  одинокого  дрозда
является библейский дрозд из псалмов Давида (С1, 8). Канцона
состоит из трех разновеликих строф одиннадцати- и  семислож-
ных строк. В  первой  строфе  рифмуются  строки:  1-3,  7-8,
13-15, 16-20 и 17-22. Во второй  строфе:  1-3,  7-8,  10-11,
13-15, 16-20, 17-22, 24-27 и 26-28. В третьей  строфе:  5-6,
7-12, 8-11-15 и 13-14. Дата и место написания до сих пор вы-
зывают споры. Но известно, что задумано стихотворение в 1819
году, а впервые опубликовано в неаполитанском  издании  1834
года.
    С макушки обветшалой колокольни.- Речь идет о колокольне
церкви св. Августина XIII века в Реканати, одной из  достоп-
римечательностей городка, у которой в конце прошлого  столе-
тия ураганом была снесена остроконечная вершина.


    Бесконечность. Стихотворение открывает цикл так называе-
мых малых идиллий, в который вошли "Вечер праздничного дня",
"К луне", "Сон" и "Одинокая жизнь". Написано свободным один-
надцатисложным стихом в Реканати весной 1819 года. В отличие
от канцон с их многоплановостью и высокой тональностью  зву-
чания, идиллия "Бесконечность" среди произведений начального
периода отличается скупостью выразительных  средств  и  пре-
дельно точным отображением  действительности.  Она  наиболее
полно соотносится с внутренним миром Леопарди. В  своих  за-
метках поэт отмечает: "Душа  видит  посредством  воображения
то, что сокрыто от взора за  данными  деревьями,  изгородью,
башней, и ищет в воображаемом пространстве. Она находит  там
то, что не смогла бы увидеть, не будь ее зрение  всеобъемлю-
щим" (Zibaldone, 171).
    Этот холм пустынный.- Холм находится неподалеку  от  фа-
мильного дворца Леопарди. Поэт любил совершать туда  одиноч-
ные прогулки. Официально холм носит название горы Фавор,  но
почитатели Леопарди называют его халм Бесконечность.
    Это стихотворение часто переводилось в России, дважды  к
нему обращался Вячеслав Иванов. В старых переводах оно носит
название "Бесконечное". Для сравнения с современным  прочте-
нием приводим некоторые из них:

     Мне дорог был всегда пустынный этот холм,
     И этот ряд кустов, которые скрывают
     От взора моего далекий горизонт,
     Когда я, сидя здесь, смотрю на этот вид,
     Мне грезятся за ним далекие пространства,
     Молчанье мертвое и сладостный покой.
     Где сердце отдохнет и знать не будет больше
     Ни страха, ни тоски. Когда ж услышу я,
     Как ветер шелестит кустарником, невольно
     Я сравниваю шум  с той вечной тишиной!
     О вечности тогда я думаю, о прошлых
     Веках, давно минувших, и о тех,
     Которые  живут теперь на свете шумно.
     И в бесконечности тогда мой тонет дух,
     И сладко гибнуть мне в безбрежном этом море.

                                    С. Саянов (1889)


     Всегда любил я холм пустынный этот
     И изгороди терен, оттеснивший
     Пред взором край последних отдалений.
     Я там сижу, гляжу - и беспредельность
     Пространств за терном тесным, и безмолвий
     Нечеловеческих покой сверхмирный
     Впечатлеваю в дух,- и к сердцу близко
     Приступит ужас... Слышу: ветр шуршащий
     Отронул заросль - и сличаю в мыслях
     Ту тишину  глубокого покоя
     И этот голос,- и воспомню вечность,
     И мертвые века, и время наше,
     Живущий  век, и звук его... Так помысл
     В неизмеримости плывет - и тонет,
     И сладко мне крушенье в этом море.

                                 Вяч. Иванов (1904)


    Вечер праздничного дня. Стихотворение написано свободным
одиннадцатисложным стихом, по всей  видимости,  весной  1820
года. Для понимания душевного настроя, который подвигнул по-
эта на написание идиллии, приведем некоторые его откровения:
"Я падаю ниц и катаюсь по земле, вопрошая, сколько  мне  еще
осталось прожить? Мои несчастья мне обеспечены навсегда, так
сколько же мне придется их сносить? Я еле сдерживаюсь, чтобы
не слать проклятья небу и природе, осудивших меня на страда-
ния в этой жизни" (Из письма другу Джордани 24  апреля  1820
г.).


    К луне. Идиллия  написана  свободным  одиннадцатисложным
стихом в Реканати. Вероятная дата ее  появления  -  29  июня
1820 года, то есть день рождения поэта, на что есть намеки в
самом тексте.
    Примечательна такая дневниковая  запись:  "Воспоминания,
связанные с впечатлениями детства, сильнее всех других. При-
ятно даже вспомнить некоторые вещи, с которыми были  связаны
болезненные ощущения или страх. По тем же  соображениям  нам
приятны бывают и печальные воспоминания, если породившая  их
причина живет в нашей памяти" (Zibaldone, 1987). А  вот  еще
одна: "Проанализируйте свои ощущения  и  наиболее  поэтичные
плоды вашего воображения. Они вас отрешат от самого  себя  и
от реального мира" (Zibaldone, 4513).


    Сон. Идиллия написана одиннадцатисложным свободным  сти-
хом в Реканати в январе 1821 года.
    По всей видимости, явившаяся во сне девушка  -  это  или
Тереза Фатторини, дочь служившего в  доме  Леопарди  кучера,
умершая от туберкулеза в 1818 года, или Мария  Белардинелли,
жившая по соседству, о  которой  Леопарди  говорит  в  своих
"Воспоминаниях". Литературным источником, вдохновившим авто-
ра, можно считать канцону Петрарки "Когда мой нежный, верный
мой оплот" (CCCLIX) и его "Триумф смерти".


    Одинокая жизнь. Стихотворение написано  одиннадцатислож-
ным свободным стихом в Реканати летом -  осенью  1821  года.
Его идея выражена поэтом в  дневниковой  записи:  "Ненависть
или скука - это не созидательные чувства и мало способствуют
красноречию, ничего не давая поэзии. Природа и  неодушевлен-
ные предметы неизменны, но они не разговаривают с человеком,
как прежде. Наука и опыт заглушили их голос. Но когда, устав
от суетного мира, человек захочет остаться один  на  один  с
красотами природы, то после некоторых усилий он сможет уста-
новить с природой контакт, пусть не столь тесный и  постоян-
ный, как в детстве, когда ребенок легко завязывает дружбу  с
существами и неодушевленными предметами, не причинявшими ему
зла" (Zibaldone, 1550).


    Консальво. Канцона написана одиннадцатисложным свободным
стихом во Флоренции осенью  1832  или  весной  1833  года  и
пользовалась особой известностью среди критиков и  читателей
в эпоху романтизма. Эта "новелла в стихах", как ее называют,
входит в цикл любовной  лирики,  связанный  с  именем  Фанни
Тарджони Тодзетти. Сюда же относятся "Аспазия",  "Неотвязная
мысль", "К себе самому", "Любовь и  Смерть".  Для  понимания
стихотворения примечательно признание Леопарди в его "Воспо-
минаниях" детства и отрочества: "Познал я  тогда,  насколько
справедливо, что душа может целиком раствориться в поцелуе и
забыть обо всем на свете".
    Среди литературных  источников,  помимо  поэмы  Боккаччо
"Тесеида" (смерть влюбленного героя), следует назвать подра-
жательную в духе Тассо поэму "Завоевание Гренады"  Грациани.
Леопарди заимствовал у своего земляка, малоизвестного  поэта
XVII века, как имена героев Консальво и Эльвира, так и цент-
ральную сцену прощального поцелуя. Имя Грациани он  упомянул
в своей "Хрестоматии итальянской поэзии".


    К своей Донне. В  канцоне  пять  равновеликих  строф  из
одиннадцатисложных и семисложных строк. В каждой строфе своя
схема расположения перекрестных рифм; смежные рифмы в  конце
строфы, неизменно свободны восьмая и еще две любые строки.
    По признанию автора, канцона сочинена за  шесть  дней  в
Реканати в сентябре 1823 года. При ее издании Леопарди  нас-
тоял, чтобы обращение Донна писалось с  прописной  буквы,  и
уведомил читателей не усматривать в  героине  реальную  лич-
ность, а, поставив местоимение в третьем  лице,  он  как  бы
устранился от лирического героя.
    Мысль о пропасти, существующей между воображаемым  обра-
зом и реальной женщиной, поэт высказал также в одном из  пи-
сем: "Часто на несколько дней я избегал встреч  с  предметом
моих воздыханий, который являлся мне в сладких  сновидениях,
ибо был уверен, что очарование рассеется при встрече  наяву.
Но я продолжал постоянно о нем думать и лелеять в моем вооб-
ражении, каким он предстал мне во сне. Что это, безумие? Или
я мечтатель?" (23 июня 1823). Канцона, как  и  следующая  за
ней эпистола, отражает душевную растерянность  поэта,  когда
после взлета вдохновения и  написания  цикла  малых  идиллий
наступил временный застой, на что он часто  сетует  в  своих
письмах.
    ...вечная идея - идея Платона, о чем автор пишет в своем
дневнике: "Платонова система идей, существующих в  себе  вне
материальных вещей, вечна, неизменна и независима от матери-
ального мира и от Бога. Это вовсе не химера,  прихоть,  кап-
риз, произвол или фантазия, а то,  что  вызывает  восхищение
человеком античности, который смог дойти  до  самой  крайней
степени отвлеченности, распознать сущность вещей и  подвести
наше сознание к восприятию абстрактной  сущности  красоты  и
уродства, добра и зла, истины и лжи... И теперь, когда  идеи
Платона считаются ложными, ясно одно, что  любое  абсолютное
отрицание и утверждение само себя перечеркивает" (Zibaldone,
1712-14).


    Графу Карло Пеполи. Эпистола написана одиннадцатисложным
свободным стихом. Сочинена в Болонье в марте 1826 года, про-
читана автором на заседании Этрусской академии в присутствии
болонской знати и интеллигенции, о чем Леопарди с  гордостью
поведал в письме домашним 4 апреля 1826  года.  В  последнем
издании "Песен" Леопарди изъял указание на жанр  стихотворе-
ния. Как и в канцоне "К своей Донне", автор выражает то сос-
тояние духа, которое ему было свойственно в годы работы  над
"Нравственными очерками". "Я начал утрачивать надежду,-  пи-
шет он,- глубоко задумываясь над положением вещей.  Из  попа
(каким был) я все больше становлюсь философом, переживая все
несчастья нашего мира, вместо  того  чтобы  познавать  его".
(Zibaldone, 144). Он даже подумывал навсегда забросить  поэ-
зию.
    Карло Пеполи - граф,  литератор  (автор  либретто  оперы
Беллини "Пуритане") и общественный деятель.


    Пробуждение. Стихотворение иэ двадцати строф по два кат-
рена в каждой со сложной схемой внутренней рифмовки. Написа-
но 7-13 апреля 1828 года в Пизе. С его появлением начинается
новый всплеск - пробуждение поэтического вдохновения Леопар-
ди, которое, как он считал,  окончательно  его  покинуло.  В
письме сестре Паалине он пишет 25 февраля 1828 года:  "Здесь
у меня в Пизе есть любимая улочка,  которую  я  зову  улицей
Воспоминаний. Я брожу по ней, мечтая  с  открытыми  глазами.
Заверяю, что вдохновение ко мне вновь вернулось".


    К Сильвии. Канцона из шести разновеликих одиннадцати-  и
семисложных строк со сложной системой смежных и перекрестных
рифм. Написана в Пизе 19-20 апреля 1828 года.
    Имя Сильвия заимствовано из "Аминты" Тассо. По всей  ви-
димости, автор изобразил под этим  именем  Терезу  Фатторини
(см. прим. к с. 62). Тема невинной молодости, не  омраченной
житейскими невзгодами, не случайна, что признает сам Леопар-
ди: "Если к тому, что я уже сказал, любуясь  шестнадцатилет-
ней или восемнадцатилетней девушкой, добавить мысль о ждущих
ее страданиях, которые вскоре омрачат эту чистую вешнюю  по-
ру, вскрыв тщетность радужных надежд и показав, сколь  быст-
ротечна жизнь самого цветка, то во мне рождается самое высо-
кое чувство любви, и его невозможно даже вообразить" (Zibal-
done, 4311).
    Приводим не включенное автором в свой сборник  стихотво-
рение, написанное в Пизе в апреле 1828  года  и  послужившее
прелюдией к написанию канцоны "К Сильвии"  "Здесь  и  далее,
кроме особо оговоренных, стихи даются в моем  переводе.-  А.
М.":

     Песнь девушки. Нехитрая мелодия
     Из-за высокого забора льется
     По тихой улочке. Но отчего
     Так грустно стало, сердце сильно сжалось
     И слезы навернулись на глаза?
     Ведь только что я был беспечно весел,
     И голосок божественно звучал,
     Напомнив  живо о былых надеждах.
     Как мне ни сладостны воспоминанья,
     Душа  полна печали и скорбит.
     В самих надеждах кроется причина -
     Их тщетность я на опыте познал.


    Воспоминания. Стихотворение  из  так  называемого  цикла
больших идиллий. Написано одиннадцатисложным свободным  сти-
хом в Реканати в августе - сентябре 1829 года.
    Леопарди замечает в дневнике: "Несомненно, что столь да-
лекие воспоминания, сколь сладостны они ни были бы,  слишком
отдалены от нашей сегодняшней жизни и  не  сходны  с  нашими
привычными ощущениями. Они могут  вызвать  лишь  меланхолию,
что вполне естественно,  поскольку  говорят  о  безвозвратно
утерянном" (Zibaldone, 1860-61).
    Просторы моря, горы голубые! - Из  стоящего  на  высоком
холме Реканати видны Адриатическое море и отроги Апеннинских
гор.
    Нерима - как и Сильвия, имя вымышленное, но  увековечен-
ное в названии одной из улочек в Реканати.


    Ночная песнь пастуха, кочующего в Азии. Канцона из шести
разновеликих строф, содержащих  семи-  и  одиннадцатисложные
строки; кроме смежных и перекрестных рифм, насквозь рифмуют-
ся последние строки каждой строфы.
    Написана в Реканати между октябрем 1829 и  апрелем  1830
года под впечатлением книги русского аристократа М. Мейндор-
фа "Путешествие из Оренбурга в Бухару в 1820 году". Основная
тема канцоны связана с заключительным  вопросом  в  "Диалоге
Природы с Исландцем" из "Нравственных очерков":  "Так  скажи
мне, что не смог сказать ни один философ: кому по душе и ко-
му выгодна эта разнесчастная жизнь в мире с сохранением  бед
и смерти для всех тех, кто его составляет?"


    Покой после бури. Большая идиллия из  трех  разновеликих
строф, в которых последняя строка рифмуется с одной из внут-
ренних строк.
    Написана в Реканати 17-20 сентября 1829 года.  Вместе  с
сочиненной почти одновременно идиллией "Суббота  в  деревне"
рассматривалась последователями Б. Кроче и глашатаями теории
"чистой поэзии" как абсолютный шедевр, как кульминация  всей
идиллической поэзии Леопарди, после  которой  она  пошла  на
спад.
    В России это стихотворение было  также  высоко  оценено.
Появилось несколько его переводов, среди которых  наибольшей
известностью пользовался перевод, выполненный  А.  Плещеевым
(1875 г.):

     Гроза прошла... По улице опять,
     Кудахтая, расхаживают куры,
     И в воздухе щебечет птичек хор.
     Смотрите! там, на западе, в горах
     Как просветлело все... Озарены
     Луга сияньем солнца, и сверкая
     Бежит  ручей извилистый в долине.
     Движенье, шум  повсюду. Всем легко,
     И все за труд поденный свой спешат
     Приняться вновь с душой повеселевшей.
     Ремесленник в дверях своей лачужки
     С работою уселся и поет.
     Несет ведро бабенка молодая,
     Его водой наполнив дождевой.
     Опять снует с своим обычным криком
     По улице разносчик-зеленщик.
     Вернулось солнце!.. весело играет
     На высотах  и крыше луч его.
     Все отворять спешат балконы, окна,
     А с улиц шум несется... В отдаленье
     На стаде колокольчики звенят...
     Вот стук колес: то продолжают путь
     Проезжие, задержанные  бурей...

     Да! все сердца ликуют. И скажите,
     Была ль когда нам наша жизнь милей
     И было ль нам дороже  наше дело?
     Кончали ль мы когда свой старый труд,
     Брались ли мы за новый - так охотно?
     И о нуждах, о горестях своих
     Нам помышлять  случалось ли так мало,
     Как в этот миг? Увы. Веселье наше
     Всегда - дитя страданья. И теперь
     Проснулась в нас обманчивая радость,
     Едва успел исчезнуть страх за жизнь,
     Томящий нас тоской невыразимой,
     Хотя бы жизнь была противна нам; -
     Страх, что бледнеть и трепетать во мраке
     Нас заставлял, покамест бури рев
     И молний блеск нам гибелью грозили!

     Как ты добра, как милостива ты,
     Природа, к нам! Вот блага, вот дары,
     Которыми  людей ты наделяешь!
     Освободись от горести и бед,
     Уж рады мы! Ты полной горстью сеешь
     Страдания по нашему пути!
     Нежданное, непрошеное горе
     Приходит к нам, и если из него
     Порой каким-то чудом вырастает
     Ничтожнейшая  радости былинка,
     Нам кажется завидным наш удел.
     Как Божеству ты дорог, человек,
     Довольный тем, что отдохнуть or горя
     На миг один дано тебе порой,
     И счастливый вполне, когда всем мукам
     Положит смерть желаемый конец.


    Суббота в деревне. Стихотворение из четырех разновеликих
строф с чередованием одиннадцати- и семисложных строк и  на-
личием смежных и перекрестных рифм.
    Для понимания мировосприятия Леопарди  очень  характерно
такое высказывание: "Человеку чувственному, наделенному фан-
тазией и постоянно живущему, как прожил я большую часть вре-
мени, во  власти  воображения,  окружающий  мир  и  предметы
предстают в двойственном свете. Глазами он видит деревенскую
колокольню, а ушами слышит колокольный звон. Но в то же вре-
мя, благодаря своему воображению, он видит другую колокольню
и слышит другой перезвон колоколов. И в этой второй ипостаси
заключена прелесть и красота вещей. Уныла жизнь  (а  таковой
она обычно является), если не видит, не слышит и не чувству-
ет ничего, кроме привычных вещей" (Zibaldone, 4418).


    Неотвязная мысль. Канцона из  четырнадцати  разновеликих
строф со сложной системой смежных и перекрестных рифм.
    По-видимому, сочинена во Флоренции летом 1832 года.  Как
три следующих стихотворения и канцона "Консальво", входит  в
так называемый цикл "Аспазия", на  создание  которого  поэта
вдохновила любовь к красавице Фанни Тарджони Тодзетти,  жене
известного флорентийского врача. В дневнике автор  признает:
"Я никогда не чувствовал, что живу, пока не влюбился...  Лю-
бовь - это жизнь и жизнетворное начало природы, а вот  нена-
висть - это начало разрушительное и смертоносное. Все созда-
ны для взаимной любви, порождающей жизнь. Ненависть, хотя  и
может быть естественным чувством, дает обратный  эффект,  т.
е. приводит к взаимоуничтожению, ибо  ненавидящий  сам  себя
подтачивает изнутри и разрушает" (Zibaldone, 59).


   Любовь и Смерть. Стихотворение из че-
тырех разновеликих строф со смежными и перекрестными
рифмами.
   Видимо, написано во Флоренции в середине 1833 года.
Стержневая мысль  идиллии выражена  поэтом в  письме
к возлюбленной  Фанни  Тарджони  Тодзетти (см. прим.
к с. 106) 16 августа 1833 года: "Любовь и смерть - это
две прекрасные вещи, существующие в мире, и только они
достойны быть желанными". Посетив летом 1832 года под
Пистойей имение  одного флорентийского знакомого, Лео-
парди продиктовал хозяину  эпитафию  к бюсту Рафаэля
Санти, установленному в саду:

     Рафаэль Урбанский -
     Князь среди живописцев,
     Гений чудодейства
     И красот творец,
     Счастлив был во славе,
     Но в любви счастливей.
     И сгорел м страсти
     Он в расцвете лет -
     Счастлив был и в смерти.

    Эту же мысль Леопарди отразил в эпиграфе к стихотворени-
ю, взятому из Менандра, греческого комедиографа IV  века  до
н. э.


    К себе самому. Элегия из семисложных и  одиннадцатислож-
ных строк с четырьмя перекрестными рифмами внутри.
    Стихотворение написано в июне 1833 года  одновременно  с
отрывком "К Ариману" (божество зла в доисламском  Иране),  с
которым оно перекликается по духу. Сильны реминисценции и  с
отчаянным возгласом Екклезиаста: "Суета сует,-  все  суета!"
Входит в цикл стихов, навеянных безответной любовью к краса-
вице Фанни.
    В России эта алегия пользовалась особой  известностью  и
неоднократно переводилась. Приводим некоторые из этих  пере-
водов, хотя они неравнострочны оригиналу:

     Теперь ты успокоишься навеки,
     Измученное сердце.
     Исчез обман последний,
     Который вечным мне казался,- он исчез,
     И чувствую глубоко, что во мне,
     Не только все надежды
     Обманов дорогих,
     Но и желанья самые  потухли.
     Навеки успокойся: слишком сильно
     Ты трепетало. Здесь никто не стоит
     Биенья твоего. Земля
     Страданий наших  недостойна.
     Жизнь - горечь или скука. Ничего
     В ней больше нет. Мир - грязь.
     В отчаянье навеки успокойся.
     Нам ничего судьбою, кроме смерти,
     Не суждено.
     Отныне презираю
     Я сокровенное могущество Природы,
     Бессмысленное, правящее веком,
     Чтоб уничтожить все,-
     И беспредельную тщету Вселенной.

                     Д. Мережковский (1893)

     Итак, теперь ты навсегда утихнешь,
     О сердце утомленное мое.
     Погиб обман последний, крайний, тот,
     Который я считал в себе бессмертным.
     Я чувствую, что умерла не только
     Надежда на обманы дорогие,
     Погасло их желанье. Успокойся
     Навеки. Ты довольно трепетало.
     Нет ничего, чтоб стоило твоих
     Движений, и земля не стоит вздохов.
     Тоска и горечь - наша жизнь, не больше;
     Мир - грязь. Теперь притихни и замри.
     В последний раз отчайся. Рок нам не дал
     Иного дара, кроме умиранья.
     Отныне презри самого себя,
     Природу, оскорбительную силу,
     Которая, скрываясь, заправляет
     Ущербом общим, презри бесконечность
     Тщеты всего.
                    К. Бальмонт (1920)


    Аспазия. Стихотворение, почти эпистола из  одиннадцатис-
ложных свободных стихов, завершающее цикл, связанный с  име-
нем Фанни Тарджони Тодзетти. Написано в Неаполе весной  1834
или 1835 года. На сей раз для возлюбленной поэт  избрал  имя
Аспазия (так звалась афинская гетера, которую любил Перикл).
    Любил я не тебя, а Божество.- Эту же мысль автор выразил
в "Диалоге между Торквато Тассо и его домашним Гением":
    Гений. Что из двух ты ценишь и больше любишь: видеть лю-
бимую или мечтать о ней?
    Тассо. Не знаю, но в одном уверен: когда  она  рядом,  я
вижу женщину, а вдали - богиню.


    К древнему надгробью, на котором усопшая девушка изобра-
жена уходящей в окружении близких.  Канцона  из  семи  строф
свободных стихов с множеством консонансов и рифм внутри. На-
писана в Неаполе между 1831 и 1835 годами. Возможно, Леопар-
ди вдохновил на написание канцоны барельеф работы скульптора
Пьетро Тенерани для надгробия красавицы Клелии Северины, ко-
торый поэт мог видеть в Риме в октябре 1831  года.  Сама  же
тема подсказана некоторыми  положениями  из  "Диалога  между
Плотином и Порфирием", написанного в 1827 году, и  следующей
заметкой в дневнике: "Всем свойственно горевать  по  умершим
близким. Оплакивая их, мы думаем не о себе, а о покойном,  и
в таких рыданиях меньше всего эгоизма" (Zibaldone, 4277)
    Рождаешь ты и  кормишь,  чтоб  убить.-  Автор  развивает
здесь мысль, высказанную им в дневнике: "Природа в силу  за-
кона разрушения и воспроизводства, дабы сохранить существую-
щее положение на земле, постоянно преследует и выступает как
смертельный враг всего живого и сущего, что ею на свет  про-
изведено" (Zibaldone, 11 апреля 1829 г.).


   К  портрету   красавицы,  изваянному    на  ее
надгробии. Канцона из четырех разновеликих
строф с консонансами и рифмами внутри и в клаузуле.
    Как и предыдущая, написана в Неаполе  после  1831  года.
Считается, что на сей раз автора вдохновили эскизы  Тенерани
(см. прим. к с. 121) для надгробия Маргариты Кантон. Извест-
но, как Леопарди почитал Тассо, поэтому  не  исключено,  что
при написании канцоны он исходил  также  из  мадригала  LXIX
Тассо на смерть Маргариты Бентивольо Турки:

     О Маргарита, то была не смерть,
     И ты отныне  вечность обрела -
     В иную жизнь  вошла,
     И пред тобой открылся новый путь,
     А наш удел - рыданья.
     Все страхи от незнанья,
     И ты о них забудь.
     Но ангельской душой
     Нас, здесь живущих, поминай порой.


    Палинодия. Сатирическое стихотворение в форме  эпистолы,
написанное одиннадцатисложным  свободным  стихом  в  Неаполе
между весной и осенью 1835 года. Греческое  слово  палинодия
(т. е. двойное отречение) здесь используется с иронией - Ле-
опарди якобы отрешается от своих пессимистических  воззрений
на современный мир. Сатирические мотивы появились еще в "Ди-
алоге Тристана и друга", написанном в 1832 году, и на  стра-
ницах дневника. Но прямая полемика поэта  с  прекраснодушным
оптимизмом "тосканских друзей", которые уверовали в прогресс
и которым ранее было посвящено издание  "Песен"  1831  года,
ярко выражена в письме Леопарди к другу Джордани от 24  июля
1828 года: "Для меня тошнотворны как высокомерие, так и пре-
небрежительное отношение ко всему прекрасному и к  литерату-
ре. У меня никак не укладывается в голове,  что  политика  и
статистика являются  якобы  верхом  проявлений  человеческих
знаний... Как смехотворна вся эта политическая возня и  вык-
рутасы со статистикой и юриспруденцией".
    Среди "тосканских друзей" и  маркиз  Джино  Капони,  тот
"добрый Джино", которому направлено послание. Историк и пуб-
лицист умеренно-либерального толка, он был одним из  основа-
телей журналов "Новая антология" и "Итальянский исторический
архив", в которых печатался Леопарди. Этот "досточтимый Джи-
но" в одном из писем называет Леопарди "проклятым горбуном",
досаждающим ему рассуждениями о "нашем веке".
    Ни Вольта... ни Дэви.- Александра Вольта  -  итальянский
физиолог и физик. Гемфри Дэви - английский  физик  и  химик,
описавший явление дугового разряда.
    А под широким ложем Темзы...-  Речь  идет  о  лондонском
тоннеле, проект которого был разработан еще в 1790 году,  но
осуществлен позднее, о чем уже не мог знать Леопарди.
    Маэстро опытный стихосложенья.- Известный  поэт  Никколо
Томмазео, питавший неприязнь сальериевского толка к  Леопар-
ди.
    ...В тени твоих бород.- В ту пору ношение  бороды  явля-
лось непременным признаком прогрессивности, в  том  числе  и
среди членов тайных обществ карбонариев.


    Закат луны. Канцона, состоящая из  четырех  разновеликих
строф с множеством смежных и перекрестных рифм  и  консонан-
сов.
    Сочинена весной 1836 года в  окрестностях  Неаполя,  где
поэт был вынужден обосноваться, опасаясь надвигающейся  эпи-
демии холеры. В рукописи последние шесть строк написаны  ру-
кой друга Раньери, что дало повод считать  канцону  незавер-
шенной или дописанной после смерти автора  тем  же  Раньери,
Известно, однако, что из-за болезни  глаз,  обострившейся  в
последние годы, Леопарди был вынужден диктовать, прибегая  к
помощи друга. Стихотворение опубликовано посмертно.
    Это последнее произведение поэта, в котором отражены его
раздумья перед концом. Незадолго до смерти в письме  к  отцу
27 мая 1837 года он пишет: "Если не схвачу холеру и позволит
здоровье, сделаю все возможное, чтобы вновь свидеться с  ва-
ми, какая бы ни была погода. Я тороплюсь еще  и  пмому,  что
многое окончательно убедило меня в том, что конец моей  жиз-
ни, предписанный Богом, уже близок". Почти  одновременно  он
делает такую запись; "Смерть - это не зло,  поскольку  осво-
бождает человека от бед и гасит в  нем  желания.  Наибольшее
зло есть старость. Лишая человека удовольствий, она оставля-
ет в нем желания испытывать их  и  приносит  с  собой  боль"
("Мысли", VI).


    Дрок, или Цветок пустыни. Канцона из  семи  разновеликих
строф с множеством смежных и перекрестных рифм.
    Написана под Неаполем весной 1836 года, несколько  ранее
"Заката луны". Опубликована также посмертно.
    По тону полемики с "веком шалым и надменным",  уверовав-
шим в "светлое будущее и прогресс", канцона созвучна  "Пали-
нодии", но в концептуальном плане  исходит  из  высказанного
однажды автором кредо: "Моя философия не только не  приводит
к мизантропии, как это может показаться поверхностному  наб-
людателю и в чем многие ее обвиняют, но по самой своей  при-
роде она исключает мизантропию" (Zibaldone, 4428).  Заметим,
что описания окрестностей Везувия перекликаются с  юношеским
стихотворением Леопарди, сохранившимся в рукописи  и  предс-
тавляющим собой вольную интерпретацию эпиграммы римского по-
эта Марциала (I в. н. э.):

     Вот предо мной Везувий - злой проказник
     Со склонами, увитыми лозой,
     Где Вакх сзывает в честь богов на праздник,
     И льется из мехов вино рекой.
     Венера привечает здесь немногих,
     Кого Амуры  завлекают в сети.
     Вот слышен  хор Сатиров козлоногих,
     Резвящихся  в дубраве, словно дети.
     Стряслось однажды  лавы изверженье -
     Очнулась грозная вулкана сила,
     Повсюду сея смерть и разрушенье.
     Богов такая дерзость возмутила.

    Стихотворение "Дрок" является основополагающим для пони-
мания философско-эстетического кредо Леопарди. Приводим  пе-
ревод, опубликованный в 1871 году А. Орловым, правнуком гра-
фа Орлова, который общался с итальянским поэтом.

     Здесь, на хребте Везувия бесплодном,
     В сухой степи, где взор не веселят
     Ни блеск цветов, ни бархат трав зеленых,
     Где песни птиц веселых не звучат,-
     Душистый  дрок, один ты льнешь порою
     К нагой земле невзрачною листвою...
     О, верный друг покинутых полей,
     Ты мне знаком: тобой я любовался
     Среди равнин забытых и пустых,
     Близ города, что некогда считался
     Владыкою  земли. О, сколько раз
     Вид этих мест печальных в поздний час
     В душе моей будил воспоминанья
     О днях былых, о невозвратных днях
     Погибшего могущества и славы.'
     И вот опять в безжизненных песках,
     Средь звонких плит окаменевшей лавы,
     Где ползает в полдневный зной змея
     И кролик от нее спасается пугливый,
     Тебя я вижу вновь, и снова чую я
     Твой аромат над степью молчаливой.
     И будишь ты опять в душе моей
     Забытую печаль минувших  дней.
     Увы, здесь был когда-то край счастливый:
     Колосья сочные качались на полях,
     Паслись стада на пастбищах привольных,
     В тени садов, во мраморных дворцах
     Богач имел приют гостеприимный;
     Здесь на ковре невянущих лугов,
     В венке из роз и гроздий винограда
     Покоились жилища  городов,
     Что сожжены  со всем живым созданьем
     Везувия расплавленным дыханьем.
     Приди сюда, взгляни на этот прах,
     Величия людей певец неутомимый,
     И на седых безжизненных камнях
     Пропой свой гимн обычный и любимый.
     Приди сюда,- здесь рок запечатлел
     Величие и славу наших дел!

     Да, пусть идет сюда, кто любит восхищаться
     Тобой, о век кичливый и пустой!
     Оставив путь великий и прямой,
     Что мысль воскресшая тебе предначертала.
     Ты воротился вспять, слепец, назад глядишь,
     Но жалкой спеси полн, "вперед иду" кричишь!
     О, пусть твои сыны, покорствуя судьбе
     И над тобой смеясь, бесстыдно льстят тебе.
     Но знаю я, что скорое забвенье
     Удел того, кто, сердца не щадя,
     Клеймит  свой век заслуженным укором.
     О, нет, я не мирюсь с тем, что зовут позором,
     И прямо говорю: глубокое презренье
     К тебе, мой век, в душе питаю я!
     Что сделал ты? Мечтая о свободе,
     Ты мысль поработил,- залог ее святой!
     Ты цель сковал тому, что вопреки природе
     Одно могло спасти мой край родной
     Из мрака варварства и рабского косненья,
     Одно могло поспорить с этой тьмой
     И нам блеснуть зарею обновленья!
     Суровой  истины, что жребий твой убог,
     Как жалкий трус, ты вынести не мог.
     От веры ты бежал  и трусом называешь
     Того, кто служит ей, не слушая тебя,
     И только одного великим почитаешь
     Того, кто, не щадя ни близких, ни себя,
     Всех остальных насмешливо поносит
     И жалкий жребий свой до неба превозносит!

     Больной бедняк, но с честною душой!
     Себя ты не зовешь ни сильным, ни богатым.
     Но нищий силою и доблестью святой
     Открыто кажет нам убогий образ свой
     И срама своего не только не стыдится,
     Но даже им кичится...
     Нет, не велик, а глуп в моих глазах,
     Кто жизнь свою ходя на помочах,
     Рожденный в немощи и вскормленный бедою,
     Кричит, что избран он для счастия судьбою,
     И счастье то сулит таким же, как и сам,
     Униженным  бессильным беднякам,
     Которых бурный вздох разгневанного моря,
     Ток воздуха, травленный чумой,
     Иль глубины подземной содроганье
     Могли б стереть, как прах, с коры земной,
     Не сохранив о них воспоминанья!
     О, нет, в ничтожестве земного бытия
     Великого иным воображаю я.
     В лицо судьбы вперив бестрепетное око
     И презирая ложь, он правды не таит.
     Открыто признает он смысл ее жестокий,
     О мире зла свободно говорит.
     В страданьи тверд, взаимною враждою
     С людьми не множит он своих скорбей.
     Он не винит людей
     В страданиях своих, как братьев по страданью,
     Но верный своему высокому призванью
     И полн любви, на помощь к ним идет
     В борьбе за бытие, в борьбе с природой дикой.
     Когда же ты придешь, воистину великий?

     Я иногда брожу по этим берегам
     Ночной порой, печальной думы полный,
     И вдаль гляжу, как черной пеленой
     Последней и широкою волной
     Прилив их окаймил, и спят и дышат волны...
     А надо мной, в прозрачной глубине
     Мирьяды звезд горят, и свет их льется в море.
     Как в зеркале живом, в его просторе
     Своей красой любуются оне.
     Горят... горят, и нет конца их свету,
     И силы нет их взорами обнять,
     И нет ума их таинства понять!
     И выше, выше все, от ярких и блестящих
     До светочей едва-едва светящих;
     От них - туда, в мерцающий простор,
     В надзвездный мир спешит мой жадный взор,
     Но тонет в облаках лучистого тумана,
     Как утлый челн в пучине океана!

     И мнится мне, что знаешь ты. Земля,
     И ты, наш мир, что мы зовем Вселенной,
     С твоей луной, со звездами, с твоим
     Блистающим светилом золотым
     Пред каплею единой океана -
     Пред искрою лучистого тумана!
     А ты, мой брат? Где гордый гений твой?
     Твои мечты бессмертья и свободы?
     Твои дела? о, бедный царь природы,
     Смеяться мне иль плакать над тобой?

     Как с яблони осеннею порою,
     Под тяжестию собственных соков
     Созрелый плод, сорвавшись сам собою,
     Случайно падает на гнезда муравьев
     И губит их, мгновенно сокрушая
     Их жизнь, добро, спокойный их приют
     И все, что дал им неусыпный труд,-
     Так из жерла гремящего волкана,
     Взрывая прах к далеким небесам,
     Ночь ужаса со стоном урагана,
     Как фурия, внезапно поднялась
     И, страшная, на землю пролилась
     Кипящими и мутными ручьями,
     Потоками  огня, горячими песками
     И погребла под тяжестью своей
     Сады и города, и пашни, и людей!

     Века прошли с тех пор, как бедные селенья,
     Погибшие  в ту ночь, и города,
     И тысячи  людей исчезли без следа
     И преданы, как старый сон, забвенью.
     Забытые могилы  их давно
     Убежищем  для новой жизни  стали,
     И новые селенья возникали,
     Как  гнезда муравьев, у моря, под горой.
     Прошли  века, но все еще порой
     Бледнеет и дрожит крестьянин бедный,
     Подняв глаза к вершине роковой...
     Как часто по ночам, сон чуткий прерывая,
     Испуганный, с постели он встает
     И слушает, сдержав свое дыханье.
     И если ветерок до слуха донесет
     Зловещее глухое клокотанье
     Иль вдруг вода в колодце закипит,
     Он вне себя от ужаса кричит,
     Зовет жену и, захватив с собою
     Пожитки бедные, испуганных детей,
     Бежит, как тать, с своих родных полей!
     И часто обратись с тоской неизъяснимой,
     Несчастный, он следит издалека,
     Как, медленно катясь, горящая река
     И топит, и палит волной неукротимой
     И сад его, и кров его родимый!

     Прошли  века. Из недр земли на свет
     Вернулась вновь усопшая Помпея,
     Как бы землей извергнутый скелет...
     На улицах ее народ, теснясь толпою,
     Пленяется ее могильною красою,
     Безмолвьем гробовым широких площадей,
     Колоннами дворцов, резьбою галерей,
     Театров и домов безжизненной громадой
     И форума разрушенной аркадой...
     Но отчего ж порой, как будто чем смущен,
     Стоит турист под этой колоннадой,
     Взор устремив на дальний небосклон?
     Там на него сквозь длинный ряд колонн,
     Дымясь, глядит, как призрак исполина,
     Везувия двурогая вершина.
     Ужасный зев по-прежнему раскрыт,
     Еще кипят в жерле потоки лавы.
     Безжизненным обломком древней славы
     Чудовище по-прежнему грозит!
     И в поздний час, когда его дыханье
     Во тьме ночной запышет вдруг огнем
     И отблески его разносятся кругом,
     Как факелов зловещее мерцанье,
     В извилинах аркад и галерей
     Змеится свет блуждающих огней.
     Таков закон таинственной природы:
     Медлительной суровой чередой
     Идут века, за ними вслед толпой
     Изменчивых теней и царства, и народы.
     Но перемен не знает лишь она,
     Бесстрастная, всегда себе верна!
     И ты, мой дрок, пустыни гость отрадный,
     Придет пора, погибнешь здесь и ты.
     Подземный жар спалит твои листы,
     И огненный поток поглотит жадно

     Последнюю  красу нагих степей.
     И все же ты счастливее людей.
     Униженный, с трусливою судьбою
     Пред будущим, как раз, ты не стоял;
     Ты с гордостью безумной не мечтал
     Парить орлом под небом над землею
     И о бессмертии своем не помышлял.



    Подражание. Стихотворение  со  смежной  и  перекрестными
рифмами в строках 7-8, 9-12, 11-13, 10-14.
    Считается, что написано оно весной 1827  года  во  время
одного из приездов Леопарди в Реканати. Это вольный  перевод
известного стихотворения "Листья" французского драматурга  и
поэта А. Арно, переведенного на многие языки, в том числе  и
на русский В. Жуковским, Д. Давыдовым, В. Брюсовым и др.


    Шутка. Стихотворение из семисложных и одиннадцатисложных
строк, из которых рифмуются: 2-6,  4-5,  7-8,  9-12,  10-II,
14-15, 17-18.
    Стихотворение написано в Пизе 15 февраля 1828 года, ког-
да после затяжной паузы поэта вновь посетила муза. В дневни-
ке Леопарди заметил: "За всю жизнь я написал  несколько  не-
больших стихотворений. При их создании я следовал лишь вдох-
новению (или наваждению). Когда оно меня  посещало,  за  две
минуты я делал набросок и распределял строки,  а  затем  уже
ждал, когда меня вновь озарит (что случалось иногда по  про-
шествии нескольких месяцев), и принимался за написание.  Ра-
ботаю очень медленно. Если вдохновение обходит  меня  сторо-
ной, скорее из древесного ствола выйдет влага, чем  хотя  бы
одна строка из моей головы".


    "Мелисс, послушай, мне приснился сон...".  Стихотворение
в форме диалога из одиннадцатисложных свободных строк.
    Написано в Реканати в 1819 году и  дважды  публиковалось
под названием "Ночные страхи", входя в цикл  так  называемых
малых идиллий. Позднее автор поместил его в раздел "Фрагмен-
ты".
    Мелисс и Альцет - имена, которые, скорее всего, были за-
имствованы у Мосха, одного из мастеров пастушеской  идиллии,
которого Леопарди переводил в 1815 году, да и тема  "падения
луны", то есть конца света, также почерпнута  из  древнегре-
ческой поэзии.


    "Напрасно уповал я на подмогу...". Фрагмент,  написанный
в конце 1818 года в Реканати, развивает тему элегии  "Первая
любовь". См. прим. к с. 50,


    "Последний луч на западе угас...". Фрагмент,  являющийся
переработкой первой песни юношеской поэмы "Приближение смер-
ти", в котором лирический герой заменен некой девушкой.


    С греческого из Симонида. Стихотворение с одиннадцати- и
семисложными  строками,  из  которых  рифмуются:  1-3,  4-5,
6-8-9, 7-11, 10-1213, 14-18,  15-19,  16-17,  20-23,  21-22,
25-28, 29-31, 30-32-33 (свободны вторая и двадцать четвертая
строки).
    Написано в Реканати в 1823-1824 годах и представляет со-
бой свободную интерпретацию фрагмента Симонида (у нас приня-
то написание Семонид) Аморгосского,  ямбического  поэта  VII
века до н. э. По поводу своих вольных  переложений  Леопарди
как-то заметил: "Там, где  переводчики  стараются  показать,
насколько они верны оригиналу,  я,  сохраняя  эту  верность,
стараюсь выглядеть переводчиком". В последнее  издание  поэт
поместил этот и следующий фрагмент как оригинальные произве-
дения, указав лишь вдохновивший его источник.


    Из него же. Стихотворение из семи- и  одиннадцатисложных
строк со следующим порядком рифм:  1-4,  2-6-9,  5-7,  8-10,
II-12, 13-15-19, 14-18,  16-20-22,  17-21,  23-24  (свободна
третья строка). Написано в Реканати в 1823-1824 годах.
    Некоторые исследователи склонны полагать, что на сей раз
отрывок взят не из Симонида Аморгосского  (см.  прим.  к  с.
160), а из Симонида Кеосского (VI-V вв. до н. э.), более из-
вестного поэта, прославившегося своими дифирамбами,  "плача-
ми" и эпиграммами.

                                             Александр Махов





    I. К Италии. Перевод А. Ахматовой
    II. К памятнику Данте, который сооружается во Флоренции.
Перевод А. Махова
    III. К Анджело Май, когда он нашел рукопись Цицерона  "О
Республике". Перевод А. Махова
    IV. На свадьбу сестры Паолины. Перевод А. Махова
    V. Победителю игры в мяч. Перевод А. Махова
    VI. Брут Младший. Перевод А. Наймана
    VII. К Весне, или О древних Сказаниях. Перевод Н.  Гуми-
лева
    VIII. Гимн Праотцам, или О началах  рода  человеческого.
Перевод В. Помяна
    IX. Последняя песнь Сафо. Перевод А. Махова
    X. Первая любовь. Перевод А. Наймана
    XI. Одинокий дрозд. Перевод А. Махова
    XII. Бесконечность. Перевод А. Ахматовой
    XIII. Вечер праздничного дня. Перевод А. Ахматовой
    XIV. К луне. Перевод А. Махова
    XV. Сон. Перевод А. Ахматовой
    XVI. Одинокая жизнь. Перевод А. Плещеева
    XVII. Консальво. Перевод И. Тхоржевского
    XVIII. К своей Донне. Перевод А. Махова
    XIX. Графу Карло Пеполи. Перевод А. Наймана
    XX. Пробуждение. Перевод А. Наймана
    XXI. К Сильвии. Перевод Н. Гумилева
    XXII. Воспоминания. Перевод А. Махова
    XXIII. Ночная песнь пастуха, кочующего в  Азии.  Перевод
А. Ахматовой
    XXIV. Покой после бури. Перевод А. Ахматовой
    XXV. Суббота в деревне. Перевод А. Ахматовой
    XXVI. Неотвязная мысль. Перевод А. Ахматовой
    XXVII. Любовь и Смерть. Перевод А. Наймана
    XXVIII. К себе самому. Перевод А. Ахматовой
    XXIX. Аспазия. Перевод А. Ахматовой
    XXX. К древнему надгробью, на  котором  усопшая  девушка
изображена уходящей в окружении близких. Перевод А.  Ахмато-
вой
    XXXI. К портрету красавицы, изваянному на ее  надгробии.
Перевод В. Помяна
    XXXII. Палинодия. Перевод А. Ахматовой
    XXXIII. Закат луны. Перевод И. Тхоржевского
    XXXIV. Дрок, или Цветок пустыни. Перевод А. Наймана
    XXXV. Подражание. Перевод А. Махова
    XXXVI. Шутка. Перевод А. Махова



    XXXVII. "Мелисс, послушай, мне приснился сон...".  Пере-
вод А. Махова
    XXXVIII. "Напрасно уповал я на подмогу...".  Перевод  А.
Махова
    XXXIX. "Последний луч на западе угас...". Перевод А. Ма-
хова
    XL. С греческого из Симонида. Перевод А. Махова
    XLI. Из него же. Перевод А. Махова

Last-modified: Fri, 18 Feb 2000 15:34:51 GMT

Оцените этот текст: