телепатический маленький шок пересекает комнату ко мне, он увязает глубоко, я ставлю под вопрос свои мотивы тому, что я ей это рассказал.
Тот раз когда ее неунывающий маленький сосед молодой писатель Джон Гольц поднялся (он исполнительно по восемь часов в день стучит на машинке работая над рассказами для журналов, почитатель Хемингуэя, частенько подкармливает Марду и милый такой паренек из Индианы и мухи не обидит и разумеется не изящный змеиный интересный подземный а открытолицый, общительный, играет с детишками во дворе да ради Бога) -- поднялся повидать Марду, я сидел там один (по какой-то причине, Марду в баре по нашему уговорному договору, та ночь когда она пошла с каким-то негритянским мальчишкой который ей не слишком-то и нравился но просто приколоться и сказала Адаму что делает это потому что хочет сделать это опять с негритянским мальчиком, отчего я взревновал, но Адам сказал "Если бы я услышал если б она услышала что ты пошел с белой девчонкой посмотреть можешь ли ты сделать это снова она определенно была бы польщена, Лео") -- в ту ночь, я был у нее, ждал, читал, молодой Джон Гольц заглянул стрельнуть сигаретку и видя что я один захотел поговорить о литературе -- "Ну я полагаю что самая важная штука это избирательность," а я взорвался и сказал "Ах вот только не надо мне проповедовать тут высшую школу я все это слышал и слышал задолго до того как ты родился почти что за ради Бога и в самом деле теперь, скажи-ка лучше что-нибудь интересное и новое о писательстве" -- обломив его, угрюмый, по причинам главным образом раздражения и поскольку он казался безобидным и следовательно считалось что на него безопасно орать, а так оно и было -- обломить его, ее друга, было некрасиво -- нет, мир неподходящее место для такого рода деятельности, и что же нам делать? и где? когда? уа уа уа, младенец ревет в полночном рокоте.
И не могло ни очаровать ее ни помочь ее страхам и тревогам когда я с самого начала, при зарождении нашего романа, стал "целовать ее внизу меж ее стеблей" -- начав а затем вдруг бросив так что позже в пойманное врасплох пьяномгновенье она сказала: "Ты неожиданно бросил как будто я была..." а причина по которой я прекратил сама по себе была не столь важна как та по которой я вообще это начал, чтобы обеспечить себе как можно большую ее сексуальную заинтересованность, которую раз завязанную на бантик, я мог не спеша затягивать в свое удовольствие -- теплый любовный рот женщины, чрево, место как раз для мужчин которые любят, а не... для этого недозрелого пьянчуги и эгоманьяка... этого... зная как я это знаю по прошлому опыту и внутреннему ощущению, вам следует пасть на колени и молить позволения женщины, молить женщину о прощении за все ваши грехи, защищать ее, поддерживать ее, делать для нее все, умереть за нее но ради Бога любить ее и любить до предела и так как вы только можете -- да психоанализ, слышу я (тайно боясь те несколько раз когда я соприкасался с жестким щетинистым качеством лобка, негроидного и потому несколько более грубого, хоть и не настолько чтоб была какая-то разница, а сами внутренние стороны я должен сказать самые лучшие, богатейшие, плодороднейшие влажные теплые и полные тайных мягких соскальзывающих возвышенностей, к тому же тяготение и сила мускулов так мощны что она не зная об этом часто сжимается тисками и перегораживает как плотиной и больно, хотя это я понял только в другую ночь, слишком поздно -- ). И вот последнее затянувшееся физиологическое сомнение которое у меня оставалось что это сокращение и огромная сила чрева виновны как я думаю теперь оглядываясь назад в том случае когда Адам встретившись впервые с ее умудренной пронизывающей нестерпимой внезапнокрикой болью, да так что ему пришлось мчаться к доктору делать перевязку и все такое (и даже потом когда приехал Кармоди и сделал локальный оргонный аккумулятор из большой старой канистры и джута и растительных материалов поместив свой собственный патрубок в раструб канистры чтоб излечиться), я теперь недоумеваю и подозреваю а не намеревалась ли наша маленькая цыпочка на самом деле развалить нас напополам, если Адам не думает что это все его собственная вина и не знает, но она там так мощно сжалась (лесбиянка!) (всегда это знал) и сломала его и выложила его а мне так сделать не смогла но старалась достаточно пока не бросила меня мертвой оболочкой которой я сейчас и остался -- психоаналитик, я серьезно!





Это слишком. Начавшись, как я уже сказал с инцидента с тележкой -- в ту ночь когда мы пили красное вино у Данте и были в пьянчужном настроении теперь нас обоих с души воротило -- Юрий пришел вместе с нами, Росс Валленстайн уже сидел там и может чтобы повыпендриваться перед Марду Юрий вел себя как маленький весь вечер и без устали постукивал Валленстайна по затылку самыми кончиками пальцев как бы валяя дурака в баре а Валленстайн (которого всегда из-за этого били лохи) ворочал вокруг неподвижным взглядом мертвой головы с большими глазами сверкавшими из-за очков, его Христоподобные синие небритые щеки, несгибаемо уставившись как будто одним лишь взглядом можно сбить Юрия с ног, долго ничего не говоря, в конце концов сказал: "Чувак, кончай достачу," и вновь вернувшись к своему разговору с друзьями а Юрий по-новой и Росс опять поворачивается с той же самой безжалостной ужасной подземным свойственной ненасильственной какой-то самозащитой типа индийца Махатмы Ганди (которую я в нем подозревал еще в самый первый раз когда он разговаривал со мной и сказал: "Ты что голубой ты говоришь как педак" реплика из его уст настолько нелепая потому как настолько огнеопасная и мои 170 фунтов к его 130 или 120 ради Бога поэтому я про себя подумал "Нет этого человека не побить он будет только вопить и орать и звать ментов и позволит тебе бить себя снова и преследовать тебя в снах, нет такого способа чтобы уложить подземного на лопатки либо если уж на то пошло вообще их уложить, они самые неуложимые на этом свете и суть новая культура) -- наконец Валленстайн выходит в гальюн поссать и Юрий говорит мне, а Марду в это время у стойки забирает еще три вина: "Давай пошли в сортир и там его вдуем," и я поднимаюсь чтобы идти с Юрием но не затем чтобы вдувать Росса а скорее чтобы прекратить то что там может произойти -- потому что Юрий по-своему фактически более реально чем я был почти что громилой, отсидел в Соледаде за превышение пределов самообороны в какой-то жестокой драке в исправительной школе -- Марду остановившая нас обоих когда мы уже совсем плыли к гальюну, сказав: "Боже мой, если б я вас не остановила" (смеясь своей смущенной маленькой улыбкой Марду и пришепетывая) "вы б на самом деле туда вошли" -- бывшая любовь Росса а ныне бездонная параша положения Росса в ее привязанностях я думаю вероятно сравнимого с моим теперь, О распрочертовские терновые лоскуты сюсюкающей страницы --
Оттуда отправившись в Маску как обычно, пиво, надираясь все крепче, затем наружу и пешком домой, Юрий только что приехавший из Орегона не имея где переночевать спрашивает ничего будет если он переспит у нас, я позволяю Марду высказаться по поводу ее собственного дома, хоть и слабо но выдавливает "ладно" посреди неразберихи, и Юрий направляется в сторону дома вместе с нами -- по пути находит тележку, говорит "Залазьте, я буду такси и завезу вас обоих наверх до самого дома." -- Ладно мы забираемся в нее и ложимся навзничь пьянючие как только можно напиться красным вином, и он толкает нас от самого Пляжа к тому роковому парку (где мы сидели в тот первый печальный воскресный день моего сна и предчувствий) и мы катим себе в тележке вечности, Ангел Юрий ее толкает, мне видны только звезды да случайные крыши кварталов -- ни мысли ни в одном мозгу (кроме краткой в моем, возможно и в других тоже) о грехе, об утрате настигшей бедного итальянского попрошайку потерявшего там свою тачку -- вниз по Бродвею к самому дому Марду, в ручной тележке, в одном месте я толкаю а они едут, мы с Марду распеваем боп и импровизируем на мелодию Есть ли сегодня звезды в небе и просто пьяные -- глупо оставив ее перед домом Адама и ринувшись наверх, с грохотом. -- На следующий день, проспав ночь на полу с Юрием храпевшим на кушетке, поджидая Адама как будто он весь аж лучится услыхать про наш подвиг, Адам возвращается домой мрачнее тучи свирепый с работы и говорит "В натуре у вас нет никакого соображения что за боль вы причинили какому-то старому бедному торговцу-армянину вы об этом никогда не думаете -- но так подставить мою хату этой штукой под самыми окнами, допустим фараоны ее найдут, что это с вами такое." А Кармоди мне говорит: "Лео я думаю этот шедевр твоих рук дело" или "Ты замыслил и состряпал этот блистательный ход" или что-то в этом роде где я на самом деле не при чем -- и весь день мы рассекаем вверх и вниз по лестнице поглядывая на тележку которая далеко не заметенная мусорами до сих пор там стоит но перед ней уже шныряет хозяин квартиры Адама, рассчитывая увидеть кто придет ее забирать, ощущая что-то мыльное, а в довершение всего несчастный кошелек Марду лежит все еще там где мы по пьяни его оставили и хозяин в конце концов конфисковал ЕГО и стал ждать дальнейшего развития событий (она лишилась нескольких долларов и своего единственного кошелька). -- "Может произойти только то, Адам, что если копы найдут тележку, они могут запросто увидеть кошелек, в нем адрес, и принести Марду а ей нужно сказать всего лишь "О мой кошелек нашелся", и всего делов-то, и ни фига не будет." Но Адам кричит: "О вы даже если ни фига не будет вы засохатили безопасность моей хаты, вваливаетесь с грохотом, оставляете зарегистрированную тележку у крыльца, и после этого говорите мне что ни фига не будет." -- А я чувствовал что он распсихуется и готов к этому и говорю: "Ну его к черту, это ты им можешь скандалы закатывать а мне ты скандала не устроишь, не на того напал -- это была всего лишь пьяная выходка," добавляю я, а Адам говорит: "Это мой дом и я тут могу психовать когда..." поэтому я встаю и швыряю его ключи (те что он сделал для меня чтобы я мог входить и выходить в любое время) ему но они перепутались с цепочкой от ключей моей матери и какой-то момент мы серьезно возимся на полу расцепляя их и он свои забирает а я говорю "Нет погоди, это мои, вот эти на," и он кладет их в карман и вот и всг. -- Мне хочется вскочить и дернуть отсюда как тогда у Ларри. -- Марду сидит и видит как я снова еду -- а отнюдь не помогаю вылезти ей. (Однажды она спросила меня "Если у меня когда-нибудь поедет крыша ты что станешь делать, ты мне поможешь? -- Предположим я подумаю что ты хочешь причинить мне зло?" -- "Милая," ответил я, "я постараюсь фактически я успокою тебя что не причиню тебе зла и ты придешь в себя, я тебя оберегу," уверенность старика -- но на самом деле сам ехал гораздо чаще.) -- Я чувствую как огромные волны темной враждебности, в смысле ненависти, злобы, разрушительности текут из Адама сидящего в углу в своем кресле, я едва могу высидеть под испепеляющим телепатическим выплеском и по всей хате вся эта кармодиевская яге, в чемоданах, это слишком -- (хоть это и комедь, мы уговорились что это будет комедью позже) -- мы говорим о другом -- Адам ни с того ни с сего снова перебрасывает ключи мне, они приземляются мне на колени, и вместо того чтобы покрутить их на пальчике (как бы раздумывая, будто лукавый канук вычисляет преимущества) я как мальчишка подскакиваю и закидываю ключи обратно себе в карман прихихикнув слегка, чтоб Адам почувствовал себя лучше, а также чтобы произвести на Марду впечатление своей "справедливостью" -- но она этого так и не заметила, она наблюдала за чем-то другим -- и вот теперь когда мир восстановлен я говорю "И в любом случае это Юрий виноват а вовсе не так как говорит Фрэнк про мои неквалифицированные замыслы" -- (эта тележка, эта тьма, то же самое как и когда Адам в пророческом сне спускался по деревянным ступенькам увидеться с "Русским Патриархом", там тоже были тележки) -- Поэтому в письме которое я пишу Марду отвечая ее красоте которую я пересказал, я делаю глупые сердитые но "претендующие на то чтобы быть справедливыми", "быть спокойными, глубокими, поэтичными" заявления, вроде: "Да, я разозлился и швырнул ключи Адама ему же, потому что "дружба, восхищение, поэзия дремлют в почтительной тайне" а невидимый мир слишком красив чтоб быть притянутым к суду социальных реальностей," или какую-то подобную чушь на которую Марду должно быть взглянула краем глаза -- письмо, которое как предполагалось будет соответствовать теплоте ее письма, ее уютненькому-в-октябре шедевру, начинаясь с бессмысленного-если-вообще признания: "Последний раз когда я писал любовную записку она оказалась полной чепухой" (имелся в виду более ранний полуроманчик с Арленой Вольстеттер) "и я рад что ты честна," или что "у тебя честные глаза", говорилось в следующем предложении -- письмо должно было прийти в субботу утром чтоб она ощутила мое теплое присутствие пока меня нет а я вывожу мою работящую и заслужившую мамочку в ее кино где она бывает дважды каждые полгода и за покупками на Маркет-Стрит (старая работница-канучка абсолютно не осведомлена о расположении перемешанных улиц Сан-Франциско) но пришло долгое время спустя после того как мы с нею уже увиделись и было прочитано в моем присутствии, и скучно -- это не литературная жалоба, но то что должно быть причинило Марду боль, отсутствие взаимности и глупость относящаяся к моим нападкам на Адама -- "Чувак, ты не имел права орать на него, в самом деле, это его хата, его право" -- а письмо одно большое оправдание этого "права орать на Адама" а вовсе не ответ на ее любовные записки --
Инцидент с ручной тележкой сам по себе неважен, но то что я заметил, что сожрали мой быстрый взгляд и голодная паранойя -- жест Марду от которого у меня провалилось сердце несмотря даже на то что я сомневался может я и не видел ничего, неправильно понял, как часто со мною бывает. -- Мы ввалились и взбежали наверх и прыгнули на здоровенную двуспальную кровать разбудив Адама и вопя и ероша все на свете и Кармоди тоже присел с краю как бы говоря "Ну же детки полно вам," просто куча в умат пьяных -- один раз в игре происходившей туда и сюда между всеми комнатами Марду с Юрием очутились вместе на кушетке в гостиной, куда я думаю мы хлопнулись все втроем -- но я помчался в спальню еще за какими-то делами, разговорами, вернувшись я увидел как Юрий знавший что я возвращаюсь шлепнулся с кушетки на пол и не успел он сделать этого как Марду (которая вероятно не знала что я возвращаюсь) дернула рукою за ним следом как бы говоря ОХ ТЫ НЕГОДНИК как если б он перед тем как скатиться с кушетки щекотал ее или как-нибудь игриво проказничал -- я в первый раз заметил их юношескую игривость в которой я по своей хмуроте и писательскости не участвовал и по своей стариковости о которой постоянно себе твердил "Ты стар ты старый сукин сын тебе повезло что у тебя такая молоденькая милашка" (однако тем не менее в то же самое время замышляя, как я это делал уже три недели, избавиться от Марду, но так чтобы не ранить ее, даже если возможно "чтоб она не заметила" дабы вернуться к более удобным режимам жизни, типа скажем, сидеть дома всю неделю и писать и работать над тремя романами чтобы заработать кучу денег и приезжать в город только затем чтобы оттянуться если не видеть Марду так любая другая бикса сойдет, такова была моя трехнедельная мысль и в самом деле энергия за этим или поверхность за этим созданием Фантазии Ревности в сновидении Серой Вины о Мире Вокруг Нашей Постели) -- теперь я увидел как Марду отталкивает Юрия с таким ОХ ТЫ и содрогнулся от мысли что может быть что-то происходит у меня за спиной -- к тому же почувствовал себя предупрежденным быстротой и немедленностью с которой Юрий услышал как я иду и скатился оттуда но как бы виновато как я уже сказал после каких-нибудь шалостей или пощупав каким-нибудь незаконным прикосновением Марду что заставило ее надуть на него свои любовные пухлые губки и отпихнуть его и совсем как дети. -- Марду была совсем как дитя я помню первую ночь когда я встретил их с Жюльеном, сворачивая кропали на полу, она у него за спиной сгорбившись, я объяснял им почему ту неделю я не пью вообще (в то время правда, и благодаря событиям на пароходе в Нью-Йорке, напугавшим меня, сказав себе "Если будешь квасить так и дальше то сдохнешь ты уже даже на простейшей работе удержаться не можешь," поэтому вернувшись во Фриско и совсем не киряя и все восклицали "О ты выглядишь чудесно"), рассказывая в ту первую ночь почти голова к голове с Марду и Жюльеном, они такие дети в своих наивных ПОЧЕМУ когда я рассказывал им что больше не пью, так по-детски слушая мои объяснения про то как одна банка пива ведет ко второй, ко внезапным взрывам в кишках и к блесткам, к третьей банке, к четвертой, "А потом я срываюсь и киряю дни напролет и я конченый человек, типа, я боюсь что стал алкашом" и они по-детски и как другое поколение ничего на это не говорят, но в почтении, любопытны -- в том же самом контакте с молодым Юрием вот здесь (ее лет) отпихивая его, Ох Ты, на что я в своем пьяном угаре не слишком-то обратил внимание, и мы уснули, Марду и я на полу, Юрий на кушетке (так по-детски, снисходительно, смешно с его стороны, все это) -- это первое проявление осознания тайн вины ревности к которым вел сон, с самого времени тележки, к той ночи когда мы отправились к Бромбергу, к самой кошмарной из всех.
Начавшись как обычно в Маске.
Ночи начинающиеся так блестко ясно с надежды, пошли повидаемся с друзьями, всякие штуки, телефоны звонят, люди приходят и уходят, пальто, шляпы, фразы, яркие рассказы, столичные возбуждения, пиво всем по кругу, разговоры становятся все прекраснее, все возбужденнее, румянее, еще по кругу, полночный час, еще позже, разрумянинившиеся счастливые лица теперь дики и скоро уже покачивающийся кореш до дэй убаб трах дым гам пьяная ночная дурь приводящая в конце концов к тому как бармен, будто провидец у Элиота, ПОРА ЗАКРЫВАТЬСЯ -- таким вот манером в большей или меньшей степени прибыв в Маску куда зашел пацан по имени Гарольд Сэнд, случайный знакомец Марду еще по прошлому году, молодой романист похожий на Лесли Говарда у которого только что приняли рукопись и который поэтому приобрел в моих глазах странную благодать которую мне хотелось поглотить -- заинтересовался им по тем же причинам что и Лавалиной, литературная алчность, зависть -- как обычно обращая следовательно меньше внимания на Марду (за столиком) чем Юрий чье теперь непрерывное присутствие с нами не возбуждало во мне подозрений, чье нытье "Мне негде остановиться -- ты понимаешь Перспье что значит когда тебе негде даже писать? У меня нет ни девчонок, ничего, Кармоди и Мурэд больше не позволят мне у себя останавливаться, это просто парочка старых кошек," не впитывалось в меня, и к этому времени единственным моим замечанием Марду по поводу Юрия было, после его ухода: "Он совсем как этот мексиканский жеребец что поднимается сюда и хапает твои последние сигареты," мы оба расхохотались потому что когда бы она ни сидела на крутейшем подсосе, бац, кто-нибудь кому нужно "перехватить" тут как тут -- не то чтобы я хоть в малейшем называл Юрия попрошайкой (я с ним был полегче именно вот на этом повороте, по очевидным причинам). -- (У нас с Юрием на той неделе в баре был долгий разговор, за портвейном, он утверждал что всг поэзия, я пытался провести обычное старое разграничение между стихом и прозой, он сказал: "Cсушай Перспье ты веришь в свободу? -- тогда говори все что захочешь, это поэзия, поэзия, все это поэзия, великая проза это поэзия, великие стихи это поэзия." -- "Да" сказал я "но стихи это стихи а проза это проза." -- "Нет нет" завопил он "это все поэзия." -- "Ладно," сказал я, "я верю что ты веришь в свободу и возможно ты и прав, вкепай еще вина." И он прочел мне свою "лучшую строчку" в которой было что-то про "редкий ноктюрн" на что я сказал что она звучит как стихи для маленького журнальчика и далеко не самая лучшая у него -- поскольку я уже видел у него кое-что гораздо лучше про его крутое детство, про кошек, про матерей в водосточных канавах, про Иисуса шагающего в мусорной урне, появляющегося воплощенным сияя на воздуходувках трущобных многоэтажек или того что широко шагает через полосы света -- сумма всего что он мог сделать, и делал, хорошо -- "Нет, редкий ноктюрн не твое мясо," но он утверждал что это замечательно, "Я бы скорее сказал что это замечательно если б ты написал ее внезапно в приливе момента." -- "Но я так и сделал -- это вылилось у меня из разума и я швырнул его на бумагу, звучит как будто это было спланировано заранее но оно не было, только бах! в точности как ты говоришь, спонтанное видение!" -- В чем я теперь сомневаюсь хоть то что его выражение "редкий ноктюрн" явилось ему спонтанно и заставило меня уважать его сильнее, какая-то фальшь таилась под нашими винными воплями в салуне на Кирни.) Юрий таскался со мною и Марду почти каждый вечер -- как тень -- и сам будучи знаком с Сэндом еще раньше, поэтому он, на Сэнда, войдя в Маску, зардевшегося преуспевающего молодого автора но "иронично" выглядящего и с большой квитанцией за неположенную стоянку торчащей из-за лацкана пиджака, набросилась с прожорливостью наша троица, заставили сесть за наш столик -- заставили разговаривать. -- За угол из Маски в 13 Патер куда множество нас отправилось, и по пути (напоминающем теперь то сильнее а то с намеками боли о той ночи с тележкой и об этом ОХ ТЫ Марду) Юрий и Марду начинают бегать наперегонки, толкаться пихаться, бороться на тротуаре и в конце она хватает большой пустой картонный ящик и запускает в него а он отшвыривает его обратно, они снова как дети -- я однако иду впереди за беседой в серьезных тонах с Сэндом -- он тоже положил глаз на Марду -- почему-то я не могу (по крайней мере не пытался) сообщить ему что она моя любовь и мне было бы предпочтительней если б он не давил на нее косяка так явно, совсем как Джимми Лоуэлл, цветной моряк вдруг позвонивший посреди попойки у Адама, и приехавший, вместе с помощником капитана скандинавом, глядя на меня и Марду вопросительно, спрашивая меня: "Ты делаешь с нею ее секс?" а я отвечаю да и в ту ночь после сейшена в Красном Барабане где Арт Блэйки наворачивал как полоумный а Телониус Монк весь потел уводя за собою целое поколение своими локтевыми аккордами, пожирая безумно банду глазами чтобы вести ее дальше за собой, монах и святой бопа твердил я Юрию, ловкий острый хеповый Джимми Лоуэлл опирается на меня и говорит "Я бы хотел сделать это с твоей чувихой," (как в былые дни Лерой и я всегда махались девчонками поэтому меня это не шокирует), "ничего будет если я ее спрошу?" и я говорю "Она не такая девчонка, я уверен что она верит в то что один зараз лучше, если ты ее спросишь она тебе так и ответит чувак" (в то время еще не чувствуя никакой боли ни ревности, это по случаю вечер перед Сном Ревности) -- не способен сообщить Лоуэллу что -- что я хотел -- чтобы она осталась -- чтобы заикаясь заикаясь была моею -- не будучи способным вот так вот выступить вперед и сказать: "Слушай это моя девчонка, что это ты мелешь, если хочешь попытаться ее сделать, тебе придется впутать и меня тоже, ты же понимаешь это папаша так же хорошо как и я." -- Таким вот способом с жеребцом, иначе с вежливым вальяжным Сэндом очень интересным молодым человеком, типа: "Сэнд, Марду моя девушка и я бы предпочел, и так далее" -- но он на нее положил глаз и причина по которой он остается с нами и идет за угол в 13 Патер, но именно Юрий начинает с нею бороться и придуряться посреди улиц -- и вот значит когда мы позже уходим из 13 Патера (лесбийский бар теперь задрипан и ничего в нем нет, а год назад там были ангелы в красных рубашках прямиком из Жене и Джуны Барнза) я усаживаюсь на переднее сиденье старенькой машины Сэнда, он собирается по крайней мере отвезти нас домой, я сажусь с ним рядом у рычага сцепления с целью лучше побеседовать и в угаре своем вновь избегаю женскости Марду, оставляя ей место сидеть рядом со мной у переднего окна -- вместо чего, не успев и плюхнуться своею попкой подле меня, перескакивает через спинку и ныряет на заднее сиденье к Юрию который там один, чтобы снова бороться и валять с ним дурака и теперь уже с такой интенсивностью что я боюсь оглянуться и увидеть своими собственными глазами что происходит и как сон (тот сон что я объявил всем и каждому и сделал из него такие проблемы и даже Юрию о котором рассказал) сбывается.
Мы подъезжаем к дверям Марду в Небесном Переулке и она выпимши теперь говорит (Сэнд и я решили спьяну поехать в Лос-Альтос всей нашей кодлой и вломиться к старине Осипу Бромбергу и гулеванить по-крупному дальше) "Если вы едете к Бромбергу в Лос-Альтос то вы двое вылезайте, а мы с Юрием остаемся тут" -- сердце мое оборвалось -- упало так глубоко что я взлорадовался услыхав это в первый раз и подтверждение этого увенчало меня и благословило меня.
И я подумал: "Ну парень вот твой шанс избавиться от нее" (что я замышлял уже три недели) но звук этих слов в моих собственных ушах звучал ужасно фальшиво, я не верил им, себе, больше.
Но на тротуаре заходя вовнутрь зардевшийся Юрий берет меня за руку пока Марду с Сэндом поднимаются впереди по рыбьеголовой лестнице: "Ссушай, Лео я не хочу делать Марду вообще, она меня всего охомутала, я хочу чтоб ты знал что я не хочу ее делать, все чего мне хочется если ты туда собираешься это поспать на твоей кровати потому что завтра у меня ответственная встреча." -- Но теперь уже сам я ощущаю неохоту оставаться в Небесном Переулке на ночь потому что там будет Юрий, фактически подразумевается что он уже как бы на кровати, будто бы уже приходится говорить: "Слазь с кровати чтобы мы сами могли туда забраться, ступай ночевать вон в то неудобное кресло." -- Поэтому именно это больше чем что-либо другое (в моей усталости и возрастающей мудрости и терпении) заставляет меня согласиться с Сэндом (также неохотно) что мы с таким же успехом можем съездить в Лос-Альтос и разбудить старого доброго Бромберга, и я оборачиваюсь к Марду со взглядом говорящим или предполагающим: "Можешь оставаться со своим Юрием сука" но она уже подцепила свою маленькую дорожную корзинку или выходную сумку и засовывает туда мою зубную щетку головную щетку и свои пожитки и мысль заключается в том что мы едем втроем -- и мы выезжаем, оставив Юрия в постели. -- По дороге, где-то у Бэйшо в великой шоссейно-фонарной ночи, которая теперь для меня не более чем одна сплошная унылость и перспектива "выходных" у Бромберга как кошмар позорища, я больше этого вынести не могу и смотрю на Марду как только Сэнд вылезает из машины купить гамбургов в забегаловке: "Ты перепрыгнула на заднее сиденье к Юрию зачем ты это сделала? и почему ты сказала что хочешь с ним остаться?" -- "Это была глупость с моей стороны, я просто балдая бэби." Но я теперь смурно и больше не желаю верить ей -- искусство кратко, жизнь длинна -- теперь во мне полным драконцветом расцвело чудовище ревности такое же зеленое как и в любом расхожем мультике поднимаясь в моем существе: "Вы с Юрием играете вместе все время, это совсем как в сновидении о котором я тебе рассказывал, вот что ужасно -- О я никогда больше не стану верить в то что сны сбываются." -- "Но бэби это все совсем не так" но я ей не верю -- По одному ее виду могу сказать что она положила глаз на вьюношу -- вам не обмануть старого матроса который в возрасте шестнадцати лет не успел еще даже сок стереться с его сердца Великим имперским Всемирным Стирателем с Печальной Тряпкой влюбился в невозможную ветреницу и обманщицу, это я хвастаюсь -- Мне так плохо что я не вытерплю, сворачиваюсь калачиком на заднем сиденье, один -- они едут дальше, и Сэнд уже предвкусив веселый уикэнд с болтологией теперь вдруг оказывается с парочкой угрюмых возлюбленных тревожников, на самом деле слышит обрывок "Но я не рассчитывала на то что ты так подумаешь бэби" столь очевидно внимая своим разумом инциденту с Юрием -- оказывается с этой парочкой кисляев и вынужден ехать аж до самого Лос-Альтоса и поэтому так же крепко стиснув зубы как и когда писал свой роман в полмиллиона слов приступает к выполнению этой задачи и толкает машину сквозь всю ночь Полуострова и дальше в рассвет.
Прибыв домой к Бромбергу на серой заре, поставив машину и позвонив в звонок все втроем застенчиво а я-то уж и подавно -- и Бромберг такой сразу спускается, тут же, с одобрительным ревом "Лео я и не знал что вы знакомы друг с другом" (имея в виду Сэнда, которым Бромберг сильно восхищался) и вот мы уже входим в безумную знаменитую кухню Бромберга пить кофе с ромом. -- Вы бы сказали что Бромберг самый поразительный парень на свете с короткими темными кучерявыми волосами типа хипушка Роксанна заплетала ему надо лбом маленьких змеек с ленточками и с его огромными действительно ангельскими глазами сияющими вращающимися, большое болбочущее чадо, великий гений трепа, на самом деле писал диссер и разные эссе и у него (чем и знаменит) величайшая из всех возможных личная библиотека в мире, прямо вот в этом самом доме, библиотека вследствие его эрудиции а это к тому же никак не отражалось на его огромном доходе -- дом унаследован от отца -- к тому же неожиданно стал закадычным дружком Кармоди и уже собирался с ним вместе ехать в Перу, они там врубались бы в индейских мальчишек и разговаривали на эту тему и беседовали бы об искусстве и навещали литературных знаменитостей и всякое такое, все эти темы настолько звенели у Марду в ухе (чудные культурные темы) в ее любовной истории со мной что к этому времени она уже приподустала-таки от культурных интонаций и причудливой выразительности, от эмфатической щеголеватости выражения, коей вращающий глазами экстатичный почти что судорожный большой Бромберг чуть ли не сам непревзойденный мастер: "О дорогой мой это такая очаровательная штука и я думаю гораздо ГОРАЗДО лучше гасконского перевода хоть я и глубоко убежден что..." а Сэнд изображал его ну в точности, после какой-то недавней великой встречи и взаимного восхищения -- и вот значит оба они там в некогда для меня авантюрной серой заре Метрополии Велико-Римского Фриско болтают о литературе и о музыкальных и художественных делах, кухня замусорена, Бромберг носится наверх (в пижаме) принести трехдюймовой толщины французское издание Жене или старинные издания Чосера или к чему там они с Сэндом еще приходят, Марду темноресничная и по-прежнему думает о Юрии (как я себе смекаю) сидя на углу кухонного стола, со своим остывающим ромом и кофе -- О и я такой на табуретке, уязвленный, сломленный, раненый, а скоро станет еще хуже, хлебающий чашку за чашкой и нагружающийся четким тяжелым варевом -- наконец около восьми начинают петь птицы и великолепный голос Бромберга, один из мощнейших что только можно услышать, заставляет стены кухни отбрасывать назад великие содроганья глубокого экстазного звука -- включая фонограф, дорогой хорошо оснащенный совершенно определенный дом, с французским вином, холодильниками, трехскоростными машинами с колонками, погребом, и т. д. -- Я хочу смотреть на Марду прямо не знаю с каким выражением -- я боюсь фактически того что посмотрев найду там лишь мольбу в ее глазах "Не беспокойся бэби, я же тебе сказала, я тебе призналась я была глупой, прости прости прости..." этот взгляд "прости" делает мне больнее всего когда я краем глаза замечаю его...
Не годится когда даже сами синие птички блеклы, о чем я упоминаю Бромбергу, а тот спрашивает "Чг это с тобой такое сегодня с утра Лео?" (болбочуще метнув взглядик из-под бровей чтоб получше рассмотреть меня и развеселить). -- "Ничего, Остин, просто когда я смотрю в окно сегодня утром все птички блеклы," -- (А чуть раньше когда Марду пошла наверх в туалет я в самом деле заметил, бородатый, прогонистый, глупый, пьянь, этим эрудированным джентльменам, по поводу чего-то вроде "непостоянства", что должно было однако удивить их -- О непостоянство!
И вот они все равно пытаются сделать здесь всг по уму невзирая на мои осязаемые несчастливые думы и брожение по всему дому, слушая пластинки с операми Верди и Пуччини в огромной библиотеке наверху (четыре стены от ковра до потолка с такими вещами как Толкование Апокалипсиса в трех томах, полное собрание работ и стихов Криса Смарта, полное то и полное сг, апология такого-то-и-такого-то написанная тгмно сами-знаете-кому в 1839-м, в 1638-м...). Я бросаюсь сказать когда выпадает случай: "Я иду спать," уже одиннадцать, я имею право устать, сам сидел на полу а Марду с подлинно дамским величием все это время восседала в креслах в углу библиотеки (где однажды я видел как сидел знаменитый однорукий Ник Спейн когда Бромберг в более счастливый раз чуть раньше в том году проигрывал нам оригинальную запись Странствия Повесы) и выглядела так, сама, трагично, потерянно -- так израненно моей израненностью -- моей жалкостью заимствованной у ее жалкости -- я думаю чувствительно -- что в одном месте во вспышке прощения, нужды, я подбегаю и сажусь к ее ногам и опускаю голову ей на колени прямо перед остальными которым теперь уже совершенно наплевать, то есть Сэнду наплевать на такие вещи теперь глубоко поглощенному музыкой, книгами, блистательной беседой (подобные которым не могут быть превзойдены нигде на свете, между прочим, и это тоже, хоть теперь уже и устало, приходит мне на ум жаждущий нетленки и я вижу расклад всей своей жизни, все знакомые, все любимые, все заморочки, все скитанья вновь поднимаются гигантской симфонической массой но теперь я начинаю сам плевать помаленьку из-за этих 150 фунтов женщины и смуглой притом чьи ноготки на ногах, красные в шлепанцах, заставляют меня сглотнуть горлом) -- "О дорогой Лео, тебе ДЕЙСТВИТЕЛЬНО кажется скучно." -- "Да не скучно! Как может мне здесь быть скучно!" -- Хотел бы как-нибудь сочувственно сказать Бромбергу: "Всякий раз как приезжаю сюда со мной что-то не так, это должно быть кажется довольно ужасным замечанием по поводу твоего дома и твоего гостеприимства а это совсем не так, неужели ты не можешь понять что сегодня утром мое сердце разбито а за окном блекло" (и как объяснить ему другой раз когда я был у него в гостях, вновь незваным но ворвавшись перед серым рассветом с Чарли Краснером и пацаны там были, и Мэри, и другие потом подвалили, джин со швепсом, я так надрался, буянил, потерялся, тогда я тоже мрачнел и заснул фактически на полу посреди комнаты на глазах у всех в самый разгар дня -- и по причинам настолько далеким от сегодняшних, хотя по-прежнему это и есть стремное замечание насчет качества выходных у Бромберга) -- "Нет Остин мне просто плохо..." Вне всякого сомнения, к тому же, Сэнд должно быть настучал ему где-нибудь тихонько шепотом что происходит с влюбленными, а Марду тоже молчалива -- одна из самых странный гостей когда-либо залетавших к Бромбергу, бедная подземная битовая негритяночка вся одежда на ней и двух пенни не стоит (я щедро проследил за этим), и все же такая странноликая, торжественная, серьезная, как смешной торжественный нежеланный вероятно ангел в доме -- чувствуя себя, как она рассказала мне, уже потом, действительно нежеланной из-за обстоятельств. -- Поэтому я схилял, от всех, от жизни, от всего, пошел спать в спальню (где мы с Чарли в тот первый раз танцевали мамбо голыми с Мэри) и провалился изможденный в новые кошмары проснувшись примерно три часа спустя, посреди сердцещемительного чистого, ясного, здравого, счастливого дня, птицы всг еще поют, теперь и детишки запели, как будто я паук проснувшийся в пыльной урне и мир не для меня а для других более воздушных существ и более постоянных самих по себе и к тому же менее подверженных кляксам непостоянства --
Пока я спал они втроем забрались в машину Сэнда и (должным образом) поехали на пляж, за двадцать миль, мальчишки прыгают в воду, плавают, Марду бродит по берегам вечности ее пальчики и пятки которые я люблю вжимаются в бледный песок поближе к маленьким ракушкам и анемонам и к обнищавшим сухим водорослям давно вымытым на берег и ветер сбивает назад ее короткую стрижку, так словно Вечность встретилась с Небесным Переулком (как я думал об этом в своей постели) (видя как она к тому же бродит вокруг надувшись, не зная что делать дальше, заброшенная Страдальцем Лео и в самом деле одинокая и не способная перемывать косточки каждому тому дику или гарри в искусстве вместе с Бромбергом и Сэндом, что делать?) -- Поэтому когда они возвращаются она подходит к постели (после того как Бромберг предварительно дико запрыгнул на верх лестницы и ворвался в дверь и "ПРОСЫПАЙСЯ Лео ты же не хочешь дрыхать весь день мы были на пляже, правда так не честно!") -- "Лео," говорит Марду, "Я не хотела с тобой спать потому что мне не хотелось просыпаться в постели у Бромберга в семь вечера, это было бы слишком, я бы не справилась, я не могу..." имея в виду свое лечение (на которое больше не ходила из чистого паралича со мною и всей моей бандой и с киром), свою неадекватность, огромный теперь уже сокрушительный вес и страх перед безумием возрастающий в этой безалаберной ужасной жизни и безлюбой любви со мной, проснуться в страхе с бодуна в незнакомой (доброго но тем не менее не вполне искреннеприветливого незнакомца) постели, с бедным неполноценным Лео. -- Я вдруг взглянул на нее, слушая не столько эти реальные жалкие мольбы сколько врубаясь в ее глазах в тот свет что сиял на Юрия и это ведь не ее вина что он мог сиять всему миру все время, мой свет о любовь --
"Ты искренне?" -- ("Господи ты пугаешь меня," сказала она потом, "ты заставил меня вдруг подумать что я это два человека и предала тебя с одной стороны, с одним человеком, и этот другой человек -- это на самом деле зашугало меня...") но пока я спрашиваю вот это: "Ты искренне?" боль что я испытываю так велика, она только что возникла заново из этого беспорядочного ревущего сна ("Господу угодно так чтобы сделать наши жизни менее жестокими чем наши сны," это цитата которую я как-то видел Бог знает где) -- чувствуя все это и внимая иным ужасным похмельным пробуждениям у Бромберга и всем похмельным пробуждениям в своей жизни вообще, чувствуя теперь: "Парень, вот настоящее реальное начало конца, далеко отсюда тебе не уйти, сколько еще смутности сможет принять твоя положительная плоть и насколько долго еще останется она положительной если твоя психика продолжает по ней лупить что есть мочи -- парень, ты сдохнешь, если птички становятся блеклыми -- это знак..." Но мысли ревут гораздо больше чем вот так, видения о моей работе позабыты, мое благосостояние (так называемое благосостояние снова) разнесено в клочья, мозг постоянно теперь поврежден -- мысли пойти работать на железную дорогу -- О Господи все это скопище и дурацкая иллюзия и весь этот вздор и безумие что мы воздвигли на месте единственной любви, в своей печали -- но теперь когда Марду склоняется надо мною, усталая, торжественная, мрачная, способная пока играла с маленькими небритыми уродствами моего подбородка прозревать прямо сквозь мою плоть мой кошмар и способная прочувствовать каждое дрожание боли и тщетности которое я мог послать, о чем, к тому же, говорило ее признание моего "Ты искренне?" как зова прозвучавшего со дна глубокого колодца -- "Бэби, поехали домой."
"Нам придется ждать пока Бромберг не поедет, сесть с ним вместе на поезд -- наверное..." И вот я встаю, иду в ванную (где уже побывал раньше пока они были на пляже и секс-фантазировал вспоминая тот раз, в другой еще более дикий и давний уикэнд у Бромберга, бедняжка Энни с волосами накрученными на бигудях и ненакрашенная и Лерой бедный Лерой в соседней комнате недоумевая что это его жена там делает, и Лерой же позже умчавшийся отчаянно в ночь осознав что мы что-то затеяли в ванной и так вспоминая себя теперь ту боль что я причинил Лерою в то утро только лишь ради крошки насыщения этого червя и этой змеи которых зовут сексом) -- Я захожу в ванную и моюсь и спускаюсь вниз, пытаясь выглядеть жизнерадостно.
Все же я не могу смотреть Марду прямо в глаза -- в сердце у себя: "О зачем ты это сделала?" -- ощущая, в своем отчаяньи, провозвестие того что грядет.







Как будто еще недостаточно это был день той ночи с великой пьянкой Джоунза, которая стала ночью когда я выпрыгнул из такси Марду и бросил ее псам войны -- человек войны Юрий сражается против человека Лео, каждый из них. -- Начинаясь, Бромберг звонит по телефону и собирает подарки на день рождения и собирается ехать автобусом чтоб успеть на старый 151-й в 4.47 до города, Сэнд везет нас (в самом деле жалкий удел) к автобусной остановке, где мы пропускаем по быстрой в баре через дорогу пока Марду теперь уже ей стыдно не только за себя но и за меня тоже остается на заднем сиденье в машине (хоть и выдохшаяся) но при свете дня, пытаясь подремать -- на самом деле пытаясь придумать себе выход из той западни из которой только я мог помочь ей