той луны, но покоя не обрела - напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не из семейства Фудзивара... Но теперь, когда я устала от дальних странствий, такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от столицы. У меня не было там знакомых, я все время пребывала одна. Прежде всего я пошла поклониться великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножья горы, казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли... В храме я увидела жриц, молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно! Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через создание стихов, - "безумных слов, пустых речей"26, как иногда готовы называть поэзию. Предание гласит, что в давние времена епископ Синки, ученик преподобного Синкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот бубнов и звон колокольчиков, долетавший из храма Касуга. "Если я когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, - сказал он, - я на вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!" Желание его исполнилось, он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что давно замыслил, - запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина воцарилась за алой, окрашенной в киноварь оградой, музыканты и танцовщицы погрузились в уныние, но, делать нечего, молчали, положившись на волю божью. "Больше мне нечего желать в этой жизни, - сказал епископ. -Теперь буду ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!" - И, затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: "Вся вселенная мне подвластна, но ради спасения неразумных людей я умерил свое сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои молитвы, они мне неугодны!" С тех пор кто бы ни противился священным песням и танцам, как бы ни порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают. Когда мне рассказали об этом, душу охватило благоговение и на сердце стало спокойней. На следующее утро я посетила женский монастырь Лотос Закона, Хоккэдзи, и встретилась с живущей там монахиней Дзякуэнбо, дочерью министра Фуютады. Мы говорили о печалях нашего мира, где все недолговечно, все бренно и за жизнью неизбежно приходит смерть. На какое-то мгновение я даже ощутила желание тоже поселиться в такой обители, но я понимала, что не создана для спокойной и тихой жизни, всецело посвященной изучению святой науки, и, влекомая грешным сердцем, для коего, видно, все еще не приспела пора прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга. Я не знала, чей это дом, и прошла было мимо; ворота выглядели так внушительно, что я приняла строение за какой-нибудь храм и вошла за ограду; оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека. Прекрасное зрелище являли хризантемы, высаженные рядами наподобие изгороди. Они уже немного привяли, но все еще могли бы соперничать красотой с хризантемами, растущими во дворце. В это время ко мне подошли двое юношей. "Откуда вы?" - спросили они, и, когда я ответила, что пришла из столицы, они сказали, что им стыдно за убогий вид увядших цветов... Речи их звучали изысканно. Это были сыновья Сукэиэ - старший, Сукэнага, тоже жрец храма, и младший, Сукэтоси, помощник правителя земли Мино. "Вдали от столицы скитаюсь и слухи ловлю о тех, кто мне дорог, - парк дворцовый напоминают хризантемы в россыпи росной..." Дощечку с такими стихами я привязала к стеблю цветка и пошла было прочь, но хозяева увидали мои стихи, послали человека за мной вдогонку, заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство. "Побудьте у нас хотя бы недолго, отдохните!" - говорили они, и я, как то бывало и раньше во время моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме. * * * Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сетоку27, построен усердием его супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом, и отправилась в этот храм. Настоятельницу, монахиню Синнебо, я когда-то встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может быть, потому, что была уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только, что просто проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла, но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой. Оттуда я направилась в храм Лес Созерцания, Дзэнриндзи, иначе называемый храмом Тайма. С благоговением выслушала я рассказ, записанный в анналах этого храма: "Одна из здешних монахинь, благородная Тюдзе, дочь министра Тоенари Фудзивары, мечтала увидеть живого Будду. Однажды к ней явилась незнакомая монахиня. "Дайте мне десять связок лотосовых стеблей, - сказала она, - и я сотку из них картину рая во всем его несказанном великолепии!" Получив стебли, она надергала из них нити, прополоскала водой, взятой из свежевыкопанного колодца, и они сами собой окрасились в пять цветов. Когда нити были готовы, явилась другая женщина, попросила наполнить светильник маслом и за время между часом Вепря и часом Тигра 28 соткала картину, после чего обе женщины удалились. "Когда же я снова увижу вас?" - спросила Тюдзе, и женщины ответили: "Великий Кашьяппа29 в старину Праведных поучал, Затем бодхисаттва Хооки Обитель здесь основал. Ты к Чистой земле стремилась душой - Ныне из наших рук Прими эту мандалу30 и молись! Избавлена будешь от мук". С этими словами женщины взмыли в небеса и скрылись в западной стороне". Надгробие принца Сетоку, сложенное из камней, выглядело величественно, с волнением взирала я на эту могилу. В храме монахи как раз переписывали Лотосовую сутру, я обрадовалась благому совпадению и, прежде чем уйти, поднесла одеяние на нужды храма. Так переходила я от одного святого места к другому, а тем временем подошел Новый год. * * * Во вторую луну Четвертого года, Сео31, я вернулась в столицу и по дороге зашла помолиться в храм Хатимана, в Ива-Симидзу. Путь от Нары неблизкий, я была там, когда день уже клонился к вечеру. Поднявшись на холм Кабаний Нос, Иносака, я приблизилась к храму. В пути мне встретился спутник - карлик, уроженец края Ивами, он тоже направлялся на богомолье. Мы пошли вместе. - За какие грехи, свершенные в прошлой жизни, вы родились таким калекой? - спросила я. - Известно ли вам что-нибудь об этом? Беседуя, мы приблизились к храму: я увидала, что ворота, ведущие к павильону Баба-доно, открыты. Их всегда открывали, когда туда приезжал главный смотритель храмов, и я уже хотела пройти мимо, ибо никто, разумеется, не уведомил меня, что сегодня сюда пожаловал государь Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворную слугу. - Пожалуйте в павильон Баба-доно! - сказал он. - Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!.. Может быть, вы ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? - спросила я. - Нет, никакой ошибки тут нет, - ответил слуга. - Зовут именно вас. С позавчерашнего дня здесь пребывает прежний император Го-Фукакуса. Слова замерли у меня на устах. Мы не виделись столько лет! Конечно, в глубине сердца я всегда помнила государя: в минувшие годы, перед тем как уйти от мира, я приходила к нему проститься, моя тетка Кегоку устроила эту встречу, и я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни... Я была уверена, что никто не может узнать прежнюю Нидзе в этой нищей монахине, облаченной в изношенную черную рясу, иссеченную инеем, снегом, градом... "Кто опознал меня? - думала я, все еще не в силах уразуметь, что меня зовет сам государь. - Наверное, кто-нибудь из женщин свиты подумал: "А ведь похожа... Конечно, это не Нидзе, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что мы ошиблись..." Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из дворцовой стражи, принялся торопить: "Скорей! Скорей!" Больше у меня не нашлось отговорок, я пошла к павильону и остановилась в ожидании у раздвижных дверей на веранде северного фасада. Внезапно из-за дверей раздался голос: "Не сиди там, так тебя скорее могут заметить!" Знакомый голос этот ничуть не переменился за долгие годы. Сердце в груди забилось, я была не в силах двинуться с места, но государь опять сказал: "Иди же сюда скорее!" Медлить было бы неприлично, и я вошла. - Право, я заслужил похвалу! Сразу узнал тебя! Теперь ты видишь, как я люблю тебя... Сколько бы лет ни прошло, мое сердце не забыло тебя! - сказал государь. Он говорил еще о многом - о делах давно минувших, о событиях недавних, о том, что союз между мужчиной и женщиной, увы, неподвластен только велению сердца... Меж тем короткая ночь подошла к концу. Вскоре стало совсем светло. - Сейчас я затворился здесь по обету, нужно строго исполнять здешний устав, но мы обязательно снова встретимся как-нибудь на досуге... - сказал он, вставая, снял с себя три косодэ и подал мне, говоря: - Это тебе на память мой тайный дар! Носи не снимая! Эта любовь, эта забота заставили меня забыть обо всем - о прошлом и будущем, о мраке грядущего мира, все-все забыла я в ту минуту! Никакими словами не выразить скорбь, сдавившую сердце. А ночь меж тем безжалостно близилась к рассвету, государь сказал: "До свидания!" - прошел в глубину покоев и затворил за собой раздвижные перегородки. Как напоминание о нем остался лишь аромат дорогих курений, ,этот знакомый запах пропитал и мою одежду, как бы свидетельствуя, что я и впрямь была рядом с ним, совсем близко. Казалось, моя черная ряса насквозь пропахла благоуханием... Монашеская одежда чересчур бросалась в глаза, я заторопилась, кое-как надела под низ подаренные государем косодэ и покинула павильон. "Наряд златотканый мы вместе на ложе любви стелили когда-то - а теперь от слез бесплодных черной рясы рукав намокает..." - в слезах шептала я, унося в сердце дорогой образ. Мне казалось, я сплю и вижу сон, сон во сне... Ах, как хотелось мне остаться здесь, в храме, хотя бы еще на день, снова встретиться с государем хоть один-единственный раз! Но, с другой стороны, ведь я уже не та, что была, теперь я - изможденная, худая монахиня в убогой черной одежде; он позвал меня, повинуясь внезапному порыву, и поэтому вынужден был ко мне выйти, а теперь, конечно, жалеет: "Позвал, не подумавши, и напрасно!.." Я должна понять это и не оставаться назойливо торчать здесь, как будто снова жду приглашения... Только глупая женщина способна так поступить. Разумом смирив сердце, я решила возвратиться в столицу. Нетрудно понять, что творилось при этом в моей душе! Мне захотелось еще раз увидеть государя, посмотреть, как он идет на молитву, хотя бы издали бросить взгляд. Из опасения, как бы черная ряса снова не остановила его внимание, я надела сверху одно из полученных в дар косодэ и замешалась в толпе среди других женщин. Государь по сравнению с прошлым очень переменился, я с волнением смотрела на его изменившийся облик. Тюнагон Сукэтака вел его за руку, когда он всходил по ступеням в храм. "Мне становится тепло на душе, как подумаю, что теперь мы оба, и ты, и я, носим одинаковую монашескую одежду..." - еще звучали в моих ушах слова, сказанные при вчерашнем свидании. О разном говорил он, вспомнил даже то время, когда я была малым ребенком, на моем мокром от слез рукаве, казалось, запечатлен его образ. Я покинула гору Мужей, храм Хатимана, шла по дороге на север, в столицу, а душу мою, казалось, оставила там, на горе. * * * Мне не хотелось долго задерживаться в столице; решив на сей раз уж непременно выполнить давнишний свой обет - закончить переписку сутры Кэгон, начатую в прошлом году, я отправилась в храм Ацута. Я проводила ночь в бдении, когда около полуночи над храмом вспыхнуло пламя. Легко представить себе шум и переполох, поднявшийся среди служителей храма. Огонь так и не удалось погасить - уж не потому ли смертные были не в силах его одолеть, что сам бог наслал это пламя? В один миг обратившись в бесплотный дым, храм вознесся ввысь, к небесам. Когда рассвело, сбежались умельцы-плотники, дабы заново отстроить святыню, ставшую пеплом. Старший жрец обошел пожарище. Среди строений храма имелся павильон - его называли Запретным; в эру богов его собственноручно построил Ямато Такэру, сам некоторое время там пребывавший. Что же оказалось? Рядом с еще дымившимся каменным основанием стоял лакированный ларец шириной в один, а длиной в четыре сяку. Удивленные люди сбежались взглянуть на это чудо. Старший жрец, особенно причастный божеству, приблизившись, взял ларец, чуть приоткрыл, взглянул и сказал: - В красных парчовых ножнах хранится здесь нечто - очевидно, священный меч! - и с этими словами, открыв павильон Меча, поставил туда ларец. Но вот что самое удивительное - в ларце оказалось послание, уцелевшее в пламени. Я слышала, как это послание читали вслух. Оно гласило: "Бог сего храма, Ямато Такэру, родился в десятом году после восшествия на престол императора Кэйко. Император повелел ему усмирить варваров эбису на востоке страны. Перед тем, как отправиться в край Адзума, на восток, Ямато Такэру пришел в храм Исэ проститься с великой богиней Аматэрасу, и оракул великой богини возвестил: "В прошлом, до рождения в облике человека, ты был великим богом Сусаноо. Одолев восьмиглавого змея в краю Идзумо, ты извлек из его хребта сей меч и преподнес мне. Ныне возвращаю его тебе вместе с ножнами. Обнажи его, если жизни твоей будет грозить опасность!" С этими словами ему вручили меч и парчовые ножны. В краю Суруга, в охотничьих угодьях, на равнине Микарино, враги пустили в поле огонь, чтобы погубить Ямато Такэру. Внезапно меч, которым он был опоясан, сам собой выскочил из ножен и пошел косить траву на все четыре стороны. Ямато Такэру достал лежавший в ножнах кремень, высек огонь, пламя побежало на врагов, помрачило им взор, и они погибли все до единого. С тех пор это поле называют Якидзуно - Горелое, а меч получил название "Коси-Трава"32. Я слушала, как читали это послание, вспомнила вещий сон, некогда мне приснившийся, и душу охватил благоговейный восторг. * * * После неожиданной встречи с государем на горе Мужей, Отокояма, - встречи, которую я не забуду даже в грядущем потустороннем мире, - государь через близкого мне человека то и дело снова звал меня, приглашал к себе; я была ему благодарна от всей души, но пойти не решалась. Так, бесплодно, шли дни и луны, сменился год, уже наступила девятая луна следующего, Пятого года Сео33. Государь любил бывать в загородном дворце Фусими, там дышалось ему привольней. "Здесь никто не узнал бы о нашей встрече..." - писал он мне. Помнится, я решила тогда, что и впрямь туда бы можно пойти, и, не в силах противиться зову сердца, все еще хранившего память о первой любви, по всегдашней своей слабости духа тайно пришла во дворец Фусими. Меня встретил доверенный человек и повел, указывая дорогу. Это было забавно - ведь я и без него знала здесь все входы и выходы. В ожидании государя я вышла на высокий балкон зала Девяти Будд и огляделась вокруг. Река Удзи катила внизу печальные волны. Я смотрела на них со слезами волнения, и мне вспомнились стихи: "Так ярко сияет над бухтой Акаси луна порой предрассветной, что лишь волны, гонимые ветром, и напомнят про мглу ночную..."34 Около полуночи государь вышел ко мне. Я глядела на его неузнаваемо изменившийся облик, озаренный ярким светом луны, сиявшей на безоблачном небосводе, и слезы туманили взор, мешая ясно увидеть его лицо. Он говорил о многом, и я слушала, как он вспоминал минувшие времена, начиная с той поры, когда я малым ребенком сидела у него на коленях, и вплоть до того дня, когда, покинув дворец, навсегда с ним рассталась. - Наша жизнь полна горя, так оно и должно быть, ибо мы живем в мире скорби... Но все же почему ты ни разу не пришла, не пожаловалась на свою тяжкую участь? - спросил он. Но о чем бы я стала жаловаться, если не о том, что он забыл меня, бросил, обрек на скитания по свету? А об этом горе, об этой обиде кому я могла поведать? И кто бы меня утешил? Но высказать все открыто, что было на сердце, я не смела и лишь с волнением слушала его речи. С горы Отова доносился жалобный клич оленя, колокольный звон в храме Фусими возвестил приближение утра. И колокол дальний, и грустный олений призыв меня вопрошают - о чем под небом рассветным проливаю сегодня слезы... Рассвело, и я ушла, унося глубоко запечатленный в сердце облик государя, и рукава мои были влажны от слез. Когда я уходила, государь сказал: - Хотелось бы снова встретиться с тобой такой же лунной ночью, пока я еще живу в этом мире... Но ты как будто вовсе не стремишься к свиданиям, все время твердишь только о встрече на том свете, в раю... Отчего это? Какой зарок ты дала в душе? Дальние странствия на восток страны или даже в Танскую землю - обычное дело для мужчин, но женщинам, я слыхал, не под силу столь трудные путешествия, для женщин в дороге слишком много преград... Кто же твой спутник, вместе с тобой бегущий прочь от скорбного мира? С кем ты заключила союз? Не может быть, чтоб ты странствовала одна! Из твоих рассказов я заключаю, что люди, с которыми ты обменивалась стихами, не просто первые встречные, случайные спутники, обычные любители поэзии танка... Наверное, вас связывали тесные узы, соединяющие женщину и мужчину... Иначе не может быть, ведь на твоем пути встречалось так много мужчин... - упорно выпытывал государь. - С тех пор как, покинув девятивратную35 столицу, окутанную весенней дымкой, я пошла бродить сквозь туманы, - ответила я, - нет у меня пристанища, где я могу хотя бы на одну ночь спокойно преклонить голову. Ибо сказано: "Нигде не обрящете вы покоя!" И еще сказано: "О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в нынешней жизни!.." Теперь я наконец поняла, что все мои горести - не что иное, как возмездие за грехи, свершенные в былых воплощениях. Союз, однажды расторгнутый, вновь заключить невозможно! Я родилась в семье Минамото, ведущей свой род от великого Хатимана, однако знаю - здесь, в этом мире, мне больше не видеть счастья... И все же, придя в восточные земли, я прежде всего поклонилась святилищу Хатимана, великого бодхисаттвы, на Журавлином холме. Я просила об исполнении заветной моей мечты - о воскресении к вечной жизни в раю, об искуплении моих грехов. Я говорю вам чистую правду, ибо недаром сказано: "Только правдивые сподобятся благодати!" Я исходила земли востока, была всюду вплоть до равнины Мусаси, до речки Сумиды, но за все это время ни одной ночи не провела в любовном союзе. Ибо, согреши я хоть один-единственный раз, священная триада бодхисаттв в храме на Журавлином холме навеки отвергла бы меня, изгнав из числа живых созданий, спасти которых эта троица клятвенно обещала, - я навсегда погрузилась бы в глубину преисподней, в ад Безвозвратный! Если бы я заключила любовный союз во время паломничества к святыне Исэ у чистых вод речки Исудзу, если бы привязалась там к кому-нибудь сердцем, великий Дайнити, владыка и спаситель обоих миров - Телесного и Духовного, в тот же миг обрушил бы на меня свою кару! Стихи об осенних хризантемах, что сложила я в Наре, у подножья горы Микаса, родились всего лишь в порыве чувств, под впечатлением минуты. Если бы там, в Наре, я вступила в любовную связь, прилепилась бы к кому-нибудь сердцем, великий бог Касуга, охраняющий все четыре стороны света, отвернулся бы от меня, лишив защиты. Тогда напрасны стали бы все испытания, которым я себя подвергала, в удел мне достались бы лишь тяжкие муки в подземном мире! Я потеряла мать в раннем детстве, двух лет от роду, даже лица ее не упомню; пятнадцати лет лишилась отца. С тех пор я всегда оплакивала покойных родителей, рукава до сих пор не просохли от слез, пролитых об их безвременной смерти. Но милосердие государя утешило мое юное сердце, в моем сиротстве я, недостойная, была согрета вашей заботой. Когда же я стала взрослой, вы были первым, кто сказал мне слова любви, - могла ли я не ответить всем сердцем на ваше чувство? Даже неразумной скотине ведома благодарность, стало быть, будучи человеком, я тем паче не могу забыть любовь, которой вы меня одарили! В раннем детстве ваша доброта была мне дороже света луны и солнца, а когда я выросла, вы стали мне роднее и ближе отца и матери. Много лун, много лет миновало с тех пор, как мне пришлось неожиданно вас покинуть. Но и после этого, случайно увидев ваш выезд или посещение храма, я всякий раз проливала слезы тоски о прошлом, а в дни присвоения новых чинов и званий у меня больно сжималось сердце при виде процветания других семейств, возвышения моих прежних товарок. Смирив тщеславные заблуждения, я бродила по всей стране в надежде, что странствия помогут развеять пустые думы, осушат бесполезные слезы. Да, я бывала среди мужчин, случалось, ночевала в кельях монахов. Мы обменивались стихами, наслаждались высоким искусством стихосложения - у таких людей я живала подолгу, и злые языки нередко судачили об этом, сомневаясь: что за дружба нас соединила? Злых людей на свете - без счета, много их и в столице, и в дальних пределах. Я слыхала, случается даже, что, встречая паломниц, смиренно протягивающих руку за подаянием, они склоняют их против воли к неправедному союзу... Не знаю, может быть, мне просто ни разу не встречались такие люди, но только я всегда стелила в изголовье лишь свой одинокий рукав... Если бы здесь, в столице, нашелся человек, с которым я могла бы соединить рукава, возможно, мне стало бы теплее холодной ночью, когда с гор веет студеный ветер, но такого друга у меня нет. Оттого провожу я весенние дни под сенью цветущей сакуры36, а осенью ночую среди багряной листвы, в пустынных лугах, где охапка травы служит мне изголовьем, и горюю, слыша замирающий звон цикад - ведь их участь так сходна с моей судьбой! - Что же, возможно, что, обходя храм за храмом, творя молитвы, ты и впрямь блюла чистоту, оттого ты и призываешь богов в свидетели... Но в столице... Говоря о своей жизни в столице, о богах ты ничего не сказала... Не потому ли, что среди старых твоих знакомцев отыскался человек, к которому ты вновь возвратилась? - снова стал пытать меня государь. - Навряд ли мне суждено еще долго прожить на свете, но сейчас мне нет еще и сорока лет... Не знаю, что будет дальше, но до сегодняшнего дня мне не встретился такой человек ни среди старых, ни среди новых друзей. Если я сказала неправду, пусть понапрасну пропадут все две тысячи дней, что я провела за чтением Лотосовой сутры, на которую единственно уповаю, пусть пойдут прахом все мои труды по переписке сей святой сутры, пусть приведут меня после кончины вместо райской обители лишь к Трем сферам зла! Если я сказала неправду, пусть не будет мне блаженства в потустороннем мире, пусть я буду вечно терпеть мучения в аду Безвозвратном, так и не увидев светлой зари, когда будда Майтрейя снова сойдет на землю! Услышав мои слова, государь долго молчал. - Поистине никогда не следует ничего решать, полагаясь только на собственное суждение... - наконец сказал он. - После смерти твоей матери и кончины отца я один был обязан заботиться о тебе. Но вышло по-другому, мне казалось - из-за того, что ты по-настоящему меня не любила... Ты же на самом деле предана мне глубоко! Теперь я вижу, что сам великий бодхисаттва Хатиман свел нас в тот раз в своем храме, чтобы я наконец узнал, как сильно ты меня любишь! Меж тем луна, склонившись к западу, скрылась за краем гор, взошло солнце и засияло ярче с каждой минутой. Я поспешила уйти, чтобы не привлекать внимание своей черной одеждой. - Непременно встретимся снова в ближайшее время! - сказал государь; никогда не забуду звук его голоса, он будет раздаваться в моих ушах даже в потустороннем мире! После возвращения государя в столицу ко мне в дом неожиданно явился человек, доставивший мне от него щедрый подарок. Благодарность переполнила мое сердце. Ласковые слова государя и то уже согрели мне душу, даже мимолетное его сострадание подарило мне радость. Что же говорить о такой сердечной заботе? Я не знала, что делать от счастья. "Давно уже порвалась моя связь с государем, давно не оказывал он мне никакого внимания, я уж и думать об этом забыла, но, как видно, в его сердце все еще сохранилась жалость ко мне - пожалуй, так следует назвать это чувство..." - думала я и снова перебирала в памяти все, что соединяло нас в прошлом. СВИТОК ПЯТЫЙ (1302-1306 гг.) Ицукусиму, храм в краю Аки, в давние времена посетил император Такакура1, он прибыл морем на корабле; меня манило такое странствие, хотелось пройти по белопенным волнам, и я решила отправиться на богомолье в Ицукусиму. Как повелось, я села в лодку в селении Тоба, спустилась вниз по реке идо и в устье пересела на морское судно. Робость невольно проникла в сердце, когда вверилась я жилищу на волнах... Услышав, как люди на корабле толкуют: "Вот бухта Сума!..", я вспомнила, как в древности тосковал здесь в изгнании тюнагон Юкихира2, и захотелось спросить хотя бы у ветерка, пролетавшего над заливом: где же стояла его одинокая хижина?.. На ночь судно причалило к берегу. Было начало девятой луны; в увядших, побитых инеем зарослях слабо, прерывисто звенели цикады, а откуда-то издалека долетал к изголовью неумолчный стук - то в окрестных селениях отбивали ткани деревянными колотушками. Приподняв голову, я невольно прислушивалась к этим унылым звукам, без слов передававшим печальную прелесть осени. Утром, когда я проснулась, мимо проплывали суда, скрываясь в неведомой дали, как тот корабль, о котором сложена старинная песня: "Я вослед кораблю, что за островом в бухте Акаси предрассветной порой исчезает, туманом сокрытый, устремляюсь нынче душою..."3 Куда плывут они - кто знает?.. Вот оно, грустное очарование плавания по морям... Когда наше судно проплывало мимо бухты Акаси, мне показалось, я впервые по-настоящему ощутила, что было на сердце у блистательного принца Гэндзи, когда, тоскуя о столице, он обращался в стихах к луне: "Месяц, чалый скакун, ты ночью осенней сквозь тучи мчись в далекий дворец, чтобы там хоть на миг увидеть милый лик, меня покоривший!.."4 Так плыли мы все дальше и дальше, и вскоре наш корабль пристал к берегу в гавани Томо, что в краю Бинго. Это очень оживленное место, а неподалеку есть там маленький остров, именуемый Тайкасима. Здесь живут покинувшие мир девы веселья, выстроив в ряд хитины-кельи. Все они родились в семьях, погрязших в грехе, и сами тоже жили в плену пагубных земных страстей и желаний. Нарядившись в пропитанные благоуханием одежды, мечтали они о любовных встречах и, расчесывая длинные черные волосы, гадали лишь о том, чья рука вновь спутает эти пряди на ложе любви следующей ночью; с заходом солнца ожидали, с кем свяжет их ночь в любовном союзе, а на рассвете грустили, что приходится расставаться... Не странно ли, что эти женщины отказались от прежней жизни и затворились на острове? - Какие же обряды совершаете вы по утрам и вечерам? Что привело вас к прозрению? - спросила я, и одна из монахинь ответила: - Я была хозяйкой всех этих дев, ныне удалившихся от мира сюда, на остров. На пристани держала я дом, где обитало много красавиц, и жила тем, что добывали они своей красотой. Проезжие люди заходили к нам в гости, мы радовались, когда они приходили, а когда корабль уплывал, грустили... Так жили мы день за днем. Первым встречным, совсем незнакомым людям клялись в любви до гроба; под сенью цветущей сакуры, в знак вечной любви, подносили полную чарку сакэ, меж тем как в сердце не было ни капли настоящей любви... Незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за пятьдесят. Не знаю, видно, такова моя карма, - так, кажется говорится? - только разом очнулась я от этой жизни, подобной сновидению, полному пагубных заблуждений, и решила навсегда расстаться и с домом своим, и с грешной жизнью. Здесь, на острове, каждое утро хожу я в горы, собираю цветы и подношу их буддам всех трех миров! Слушая речь этой женщины, я почти позавидовала ее судьбе. Корабль стоял у этого острова день-другой, а потом поплыл дальше. - Посетите нас снова на обратном пути! - говорили отшельницы, горюя, что наступает разлука, но я подумала: "Нет, мы расстаемся навеки, больше мне не суждено побывать здесь..." - и ответила: "Если б знать я могла, сколько зорь еще встретить придется в этом долгом пути! Только страннице бесприютной жребий свой угадать не под силу..." Наконец корабль прибыл к острову Миядзима. Над безбрежными волнами издалека виднелись храмовые ворота Птичий Насест; галереи храма, длиной в сто восемьдесят кэн5, как будто поднимаются из воды; множество лодок и судов пристает прямо к этим галереям. Предстояла большая служба, и мне удалось полюбоваться разнообразным искусством здешних жриц "найси": в двенадцатый день девятой луны, готовясь к предстоящему празднику, жрицы пели и танцевали на предназначенном для представлений помосте - так же, как галереи, помост устроен над водой, пройти туда можно прямо из храма по галереям. Выступали восемь жриц "найси", все в разноцветных косодэ с длинными белыми шлейфами. Музыка была обычная, мне было отрадно слышать знакомую мелодию и видеть пляску "Платье из перьев", изображавшую Ян-гуйфэй6, возлюбленную танского императора Сюань-цзуна. А в день праздника танцовщицы в синих и красных парчовых одеждах были прекрасны, как бодхисаттвы! Нарядные шпильки в волосах, блестящие позолоченные головные уборы - точь-в-точь такой же была, наверное, Ян-гуйфэй! С наступлением темноты зазвучала музыка еще громче, мне особенно запомнилась мелодия "Осенние ветры". Когда же совсем стемнело, праздник окончился, и люди - их собралось здесь множество - возвратились по домам. Все опустело, остались лишь редкие богомольцы, решившие провести всю ночь в молитве. Из-за гор позади храма взошла полная луна тринадцатой ночи; казалось, она выплыла прямо из сада, окружавшего храм. Волны прилива подступили под самые галереи, луна, сиявшая на безоблачном небосводе, отражалась в воде, так что невольно брало сомнение - уж не поселилась ли она на дне этих вод? Меня вдохновляло сознание, что светлый бог с душой, чуждой грешных земных страстей, чистой, как это безбрежное море, обитает здесь, в Ицукусиме, и, так как в облике этого бога явил себя будда Амида, я шептала слова молитвы: - О ты, сиянием озаряющий мир! Спаси и не отринь все живое, взывающее к тебе! Укажи и мне путь к спасению! "О, если бы в сердце моем не было греха! Как счастлива я была бы!" - думала я, и против воли душа полнилась нетерпением. * * * Я не долго оставалась в Ицукусиме и вскоре пустилась в обратный путь по Внутреннему Японскому морю. На том же корабле ехала некая женщина почтенного вида. - Я живу в Вати, что в краю Бинго, - сказала она. - По обету ездила молиться в Ицукусиму... Приезжайте погостить в нашем доме! - пригласила она меня. - Я еду в край Тоса, хочу побывать на мысе Отчаяния, Асидзури... - ответила я. - Но на обратном пути навещу вас! На этом мысе есть храм, посвященный бодхисаттве Каннон. Нет в том храме перегородок, нет и священника-настоятеля. Собираются только паломники да случайные прохожие, все вместе - и знатные, и простолюдины. - Отчего так? - спросила я, и мне рассказали: - В давние времена служил здесь некий монах. И был у него служка, монах меньшего чина. У этого служки было доброе сердце. Однажды неизвестно откуда забрел сюда какой-то монашек и стал кормиться в храме утром и вечером - служка каждый день делил с пришельцем свою трапезу. Настоятель стал ему выговаривать: "Добро бы ты поделился с ним раз-другой... А день за днем отдавать половину своей еды не годится!" На следующее утро опять явился монашек. Служка и говорит: "Будь моя воля, я охотно делил бы с вами мою еду, но настоятель бранит меня, поэтому больше не приходите. Сегодня я в последний раз вас угощаю!" - и опять накормил его, отделив половину от своей доли. Тогда пришелец сказал: "Вашу доброту я никогда не забуду! Пойдемте со мной в мое жилище!" И служка пошел за ним. Это показалось настоятелю странным, он тихонько отправился следом и увидел, что монашек и служка пришли на мыс, уселись в маленький челн и, отталкиваясь шестом, поплыли на юг. "Куда же ты едешь, покинув меня?!" - в слезах закричал настоятель, и служка откликнулся: "Еду в горный край Поталаку!"7 Глядит настоятель и видит, что оба монашка вдруг превратились в двух бодхисаттв - Каннон и Сэйси8, один стоит на носу, другой на корме. Тут раскаялся настоятель в своем поступке, горечь проникла в сердце, и, обливаясь слезами, стал он в отчаянии колотить оземь ногами. Из-за того, что делал он различие между людьми, не признавал их равными, случилось с ним такое несчастье! С тех самых пор в этом храме не разделяют людей на низкорожденных и благородных... "Вот каковы превращения богов и будд! Тридцать три раза меняют они свой облик, дабы преподать урок смертным",- с благоговением подумала я, услышав этот рассказ. А в храме Сато, что в краю Аки, почитают бога Сусаноо; мне вспомнился храм Гион в столице, посвященный этому богу, и стало тепло на сердце. Я провела здесь ночь и пожертвовала храму священную бумажную ленту "гохэй" 9. * * * В Мацуяме, в краю Сануки, у кручи Белый Пик, Сироминэ, похоронен государь Сутоку10. Мне давно уже хотелось побывать там, а тут как раз нашелся в тех краях человек, доводившийся мне родней, я решила его навестить и, когда судно причалило к берегу, сошла с корабля. В храме Цветок Закона, Хоккэдо, где покоится в могиле прах государя Сутоку, монахи переписывали Лотосовую сутру. Увидев их благой труд, я подумала, что, даже если душе покойного императора суждено было попасть в сферу Зла, теперь он непременно будет спасен, и на сердце у меня полегчало. Мне вспомнились дела давно минувших времен, стихи Сайге11, сложенные при посещении этой могилы, и, сама взволнованная до глубины души, я сложила: "Если в мире ином ты память хранишь о минувшем12, о печалях земных, не оставь меня состраданием даже там, под могильными мхами!.." * * * Меж тем уже наступил конец одиннадцатой луны, и тут как раз случился корабль, отплывавший в столицу; обрадованная, я решила вернуться домой с этим судном, но по дороге разбушевались волны и ветер, повалил снег, преграждая путь кораблю. "Зачем понапрасну обмирать от страха?" - подумала я и, узнав, что край Бинго недалеко, решила побывать там. В ближайшей гавани я сошла с корабля и стала спрашивать селение Вати, куда приглашала меня моя попутчица, когда я возвращалась из Ицукусимы. Оказалось, отсюда Вати очень близко, совсем рядом. Я обрадовалась и, долго не раздумывая, остановилась в доме у этой женщины. Однако впервые увидела, что каждый день к хозяину дома приводили мужчин и женщин, и он так жестоко их избивал, что, право, глаза бы не глядели! "Что бы это значило?" - недоумевала я, но это было еще не все. Он спускал сокола, называя эту забаву "соколиной охотой", - и таким способом убивал разных птиц, а также охотился сам, приносил много дичи. Иными словами, этот самурай глубоко погряз в грехе. В это время пришло известие, что скоро в Вати прибудет из Камакуры по пути на богомолье в Кумано близкий родич хозяев, принявший постриг самурай идзо Хиросава. Весь дом пришел в волнение, во всех близлежащих поселках стали готовиться к прибытию знатного гостя. Обтянули заново шелком раздвижные перегородки и очень огорчались, что некому их разрисовать. - Если были бы под рукой кисти и краски, я могла бы это сделать, - сказала я без всякого умысла, но не успела вымолвить эти слова, как хозяева заявили: "Рисовальные принадлежности имеются в селении Томо!" - и приказали человеку бегом бежать туда за кистями и красками. "Вот незадача!" - раскаивалась я, но было уже поздно. Краски принесли, я нарисовала картину, и все домашние пришли в восхищение. Смешно было слышать, как они твердили: "Оставайтесь здесь жить!" Тем временем прибыл гость - знатный монах, или кто он там был... Его приняли с почетом, всячески ублажали, а он, увидев разрисованные перегородки, сказал: - Вот уж не думал, что в такой глуши найдется человек, так хорошо владеющий кистью... Кто это рисовал? - Это странница, живущая в нашем доме! - гласил ответ. - Она, несомненно, умеет также слагать стихи. Среди богомольцев часто встречаются такие люди. Уверен, что не ошибся! Хотелось бы ее повидать... - пожелал гость. "Ох, как нехорошо получилось!" - подумала я, но, зная, что он собирается на богомолье в Кумано, сказала, что встречусь с ним на обратном пути, когда он будет возвращаться, и сразу ушла. Меж тем неподалеку от Вати, в селении Эда, жил старший брат хозяина. Оттуда пришли несколько женщин, чтобы помочь принять гостя, и стали говорить мне: "Приезжайте и к нам в Эду! Там красиво, как на картине!" Жить в доме жестокого самурая было тягостно; вернуться в столицу, когда все кругом завалило снегом, тоже было невозможно, и я решила поехать в Эду, остаться там до конца года. Не придав особого значения своему переезду, я отправилась в Эду, но оказалось, что мой поступок привел в ярость самурая из Вати, и он стал кричать что есть мочи: - Эта женщина - служанка, служившая у меня долгие годы! Она удрала, ее поймали в Ицукусиме и насилу вернули домой! А теперь ее опять у меня сманили! Убью!.. "Вот так новость!.." - подумала я, но брат самурая успокоил меня: - Не обращайте внимания на речи неразумного человека! У него в доме было много молодых девушек, обладавших, как мне показалось, душой чувствительной; не скажу, что я так уж сильно к ним привязалась, но все же здесь мне было не в пример спокойней, чем в прежнем жилище. Однако, услышав об угрозах самурая из Вати, я все-таки испугалась: "Да что же это такое?" К счастью, в это время, завершив паломничество в Кумано, по пути домой снова прибыл тот знатный монах Хиросава. Самурай из Вати стал жаловаться ему на старшего брата, дескать, тот поступил неблаговидно, сманил у него служанку... Дело в том, что сей Хиросава, родной дядя обоих братьев, был наместником всего этого края. - В т