путь любви, указанный Бертлефом, проторить ему не дано; что это путь святых, а не простых смертных. 5 Ружена сидела за столиком в большом зале, где вдоль стен были кушетки, на которых отдынхали после водных процедур женщины. Она взяла у двух вошедших пациенток курортные карты, отметила в них дату, выдала ключи от разде- валок, полотенце и длинную простыню. Затем, взглянув на часы, направилась (в одном белом халате на голом теле, так как в облицованных кафелем залах стоял густой горячий пар) в заднний зал к бассейну, где в чудодейственной роднниковой воде барахталось десятка два голых женнщин. Трех она окликнула по имени и объявила им, что время, отведенное для купания, истекло. Дамы послушно выскочили из бассейна, затряснли большими грудями, с которых стекала вода, и, подпрыгивая, последовали за Руженой в пенреднее помещение. Там дамы улеглись на свонбодные кушетки, и Ружена одну за другой оберннула в простыню, вытерла им кончиком матенрии глаза и набросила на них еще по теплому одеялу. Дамы улыбались Ружене, но она не отнвечала им улыбкой. Мало приятного родиться в маленьком гонродке, куда ежегодно наезжает десять тысяч женнщин, но где почти не бывает ни одного молодого мужчины; уже в пятнадцать лет женщина спонсобна здесь точно предугадать все эротические возможности, отпущенные ей до конца дней, еснли она не сменит места проживания. Но сменнить место проживания? Здравница, в которой она работала, очень неохотно расставалась со своими служащими, да и родители Ружены принходили в неистовство при любом намеке на пенреселение. Нет, эта девушка, пусть и старалась вполне добросовестно выполнять свои обязанности, отннюдь не пылала любовью к пациенткам. Привендем три причины: Зависть: они приехали сюда от мужей, от любовников, из мира бессчетных возможностей, недоступных ей, хотя у нее и грудь красивее, и ноги длиннее, и лицо правильнее. Кроме зависти, нетерпение: они являлись сюнда со своими далекими судьбами, а она была здесь без судьбы, в прошлом году такая же, как и в нынешнем; ее бесило, что отпущенное ей вренмя в этом маленьком поселке протекает без сонбытий, и она, несмотря на свою молодость, понстоянно думала о том, что жизнь ускользнет от нее раньше, чем она вообще начнет ее проживать. И в-третьих: она испытывала инстинктивное отвращение к этому скопищу, обесценивавшему отдельно взятую женщину. Ее обступала печальнная инфляция женских грудей, среди которых даже такие красивые груди, как у нее, утрачинвали ценность. По-прежнему не улыбаясь, она уже успела закутать последнюю из трех дам, когда в зал заглянула ее худая сослуживица и крикнула ей: -- Тебя к телефону! Вид у нее был столь торжественный, что Рунжена сразу поняла, кто звонит. Зардевшись, она зашла за кабинки, подняла трубку и назвала свое имя. Клима поздоровался и спросил, когда у нее найдется для него время. -- Я кончаю в три, -- ответила она, -- в чентыре мы можем встретиться. Затем стали договариваться о месте встречи. Ружена предложила самый большой на курорте винный погребок, открытый в течение всего дня. Худая сослуживица, стоявшая рядом с Руженой и не сводившая глаз с ее губ, утвердительно кивнула. Но трубач возразил, сказав, что преднпочел бы встретиться с Руженой в более уединненном месте, и предложил ей выехать на его машине за пределы курорта. -- Лишнее. Куда нам еще ехать, -- сказала Ружена. -- Будем одни. -- Если ты стыдишься меня, незачем вообще сюда приезжать, -- сказала Ружена, и ее сослунживица вновь утвердительно кивнула. -- Я не это имел в виду, -- сказал Клима. -- Ну что ж, буду ждать тебя в четыре у винного погребка. -- Отлично, -- сказала худая, когда Ружена повесила трубку. -- Он хотел бы увидеться с тобой где-нибудь тайком, но ты должна стренмиться к тому, чтобы вас видело как можно больше народу. Ружена постоянно пребывала в сильном вознбуждении, а перед свиданием особенно нервнинчала. Сейчас ей было трудно даже представить себе Климу. Как он выглядит? Как улыбается, как ведет себя? От их единственной встречи у нее осталось очень смутное воспоминание. Сонслуживицы тогда очень подробно расспрашиванли ее о трубаче: какой он, что говорит, как вынглядит раздетым и как умеет любить. Но она не могла ни о чем говорить и лишь повторяла, что это было "как сон". И это была не пустая фраза. Мужчина, с котонрым она провела два часа в постели, сошел к ней с афиш. Его фотография на время обрела трехнмерную материальность, температуру и вес, но зантем снова стала нематериальным и бесцветным образом, размноженным в несчетных экземплярах и потому еще более абстрактным и нереальным. Да, именно потому, что он тогда так быстро ускользнул от нее в свой графический знак, в ней осталось неприятное ощущение его соверншенства. Она не могла уцепиться ни за одну деталь, которая бы принизила его и приблизила. Когда он был далеко, она была полна решительнной воинственности, но теперь, в предчувствии его близости, утратила смелость. -- Держись, -- сказала ей худая. -- Буду бонлеть за тебя. 6 Когда Клима закончил разговор с Руженой, Бертлеф взял его под руку и повел к дому Маркнса, где практиковал и жил доктор Шкрета. В принемной сидели несколько женщин, но Бертлеф решительно постучал четырьмя короткими уданрами в дверь кабинета. Спустя минуту вышел высокий мужчина в белом халате и очках над объемистым носом. Ожидавшим приема женщиннам он сказал: "Простите, одну минуту", и понвел обоих мужчин в коридор, а оттуда в свою квартиру, расположенную этажом выше. -- Как поживаете, маэстро? -- обратился он к трубачу, когда все трое уселись. -- Когда мы вас снова увидим здесь с концертом? -- Никогда в жизни,-- ответил Клима.-- Этот курорт приносит мне одни неприятности. Бертлеф объяснил доктору Шкрете, что принключилось с трубачом, и трубач вслед за этим сказал: -- Я хотел попросить вас помочь мне. Прежнде всего я хотел бы знать, действительно ли она беременна. Может, просто задержка. Или она вешает мне лапшу на уши. Когда-то давно такую штуку проделала со мной одна девушка. Кстати, тоже блондинка. -- Вам не стоит связываться с блондинканми, -- сказал доктор Шкрета. -- Да, -- согласился Клима. -- Блондинки -- мое несчастье. Пан главврач, это было чудонвищно. Я умолял ее пойти провериться у вранча. Но на ранней стадии беременности ничего с точностью определить нельзя. Поэтому я хонтел, чтобы ей сделали анализ на мышах. Мочу вводят в мышь, и если у нее набухают яичнники... -- ...значит, дама беременна, -- дополнил его доктор Шкрета. -- Она понесла в бутылочке утреннюю мочу, я сопровождал ее, но у самой поликлиники бунтылочку уронила на тротуар. Я кинулся к этим осколкам в надежде сохранить хоть несколько капель! Я вел себя так, словно она уронила чаншу Грааля! Она разбила ее нарочно, потому что знала, что не беременна, и хотела как можно дольше продлить мои муки. -- Типичное поведение блондинок, -- невознмутимо сказал доктор Шкрета. -- Вы полагаете, что блондинки отличаются от брюнеток? -- сказал Бертлеф, в ком опытнность Шкреты по части женщин вызывала ненкоторые сомнения. -- Разумеется, -- сказал доктор Шкрета. -- Светлые и темные волосы -- два полюса челонвеческого характера. Темные волосы означают мужественность, смелость, искренность и активнность, тогда как светлые символизируют женстнвенность, нежность, беспомощность и пассивнность. Блондинка, стало быть, вдвойне женщинна. Принцесса должна быть белокурой. Поэтому женщины, желая быть в высшей степени женнщинами, красят волосы в блондинистый, но нинкак не в черный цвет. -- Было бы весьма любопытно знать, каким образом пигменты оказывают влияние на ченловеческую душу, -- с сомнением сказал Бернтлеф. -- Речь не о пигментах. Блондинка непроизнвольно уподобляется своим волосам. Еще в больншей мере это происходит тогда, когда блондиннка на самом деле перекрашенная брюнетка. Она хочет быть верной своему цвету и прикидыванется созданием хрупким, куколкой для игры, требуя по отношению к себе нежности и услужнливости, деликатности и алиментов; не умея нинчего делать своими руками, внешне она сама утонченность, а внутри хамство. Если бы темнные волосы стали всемирной модой, на свете жилось бы значительно лучше. Это была бы самая полезная социальная реформа, какая конгда-либо осуществлялась. -- Так что Ружена тоже, вполне вероятно, просто дурачит меня. -- Клима пытался извлечь из слов Шкреты хоть какую-то надежду. -- Нет. Позавчера я осмотрел ее. Она беренменна, -- сказал доктор Шкрета. Бертлеф заметил позеленевшее лицо трубача и сказал: -- Пан доктор, вы, однако, председатель конмиссии, разрешающей аборты. -- Да, -- сказал Шкрета. -- В пятницу у нас заседание. -- Превосходно, -- сказал Бертлеф. -- И нандо бы поторопиться с этим, ибо наш друг может не вынести напряжения. Я знаю, что в этой странне аборты разрешаются с трудом. -- С величайшим трудом, -- сказал доктор Шкрета. -- У меня в комиссии две бабы, преднставляющие народовластие; они страшны как война и потому на дух не переносят всех наших посетительниц. А знаете ли вы, кто на свете санмые ярые женоненавистники? Женщины. Друнзья мои, ни один мужчина, даже пан Клима, которому уже две женщины пришили свою бенременность, не испытывает к ним такой ненанвисти, какую испытывают они к себе подобным. Как вы думаете, ради чего женщины вообще домогаются нас? Ради того лишь, чтобы уязвить и унизить своих сотоварок. Создатель вложил в сердца женщин ненависть к другим женщинам, ибо хотел, чтобы род людской размножался. -- Я постараюсь немедля простить вам ваши слова, -- сказал Бертлеф, -- так как хочу верннуться к делу нашего друга. В этой комиссии как-никак ваше слово решающее, и эти страшнные бабы примут вашу сторону. -- Да, там мое слово решающее, но я все равно хочу бросить это занятие. Оно не принонсит мне ни гроша. Маэстро, сколько вы зарабантываете за один концерт? Сумма, названная Климой, явно произвела на доктора Шкрету впечатление. -- Нередко прихожу к мысли, что я мог бы подрабатывать музыкой, -- сказал он. -- Я вполнне сносно играю на барабане. -- Вы играете на барабане? -- с подчеркнунтой заинтересованностью спросил трубач. -- Да, -- сказал доктор Шкрета. -- У нас в клубе рояль и барабан. В свободное время я играю на барабане. -- Великолепно, -- воскликнул трубач, блангодарный за возможность польстить главному врачу. -- Но у меня здесь нет партнеров, чтобы орнганизовать настоящий оркестр. Разве что аптенкарь довольно прилично играет на рояле. Раз-другой мы пробовали сыграться. Знаете что? -- задумался он. -- Когда Ружена придет на комиснсию... -- О, только бы пришла! -- вздохнул Клима. Доктор Шкрета махнул рукой: -- Туда все с радостью приходят. Но на конмиссии требуется и присутствие отца, так что вам придется явиться вместе с ней. А чтобы вам не приезжать сюда только ради этакой ерунды, вы могли бы приехать накануне, и мы вечером дали бы концерт. Труба, рояль, барабан. Tres faciunt orchestrum1. Если на афише будет ваше имя, аншлаг обеспечен. Как вы к этому относинтесь? Клима всегда был даже слишком требоватенлен к профессиональному совершенству своих выступлений, и предложение главного врача еще вчера показалось бы ему просто-напросто абнсурдным. Сегодня же его не волновало ничего, кроме чрева одной-единственной медсестры, и потому на вопрос главного врача он ответил учтивым восторгом: -- Это было бы великолепно! -- В самом деле? Вы за? -- Разумеется. -- А что вы думаете по этому поводу? -- обнратился Шкрета к Бертлефу. -- Что это замечательная идея. Не представнляю, однако, как за неполных два дня вы успенете подготовиться. Вместо ответа Шкрета встал и подошел к телефону. Набрал какой-то номер, но там никто не отозвался. -- Самое главное -- немедленно сделать афинши, но наша секретарша, должно быть, обедает, -- сказал он. -- Освободить зал проще простого. Общество народного образования организует там в четверг лекцию по борьбе с алкоголизмом, конторую должен прочесть мой коллега. Он будет счастлив, если я попрошу его сказаться больнным и отменить ее. А вам придется приехать уже в четверг в полдень, чтобы нам немного 1 Трое составляют оркестр (лат.). порепетировать и посмотреть, как у нас получанется. Или это не обязательно? -- Нет, нет, -- сказал Клима. -- Обязательно. Перед концертом надо немного сыграться. -- Я тоже так считаю, -- согласился Шкрента. -- Мы выбрали бы самый эффектный репернтуар. Я отлично исполняю на барабане "Сент-Луис Блюз" и "Святые маршируют". У меня подготовлено и несколько сольных номеров, люнбопытно, что вы на это скажете. Кстати, что вы делаете сегодня после обеда? Не хотите ли понпробовать? -- К сожалению, сегодня после обеда мне предстоит уговаривать Ружену пойти на кюретаж. Шкрета махнул рукой: -- Плюньте на это. Она пойдет на это и без уговоров. -- Пан главный врач, -- просительно сказал Клима, -- лучше в четверг. -- Я тоже думаю, что вам лучше подождать до четверга, -- поддержал трубача Бертлеф. -- Наш друг сегодня, пожалуй, не в силах сосрендоточиться. Кроме того, по-моему, он не взял с собой трубы. -- И в самом деле, -- согласился Шкрета и повел приятелей в ресторан напротив. Однако на улице их догнала медсестра Шкреты и нанстойчиво стала просить пана главного врача вернуться в кабинет. Доктор Шкрета извинилнся перед приятелями и послушно поплелся вслед за сестрой к своим бесплодным пациненткам. 7 В свою маленькую комнатушку в доме Маркнса Ружена переехала примерно полгода назад от своих родителей, проживавших в недалеком понселке. Она надеялась, что самостоятельное жинтье сулит ей невесть какие радости, но за это время поняла, что комнатушкой и свободой польнзуется не столь успешно и разнообразно, как мечталось ей прежде. Вернувшись с работы после трех часов дня, она была неприятно поражена тем, что дома ее ждет, развалившись на диване, отец. Его приход был некстати: она хотела сосредоточенно заняться своим туалетом, причесаться и тщательно вынбрать то, что наденет. -- Что ты здесь делаешь? -- спросила она его раздраженно, досадуя на привратника, котонрый знал ее отца и готов был когда угодно в ее отсутствие открыть ему комнату. -- Выпала свободная минута,-- сказал отец. -- Сегодня у нас здесь учения. Ее отец был членом добровольной дружинны общественного порядка. Врачи посмеиванлись над стариками, которые с повязками на рукавах важно расхаживали по улицам, и понэтому Ружена стыдилась отцовской деятельнности. -- Охота тебе, -- проворчала она. -- Скажи спасибо, что твой папка никогда не бездельничал и не собирается бездельничать. Мы, пенсионеры, еще покажем вам, молодым, на что горазды! Ружена решила дать отцу высказаться, а санмой тем временем продуманно выбрать платье. Она открыла шкаф. -- Хотелось бы знать, на что вы горазды, -- сказала она. -- На многое. Это курорт мирового значенния, девочка. А как все тут выглядит! Детвора носится по газонам! -- О, Господи! -- выдохнула Ружена, роясь в платьях. Ни одно из них ей не нравилось. -- Если б только детвора, а то собак тьма! Национальный комитет давно постановил, чтоб собак водили на поводке и в наморднике! Да здесь никому дела до этого нет, каждый чудит, как хочет. Ты только погляди, что там в парке! Ружена вынула одно платье и стала разденваться за полуоткрытой дверцей шкафа. -- Все обоссали! Даже песок на детской плонщадке! А теперь представь, что какой-нибудь ренбенок играючи выронит в этот песок намазаннный ломоть хлеба. А потом удивляешься, откунда столько болезней! Ты погляди-ка! Отец подошел к окну: -- Только в эту минуту там свободно бегают четыре собаки. Ружена вышла из-за дверцы шкафа и понсмотрела на себя в зеркало. Но дома у нее было только маленькое стенное зеркало, в котором она видела себя едва ли до пояса. -- Это тебя вроде не волнует, так, что ли? -- спросил отец. -- Почему же, волнует, -- сказала Ружена, чуть отступая на цыпочках от зеркала, чтобы рассмотреть, как в этом платье выглядят ее нонги, -- но ты не сердись, я тороплюсь, мне срочно надо уйти. -- Я уважаю исключительно полицейских овнчарок или охотничьих собак, -- сказал отец. -- Но не понимаю людей, которые держат собак в квартире. Женщины скоро перестанут рожать и в колясках будут возить пуделей! Ружена была недовольна образом, возвращеннным ей зеркалом. Она снова подошла к шкафу и стала выбирать платье, которое было бы ей больше к лицу. -- Мы постановили, что собаку можно дернжать в квартире только с согласия всех остальнных жильцов дома на общем собрании. Кроме того, мы повысим налоги на собак. -- Да, у тебя забот невпроворот, -- сказала Ружена, мысленно радуясь, что уже не должна жить в родительском доме. С детства отец отнталкивал ее своими нотациями и указами. Она мечтала о мире, где люди говорят другим язынком, нежели он. -- Нечего насмешничать. Собаки и впрямь очень серьезная проблема, и так думаю не тольнко я, но и самые высокопоставленные лица. Вернно, они забыли спросить тебя, что важно, а что нет. Ты, конечно, сказала бы, что на свете нет ничего важнее твоего платья, -- сказал он, заментив, что дочь, снова спрятавшись за дверцу шканфа, переодевается. -- Разумеется, платье важнее твоих собак, -- отрезала она и опять встала на цыпочках перед зеркалом. И опять себе не понравилась. Но не- довольство самой собой в ней постепенно перенрастало в строптивость: она с ехидством подунмала, что трубач будет рад принять ее и в этом дешевеньком платьице, и эта мысль доставила ей особое удовольствие. -- Это, прежде всего, вопрос гигиены, -- продолжал отец. -- Наши города никогда не будут чистыми, пока собаки гадят на тротуанрах. Кроме того, речь идет о морали. Куда гондится, чтобы люди баловали собак в своих жинлищах. Случилось то, что Ружена даже не осонзнавала: ее строптивость загадочно и незаметнно сливалась с возмущением отца. Она уже не испытывала к нему прежней острой непринязни, напротив, черпала в его гневных речах энергию. -- Дома мы никогда никаких собак не дернжали и обходились без них, -- сказал отец. Она смотрелась в зеркало и чувствовала, что беременность наделяет ее небывалым преимунществом. Нравится она себе или нет, трубач принехал к ней и прелюбезно приглашает ее в виннный погребок. Кстати (она посмотрела на часы), он уже сейчас ждет ее. -- Но мы наведем здесь порядок, девочка. Ты еще увидишь! -- засмеялся отец, и она сканзала ему уже спокойно, едва ли не с улыбкой: -- Хорошо, папа. Но теперь мне пора идти. -- И мне. Сразу продолжим учения. Они вместе вышли из дома Маркса и тут же простились. Ружена медленно побрела к виннонму погребку. 8 Клима никогда не мог целиком вжиться в светскую роль популярного, всем известного арнтиста, и в период личных неурядиц воспрининмал ее как крайнее неудобство и бремя. Когда он вошел в вестибюль ресторана и увидел на стене против гардероба свою большую фотогранфию на афише, висевшей там еще со времени последнего концерта, его охватило чувство тоснки. Он вел девушку в зал, а сам невольно опренделял, кто из гостей узнает его. Он боялся глаз, ему казалось, что отовсюду они следят за ним, контролируют его, требуя от него определеннонго вида и поведения. Он поймал на себе ненсколько любопытных взглядов. Стараясь не занмечать их, он направился к столику в конце зала, откуда в большое окно видны были кроны парка. Они сели, он улыбнулся Ружене, погладил ее по руке и сказал, что платье идет ей. Она скромно возразила ему, но он настаивал на свонем и пытался какое-то время не уклоняться от темы ее очарования. Сказал, что поражен ее внешнностью. Что все два месяца думал о ней, однако все художественные усилия его воспоминаний создали образ, далекий от реальности. И удивинтельно: хотя он и думал о ней, изнывая от женлания, ее настоящий облик превосходит тот, вонображаемый. Ружена заметила, что два месяца трубач вонобще не давал о себе знать, и потому просто не верится, что он так много думал о ней. К этому замечанию он хорошо подготовился. Устало махнув рукой, он сказал, что ей трудно будет даже представить себе, как ужасно он пронвел эти два месяца. Девушка спросила, что же случилось с ним, но он не захотел вдаваться в подробности. Сказал лишь, что пережил удар великой неблагодарности и остался в полном одиночестве, без друзей, без единого близкого человека. Он несколько опасался, как бы Руженна не стала расспрашивать о подробностях его переживаний, ибо он легко мог запутаться во лжи. Опасения, правда, были напрасными. Хотя Ружену и впечатлили слова Климы о том, что он пережил дурной период, и она с удовлетвонрением приняла их как оправдание его двухменсячного молчания, собственное содержание его страданий оставляло ее совершенно равнодушнной. В его грустных месяцах важна была для нее лишь сама грусть. -- Я много думала о тебе и была бы рада помочь, -- сказала она. -- Мне так тошен был весь мир, что я боялся попасться кому-либо на глаза. Грустный собенседник -- плохой собеседник. -- Мне тоже было грустно, -- сказала она -- Я знаю. -- Он гладил ее по руке. -- Я уже давно поняла, что жду от тебя ребеннка. А ты не отзывался. Но ребенка я все равно бы оставила, даже если бы ты и не приехал ко мне, даже если бы никогда не захотел меня видеть. Я говорила себе: даже если останусь совсем одна, у меня будет хотя бы твой ребенок. Я никогда бы не дала его уничтожить. Нет, никогда... В эту минуту Клима потерял дар речи, ибо все его мысли сковал тихий ужас. К счастью, официант, лениво обслуживавший гостей, остановился наконец возле их столика и спросил, что им угодно. -- Коньяк, -- вздохнул трубач и тотчас понправился: -- Два коньяка. И вновь наступила тишина, и Ружена вновь прошептала: -- Ни за что на свете я не дала бы его уничнтожить. -- Не говори так, -- наконец пришел в себя Клима. -- Это же не только твое дело. Это кансается не только женщины. Это касается обоих. И в этом деле оба должны быть заодно. Иначе все может плохо кончиться. Договорив это, он тотчас смекнул, что именнно сейчас он косвенно признал свое отцовство и что с этой минуты ему придется говорить с Руженой уже только на основании такого принзнания. Хотя он знал, что действует по плану, что это лишь уступка, которую он учитывал занранее, он все же испугался своих слов. Но тут над ним склонился официант с двумя рюмками коньяка. -- Так вы пан трубач Клима! -- Да, -- сказал Клима. -- Девушки на кухне узнали вас. Это же вы на этой афише? -- Да, -- сказал Клима. -- Вы кумир всех женщин от двенадцати до семидесяти! -- сказал официант и обратился к Ружене: -- Все бабы глаза тебе от зависти по- выцарапают! -- Удаляясь, он несколько раз оберннулся с назойливо-доверительной улыбкой. Ружена снова повторяла: -- Я никогда не смогла бы его уничтожить. И когда-нибудь ты тоже будешь рад, что он есть у тебя. Я ведь ничего от тебя не хочу. Надеюсь, ты не думаешь, что я чего-то хочу от тебя. На этот счет будь совершенно спокоен. Это только мое дело, и пусть тебя ничего не тревожит. Может ли что-нибудь больше взволновать мужчину, чем такие успокаивающие слова? Клинма вдруг почувствовал, что он бессилен что-либо спасти и что самое лучшее от всего отстунпиться. Он молчал, Ружена тоже молчала, так что сказанные ею слова продолжали расти в тиншине, и трубач чувствовал себя перед ними все более беспомощным и несчастным. Но вдруг в мыслях всплыл образ жены. Нет, у него нет права отступать. И он, продвинув рунку по мраморной столешнице, взял пальцы Ружены, стиснул их и сказал: -- Забудь пока о ребенке. Ребенок вовсе не самое главное. Думаешь, нам с тобой не о чем больше говорить? Думаешь, я приехал к тебе только ради ребенка? Ружена пожала плечами. -- Главное, что мне без тебя было грустно. Виделись мы так мало. И при этом не проходинло дня, чтобы я не вспоминал о тебе. Он замолчал, и Ружена сказала: -- Целых два месяца ты вообще не отзывалнся, а я тебе два раза писала. -- Не сердись на меня, -- сказал трубач. -- Я умышленно не отвечал на твои письма. Не хотел. Боялся того, что творится во мне. Сопронтивлялся любви. Хотел написать тебе длинное письмо, исписал не один лист бумаги, но в коннце концов выбросил все. Никогда не случалось, чтобы я так был влюблен, и я ужаснулся этого. И почему бы мне не признаться? Я хотел пронверить, не минутной ли очарованностью было мое чувство. И я сказал себе: если я и второй месяц буду так одержим ею, значит, то, что я испытываю к ней, отнюдь не мираж, а реальнность. -- А что ты сейчас думаешь? -- тихо сказала Ружена. -- Это всего лишь мираж? После этой Ружениной фразы трубач понял, что задуманный план начинает у него вытанцонвываться. Поэтому он, так и не отпуская руки девушки, продолжал говорить дальше, все свонбоднее и свободнее: в эту минуту, когда он синдит напротив нее, он понимает, что излишне подвергать свое чувство дальнейшему испытаннию, все ясно и так. О ребенке он не хочет говорить, потому что для него главное -- Руженна, а не ее ребенок. Значение этого нерожденнного ребенка прежде всего в том, что он позвал его к Ружене. Да, этот ребенок, который в ней, позвал его сюда на воды и дал ему возможность постичь, как он любит Ружену, а посему (он поднял рюмку коньяка) он хочет выпить за этонго ребенка. Конечно, он тут же испугался, до какого чундовищного тоста довело его столь вдохновенное красноречие. Но слова уже слетели с уст. Руженна подняла рюмку и прошептала: -- Да. За нашего ребенка, -- и выпила коньяк. Трубач быстро постарался замять этот ненудачный тост и снова заявил, что вспоминал Ружену ежедневно, ежечасно. Она сказала, что в столице трубач несомненно окружен более интересными женщинами, чем она. Он ответил ей, что по горло сыт их неестенственностью и самонадеянностью и всех их пронменял бы на Ружену, жалеет только, что она работает так далеко от него. А не хотела бы она перебраться в столицу? Она ответила, что в столице жить было бы лучше. Но там нелегко устроиться на работу. Снисходительно улыбнувшись, он сказал, что в столичных больницах у него много знакомых и найти для нее работу ему было бы несложно. Держа Ружену за руку, он еще долго говорил в том же духе и даже не заметил, как к ним подошла незнакомая девочка. Нимало не смунщаясь тем, что прерывает их разговор, она воснторженно сказала: -- Вы пан Клима! Сразу узнала вас! Я хочу, чтоб вы вот тут поставили свое имя! Клима покрылся краской. Он осознал, что Держит Ружену за руку и объясняется ей в любнви в общественном месте на глазах у всех принсутствующих. Ему показалось, что он сидит здесь, точно на сцене амфитеатра, и весь мир, превранщенный в забавляющуюся публику, со злораднным смехом наблюдает за его борьбой не на жизнь, а на смерть. Девочка подала ему четвертушку бумажного листа, и Клима хотел было поскорей расписатьнся, однако ни у нее, ни у него не оказалось при себе ручки. -- У тебя нет ручки? -- прошептал он Ружене, именно прошептал, поскольку не хотел, чтонбы было слышно, как он обращается к Ружене на "ты". Правда, он тут же сообразил, что "тынкание" гораздо менее интимная вещь, чем то, что он держит Ружену за руку, и потому свой вопрос повторил уже громче: -- У тебя нет ручки? Но Ружена отрицательно покачала головой, и девочка вернулась к своему столику, где синдела в компании нескольких юношей и девушек; тут же, воспользовавшись случаем, они гурьбой повалили к Климе. Подали ему ручку и, вырынвая из маленького блокнота по листочку, пронтягивали их для автографа. С точки зрения намеченного плана все было в порядке. Чем больше людей оказывалось свиндетелями их близости, тем скорее Ружена могла поверить в то, что она любима. Однако вопреки разуму иррациональность страха повергла трунбача в панику. Он подумал было, что Ружена со всеми договорилась. В его воображении вознникла туманная картина того, как все эти люди дают свидетельские показания о его отцовстве: "Да, мы их видели, они сидели друг против друга, как любовники, он гладил ее по руке и влюбленно смотрел ей в глаза..." Страхи трубача еще усиливались его тщесланвием; он не считал Ружену достаточно красивой, чтобы позволить себе держать ее за руку. Но он недооценивал ее: она была гораздо красивей, чем казалась ему в эту минуту. Подобно тонму, как влюбленность делает любимую женщинну еще красивей, страх перед вселяющей опасенние женщиной непомерно преувеличивает кажндый ее изъян. Наконец все отошли от них, и Клима сказал: -- Это заведение мне не очень-то по душе. Прокатиться не хочешь? Его машина вызывала в ней любопытство, и она согласилась. Клима расплатился, и они выншли из винного погребка. Напротив был ненбольшой парк с широкой аллеей, посыпанной желтым песком. Лицом к винному погребку стоняло в ряд человек десять. Все это были пожилые мужчины, на рукавах измятой одежды у каждонго была красная повязка, и все держали в руках длинные палки. Клима замер: -- Что это? Но Ружена сказала: -- Да ничего, покажи мне, где твоя машинна, -- и быстро увлекла его за собой. Но Клима был не в состоянии оторвать глаз от этих людей. Он никак не мог взять в толк, к чему эти длинные жерди с проволочными петнлями на конце. Эти люди походили на фонарнщиков, зажигающих газовые лампы, на рыбаков, отлавливающих летающих рыб, на ополченцев, вооруженных таинственным оружием. Он смотрел на них, и вдруг показалось, что один улыбается ему. Он испугался этого, скорей испугался самого себя, решив, что у него галлю- цинация и что он во всех людях видит кого-то, кто преследует его и выслеживает. И потому, уснкорив шаг, поспешил за Руженой на стоянку. 9 -- Я хотел бы уехать с тобой куда-нибудь далеко, -- сказал он. Одной рукой он обнимал Ружену за плечи, другой -- держал руль. -- Кунда-нибудь далеко на юг. По длинному шоссе, идущему вдоль побережья. Ты была в Италии? -- Нет. -- Тогда обещай поехать туда со мной. -- А ты не фантазируешь? Ружена сказала это лишь из скромности, но трубач вдруг испугался, что ее "а ты не фантанзируешь" относится ко всей его демагогии, конторую она раскусила. -- Да, фантазирую. У меня всегда фантазернские идеи. Уж такой я. Но в отличие от других я свои фантазерские идеи осуществляю. Поверь, нет ничего более прекрасного, чем осуществлять фантазерские идеи. Я хотел бы, чтобы моя жизнь была сплошным фантазерством. Хотел бы, чтонбы мы уже никогда не вернулись на этот курорт, чтобы ехали все дальше и дальше, пока не принедем к морю. Я устроился бы там в каком-нинбудь оркестре, и мы ездили бы с тобой из одного приморского местечка в другой. Он остановил машину там, где открывался чудесный вид на окрестности. Они вышли. Он предложил ей пройтись по лесу. Спустя какое- то время они сели на деревянную лавочку, сонхранившуюся еще с той поры, когда здесь меньнше проезжало машин и прогулки по лесу польнзовались большим успехом. Обнимая ее за плечи, он сказал печальным голосом: -- Все думают, что у меня куда как веселая жизнь. Но это величайшая ошибка. На самом деле я ужасно несчастен. Не только эти последнние месяцы, а уже долгие годы. Если слова трубача о поездке в Италию понказались ей фантазерством (из ее страны мало кто мог свободно выезжать за границу) и она испытывала к ним смутное недоверие, печаль, которой дышали его последние фразы, имела для нее сладостный запах. Она вдыхала его, словно аромат свиного жаркого. -- Как ты можешь быть несчастным? -- Могу ли я быть несчастным... -- печально повторил трубач. -- У тебя слава, шикарная машина, деньги, красивая жена... -- Красивая, пожалуй, но... -- сказал трубач горестно. -- Знаю, -- сказала Ружена. -- Но она уже не молода. Ей столько же, сколько тебе, да? Трубач понял, что Ружена подробно инфорнмирована о его жене, и рассердился. Однако продолжал: -- Да, ей столько же, сколько мне. -- Подумаешь. Ты совсем не старый. Выгляндишь как мальчишка, -- сказала Ружена. -- Но мужчине нужна более молодая женнщина, -- сказал Клима. -- А артисту тем более. Мне нужна молодость, ты даже не представнляешь, Ружена, как я люблю в тебе твою монлодость. Иной раз мне кажется, что я больше не выдержу. У меня безумное желание освонбодиться. Начать все сначала и по-другому. Рунжена, твой вчерашний звонок... У меня было танкое чувство, что это указание, посланное мне судьбой. -- Правда? -- сказала она тихо. -- А почему, думаешь, я тут же позвонил тебе снова? Я почувствовал, что не должен нинчего откладывать. Что должен видеть тебя сию же минуту... -- Он замолчал и долгим взглядом посмотрел ей в глаза: -- Ты любишь меня? -- Люблю. А ты? -- Я ужасно тебя люблю, -- сказал он. -- Я тоже. Он наклонился и прижал свои губы к ее рту. Это был чистый рот, молодой рот с красиво очерченными мягкими губами и вычищенными зубами, все в нем было в порядке, ведь два менсяца тому его тянуло целовать ее рот. Но именнно потому, что тогда тянуло целовать этот рот, он воспринимал его сквозь пелену желания и ничего не знал о его истинной сути: язык во рту походил на пламя, а слюна была пьянящим нанпитком. Теперь рот, уже не манивший его, стал вдруг реальным (всего-навсего!) ртом, тем санмым хлопотливым отверстием, сквозь которое в девушку вошли уже центнеры кнедликов, карнтошки и супов, на зубах виднелись маленькие пломбочки, а слюна была не пьянящим напитнком, а лишь родной сестрой плевка. Рот трубача был полон ее языка, словно это был какой-то несъедобный кусок, который нельзя ни проглонтить, ни выплюнуть. Наконец поцелуй кончился, они поднялись и пошли дальше. Ружена была почти счастлива, однако сознавала, что повод, по которому она звонила трубачу и принудила его приехать, так и остался в их разговоре странно обойденным. Впрочем, она и не собиралась о нем распространняться. Напротив, то, о чем они говорили сейнчас, она считала более приятным и важным. Но ей хотелось, чтобы этот обойденный повод все-таки присутствовал в их встрече, пусть очень деликатно, неброско, скромно. И потому, когда Клима вслед за бесконечными любовными принзнаниями заявил, что сделает все возможное, чтобы жить с Руженой, она обронила: -- Ты очень хороший, но нам надо думать и о том, что я уже не одна. -- Да, -- сказал Клима, сознавая, что сейчас настал момент, которого он непрестанно боялся: самое уязвимое место в его демагогии. -- Да, ты права, -- сказал он. -- Ты не одна, но это вовсе не главное. Я хочу быть с тобой потому, что люблю тебя, а не потому, что ты беременна. -- Понимаю, -- вздохнула Ружена. -- Нет ничего более тягостного, чем брак, который возникает лишь из-за того, что по ошибнке был зачат ребенок. Впрочем, дорогая, если говорить откровенно, я хочу, чтобы ты снова стала такой, как прежде. Чтобы мы снова были только вдвоем и никого третьего между нами не было. Ты понимаешь меня? -- Ну нет, так не получится, я не могу, я никогнда не смогла бы... -- сопротивлялась Ружена. Она говорила так не потому, что была дейстнвительно до глубины души убеждена в этом. Чувнство уверенности, которое позавчера вселил в нее доктор Шкрета, было столь свежим, что она еще не знала, как быть с ним. Она не придерживалась никакого точно рассчитанного плана, она была лишь переполнена сознанием своей беременности и воспринимала ее как великое событие и еще бонлее как шанс и возможность, которая так легко уже не представится. Она чувствовала себя пешнкой, которая только что дошла до края шахматной доски и стала королевой. Она сладостно ощущала свою неожиданную и дотоле неизведанную силу. Она видела, что по ее призыву вещи приходят в движение, что знаменитый трубач приезжает к ней из столицы, катает ее на роскошной машине, объясняется ей в любви. Она не могла сомневатьнся в том, что между ее беременностью и этой внензапной силой существует определенная связь. И если она не хотела отказаться от этой силы, то не могла отказаться и от беременности. Поэтому трубач продолжал толкать свой тяжнкий камень в гору: -- Дорогая, я не мечтаю о семье. Я мечтаю о любви, а ребенок превращает всякую любовь в сенмью. В скуку. В заботы. В тоску. И всякую любовнницу в мать. Ты для меня не мать. Ты любовница, и я не хочу ни с кем делить тебя. Даже с ребенком. Это были прекрасные слова, Ружена с удонвольствием слушала их, но по-прежнему качала головой: -- Нет, я не смогла бы. Это все-таки твой ребеннок. Я не смогла бы уничтожить твоего ребенка. Не находя уже никаких новых аргументов, он повторял одни и те же слова и боялся, как бы она не уловила их неискренность. -- Но тебе уже тридцать, -- сказала она. -- Разве ты никогда не мечтал о ребенке? Он и вправду не мечтал о ребенке. Он так любил Камилу, что ребенок рядом с ней мешал бы ему. Все, что он минуту назад говорил Ружене, было не пустой выдумкой. Точно такие же фразы он уже много лет искренно и прямондушно говорил своей жене. -- Ты уже шесть лет женат, а детей у вас нет. Я была так счастлива, что могу подарить тебе ребенка. Он чувствовал, как все оборачивается против него. Не представляя себе безграничности его любнви к Камиле, Ружена все сводила лишь к ее бесплондию, и это толкало девушку на дерзкую смелость. Уже холодало, солнце клонилось к горизоннту, время убегало, а он еще и еще раз повторял то, что уже сказал ей, а она повторяла свое "нет, нет, я бы не смогла". Он чувствовал, что зашел в тупик, не знал, за что ухватиться, и ему казанлось, что он проигрывает. Он так нервничал, что забывал держать ее за руку, забывал целовать ее и насыщать голос нежностью. С испугом осонзнав это, он попытался взбодриться. Он останонвился, улыбнулся и обнял ее. Это было объятие усталости. Он прижимал ее к себе, приникнув головой к ее лицу, и так, по сути опираясь на нее, отдыхал, переводил дух, ибо ему казалось, что перед ним дальняя дорога, на которую у него нет больше сил. Но и Ружена была на исходе сил. И ей уже не хватало никаких аргументов, и она чувствованла, что ее жалкое "нет" нельзя до бесконечности повторять мужчине, которого хочешь завоевать. Объятие длилось долго, и когда Клима вынпустил ее из рук, она, склонив голову, смиренно проговорила: -- Тогда подскажи мне, что я должна делать. Клима не поверил своим ушам. Это пришло внезапно, нежданно и принесло неизмеримое обнлегчение. Столь неизмеримое, что ему пришлось всячески сдерживать себя, чтобы не выказать этого. Он погладил девушку по лицу и сказал, что главный врач Шкрета -- его добрый знаконмый и что будет достаточно, если Ружена через три дня предстанет перед комиссией. Он пойдет с ней. Она ничего не должна бояться. Ружена не возражала, и он снова вошел во вкус своей роли. Он обнимал ее за плечи и, поминутно останавливаясь, целовал ее (радость была так велика, что поцелуй снова был окутан туманной пеленой). Он опять завел речь о том, что Ружена сможет перебраться в столицу. И данже вновь заговорил о поездке к морю. А потом солнце спряталось за горизонт, на лес упали сумерки, и над макушками елей взоншла круглая луна. Они направились к машине. Но когда подходили к шоссе, оказались в свете прожектора. Сперва им показалось, что мимо проезжает машина с зажженными фарами, но потом стало ясно, что свет неотступно пресле- дует их. Он исходил от мотоцикла, припарконванного на противоположной стороне шоссе; на мотоцикле сидел человек, наблюдавший за ними.