ы оба шлепнулись на пол. Верн подошел, посмотрел на нас и сказал: - Твой Папаша почти отдал концы. Ма сказала, что ты должен немедленно приехать. - Через минуту, Верн, - сказал я. Потом я поцеловал Сюзетт, блеванул, в глазах потемнело, и все такое. - Ты должен поехать, - говорил Верн, тряся меня за плечо. - Через минуту, Жюль, - сказал я. - Чеши отсюда, парень, я приеду так быстро, как только смогу. Убирайся отсюда сейчас же, - и я вытолкал его за дверь. Потом я вернулся к Сюз, и сказал: - Лучше бы тебя умыть. Она встала, посмотрела на себя в зеркало и сказала: - Нет, мне так нравится. Мне это идет. - Черт возьми, нет, - сказал я, пошел, взял полотенце, кувшин с водой и всякие другие штуки, вымыл ее лицо, и одновременно целовал, и в моей квартире в Неаполе мы, наконец, сделали это, но, честно говоря, нельзя сказать, что это было сексуально - это была просто любовь. Потом я принес немного еды, и мы сели на кровати, перекусывая, как какая-то старая женатая пара, и я прекратил жевать, уставился на нее и сказал: - Ты бешеная девчонка. Она бросила на меня грозный взгляд. - Ага, - сказал я. - А дальше будут свадебные колокольчики. - Не в ближайшие три года, - сказала она. - Сначала развод. - О, к черту три года! - воскликнул я, схватил ее левую руку, снял кольцо Хенли, купленное на Бонд Стрит, подошел к окну и вышвырнул его в Неаполь. - Нашедшему никакого вознаграждения! - крикнул я во всю глотку ранней заре. Потом я повернулся. - А что с Уизом? - спросил я. - Что заставляет людей предавать друг друга? - Некоторым это нравится, - сказала она. - Получают от этого большое удовольствие, - и она продолжила есть. - Ну, - сказал я, - старина Уиз должен уладить это с Сатаной, когда встретит его. - Ты веришь во все это? - спросила она, тоже вставая. - Несомненно, я верю в Сатану после сегодняшнего вечера, - сказал я ей. - Новый Неаполитанский Дятел. Надеюсь, Пики разберутся с ним. - Или ты, - сказала она. - Нет, не я, Сюз, я сваливаю из Неаполя, и ты вместе со мной. Она опять посмотрела на меня. - Мы уезжаем на наш медовый месяц, - сказал я, - завтра. - Нет, то есть, уже сегодня. Она покачала головой. - Я отсюда не уеду, - сказала она, и к ней вернулся ее свинячий взгляд, - пока все не закончится. Я схватил ее за волосы и потряс ее голову. - Мы поговорим об этом позже, - сказал я ей, - сейчас мне нужно ехать к Папаше. - Сейчас? - Да. Ложись спать, цыпка, я вернусь и принесу тебе молока. Я не могу передать, что я почувствовал, видя Сюз, лежащей на моей постели, где я так часто думал о ней, и я бегом вернулся к ней, и целовал до тех пор, пока она не начала сопротивляться, потом вылетел во двор и в раннее утро. Но во дворе нет Веспы! "Удачи им! ", - крикнул я, и пошел пешком по дороге. И я подумал, что мне надо пойти к Воротам, чтобы нанять такси, и я, естественно, не собирался возвращаться в зону войны, просить каких-то водителей подбросить меня. Так что я шел пешком, а на улицах было очень тихо, как бывает тихо после звука разбитого секла, и на зеленые деревья снова падал свет, и они выглядели свежими и вечно цветущими. И тут какой-то тип попытался меня переехать. Я развернулся, готовый убить этого чувака, хоть я и был слаб, но это оказался не кто иной, как Микки Пондорозо, за рулем своего понтового Понтиака. - Микки, - воскликнул я. - Buenas Diaz! Какого черта ты делаешь в этом дурдоме? Все еще изучаешь положение дел? Ну, хотите - верьте, хотите - нет, чувак-дипломат именно этим и занимался: путешествовал по району, совал свой нос всюду, и, в конце концов, провел два часа в отделении, потому что возникли маленькие вопросы по поводу его машины и, поверите ли вы этому, по поводу того, было ли его лицо негроидным или нет, и это взбесило Латиноамериканца, потому что его бабушка как раз была Пикой, и он очень гордился ей и ее расой, и кучи его двоюродных братьев играют за национальную футбольную сборную, которая выиграла в этом, 1958 году Кубок, и в следующий раз выиграет, и - Боже! - в следующий тоже. Я прервал типа на полуслове. - Микки П., - сказал я, - ты нанят! Ты везешь меня в Пимлико, пожалуйста, это очень важно. По пути я спросил у Микки, в какой из тех стран, где он побывал, меньше всего этих проблем с цветом, и он сразу же ответил, в Бразилии. И я сказал, это мне подходит, как только достану бабки, уеду навсегда в Бразилию со своей пташкой. Потому что в этот момент, должен вам сказать, я разлюбил Англию. И даже Лондон, который я любил, как свою мать, в некотором роде. Если спросите меня, вся эта чертова группа островов, могла погрузиться на морское дно, и все, чего я хотел - не ступать по этой земле больше никогда, уехать куда- нибудь и прижиться там. Микки не одобрил все это, хотя мне казалось, что мои слова польстят ему. Он сказал: "Однажды Римлянин - Римлянин навеки", и что в каждой стране есть как кошмары, так и блага - именно это слово он и использовал. Я сказал, что случившееся в Неаполе может повториться когда-нибудь снова. Потому что если ты нанес вред какому-то человеку или группе людей, или целой расе, особенно, если они слабы, ты обязательно вернешься и снова сделаешь это, и здесь ничего изменить нельзя. А он сказал, неужели я не понимаю, что такие вещи могут произойти где угодно? Я ответил на это, что был не столько против того, что это происходит, сколько против того, что со времени происшествий в Ноттингеме, более чем недельной давности, никто не оказал этому сопротивления: по мнению правительства и высоких типов-чиновников, всех этих беспорядков просто-напросто не было, или были, но в какой-то другой стране. Ну, что же, он доставил меня до двери, и я сказал, прощай, еще раз спасибо за Веспу, не знаю, что бы я без нее делал, и он удрал, словно Фанджо, куда бы то ни было. Дверь сразу же открылась, открыла ее Ма, и я сразу понял, что Папаша умер. "Где он? ", спросил я, и она повела меня вверх по лестнице. Ма ничего не говорила до тех пор, пока мы не зашли в комнату. "Он все спрашивал, где ты, и мне пришлось сказать ему, что тебя нет". Не знаю, видели ли вы когда-нибудь труп. Кстати, сам я видел его впервые, и это не производило на самом деле никакого впечатления, кроме всей этой штуки, связанной со смертью и умиранием. Я надеюсь, что это не непочтительно: но так как я был уверен в том, что, когда я приеду сюда, Папаша будет мертв, у меня не было каких-то особых чувств к тому, что я увидел на кровати. Все, что я почувствовал, вообще-то, это то, что я стал гораздо старше. Я почувствовал, что с его смертью я поднялся вверх на пару ступенек к чему-то. Старая Ма теперь плакала. Я хорошенько посмотрел на нее, но мне ее слезы показались совершенно искренними. В конце концов, они долгое время были вместе, и я осмелюсь сказать, что время самом собой создает что-то, даже если любви нет и в помине. Я поцеловал старушку, немного погладил по плечу, и повел ее наверх, и спросил, что с организацией похорон. И она сказала, что знает, что надо делать. Потом я извинился перед ней и сказал, что я не приду на похороны. Ей это вовсе не понравилось, и она спросила у меня, почему? Я сказал, что помню Папашу с тех пор, как я был ребенком, и я совсем не интересуюсь трупами, и если она хочет цветы и всякие катафалки, это ее личное дело. Она просто уставилась на меня и сказала, что никогда меня не понимала, а потом сказала вещь, немного пошатнувшую мою решительность, а именно думал ли я о том, чего бы хотел сам Папаша? Так что я сказал, что подумаю над этим и дам ей знать, а в данный момент - пока, я отчаливаю. Она просто снова посмотрела на меня, ничего не сказала и ушла в свою гостиную, закрыв за собой дверь. Но на выходе меня задержал старина Верн, и сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине. Я сказал, что очень устал, но он затолкал меня туда, где раньше была моя темная комната, закрыл дверь на ключ и сказал, "Ты должен услышать тайну своего отца". Я спросил у него, какую. Он не ответил, и вытащил из угла металлическую коробку - ту самую, в которой, если вы помните, Папаша хранил граммофонные записи Г. и С. - извлек из нее большой бумажный сверток и сказал, "Это книга твоего Папаши. Он поручил мне передать ее тебе лично, если вдруг с ним что-то случится". Я развернул бумагу, и вот они передо мной - сотни листов, помятых, с кучей исправлений и пометок, кроме первого, на котором было написано "История Пимлико. Моему единственному сыну". И здесь я сломался. Я хныкал, словно карапуз, и Верн оставил меня ненадолго в одиночестве, но я видел, что он не закончил, и он вытащил жестяную коробку и сказал, "Погляди внутрь", на ее дне лежали четыре огромных конверта, я открыл их, и обнаружил пачки банкнот. - Что это, - спросил я. - Наследство твоего отца. Он копил годами. Я посмотрел на Верна. - Что он сказал сделать с этим? Вернон сглотнул комок в горле. Выглядел он не лучшим образом, и наконец выпалил: - Отдать тебе. - Все? - сказал я. - Да. - И никто не трогал это? - спросил я. Старина Верн по-настоящему разозлился. - Ах, ты, маленький ублюдок! - сказал он. - Ты не веришь своему брату! Я не ответил, а просто посмотрел на бабки и представил, как Папаша копил и прятал их. - И ему удалось скрыть это от Ма? - сказал я. - Ну, что же, один-ноль в пользу старикана! - Ты знаешь, что все это должно войти в имущество покойного? - сказал Вернон. - Должно? - сказал я. - Таков закон, - объяснил мне Вернон. Я достал два конверта и дал их Верну. Он помедлил, но все же взял их. - Ты не собираешься пересчитать их? - спросил он. - Ты хочешь этого? - О нет... Он нахмурил брови. - С тобой все в порядке? - сказал он очень подозрительно. - Я дал их тебе. - И ты не скажешь Ма? Я взял свои два конверта, Историю Пимлико, протянул руку и сказал: "Если только ты сам скажешь, братец", и он пожал ее, и умудрился изобразить подобие улыбки, а потом я свалил из этого дома навсегда. В Виктории я купил вещмешок в отделе потерянного багажа, положил туда книгу и деньги, и направился в Аэро-Терминал. Потому что после всего этого я хотел оставить тело Папаши - Ма, а Сюз - Пикам, пока она не переборет в себе эту любовь, а я, я собирался уехать на некоторое время и, наверное, никогда не возвращаться. В Терминале была жуткая суматоха. Я зашел в общественный туалет и разобрался с деньгами, которых, как я подсчитал, сидя на унитазе, было около двух сотен, плюс или минус немного. Потом я умылся, схватил свой вещмешок, подошел к кассе и попросил билет в Бразилию. Куда именно в Бразилию? спросил меня тип из кассы. Я сказал, куда угодно. Он спросил, может ли он посмотреть мой паспорт? Я вытащил его, а он сказал, что у меня нет визы. Я спросил его, что такое это чертова виза, а он сказал, что это такая штука, без которой в Бразилию лететь нельзя, и я сказал, о'кей, куда я могу улететь без этой дурацкой визы? А тип ответил очень вежливо, не в Южную Америку, а в некоторые страны Континентальной Европы, я сказал, о'кей, дайте мне билет туда. Тип из кассы сказал мне, из этого Терминала в Европу не летают, и не нужно поехать на Глочестер Роуд, и я сказал, о'кей, вышел, подозвал такси и поехал туда, а по пути я решил, что поеду в Норвегию, потому что я часто слышал от моряков-Пиков, что к ним там хорошо относились. Ну, на Глочестер Роуд все было легко. Мне дали билет в Осло, и теперь я кое-чему научился, и спросил, сколько денег я могу перевезти туда? и они сказали, до 250 фунтов, но мне лучше обменять некоторую часть на местную валюту, что я и сделал в другой кассе, и оказалось, что мне нужно было подождать час, так что я взял чашку чая и пирожок с мясом, и почитал утренние газеты. События прошлой ночи были широко освещены, это уж точно. Про них писали везде, и про вчерашние происшествия, большинство колонок на передовице было посвящено им. Все еще писалось о неограниченной иммиграции, и о том, как это глупо, как будто не они сами ее разрешили, а потом хлопали друг друга по спинам, радуясь за всеобщее гостеприимство старушки-родины, пока все шло плавно. Писалось, что Велфэйр - это экстренная компенсация, и нужны гораздо более опытные работники по вопросам быта населения, чтобы уладить неудобные недоразумения. Епископ по радио в программе "Домашняя Служба" сказал, что "различные натянутости и табу разделяют нас почти так же сильно, как расы и вероисповедания в других странах". Наконец-то были сделаны некоторые обвинения, и судья посоветовал людям вечерами оставаться дома: в то время как цветные, говорилось, посылают за покупками своих белых друзей. Сюда собираются лететь министры с Карибских о-вов, и из Африки, чтобы изучить происходящее, а Верховный Комиссар какой-то колонии подал протест. Самая лучшая новость из всех - очень ободряет - была следующей: кабинет министров, заботясь о безопасности в стране, получил отчеты о происходящем в их дачном домике, и, внимательно изучив их, заявил, что предельная строгость должна соблюдаться при беспристрастном давлении со стороны закона. "Давление", ни в коем случае не "осуждение"! А если спросите меня, то я всегда считал, что у законов есть какая-то идея, некий принцип, и именно об этом необходимо кричать, не о полицейских судах. Ну, а затем из динамика сказали, что начинается посадка на Осло, и кучка самых странных типов, каких вы только можете себе представить, погрузилась в автобус, который был наполовину двухэтажный, и я сел в задней части и обозревал улицы Лондона. Прощай, старый город, сказал я, удачи тебе! Мы проехали рядом с Шепердс Буш, где не наблюдалось никаких натянутостей и табу, и выехали на аэродром, произведшим на меня огромное впечатление. Но у меня не было времени для впечатлений, потому что нас скормили этакому конвейеру, состоящему из эскалаторов и чиновников, и я должен думать очень быстро, потому что у меня была мысль попытаться узнать, где происходит посадка на полет в Бразилию и, если получиться, схитрить и вместо Осло полететь в Бразилию. Потому что опыт научил меня тому, что чем лучше спланирована конвейерная система, тем легче пробраться через неправильную ее часть, если ты совладаешь с нервами. Итак, мы прошли таможенный досмотр, где были удивлены, что у меня с собой лишь вещмешок и рукопись в нем, но я сказал, что у меня в Норвегии тетушка, и она за мной присмотрит. На проверке валюты сказали, не слишком ли много денег для такого мальца, и я ответил, "в самый раз! ", и меня пропустили дальше. При проверке паспорта меня спросили, первый ли это мой паспорт, и я ответил, мой самый первый, а как вам нравится фото, я сделал его сам, не правда ли, я похож здесь на зомби? И после этого все мы вышли в огромный холл, глядя на взлетные полосы через широкие панели из стекла, динамик оповещал нас об отправлениях самолетов, и я держал ухо навостро. Я купил Коки, пошел и стал глазеть вокруг, и это было настоящее зрелище! Все эти самолеты, приземлявшиеся после полета в открытый космос, и улетавшие во все страны мира! И я подумал, стоя там и глядя на эти сказочные вещи - каков же этот век, в котором я родился, где в итоге все доступно человечеству, и даже все ужасы, вы можете себе представить! И что за время настало в Англии, период веселья и надежд, и маленьких глупостей, и печального кретинизма! Потом объявили полет в Рио. Я встал не в ту очередь, как будто я езжу туда регулярно, и на входе нас не проверяли, и когда мы шли по гудронированному шоссе к самолету - тоже, но вот мы наткнулись на какую-то девку, которая стояла со списком у трапа, спрашивая у людей их имена, когда они поднимались в салон. Я втиснулся посередине какой-то семьи, надеясь, что они подумают, будто я - кузен Френк, или еще кто-либо, и девка спросила мое имя, а я ткнул пальцем в имя из списка, еще не отмеченного галочкой, а она спросила, где моя посадочная карта? А я сказал, какая еще посадочная карта? И она мило улыбнулась и сказала, вот такая, и я дал ей свою, а она сказала, ай-яй-яй, ну, не глупый ли я мальчик, билет-то на полет в Осло, и мне лучше поспешить назад, иначе я его пропущу. Но я остался там, и смотрел, как огромный самолет улетает в Рио. И как только он оторвался от земли - бац! с неба пошел ливень, и я поднял руки, открыл рот и заревел, "Еще! Еще! Еще! Это остановит Неаполь! Это сделает то, чего не смогли добиться взрослые правители! Это единственная вещь, которая может удержать белых, черных, желтых и голубых Неаполя в своих квартирах! ". И, как раз в тот момент, когда я собирался возвращаться в конвейер, чтобы восстановить связь с Осло, неподалеку от того места, где я стоял, подрулил самолет, и по трапу под проливным дождем сошла группа Пиков из Африки, державших свой багаж над головами, чтобы не промокнуть. На некоторых из них были робы, а на других тропические костюмы, и большинство из них были молоды, как и я, возможно, ребята, приехавшие сюда учиться, и они спустились, ухмыляясь и болтая друг с другом, и они были так чертовски рады прибыть в Англию в конце своего долгого пути, что у меня сердце разбивалось при мысли обо всех тех разочарованиях, ожидающих их. И я подбежал к ним сквозь воду, и попытался своим голосом перекрыть шум двигателей, "Добро пожаловать в Лондон! Привет от Англии! Познакомьтесь со своим первым тинэйджером! Мы все сейчас поедем в Неаполь и устроим там праздник! ". И я обнял первого из них, он оказался тучным старым типом с бородой и саквояжем и в маленькой шапочке, все они остановились и вытаращили на меня удивленные глаза, а старый парень сказал, посмотрев на меня в упор, "Здравствуй и ты", потрепал меня по плечу, и неожиданно все они исчезли в буре, громко смеясь. Колин МакИннесс. 1959. Илья Миллер, перевод. 1995-1999.