юда.
Бертлеф снова поднял бокал, но никто не присоединился к нему.
-- Пан трактирщик, -- . сказал Бертлеф, -- вынпейте же вы с нами!
-- Такое вино я завсегда готов, -- сказал тракнтирщик, взял с соседнего
стола пустой бокал и наполнил его. -- Пан Бертлеф толк в винах знанет. Он уж
давненько учуял мой подвал, точно ласточка, что чует свое гнездо издали.
Бертлеф рассмеялся довольным смехом польнщенного человека.
-- Так выпьете с нами за Ружену? -- сказал он.
-- За Ружену? -- спросил трактирщик.
-- Да, за Ружену! -- Бертлеф взглядом уканзал на свою соседку. --
Надеюсь, она нравится вам так же, как и мне?
-- С вами, пан Бертлеф, бывают только крансивые женщины. Мне и глядеть
не надо на банрышню: раз сидит рядом с вами -- значит, точно красивая.
Бертлеф снова рассмеялся довольным сменхом, трактирщик смеялся вместе с
ним, и, к удивлению всех, присоединилась к ним и Канмила, которую с самого
начала забавлял принход Бертлефа. Этот смех был неожиданным, но при этом
странно и необъяснимо заразительнным. К Камиле из галантной солидарности
принсоединился и режиссер, к режиссеру -- его понмощник и, наконец, даже
Ружена, нырнувшая в
этот многоголосый смех, будто в блаженное обънятие. За весь этот день
она рассмеялась впервые. Первая разрядка, первый вздох облегчения. Она
смеялась громче всех и не могла насытиться этим смехом.
Бертлеф все еще держал бокал поднятым:
-- За Ружену!
Поднял бокал и трактирщик, подняла бокал и Камила, и режиссер, и его
помощник, и все повторяли вслед за Бертлефом:
-- За Ружену!
Оператор и тот поднял свой бокал и, не гонворя ни слова, выпил.
Режиссер отхлебнул глоток и сказал:
-- А это вино и вправду знатное!
-- Я же говорил вам! -- смеялся трактирщик. Между тем мальчик поставил
на стол больншое блюдо с сырами, и Бертлеф сказал:
-- Угощайтесь, сыры отменные!
-- Скажите на милость, -- удивился режиснсер, -- откуда здесь такой
выбор сыров, мне канжется, что я во Франции.
И тут вдруг напряжение как рукой сняло, настроение поднялось, все
разговорились, стали накладывать на свои тарелки сыры, удивляясь, откуда у
трактирщика такой выбор (в стране, где так скудно с сырами), и подливать
себе вина.
И когда все уже были на верху блаженства, Бертлеф встал и отвесил
поклон:
-- Мне было очень приятно в вашем общенстве, благодарю вас. У моего
друга доктора Шкреты сегодня вечером концерт, и мы с Руженой хотим послушать
его.
19
Ружена с Бертлефом исчезли в легкой пеленне опускавшихся сумерек, и
первоначальное вдохнновение, уносившее компанию за столом к вонображаемому
острову распутства, безвозвратно улетучилось. Всеми овладело уныние.
Камила чувствовала себя так, будто очнулась от сна, в который хотела
быть все еще погрунженной. Мелькнула мысль, что ей вовсе незачем идти на
концерт. Что для нее самой было бы фантастическим сюрпризом вдруг сейчас
обнанружить, что приехала она сюда не ради того, чтобы выслеживать мужа, а
чтобы пережить аваннтюру. Что было бы прекрасно остаться с тремя киношниками
до утра и затем тайно уехать донмой. Что-то подсказывало ей, что именно так
она и должна поступить; что это был бы пранвильный шаг; освобождение;
оздоровление и пронбуждение от колдовства.
Но она была уже слишком трезва. Все чары исчезли. Она была уже сама с
собой, со своим прошлым, со своей тяжелой головой, набитой прежними трезвыми
мыслями. Она была бы счастлива продлить этот короткий сон хоть на несколько
часов, но она знала, что этот сон, понблекнув, уже рассеивается, как
утренний туман.
-- Мне тоже надо идти, -- сказала она.
Они пытались уговорить ее остаться, но поннимали, что у них уже нет в
достатке ни увенренности в себе, ни сил удержать ее.
-- Мать его за ногу, -- сказал оператор, -- что это был за мужик?
196
Они хотели было расспросить о нем трактирнщика, но с той минуты, как
Бертлеф удалился, на них опять никто не обращал внимания. Из распивочной
доносился гвалт подвыпивших госнтей, а они сидели здесь покинутые у
недопитого вина и недоеденных сыров.
-- Кто бы он ни был, но он испортил нам пирушку. Одну даму увел, а
вторая бросает нас сама. Давайте проводим Камилу.
-- Нет, -- сказала Камила. -- Останьтесь. Я пойду туда одна.
Она была уже не с ними. Ей уже мешало их присутствие. Ревность пришла
за ней, точно смерть. Камила была теперь только в ее власти, и кроме
ревности для нее ничего больше не существовало. Она встала и пошла в ту
сторону, в какую минутой раньше ушли Бертлеф с Рунженой. Издали до нее еще
донеслось, как опенратор сказал:
-- Мать его за ногу...
20
Перед началом концерта Якуб и Ольга прошли в артистическую позади
сцены, чтобы пожать докнтору Шкрете руку, затем спустились в зал. Ольга
намеревалась после перерыва уйти, чтобы оставншийся вечер провести наедине с
Якубом. Якуб считал, что это рассердит друга, но Ольга твердила, что он и не
заметит их преждевременного ухода.
Зал был почти полон, в их ряду было всего лишь два свободных места.
-- Эта женщина сегодня преследует меня, как тень, -- наклонившись к
Якубу, сказала Ольга, когда они усаживались.
Якуб, оглянувшись, увидел, что рядом с Ольнгой сидит Бертлеф, а возле
него медсестра, у которой в сумке был яд. На мгновение у ненго замерло
сердце, но наученный за всю свою жизнь скрывать то, что творится в душе, он
сказал совершенно спокойно:
-- Ну-ну, мы оказались в ряду контрамарок, которые Шкрета раздал своим
знакомым. Стало быть, он знает, в каком ряду мы сидим, и заментит, если
уйдем.
-- Скажешь ему, что впереди плохая акустинка и потому после перерыва мы
пересели в заднний ряд, -- сказала Ольга.
Тут на сцену поднялся Клима с золотой трунбой в руке, и зал
зааплодировал. Когда за ним вышел доктор Шкрета, аплодисменты еще усинлились
и по залу прокатилась волна оглушинтельного шума. Доктор Шкрета скромно
стоял позади трубача, давая понять неловким движеннием руки, что главная
фигура концерта, конечнно, гость из столицы. Публика чутко восприняла весьма
трогательную неловкость жеста и отвентила на нее еще более бурными
аплодисментанми. Откуда-то сзади донеслось:
-- Да здравствует доктор Шкрета!
Пианист, самый неприметный из всех троних и привлекающий к себе
наименьшее внинмание публики, опустился на стульчик у роняля, Шкрета подсел
к импозантной ударной установке, а трубач легким ритмичным шагом
стал похаживать от пианиста к Шкрете и обнратно.
Аплодисменты стихли, пианист ударил по кланвишам, начав свое сольное
вступление, но Якуб заметил, что его друг чем-то обеспокоен и растенрянно
оглядывается. Трубач, также заметив озанбоченность доктора, подошел к нему.
Шкрета что-то шепнул трубачу, и они оба нагнулись к полу. С минуту
внимательно осматривали его, а потом трубач поднял палочку, упавшую к ногам
пианиснта, и протянул ее Шкрете.
Публика, внимательно следившая за сценой, разразилась новым взрывом
аплодисментов, и пианист, сочтя их похвалой своему вступлению, продолжал
играть и при этом с благодарностью кланяться.
Ольга, схватив Якуба за руку, прошептала: -- Чудесно! Настолько
чудесно, что мне канжется, с этого момента кончается мое сегодняшннее
невезение!
Наконец в звуки рояля вплелись труба и банрабан. Клима трубил,
неустанно передвигаясь мелкими ритмичными шажками, а доктор Шкрента восседал
за своими барабанами, как величенственный невозмутимый Будда.
И Якуб представил себе: в то время как докнтор Шкрета на сцене бьет в
барабаны, и публика хлопает и кричит, медсестра вдруг вспоминает о
лекарстве, проглатывает таблетку, корчится в судорогах и замертво падает на
стул.
И тут ему стало ясно, почему эта девушка получила билет в тот же ряд,
что и он: эта сегодняшняя случайная встреча в винном по-
гребке была искушением, испытанием. Произоншла она лишь затем, чтобы
он, как в зеркале, увидел свой образ -- образ того, кто подает ближннему яд.
Но тот, кто его испытывает (Бог, в которого он не верит), не алчет ни
кровавой жертвы, ни крови невинных. Испытание должнно завершиться не
смертью, а лишь его, Якуба, самопознанием, которое избавит его от
недозвонленной нравственной гордыни. И сейчас медсенстра сидит в одном ряду
с ним именно затем, чтобы он мог еще в последнюю минуту спасти ее. И именно
потому рядом с ней человек, с которым он вчера подружился и который помонжет
ему.
Да, он дождется первой же возможности, сконрее всего паузы между двумя
номерами, и обнратится к Бертлефу с просьбой выйти втроем в коридор. Там он
как-то объяснит все, и это ненвообразимое безумие кончится.
Музыканты доиграли первую композицию, раздались аплодисменты, медсестра
сказала "изнвините" и в сопровождении Бертлефа стала вынбираться из ряда.
Якуб хотел было встать и идти за ними, но Ольга удержала его за руку:
-- Нет, пожалуйста, не сейчас. Подожди до перерыва.
Все произошло быстрее, чем он успел осонзнать. Музыканты играли уже
следующую комнпозицию, и Якуб понял, что тот, кто испытывает его, посадил
Ружену рядом с ним вовсе не для того, чтобы спасти его, Якуба, совесть, а
чтобы вне всяких сомнений подтвердить его проигрыш и его осуждение.
Трубач продолжал дуть в трубу, доктор Шкрета возвышался, словно великий
Будда барабаннов, а Якуб сидел и не двигался с места. В эти минуты он не
видел ни трубача, ни доктора Шкрету, он видел лишь одного себя, как он сидит
и не двигается с места, и от этого чудонвищного образа он не мог оторвать
взор.
21
Когда Клима услыхал громкий звук своей любимой трубы, ему показалось,
что это только он один звучит и заполняет все пространство зала. Он
чувствовал себя непобедимым и сильнным. Ружена сидела в почетном ряду
обладатенлей контрамарок рядом с Бертлефом (даже в этом он усматривал
случайный добрый знак), и вся атмосфера вечера была пленительной. Пубнлика
слушала с удовольствием, в отличном нанстроении, мягко нашептывавшем ему,
что все хорошо кончится. Когда раздались первые апнлодисменты, Клима изящным
жестом указал на доктора Шкрету, ставшего ему в этот вечер ненвесть почему
милым и близким. Доктор, воссендая за барабанами, поклонился.
Однако, посмотрев в зал во время второй композиции, он вдруг обнаружил,
что стул, на котором сидела Ружена, пуст. Это испугало его. С этой минуты он
играл неспокойно, обшанривал глазами весь зал, стул за стулом, провенрял
каждое место, но не находил ее. Мелькнула мысль, что она ушла преднамеренно,
чтобы из-
бежать его дальнейших уговоров и не пойти на комиссию. Где искать ее
после концерта? И что, если он даже найдет ее?
Он чувствовал, что играет плохо, механичеснки, думая совсем о другом.
Но публика, не спонсобная распознать дурное настроение трубача, была
довольна, и с каждой новой композицией овации усиливались.
Он успокаивал себя тем, что она, возможно, ушла в туалет. Ей стало
плохо, как это часто бывает во время беременности. Когда ее отсутнствие
затянулось чуть ли не на полчаса, он реншил, что она для чего-то вернулась
домой, а потом снова появится на своем стуле. Но коннчился перерыв, концерт
шел к завершению, а ее стул был по-прежнему пуст. Может, она не реншается
войти в зал посреди концерта? И понявится лишь с последними аплодисментами?
Но вот уже раздались последние аплодиснменты, а Ружена не появлялась;
Клима чувстнвовал, что силы покидают его. Публика повсканкивала со своих
мест и кричала бис. Повернувншись к доктору Шкрете, Клима покачал головой в
знак того, что играть больше не хочет. Но он натолкнулся на два горящих
глаза, жаждавших одного: барабанить, барабанить и барабанить, хоть всю ночь
напролет.
Публика, посчитав отказ Климы бисировать лишь неотъемлемым кокетством
звезды, стала аплодировать еще громче. Но тут к сцене пронтиснулась молодая
красивая женщина, и Клима, увидев ее, почувствовал, что вот-вот рухнет,
понтеряет сознание и уже никогда не придет в себя.
Улыбаясь ему, она говорила (ее голоса он не слышал, но прочел слова по
губам):
-- Ну сыграй! Сыграй еще!
Клима поднял трубу в знак того, что будет играть. Публика разом стихла.
Оба музыканта, просияв, стали повторять понследнюю композицию. А Климе
было так, словнно он играл в похоронном оркестре, шагая за собственным
гробом. Он играл, зная, что все потеряно, что теперь ему остается лишь
закрыть глаза, сложить руки и позволить судьбе перенехать его своими
колесами.
22
На столике в апартаментах Бертлефа стояло несколько бутылок, украшенных
изысканными этикетками с иностранными названиями. Руженна была несведущей в
дорогих напитках и понпросила виски лишь потому, что ничего другого не
смогла бы назвать.
Ее мысль между тем стремилась проникнуть сквозь пелену опьянения и
разобраться в ситуанции. Несколько раз она спросила его, как он сегодня
разыскал ее, хотя, по сути, они даже не знакомы.
-- Я хочу это знать, -- повторяла она, -- хочу знать, почему вы
вспомнили обо мне.
-- Я хотел сделать это уже давно, -- ответил Бертлеф, не переставая
глядеть ей в глаза.
-- Но почему вы сделали это именно сенгодня?
-- Потому что всему свое время. И друг приншел сегодня.
Слова эти звучали загадочно, но Ружена чувнствовала, что они искренни.
Ее положение сенгодня стало и вправду столь невыносимо безыснходным, что
должно было что-то произойти.
-- Да,-- задумчиво сказала она,-- сегодня был особенный день.
-- Вы же сами знаете, что я пришел вовренмя, -- сказал Бертлеф
бархатным голосом.
Ружену охватило неясное и бесконечно сладнкое чувство облегчения: если
Бертлеф появилнся именно сегодня, значит, все, что происходит, предрешено
кем-то, и она может свободно вздохннуть и отдаться этой высшей силе.
-- Да, вы пришли и впрямь вовремя, -- сканзала она.
-- Я знаю.
И все-таки здесь было что-то, чего она не понимала:
-- Но почему? Почему вы пришли ко мне?
-- Потому что я люблю вас. Слово "люблю" прозвучало совсем тихо, но
комната внезапно наполнилась им. И ее голос стал тихим:
-- Вы меня любите?
-- Да, я люблю вас.
И Франтишек и Клима уже говорили ей это слово, но только сегодня она
осознала его танким, каково оно на самом деле, когда приходит
нежданно-негаданно и совсем обнаженным. Оно вошло сюда, словно чудо. Оно
было совершенно необъяснимым, но казалось ей тем реальнее, ибо
основные вещи на свете существуют вне всяких объяснений и поводов --
они сами себе причина.
-- Правда? -- спросила она. И ее голос, обычнно слишком громкий, сейчас
звучал шепотом.
-- Правда.
-- Я ведь совершенно обыкновенная девушка.
-- Нет, вы необыкновенная.
-- Обыкновенная.
-- Вы красивая.
-- Нет, некрасивая.
-- Вы нежная.
-- Нет, -- качала она головой.
-- От вас исходит ласка и доброта.
-- Нет, нет, нет, -- качала она головой.
-- Я знаю, какая вы. Я знаю это лучше вас.
-- Вы ничего не знаете.
-- Знаю.
Доверие, излучаемое глазами Бертлефа, было точно чудодейственная
купель, и Ружена мечтанла только о том, чтобы этот взгляд омывал ее и ласкал
как можно дольше.
-- Я правда такая?
-- Правда. Я это знаю.
Это было прекрасно до головокружения: она чувствовала, что в его глазах
она была тонкой, нежной, чистой: она чувствовала себя благороднной, как
королева. Вдруг ощутила себя будто сотканой из меда и душистых трав. Она
стала для самой себя до влюбленности приятной. (Бонже, ведь с ней никогда не
случалось такого: быть для самой себя так сладостно приятной!)
-- Но вы же правда меня не знаете, -- неуснтанно повторяла она.
-- Я знаю вас давно. Я давно смотрю на вас, но вы о том и не ведаете. Я
знаю вас наизусть,-- говорил он, пальцами касаясь ее лица. -- Ваш нос, вашу
улыбку, едва обозначенную, ваши вонлосы...
А потом он начал расстегивать ей платье, она не сопротивлялась, только
смотрела в его глаза, завороженная взглядом, который обступал ее как вода,
сладкая вода. Она сидела против него с обнаженной грудью, наливавшейся под
его взонром, и жаждала, чтобы он смотрел на нее и осыпал восторгами. Все ее
тело повернулось к его глазам, как подсолнух к солнцу.
23
Они сидели в комнате Якуба, Ольга что-то рассказывала, а Якуб убеждал
себя, что пока есть еще время. Он может еще раз пойти в дом Маркса и, если
девушки там не застанет, побеснпокоить Бертлефа в соседних апартаментах и
спросить о ней.
Ольга рассказывала что-то, а он мысленно переживал тягостную сцену:
запинаясь, он что-то объясняет сестре, чем-то оправдывается, изнвиняется и
старается выманить у нее таблетку. Но потом, словно устав от своего
воображения, которым мучился вот уже несколько часов, вдруг почувствовал,
как им овладевает необоримое равннодушие.
Но его равнодушие не было плодом устанлости, оно было осознанным и
воинственным.
Якуб осознал, что ему совершенно безразличнно, будет ли жить это
существо с желтыми волосами, и что стремление спасти его было бы не более
чем лицемерием и недостойной комедией. Что этим, собственно, он обманывал бы
того, кто его испытывает. Ибо тот, кто его испытывает (Бог, который не
существует), хончет узнать, каков Якуб на самом деле, а не каким
притворяется. И Якуб решил быть пенред ним честным; быть тем, кем он есть на
самом деле.
Они сидели в креслах друг против друга, между ними был маленький
столик. И Якуб виндел, как Ольга наклоняется к нему через столик, и слышал
ее голос:
-- Я хотела бы поцеловать тебя. Возможно ли, мы так давно знаем друг
друга и еще ни разу не поцеловались?
24
На лице у Камилы, пробравшейся к мужу в артистическую, была напряженная
улыбка, на душе -- тревога. Она ужасалась при мысли, что придется взглянуть
в реальное лицо его любовнницы. Но никакой любовницы там не было. Хонтя там
и сновало несколько девушек, клянчивнших у Климы автограф, она поняла (глаз
у нее был наметанный), что ни одна из них не знает его лично.
И все-таки она была уверена, что любовница наверняка где-то здесь. Она
определила это по
лицу Климы, бледному и растерянному. Он улынбался своей жене так же
неестественно, как и она -- ему.
С поклонами представились ей доктор Шкрета, аптекарь и еще несколько
человек, по всей вероятности врачей и их жен. Кто-то предложил пойти в
единственный местный ночной бар, раснположенный напротив. Клима стал
возражать, ссылаясь на усталость. У пани Климовой мелькннула мысль, что
любовница ждет в баре, и понтому Клима отказывается идти туда. Но поскольнку
несчастье притягивало ее как магнит, она попросила его доставить ей
удовольствие и пенребороть усталость.
Однако и в баре не было женщины, какую она могла бы заподозрить в связи
с ним. Они сели за большой стол. Доктор Шкрета был многонсловен и расточал
Климе комплименты. Аптенкарь был полон робкого счастья, не склонного
высказываться. Пани Климова старалась быть оживленно говорливой и
общительной.
-- Пан доктор, вы меня потрясли, -- говонрила она Шкрете, -- и вы тоже,
пан аптекарь. И вся атмосфера была искренней, веселой, безнзаботной, в
тысячу раз лучше, чем на концертах в столице.
Даже не глядя на мужа, она ни на миг не переставала следить за ним. Она
чувствовала, с каким величайшим напряжением он скрыванет свою нервозность и
изредка старается встанвить словечко, чтобы незаметно было, что он думает
совсем о другом. Ей было ясно, что она в чем-то помешала ему, причем в
чем-то
значительном. Если бы дело касалось обычной авантюры (Клима постоянно
клялся ей, что не способен влюбиться ни в одну женщину), он не впал бы в
такую глубокую ипохондрию. И даже не увидев его любовницы, она не
сонмневалась, что видит его влюбленность (влюбнленность мучительную и
отчаянную), и это зрелище было для нее еще более невынонсимым.
-- Что с вами, пан Клима? -- неожиданно спросил аптекарь, который был
чем скромнее, тем любезнее и внимательнее.
-- Ничего, ничего, я в полном порядке, -- иснпугался Клима. -- Голова
немного болит.
-- Не угодно ли таблетку?
-- Нет, нет, -- покачал головой трубач. -- Но простите меня, если мы
все-таки покинем вас чуть раньше, Я в самом деле ужасно устал.
25
Как получилось, что у нее наконец хватило смелости?
Уже в ту минуту, как она подсела к Якубу в винном погребке, он
показался ей не таким, как обычно. Был замкнут, хотя и приветлив, рассеян,
хотя и уступчиво послушен, его мысли где-то витали, хотя он и исполнял все
ее желанния. Именно его рассеянность (она приписыванла ее его скорому
отъезду) была ей приятна: она бросала слова в его отсутствующее лицо, словно
стремила их в такую даль, где ее было не слыш-
но. Поэтому она могла говорить то, чего не гонворила ему никогда.
Сейчас, когда она предложила ему поцелонваться, ей показалось, что она
встревожила его и напугала. Но и это не остановило ее, напронтив, это было
ей тоже приятно: наконец-то она почувствовала себя той смелой и вызывающей
женщиной, какой всегда мечтала быть, женщинной, что владеет ситуацией,
придает ей нужное направление, с интересом наблюдает за партненром и
повергает его в смущение.
Неотрывно глядя ему в глаза, она с улыбкой сказала:
-- Но не здесь. Было бы смешно целоваться, перегибаясь через стол.
Пойдем.
Она подала ему руку, подвела к дивану, нанслаждаясь изобретательностью,
элегантностью и спокойной самостоятельностью своих дейстнвий. Целуя его, она
проявила страстность, канкая до сих пор была ей неведома. Однако это была не
спонтанно возникшая страстность тела, с которой нельзя совладать, это была
страстнность мозга, страстность сознательная и нарончитая. Она жаждала
сорвать с Якуба одеяние его отцовской роли, жаждала шокировать его и при
этом возбудить себя видом его смущения, жаждала изнасиловать его, наблюдая
при этом, как она насилует его, жаждала узнать, каков вкус его языка, и
почувствовать, как его отцовнские руки постепенно осмеливаются покрывать ее
ласками.
Она расстегнула пуговицу у него на пиджаке и сама сняла его.
26
В течение всего концерта он не сводил с него глаз, а потом замешался
среди поклонников, понваливших за кулисы, чтобы попросить артистов
нацарапать им на память автографы. Но Руженны там не было. Потом он наблюдал
за группой людей, что повели трубача в местный бар. Он вошел с ними внутрь,
убежденный, что Ружена уже ждет там трубача. Но он ошибся. Он снова вернулся
на улицу и долго подстерегал ее перед входом.
Внезапно его пронизала боль. Из бара вышел трубач, а к нему прижималась
женская фигура. Он было решил, что это Ружена, но это была не она.
Он провожал их до самого Ричмонда, за дверьнми которого эта пара
исчезла.
Через парк он быстро устремился к дому Маркса. Вошел и спросил
привратника, дома ли Ружена. Ее не было.
Он побежал назад к Ричмонду, опасаясь, что Ружена тем временем уже
прошла к Климе в комнату. Стал прохаживаться по аллее парка, не отрывая глаз
от входа. Он не понимал, что пронисходит. В голове проносилось множество
донмыслов, но все они не имели значения. Значенние имело лишь то, что он
стоит здесь на страже и что будет стоять на страже до тех пор, пока кого-то
из них не увидит.
Почему? Имело ли это смысл? Не лучше ли было пойти домой и лечь спать?
Он уверял себя, что должен наконец узнать всю правду.
Но в самом ли деле он хотел узнать правду? В самом ли деле он уж так
хотел убедиться, что Ружена спит с Климой? Не хотел ли он скорее дождаться
какого-то доказательства ее невиновнности? Но разве он при своей
подозрительности поверил бы тому или иному доказательству?
Он не знал, почему он ждет. Он знал лишь, что ждать будет здесь долго,
хоть всю ночь, хоть много ночей. Ибо для того, кто ревнует, время летит
невероятно быстро. Ревность заполняет мозг до предела, как никакой
умственный труд. В голове не остается ни секунды свободного вренмени. Кто
ревнует, тому не ведома скука.
Франтишек ходил по короткому отрезку донроги длиной не более сотни
метров, откуда виднно было парадное Ричмонда. Так он будет хондить всю ночь,
когда все уже уснут, так он будет ходить до утра следующего дня.
Но почему он хотя бы не сядет? Напротив Ричмонда есть же скамейки!
Сесть он не может. Ревность точно сильная зубная боль. При ней ничего
нельзя делать, синдеть и то невозможно. Можно только ходить. Взад и вперед.
27
Они шли тем же путем, что и Бертлеф с Руженой и Якуб с Ольгой: по
лестнице на втонрой этаж, а затем по красному плюшевому ковнру в конец
коридора, завершавшегося большими дверями в апартаменты Бертлефа. Справа от
них
была дверь к Якубу, слева -- комната, которую доктор Шкрета снял для
Климы.
Когда он открыл дверь и включил свет, то заметил быстрый, пытливый
взгляд, которым Канмила окинула комнату: он знал, что она ищет здесь следы
женщины. Ему знаком был этот взгляд. Он знал о ней все. Знал, что нежность,
с какой она обращается к нему, неискренна. Знал, что она приехала шпионить
за ним, и знал, что будет делать вид, будто приехала утешить его. Знал он и
то, что она прекрасно видит его пондавленность и убеждена, что расстроила
какие-то его любовные планы.
-- Дорогой, тебя правда не огорчает, что я приехала? -- сказала она. И
он:
-- А как это может меня огорчать?
-- Я боялась, что тебе будет грустно.
-- Да, без тебя мне было бы здесь грустно. Я обрадовался, когда увидел,
как ты аплодирунешь у сцены.
-- Ты какой-то усталый. Может, что-то гнентет тебя?
-- Нет, нет, ничего не гнетет. Я просто устал.
-- Ты грустный потому, что был здесь среди одних мужчин, и это тебя
подавляет. Но сейчас ты с красивой женщиной. Разве я не красивая женщина?
-- Конечно красивая, -- сказал Клима, и это были первые искренние
слова, произнесенные за весь день. Камила была божественно хороша, и Клима
чувствовал безмерную боль, что этой красоте грозит смертельная опасность. Но
сей-
час эта красота, улыбаясь ему, начала раздеватьнся. Он смотрел на ее
обнажавшееся тело, словно прощался с ним. Грудь, эта прекрасная грудь,
чистая и девственная, тонкая талия, чресла, с которых только что
соскользнули трусики. Он смотрел на нее горестно, как на воспоминание. Как
сквозь стекло. Как в неоглядную даль. Ее красота была такой далекой, что он
не испытынвал ни малейшего возбуждения. И все-таки он впивался в нее
вожделенным взором. Он пил эту наготу, будто осужденный на казнь пьет свою
последнюю чашу. Он пил эту наготу, как пьем мы утраченное прошлое и
утраченную жизнь. Камила подошла к нему:
-- Ну что? Ты будешь в костюме? Ничего не оставалось, как раздеться, и
было ему бесконечно грустно.
-- Ты не смеешь чувствовать себя усталым, раз я к тебе приехала. Я хочу
тебя.
Он знал, что это неправда. Он знал, что у Камилы нет ни малейшего
желания отдаваться любви и что она принудила себя к этим вызынвающим
действиям лишь потому, что видит его печаль и приписывает ее страсти к
другой женнщине. Он знал (Боже, как он знал ее!), что своним любовным
призывом она жаждет проверить, сколь глубоко захвачен он мыслями о другой, и
затем терзать себя его печалью.
-- Я в самом деле устал, -- сказал он. Она обняла его и подвела к
кровати.
-- Увидишь, как я вылечу тебя от усталоснти, -- сказала она и начала
играть с его обнанженным телом.
Он лежал, словно на операционном столе. Он знал, что всякое усилие жены
будет напраснным. Его тело съеживалось, отступая внутрь сенбя и не
обнаруживая ни следа возбуждения. Канмила влажными губами скользила по его
телу, и он знал, что она горит желанием мучить себя и его, и ненавидел ее.
Он ненавидел ее всей безмерностью своей любви: она одна своей ревнностью,
своей слежкой, своим недоверием, лишь она одна своим сегодняшним приездом
добинлась того, что все потеряно, что их союз заминнирован зарядом,
подложенным в чужое чрево, зарядом, который через семь месяцев взорвется и
разнесет все вокруг. Лишь она своим безотнчетным страхом за их любовь
разрушила все.
Она коснулась губами его межножья, и он почувствовал, как его скипетр
под ее ласками съеживается, как ускользает от нее, как станонвится все
меньше и боязливее. И он знал, что Камила в нежелании его тела видит
безмерность его любви к другой женщине. Он знал, что она страшно страдает и
чем больше страдает сама, тем больше будет терзать его и скользить влажнными
губами по его беспомощному телу.
28
Меньше всего в жизни он хотел заниматься любовью с этой девушкой. Он
мечтал приносить ей радость и изливать на нее всю свою доброту, но эта
доброта не только не должна была иметь ничего общего с любовным влечением, а
прямо-
таки исключала его, желая оставаться чистой, бескорыстной и не
связанной ни с каким удонвольствием.
Но что сейчас ему было делать? Ради нензапятнанности своей доброты
отказать Ольге? Нет, это невозможно. Его отказ ранил бы Ольгу и, верно,
надолго оставил бы след в ее душе. Он понимал, что чашу доброты он должен
испить до самого дна.
И вот она уже стояла перед ним нагая, и он лишь убеждал себя, что ее
лицо благородно и мило. Но как мало значило это утешение, когда он смотрел
на ее лицо вместе с телом, походившим на длинный и тонкий стебель, на
который посажен непомерно большой волосантый цветок.
Впрочем, какой бы ни была Ольга, Якуб знал, что выхода нет. Он
чувствовал, что его тело (это рабское тело) вновь изготовилось поднять свое
услужливое копье. Ему, правда, казалось, будто его возбуждение разыгрывается
в ком-то друнгом, далеко, вне его души, будто он возбудился помимо воли и
втайне презирает это возбужденние. Его душа, далекая от его тела, терзалась
мыслью о яде в чужой сумке и лишь с сожаленнием отмечала, сколь слепо и
безоглядно отданется тело своим ничтожным прихотям.
И в голове пронеслось мгновенное воспоминнание: ему было лет десять,
когда он узнал, как рождаются дети, и с той поры этот образ пренследовал его
тем навязчивее, чем подробнее с годами он постигал конкретную сущность
женнской плоти. Он потом часто представлял свое
рождение; представлял, как его тельце проходит по тесному влажному
тоннелю, как его рот и нос забиты удивительной слизью, как весь он измазан и
отмечен ею. Да, эта женская слизь отметила его, чтобы затем пожизненно
обладать над ним таинственной властью, чтобы иметь пранво притягивать его к
себе в любую минуту и управлять диковинными механизмами его тела. К такому
рабству он всегда испытывал непринязнь и противился ему хотя бы тем, что не
отндавал своей души женщинам, что сохранял свою свободу и одиночество,
отводя власти слизи лишь ограниченные часы своей жизни. Да, возможно, потому
он так и любил Ольгу, что она была для него за гранью секса; он был уверен,
что своим телом она никогда не напомнит ему о постыднном способе его
рождения.
Он с усилием отогнал эти мысли; ситуация на диване развивалась так, что
он с минуты на минуту должен был проникнуть в ее тело, но мысли о гадком
мешали ему. Он сказал себе: эта открывающаяся ему женщина -- единственная в
его жизни, к кому его влечет чистое и бесконрыстное чувство, и сейчас он
займется с нею любовью только ради того, чтобы осчастливить ее и одарить
радостью, помочь ей стать увереннной в себе и веселой.
А потом он изумился самому себе: он качалнся на ней, словно на волнах
доброты. Он чувнствовал себя счастливым, ему было хорошо. Его душа покорно
согласилась с действиями его тенла, словно любовный акт был не чем иным, как
телесным проявлением благодетельной любви,
чистого чувства к ближнему. Тут уж ничего не мешало, тут ничего не
звучало фальшиво. Они сплелись друг с другом в тесном объятии, и их дыхание
сливалось воедино.
Это были прекрасные и долгие минуты, а потом Ольга шепнула ему на ухо
скабрезное слово. Она прошептала его раз, другой, а потом снова и снова,
возбуждаясь сама этим словом.
И тут вдруг волны доброты расступились, и Якуб с девушкой оказался
посреди пустыни.
Нет, случалось, отдаваясь любви, он не пронтивился скабрезностям. Они
будили в нем чувнственность и жесткость. Так женщины становинлись приятно
чужими его душе и приятно женланными его телу.
Но скабрезное слово в устах Ольги вмиг разнрушило всю сладостную
иллюзию. Оно пробундило его ото сна. Облако доброты рассеялось, и он вдруг
обнаружил в своих объятиях Ольгу такой, какой за минуту до этого видел: с
больншим цветком головы, под которым дрожит тоннкий стебель тела. Это
трогательное существо вело себя вызывающе, точно потаскушка, но не
переставало при этом быть трогательным, и потому скабрезные слова звучали
комично и пенчально.
Но Якуб знал, что ничем не смеет обнарунжить это, что должен выдержать,
испить горьнкую чашу доброты до дна, поскольку это беснсмысленное объятие --
его единственный добнрый поступок, его единственное искупление (его ни на
минуту не оставляла мысль о яде в чужой сумке), его единственное спасение.
29
Словно большая жемчужина в двух створках раковины, роскошные
апартаменты Бертлефа занжаты с обеих сторон менее роскошными комннатами, в
которых живут Якуб и Клима. Но в обеих крайних комнатах уже давно тишина и
покой, тогда как Ружена в объятиях Бертлефа простанывает свой последний
оргазм.
А потом она тихо лежит рядом с ним, и он гладит ее по лицу. Минуту
спустя она начинает рыдать. Плачет долго, уткнувшись головой в его грудь.
Бертлеф гладит ее, как маленькую девочку, и она в самом деле чувствует
себя маленькой. Манленькой, как никогда прежде (она никогда так не пряталась
на чьей-то груди), но и большой, как нинкогда прежде (она никогда не
испытывала стольнких оргазмов, как сегодня). И плач порывистыми всхлипами
возносит ее к чувству блаженства, канкого она также до сих пор еще не
познала.
Где сейчас Клима и где Франтишек? Они где-то в далеких туманах, их
фигуры, удаляюнщиеся к горизонту, легче пуха. И где же ее упорнное желание
завладеть одним и избавиться от другого? Где ее судорожные приступы злости,
ее оскорбленное молчание, в какое она сегодня с утра замкнулась?
Она лежит, все еще всхлипывая, а он гладит ее по лицу и говорит, что ей
надо уснуть, что в соседней комнате у него своя спальня. И Руженна, открыв
глаза, смотрит на Бертлефа: нагой, он идет в ванную (слышно, как течет
вода), по-
том возвращается, открывает шкаф, вынимает оттуда одеяло и нежно
прикрывает ее тело.
Ружена видит на его икрах варикозные вены. Когда он наклонялся к ней,
она заметила, что его волнистые с проседью волосы поредели и сквозь них
просвечивает кожа. Да, Бертлефу шестьденсят, а то и шестьдесят пять, но для
Ружены это не имеет значения. Напротив, его возраст успонкаивает ее, его
возраст бросает ослепительный свет на ее молодость, до сих пор серую и
невынразительную, и потому она чувствует себя полнной жизни и почти в самом
начале пути. Сейчас в его присутствии она вдруг понимает, что еще долго
будет молодой и ей никуда не надо спеншить. Бертлеф снова подсаживается к
ней, гландит ее, и она чувствует себя защищенной не тольнко успокаивающими
ласками его пальцев, но и утешительным объятием его лет.
А потом он внезапно исчезает, в голове ее проносятся сумбурные образы
первого неглубонкого сна. Она снова пробуждается, и ей кажется, что вся
комната залита странным голубым сияннием. Что это за удивительное сияние,
которого она никогда прежде не видела? Может, сюда сошла луна, окутанная
голубоватой пеленой? Или она спит с открытыми глазами?
Бертлеф улыбается ей и непрестанно гладит по лицу.
И она окончательно закрывает глаза, уносинмая сном.
* День пятый *
1
Было еще темно, когда Клима пробудился от тревожного сна. Он хотел
застать Ружену дома до ее ухода на работу. Но как объяснить Каминле, что ему
надо куда-то уйти еще до рассвета?
Он взглянул на часы: было пять. Чтобы не разминуться с Руженой, уже
сейчас нужно встать, но какую придумать отговорку? От волннения сильно
стучало сердце, однако делать бынло нечего -- он встал и начал одеваться,
тихо, чтобы не разбудить Камилу. Он уже застегивал пиджак, когда услышал ее
голос. Высокий голонсок, говорящий со сна:
-- Ты куда?
Он подошел к кровати и нежно поцеловал ее в губы:
-- Спи, я сейчас вернусь.
-- Я пойду с тобой, -- сказала Камила, но тотчас снова уснула.
Клима быстро вышел за дверь.
2
Возможно ли? Он все еще ходит взад и впенред?
Да. Но сейчас он остановился, увидев в вонротах Ричмонда Климу.
Спрятался, потом при-
пустил за ним к дому Маркса. Прошел мимо привратницкой (привратник
спал) и притаился за углом коридора, где была комната Ружены. Увидел, как
трубач стучится в ее дверь. Но ему никто не открывал. Клима постучал еще
раз, другой, повернулся и пошел прочь.
Франтишек выбежал за ним. Трубач по длинной улице шел в сторону
водолечебницы, где у Ружены через полчаса начиналась сменна. Он снова вбежал
в дом Маркса, постучал в ее дверь и громко зашептал в замочную скванжину:
-- Это я! Франта! Меня нечего бояться! Мне ты можешь открыть!
Никто не ответил.
Когда Франтишек выходил, привратник уже проснулся.
-- Ружена дома? -- спросил он.
-- Со вчера ее тут не было, -- сказал принвратник.
Франтишек вышел на улицу. Вдалеке увидел 1 Климу, входящего в курортное
здание.
3
Ружена всегда просыпалась в половине шеснтого. И сегодня, когда так
чудесно нисходил к ней сон, она не спала ни на минуту дольше. Она встала,
оделась и на цыпочках вошла в соседннюю комнату.
Бертлеф лежал на боку, глубоко дышал, и вонлосы, тщательно причесанные
днем, сейчас рас-
трепались и обнажали кожу на черепе. Во сне его лицо казалось более
серым и старым. На ночном столике стояло несколько пузырьков с лекарстнвами,
напомнивших Ружене больницу. Но это не мешало ей. Она смотрела на него и
чувствовала, как к глазам подступают слезы. Она не знала вечера более
прекрасного, чем вчерашний. У нее было странное желание встать перед ним на
конлени. Она не сделала этого, лишь нагнулась и нежно поцеловала его в лоб.
А на улице, уже приближаясь к водолечебннице, увидела шедшего ей
навстречу Франтиншека.
Еще вчера эта встреча встревожила бы ее. Хотя она и любила трубача,
Франтишек знанчил для нее многое. Он составлял с Климой нерасторжимую пару.
Один означал обыденнность, другой -- мечту, один хотел ее, другой не хотел,
от одного она стремилась избавиться, по другому тосковала. Один определял
смысл существования другого. Даже решив, что беренменна от Климы, она не
вычеркнула Франтиншека из своей жизни; напротив, Франтишек оставался
постоянным поводом для такого реншения. Она стояла между ними, как между
двумя полюсами своей жизни; они создавали север и юг ее планеты, и никакой
другой она не знала.
Но сегодня утром она неожиданно поняла, что это не единственная
планета, на которой можно жить. Она поняла, что можно существонвать без
Климы и без Франтишека, что незачем спешить, что времени достаточно, что
можно
позволить умным и зрелым мужчинам вывести ее из этой заколдованной
территории, где так быстро приходит старость.
-- Где ты была ночью? -- накинулся на нее Франтишек.
-- А тебе что до этого!
-- Я был у тебя. Тебя не было дома.
-- Тебе нет дела, где я была, -- сказала Рунжена и, не останавливаясь,
прошла к воротам водолечебницы. -- И не ходи ко мне. Не хочу, чтобы ты ходил
ко мне.
Франтишек остался один перед водолечебнницей, а поскольку после целой
ночи хождения болели ноги, он сел на лавочку, откуда удобно было наблюдать
за входом.
Ружена вбежала по лестнице на второй этаж, вошла в просторную приемную,
вдоль стен уставленную скамьями и креслами для пациентов. Перед дверью в ее
отделение сидел Клима.
-- Ружена! -- Он встал и смотрел на нее отнчаянными глазами. -- Прошу
тебя. Ну прошу, образумься, и пойдем туда