то пришел тот, кто был вправе держать на меня обиду, - Снежный Рассвет. - Госпожа у себя? - спросил он у моей девушки. Услышав его голос, я еще острее ощутила свое несчастье и, приоткрыв двери, выглянула; по моему залитому слезами лицу каждый с первого взгляда понял бы мое горе. - Что случилось? - спросил он. Не в силах вымолвить ни словечка, я продолжала заливаться слезами, потом, впустив его в комнату, достала письмо деда, сказала только: "Вот, из-за этого..." - и снова заплакала. - Ничего не понимаю! - сказал Снежный Рассвет. Так говорили все, но никто не мог толком объяснить мне, в чем дело. Старшие дамы, давно служившие во дворце, утешали меня, но они тоже были в полном неведении и только плакали со мной вместе. Меж тем наступил вечер. Я боялась еще раз пойти к государю, было ясно, что меня прогоняют по его приказанию... "Такова его воля! - думала я. - Но когда же удастся теперь снова его увидеть?" Меня охватило желание взглянуть на него - быть может, в последний раз! - и, не помня себя, я неверными шагами пошла к государю. При нем находились придворные, всего двое или, кажется, трое, они непринужденно беседовали. Государь бросил на меня беглый взгляд - по светло-желтому моему одеянию зеленой нитью были вышиты лианы и китайский мискант. - Что, уезжаешь? - сказал он. Я молчала, не находя слов. - Жители гор добывают лианы, цепляясь за их побеги... - продолжал он. - Этот узор мне не по душе! Ты, верно, выбрала его намеренно? Собираешься вскоре снова навестить нас? - И сказав так, он удалился в покои государыни. Не описать словами мою боль и обиду! Как бы он ни гневался, ведь он так долго любил меня, столько лет клялся: "Ничто не разделит наши сердца!" Почему же, из-за чего он теперь мною пренебрегает? Мне хотелось умереть, навсегда исчезнуть тут же, на месте, но это было не в моей власти... Карета ждала меня, и, хоть я готова была уехать как можно дальше, скрыться от всего света, мне все-таки хотелось узнать, почему меня вдруг прогоняли, и я поспешила в усадьбу деда Хебуке, на пересечении Второй дороги и переулка Мати-но-Кодзи. Дед сам вышел ко мне. - Я стар и болен, мой смертный час уже недалек... В последнее время совсем ослабел, не знаю, долго ли еще протяну... Меня тревожит твоя судьба, отца у тебя нет, Дзэнседзи, твой опекун, так о тебе радевший, тоже сошел в могилу... Государыня потребовала, чтобы тебя не было во дворце. При таких обстоятельствах лучше повиноваться и оставить придворную службу! - С этими словами дед достал и показал мне письмо. "Нидзе прислуживает государю, а меня ни во что не ставит, - читала я собственноручное письмо государыни. - Это великая дерзость, немедленно отзовите ее домой! Поскольку у нее нет ни матери, ни отца, это надлежит сделать вам..." "Раз дело зашло так далеко, оставаться во дворце и впрямь было бы невозможно..." - пыталась я утешить себя разными доводами, но обида не проходила. Потянулись долгие осенние ночи; мне не спалось, и, то и дело просыпаясь, с горечью прислушивалась я к стуку бесчисленных деревянных вальков, долетавшему к моему одинокому изголовью, а грустные клики гусиной стаи высоко в небе казались каплями росы, унизавшей лепестки кустарника хаги вокруг дома, где в печальном одиночестве коротала я теперь дни и ночи. Наступил конец года, но могла ли я радоваться предстоящему празднику, весело провожать старый и встречать Новый год? Я давно уже собиралась затвориться на тысячу дней в храме Гион, но до сих пор так и не удалось осуществить это желание, вечно возникали какие-нибудь помехи. Теперь же я наконец решилась и во второй день одиннадцатой луны, в первый день Зайца, прежде всего поехала в храм бога Хатимана, где как раз в эти дни исполнялись священные пляски кагура21. Мне вспомнились стихи: "...но служа богам неизменно, отдаюсь раденью душою!"22 На всесильных богов уповать я в скорби привыкла, но бесплодны мольбы - и осталось лишь сокрушаться о своем плачевном уделе... Я провела в храме Хатимана ровно семь дней и затем сразу уехала в храм Гион. * * * Теперь мне было не жаль расстаться с жизнью в миру. "Покидаю суетный мир, укажи мне путь к просветлению!" - молилась я. В этом году исполнилась третья годовщина со дня смерти настоятеля. Снова обратившись к мудрому старцу на Восточной горе Хигасияма, я заказала семидневное чтение Лотосовой сутры. Днем я слушала чтение, а вечера проводила в храме Гион. Последний, седьмой день чтений совпал с днем смерти настоятеля. В слезах внимала я колокольному звону, вторившему богослужению. Бою колоколов всякий раз я. рыданьями вторю и не знаю, зачем до сих пор еще обретаюсь в этом суетном, бренном мире... * * * Маленький сын мой подрастал, я скрывала его от всех, опасаясь людской молвы, но часто навещала, и ребенок был мне отрадой. В этом году он уже ходил, бегал, разговаривал, не ведая ни скорбей, ни печалей. Мой дед Хебуке скончался минувшей осенью, когда на мою долю выпало столько тяжелых переживаний. Конечно, его смерть должна была причинить мне глубокое горе, но, поглощенная свалившимся на меня несчастьем, я, кажется, не полностью осознала в те дни тяжесть этой утраты. Зато теперь, в долгие весенние дни, проведенные в молитве, память о покойном вновь воскресла в моей душе. Дед был последним близким мне человеком по материнской линии, и скорбь о нем с новой силой сжимала сердце - наверное, оттого, что теперь, обретя наконец некоторое спокойствие, я вновь могла воспринимать события в их истинной сути. В ограде храма Гион пышно расцвела сакура. В минувшие годы Бунъэй здесь было знамение - рассказывали, что сам великий бог Сусаноо23 сложил здесь песню: "Вишни, что расцветут в изобилье за прочной оградой подле храма Гион, принести должны процветанье всем, кто их посадил в этом месте". С тех пор вокруг храма посадили множество деревьев сакуры - поистине можно подумать, что так повелел сам великий бог Сусаноо! Мне тоже захотелось посадить сакуру, не важно - деревце или всего лишь ветку, лишь бы принялась; это было бы знаком, что я тоже могу сподобиться благодати... Я попросила ветку сакуры у епископа Кое, настоятеля храма будды Амиды24 на святой горе Хиэй (он был сыном епископа Сингэна, в прошлом - дайнагона, и я давно состояла с ним в переписке), и во вторую луну, в первый день Коня, отдала эту ветку управителю храма Гион. Вместе с веткой поднесла храму одеяние, алое на темно-красном исподе, и заказала чтение молитвословий "норито"25. Ветку привили к дереву перед восточным павильоном храма, где помещалось книгохранилище. Я привязала к ней маленькую бледно-голубую дощечку со стихами: "Нет корней у тебя, но расти, покрывайся цветами, одинокая ветвь! Пусть же внемлют боги обетам, в глубине души принесенным..." Ветка привилась, и я воспрянула духом, увидев, что не бесплоден мой душевный порыв. В этом году я впервые участвовала в молитвенных чтениях Тысячи сутр. Все время жить в комнате для приезжих было неудобно, да и не хотелось никого видеть, поэтому я присмотрела себе восточную из двух келий позади Башни Сокровищ, Хотоин, одного из строений храма, и безвыходно там поселилась; здесь и застал меня конец года. СВИТОК ЧЕТВЕРТЫЙ (1289-1293 гг.) Я покинула столицу в конце второй луны, на заре, когда в небе еще светился бледный рассветный месяц. Робость невольно закралась в сердце, и слезы увлажнили рукав, казалось, месяц тоже плачет вместе со мной; ибо так уж повелось в нашем мире, что, покидая дом свой, никто не знает, суждено ли вновь вернуться под родной кров... Вот и застава Встреч, Аусака1. Ни следа не осталось от хижины Сэмимару2, некогда обитавшего здесь и сложившего песню: "В мире земном, живешь ли ты так или этак, что во дворце, что под соломенной кровлей, всем один конец уготован..." В чистой воде родника увидала я свое отражение в непривычном дорожном платье и задержала шаг. Возле родника пышно расцвела сакура, всего одно дерево, но и с ним было жаль расставаться. Под деревом, сойдя с лошадей, отдыхали путники - несколько человек, с виду деревенские жители. "Наверное, тоже любуются цветением сакуры..." - подумала я. ...Вот наконец Зеркальная гора Кагамияма и дорожный приют Зеркальный. По улице, в поисках мимолетных любовных встреч, бродили девы веселья. "Увы, таков обычай нашего печального мира!" - подумала я, и мне стало грустно. Наутро колокол, возвестивший рассвет, разбудил меня, и я вновь отправилась в путь, а грусть все лежала на сердце. Я к Зеркальной горе подхожу с напрасной надеждой - разве в силах она вновь явить тот нетленный образ, что навеки в сердце пребудет!.. ...Дни шли за днями, и вот я добралась уже до края Мино, пришла в местность, именуемую Красный холм, Акасака. Непривычная к долгому странствию, я очень устала и решила остаться здесь на целые сутки. При постоялом дворе жили две молодые девы веселья, сестры, родственницы хозяина. Они играли на лютне, на цитре, и обе отличались таким изяществом, что напомнили мне прошлую дворцовую жизнь. Я угостила их сакэ и попросила исполнить что-нибудь для меня. Старшая сестра стала перебирать струны, но печальный лик и слезы, блестевшие у нее на глазах, невольно взволновали меня - казалось, в судьбе этой девушки есть нечто сходное с моей собственной горькой долей. Она поднесла мне чарку сакэ на маленьком подносе и стихи: "Не любовь ли виной тому, что из бренного мира прочь стремится душа? Если б знать, куда улетает струйка дыма в небе над Фудзи!.." Я никак не ожидала увидеть в этой глуши столь изысканные стихи и ответила: "Дым над Фудзи-горой, прославившей землю Суруга, вьется ночью и днем от того, что огнем любовным неустанно пылают недра!.." Мне было жаль расставаться с обеими девушками, но долго задерживаться здесь я не могла и снова пустилась в путь. У прославленной переправы Восьми мостов, Яцухаси, оказалось, что мосты исчезли, а вода давно иссякла. Впрочем, и я ведь отличалась от странника из "Повести Исэ" - он был с друзьями, а я совсем одинока. Как лапки паучьи, на восемь сторон расползлись печальные думы - и следа не осталось нынче от Восьми мостов, Яцухаси... Придя в край Овари, я прежде всего направилась к храму Ацута. Еще не входя в ограду, я вспомнила, как покойный отец, в бытность свою правителем здешнего края, возносил в этом храме молитвы о благоденствии на ежегодном празднестве в восьмую луну, и в этот день всегда дарил храму священного коня3. Когда отца поразила болезнь, от коей ему не суждено было исцелиться, он тоже отправил в дар храму коня и шелковую одежду, но по дороге, на постоялом дворе Кояцу конь неожиданно пал. Испуганные чиновники поспешно отыскали в управе края другого коня и поднесли храму; узнав об этом, отец понял, что бог отвергает его молитву... Да, о многом вспомнила я при виде храма Ацута, невыразимая грусть и сожаление о прошлом стеснили сердце. Эту ночь я провела в храме. Я рассталась со столицей в конце второй луны, но, непривычная к странствиям, не могла идти так быстро, как бы хотелось; наступила уже третья луна, когда я наконец добрела до края Овари. Месяц ярко сиял на небе, мне вспомнились небеса над столицей - в лунные ночи они были точно такими, - и чудилось, будто дорогой сердцу облик все еще близко, рядом... Во дворе храма деревья сакуры сплошь покрылись цветами, как будто нарочно приурочив к моему приходу пышный расцвет. "Для кого благоухают эти цветущие кроны ?" - думала я. Вишни в полном цвету небосклон над Наруми сокрыли - но пора их пройдет - и предстанут в зелени вечной криптомерии прибрежных кроны. Дощечку с этими стихами я привязала к зеленой ветке криптомерии. * * * В конце третьей луны я пришла в Эносиму. Никакими словами не описать красоту здешних мест! На одиноком островке посреди безбрежного моря было много пещер, я остановилась в одной из них. Здесь подвижничал монах, преклонный годами, похожий на отшельника-ямабуси 4, много лет истязавший плоть ревностным послушанием. Жил он в хижине, сплетенной из бамбука, оградой служили ему туманы, все было просто, грубо, но в то же время изысканно и прекрасно. Отшельник оказал мне гостеприимство, угостил разными моллюсками. В свою очередь, я достала веер из заплечного ящичка, с каким ходят все богомольцы, и подала ему со словами: "Это вам привет из столицы!" - Ветерок давно уже не доносит в мое жилище весточек из столицы, - сказал он. - Но сегодня мне кажется, будто я повстречал старинного друга! В самом деле, я тоже испытывала сходное чувство. Больше ни о чем мы не говорили. Сгустилась ночь, все отошли ко сну, я тоже легла, подстелив дорожную одежду, но не могла уснуть. "Ах, как далеко зашли мы..."5 - вспомнилось мне. Тайные слезы увлажнили рукав, я вышла из грота, огляделась - кругом клубились туманы. А когда ночные тучи рассеялись, взошла луна, поднялась высоко, озарив ясные, чистые небеса, и я почувствовала, что поистине очутилась далеко-далеко, за тысячи ри6 от дома. Позади, где-то в горах, раздавался тоскливый крик обезьян, и столько грусти было в их голосах, что я с новой силой ощутила неизбывное горе. За тысячи ри осталась столица, я пришла в эту даль в надежде, что странствие поможет избавиться от душевных страданий, исцелит тоску одиночества, но, увы, горечь нашего мира настигла меня и здесь... Пусть жилище мое из щербатых досок криптомерии, на сосновых столбах и с бамбуковой шторой у входа - но вдали от соблазнов мира! * * * Наутро я вступила в Камакуру. В храме Высшей Радости, Гокуракудзи, священнослужители ничем не отличались от своих собратьев в столице, это было приятно, рождало чувство близости, я наблюдала за ними некоторое время, а потом поднялась на перевал Кэвайдзака. Оттуда открылся вид на Камакуру. В отличие от столицы, когда смотришь на нее с Восточной горы Хигасиямы, улицы здесь уступами лепятся по склону горы, жилища стоят тесно, как будто кто-то битком набил их в каменный мешок, со всех сторон людей окружают горы. "Что за унылое место!" - подумала я, и чем больше смотрела, тем меньше хотелось мне на время остаться здесь, отдохнуть после утомительного пути. Дойдя до побережья, именуемого Юйнохама, я увидела Птичий Насест, Тории - большие храмовые ворота: вдали виднелся храм Хатимана. "Известно, что бог Хатиман поклялся взять род Минамото под особое покровительство. Судьба привела меня родиться в этом семействе; за какие же, спрашивается, грехи, свершенные в былых воплощениях, впала я в такое убожество, скитаюсь, как последняя нищенка?" - теснились мысли в моей голове. Когда в столице я молилась в храме Ива-Симидзу, просила благополучия отцу в потустороннем мире, оракул возвестил мне: "Покой и счастье отец получит в жизни иной в обмен на твое счастье в нынешнем земном существовании!" О нет, я не гневаюсь на священную волю бога! Я написала и оставила в храме клятву, что не буду роптать, даже если придется стать нищенкой, протягивающей руку за милостыней. Говорят, что Комати из рода Оно7, не уступавшая красотой государыне Сотори8, на закате дней прикрывала тело рогожей, скиталась, как нищая, с корзинкой для подаяний. "И все же, - думалось мне, - она горевала меньше, чем я!" Прежде всего я пошла на поклон в храм Хатимана, что на Журавлином холме, Цуругаока. Храм сей даже прекрасней, чем обитель Хатимана в столице, на горе Мужей, Отокояма. Оттуда открывается широкий вид на море. Да, можно сказать, там есть на что посмотреть! Князья-дайме входили и выходили из храма в разноцветных военных кафтанах, белой одежды ни на ком не было. Куда ни глянь, взору представлялось непривычное зрелище. Я побывала всюду - в храме Эгара, Никайдо, Омидо. В долине Окура проживала некая госпожа Комати, придворная дама сегуна9, она состояла в родстве с моим троюродным братом Сададзанэ и, следовательно, доводилась родней и мне. Она удивилась моему неожиданному приезду и пригласила остановиться у нее в доме, но мне показалось это неудобным, и я сняла кров поблизости. Госпожа Комати часто навещала меня, осведомляясь, не терплю ли я неудобства. Утомленная трудной дорогой, я решила провести здесь некоторое время на отдыхе, а меж тем человек, который должен был проводить меня дальше, в храм Сияния Добра, Дзэнкодзи, в горном краю Синано, в конце четвертой луны неожиданно заболел, да так тяжело, что лежал без сознания. В полном замешательстве я не знала, как быть. Когда же мой проводник понемногу оправился от болезни, свалилась я. Ко всеобщему испугу, больных теперь стало двое. Но лекарь нашел мою болезнь неопасной. "Из-за непривычных тягот путешествия обострился ваш давнишний недуг..." - сказал он; однако было время, когда мне казалось, что конец уже недалек. Не описать словами страх, охвативший душу! Бывало, в прежние времена, если случалось мне заболеть, хотя бы вовсе неопасно, к примеру - простудиться, подхватить насморк или почувствовать легкое недомогание, через два-три дня непременно посылали за жрецами Инь-Ян, призывали лекарей, отец жертвовал в храм коней и разные сокровища, хранившиеся в нашей семье. Все суетились вокруг меня, с четырех сторон света раздобывали редкостные лекарства - померанцы с Наньлинских гор или груши с хребта Куэньлунь10, и все для одной меня... Теперь болезнь надолго приковала меня к постели, но никто не взывал к буддам, не молился богам, никто не заботился, чем меня накормить, какими лекарствами напоить, я просто лежала пластом, в одиночестве встречая утро и вечер. Но срок каждой жизни заранее определен; видно, час мой еще не пробил, я стала постепенно выздоравливать, но была еще так слаба, что не решалась продолжать странствие, и лишь бродила окрест по ближним храмам, понапрасну проводя дни и луны, а тем временем наступила уже восьмая луна. * * * Утром пятнадцатого дня я получила записку от госпожи Комати. "Сегодня в столице в храме Хатимана в Ива-Симидзу праздничный день, - писала она. - Отпускают на волю пташек и рыбок...11 Наверное, вы. мысленно там..." Я ответила: "Для чего вспоминать о храмовом празднике светлом мне, ведущей свой род от корней самого Хатимана, мне, блуждающей скорбно по свету?.." Госпожа Комати тоже ответила стихами: "Уповайте в душе на милость богов всемогущих - вняв усердным мольбам, боги вам пошлют избавленье, утолят мирские печали!" Мне захотелось посмотреть, как отмечают этот праздник здесь, в Камакуре, и я пошла на Журавлиный холм, в храм Хатимана. Присутствовал сам сегун; хотя дело происходило в провинции, все было обставлено очень пышно. Собралось много дайме, все в охотничьем платье, стражники-меченосцы в походных кафтанах; глаза разбегались при виде разнообразных нарядов. Когда сегун вышел из кареты у Красного моста, я заметила в его свите несколько столичных вельмож и царедворцев, но их было совсем мало, бедно одетые, они выглядели убого. Зато когда прибыл старший самурай Сукэмунэ Иинума, сын и наследник князя ирицуны Тайра12, в монашестве - Коэна, его появление могло бы соперничать с выездом канцлера в столице; чувствовалась сила и власть... Затем начались разные игрища - стрельба в цель на полном скаку и другие воинские утехи подобное зрелище меня не прельщало, и я ушла. Не прошло и нескольких дней, как по городу поползли тревожные слухи: "В Камакуре неспокойно!" "Что случилось?" - спрашивали друг друга люди. "Сегуна отправляют назад, в столицу!" - гласил ответ. Не успели мы услыхать эту новость, как разнеслась весть, что сегун уже покидает дворец. Узнав об этом, я пошла поглядеть и увидела весьма невзрачный паланкин, стоявший наготове у бокового крыльца. Один из самураев распоряжался, подсаживая сегуна в паланкин. В это время появился сам Сукэмунэ Иинума и от имени верховного правителя Ходзе13 приказал, чтобы паланкин несли задом наперед. Сегун не успел еще сесть в паланкин, как набежали низкорожденные слуги, вошли во дворец, даже не разуваясь, прямо в соломенных сандалиях, и принялись обдирать занавеси и прочее убранство. Глаза бы не глядели на это прискорбное зрелище! Меж тем паланкин тронулся; из дворца выбежали дамы из свиты сегуна, растерянные, с непокрытыми головами. Ни одной не подали паланкин. "Куда увозят нашего господина?" - плача, говорили они. Среди князей некоторые тоже, казалось, сочувствовали сегуну; когда стемнело, они украдкой послали молодых самураев проводить сегуна. Всяк по-разному отнесся к его опале. Слов не хватает описать происходившее. Некоторое время сегуну предстояло пробыть в месте, именуемом Долина Саскэ, а уж оттуда его должны были за пять дней доставить в столицу. Мне захотелось посмотреть на его отъезд, я пошла в храм бога Ганапати14, расположенный неподалеку от временного жилища сегуна, и там от людей узнала, что самурайские правители назначили отъезд на час Быка15. К этому времени дождь, накрапывавший с вечера, превратился в жестокий ливень, поднялся сильный ветер, завыл так жутко, как будто в воздухе носились злые духи. Тем не менее власти не разрешили изменить час отъезда; паланкин подали, накрыв его рогожей. Это было так унизительно, так ужасно, что больно было смотреть! Паланкин поднесли к крыльцу, сегун сел, но затем носилки почему-то снова опустили на землю и поставили во дворе. Через некоторое время стало слышно, что сегун сморкается. Чувствовалось, что он старается делать это как можно тише, но ему это плохо удавалось... Нетрудно представить себе, в каком горестном состоянии он находился! "Этот сегун, принц Кораясу, совсем не из тех сегунов, коих назначали восточные дикари, самовольно захватившие власть в стране. Отец его, принц Мунэтака, второй сын императора Го-Саги, был всего на год с небольшим старше третьего сына, императора Го-Фукакусы. Как старший, принц Мунэтака был вправе унаследовать трон раньше младшего брата, и, если бы это произошло, его сын, принц Корэясу, нынешний сегун, в свою очередь, тоже взошел бы на престол украшенных Десятью добродетелями... Но принцу Мунэтаке не пришлось царствовать, ибо его матушка была недостаточно знатного рода, вместо этого его послали в Камакуру на должность сегуна. Но ведь он все равно принадлежал к императорскому семейству, иными словами, его никак нельзя было приравнять к простым смертным. Нынешний сегун, принц Корэясу, был его родным сыном, так что высокое происхождение его бесспорно! Находятся люди, утверждающие, будто он рожден от ничтожной наложницы, но это неправда - на самом деле она происходила из благороднейшей семьи Фудзивара. Стало быть, и со стороны отца, и со стороны матери происхождение принца поистине безупречно..." - так размышляла я, и слезы невольно навернулись у меня на глаза. Ты ведь помнишь о том, что к славным истокам Исудзу16 он возводит свой род - как же грустно тебе, богиня, видеть принца в такой опале! Я представляла себе, сколько слез принц прольет по пути в столицу! Единственное, чего, на мой взгляд, все же недоставало опальному сегуну,- это, пожалуй, любви к поэзии. До меня не дошло ни одного стихотворения, в котором он поведал бы о своих скорбных переживаниях, - а ведь он был родным сыном принца Мунэтаки, в сходных обстоятельствах сложившего: "Встречаю рассвет, в снегах подле храма Китано17 молитвы творя, будто заживо погребенный, - все следы сокрылись под снегом..." * * * Меж тем разнесся слух, что скоро в Камакуру прибудет новый сегун, принц Хисааки, сын государя Го-Фукакусы. Стали перестраивать дворец, все кругом оживилось. Рассказывали, что встречать сегуна поедут семеро дайме. Один из них, Синдзаэмон Иинума, сын князя ирицуны, заявил, что не желает следовать той же дорогой, по которой увезли опального сегуна, и поедет другим путем, через перевал Асигара. "Ну, это уж слишком!" - говорили люди. Когда приблизилось время прибытия нового сегуна, поднялась невероятная суматоха; можно было подумать, будто происходит невесть какое событие! Дня за два, за три до торжества мне принесли письмо от госпожи Комати. В нем содержалась неожиданная просьба. Оказалось, что государыня прислала супруге князя ирицуны набор из пяти косодэ, но не сшитых, а только скроенных, и госпожа супруга хочет посоветоваться со мной по этому поводу... "Это ничего, что вы монахиня, - писала мне госпожа Комати. - Здесь вас не знают, я никому не говорила, кто вы. Сказала только, что вы прибыли из столицы..." Госпожа Комати постоянно проявляла ко мне внимание и к тому же так настойчиво просила прийти, что отказаться я не смогла. Сначала я пыталась отговориться, но в конце концов она приложила к своей просьбе письмо от самого верховного правителя Ходзе; я решила, что не стоит упрямиться по таким пустякам, и пошла, предупредив, что только взгляну и укажу, как и что надо сделать. Палаты князя находились в одной ограде с усадьбой верховного правителя Ходзе и назывались, как помнится, Угловым павильоном. В отличие от дворца сегуна, имевшего самый обыкновенный вид, здесь повсюду сверкало золото, серебро, драгоценные камни, блестели гладко отполированные зеркала, украшенные изображениями фениксов; парчовые занавеси и ширмы, расшитые узорами одежды слепили взор. Вышла супруга князя, госпожа Оката, в двойном одеянии из светло-зеленого китайского шелка, сплошь затканного светлой и темной лиловой нитью; узор изображал кленовые листья. Сзади тянулся шлейф. Высокая, крупного сложения, выражение лица и осанка горделивые... "Ничего не скажешь, величественная женщина!" - взглянув на нее, подумала я, как вдруг из глубины покоев чуть ли не бегом появился сам князь в обычном белом кафтане с короткими рукавами и запросто уселся рядом с супругой. Все впечатление было испорчено... Принесли косодэ, присланные из столицы. Это были пять пурпурных одеяний, от светлого до густого оттенка, с разнообразным рисунком на рукавах, но сшитые неправильно, как попало, - сразу за верхним светлым косодэ шло самое темное. "Почему их так сшили?" - спросила я, и госпожа сказала, что в швейной палате все сейчас очень заняты, и потому наряд составляли дома ее служанки, не зная, как следует располагать цвета. Я посмеялась в душе и показала, какое косодэ идет наверх, а какое вниз. В это время прибыл посланец от верховного правителя Ходзе. Я слышала из-за ширмы, как он говорил князю, что правитель распорядился, чтобы столичная гостья поглядела, все ли в порядке в покоях, приготовленных для нового сегуна; за внешний вид помещения отвечает, мол, самурай Хики... "Вот не было печали!" - подумала я, но коль скоро так получилось, пошла посмотреть покои. Они были убраны вполне пристойно, как положено в парадных комнатах знатной особы; я показала только, куда нужно поставить полки и где лучше держать одежду, после чего ушла. Наконец наступил день прибытия сегуна. Вдоль дороги, ведущей к храму Хатимана, собралась несметная толпа. Вскоре показались передовые всадники, встречавшие поезд сегуна у заставы. Они торжественно проехали мимо отрядами по двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят человек. За ними появилась процессия самого сегуна. Сперва пробежали младшие чины в нарядных кафтанах, похожие на дворцовых чиновников низшего ранга, за ними небольшими группами следовали князья-дайме в разноцветных одеждах. Шествие растянулось на добрых несколько те18, и, наконец, в паланкине с поднятыми занавесями проследовал сам сегун в расшитом узорами одеянии. За ним ехал верхом Синдзаэмон Иинума в темно-синем охотничьем кафтане. Процессия была очень торжественной. Во дворце сегуна приветствовали все знатные люди края во главе с верховным правителем Ходзе и князем Асикага. Затем начались разные церемонии: смотр коней - их показывали сегуну, проводя под уздцы, - и разные другие увеселения. Все было очень красиво. На третий день мы узнали, что сегун отбыл в горы, в загородную усадьбу правителя Ходзе. Прекрасные эти празднества напомнили мне прежнюю дворцовую жизнь. Примечание переписчика XVII века: "В этом месте рукопись повреждена, бумага отрезана ножом, и что написано дальше - неизвестно, а хотелось бы знать!"19 ...проводила в унынии. Меж тем оказалось, что самурай Синдзаэмон Иинума слагает стихи, увлекается поэзией. Он часто приглашал меня, присылая за мной самурая Дзиродзаэмона Вакабаяси, любезно звал в гости, чтобы вместе заниматься сложением рэнга, стихов-цепочек20. Я часто бывала у него; он оказался, сверх ожидания, утонченным, образованным человеком. Мы развлекались, слагая короткие танка и длинные стихотворения-цепочки. Меж тем уже наступила двенадцатая луна, и тут некая монахиня, вдова самурая Кавагоэ, предложила мне поехать с ней вместе в селение Кавагути, в краю Мусаси, откуда после Нового года она собиралась отправиться в храм Сияния Добра, Дзэнкодзи. Я обрадовалась удобному случаю побывать в тех краях и вместе с этой монахиней поехала в Кавагути, но в пути нас застиг такой снегопад, что мы с трудом различали дорогу, путь из Камакуры в Кавагути отнял у нас два дня. * * * Место было совсем глухое, на берегу реки, - называлась она, кажется, Ирума. На другом берегу находился постоялый двор Ивабути, где жили девы веселья. В этом краю Мусаси совсем нет гор, куда ни глянь, далеко окрест протянулась равнина, покрытая зарослями Увядшего, побитого инеем камыша. И как только живут здесь среди этих камышей люди! Все больше отдалялась я от столицы... Так, в тоске и унынии, проводила я уходящий год. С грустью вспоминала я прошедшую жизнь... Двух лет я лишилась матери, не помню даже ее лица, а когда мне исполнилось четыре года, меня взял к себе государь и мое имя внесли в список придворных женщин. С тех самых пор я удостоилась его милостей, обучалась разным искусствам, долгие годы пользовалась особой благосклонностью государя... Что ж .удивительного, если в глубине души я лелеяла мечту вновь прославить наше семейство Кога? Но случилось иначе - в поисках просветления я вступила на путь Будды, ушла от мира... Нелегко отринуть все, что любил, все, чего недавно желал, Отрешиться от страстей и забот, если сердце ими сковал. Но когда наступит последний час, не захватишь ведь в мир иной Ни жену, ни детей, ни мешки с казной, ни прижизненный трон свой! "Да, мир, от которого я бежала, полон скорби!" -думала я и все-таки тосковала по дворцу, с которым сроднилась за долгие годы, не могла забыть любовь государя... Так в одиночестве проливала я слезы. Душа была полна горя, а тут еще снег все падал и падал с потемневшего неба, заметая все пути и дороги; куда ни глянь, кругом белым-бело. "Как живется вам здесь, среди снегов?" - прислала спросить хозяйка-монахиня. Я ответила: "Подумайте сами, как тяжко одной созерцать сад, снегом укрытый, где ничьих не видно следов, - и о прошлом грустить в тиши!.." Участие моей хозяйки лишь усилило душевную боль, но на людях я старалась не давать воли слезам и скрывала горькие думы. А меж тем старый год подошел к концу и начался новый. * * * Пришла весна, запел соловей в ветвях сливы, цветущей возле карниза кровли, а я грустила о том, что невозвратно уходят годы, и с ними - жизнь; радость новой весны была бессильна осушить мои слезы. В середине второй луны я отправилась в храм Сияния Добра. Я прошла перевал Усуи и висячий мост на горной дороге Кисо - то была поистине опасная переправа; страшно было даже ступить ногой на бревнышки, заменявшие мост... Мне хотелось получше посмотреть все прославленные места, мимо которых лежал наш путь, но я шла не одна и, влекомая остальными паломниками, вынуждена была идти не останавливаясь. Путешествовать не одной поистине весьма неудобно! Поэтому я сказала, что дала обет пробыть в храме Сияния Добра несколько дней, и рассталась с моими спутниками Они выражали беспокойство, боялись покинуть меня одну, но я сказала: - А разве кто-нибудь провожает нас, когда мы отправляемся в последний путь? Одинокими приходим мы в этот мир, и уходим тоже одни... За каждой встречей неизбежно следует расставание, за каждым рождением - смерть. Прекрасны цветы сливы и персика, но в конце концов они возвращаются к своим корням. Ярко окрашены осенние кленовые листья, пышным убором одевшие деревья, но краса осени тоже недолговечна - она длится лишь до первого дуновения ветра... Грусть расставания быстро проходит! - И, сказав так, я осталась в храме одна. Храм Сияния Добра расположен не так красиво, как святилище Хатимана в столице или в Камакуре, но зато я узнала, что здесь было явление живого Будды, и сердце исполнилось упования и веры. Я встречала утро и вечер, непрерывно твердя молитву, решив повторить ее десятикратно сто тысяч раз21. Жил здесь некий Ивами из Такаоки, также давший монашеский обет, большой ценитель изящного, постоянно слагавший стихи, любивший музыку. Придя к нему в гости вместе с другими паломниками и монахинями, я увидела поистине изысканное жилище, совсем неожиданное для деревенского жителя. Многое в здешнем краю дарило отраду сердцу, и я осталась в храме до осени. * * * Вплоть до восьмой луны я задержалась в горном краю Синано, ибо хотела на обратном пути увидеть осень на равнине Мусаси, но вот наконец покинула храм Сияния Добра. В краю Мусаси есть храм Асакуса, посвященный Одиннадцатиглавой Каннон. Все восхвалили чудотворную силу этого священного изваяния, мне захотелось побывать там, и я отправилась в храм Асакуса. Углубившись далеко в поле, я шла, раздвигая густые травы. Кругом рос только кустарник хаги, шафран и китайский мискант, такой высокий, что всадник верхом на лошади скрывался в зарослях с головой. Дня три пробиралась я сквозь эти травы, а им все не видно было конца. Чуть в стороне, у боковых тропинок, встречался иногда дорожный приют, но в остальном место было безлюдно, позади и впереди только поле, равнина без конца и без края. Храм богини Каннон стоял на небольшом холме, тоже посреди поля, кругом ни деревца, поистине как в песне, сложенной исицунэ Фудзивара:22 "Далеко-далеко, где небо сливается с лугом, будто прямо из трав поднимается светлый месяц, озарив равнину Мусаси". Был вечер пятнадцатого числа, пора полнолуния. В этот вечер во дворце всегда звучала музыка... Правда, со мной не было косодэ, полученного в дар от государя 23, - я поднесла его храму Хатимана в столице вместе с переписанными мною свитками Лотосовой сутры, и потому хоть и не вправе была сказать: "Дар храню государев, придворное старое платье24, Ароматы былые и ныне могу вдыхать я..." - но это не означает, что я забыла дворец; мои чувства не уступали глубиной чувствам человека, создавшего эти строчки... По мере того как сгущалась тьма, луна, поднимаясь над травянистой равниной, блестела все ярче, и светлые капли росы, висевшие на кончиках травинок, сверкали, как драгоценные камни. "Вспоминаю, как встарь любовалась я полной луною из пределов дворца, - а теперь запомню навеки эту ночь в печальном сиянье!.." - думала я, едва не утопая в слезах. Созерцаю луну, что светит в безоблачном небе... Разве в силах моих позабыть, навсегда отринуть образ, в сердце запечатленный? Настало утро. Нельзя было до бесконечности оставаться в пустынных полях, и я ушла. * * * Наконец я очутилась у реки Сумиды, переправилась на другой берег по большому, длинному мосту, похожему на мосты Киемидзу или Гион в столице. Здесь встретились мне двое мужчин в чистом дорожном платье. - Скажите, где протекает речка Сумида? - спросила я. - Она перед вами! - услышала я в ответ. - А это мост Суда. В прежние времена здесь не было моста, приходилось переправляться на лодках, это было очень неудобно, поэтому построили мост. Сумида - ласковое название, хотя простой народ зовет эту речку Суда... На том берегу было когда-то селение Миеси, крестьяне сажали рис, но зерно не родилось, было много пустых колосьев. Однажды правитель края спросил, как называется это селение, и, услышав в ответ: "Миеси!"25, сказал: "Неудивительно, что рис здесь не родится!" Он приказал дать деревне новое название "исида" - Хорошее Поле. После этого колос стал полновесным... Мне вспомнилось, что Нарихира вопрошал здесь "мияко-дори" - столичных птиц, но теперь у реки не видно было никаких птиц, и я сложила: "Напрасно пришла я к тебе, о Сумида-река! Уж нет и в помине тех птиц, воспетых поэтом, что некогда здесь обитали..." Над рекой клубился туман, застилая дороги. Стемнело, я шла, погруженная в печальные думы, а высоко в небе, словно вторя моей печали, кричали перелетные гуси. Небо чуждых краев... Мне слезы глаза застилают. Слышу жалобный клич - будто спрашивает о минувшем у меня гусиная стая. Колодец Хориканэ, многократно воспетый в стихах, теперь бесследно исчез, на прежнем месте стоит лишь одно засохшее дерево... Мне хотелось пойти отсюда еще дальше, углубиться в восточные земли, но в печальном мире нашем на всяком пути есть преграды, и, передумав, я пошла в Камакуру, чтобы оттуда возвратиться в столицу. Время шло, в середине девятой луны я собралась назад, в столицу. Не то чтобы я особенно спешила вернуться, но в Камакуре оставаться тоже не собиралась и с рассветом пустилась в путь. Меня проводили очень сердечно, отправили назад в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого двора до другого, так что путешествовать мне было легко и удобно, и вскоре я прибыла в Сая-но Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайге: "Разве подумать я мог, что вновь через эти горы пойду на старости лет? Вершины жизни моей - Сая-но Накаяма" *, * Перевод В. Марковой. - Сайге. Горная хижина. М., "Художественная литература", 1979. И я сложила: "Перевал позади, но печалюсь - едва ли придется в этой жизни хоть раз миновать мне, страннице, снова горы Сая-но Накаяма..." * * * В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из Великого храма, Исэ. "Стало быть, Исэ близко отсюда?" - спросила я, и они пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила сперва завершить давнишний свой обет - переписать тридцать последних глав сутры Кэгон и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута. Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в Камакуре, - конечно, они предназначали эти подарки для совсем другой цели! - и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как писать, докучать разными советами и наставлениями... К тому же снова разыгрался мой старинный недуг. Больная я все равно не смогла бы заняться перепиской, и я вернулась в столицу. * * * Дома я оказалась, как помнится, в конце деся