е, а мы пеши, батька! - оправдывался Наумов. - Отколь взялся
конь,  не могу и вздумать!..  Следили робята весь вечер за улицей, а коня не
видели...
     - А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал
бы! - поддразнил Степан.
     - А  мы  еще потолкуем с  боярином,  Тимофеич!  Скажем так:  коли уж  в
Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, -
заговорил Наумов вполголоса.  -  Мы,  мол,  тяжелые пушки покинем все тут, а
фалконеток покинуть не можем... А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из
Качалинска-города:  там к  нам новые казаки пристанут и  пушки свои с  собой
повезут.  Тогда нам  на  что  тяжелые пушки отселе тащить -  без них в  пути
легче...  А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как
Волгу минуем...
     - А вдруг да не схочет? - сказал Степан.
     - А  мы  ему,  батька,  ясырь привезем в  покорность,  княжну твою  под
купецкий залог отдадим да пушки,  какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты
шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался?
     - Жалел я добра за казацкую волю! - воскликнул Разин. - Боюсь, он ясырь
возьмет,  пушки возьмет,  шубу на плечи взденет -  да снова упрется: скажет,
что пушки не все...
     Наумов обрадовался:  в  первый раз  Степан Тимофеич заговорил о  выдаче
ясыря воеводе как о возможной сделке.
     - А ты,  батька,  не давай вперед!  Скажи:  на прощанье, мол, шубу тебе
приготовил,  а ты не пускаешь!..  Придется,  мол, крестному шубу и беречь до
Черкасска...
     - Эх, была не была, попытаем! - воскликнул Степан. - Ну, ты ступай спи,
- отослал он Наумова.
     - Люблю тебя,  батька!  - воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в
своем шатре, невдалеке от шатра атамана.
     Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул.
     - Поранен ты, батька?! - тревожно спросил он.
     - Я и сам-то забыл, что поранен, - такая и рана! - отмахнулся Степан.
     Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала
спать...  "Пойду поброжу по бережку",  -  сказал себе атаман.  Он поднялся и
пошел меж  шатрами и  между казаками,  спящими под открытым небом у  чадящих
костров.
     В  воде отражались яркие звезды,  какие бывают только в новолунье.  При
отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил
на воде у самого берега рыбацкий челнок,  шагнул в него и оттолкнулся ногой.
Он  нащупал весло,  сильно ударил им по воде.  Тотчас же вынырнул подле него
сторожевой челн.  Свет фонаря осветил атамана с  головы до ног и,  словно бы
виновато моргнув, скользнул на воду...
     - Не  ведали,  батька,  что  ты,  -  смущенно сказал караульный казак с
челна.
     - А чего ты не ведал,  крещена рать!  Дура ты,  да и все!  - усмехнулся
Степан, подумав, что всюду за ним следят...
     В  несколько сильных ударов весла он бросил челнок к  головному стругу,
вскочил  на  палубу  и  хозяйской рукой  решительно распахнул шелковый полог
шатра персиянки.  Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось
ее  ровное дыхание и  тяжкое подхрапывание мамки.  Из шатра пахнуло теплом и
сладкими духами...
     - Зейнаб! - шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей
рассказать,  что поутру он отвезет ее к воеводе,  а потом она поплывет через
море к отцу...  Как станет ей объяснять,  он еще не знал, но был уверен, что
она его тотчас поймет и обрадуется...  "Вот будет рада так рада!" -  подумал
он.
     Шепот его  разбудил персиянку.  Она  молча в  испуге вскочила и  стояла
теперь перед ним,  светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую,
дрожащую руку.
     "Трепышется,  будто  птаха",  -  подумал Степан и  вдруг неожиданно для
самого себя  притянул ее  ближе с  тем  самым внезапно нахлынувшим жаром,  с
каким час назад схватил в корчме Машу...  Она была ему ниже чем по плечо. Он
нагнулся,  чтобы взглянуть ей в лицо...  В висках у него зашумело,  будто от
хмеля,  но  персиянка рванулась,  скользнула мимо него из  шатра,  и  Степан
только ловким и  быстрым,  откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть
ее над самой водой...
     В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями
впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев...
     С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под
ноги  его  с  диким  воплем  метнулась старая жирная мамка  и  ухватилась за
сапоги...
     - Брысь, чертовка поганая, баба-яга! - зыкнул Степан на старуху, пинком
отшвырнув ее прочь...
     И  от  злости ли,  или от  крика старухи внезапно он отрезвел,  бережно
поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся...
     - Иди спи, - сказал он, легонько подтолкнув ее внутрь шатра.
     Степан шагнул за борт и  спрыгнул в  челнок,  черневший возле струга на
воде, которая начала уже отливать свинцовым предутренним блеском...

     Атаман указал поутру снять с  пленных колодки и  цепи,  связать им руки
веревками и рассадить по челнам,  чтобы везти к воеводе. Казаки, почуяв, что
это начало похода на Дон, весело усаживали ясырь в челны, пели песни...
     С атаманского струга сошел сам Степан Тимофеевич в свою ладью, принял с
борта  маленькую персиянку и  усадил ее  рядом  с  собой на  корме.  За  ней
неуклюже,  ежась от  страха,  с  двумя узлами добра сползла ее верная мамка,
уселась на  дно челна,  держась за свои узлы.  Степан махнул шапкой.  Гребцы
дружно  взялись  за  весла,  и  длинная  вереница их  рванулась по  Волге  к
пристани, где пристали впервые, когда пришли в Астрахань...
     Астраханцы, заметив веселое оживление среди казаков, садились в челны и
направлялись к  казацкому каравану.  Многие  кричали здравицы атаману,  иные
перекликались со своими знакомцами-казаками.
     Челны  беспорядочно  плыли,   толпясь,  сталкиваясь  бортами,  цепляясь
веслами.  Было пьяно и  шумно.  Из одних челнов в  другие передавали чарки и
кружки с вином,  со смехом и криками кидали друг другу закуски...  Несколько
десятков рыбацких лодчонок плыло рядом с разинскими челнами, вмешиваясь в их
ряды.  Астраханские ярыжки  вместе с  казаками пили  вино,  угощали разинцев
печеной  рыбой,   иные  просто  по-рыбацки  закусывали  мелкой  живой,   еще
трепещущей рыбешкой,  для вкуса присыпав ее толченой солью. Над водой ревели
волынки, пели рожки, звенели свирелки...
     Разин плыл впереди.  Рядом с  ним в  ладье на подстеленной ханской шубе
сидела пленница.  Хотя сам атаман уже много раз видел ее лица,  она закутала
голову белой фатой перед тем,  как  спуститься со  струга в  ладью.  Ей  уже
объяснили,  что ее отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась
всем приказаниям Разина, словно забыв или поняв все то, что случилось ночью.
Разин обнял ее одною рукой.  Ему было приятно чувствовать рядом с  собой это
маленькое покорное и доверчивое существо...
     - Атаман венчаться поплыл! - крикнули на берегу.
     - Любовь да совет!  - подхватил еще кто-то, считая, что под фатою сидит
невеста.
     Казаки, везшие в челнах персов, поили их вином из своих рук, дружелюбно
прощаясь с ними, хлопали по лопаткам ладонями.
     - В Кизилбаш гуляшь! - поясняли им.
     Смуглолицые пленники, улыбаясь, скалили белые зубы.
     На пяти больших челнах везли,  в уступку воеводе, пять пушек. Эти челны
глубоко, по самые края, сидели в воде. Разин сумрачно поглядывал на них, еще
опасаясь, что воевода не согласится дать пропуск без остальных пушек.
     Астраханские стрельцы и посадские толпились по берегу, кричали здравицы
и  махали шапками.  Казаки в  честь прощания с городом подвезли и скатили на
берег  несколько бочек  вина.  Хмель  начал  ходить  и  по  берегу  песней и
пляской...
     - Раздайсь! Пропусти к атаману! Раздайсь! - послышались крики, и легкий
челнок, обгоняя другие, поравнялся с ладьей Разина.
     - Дрон! Гляди, гляди! Дрон Чупрыгин!
     - Здорово, Дрон! С того света? - закричали вокруг в челнах.
     - Чупры-ыгин!  Твое здоровье!  -  крикнул какой-то казак,  осушая ковш,
полный вина.
     - Дрон! Дро-он! - шумели вокруг...
     Наумов ловко перескочил на палубку атаманской ладьи,  помог перебраться
истощенному человеку в лохмотьях. Разин глянул, узнал. Пораженный, он рывком
вскочил со скамьи, так что челн закачался.
     - Дрон!  Здорово, мой есаул! Знай донских казаков! И в огне не сгорают!
- радостно выкрикивал Разин, тиская старого друга в крепких объятиях. - Что,
брат, не казацкое дело выкупа ждать? Сами выбегли из неволи?! А мы вот ясырь
везем за вас в выкуп!  -  указал Степан на связанных персов в челнах,  - Все
ушли из полона? - оживленно спросил он.
     Но Чупрыгин не улыбнулся в  ответ атаману.  Молча и крепко он обнялся с
Разиным и в ответ ему мрачно развел руками.
     - Вот я тут, Степан Тимофеич. Более никого... не осталось... в живых...
- ответил Дрон тихо.
     - Как так?  -  Омраченный Разин сел на скамью.  -  Как так, Дрон?.. - с
какой-то растерянностью,  словно не понимая того,  что сказал есаул, спросил
атаман.
     - Хан Менеды воротился с моря свиреп, - начал Дрон. - Сторожа-персиянцы
сказали нам,  что дочь его ты полонил.  Мы духом воспряли.  Мыслим:  в выкуп
пошлет нас за дочку... Ан ночью они ворвались в подземелье, где нас держали,
и начали всех крушить -  саблями сечь,  кинжалами резать,  которых живыми на
двор потащили. Слышу - брань, крики, стоны... аж сердце зашлось...
     - А ты где был в та пору! - тихо спросил Степан.
     - Я,  Тимофеич,  батька,  колоду схитрился снять,  подкоп рыл,  в  дыре
сидел.  Стены толсты -  сажени,  должно, так на две. Залез я в нору и копал.
Слышу стон,  крик.  Ну,  мыслю,  сейчас до  меня доберутся...  Ан они трупом
казацким подкоп  закидали да  столь  озверели,  что  им  и  считать  казаков
невдомек.  Так меня и покинули в подземелье... Долго - не знаю сколь: может,
еще дня три -  я  без пищи и  без воды своими когтями да  камушком маленьким
землю рыл.  Трупом стало смердеть,  духота!  Я все рою. Когти в крови. Упаду
головой,  полежу на земле да дальше копать. А вырылся ночью. Гляжу - ханский
двор...  Да  лучше мне было не видеть того,  что судьба привела:  все кровью
позалито,  людьми  позавалено.  На  куски  порублены  многие,  с  кого  кожа
слуплена,  кто на колу скончался -  голова-то висит, а сам на железную спицу
вздет,  сидит,  не  упал...  Не  увидишь -  не  вздумаешь,  право!..  Ограда
невысока,  и мертво,  как в пустыне,  только вороны крачут... Собрал я силы,
через ограду перевалился в  траву,  пополз...  в  лохмотья весь изодрался...
Между грядами упал в  огороде,  а  там дыни,  батька,  карпусы...  Я так меж
грядами и пролежал целый день -  спал да дыни сосал. Ночью силы прибавилось,
и  опять пополз между гряд на  морской шум.  Челны лежат...  Полночи я  челн
тащил с  песку в  море.  Парусок на рассвете поставил.  Ветер дул с  берега.
Уноси,  мол,  дружок!  Куды понесешь,  там и  ладно!..  Три дыньки с собой с
огорода унес, то мне было и пищи... Знать, бог пособлял - принесло к тебе...
Как в Волгу вошел -  не помню и сам не знаю. Рыбаки-астраханцы поймали челн,
отходили меня, приветили, накормили...
     Весла замерли в руках казаков,  слушавших Дрона на атаманской ладье,  и
течение относило ее.  Не  смея  обгонять атамана,  казаки  на  прочих челнах
осушили весла,  чуть приотстали, но крики и песни не умолкали по берегу и на
реке.
     Степан сидел,  опустив голову,  держа в руке шапку. Упрямый большой лоб
его,  с  двумя шишками по  бокам,  потемнел и  покрылся каплями пота;  брови
сдвинулись близко.  Он мрачно молчал,  и никто на ладье не решался вымолвить
слова...
     Разин встал. Лицо его сделалось черным от бешенства.
     - В воду!  В воду!  Топи всех к чертя-ам!  -  не крикнул,  а прямо-таки
взревел атаман.  И  весь шум  над Волгой мгновенно затих.  -  Атаманы!  Топи
персиянский  ясырь,  к  черту,  в  Волге!  Топи-и,  не  жалей!  -  продолжал
выкрикивать Разин, охваченный яростью.
     Но никто не двинулся на челнах.  Внезапная перемена решения Разина была
казакам непонятна...
     - Ты вперед,  атаман,  свою кралю топи,  а уж мы не отстанем! - в общем
молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца.
     Дружный казацкий хохот раздался с челнов, окружавших ладью атамана.
     - Ай да Гурка! Что брякнул, то брякнул! Всегда так отмочит! - раздались
одобрительные восклицания.
     - А ну, батька, батька! Кажи, как топить! - загудели веселые голоса.
     Степан удивленно окинул всех взглядом,  перевел глаза на Зейнаб, словно
не понимая,  чего от него потребовали казаки,  и встретился взором с Дроном,
который  тоже  смотрел  на  него,   как  показалось  Степану,  с  вызовом  и
ожиданием...  Разин скрипнул зубами,  налитые кровью глаза его помутнели. Он
нагнулся, схватил персинянку и поднял над головой...
     - Примай, Волга-мать...
     Пронзительный визг Зейнаб оборвался в  волжской волне.  Вода всплеснула
вокруг голубой парчи и  сомкнулась над ней...  И  в  тот же  миг раздирающий
вопль вырвался из  груди царевниной мамки.  Хохот,  поднятый выкриком Гурки,
словно запнувшись,  оборвался. Сам веселый и дерзкий Гурка в страхе прятался
за спины казаков... По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт
атаманской ладьи фата ханской дочери...
     - Ждете?  Ждете чего еще,  чертово семя?!  Топи!  Всех топи! - заорал в
неистовстве Разин  и  в  наступившей тиши  с  лязгом  выдернул саблю,  будто
готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков...
     - Менедышка-хан полоняников наших замучил,  братцы! - крикнул Наумов. -
На колья садили их, шкуры с живых снимали!..
     И  в  ответ на страшную весть в  разных местах с  челнов стали падать в
Волгу тела связанных пленников.
     Поднялся вопль,  возня,  раздавались крики персов,  падавших на  колени
перед казаками и  умолявших их пощадить...  Но разгул беспощадной свирепости
охватил  уже  всех  разинцев...   В  этой  возне  опрокинулся  чей-то  челн.
Оказавшихся в воде казаков дружно спасали, тащили в другие челны...
     Разин,  словно без сил, опустился назад на скамью. Наумов поднял со дна
ладьи,  заботливо отряхнул ладонью и  молча  подал Степану оброненную шапку.
Атаман надел ее. Сдвинув на самые брови, сидел, опустив глаза...
     Наумов налил вина,  протянул Разину полную кружку. Степан оттолкнул его
руку.
     - Пей сам, сатана!..
     - И выпью,  - твердо сказал Наумов. - За добрую память товарищей наших,
за путь хороший к  донским станицам,  за казацкую дружбу,  за волю и за твое
здоровье, Степан Тимофеич!
     Он поднял кружку и выпил.
     - Правь назад ко стругам! - приказал Разин.


     Казаки гуляют

     Услышав о  потоплении персидского ясыря,  все  купцы-персияне позаперли
лавки,  а  сами  попрятались.  Закрывали лавки и  многие из  русских купцов.
Торговали только царские кабаки.  Улицы  и  площади города,  как  в  большой
праздник,  были  полны  хмельной толпой.  Разин  платил  в  кабаках за  всех
астраханцев.  Казаки с  каждым часом чувствовали себя  все  больше хозяевами
Астрахани.
     В большой кабак,  возле площади,  где чинились торговые казни,  таща за
ручонки двоих ребятишек,  вбежала растрепанная заплаканная женщина.  Оглядев
толпу  хмельных  казаков,  она  бросилась к  русобородому кудрявому разинцу,
которого признала за старшего.
     - Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!..
     Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала.
     - А ну, подставляй подол! - с добродушным весельем воскликнул он.
     - Кормилец,  родимый,  прошу не  об том!  Мужа вызволь из казни.  Палач
батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!..
     - Где муж?! - готовно спросил какой-то казак.
     - На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют...
     - Пошли, что ль, робята? - мигнул Еремеев.
     Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним.
     - Постой, атаманы! А кто же заплатит?!
     Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака
на улицу...
     Казаки  перешли торговую площадь.  Возле  столба  стояла  гурьба зевак.
Палач бил батогами правежного недоимщика.
     - Стой, палач! - грозно выкрикнул Еремеев.
     - За постой деньги платят, - огрызнулся тот.
     - Стой, сказали! - воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот.
     - Поди-ка ты прочь,  пьяна харя!  -  огрызнулся палач, отшвырнув казака
сильным, ловким ударом в зубы.
     Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача.
     - Батожья ему, - спокойно сказал Митяй Еремеев.
     - Вяжи ко столбу его,  братцы!  Пусть сам все муки спытает! - выкрикнул
кто-то в толпе.
     Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек.
     - Стой,  стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! - проворчал
здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку.
     Воеводский сыщик,  случившийся тут,  ударил  в  тулумбас,  призывая  на
помощь. Его тоже схватили...
     Дюжая,  рослая баба,  в  слезах,  обнимая,  уводила с  площади побитого
палачом мужика.
     - Эй,  кума, погоди. Ты куды ж волочешь-то чужого мужа? - окликнул один
из  разинцев.  Пошарив  глазами  в  толпе,  он  увидел  растерянную женщину,
прибежавшую с плачем в кабак.  -  Ты чего же зеваешь!  Гляди,  уведет твоего
мужика! - воскликнул он, подтолкнув ее к битому.
     - Да муж-то не мой!..  Где же мой-то?..  Куды ж мой девался?  - жалобно
бормотала она.
     - Знать,  ранее бит.  Вот гляди - на рогожке, - сказал казак, указав на
другого, лежавшего мужика. - Забирай да веди...
     - Да тоже не мой!..
     - Не твой да не твой!..  Разборчива дюже!..  Бери да веди, коли хозяйка
ему не нашлась! Вишь, сам-то не может, забили...
     Молодой казак от души хлестал палача батожьем.
     - У-у, комарик плюгащий, и жахнуть добром-то не в силах! Ручонки жидки!
За палаческо дело схватился,  кутенок слепой!  - в бессильной злобе бранился
палач.
     - Пусти-ка,  Петрунь,  может,  я  ему пуще по нраву,  -  вызвался ражий
казак, выбирая из кучи батог.
     У  другого столба,  рядом,  тонко  визжал приказный подьячий,  червяком
извиваясь под  гибкой  лозой.  Связанный воеводский сыщик  скулил  и  просил
прощения у казаков.
     Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила,  стоя в сторонке,
не смея вмешаться.
     - Добралась и  пчелка до меду,  не все-то людям!  -  с издевкой заметил
один из стрельцов.
     - Терпи, палач, воеводой станешь! - поддержал второй.
     - Погодите,  стрельцы,  доберусь.  Вот казаки на Дон сойдут, я над вами
тогда натешусь! - прохрипел палач.
     Из кабака притащили вина на площадь.
     Битых недоимщиков отпаивали вином.  Уже и  стрельцы смешались с  толпой
казаков. Кто-то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу.
     - Заткнись на одну духовинку, не лайся, - сказали ему.
     - Закуска,  товарищи, братцы! - крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый
бочонок.
     Все  знали здесь эти  бочонки по  виду  -  бочонки с  заветной боярской
снедью,  которой самим рыбакам не приходилось касаться:  с душистой и нежной
зернистой икрой.
     - На  бую  целу  бусу  монашью  разбили!  У  кого  каблуки с  подковой,
наддай-ка по донцу - во славу господню закусим.
     Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки.
     Народ суетливо искал под платьем,  за  опоясками,  за голенищами ложек.
Теснились к  бочонку.  Палач у  столба,  с  бородой,  обмазанной драгоценной
закуской, кричал разгулявшейся толпе:
     - Смаку не чуете,  деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как
кашу!  Да  кто ж  ее  так-то...  Вас за  одну икру по три дня на торгу бить,
несмыслены души, бродяги!..
     Сам  Разин  в  тот  день  с  десятком людей  гулял по  городу в  чинном
спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя
в кабаки,  платил за всех пьющих;  где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во
что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше...
     Он  видел,  как  Федор  Каторжный с  казаками сбивали замки  с  тюрьмы,
наблюдал,  как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку,  как
Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил
у  них  целую  бусу  митрополичьей  зернистой  икры,  приготовленной  в  дар
патриарху...
     Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул:
     - Эй, атаман!
     Разин не  оглянулся.  Он  слышал,  как за  спиной клацнули вырванные из
ножен казацкие сабли.
     - С кем говоришь, боярский холоп! - загудели казаки.
     - Шапку долой, невежа! Слезай с коня! - крикнул Тимошка.
     Атаман не повел и  ухом,  словно его ничто не касалось.  Он по-прежнему
шел спокойно вперед.
     - Здоров  будь,   честной  атаман!   Здрав  будь,  Степан  Тимофеич!  -
воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись.
     - Здоров,  воевода,  здоров!  Как жена, детишки? - с усмешкой отозвался
Степан.
     - Осударь,  атаман  великий!  Боярин  и  воевода  Иван  Семенович князь
Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, - сказал пятидесятник.
     - Скажи,  мол,  поклон прислал,  да сейчас недосуг. Попоздней улучу для
беседы часок и зайду на возвратной дороге...

     Боярин Иван  Семенович,  раздраженный и  злой,  сидел один в  Приказной
палате,  час от часу больше тревожась.  К  нему прибегали купцы и,  дрожа от
страха,  просили к  лавкам приставить караул из стрельцов.  Вымазанный сажей
подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его
дом за  то,  что он  на  торгу "с  усердием" собирал рыночный сбор за места.
Тюремный  целовальник ворвался  с  вестью,  что  казаки  разгромили  тюрьму.
Стрелецкий пятидесятник примчался с  "поклоном" Разина и с обещанием атамана
быть на возвратном пути...
     Воеводу мутило от этих вестей,  как с похмелья ломило голову. Несколько
дней назад он твердо решил,  что,  несмотря ни на какие бесчинства разинцев,
он возьмет их измором и  все равно победит.  Он понимал,  что Степану важнее
всего поскорее прийти на Дон,  что Астрахани нужно только набраться терпения
- и  неудобные непрошеные "гости",  отдав  и  ясырь и  пушки,  сами  покинут
город...
     Но  когда Разиным был потоплен на  Волге весь персидский ясырь,  казаки
распоясались до предела.  В  городе начинала расти смута среди стрельцов,  и
нечем было их утихомирить.  Вот-вот стрясется хуже того,  что было в  Яицком
Гурьеве-городке.  Прозоровский думал,  не  послать ли  гонца на  Забузанский
остров ко Львову с  Лопатиным,  чтобы приказать им немедля вести в Астрахань
московских стрельцов.  Но вместе с  тем он опасался снять с  Волги заставу и
открыть казакам путь на Дон...
     И  вот  в  час тяжелых и  нерешительных размышлений боярина на  площади
перед  Приказной палатой  послышалось конское  ржанье,  крики.  Прозоровский
взглянул из окна и замер от радости:  пред крыльцом разинские казаки ставили
привезенные пушки...
     Прозоровский уже  слышал с  улицы  голос  Разина,  который распоряжался
толпой своих казаков...
     У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на
несколько лет,  но  все-таки  победил!..  Если  даже Разин схитрил и  привез
теперь не  все пушки,  Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы,
только бы развязаться скорее с  нашествием буйных гостей,  выпроводить их за
пределы своего воеводства.  А там пусть с ними разделывается кто как хочет -
на  Дону  или  черт знает где!..  Пусть Боярская дума сама поразмыслит,  что
сделать,  чтобы  больше вперед никогда не  могли  выходить с  казацкого Дона
такие  ватаги...   Не  удельная  Русь  -   держава,   а   сколь  еще  в  ней
своевольства!..
     - Здравствуй,  боярин  и  воевода  Иван  Семеныч!  Как  милует  бог?  -
воскликнул Степан в дверях воеводской горницы.
     - Чем разбойничать в городе,  так-то давно бы!  -  не отвечая Разину на
привет,  сурово отозвался боярин.  Он  не хотел показать,  как рад окончанию
этого дела.  -  Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? - строго спросил
Прозоровский.
     - Да,  воевода-боярин, ведь пушки-то не мои, а твои! - отозвался Разин.
- Пушкари астраханские с  пьяных глаз их  ребятам моим проиграли в  кости...
Гляжу,  их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды
мне такое добро?!  И  ты  осерчаешь на  нас,  и  государь-то на нас с  тобой
прогневится.  Я  ведь повинную государю принес -  хочу со всем миром ладить!
Возьми-ка ты пушки...
     Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей
его беспредельной тоски...
     - А  я  из покорности у тебя не выйду,  боярин Иван Семеныч.  Из города
никуда не  сойду.  Мне  лучше  всего  будет в  Астрахани прощения государева
дожидаться...  Недалече тут  у  вдовы  протопопа домок  сторговал:  соседями
станем с тобою,  боярин.  Нам в мире жить,  - насмешливо продолжал Степан. -
Казаки-то  тоже  теперь уходить не  хотят:  жениться собрались -  все  дочек
дворянских себе подбирают в невесты.
     Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на
шее  его  налились досиня,  дыхание сперло,  в  глазах  потемнело и  в  ушах
раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и
грудь защемило неодолимою судорогой.
     - Да шубу тебе я  привез,  боярин,  какая тебе полюбилась,  -  будто не
замечая  того,  что  творится с  воеводой,  продолжал насмешливо и  спокойно
Степан.  -  Носи на здоровье, - с поклоном добавил он. - Подайте, робяточки,
шубу, - повернулся он к казакам. - Дозволь, воевода, я сам на боярские плечи
накину ее от сердца...
     Держа широко нараспашку невиданного богатства бобровую с  соболем шубу,
Степан шагнул к воеводе...
     - Слышь ты,  вор...  Чтобы ноги твоей в  городе не было тотчас!..  -  с
пересохшим до боли горлом хрипло сказал боярин.
     Желая скрыть свое торжество, Степан опустил глаза.
     - Я тебе,  воевода боярин, во всем послушен. Укажешь - уйду, - согласно
поклонился он воеводе.  -  Только ты,  князь-боярин, пиши проходную на Дон и
пристава нам приставь,  кто бы в Царицыне принял от нас струги да все прочие
пушки...  А то,  не дай бог,  еще нам не поверят,  что ты указал уходить,  и
помехи чинить нам станут... Зови-ка подьячих, вели проходную писать.
     ...  И  когда,  уже спрятав в  шапку готовую проходную грамоту,  Степан
уходил из Приказной палаты, он заключил:
     - Там,  кроме твоих, воевода боярин, еще я три пушки моих тебе отдал. В
походе они тяжелы,  а  тебе на  стенах-то  сгодятся.  Мало ли  кто с  рубежа
набежит!.. Ну, бывай поздорову!..


     К донским станицам

     Разинский караван  на  рассвете покинул  астраханскую пристань.  Резвый
ветер с моря надул паруса, и когда солнце взошло, а городские стены остались
за  кормою последнего струга,  громкая песня разлилась над  простором Волги.
Казаки  радовались тому,  что  уходят еще  из  одной  ловушки,  и  теперь им
казалось, что больше ничто не лежит между ними и мирной, спокойной жизнью...
     Они не  так далеко отошли от города,  когда позади заметили на берегу с
сотню всадников, мчавшихся им вдогонку.
     - Аль воевода соскучился там без нас,  молит в Астрахань воротиться?! -
шутили казаки, глядя на скачущих всадников.
     - Воеводиха подорожничков нам напекла! - смеясь, возражали другие.
     Всадники, громко крича, замахали разинцам.
     - Батько,  пошто же ты так-то ушел, не простился с нами?! - закричали с
берега, и только тут казаки признали своих астраханских знакомцев и во главе
их стрелецкого коновала Акимку Застрехина,  который не раз в эти дни побывал
в гостях в шатре атамана.
     - Али мы, астраханцы, тебе не потрафили в чем?!
     - Али худо тебя принимали?! - кричали с берега.
     - Не век,  братцы,  с вами жить.  Дон дожидает нас.  Астрахань город-то
ведь не казацкий! - ответил Разин.
     - Велишь -  и казацким станет. Растревожил ты наши сердца. Вели только,
батька!
     - Вот дома управимся, то поворотимся и потолкуем! - подхватил и Наумов.
     - Батька,  давай и  теперь потолкуем!  Мы  тут  вина  захватили толику.
Стукнемся чарками на дорогу! - выкрикивали с берега.
     - Может, пристанем? - осторожно спросил Степана Наумов.
     Разин махнул рукою вперед.
     - Воротимся-а! Берегите винцо для встречи-и! - крикнул Тимошка.
     Низовой ветерок взвился резвее, вздул паруса, как зобы больших птиц.
     - А когда, когда вы воротитесь, батька?!
     - Как поворотимся,  так и будем!  У нас дома тесто затеяно,  вот только
поспеем пирог спекчи! - отвечали казаки.
     - Батька тогда меня к вам пришлет! - закричал Тимошка.
     Конные проводили их  до  высокого пригорка;  стоя на  холме,  еще долго
что-то кричали, махали шапками, но слов уже было не разобрать...
     За атаманским стругом шел астраханский стружок с  полусотней стрельцов,
на котором сидел воеводский пристав,  иноземец капитан Видерос с тараканьими
усиками.
     Не   доходя  Забузанского  острова,   где   стояла  застава  московских
стрельцов,  Видерос,  заметив среди казаков, приготовления к бою, соскочил в
легкий челн и помчался, как было велено воеводой, ко князю Семену с указом о
пропуске разинского каравана.  Разин  велел  пока  спустить паруса,  ожидая,
когда  навстречу прибудет стольник,  указал зарядить все  пушки  и  пищали и
пушкарям стоять наготове с горящими фитилями,  на случай измены. Не прошло и
часа,  как князь Семен, получив от пристава воеводскую проходную, сам явился
в челне с Видеросом,  взошел на разинский струг и,  в знак мирных намерений,
оставался на нем,  пока караван миновал стрелецкую заставу, стоявшую в устье
Забузана.
     Из  хвастовства Наумову захотелось пальнуть на  прощание из  пушек,  но
Разин не разрешил, чтобы сберечь порох.
     Довольный тем,  что кончилось ожидание битвы и с плеч свалилась забота,
князь  Семен,   забыв  обиду,  нанесенную  Степаном,  когда  он  ушел  из-за
воеводского стола  к  черни на  площадь,  приветливо повитался с  Разиным за
руку.
     - Ну,  колдун ты,  колдун, коли князя Ивана Семеныча околдовал! Не ждал
я, правду сказать, что вы с боярином подобру поладите... Все подводные камни
теперь на  твоем пути миновались.  Не  поладил бы ты с  боярином,  тут бы по
Волге тебе не пройти!
     - Прошел бы я,  князь,  -  уверенно сказал Разин. - Ведомы были мне все
твои тайности:  цепи вы под водой протянули, я ведал. В камышах у вас четыре
"единорога" стояли,  я  ведал,  а  вместо  пороха,  как  возвернешься назад,
посмотри, что в бочонках возле "единорогов"! Что по левой протоке, в песках,
засада стрелецкая,  тоже ведал.  Как мимо шел,  то  по  всем стругам у  меня
вместо весел в  уключинах были  мушкеты вздеты,  тех  стрельцов побивать,  а
конное войско мое,  вон видишь,  только сейчас догоняет,  а бой начался бы -
оно бы вам грянулось в тыл, - вишь отколь, из степей подходят!..
     Львов  посмотрел  на  подходящую  из  степей  конницу  Разина,  покачал
головой, удивляясь разинской хитрости.
     - Колдун,  говоришь?!  - подмигнул Степан. - С боярами без "колдовства"
жив не будешь. Тем и живу, князь Семен Иваныч.
     - А как же он с пушками отпустил тебя? - удивился князь.
     - А как мне без пушек!  Кабы я шел без пушек, то ты на меня напал бы. Я
так и сказал воеводе, что рати стрелецкой страшусь да тебя, князь Семен. Как
на берег выйду в Царицыне,  так и пушки отдам. На стругах хорошо, а в челнах
их куды тащить!..
     - Ну,  иди.  Счастливо добраться да мирно жить! Смотри, в другой раз не
будет тебе прощения! Не греши царю!.. - заключил князь Семен.
     Но  Степан не  сумел идти,  "не греша".  У  Черного Яра они нагнали два
струга,  на которых везли закованных в колодки стрельцов из Яицкого городка.
Стрельцы хотели уйти на челнах в  море к  Разину -  их поймали.  Смелые люди
были нужны Степану,  а  этих людей,  как ему казалось,  он должен по совести
выручить.  Он  решительно взошел с  казаками на струг и  потребовал сотника,
сопровождавшего ссыльных.
     - Сбивай-ка  колодки со  всех.  Они со  мной на  Дон пойдут,  -  заявил
Степан.
     Сотник взмолился,  чтобы  Степан не  трогал колодников,  за  которых он
будет держать ответ перед самим воеводой.
     - Воевода,  крещена рать,  лучше,  чем  ты,  меня  знает;  не  стал  бы
кобениться так-то: у меня и дворяне на дне раков ловят! - прикрикнул Разин.
     Полсотни ссыльных стрельцов разместились на разинских стругах...
     Воеводский пристав на челне примчался к  Степану.  Он дрожал от страха,
но  долг заставлял его "унимать" атамана от  всякого дурна.  Воевода сказал,
что спросит с  него за  все,  что Степан натворит по  пути до Царицына,  где
Видерос должен был получить от Разина струги и все пушки.
     - Пошто прилез, немец?! - грозно спросил Степан.
     - Воевода  мне  указал  унимать тебя,  -  пробормотал Видерос.  Он  для
верности заглянул в бумагу и повторил: - У-нимать.
     Разин захохотал:
     - Вот блоха так блоха!  Унимать?!  Да  как же  ты унимать меня станешь,
дура  немецкая!  Я  за  сих  людей богу ответчик!  Меня царь простил,  а  их
подавно! Иди, пока жив!
     Пристав убрался,  считая,  что выполнил долг, и не решаясь еще докучать
атаману...  Капитан дрожал и  проклинал воеводу и  русскую службу,  где  ему
обещали хорошие деньги,  но  не сказали раньше,  что придется быть приставом
при  настоящем дьяволе,  при одном взгляде которого подирает по  коже холод.
Видерос знал,  что  еще  в  Царицыне ему предстоит разговор со  Степаном,  и
дрожащие губы его сами читали заранее "Патер ностер"...

     Царицын был ближним городом от верховых казацких станиц. Из Зимовейской
казаки чаще езжали в Царицын, чем в свой, казацкий, Черкасск. Сюда приезжали
крестить  детей  и  венчаться,  за  товаром  на  торг  перед  праздником или
свадьбой,  тут  сбывали добычу удачной охоты  и  у  татар  покупали коней  и
овец...
     Попадая в Царицын,  казаки нередко жили тут по два-три дня, "обмывая" в
царицынских кабаках какую-нибудь  покупку.  У  многих  донцов были  здесь  в
городе тещи, кумовья и сваты.
     Если под  Царицын,  случалось,  набегали из  приволжских степей кочевые
разбойники,  то  не  раз  царицынцы гнали гонцов к  казакам за  подмогой,  и
две-три донские станицы пускались в погоню за степными грабителями...
     Когда про  Степана прошла слава как про великого атамана и  удальца,  в
Царицыне вспомнили, как наезжал к ним с отцом черноглазый озорной казачонок,
который то соколом потравил однажды в поповском саду павлинов, то как-то раз
на торгу сунул под хвост ишаку стручок перца и  всполошил весь базар,  то на
масленице в  кулачном бою выбил глаз какому-то посадскому мальчишке.  Теперь
царицынцы вспоминали об этом с добродушием, как о веселых проказах. Овеянный
славой,  украшенный народной молвой,  шел  Степан,  и  весь  город хотел его
видеть.
     Кривой шорник Иван Сорокин,  теперь посадский под  сорок лет,  которому
Стенька в кулачном бою и вышиб глаз,  глядел именинником.  Он считал себя во
всем городе самым ближним Разину человеком...
     Весь Царицын высыпал к Волге встречать казаков.
     Степан помнил с  детства эти  ворота и  крепостные стены.  После моря и
астраханских сухих степей от  них пахнуло запахом дома и  почуялась близость
казацкой земли...  За время похода,  подхваченный бурями битв, Разин забыл о
семье,  о доме.  Воспоминание о жене и детях было скорее сознанием того, что
где-то там,  далеко, они существуют, а теперь нестерпимо тянуло на Дон, лишь
бы скорее добраться домой...
     На берегу пенились чарки с пивом и брагой и с царским вином.  Царицынцы
наливали "со встречей" разинским казакам и есаулам,  но больше всех счастлив
был тот, кто мог пробиться с чарочкой к самому атаману.
     Разину подносили горячие пироги, гусей, индеек, копченые окорока, икру,
балыки...
     - Пей, батька! Несли от души!
     - Меду, батька Степан Тимофеич!
     - Вот бражка так бражка! Пустите-ка угостить атамана! - шумели в толпе.
     - Тимофеич,  там пристав не смеет к  тебе,  спрошает,  когда разгружать
струга станем, - сказал Наумов.
     - Как  поспеем,  так  станем,  пусть  пьет  покуда!  -  откликнулся уже
подвыпивший Разин. - Ты сам-то пей, тезка! Ишь бражка у них какова, - знать,
добрые люди!
     Казаки расположились вместе с  посадскими на берегу,  разжигали костры,
заводили песни.
     - Как живы,  как здравы,  соседи?  Каковы с Дона вести?  Все ли у вас у
самих подобру? - расспрашивал Разин в ответ на радостные приветствия.
     - Ничего бы житье у  нас,  Степан Тимофеич,  да вот беда:  винца-то для
встречи немного тебе припасли!  Хотели с  приездом вас  допьяну напоить,  ан
воевода велел в кабаке на вино троить цену!  -  выкрикнул кривой шорник Иван
Сорокин, насилу дорвавшись через толпу до Степана.
     - Что ты там брешешь! Вину цена царская! - отозвались из толпы.
     - Слыхал воевода - богаты вы воротились, то и хочет с вас цену взять! -
пояснили горожане.
     - Да   кто  ему  наши  богатства  считать  повелел?!   Нам  надо  будет
считальщиков,  мы иных себе принаймем!  - возмутились казаки, которым уже не
хватало  вина,  принесенного царицынцами  для  встречи.  -  Беззаконник  ваш
воевода! - кричали они. - Никто свою цену не ставит, кроме царя!
     - Не шумите, робята, наш воевода чуть что - и в тюрьму! - подзадоривали
разинцев горожане.
     - Кого в тюрьму?
     - Кого хошь, хоть тебя!
     - Меня?! Казака донского?!
     - У  него  и  казаки сидят.  Вы  в  тюрьме поглядите,  -  поддразнивали
горожане, - там не мене десятка сидит казаков.
     - А ну,  атаманы!  Идем-ка тюрьму воеводскую глядеть!  -  позвал Разин,
вскочив с бревна, на котором присел было, пока пили.
     Разгоряченный  вином,  он  быстро  и  решительно  зашагал  к  городским
воротам.
     - Батька, куда? - окликнул его Еремеев.
     - Тюрьму посмотреть.  А  вы  тут струги живей разбирайте.  Недолго и  в
путь! - сказал Разин и с двумя десятками казаков пошел в город.
     Любопытный народ устремился за ними толпой...
     Степану  были   давно  знакомы  царицынские  улицы,   тянувшиеся  между
пожелтевших от  зноя  садов.  Впереди толпы  пересек он  с  детства памятную
базарную площадь.  Из  домишек  с  резными  яркими  ставнями всюду  по  пути
высовывался народ,  смотрел на Разина с удивлением и любопытством.  В осанке
его и  в  решительном взоре был вызов.  Разин чувствовал,  что из домов и на
улицах горожане на него глядят,  как на диво.  Вот деревянная церковь,  где,
сказывал батька,  крестили Степана и где он венчался с Аленой Никитичной. На
площади по другую сторону,  прямо напротив церкви,  длинная каменная съезжая
изба,  а под съезжей едва глядят из земли крохотные оконца тюрьмы, забранные
толстой решеткой.
     Тюремный целовальник упал на колени перед Степаном:
     - Хошь  казни  меня,  атаман,  не  отдам ключей.  Воевода меня  кнутьем
задерет и семейку без хлеба оставит!
     - А ты с нами на Дон, старик! - посоветовал кто-то из казаков.
     - Куды ж я уйду?! У меня тут семейка, домишко!
     - Да что с  тобой цацкаться?!  Где ключи?!  -  грозным голосом закричал
какой-то казак.
     Но Степан успокоил всех:
     - Да на что вам ключи,  робятки?  Города без ключей полоняли,  а тюрьму
устрашились разбить! Пошто обижать старика! Пусть ключи бережет!
     Казаки  расхохотались,  отшвырнули  прочь  старика,  и  тюремные  двери
загудели под ударами топоров...
     Темный подвал пахнул дыханием сырости,  плесени,  смрадом, гнилью... Со
света сразу было не разглядеть копошащихся на прогнившей соломе людей.
     - Донские тут есть? - громко спросил с порога Степан Тимофеич.
     - Есть,   батька,  донские!  Здравствуй,  Степан  Тимофеич,  батька!  -
закричали радостные голоса в ответ. - Спасибо, отец наш!..
     - Чего ж вы сидите! Гайда на волю! - крикнул Степан.
     - Мы,   батька,  в  колодках!  Не  встанем!  -  послышались  голоса.  -
Пропадаем! Хвораем!..
     Люди  зашевелились во  мраке  на  мокрой,  смрадной  соломе,  раздалось
громыхание цепей.
     - Спаситель  ты  наш!  -  восклицали  колодники.  -  Да  неужто  же  мы
дождались?!  Слышали,  ты из басурманского плена людей свобождаешь, а тут-то
не ждали!..
     - Боярский не слаще плен! Спасибо, упас от муки!
     Казаки  уже  сбивали  колоды  с  тюремных  сидельцев;  привели  кузнеца
расклепывать цепи. Горожане налезли в тюрьму...
     - Вишь, проклятый, где держит людей! Сущий ад!
     - Ну, кто тут донские? - спросил Степан.
     - Я, Степан Тимофеич, батька! Я донской!
     - И я тоже, Степан, я - Силантий Недоля!
     Силантий был  сверстник Ивана  Разина,  казак соседней станицы.  С  ним
вместе Степан бывал в посольских походах.
     - Куды  же,  Силантий,  тебя  занесло!  С  похмелья ты,  что  ли,  сюды
забрался?! - спросил Разин.
     - Не  шути,  Тимофеич!  Унять  пора  воеводу:  уж  так  своеволит,  так
своеволит.  Мы с кумом на торг, за товаром, а нас в тюрьму! А за что? За то,
что с  пищалью не езди...  Так что ж  нам,  донским,  и  дороги в Царицын не
стало?!  Пищаль,  лошадь,  телегу,  товары -  все отнял!  А что за казак без
мушкета да без пищали?!
     - Без  пищали,  без сабли каков уж  казак!  -  подхватил кривой шорник,
словно он был сам природным донцом.
     - Кричит:  дескать,  вы,  донские, подсыльщики Разина-вора! - продолжал
Силантий.
     - А меня ты,  Степан Тимофеич,  от смерти упас! Завтра меня в Астрахань
слать хотели,  а там бы казнили насмерть!  - выкрикнул знакомый Разину голос
из дальнего угла тюрьмы.
     - За что ж тебя? - спросил атаман