-- Пожалуйста, пойдем быстрее, -- сказала Рунжена.
Когда они приблизились к машине, человек, сидевший на мотоцикле, слез с
него и пошел к ним навстречу. Трубач видел лишь темный синлуэт, ибо фары
мотоцикла освещали мужчину сзади, а его и Ружену спереди.
-- Иди сюда! -- бросился мужчина к Ружене. -- Давай поговорим! Нам есть
что сказать друг другу! О многом надо поговорить! -- кринчал он возмущенно и
растерянно.
Трубач тоже был возмущен и растерян, но, не подозревая истинной
подоплеки происходящего, был задет лишь наглой неучтивостью незнакомца:
-- Девушка со мной, а не с вами, -- воскликннул он.
-- А к вам у меня особый разговор! -- кричал незнакомец трубачу. --
Думаете, если знаменинтость, так вам все дозволено! Думаете, можете дунрить
ееМожете морочить ей голову! Вам это занпросто! Будь я на вашем месте, я бы
тоже сумел!
Ружена воспользовалась минутой, когда монтоциклист повернулся к
трубачу, и проскользнунла в машину. Мотоциклист подскочил к машине. Но окно
было закрыто, и девушка включила рандио. Раздалась громкая музыка. Затем в
машинну проскользнул и трубач и захлопнул за собой дверь. Оглушительно
гремела музыка. Сквозь стекло они видели лишь силуэт мужчины, кринчавшего
что-то и жестикулировавшего руками.
-- Ненормальный какой-то, он все время мення преследует, -- сказала
Ружена. -- Пожалуйснта, поезжай быстрей!
10
Он припарковал машину, подвел Ружену к дому Маркса, поцеловал ее, и
когда она скрынлась за дверью, почувствовал такую усталость, словно не спал
четыре ночи подряд. Был уже поздний вечер, он хотел есть, но казалось, нет
сил сесть за руль и вести машину. Затосковав вдруг по утешительным словам
Бертлефа, он взял наперерез через парк к Ричмонду.
Когда он подошел к подъезду, в глаза ему бросилась большая афиша, на
которую падал свет уличного фонаря. На ней крупными неровнными буквами было
написано его имя, и под ним, буквами помельче, имя Шкреты и
аптеканря-пианиста. Афиша была изготовлена ручным способом и сопровождалась
любительским изонбражением золотой трубы.
Скорость, с которой доктор Шкрета разрекнламировал концерт, трубач счел
добрым преднзнаменованием, ибо, по всей вероятности, свидентельствовала о
его надежности. Трубач вбежал по лестнице вверх и постучал в дверь Бертлефа.
Ни звука.
Он снова постучал, и снова ему ответила тиншина.
Прежде чем он успел подумать о несвоевренменности своего прихода
(американец славился
своими обширными связями с женщинами), его рука уже нажала на ручку.
Дверь была не занперта. Трубач шагнул в комнату и замер. Он ничего не видел.
Не видел ничего, кроме сиянния, разливавшегося из угла комнаты. Сияние было
особенным; оно не походило ни на белое дневное освещение, ни на желтый свет
электринческой лампы. Это был голубоватый свет, залинвавший всю комнату.
Но в эту минуту запоздалая мысль трубача уже настигла его опрометчивую
руку и подсканзала ему, что он допускает нечто бестактное, вторгаясь
незваным гостем в столь поздний час в чужую комнату. Он ужаснулся своей
невоспинтанности, снова отступил в коридор и поспешно закрыл за собой дверь.
Однако он был настолько растерян, что не ушел, а остался стоять у
двери, стараясь осмыснлить странное сияние.
Он было подумал, что американец, раздевншись в комнате догола, купается
в ультрафионлетовых лучах горного солнца. Но тут открынлась дверь, и
появился Бертлеф. Голым он не был, на нем был тот же костюм, надетый утром.
Улыбаясь трубачу, он сказал:
-- Рад, что вы еще раз зашли. Милости прошу!
Трубач настороженно вошел в комнату, но она была освещена обычной,
свисавшей с потолнка люстрой.
-- Боюсь, что побеспокоил вас! -- сказал трубач.
-- Да полноте! -- ответил Бертлеф и кивнул на окно, откуда за минуту до
этого, как показа-
лось трубачу, исходило голубоватое сияние. -- Я предавался
размышлениям. Ничего больше.
-- Когда я вошел, простите мое неожиданное вторжение, я видел здесь
совершенно необыкнновенное сияние.
-- Сияние? -- Бертлеф рассмеялся: -- Вам не следует так относиться к
этой беременности. Из-за нее у вас галлюцинации.
-- Может, это было вызвано тем, что я воншел сюда из темного коридора.
-- Возможно, -- сказал Бертлеф. -- Но раснсказывайте, чем все
кончилось.
Трубач принялся рассказывать, но Бертлеф вскоре прервал его:
-- Вы голодны?
Трубач кивнул. Бертлеф вынул из шкафа панкет печенья и банку с
ветчиной, которую тут же открыл.
И Клима продолжил свой рассказ, жадно глонтая ужин и вопросительно
глядя на Бертлефа.
-- Полагаю, что все хорошо кончится, -- уснпокоил его Бертлеф.
-- А как вы думаете, что это был за человек, который ждал нас у машины?
Бертлеф пожал плечами:
-- Не знаю. Да имеет ли это сейчас какое-либо значение!
-- В самом деле. Лучше подумать о том, как объяснить Камиле, почему эта
конференция так затянулась.
Было довольно поздно. Подкрепившись и уснпокоившись, трубач сел в
машину и покатил в стонлицу. Большая круглая луна освещала ему путь.
* День третий *
1
Среда, утро, и проснувшийся курорт вновь бурлит жизнью. Струи воды
изливаются в ванны, массажисты упираются ладонями в обнаженные спины, а к
стоянке только что подкатила легконвая машина. Но не роскошный лимузин, что
вчера был припаркован на том же месте, а обыкнновенная машина, какой владеют
большинство граждан этой страны. За рулем сидел мужчина лет сорока пяти. На
заднем сиденье громоздинлось несколько чемоданов.
Мужчина вышел, запер дверь, заплатил сторонжу стоянки пять крон и
направился к дому Маркнса; по его коридорам подошел к двери, на которой была
табличка с именем доктора Шкреты. Он вошел в приемную и постучал в дверь
кабинета. Выглянула сестричка, мужчина представился ей, и минуту спустя
появился доктор Шкрета.
-- Якуб! Когда ты приехал?
-- Только что!
-- Потрясающе! Надо о многом поговорить!.. Знаешь что... -- сказал он
после короткого разндумья: -- Сейчас я уйти не могу. Пойдем со мной в
кабинет. Дам тебе халат!
Якуб не был врачом и никогда не переступал порога гинекологического
кабинета. Но доктор
Шкрета уже схватил его под руку и ввел в бенлоснежное помещение, где на
смотровом кресле лежала обнаженная женщина с раздвинутыми ногами.
-- Дайте господину доктору халат, -- сказал доктор Шкрета санитарке; та
открыла шкаф и подала Якубу белую докторскую хламиду.
-- Поди-ка взгляни. Я хотел, чтобы ты поднтвердил мой диагноз, --
подозвал он Якуба к женщине, которая была явно польщена тем, что тайна ее
яичников, не способных, несмотря на все усилия, произвести на свет ни одного
понтомка, будет разгадана двумя светилами.
Доктор Шкрета снова взялся прощупывать внутренности пациентки и изрек
два-три латиннских слова, в ответ на которые Якуб утвердинтельно промычал.
Затем доктор спросил:
-- Сколько ты здесь пробудешь?
-- День.
-- День? Это страшно мало, мы ни о чем не успеем поговорить!
-- Когда вы здесь нажимаете, мне больно, -- сказала женщина с поднятыми
ногами.
-- Здесь должно немножко болеть, это норнмально, -- сказал Якуб, чтобы
позабавить принятеля.
-- Да, пан доктор прав, -- сказал Шкрета, -- это нормально. Все в
порядке. Я пропишу вам курс инъекций. Будете приходить сюда к сестре в шесть
утра ежедневно. Оденьтесь, пожалуйста.
-- Я приехал, в сущности, проститься с тонбой, -- сказал Якуб.
-- Как это проститься?
-- Уезжаю за границу. Мне разрешили вынехать.
Женщина, меж тем одевшись простилась с доктором Шкретой и его коллегой
-- Вот это новость! Не ожидал! - удивился Шкрета. -- Отошлю всех баб по
домам, раз ты приехал проститься со мной
-- Пан доктор, -- вмешалась в разговор сенстра. -- Вчера вы тоже всех
отослали. К концу недели у нас будет большой недобор!
-- Что ж, пригласите следующую, -- сказал доктор Шкрета и вздохнул.
Сестричка пригласила следующую больную, и приятели, окинув ее беглым
взглядом, отментили про себя, что она куда привлекательнее предыдущей.
Доктор Шкрета поинтересовался, как она чувствует себя после ванн, и
предложил ей раздеться.
-- Чертовски долго тянулось, пока мне офорнмляли паспорт,-- сказал
Якуб. -- Но, получив его, уже через два дня я был готов к отъезду. Не
хотенлось даже ни с кем прощаться.
-- Тем приятнее, что ты заехал сюда, -- сканзал доктор Шкрета и
предложил молодой женнщине взобраться на смотровое кресло. Затем нантянул
резиновую перчатку и запустил руку в ее утробу.
-- Мне хотелось видеть только тебя и Ольгу. Надеюсь, она в порядке.
-- Можешь не беспокоиться, -- сказал Шкрета, но по его голосу
чувствовалось, что он отвечает Якубу машинально. Он был целиком поглощен
пациенткой: -- Нам придется прибег-
нуть к небольшому оперативному вмешательстнву, -- сказал он. -- Не
волнуйтесь, это абсолютнно не больно. -- Он подошел к застекленному шкафу и
вынул шприц, на который вместо игнлы был насажен короткий пластмассовый
наконнечник.
-- Что это? -- спросил Якуб.
-- За эти долгие годы я разработал некотонрые новые, весьма
продуктивные методы. Можнно считать эгоизмом с моей стороны, но пока они
остаются тайной.
-- Значит, я не должна бояться? -- голосом скорее кокетливым, чем
испуганным, спросила женщина, лежавшая с раздвинутыми ногами.
-- Ничуть, -- ответил доктор Шкрета и опуснтил шприц в пробирку, с
которой обращался чрезвычайно бережно. Потом подошел к женнщине, сунул шприц
ей в межножье и нажал на поршень. -- Больно было?
-- Нет, -- сказала она.
-- Я приехал еще и затем, чтобы отдать тебе таблетку, -- сказал Якуб.
Но доктор Шкрета не обратил особого внинмания на его фразу. Он
по-прежнему был понглощен своей пациенткой. Оглядев ее с головы до ног, он с
серьезным, вдумчивым выражением на лице сказал:
-- С вашими данными было бы действительнно обидно не иметь детей. У вас
красивые длиннные ноги, хорошо поставленный таз, прекрасная грудная клетка и
очень приятные черты лица.
Затем он коснулся лица женщины, ощупал ее подбородок и сказал:
-- Отличная челюсть, все очень хорошо смонделировано.
Ощупал он и ее бедро:
-- У вас исключительно крепкие кости. Они просто светятся из-под ваших
мышц.
Доктор еще минуту-другую любовался своей пациенткой, обследуя ее тело;
она не возражала, не смеялась игриво, ибо серьезная заинтересонванность
доктора отодвигала его прикосновения далеко за грань какой-либо порочности.
Наконец кивком он велел ей одеться и обрантился к приятелю:
-- Что ты сказал?
-- Что приехал отдать тебе таблетку.
-- Какую таблетку? Женщина оделась и спросила:
-- Значит, вы, пан доктор, думаете, что я могу надеяться?
-- Я целиком удовлетворен, -- сказал доктор Шкрета. -- Думаю, дела
пойдут хорошо, и мы оба, вы и я, можем рассчитывать на успех.
Поблагодарив, женщина удалилась из кабиннета, и Якуб сказал:
-- Ты когда-то дал мне таблетку, какую нинкто другой дать мне не хотел.
Поскольку я уезнжаю, она, думается, мне уже никогда не понандобится, и я
решил тебе ее вернуть.
-- Оставь у себя. Такая пилюлька может быть одинаково полезна как
здесь, так и в другом месте.
-- Нет, нет. Эта таблетка принадлежит этой стране. Я хочу оставить этой
стране все, что принадлежит ей, -- сказал Якуб.
-- Пан доктор, я приглашу следующую панциентку, -- сказала сестра.
-- Отправьте этих дамочек домой, -- сказал доктор Шкрета. -- Сегодня я
уже достаточно понработал. Увидите, что эта последняя молодуха непременно
родит. Для одного дня немало, не правда ли?
Сестра смотрела на доктора Шкрету с обонжанием, но при этом без особого
послушания.
Доктор понял ее взгляд:
-- Хорошо, не отправляйте их никуда и сканжите, что я через полчаса
вернусь.
-- Пан доктор, вчера тоже было "на полчанса", а мне пришлось гоняться
за вами по улице.
-- Не беспокойтесь, сестричка, через полчаса я вернусь, -- сказал
доктор Шкрета и попросил Якуба снять халат. Затем вывел его из здания и
наперерез через парк направился с ним к Ричнмонду.
2
Они поднялись на второй этаж и по длиннному красному ковру прошли в
самый конец коридора. Там доктор Шкрета открыл дверь в маленькую, но
приятную комнату.
-- Молодец,-- сказал Якуб. -- Ты всегда нахондишь здесь для меня
какое-нибудь пристанище.
-- Теперь у меня в этом конце коридора комнаты для моих подопечных.
Рядом с тобой прекрасные угловые апартаменты, которые в прежние времена
занимали министры и фабриканты. Там я поселил своего самого редкостного
пациента, богатого американца, чей род ведет начало из этих мест. Отчасти он
и мой друг.
-- А где живет Ольга?
-- В доме Маркса, как и я. Ей там неплохо, не беспокойся.
-- Главное, что ты принял ее. Как у нее дела?
-- Обычные трудности женщины с лабильнной нервной системой.
-- Я же писал тебе, какая у нее была жизнь.
-- Большинство женщин ездят на этот кунрорт, чтобы вылечиться от
бесплодия. Что же касается твоей протеже, то было бы лучше, если бы она не
отличалась особыми способностями к деторождению. Ты видел ее обнаженной?
-- Упаси Боже, что ты!
-- Ну так посмотри на нее! Сисенки манленькие и свисают на грудной
клетке, точнно две сливы. Все ребра видны. Мой совет на будущее: больше
внимания обращай на груднную клетку. Правильная грудная клетка должнна быть
агрессивной, устремленной вовне, она должна расширяться, словно желая
поглотить как можно больше пространства. Но в протинвовес этому существуют и
грудные клетки, что пребывают в обороне, отступают перед окружанющим миром и
подобны смирительной рубашнке, которая все больше затягивается вокруг
ченловека, пока наконец не задушит его. Вот и у нее такая грудная клетка.
Скажи ей, пусть тебе покажет ее.
-- Этого я ей не скажу.
-- Боишься, что, увидев ее, не захочешь больнше считать ее своей
протеже...
-- Напротив,-- сказал Якуб, -- боюсь, что мне станет ее еще жальче.
-- Друг мой, -- сказал Шкрета, -- этот аменриканец весьма любопытный
человек. Якуб спросил:
-- Где мне найти ее?
-- Кого?
-- Ольгу.
-- Сейчас ее не найдешь. Она на процедурах. По утрам ей предписано быть
в бассейне.
-- Не хотелось бы разминуться с ней. Понзвонить ей нельзя?
Доктор Шкрета поднял трубку, набрал нонмер, не переставая при этом
разговаривать с принятелем:
-- Я тебе представлю его, а ты его прощупай. Ты знаменитый психолог. Ты
раскусишь его. У меня на него кое-какие виды.
-- Какие? -- спросил Якуб, но доктор Шкрента уже говорил в трубку:
-- Сестра Ружена? Как у вас дела?.. Ничего особенного, такие тошноты в
вашем состоянии совершенно естественны. Я хотел бы спросить у вас, нет ли
сейчас в бассейне моей пациентки, той, что живет рядом с вами... Да? Тогда
перендайте ей, что к ней приехал гость из столицы, пусть никуда не уходит...
В двенадцать он будет ждать ее у входа в водолечебницу.
Шкрета повесил трубку.
-- Ты слышал. В поддень встретишься с ней. Черт подери, о чем мы с
тобой говорили?
-- Об этом американце.
-- Да, -- сказал Шкрета. -- Весьма занятный малый. Я вылечил его жену.
Они не могли иметь детей.
-- А он что лечит здесь?
-- Сердце.
-- Ты говорил, что у тебя на него какие-то виды.
-- Как только не приходится вертеться вранчу в этой стране, дабы жить
на достойном уровнне! -- вскипел Шкрета. -- Завтра приезжает сюнда с
концертом знаменитый трубач Клима. Я буду играть на барабане!
Якуб отнесся к словам Шкреты не очень сенрьезно, однако изобразил
удивление:
-- Как? Ты играешь на барабане?
-- Представь себе, дружище. Что делать, конли я теперь человек
семейный!
-- Да что ты? -- на сей раз искренно удинвился Якуб. -- Семейный? Ты,
значит, женился.
-- Вот именно, -- сказал Шкрета,
-- На Зузи?
Зузи была курортным врачом. Шкрета уже долгие годы был с ней в близких
отношениях, но пока ему удавалось в последнюю минуту увилинвать от женитьбы.
-- Да, на Зузи, -- сказал Шкрета. -- Ты же знаешь, что мы с ней каждое
воскресенье подннимались на смотровую площадку...
-- Значит, ты все-таки женился, -- тоскливо сказал Якуб.
-- Так вот, всякий раз, когда мы подниманлись наверх, Зузи уговаривала
меня жениться
на ней. А я бывал так измотан этим восхожндением, что чувствовал себя
стариком и ни на что, кроме женитьбы, не годным. Но под конец я таки
овладевал собой, и уже при спуске ко мне возвращалась бодрость и желание
женитьнся исчезало. А однажды Зузи пошла обходным путем, и это восхождение
так затянулось, что я согласился на свадьбу еще задолго до его коннца. А
сейчас мы ждем ребенка, и мне приходитнся думать о деньгах. Этот американец,
надо сканзать, рисует еще и иконки. Они могли бы приннести немалые деньги.
Что ты скажешь на это?
-- Ты считаешь, что иконки пользуются больншим спросом?
-- Колоссальным! Друг мой, поставить здесь у церкви в храмовый праздник
ларек и проданвать иконки по сотне -- считай, мы набили карнман! Я бы
продавал их и половину прибыли отдавал ему.
-- А он что на это?
-- У этого малого денег куры не клюют, и ни на какую коммерцию подбить
его невозможнно! -- сказал Шкрета и чертыхнулся.
3
Ольга прекрасно видела, что с края бассейна машет ей сестра Ружена, но
продолжала планвать, как бы не замечая этого.
Эти две женщины недолюбливали друг друнга. Доктор Шкрета поселил Ольгу
в комнате, соседствовавшей с Ружениной. Ружена имела
привычку включать радио на полную громкость, тогда как Ольга вожделела
тишины. Не раз она стучала в стену, но медсестра в ответ лишь усинливала
звук.
Ружена терпеливо махала до тех пор, пока ей не удалось передать
пациентке, что в двенандцать часов к ней пожалует гость из столицы.
Ольга сразу поняла, что это Якуб, и ее охвантила бесконечная радость.
Но тут же следом она удивилась своей радости: почему я так радуюсь, узнав о
его приезде?
А надо сказать, что Ольга относилась к тому типу современных женщин,
которые умеют разндваиваться: одно существо в них переживает разнличные
чувства, другое -- наблюдает.
Но и Ольга наблюдающая испытывала рандость. Она прекрасно сознавала,
что столь динкая радость Ольги переживающей несоразмерна событию, но
поскольку была злорадной, то иснпытывала удовольствие именно от этой
несонразмерности. Ее забавляла мысль о том, как испугался бы Якуб, узнай он
об остроте ее рандости.
Стрелка на часах, висевших над бассейном, показывала без четверти
двенадцать. Ольга преднставляла себе, какой вид сделал бы Якуб, если бы она
бросилась ему на шею и страстно поценловала его. Она подплыла к краю
бассейна, выншла и направилась в раздевалку. Было немного досадно, что она
не знала о его приезде еще утром. Она постаралась бы приодеться. Серое,
неинтересное платьице, которое сейчас было на ней, портило настроение.
Случалось, да вот хоть минутой раньше, конгда плавала в бассейне, она
забывала о своей внешности. Но теперь она стояла перед манленьким зеркальцем
в кабинке и видела себя в сером платьице. Еще две-три минуты назад идея
броситься Якубу на шею и страстно понцеловать его вызывала у нее злорадную
улыбнку. Но эта идея осенила ее в бассейне, где она плавала, не ощущая тела,
претворившись в однну лишь свободную мысль. Теперь, наделенная вдруг телом и
одеждой, она была бесконечно далека от этого веселого образа и снова
осонзнавала себя именно такой, какой ее всегда, к несчастью, видит Якуб:
девушкой, нуждающейнся в помощи.
Если бы Ольга была чуточку глупее, она, быть может, считала бы себя
вполне красивой. Но она была умна, и потому казалась себе гонраздо
непригляднее, чем была на самом деле, ибо, по правде говоря, она не была
красивой, но не была и уродливой, и любой мужчина со среднними эстетическими
запросами охотно провел бы с нею ночь.
Но поскольку Ольга любила раздваиваться, то и сейчас ее наблюдающая
половина одергинвала переживающую: что особенного в том, как она выглядит?
Почему она терзается, глядя на себя в зеркало? Неужто она и вправду не более
как предмет мужского внимания? Лишь товар, который сам себя несет на рынок?
Неужто она не может быть независимой от своей внешности хотя бы в той мере,
в какой независим от нее любой мужчина?
. Она вышла из курортного здания и увидела его лицо, осветившееся
добродушной нежностью. Она знала, что вместо рукопожатия он понгладит ее по
голове, как хорошую дочку. Конечнно, он так и сделал.
-- Куда пойдем обедать? -- спросил он.
Она предложила ему поесть в столовой для пациентов: за ее столом --
свободное место.
Огромное помещение было забито столами и обедающими. Якуб и Ольга,
усевшись, долго жданли, пока официантка нальет им в глубокие тарелнки супа.
За их столом сидели еще двое, которые завязали с Якубом разговор, сразу же
зачислив в дружную семью пациентов. И потому Якубу лишь в редкие минуты
посреди разговора удаванлось спросить Ольгу о каких-то обыденных венщах:
довольна ли она столом, врачами, процедуранми. На вопрос, как она живет,
Ольга ответила, что у нее ужасная соседка, и кивком указала на один из
ближних столов, за которым сидела Ружена.
Затем соседи по столу попрощались и ушли, а Якуб, глядя на Ружену,
сказал:
-- У Гегеля есть весьма любопытное размышнление о так называемом
греческом профиле, чья красота, по его мнению, основана на том, что нос
соединен со лбом одной линией, чем поднчеркивается верхняя половина головы
-- вмеснтилище разума и духа. Глядя на твою соседку, я вижу, что все ее
лицо, напротив, сконцентринровано вокруг рта. Посмотри, как она увлеченно
жует и при этом громко разговаривает! Акцент, падающий на нижнюю,
чувственную часть лица, внушал бы Гегелю отвращение, хотя эта девуш-
ка, не вызывающая, впрочем, у меня симпатии, достаточно красива.
-- Тебе так кажется? -- спросила Ольга, и в ее голосе прозвучало
неудовольствие. Поэтому Якуб быстро сказал:
-- Я боялся бы ее рта, как бы он не изжевал меня.
И добавил еще:
-- Ты больше бы устраивала Гегеля. Доминнантой на твоем лице выступает
лоб, который мгновенно сообщает каждому о твоем уме.
-- Такие размышления меня ужасно бесят, -- резко сказала Ольга. -- Из
них всегда вытекает, что лицо человека -- оттиск его души. Но это же
абсолютная чепуха. Свою душу я представнляю с большим подбородком и
чувственными губами, тогда как у меня и подбородок и рот маленькие. Если бы
я никогда не видела себя в зеркале, но должна была бы описать свою
внешнность в соответствии с тем, какой я себя вижу изнутри, эта внешность
ничуть не походила бы на мою реальную. Я нечто совершенно другое, чем кажусь
на первый взгляд!
4
Трудно найти слово, которым можно было бы определить отношение Якуба к
Ольге, дочери его друга, казненного, когда ей было семь лет. Якуб уже тогда
решил взять под свое покровительство осиротевшую девочку. Детей у него не
было, и ему казалось заманчивым приобщиться к некое-
му необязательному отцовству. В шутку он нанзывал ее своей
воспитанницей.
Сейчас они сидели в ее комнате. Ольга вклюнчила плитку, поставила на
нее кружку с водой, и Якуб почувствовал себя неспособным открыть ей причину
своего визита. Всякий раз, когда он собирался сказать ей, что приехал
проститься, его охватывал страх, что эта новость прозвучит слишком
патетически и что между ними вознникнет атмосфера неуместной
сентиментальноснти. Он уже давно подозревал, что Ольга тайно любит его.
Ольга взяла из шкафа две чашки, насыпала в них молотый кофе и залила
кипятком. Поменшивая кофе, Якуб вдруг услышал, как Ольга сказала:
-- Якуб, скажи, пожалуйста, каким на самом деле был мой отец?
-- Почему ты спрашиваешь об этом?
-- Действительно на его совести не было нинчего дурного?
-- Что за ерунда вдруг пришла тебе в голову? - удивился Якуб. Отец
Ольги уже некотонрое время назад был публично реабилитирован и объявлен
невинно пострадавшим. В его невинновности никто не сомневался.
-- Я так не думаю, -- сказала Ольга. -- Я преднполагала как раз
обратное.
-- Не понимаю тебя, -- сказал Якуб.
-- Я часто думала, не совершил ли он по отнношению к кому-то другому
именно то, что друнгие совершили по отношению к нему. Те, что приговорили
его к виселице, были точно такими
же, как и он. У них была та же вера, они были такими же фанатиками. Они
были убеждены, что любое, хоть сколько-нибудь отличное воззрение смертельно
угрожает революции, и потому были подозрительны. Они послали его на смерть
во имя того святого, что было свято и для него. Так почему же он не способен
был поступать с друнгими так же, как они поступили с ним?
-- Время ужасающе быстротечно, и чем отндаленнее прошлое, тем оно
непонятнее, -- зандумчиво сказал Якуб. -- Что ты знаешь о своем отце, кроме
нескольких писем, нескольких странниц его дневника, который милостиво
вернули тебе, и немногих воспоминаний его друзей?
-- Почему ты увиливаешь? -- напирала на него Ольга. -- Я задала тебе
совершенно ясный вопрос. Мой отец был таким же, как и те, что послали его на
смерть?
-- По-видимому, да, -- пожав плечами, сканзал Якуб.
-- Почему же тогда и он не мог допустить такие же жестокости?
-- Если взглянуть на вещи теоретически, -- очень медленно отвечал Якуб,
-- теоретически он мог поступать с другими так же, как другие поступили с
ним. Нет на свете человека, котонрый не способен был бы с относительно
легкой душой послать своего ближнего на смерть. По крайней мере я ни одного
такого не встретил. Если люди когда-нибудь изменятся в этом планне, то
утратят свое первенствующее человечеснкое свойство. Это будут уже не люди, а
какой-то иной вид существ.
-- Вы мне чрезвычайно нравитесь! -- воснкликнула Ольга, как бы
обращаясь к великому множеству таких, как Якуб. -- В силу того, что вы всех
людей почитаете убийцами, ваши собнственные убийства перестают быть
преступленнием и становятся лишь неотъемлемым знаком людского рода.
-- Большинство людей вращается в идиллинческом круге между домом и
работой, -- сказал Якуб. -- Они живут в безопасном пространстве добра и зла.
Их искренне ужасает вид человека, совершающего убийство. Но достаточно
вывеснти их из этого тишайшего пространства, и они становятся убийцами, даже
не ведая как. Сущенствуют испытания и соблазны, которые лишь изредка
случаются в истории. И никто не может им противостоять. Впрочем, совершенно
беспонлезно говорить об этом. Какое имеет для тебя значение, что
теоретически способен был сденлать твой отец, если все равно это никак
нельзя доказать. Тебя скорее должно занимать, что он сделал и чего не
сделал. И в этом смысле у него была чистая совесть.
-- Ты в этом полностью уверен?
-- Полностью. Никто не знает о нем больше меня.
-- Я действительно рада слышать от тебя танкое, -- сказала Ольга. --
То, о чем я спрашиваю, пришло мне в голову не случайно. Уже долгое время я
получаю анонимные письма. Мне пиншут, что я не вправе изображать из себя
дочь мученика, поскольку мой отец до того, как его казнили, сам отправил в
тюрьму много непо-
винных людей, виноватых лишь в том, что они думали о мире иначе, чем
он.
-- Чепуха, -- сказал Якуб.
-- В этих письмах его изображают яростным фанатиком и жестоким
человеком. Письма пусть анонимные и злые, но не примитивные. Мысль в них
выражена без преувеличения, по существу и точно, так что я почти поверила
им.
-- Это все та же месть, -- сказал Якуб. -- Раснскажу тебе кое-что.
Когда твоего отца посадили, тюрьмы были переполнены теми, кого загнал тунда
первый натиск революции. Заключенные узннали в нем известного
коммунистического лиденра, набросились на него при первом же удобном случае
и избили до полусмерти. Надзиратели нанблюдали за этим со злобной ухмылкой.
-- Я знаю, -- сказала Ольга, и Яков понял, что говорит ей то, о чем она
уже много раз слышала. Он уже давно дал себе слово не говонрить о подобных
вещах, но его всякий раз пронрывало. Кто пережил автоаварию, тот столь же
тщетно запрещает себе вспоминать о ней.
-- Я знаю, -- повторила Ольга. -- Но эти люнди не удивляют меня. Их
сажали без суда, занчастую без малейшего повода. И вдруг они воночию увидели
одного из тех, кто был повинен в их несчастье.
-- В ту минуту, когда твой отец надел тюнремную робу, он стал одним из
них. Бессмыснленно было избивать его, тем паче на глазах у надзирателей. Это
было не что иное, как труснливая месть. Нет большей подлости, как топтать
беззащитного. И эти письма, что ты получаешь,
плод все той же мести, которая, как я вижу, сильнее времени.
-- И все-таки послушай, Якуб! Их было сотнни тысяч в тюрьмахТысячи, что
никогда уже не вернулись! Но ни один виновник не был наказан! Ведь эта жажда
мести всего лишь ненудовлетворенная жажда справедливости!
-- Мстить дочери за отца -- здесь нет ничего общего со справедливостью.
Только вспомни: из-за него ты лишилась дома, уехала из города, не имела
права учиться. Из-за мертвого отца, конторого ты толком даже не зналаИ из-за
него же теперь снова подвергаешься преследованиям со стороны тех,
другихПоделюсь с тобой санмым печальным открытием в моей жизни: те, что
стали жертвами, были ничуть не лучше тех, кто принес их в жертву. Их роли
представлянются мне взаимозаменяемыми. Ты можешь уснмотреть в этом уловку, с
помощью которой ченловек хочет уйти от ответственности, взвалив ее на плечи
Творца, замыслившего человека таким, какой он есть. И, возможно, хорошо, что
ты так думаешь. Ибо прийти к тому, что нет различия между виноватым и
жертвой, значит утратить всякую надежду. И называется это адом, моя
денвочка.
5
Обеим сослуживицам не терпелось узнать, чем кончилось вчерашнее
свидание Ружены. Но в этот день они дежурили в другом конце водо-
лечебницы и, встретившись с ней лишь около трех, засыпали ее вопросами.
Ружена, немного поколебавшись, неуверенно сказала:
-- Он говорил, что любит меня и что женитнся на мне.
-- Ну вот видишь! Я же говорила тебе! -- сказала худая. -- А он
разведется?
-- Сказал, что да.
-- Придется, -- сказала тридцатипятилетняя весело. -- Ребенок есть
ребенок. А его жена безндетная.
И тут Ружену прорвало:
-- Он говорил, что возьмет меня в Прагу. Устроит меня там на работу.
Говорил, что понедем в Италию в отпуск. Но сейчас начинать нашу жизнь с
ребенка он не хочет, и он прав. Эти первые годы самые прекрасные, а если у
нас будут дети, мы не сможем жить друг для друга.
Тридцатипятилетняя опешила:
-- Ты, что же, хочешь избавиться от ребенка? Ружена кивнула.
-- Ты с ума сошла! -- прикрикнула на нее худая.
-- Он обвел тебя вокруг пальца, -- сказала тридцатипятилетняя. -- В ту
минуту, когда ты освободишься от ребенка, он плюнет на тебя!
-- Почему это плюнет?
-- Давай поспорим! -- сказала худая.
-- А если он любит меня?
-- Откуда ты знаешь, что он любит тебя? -- сказала тридцатипятилетняя.
-- Говорил так.
-- А почему тогда целых два месяца не отнзывался?
-- Боялся любви, -- сказала Ружена.
-- Что, что?
-- Как бы это тебе объяснить? Испугался того, что влюбился в меня.
-- И потому не отзывался?
-- Хотел проверить, может ли забыть меня. Неужели это трудно понять?
-- Ну, ну, -- продолжала тридцатипятилетнняя. -- И когда узнал, что
обрюхатил тебя, сразу понял, что забыть тебя не в силах.
-- Говорил, даже рад, что я в положении. Но не из-за ребеночка, а
потому, что я дала о себе знать. Он понял, что любит меня.
-- Господи, какая ты идиотка! -- сказала худая.
-- Почему же это я идиотка?
-- Потому что ребенок -- единственное, что есть у тебя, -- сказала
тридцатипятилетняя. -- Еснли этого ребенка выкинешь, у тебя ничего не
останется и он на тебя плюнет.
-- Мне нужно, чтобы он хотел меня ради меня самой, а не ради ребенка.
-- Прости меня, но что ты о себе понимаешь? Почему это ему хотеть тебя
ради тебя самой?
Они еще долго возбужденно беседовали, и обе женщины не уставали
повторять Ружене, что ребенок ее единственный козырь, от котонрого она не
смеет отступаться.
-- Я бы никогда не избавилась от ребенка. Это я тебе говорю. Никогда,
понимаешь, никогнда, -- твердила худая.
И вдруг почувствовав себя маленькой девочнкой, Ружена сказала (это была
та самая фраза, которая вчера вернула Климе вкус к жизни):
-- Тогда подскажите мне, что я должна делать!
-- Отстаивать свой интерес, -- сказала триндцатипятилетняя, затем,
открыв ящик в своем шкафчике, вынула стеклянный тюбик с таблетнками. -- На,
возьми! Ты ужасно взвинчена. Это успокоит тебя.
Ружена положила в рот таблетку и проглонтила ее.
-- Оставь тюбик у себя. Там написано три раза в день, но ты принимай,
только когда тебе надо будет успокоиться. Не натвори в расстройнстве какой
глупости. Помни, это стреляный манлый. Прошел огонь и воду! Но на этот раз
ему так легко не отвертеться!
И Ружена уже опять не знала, что ей делать. Еще минуту назад ей
казалось, что все решено, но доводы ее сослуживиц звучали так убедительно,
что ее вновь охватили сомнения. Взбудораженная, она стала спускаться по
лестнице водолечебницы.
В вестибюле к ней бросился паренек, лицо у него горело.
Она насупилась.
-- Я говорила тебе, что здесь меня нельзя ждать. А после вчерашнего
вообще не понимаю, как у тебя хватает нахальства.
-- Прости меня, не сердись! -- в отчаянии воскликнул молодой человек.
-- Тссс! -- осадила она его. -- Будешь мне здесь еще устраивать сцены!
-- сказала она, тонропясь уйти.
-- Если не хочешь сцен, так не убегай от меня!
Что было делать? Вокруг сновали пациенты, поминутно мелькали белые
халаты. Ружене не хотелось привлекать к себе внимание, и потому она
остановилась и постаралась принять неприннужденный вид.
-- Ну что тебе? -- прошептала она.
-- Ничего. Я просто хотел попросить прощенния. Мне правда неприятно,
что я натворил. Но прошу тебя, поклянись, что у тебя с ним ниченго нет.
-- Я тебе уже сказала, что у меня с ним ничего нет.
-- А ты поклянись.
-- Не будь ребенком. Я не стану клясться из-за таких глупостей.
-- Потому что у тебя с ним что-то было.
-- Я тебе сказала, что нет. А если не веришь, то нам не о чем
разговаривать. Это просто мой знакомый. Разве у меня нет права иметь своих
знакомых? Я уважаю его. И рада, что знакома с ним.
-- Я понимаю. И не упрекаю ни в чем, -- говорил молодой человек.
-- Завтра у него здесь концерт. Надеюсь, ты не станешь шпионить за
мной.
-- Если дашь мне слово, что у тебя с ним ничего нет.
-- Я уже сказала тебе, что ниже моего донстоинства давать честное слово
из-за таких пуснтяков. Но если еще раз будешь шпионить за мной, то даю тебе
честное слово, что больше ко мне уже никогда не придешь.
-- Ружена, но если я люблю тебя, -- горестно сказал молодой человек.
-- Я тоже, -- деловито сказала Ружена, -- но из-за этого я не устраиваю
тебе сцен на шоссе.
-- Потому что ты не любишь меня. Ты стындишься меня.
-- Не пори чушь, -- сказала Ружена.
-- Я не смею нигде с тобой появиться, нинкуда пойти с тобой...
-- Тссс! -- осадила она его вновь, потому что он опять повысил голос.
-- Отец убил бы меня. Я же тебе сказала, как он следит за мной. Но сейчас
мне правда пора, не сердись.
Молодой человек схватил ее за руку:
-- Подожди минутку!
Ружена в отчаянии возвела глаза к потолку.
Молодой человек сказал:
-- Если бы мы поженились, все было бы по-другому. Он бы уже ничего не
посмел говорить. У нас была бы семья.
-- Я не хочу иметь семью, -- резко сказала Ружена. -- Я бы руки на себя
наложила, если бы пришлось родить ребенка.
-- Почему?
-- Потому. Я не желаю никакого ребенка.
-- Я люблю тебя, Ружена, -- снова повторил молодой человек. А Ружена
сказала:
-- И поэтому хочешь довести меня до самонубийства, да!
-- До самоубийства? -- удивился он.
-- Да! До самоубийства!
-- Ружена, -- сказал молодой человек.
-- Доведешь меня! Это я тебе говорю! Точно доведешь меня до этого!
-- Можно, я приду вечером? -- покорно спронсил он.
-- Нет, сегодня нельзя, -- сказала Ружена. А потом смекнула, что лучше
успокоить его, и добавила уже мягче: -- Можешь как-нибудь понзвонить мне,
Франта. Но после воскресенья. -- И она повернулась, чтобы уйти.
-- Подожди, -- сказал молодой человек. -- Я тут принес кое-что. Ради
прощения, -- и он протянул ей сверток.
Она взяла его и быстро вышла на улицу.
6
-- Доктор Шкрета и вправду чудак или он таким притворяется? -- спросила
Ольга Якуба.
-- Я думаю об этом с тех пор, как знаю его,-- ответил Якуб.
-- Чудакам живется неплохо, если им удаетнся заставить людей уважать
свое чудачество, -- сказала Ольга. -- Доктор Шкрета чудовищно раснсеян.
Посреди разговора забывает о том, о чем говорил. Иной раз заболтается на
улице и принходит в кабинет на два часа позже положенного. Но при этом никто
не осмеливается сердиться на него, ибо пан доктор -- официально признаннный
чудак и лишь хам мог бы отказать ему в праве на чудачество.
-- Каким бы чудаком он ни был, надеюсь, он лечит тебя неплохо.
-- Вроде бы так, но нам всем кажется, что врачебная практика для него
-- дело второстенпенное, то, что отвлекает его от куда более важнных
замыслов. Завтра, к примеру, он будет игнрать на барабане.
-- Постой, -- остановил Ольгу Якуб. -- Это действительно так?
-- Похоже на то. По всему курорту расклеены афишки, что завтра здесь
состоится концерт знанменитого трубача Климы, а вместе с ним будет играть на
барабане пан главный врач Шкрета.
-- Невообразимо,-- сказал Якуб. -- Вообще-то меня не удивляет, что
Шкрета вздумал играть на барабане. Шкрета -- самый большой мечтатель, какого
я знаю. Но мне ни разу не довелось убендиться, чтобы какая-нибудь его мечта
осуществинлась. Познакомились мы еще в студенческие гонды, и у Шкреты было
мало денег. У него всегда их было мало, и он всегда мечтал их как-то
заранботать. Однажды у него созрел план завести суку вельш-терьера -- кто-то
сказал ему, что ее щенки стоят по четыре тысячи каждый. Он мгновенно
подсчитал все: собака рожает дважды в год по пять щенков. Дважды пять --
десять, десять раз по четыре тысячи -- сорок тысяч ежегодно. Он все отлично
продумал. С немалым трудом нашел ход к заведующему студенческой столовой,
понобещавшему ему ежедневно давать объедки. Двум сокурсницам он написал по
диплому в качестве вознаграждения за их будущие прогулки с собанкой. Он жил
в общежитии, где было запрещено держать собак, и потому каждую неделю
покупал управительнице букет роз, пока наконец она не
пообещала сделать для него исключение. Месяца два он готовил условия
для своей собаки, но мынто все знали, что ее никогда у него не будет. Чтонбы
купить ее, нужны были четыре тысячи, но никто не хотел дать ему их взаймы.
Никто не отнносился к нему серьезно. Все считали его неиснправимым
мечтателем, пусть необычайно ловким и предприимчивым, но разве что в царстве
грез.
-- Все это очень забавно, и все-таки мне не понятна твоя странная
любовь к нему. На него ведь и положиться нельзя. Он никуда не принходит
вовремя, а назавтра забывает то, о чем договорился сегодня.
-- Не совсем так. Когда-то он мне очень понмог. Собственно, никто не
помог мне в жизни так, как он.
Якуб запустил пальцы в нагрудный карман пиджака и вытащил оттуда
свернутую тонкую бумажку. Развернул -- в бумажке лежала голунбая таблетка.
-- Что это?
-- Яд.
С минуту Якуб наслаждался вопросительным молчанием девушки, затем
сказал:
-- Он у меня более пятнадцати лет. Пока отматывал срок в тюрьме, я
кое-что понял. Ченловек должен быть уверен хотя бы в одном: что он хозяин
своей смерти и может выбрать для нее время и способ. Если у тебя есть такая
увенренность, ты способен многое выдержать. Ты всегда знаешь, чт