Милан Кундера. Вальс на прощание роман Перевод с чешского Нины Шульгиной Сканирование: Янко Слава │ htp://yanko.lib.ru День первый. 2 День торой. 8 День третий. 22 День четвертый. 45 День пятый. 69 Вальс на прощание День первый Денъ второй День третий День четвертый День пятый  * День первый *  1 Наступает осень, деревья желтеют, краснеют, буреют; небольшой курортный городок в живонписной долине словно объят пожаром. Вдоль конлоннады, наклоняясь к источникам, расхаживают женщины. Все они бесплодны и лелеют надежду здесь, на водах, избавиться от своего недуга. Мужчин среди пациентов значительно меньнше, но мелькают и они, ибо курорт творит не только гинекологические чудеса, но якобы укнрепляет и сердце. И все же -- на одного пациеннта здесь приходится не менее девяти пациенток, что доводит до бешенства незамужнюю молодую женщину, медсестру Ружену, обслуживающую в бассейне бесплодных дам. Ружена родилась здесь, здесь у нее родители, и кто знает, посчастливится ли ей когда-нибудь вырваться из этого городка, кишмя кишащего женщинами! Понедельник, рабочий день на исходе. Оберннуть еще нескольких толстух в простыни, улонжить их на кушетки, обтереть им лицо, улыбннуться, и дело с концом. -- Ну что, позвонишь? -- спрашивают Ружену ее сослуживицы; одна из них -- рыхлая тридцатинпятилетняя, вторая -- худая и помоложе. -- А почему бы и нет? -- говорит Ружена. -- Главное -- не волноваться, -- подбадриванет ее тридцатипятилетняя и ведет за кабинки, где пациентки переодеваются; там у сестер свой шкаф, столик и телефон. -- Позвони ему домой, -- говорит худая не без злорадства, и все три разражаются смехом. Когда смех утихает, Ружена говорит: -- Я знаю только телефон его театрика. 2 Разговор был ужасным. Услыхав в трубке ее голос, он испугался. Он всегда опасался женщин, хотя ни одна из них этому не верила, принимая его слова разве что за кокетливую шутку. -- Как поживаешь? -- спросил он. -- Не очень хорошо, -- ответила она. -- А в чем дело? -- Мне нужно поговорить с тобой, -- патетинческим тоном сказала она. Именно этот патетический тон он ждал уже несколько лет. -- Да, -- произнес он упавшим голосом. Она повторила: -- Мне очень нужно поговорить с тобой. -- Что случилось? -- Я уже не та, какой ты узнал меня. У него перехватило дыхание. Лишь минутой позже он снова спросил: -- А что такое? -- Уже шесть недель, как у меня задержка. Превозмогая себя, он сказал: -- Может, ничего особенного. Иногда такое случается, это еще ничего не значит. -- Нет, на этот раз именно так. -- Невероятно. Это просто исключено. Во всянком случае я тут ни при чем. Она оскорбилась: -- За кого ты меня принимаешь, скажи на милость! Он боялся ее оскорбить, потому что вообще боялся ее: -- Я не собираюсь тебя оскорблять, что за глупость, зачем мне тебя оскорблять, я говорю лишь потому, что со мной это не могло случитьнся, тебе нечего бояться, это просто исключено, физиологически исключено. -- Что ж, не сердись, -- сказала она очень оснкорбленным тоном. -- Прости, что побеспокоила тебя. -- Нет, нет, что ты! -- Он испугался, что она повесит трубку. -- Это правильно, что ты позвоннила! Само собой, я помогу тебе. Конечно, все можно уладить. -- В каком смысле -- уладить? Он смешался, не осмеливаясь назвать вещи своими именами: -- Ну так... уладить. -- То, что ты имеешь в виду, не получится. Выкинь это из головы. Даже если испорчу себе жизнь, все равно не сделаю этого. Его снова бросило в жар, но на сей раз он попытался чуть надавить на нее: -- Зачем же ты мне звонишь, если не хочешь говорить об этом? Ты хочешь посоветоваться со мной или сама уже все решила? -- Хочу посоветоваться. -- Я приеду к тебе. -- Когда? -- Я дам тебе знать. -- Хорошо. -- А пока будь здорова. -- Ты тоже. Повесив трубку, он вернулся в зал, где репентировал со своим оркестром. -- Господа, репетиция окончена, -- сказал он. -- Сегодня у меня нет больше сил. 3 Она положила трубку, пылая от возмущения. Ее оскорбило то, как Клима принял ее известие. Впрочем, она чувствовала себя оскорбленной уже задолго до этого. Они познакомились два месяца назад, когда знаменитый трубач концертировал на курорте со своим оркестром. После концерта был кутеж, на который пригласили и ее. Трубач, отдав ей предпочтение перед остальными девушками, пронвел с нею ночь. С тех пор он как в воду канул. Она послала ему две открытки, но он так и не ответил ей. Однажды она, оказавшись в столице, позвонила в его театрик, где, по ее сведениям, он репентировал с оркестром. Человек, отозвавшийся в трубке, попросил ее назвать свое имя и сказал, что попытается найти Климу. Вернувшись миннутой позже к телефону, он сообщил, что репентиция закончилась и пан трубач уже ушел. Реншив, что он скрывается от нее, она рассердилась тем больше, что уже тогда стала опасаться бенременности. -- Надо же, физиологически исключено! Здорово сказано -- физиологически исключенно! Интересно, что он скажет, когда родится ренбенок! Обе сослуживицы горячо поддакивали ей. Уже в тот день, когда в насыщенном испарениянми зале она сообщила им, что прошлой ночью провела неописуемые минуты со знаменитым трунбачом, он сделался достоянием всех ее сотованрок. Его призрак витал в зале, где они поперенменно дежурили, и всякий раз, когда там-сям звучало его имя, они усмехались про себя, словнно речь шла о ком-то, с кем они были близко знакомы. А узнав, что Ружена беременна, и вонвсе преисполнились странной радости, ибо с этой минуты он стал уже неотделим от них, физинчески присутствуя в недрах ее тела. -- Ну ладно, ладно, успокойся, девушка, -- похлопала ее по спине тридцатипятилетняя. -- У меня кое-что есть для тебя. -- Она тут же раскрыла перед Руженой номер иллюстрированнного журнала, весьма замусоленный и захватаннный. -- На-ка, взгляни! Все три женщины уставились на фотогранфию молодой красивой брюнетки, стоящей на сцене с микрофоном у рта. Ружена попыталась на этих нескольких саннтиметрах снимка вычислить свою судьбу. -- Я и не знала, что она такая молодая, -- сказала она с опаской в голосе. -- Э, брось! -- рассмеялась тридцатипятилетнняя.-- Этому снимку лет десять будет. Она с ним одного возраста. Куда ей до тебя! 4 На протяжении всего телефонного разговора Климу не оставляла мысль, что это ужасное изнвестие он уже давно ожидал. Не потому, что у него был разумный повод думать, что во время этого рокового кутежа он сделал Ружене ребеннка (напротив, он был уверен, что она облыжно обвинила его), но такое известие он ждал уже много лет, еще задолго до того, как познакомилнся с Руженой. Ему шел двадцать первый год, когда одна влюбленная блондинка решила сказаться беренменной и тем самым заставить его жениться на ней. Для него это были ужасные недели, заверншившиеся желудочными спазмами и полным изннеможением. С тех пор он знает, что беременнность -- это удар, который может прийти откуда угодно и когда угодно, удар, от которого нет громоотвода и о котором извещают патетичеснким тоном по телефону (да, и в тот раз блонндинка сообщила ему эту злополучную новость сперва по телефону). Событие, случившееся в его ранней молодости, стало причиной того, что впоследствии он всегда сближался с женщинанми с чувством страха (однако достаточно пылнко) и после каждой любовной встречи боялся печальных последствий. Пусть он и утешался тем, что вероятность такой напасти при всей его осторожности составляет едва ли не одну тынсячную процента, но он страшился и этой одной тысячной. Однажды, соблазненный свободным вечером, он позвонил девушке, с которой не встречался два месяца. Узнав его по голосу, она воскликнула: "Господи, это ты! Я не могла дождаться твоего звонка! Мне было так нужно, чтобы ты позвоннил!" -- И говорила она это так многозначительнно, с такой патетикой, что сердце у него сжалось от знакомого страха, и он всем существом почувнствовал, что настала минута, которой он опасался. Но, полный решимости взглянуть правде в лицо незамедлительно, он пошел в наступление: "А пончему ты говоришь это таким трагическим голонсом?" -- "У меня вчера умерла мама",-- ответила она ему, и он вздохнул с облегчением, хотя знал, что чаша сия все равно не минет его. 5 -- Стоп! Что все это значит? -- сказал ударнник, и Клима наконец опамятовался. Он увидел вокруг себя озабоченные лица своих музыканнтов и рассказал им о случившемся. Ребята, отнложив свои инструменты, попытались помочь ему советами. Первый совет был радикальным: гитарист, восемнадцатилетний паренек, заявил, что такую девушку, которая звонила их дирижеру и трунбачу, нужно гнать в три шеи. -- Скажи ей, пусть делает что хочет. Ребенок не твой, так что это не твоя забота. А если ей будет угодно, анализ крови поможет доказать, от кого она залетела. Клима заметил, что анализ крови по больншей части ничего не доказывает и во внимание принимается лишь обвинение женщины. Гитарист ответил, что до анализа крови денло не дойдет. Отвергнутая таким манером денвушка сделает все возможное, чтобы не навленкать на себя лишние неприятности, а поняв, что обвиненный мужчина не трусливый тюфяк, понстарается избавиться от ребенка за свой счет. -- А если бы и родила его, весь оркестр на суде присягнет, что в то время мы все с ней переспали. Пусть среди нас ищут папеньку! Но Клима сказал: -- Знаю, что вы пошли бы и на это. Однако до тех пор я сто раз спятил бы от неуверенности и страха. В этом деле трусливее меня нет никонго под солнцем, и мне нужно обрести почву под ногами как можно скорее. Все согласились. Подход гитариста в приннципе неплох, но он не для каждого. Во-первых, он не для того, у кого шалят нервы. А во-втонрых, он не годится для человека известного и богатого, ради которого женщины идут даже на самый безумный риск. И потому музыканты приншли к выводу, что вместо резкого разрыва с девушкой необходимо склонить ее к аборту синлой убеждения. Но какие избрать доводы? Вынрисовывались три основных метода: Первый метод взывал к сострадательному денвичьему сердцу: Клима поговорит с медсестрой, как с лучшей своей приятельницей; доверится ей во всем; скажет, что его жена серьезно больна и что не перенесет, если узнает, что ее муж прижил ребенка с другой женщиной; что и сам он, Клима, ни нравственно, ни психически не выдержит такой ситуации; и что поэтому он просит медсестру сжалиться над ним. Возражение против этого метода было приннципиальным. Нельзя строить всю стратегию на чем-то столь зыбком и негарантированном, как сентиментальная доброта медсестры. Если серднце у девушки не столь доброе и сострадательное, этот прием обернется против Климы. Девушка почувствует себя оскорбленной чрезмерным внинманием, которое он, ее избранник, отец ее ренбенка, проявляет к другой женщине, и будет вести себя еще круче. Второй метод взывал к благоразумию девушнки. Клима постарается объяснить ей, что у него нет и никогда не будет уверенности, что ребенок действительно его. Он знаком с медсестрой всенго по одной встрече и толком ничего не знает о ней. Он даже не имеет понятия, встречается ли она еще с кем-то. Нет, нет, он вовсе не донпускает мысли, что она пытается умышленно обмануть его, но не станет же она уверять его, что не встречается с другими мужчинами! Да если бы она и утверждала это, может ли Клима быть уверен, что она говорит правду? И благонразумно ли произвести на свет ребенка, отец конторого никогда не будет уверен в своем отцовнстве? И может ли Клима оставить свою жену ради ребенка, не будучи уверен, чей он? И неуженли Ружена хочет, чтобы ребенку никогда не донзволено было узнать своего отца? Но и против второго метода возражения бынли весьма существенные. Контрабасист (самый старший в оркестре) заявил, что рассчитывать на здравый смысл девушки еще безрассуднее, чем рассчитывать на ее сострадание. Логика арнгументации бьет мимо цели: девичье сердце сондрогнется при мысли, что любимый человек не верит в правдивость ее слов. Это лишь вынудит ее еще упрямее, с плаксивой напористостью цепнляться за свои слова и намерения. Наконец, имелся еще третий метод: Клима поклянется забеременевшей девушке, что любил и любит ее. О том, что она могла зачать от кого-то другого, не должно быть и речи. Клима, нанпротив, обрушит на нее потоки доверия, любви и нежности. Пообещает ей все вплоть до развонда. Нарисует ей их прекрасное будущее. А затем ради этого будущего попросит ее одуматься и прервать беременность. Объяснит ей, что появнление ребенка было бы преждевременным и омнрачило бы первую, самую светлую пору их любви. Этим доводам недоставало того, чего в прендыдущих было с избытком: логики. Можно ли поверить, что Клима настолько влюблен в меднсестру, если два месяца избегал ее? Но контранбасист утверждал, что влюбленные всегда ведут себя нелогично и проще простого каким-то обнразом объяснить это девушке. Под конец все сошлись на том, что третий метод, по-видимому, самый подходящий, ибо обращен к влюбленноснти девушки -- в данной ситуации это представнляется единственной относительной истиной. 6 Они вышли из театрика, на углу простились, но гитарист решил проводить Климу до самого дома. Он был единственный, кто не согласилнся с предложенным планом. Ему казалось, что план не достоин их дирижера, которого он богонтворил. -- Если идешь к женщине, возьми с собой плетку, -- цитировал он Ницше, из чьих трудов знал только эту фразу. -- Дорогой мой, -- вздохнул Клима, -- плетнку для меня взяла она. Гитарист предложил Климе поехать с ним на его машине в этот курортный городишко, канким-то фокусом выманить девушку на шоссе и наехать на нее. -- Кто мне докажет, что она не сама угодила под колеса. Гитарист был самым младшим в оркестре, любил Климу, и Климу тронули его слова. -- Ты очень славный, -- сказал он ему. И гитарист, покраснев от возбуждения, стал разрабатывать план до мельчайших подробнностей. -- Ты очень славный, но так дело не пойндет, -- сказал Клима. -- Ты еще колеблешься? Она свинья! -- Ты правда очень славный, но так дело не пойдет, -- повторил Клима и простился с ним. 7 Оставшись в одиночестве, он призадумался над предложением парня и над тем, почему отнверг его. Произошло это не потому, что он был благороднее гитариста, а лишь потому, что был трусливее. Страх, что ему могут пришить сонучастие в убийстве, был ничуть не меньше странха, что его объявят отцом ребенка. Он предстанвил себе наезжающую на Ружену машину, преднставил ее, лежащую на шоссе в луже крови, и его на миг охватило блаженное чувство облегнчения. Но он знал, сколь бессмысленно преданваться игре воображения. Сейчас его серьезно заботило другое. Он думал о жене. Боже пранвый, завтра же у нее день рождения! Было около шести, время, когда закрываются магазины. Он быстро забежал в цветочный и купил огромный букет роз. И невольно предстанвил себе, каким ужасным будет этот день рожндения. Ему придется притворяться, что всеми чувствами и мыслями он с ней, придется уденлять ей внимание, быть с ней нежным, развленкать ее, смеяться с ней и в то же время неуснтанно думать о каком-то чужом, далеком жинвоте. Он старательно будет говорить ласковые слова, но мысль его будет далеко-далеко, заклюнченная во мраке чужого чрева, как в одиночной камере. Он понял, что провести этот день рождения дома было бы свыше его сил, и посему решил не откладывая отправиться к Ружене. Конечно, и эта идея не представлялась ему заманчивой. Горный курорт дохнул на него безнлюдьем пустыни. Он никого не знал там. Кроме, пожалуй, одного американского пациента, котонрый вел себя, как некогда богатые мещане в маленьких городках: после концерта закатил пир в своих апартаментах для всего их оркестра. Он потчевал ребят знаменитыми напитками и женнским персоналом курорта, тем самым косвенно содействуя тому, что Клима связался с Руженой. Ах, если бы хоть этот человек, проявивший к нему тогда столь безграничную симпатию, был еще на курорте! Клима мысленно обратился к его образу как к спасению, ибо в минуты, какие переживал он, нет ничего более желанного для мужчины, чем дружеское понимание другого мужчины. Он снова вернулся в театрик и заглянул к привратнику. Заказал междугородний телефоннный разговор. Вскоре услышал в трубке ее голос. Сказал, что приедет к ней завтра. Ни словом не обмолвился о новости, какую она сообщила ему несколькими часами раньше. Он говорил с ней так, словно они были беззаботными любовнинками. Он спросил вскользь: -- Американец еще на курорте? -- Да, здесь,-- сказала Ружена. У него отлегло от сердца, и он уже чуть весенлее повторил, что никак не дождется их встречи. -- Как ты одета? -- спросил он затем. -- Почему ты спрашиваешь? Он уже много лет успешно пользовался этим трюком, флиртуя с женщинами по телефону. -- Хочу знать, как ты одета сейчас. Хочу вонобразить тебя. -- Я в красном платье. -- Красное наверняка тебе очень к лицу. -- Возможно, -- сказала она. -- А под ним? Она засмеялась. Да, каждая женщина всегда смеется, когда он об этом спрашивает. -- Какие на тебе трусики? -- Тоже красные. -- Не дождусь, когда тебя в них увижу, -- сказал он и простился. Ему казалось, что он нашел правильный тон. На минуту стало легче, но только на минуту. Он почувствовал, что не способен ни о чем думать, кроме Ружены, и что сегодняшние разговоры с женой придется свеснти к минимуму. Он остановился у кассы кинонтеатра, где показывали американский вестерн, и купил два билета. 8 Хотя красота Камилы Климовой затмевала ее болезненность, больной она все-таки была. По причине слабого здоровья несколько лет нанзад ей пришлось расстаться с певческой карьенрой, в свое время приведшей ее в объятия ныннешнего супруга. Красивую молодую женщину, привыкшую к поклонению, внезапно обдало вонью больничнной карболки. Ей казалось, что между ее минром и миром мужа простираются теперь горные цепи. Когда в такие минуты Клима видел ее пенчальное лицо, у него разрывалось сердце, и он протягивал к ней (поверх этих вымышленных гор) руки, полные любви. Камила поняла, что в ее печали -- нежданная сила, которая влечет Климу, умиляет его и доводит до слез. И потонму неудивительно, что она стала (возможно, данже неосознанно, но тем чаще) прибегать к этому внезапно найденному инструменту. Ведь только в минуты, когда он любовался ее болезненным лицом, она могла быть более или менее уверена, что в его мыслях не соперничает с ней никакая другая женщина. Ибо эта красавица боялась соперниц и заменчала их повсюду. Они никогда и нигде не уснкользали от нее. Она умела обнаружить их в тоне его голоса, которым Клима здоровался с ней. Умела почувствовать их по запаху его одежнды. Недавно она нашла на его столе клочок бунмаги, оторванный от края газеты, где его рукой была проставлена дата. Разумеется, речь могла идти о самых разных вещах: о репетиции оркенстра, о встрече с продюсером, но она в течение месяца думала лишь о том, с какой женщиной в условленный день встретится Клима, и весь месяц плохо спала. Но если ее так ужасал коварный мир женнщин, то почему за утешением она не могла отнправиться в мир мужчин? Трудно. Ревность обладает удивительной спонсобностью высвечивать яркими лучами лишь одного-единственного мужчину, а толпы всех прончих оставлять в кромешной тьме. Мысль пани Климовой способна была устремляться исклюнчительно в направлении этих мучительных лунчей, и ее муж стал для нее единственным мужнчиной на свете. Сейчас она услыхала поворот ключа в замочнной скважине и увидала трубача с букетом роз. В первую минуту она ощутила радость, но следом отозвались сомнения: почему он принес букет уже сегодня, когда день ее рождения тольнко завтра? Что это значит? -- Завтра тебя здесь не будет? -- приветстнвовала она его вопросом. 9 То, что он принес розы уже сегодня, еще вовсе не означало, что завтра его здесь не будет. Но ее пондозрительные щупальца, никогда не дремлющие, вечно ревнивые, способны были далеко вперед улавливать каждое потаенное намерение мужа. Всякий раз, когда Клима осознавал существование этих страшных щупальцев, которые оголяли его, выслеживали и разоблачали, его охватывало без- надежное чувство усталости. Он ненавидел их, убежденный, что если его браку что-то и угрожает, так это только они. Он всегда считал (и в этом смысле совесть его была воинственно чистой), что если иной раз и обманывает жену, то исключительнно из желания пощадить ее, оградить от ненужных волнений, и что своей подозрительностью она лишь обрекает себя на муки. Он смотрел на ее лицо и читал на нем пондозрение, печаль и дурное настроение. Его охнватило желание хлопнуть букетом об пол, но он овладел собой, зная, что в ближайшем будущем ему придется сдерживать себя и в куда более сложных ситуациях. -- Ты недовольна, что я принес цветы уже сегодня? -- сказал он, и жена, почувствовав в голосе мужа раздражение, поблагодарила его и пошла наполнить вазу водой. -- Чертов социализм, -- высказался чуть понгодя Клима. -- В каком смысле? -- Да вот, пожалуйста. Нас без конца заставнляют выступать за спасибо. То во имя борьбы с империализмом, то по случаю годовщины ревонлюции или дня рождения какого-нибудь руковондящего босса, и, если я хочу, чтобы наш оркестр не разогнали, приходится со всем соглашаться. Не представляешь, как сегодня я озверел. -- А что случилось? -- спросила она без всянкого интереса. -- На репетицию к нам заявилась одна референтка из национального комитета и давай нас понучать, что мы должны играть и что не должны, а под конец обязала нас дать даровой концерт для Союза молодежи. Но самое скверное, что завтра целый день я должен торчать на одной идиотской конференции, где нам преподадут урок, какая мунзыка лучше всего содействует строительству сонциализма. Загубленный день, начисто загубленнный! И главное, это день твоего рождения! -- Не станут же тебя там держать до поздней ночи! -- Нет, конечно. Но представляешь, в каком настроении я вернусь. Поэтому я хотел спокойнно провести с тобой часок-другой сегодня веченром, -- сказал он и взял жену за руки. -- Ты хороший,-- сказала Камила, и Клима поннял по ее голосу, что она не верит ни единому слонву из того, что он говорил о завтрашней конференнции. Но она не осмеливалась выразить ему свое нендоверие, зная, что оно доводит его до бешенства. Хотя Клима уже давно не надеялся на ее доверие вне зависимости от того, говорил он правду или ложь, он всегда подозревал ее в том, что она подонзревает его. Но ему ничего не оставалось, как прондолжать говорить так, будто он верит, что она венрит ему, а она (с печальным и чужим лицом) заданвала ему вопросы о завтрашней конференции, делая вид, что не сомневается в ее существовании. Потом она ушла в кухню приготовить ужин. Пересолила его. Она всегда готовила с удовольнствием и превосходно (жизнь не избаловала ее и не отучила от хозяйских забот), и Клима знал, что если на сей раз ужин не удался ей, то лишь потому, что она страдала. Он представил себе болезненно резкое движение, каким она сыпа- нула в пищу лишку соли, и сердце у него сжанлось. Ему казалось, что в пересоленных кусках он постигает вкус ее слез и глотает свою собстнвенную провинность. Он знал, что Камилу тернзает ревность, знал, что она опять не будет спать ночью, и потому был полон желания гладить ее, целовать, убаюкивать, но тут же осознавал, что все это пустое, ибо ее щупальца в этой нежности обнаружили бы только его нечистую совесть. Наконец они пошли в кино. Герой картины, с завидной уверенностью избегавший вероломных ловушек, некоторым образом приободрял Климу. Он представлял себя на его месте, и подчас ему канзалось, что уговорить Ружену сделать аборт -- сунщая малость, с которой он благодаря своему обаяннию и своей счастливой звезде играючи справится. Потом они легли рядом в широкую кровать. Он смотрел на нее. Она лежала на спине, голонва была вжата в подушку, подбородок слегка вздернут, глаза устремлены в потолок, и в этой напряженной вытянутости ее тела (она всегда нанпоминала ему струну, он говорил ей, что у нее "душа струны") он вдруг в одно мгновение увиндел всю ее сущность. Да, иногда случалось (это были волшебные минуты), что он вдруг в ее единственном жесте или движении провидел всю историю ее тела и души. Это были минуты не только какого-то абсолютного ясновидения, но и абсолютного умиления; ведь эта женщина любинла его, еще когда он ровно ничего не значил, была готова ради него пожертвовать всем, вслепую угандывала все его мысли, и потому он мог говорить с ней об Армстронге и Стравинском, о разных глупостях и печалях, она была самым близким человеком на свете... Сейчас он вдруг представил себе это сладкое тело, это сладкое лицо мертвынми и понял, что ни дня не прожил бы без нее. Он знал, что способен оберегать ее до последнего вздоха, способен отдать за нее жизнь. Но это ощущение исступленной любви было лишь мгновенным проблеском, ибо его мозг был целиком обуян тревогой и страхом. Он лежал рядом с Камилой, знал, что бесконечно любит ее, но мыслями был не с ней. Он гладил ее по лицу, словно гладил ее из необозримой, пронстершейся на многие сотни километров дали.  * День второй *  1 Было около девяти утра, на окраине курорнта (дальше проезд был запрещен) остановился элегантный белый автомобиль, и из него вышел Клима. По центру курорта тянулся длинный парк с редкими деревьями, газоном, посыпанными песнком дорожками и разноцветными скамейками. С обеих сторон парк обрамляли курортные зданния, среди них и дом Маркса, где жила меднсестра Ружена и где в ее маленькой комнатушнке трубач провел два роковых ночных часа. Нанпротив дома Маркса по другую сторону парка стояло самое красивое здание курорта в модерннистском стиле начала века, украшенное богантой лепниной и мозаикой, венчающей широкий портал. Ему единственному выпала честь сохраннить неизменным свое первоначальное название Ричмонд. -- Здесь еще живет пан Бертлеф? -- спросил Клима привратника; получив утвердительный ответ, он вбежал по красному ковру на второй этаж и постучал в дверь. Войдя, он увидел Бертлефа, направлявшегонся к нему в пижаме. Клима извинился за свое внезапное вторжение, но Бертлеф прервал его: -- Друг мой! Не извиняйтесь! Вы подарили мне величайшую радость, какой в эти утренние часы здесь меня никто не удостаивал! Он пожал Климе руку и продолжал: -- В этой стране люди не ценят утра. Через силу просыпаются под звон будильника, котонрый разбивает их сон, как удар топора, и тотчас предаются печальной суете. Скажите мне, каким может быть день, начатый столь насильственнным актом! Что должно происходить с людьми, которые вседневно с помощью будильника понлучают небольшой электрический шок! Они изо дня в день привыкают к насилию и изо дня в день отучаются от наслаждения. Поверьте мне, характер людей формируют их утра. Бертлеф нежно обнял Климу за плечи и, усандив в кресло, сказал: -- А я так упоительно люблю эти утренние часы бездействия, по которым, как по мосту, укнрашенном скульптурами, перехожу из ночи в день, из сна в бдение. Это часть дня, когда я был бы несказанно благодарен за маленькое чудо, за неожиданную встречу, какая убедила бы меня, что сны моей ночи сбываются и что между аваннтюрами сна и авантюрами яви не зияет пропасть. Трубач наблюдал, как Бертлеф в пижаме хондит по комнате, приглаживая рукой поседевшие волосы, и отмечал про себя, что в звучной речи Бертлефа ощутим неистребимый американский акцент, а в выборе слов -- забавная старомоднность, легко объяснимая тем, что на своей иснконной родине он никогда не жил и родной язык слышал лишь в семейном исполнении. -- И никто, друг мой, -- склонился он к Клинме с доверительной улыбкой, -- никто в этом курортном городишке не способен понять меня и пойти мне навстречу. Даже медицинские сенстры, в основном доступные, неприязненно хмунрятся, стоит мне предложить им провести со мной несколько веселых минут за завтраком, и потому я вынужден переносить все свидания на вечер, когда чувствую себя немного усталым. Затем, подойдя к столику с телефоном, он спросил: -- Когда вы приехали? -- Утром, -- сказал Клима. -- На машине. -- Несомненно, вы голодны, -- сказал Бернтлеф и поднял трубку. Заказал завтрак на двоних: -- Четыре яйца всмятку, сыр, масло, роганлики, молоко, ветчину, чай. Тем временем Клима обвел взглядом комннату. Большой круглый стол, стулья, кресла, зеркало, два дивана, дверь в ванную и другие соседние помещения, где, помнилось, была ненбольшая спальня. Здесь, в этих великолепных покоях, все и началось. Здесь сидели подвыпивншие ребята из его оркестра; дабы развлечь их, богатый американец позвал нескольких меднсестер. -- Да, -- сказал Бертлеф, -- этой картины, на которую вы смотрите, здесь тогда не было. Только сейчас трубач заметил картину, на которой был изображен бородатый человек со странным голубым диском вокруг головы, в рунках он держал кисть и палитру. Картина выгляндела неумело написанной, но трубач знал, что многие картины, выглядевшие неумело написаннными, стали знаменитыми. -- Кто это рисовал? -- Я, -- ответил Бертлеф. -- Не знал, что вы рисуете. -- Рисую с превеликим удовольствием. -- А кто это? -- Святой Лазарь. -- Разве Лазарь был художник? -- Это не библейский Лазарь, а святой Ланзарь, монах, живший в девятом веке в Констаннтинополе. Это мой патрон, -- Вот как, -- сказал трубач. -- Это был необычайный святой. Его мучинли не язычники за то, что он веровал в Христа, а злобные христиане, ибо он любил рисовать. Вероятно, вы знаете, что в восьмом и девятом веке в греческой церкви царил жесткий аскентизм, нетерпимый к любым светским радостям. И живопись, и скульптура воспринимались как нечто порочно сибаритское. Император Теофил повелел уничтожить тысячи прекрасных картин, а моему обожаемому Лазарю запретил рисовать. Но Лазарь знал, что своими картинами он пронславляет Бога, и не сдавался. Теофил держал его в темнице, подвергал пыткам, требуя, чтобы Лазарь отрекся от кисти, но Бог был к нему милостив и дал ему силу выдержать страшные муки. -- Красивая легенда,-- учтиво сказал трубач. -- Превосходная. Но вы определенно приншли ко мне по другому поводу, а вовсе не для того, чтобы посмотреть на мои иконки. Раздался стук в дверь, вошел официант с большим подносом. Поставив его на стол, он накрыл для обоих мужчин завтрак. Бертлеф, пригласив трубача к столу, сказал: -- Завтрак не настолько пышный, чтобы понмешать нам продолжить беседу. Выкладывайте, что вас тревожит! И трубач, разжевывая пищу, стал излагать свою историю, вынуждавшую Бертлефа неодннократно прерывать его наводящими вопросами. 2 Прежде всего он попытался выяснить, поченму Клима не ответил сестре Ружене ни на одну из ее открыток, скрывался от нее и сам ни разу не сделал какого-либо дружеского жеста, котонрый продолжил бы их любовную ночь тихим, умиротворяющим отголоском. Клима признался, что вел себя нелепо и нендостойно. Однако переломить себя не мог. Всянкое дальнейшее общение с этой девушкой прентило ему. -- Соблазнить женщину, -- хмуро сказал Бернтлеф, -- умеет каждый дурак. Но по умению раснстаться с ней познается истинно зрелый мужнчина. -- Верно, -- с грустью согласился трубач, -- но это отвращение, эта непреодолимая антипантия во мне сильнее любого благого порыва. -- Скажите пожалуйста, -- удивился Бернтлеф, -- вы женоненавистник? -- Ходит такая молва. -- Но откуда это у вас? Вы не выглядите ни импотентом, ни гомосексуалистом! -- Я и вправду не импотент и не гомосексуналист. Это кое-что похуже, -- меланхолично обнронил трубач. -- Я люблю свою собственную женну. Это моя эротическая тайна, которая для большинства людей совершенно непостижима. Это признание было настолько трогательным, что оба мужчины ненадолго умолкли. Затем трунбач заговорил снова: -- Этого никто не понимает, и менее всех моя жена. Она думает, что любовь выражается лишь в том, что для вас не существует других женщин. Это форменная чушь! Меня постоянно влечет к той или иной чужой женщине, но стоит мне овладеть ею, какая-то мощная пружина отнбрасывает меня от нее назад к Камиле. Иногда мне кажется, что я ищу других женщин только ради этой пружины, ради этого броска и восхинтительного полета (полного нежности, желания и смирения) к собственной жене, которую с каждой новой изменой люблю все больше. -- Получается, сестра Ружена была для вас лишь утверждением в моногамной любви. -- Да, -- сказал трубач. -- И весьма приятнным утверждением. Ибо сестра Ружена обладает особым очарованием, когда видишь ее впервые, однако ее очарование с немалой для тебя польнзой в течение двух часов целиком исчерпывает себя; тебя уже ничто не влечет к продолжению этой связи, и пружина мощно отбрасывает тебя в прекрасный обратный полет. -- Милый друг, я вряд ли мог бы доказать на другом примере успешнее, чем на вашем, сколь грешна преувеличенная любовь. -- Я полагал, что любовь к жене -- единстнвенное, что есть во мне хорошего. -- И вы ошибались. Ваша преувеличенная любовь к жене является не искупительным пронтивовесом вашего бессердечия, а его источнинком. Поскольку ваша жена для вас все, остальнные женщины для вас ничто, или, попросту гонворя, потаскухи. Но это великое кощунство и великое неуважение к творениям Божьим. Милый друг, этот тип любви не что иное как ересь. 3 Бертлеф отодвинул в сторону пустую чашку, встал из-за стола и ушел в ванную, откуда до Климы донесся звук текущей воды, а минутой позже голос Бертлефа: -- Вы полагаете, что человеку дано право умерщвлять зачатого ребенка? Уже увидев изображенного бородача с нимнбом, Клима несколько смутился. Он помнил Бернтлефа добродушным бонвиваном, и ему вовсе не приходило на ум, что он человек верующий. И сейчас у него сжалось сердце -- он испугался, что услышит нравоучения и его единственный оазис в пустыне этого городка покроется песком. Приглушенным голосом он спросил: -- Вы относитесь к тем, кто называет это убийством? Бертлеф ответил не сразу. Затем вышел из ванной одетым в повседневный костюм и тщантельно причесанным. -- Убийство -- слово, слишком отдающее электрическим стулом,-- сказал он.-- Речь о друнгом. Видите ли, я думаю, что жизнь надо прининмать во всех ее проявлениях. Это первая запонведь еще до Десятословия. Все события в руках Божьих. И мы ничего не ведаем об их завтрашнней судьбе, иными словами, я хочу сказать, что принимать жизнь во всех ее проявлениях означанет принимать непредвиденное. А ребенок -- это концентрация непредвиденного. Ребенок -- сама непредвиденность. Вам не дано знать, что из него получится, что он принесет вам, и именно потому вы должны принять его. Иначе вы живете лишь вполовину, живете как человек, не умеющий планвать и плещущийся у берега, тогда как настоящее море только там, где оно глубоко. Трубач намекнул, что ребенок не его. -- Допустим,-- сказал Бертлеф.-- Но искреннне признайтесь и в том, что вы столь же настойнчиво уговаривали бы Ружену сделать аборт, будь ребенок ваш. Вы делали бы это ради своей жены и грешной любви, какую к ней питаете. -- Да, признаюсь, -- сказал трубач, -- я угонваривал бы ее сделать аборт при любых обстонятельствах. Бертлеф стоял, прислонясь к косяку двери, ведущей в ванную, и улыбался. -- Я понимаю вас и не собираюсь переубежндать. Я слишком стар для того, чтобы стремиться исправить мир. Я сказал вам, что думаю, и все тут. Я останусь вашим другом, хотя вы и будете понступать вопреки моим убеждениям, и постараюсь помочь вам даже при моем несогласии с вами. Трубач взглянул на Бертлефа, изрекшего последнюю фразу бархатным голосом мудрого проповедника. Он казался ему величественным. Похоже было, что все сказанное Бертлефом может стать легендой, притчей, примером, гланвой из некоего современного Евангелия. Трубанчу хотелось (мы поймем его, он был взволнован и склонен к преувеличенным жестам) отвесить ему глубокий поклон. -- Я помогу вам по мере возможностей, -- продолжал Бертлеф. -- Сейчас мы зайдем к монему другу главному врачу Шкрете, который ради вас позаботится о медицинской стороне дела. Одннако скажите мне, как вы хотите принудить Рунжену к решению, которому она противится? 4 Трубач изложил свой план, и Бертлеф сказал: -- Это напоминает мне историю, случившунюся со мной во времена моей авантюрной монлодости, когда я работал в порту докером. Занвтрак нам разносила девушка с необычайно добнрым сердцем, не умевшая никому ни в чем отказать. Но за такую доброту сердца (и тела) мужчины, как правило, платили скорее грубоснтью, чем благодарностью, так что я был единстнвенным, кто относился к ней с почтительной нежностью, хотя как раз у меня с ней ничего и не было. Моя нежность привела к тому, что она влюбилась в меня. Если бы я в конце концов не переспал с ней, я унизил бы ее и причинил бы ей боль. Но случилось это один-единственнный раз, и я тут же объяснил ей, что по-прежннему сохраню к ней самое нежное чувство, но любовниками мы не будем. Она расплакалась, убежала, перестала со мной здороваться и еще откровеннее стала отдаваться другим. Спустя два месяца она объявила мне, что беременна от меня. -- Значит, вы были в таком же положении! -- воскликнул трубач. -- О, друг мой, -- сказал Бертлеф, -- неужто вы не знаете, что происходящее с вами -- истонрия всех мужчин на свете? -- И как же вы поступили? -- Я вел себя так же, как собираетесь вести себя вы, с одной только разницей. Вы собираентесь разыгрывать перед Руженой любовь, тогда как я действительно любил ту несчастную денвушку, всеми униженную и обиженную, которая впервые познала со мной, что такое нежность, и не хочет лишиться ее. Я понимал, что она любит меня, и не мог сердиться за то, что она проявляет эту любовь так, как умеет, пользуясь теми средствами, какие ей подсказывает ее ненвинная подлость. И вот что я сказал ей: "Я знаю, что забеременела ты от кого-то другого. Но знаю и то, что эту ложь ты употребила во имя любви, и за эту любовь я хочу отплатить тебе любовью. Мне все равно, от кого у тебя ребенок, но если ты хочешь, я женюсь на тебе". -- Сущее безумие! -- И все же, возможно, более плодотворное, чем ваши продуманные действия. Когда я еще несколько раз повторил этой шлюшке, что любнлю ее и женюсь на ней даже с ребенком, она расплакалась и призналась, что обманула меня. Сказала, что именно моя доброта позволила ей понять, что она недостойна меня и никогда не сможет стать моей женой. Трубач задумчиво молчал, а Бертлеф добавил: -- Я был бы рад, если бы эта история могла послужить вам своего рода притчей. Не пытайнтесь разыгрывать перед Руженой любовь, а понстарайтесь действительно полюбить ее. Постанрайтесь пожалеть ее. И даже если она обманула вас, постарайтесь в этом обмане увидеть ее спонсоб любви. Я уверен, что она не устоит перед силой вашей доброты и сама все устроит так, чтобы не причинить вам вреда. Слова Бертлефа произвели на трубача сильнное впечатление. Но когда он более явственно представил себе облик Ружены, то понял, что