не наблюдалось. Но подписка о неразглашении, а паче нелюбопытство новоприбывших не позволяли ввести их в истинный курс дела, а посему они так и оставались отторгнутыми от редеющего коллектива воздухоплавателей. Группы взаимопомощи каждого подъезда проводили воспитательную работу с новичками, но больше по обязанности, формально, считая их в глубине души чужаками. Неудивительно, что те еще больше обособлялись, знать не хотели моральных обязательств перед соседями, более того -досаждали им умышленно, пользуясь для этого различного рода шумами и антисанитарными акциями. В мусоропроводы спускалось все, что ни попадет под руку, отчего происходили постоянные засоры, стены лестничных площадок и пролетов покрывались постепенно вязью рисунков и словосочетаний, далеко не все из которых были пристойны, в лифтах мочились. Но еще хуже было с пустующими квартирами, которых становилось все больше, так что к августу насчитывалось уже четырнадцать. Рыскаль с ними замучался. Это была жилплощадь кооператоров, формально оставшихся членами кооператива, то есть прописанных в нем, на деле же -- не проживающих и не сдающих свои квартиры внаем. Первыми из этой группы были, как вы помните, супруги Калачевы, покинувшие кооператив в день субботника. Беглецы поселялись у родственников в ожидании лучших времен, иные нанялись на работу в районы Крайнего Севера, другие сняли квартиры -- в основном, неподалеку от улицы Кооперации, чтобы не переводить детей в другие школы... -- для Рыскаля все было едино: в доме оставалась пустующая квартира, за которой надобно было присматривать, ибо антиобщественный элемент в момент разузнавал о ее появлении и начинал пользоваться ею для своих надобностей. Учитывая примитивность дверных замков и крайнюю хлипкость самих дверей, это было несложно. Правда, соседи-кооператоры доносили в Правление, заслышав за стеною пьяные звуки, и тогда Рыскаль во главе оперотряда совершал набег на притон, результатом чего были арестования нарушителей. Те отделывались легко: более крупного уголовно-наказуемого деяния, чем хулиганство, в их поступках нельзя было отыскать. В итоге на этажах нашего дома, кроме новоприбывших, которые сами были не подарок, постоянно -- в особенности же, по ночам -- хозяйничали пришлые люди с темной биографией. Летучие притоны возникали то там, то тут, пока наконец не грянул гром: в одной из пустующих квартир был обнаружен труп изнасилованной молодой женщины. Слухи об этом разнеслись по кооперативу молниеносно. Насильников и убийц нашли через три дня, тут же -- на Подобедовой, -- а майор Рыскаль получил предупреждение о несоответствии занимаемой должности. Но самым печальным и удручающим было то, что в результате всего вышеописанного среди воздухоплавателей пышным цветом расцвело доносительство. Причем доносили не только на уголовный элемент, но и на тех соседей, которые вели себя непатриотично, то есть намеревались обменяться, покинуть родной дом. Рыскаль каждое утро обнаруживал в своем почтовом ящике анонимку или подписанное письмо, где сообщалось, что кооператор имярек из квартиры такой-то поместил объявление об обмене или же принимал у себя обменщиков. Предлагалось принять срочные меры: осудить, запретить обмен и даже передать дело в суд по обвинению в нетрудовых доходах (намекалось на деньги "по договоренности"). Рыскаль мрачнел, он не любил анонимщиков, однако приходилось знакомить с доносами членов Правления, это становилось известным и группам взаимопомощи, а те начинали действовать, охваченные благородным негодованием. Особенно усердствовала Клара Семеновна Завадовская. Мысль о том, что кто-то может ее обмануть, смыться из кооператива, оставив ее с темнотою в окнах, не давала Кларе покою. Страдать -- так всем вместе! Поэтому Клара в одиночку или поддерживаемая Ментихиной врывалась к соседям, стыдила, произносила высокие слова о долге, ответственности и том же патриотизме, что лишь усугубляло раскол. Она же писала заметки в газету "Воздухоплаватель", где публично объявляла изменников "врагами" и грозила всякими карами. В приватных разговорах Клара Семеновна подкапывалась и под Рыскаля, обвиняя его в мягкотелости, в неумении навести порядок твердой рукой. Рыскаль пытался уговаривать обменщиков не торопиться, но, исчерпав аргументы, вынужден был подписывать обменные заявления, ибо не мог нарушать закон. Надо сказать, что супруг Клары Семеновны, отпущенный органами милиции, в это же самое время пытался решить проблему своим путем. Но об этом я расскажу после. Таким образом кратковременный расцвет сменился упадком. Пробудившаяся сознательность обернулась враждой коллективистов и индивидуалистов, безобразиями и пьянством. Мне очень не хотелось описывать эти явления, я надеялся на их случайность, теперь же вижу, что ошибался. Особенно неудобно было перед Вами, милорд. Как-никак Вы иностранец, а обнаруживать перед иностранцами свои слабости и пороки мы не любим. Стыдно, знаете... Я и сейчас сообщаю Вам об этом конфиденциально, не решаясь вынести наши проблемы на страницы романа. Однако молчать далее нельзя. Мы так привыкли считать наши неудачи и промахи случайными, а достижения -- закономерными, что лишь трезвый объективный взгляд, горькое сознание того, что пороки столь же органично присущи нашему кооперативу воздухоплавателей, сколь и добродетели, помогут нам выжить. Заканчиваю свое послание. Я сбросил камень с плеч. Далее умалчивать ни о чем не намерен. А вообще, я скучаю по Вам, милорд. Боюсь также, что Ваше общение с Мишусиным может отвратить Вас от нашей литературы, а она, ей-Богу, не так ужасающе продажна, как может показаться. Примите, милорд, уверения в совершеннейшей моей преданности и почтении. Ваш соавтор. Глава 31
ФЕДОР ШУРЫГИН В середине лета приехал из Ливии на родину младший брат Евгения Викторовича Федор с семьею. Его контракт истекал не скоро -- через два года -- и теперь ему полагался лишь двухмесячный отпуск: месяц за текущий год и месяц, припасенный с прошлого. Федор Викторович был мужчиной выше среднего роста, с наметившимся брюшком, аккуратными залысинами и чуть шаркающей осторожной походкой. Внешне он производил впечатление усталого чиновника министерства, дожидающегося положенной персональной пенсии. Его гладко выбритое унылое лицо и постоянная покорность в глазах никак не соответствовали семейному темпераменту Демилле; странно было и подумать, что когда-то этот человек тоже был обуреваем страстями, искал себя, ходил в храм причащаться, шептал на ночь молитвы. Но давно это было, лет пятнадцать назад. Сейчас если кто и напоминал ему по неделикатности о грехах молодости, то Федор Викторович терпеливо улыбался и объяснял кратко: "Дурак был". Однако вряд ли это простое объяснение соответствовало истине, ибо глупость не так легко поправима, а Федор Викторович был отнюдь не глуп. Объяснение резкой метаморфозе, произошедшей с Федором Демилле на двадцать пятом году жизни, многие связывали с женитьбой. И действительно, все свершилось быстро, в один год. Федор закончил строительный институт, пошел прорабом на стройку, женился, сбрил бороду и сменил фамилию. Жена его -- Алла Шурыгина, выпускница филфака, в университете тоже производила впечатление ищущей натуры, диплом писала по раннему творчеству Ахматовой, вообще увлекалась стихами, но работать по специальности не пошла. От ее филологического образования сохранилась лишь привычка надменно судить о новинках советской литературы да выписывать журнал "Вопросы филологии", комплекты которого по прошествии времени обменивались на макулатурный талон, дающий право приобрести книгу Стефана Цвейга или Мориса Дрюона. Казалось, оба нашли то, что искали. Демилле -- прочную фамилию, а Шурыгина -солидного мужа. Впрочем, Федор Викторович обрел окончательную солидность еще через год, когда вступил у себя на стройке кандидатом в партию. Именно тогда вместе с самоуважением он получил моральный авторитет в семье, позволивший ему принять на себя функции старшего сына, а впоследствии и главы семейства. Правда, функции эти выражались более в сентенциях, чем в реальных делах, ибо Федор Викторович не любил волноваться. Покой он ценил превыше всего, находя в нем истинную гармонию, умиротворение, решение всех проблем. Зачеркнув и осудив свое прошлое, он перенес неприязнь к разного рода исканиям на всех людей, паче же всего -- на родственников. Он решительно не понимал действий своей сестры и поступков брата, которые вместо того, чтобы успокоиться, выкидывали Бог знает что (Федор Викторович всегда был в курсе через Анастасию Федоровну, принимавшую близко к сердцу все перипетии судьбы своих детей и делавшую их достоянием гласности). Поначалу он старался воздействовать, то есть писал сестре и брату пространные письма морализаторского толка. У Любаши сохранилось два: после рождения Николь и Шандора; появление Хуана показало, что глас брата остается гласом вопиющего в пустыне, и Федор прекратил связь с сестрой. У Евгения Викторовича писем накопилось куда больше. Тут были послания, знаменующие каждое новое увлечение Демилле, особливо шумные выпивки, отказ переделывать конкурсный проект по требованию руководителя мастерской, идеологические разногласия с отцом, когда Виктор Евгеньевич и Женя ругательски ругались по поводу какого-нибудь постановления... Все это, по мнению Федора, не имело ни малейшего смысла, ибо нарушало покой, не приводя к каким-либо результатам. "Женя! Ты опять волнуешь меня..." -- такой фразой начинались почти все письма, отчего выходило, что главной неприятностью, произошедшей от поступка Евгения Викторовича, было нарушение душевного спокойствия брата. Характерно отношение Ирины к письмам Федора. Она, будучи сама в волнении от поступков мужа (особенно это касалось любовных увлечений и дружеских застолий), от души смеялась, читая каждое новое письмо, и в этом находила успокоение. Таким образом, письма отчасти достигали своей цели, хотя бы в отношении Ирины. Демилле же злился, звонил брату, начинал ругаться по телефону, чувствуя, что не прав по всем статьям, а оттого заводясь еше больше. Дело обычно кончалось тем, что трубку перехватывала Алла и сообщала Евгению Викторовичу ледяным тоном: "Евгений, Шурыгин из-за тебя живет на валидоле", -- она в глаза и за глаза называла мужа Шурыгиным. Федор действительно не расставался с валидолом с молодых лет, был мнителен и постоянно следил за пульсом. Он знал свой пульс, как таблицу умножения; каждый лишний удар приводил его в глубочайшее раздумье. Он искал причину этого лишнего удара, и лишь добившись нормы, которая составляла у него шестьдесят семь ударов в минуту, мог чувствовать себя относительно спокойным. Во время похорон отца пульс его достиг восьмидесяти четырех ударов в минуту и с тех пор, вот уже несколько лет, никогда не поднимался выше этой отметки. Отчасти этому способствовало и то, что со смертью отца Федор почти вовсе перестал бывать в родительском доме, ограничиваясь разговорами с матерью по телефону, обязательными поздравительными открытками на Восьмое марта и Новый год и письмами к Евгению. А последние два года пульс, несмотря на жару в Ливии, никогда не превышал семидесяти, потому что связь с семьей осуществлялась исключительно с помощью поздравительных открыток, а производственные проблемы уже давно перестали влиять на кровообращение Федора Викторовича. К моменту заключения контракта на строительство цементного завода в Ливии Федор Шурыгин занимал должность ведущего инженера строительного треста с окладом в сто семьдесят рублей, прогрессивкой и премиальными, имел трехкомнатную кооперативную квартиру и небольшой счет на сберкнижке. У Шурыгиных была дочь Виктория, девяти лет. Если бы Федор Викторович знал, какой сюрприз готовит ему старший брат в далеком от Ливии Ленинграде, то он, весьма вероятно, отложил бы отпуск еще на год или же направился, скажем, на южный берег Крыма. Однако он ничего не подозревал о переполохе в родном городе, потому как не подозревала о нем и Анастасия Федоровна, которая продолжала писать младшему сыну пространные письма с новостями, невзирая на его молчание. Кроме того, у Федора был прямой повод побывать на родине: он обзавелся автомобилем и, отправив его малой скоростью через Средиземное море, должен был самолично встретить ценный груз в Ленинграде и устроить его надежно. Надо сказать, что покупка автомобиля входила в программу установления окончательного покоя в жизни; на эту тему было много сомнений, много доводов "про и контра" -увеличит ли автомобиль жизненные хлопоты или же уменьшит? Подсчитав все плюсы и минусы, Федор и Алла решили: уменьшит. Ожидалось лишь небольшое усиление волнений, связанное с покупкой и переправкой автомобиля домой, а дальше расчеты показывали почти полный штиль. Федор так увлекся получением контейнера с "Жигулями" в экспортном варианте, что не сразу позвонил матери по приезде. Не то чтобы забыл и замотался, а просто два таких волнения, как устройство такелажных работ при погрузке и общение с Анастасией Федоровной, хотя бы по телефону, наступившие одновременно, могли загнать пульс в неисследованные частотные дебри. Потому Федор Викторович решил действовать последовательно: сначала "Жигули" и гараж, а потом встреча с родней. Только когда сверкающий автомобиль цвета волны в Средиземном море занял место в новеньком гараже и прошли сутки, требуемые на релаксацию пульса, Федор набрал номер матери. -- Мама, здравствуй, это я, -- сказал он. -- Господи, Жеша, где ты пропадаешь? Я кручусь, как белка в колесе. Любу положили в дородовое, дети на мне... Совсем забыли мать! -сразу же накинулась на него Анастасия Федоровна. Федор не удивился: голоса братьев Демилле были так похожи, особенно по телефону, что мать всегда их путала. Неприятно поразила его новость о Любаше, и он, держа левою рукой трубку у уха, правой взялся за запястье и нащупал пульс. -- Мама, это я, Федя... -- сказал он, считая удары. -- Боже мой, Феденька... -- Анастасия Федоровна сразу заплакала и продолжала дальше сквозь плач: -- Наконец-то! Я тут одна разрываюсь, Женя куда-то пропал, не звонит совсем, Ирка тоже... Люба в больнице, я совсем одна, -- Анастасия Федоровна зарыдала. -- Если бы видел папочка, слава Богу, что он этого не видит... Федор Викторович отодвинул трубку от уха, так что причитания матери слились в однообразное, еле слышное журчание, и вновь придвинул, когда журчание оборвалось. -- Что, Люба вышла замуж? -- строго спросил он. -- Да что ты! Кто ж ее возьмет с тремя детьми? Я тебе удивляюсь! -- Значит, опять! -- Опять! -- и Анастасия Федоровна вдруг весело рассмеялась. Переход от слез к смеху у нее совершался мгновенно, как у младенца. Федор Викторович помолчал, соображая, способны ли дальнейшие расспросы ухудшить его состояние, и все-таки решился: -- А как твое здоровье? -- спросил он и тут же вновь отдернул трубку от уха, ибо зажурчало опять. Дождавшись перерыва, он сказал в трубку, держа ее на отлете: -- А у нас все в порядке. Приехали, здоровы, привезли тебе подарок. Мы машину купили. По донесшимся из верхней мембраны отрывистым звукам Федор Викторович понял, что мать обрадовалась. Он снова осторожно приблизил трубку к уху. -- Я навещу тебя, -- сказал он. -- Федя, навести Любу. Ей будет приятно. -- Ты же знаешь, как я к этому отношусь, -- сказал он спокойно. -- Феденька, узнай, что с Женей. Мне не выбраться, да и не хочу к Ирке ехать. Она последнее время совсем нас знать не хочет. -- Хорошо, мама. Тебе привет от Аллы. При этих словах Алла, находившаяся в той же комнате, воздела глаза к потолку. Она считала, что разговор слишком затянулся. -- Да-да, целую, -- сказал Федор и повесил трубку. -- Ну что? У Демилле опять все вверх тормашками? -презрительно спросила жена. Федор Викторович пожал плечами. -- Люба рожает. -- Идиотка, -- коротко заключила Алла и ушла в другую комнату. Федор Викторович сделал несколько дыхательных упражнений по системе йогов, после чего сел за стол и придвинул к себе лист бумаги. "Здравствуй, брат! -- вывел он. -- Мой отпуск начался с волнений..." И далее на трех страницах Федор развернул огорчительную картину семейных безобразий, ожидавшую его в Ленинграде. Невнимание к матери... подтвердившаяся законченная аморальность сестры... есть и моя вина... однако Ливия, ожидающая цементный завод, не позволяет каждодневно опекать расстроившийся семейный клан, так что он надеется, что брат внемлет голосу разума и совести... И прочее в том же духе. Федор запечатал конверт, открыл записную книжку и переписал адрес брата: "Улица Кооперации, дом 11, кв. 287". Он позвал Вику и велел ей опустить письмо в ящик. Прошло несколько дней, в течение которых Федор и Алла почти не выходили из дому, посещали только рынок неподалеку, откуда приносили овощи и фрукты, недоступные в Ливии: редиску, репу, свеклу, картошку, кабачки, огурцы. За два года им осточертели бананы, апельсины, и теперь Федор каждый день занимался консервированием овощей, готовил великолепные соусы и потчевал семью. Он любил кулинарное искусство. Алла без перерыва смотрела телевизор, впитывая отечественную информацию -- начиная с "Утренней почты" и кончая вторым выпуском "Сегодня в мире". Одна Вика с утра отправлялась гулять и, вернувшись, рассказывала родителям о родине. Многое ее удивляло. Временами она требовала, чтобы отец и мать отправились с нею в город, чтобы на месте объяснить то или иное явление, однако Федор Викторович неизменно отвергал эти предложения, боясь увидеть что-нибудь такое, что вывело бы его из равновесия. Разумеется, не поехал он и к брату на улицу Кооперации, ограничившись письмом. И правильно сделал -- это могло кончиться резким учащением пульса при виде огороженного фундамента. Отправив письмо, Федор принялся ждать ответа, впрочем, без лишнего нетерпения. Анастасия Федоровна звонила каждый вечер и рассказывала о домашних делах, избегая говорить о Любаше, но все же не выдерживала, кое-что сообщала. Любаша лежала пока в дородовом, возбуждая всеобщее любопытство. Дело было даже не в ней, а в Нике, регулярно приносившей матери передачи. Ее негритянское личико вызывало толки рожениц и медперсонала. Прошла неделя, но ответа от брата не последовало. "Мог бы и позвонить", -- ворчал Федор. На что Алла лишь надменно вскидывала плечи: "Будто ты не знаешь их безответственную породу!". Получалось, что Федор к породе уже не принадлежал. Огорчало его не столько отсутствие звонка от брата, сколько необходимость что-то предпринимать. И вдруг вечером на восьмой день Евгений Викторович явился сам. Федор открыл дверь -- и не узнал брата. Перед ним стоял исхудавший человек с ввалившимися глазами, в которых читались беспокойство и тоска... Волосы были длиннее обычного, почти спадали на плечи, над губой пробивались непривычные жесткие усы. Но еще страннее была одежда. На Демилле-старшем была синтетическая куртка, украшенная звездно-полосатой эмблемой, вельветовые джинсы и кроссовки. В руках Евгений Викторович держал вместительный "дипломат" с блестящими замками. Если бы не тревожный взгляд, Федор решил бы, что брат, дотоле никогда не следивший за модой, резко изменил привычки. Чего доброго, втрескался в какую-нибудь "фирменную" девицу и старается внешне омолодиться. Но глаза говорили о другом. Человек с такими глазами не мог быть не то что влюблен -- он не мог даже думать о женщинах. Братья обнялись. Федор испытал мгновенный прилив детской любви к Евгению, точно окунулся во времена юности, когда он не был еще Шурыгиным, а Женя вызывал его неизменный восторг своим умом, блеском, талантом. И Евгений Викторович растрогался, уронил слезу, ибо давненько не видал близкого человека. -- Алла! Женя пришел, будем ужинать! -- крикнул Федор. Алла появилась в прихожей, подставила Демилле щеку для поцелуя. -- Однако ты изменился, -- сказала она с усмешкой. -- А, ерунда! -- Демилле махнул рукой. Он щелкнул замками "дипломата" и извлек из него бутылку коньяка и шампанское. -- Шурыгину нельзя, -- предупредила Алла. -- Ничего, Алюн! Ради встречи... -- сказал Федор. -- Вам мать не звонила? Правильно, я не велел звонить. Любка родила! Мальчика! -- объявил Демилле и направился с бутылками в кухню. -- Фу-ты, Господи! -- вздохнула Алла. -- Кого? -- Федор поспешил за братом. -- Мальчика! Знаешь, как назвала? Иван! -- Демилле звонко рассмеялся. -- Наконец взялась за ум! Иван Иванович Демилле! Каково? -- Фу-ты, Господи! -- повторила Алла. Они расположились в маленькой кухоньке за столом, появились закуски, бокалы. Алла, выпив шампанского за рождение племянника, удалилась, сославшись на головную боль. Братья остались одни. Демилле внешне повеселел, но тревога в глазах не исчезла. Федор с самого начала заметил, что у брата что-то не в порядке, но не спрашивал, опасаясь задеть за живое, огорчить и самому огорчиться. Разговор поначалу вертелся вокруг Любаши, но довольно вяло: Федор дал понять, что по-прежнему считает поведение сестры предосудительным, несмотря на русское происхождение племянника. В результате свернули на "Жигули" цвета морской волны. Тема была безопасной, но неинтересной Евгению Викторовичу. -- Как там, в Ливии? -- спросил он. -- Жарко, -- ответил Федор. -- А в политическом смысле? -- Тоже. Разговор о Ливии был таким образом исчерпан, и Демилле с беспокойством отметил про себя, что напряженно ищет тему для разговора. Ему стало досадно: не виделись с братом два года -- и на тебе! -- поговорить не о чем. Он мучительно размышлял: сказать или не сказать Федору о своей беде? -- Ты часом ко мне не заезжал? -- спросил он. -- Куда? -- удивился Федор. -- На улицу Кооперации. -- Не успел. Знаешь, установка гаража... Присматривал, глаз да глаз нужен. Надеюсь, у тебя дома все в порядке? Демилле хватил коньяку. Федор лишь пригубил. В глазах Евгения Викторовича появились злые огоньки. -- Дома все в порядке, -- сказал он. -- Только его нет. -- Как это -- нет? -- насторожился Федор, предчувствуя нечто опасное для пульса. -- На улице Кооперации моего дома нет. -- Ты развелся?! -- ахнул Федор, непроизвольным движением дотрагиваясь до левого запястья. -- Нет, -- поморщился Демилле. -- Он улетел куда-то. Четыре месяца ищу -- не могу найти. За столом воцарилось молчание. Демилле не без злорадства наблюдал за физиономией брата. "Это тебе не Ливия!" -- промелькнуло у него в голове. Наконец Федор спросил: -- Ты мое письмо получил? -- Откуда? -- Отсюда. -- Куда ты его отправил? -- На улицу Кооперации. По твоему адресу. -- Адреса больше нет, Федя. И дома нет. Я же говорю: четыре месяца я там не живу. -- А Ирина? Почему мать мне не сказала? -- Федор растерялся окончательно. -- Мать не знает. А Ирина... Живет где-то в другом месте. -- Она тоже переехала? -- Федя, дом улетел! Ночью, со всеми жильцами. Снялся с места и перелетел куда-то. Я не знаю -- куда. -- Перестань паясничать! -- вскричал Федор, вскакивая с места и нащупывая в кармане валидол. Он вытряхнул из стеклянного цилиндрика таблетку и точным движением положил ее под язык. -- Я не паясничаю. Я правду говорю, -- как можно более проникновенно сказал Евгений Викторович. Федор молча замахал рукой, занятый растворением таблетки под языком. Наконец ему показалось, что валидол расширил сосуды, суженные заявлением брата. -- Я не хочу даже говорить об этом, -- сказал он. -- Хорошо, -- сразу согласился Демилле. -- Давай завтра пойдем к Любаше, поздравим. -- С чем? -- У тебя племянник родился, балда!! -- заорал Демилле. -- Я не считаю его своим племянником. На крик в кухню вернулась Алла. Она метнула взгляд на бутылку коньяка, опорожненную уже наполовину, потом -- на Демилле. -- Что вы тут орете? -- спросила она. -- Вы там совсем чокнулись в своей Ливии! -- Демилле почему-то разбирал смех. -- Нет, это вы здесь совсем чокнулись, дорогой мой! -отвечал Федор. Алла заметила на столе раскрытую скляночку с валидолом. -- Шурыгин, тебе плохо? -- строго спросила она. -- Будет плохо! Ты послушай, что он говорит! -- Нет-нет, я больше не буду. Давай лучше про Ливию. Там негров много? -- спросил Демилле. -- Там нет негров, -- сказала Алла. -- Там арабы. -- А арабов много? -- Два с половиной миллиона, -- сказал Федор хмуро. -- Да-а-а... -- протянул Демилле. -- Это много. Он налил себе коньяку и сразу выпил. Опять воцарилось молчание. -- Ты переночуешь у нас? -- спросил Федор. -- С удовольствием. Последнее время мне приходится ночевать в коктейль-баре. Федор оставил эту реплику без внимания. Расспросы могли завести неизвестно куда. Евгению Викторовичу постелили в столовой на диване. Улеглись спать рано, в половине одиннадцатого. Демилле развесил на спинке стула джинсы, поставил под стул кроссовки, снял рубашку и повалился на чистую постель. Долго с наслаждением вдыхал запах свежей крахмальной наволочки. За стеною, в спальне Шурыгиных, слышались приглушенные голоса Федора и Аллы: бу-бу-бу... Проснулся он рано. Стенные часы показывали без десяти семь. Демилле сунул ноги в кроссовки и отправился в одних трусах на кухню попить воды. Он вышел в прихожую и свернул в боковой коридорчик, ведущий к кухне. Застекленная дверь была приоткрыта. За дверью Демилле увидел фигуру брата. Федор, тоже в одних трусах, стоял перед иконкой, стоявшей на столе и прислоненной к сахарнице. Федор размеренно осенял себя крестным знамением. Серый свет утра, падавший из окна, придавал картине почти кинематографическую рельефность. Демилле инстинктивно шагнул назад, и тут Федор обернулся. Глаза братьев встретились. Федор смотрел на него жалобным взглядом, точно птенец, выпавший из гнезда. Евгений Викторович ощутил, что по его щекам катятся слезы. Он распахнул дверь, Федор поспешно шагнул к нему, и братья молча заключили друг друга в объятия, не стыдясь слез. Они всхлипывали, шмыгали носами, тычась в голые плечи друг друга -- два мужчины не первой уже молодости, потерявшие один свой дом, а другой -- фамилию. Им обоим показалось, что необходимо что-то предпринять, чтобы не разрушить это вернувшееся ощущение братства. Возвращаться в свои постели было просто абсурдно. -- Поедем к Любке... -- глухо пробормотал Федор. Демилле молча стиснул брата в объятиях, повернулся и, пряча лицо, поспешил к своей одежде. Он натянул ее с такой быстротой, будто от этого зависело спасение человеческой жизни. Однако, когда Евгений снова показался в прихожей, Федор уже был там. Решимость преобразила его вялое лицо, оно вдруг показалось Евгению Викторовичу истинно прекрасным. Ни слова не говоря, Федор повлек брата в кухню, выплеснул в стаканы остатки вчерашнего коньяка, и они молча выпили, как бы связанные тайным обетом. Демилле, подхватив "дипломат", устремился к выходу, Федор за ним, но тут путь им преградила Алла Шурыгина в ночной рубашке -- растрепанная и грозная. -- Шурыгин, не смей! Что вы задумали?! -- Иди ты в ж...! -- Федор выругался с яростью и наслаждением, будто выпалил из ракетницы в небо. Алла охнула и провалилась в спальню. Братья выбежали из подъезда и, крупно шагая, устремились через двор к проспекту, по которому вереницей, точно танки, медленно двигались поливальные машины. Было свежее августовское утро. Первые желтые листья светились в крепкой еще зелени кленов и тополей. По газонам просторного двора выгуливали собак зябнущие хозяева. Черный пудель с палкой в зубах большими прыжками, точно в замедленном кино, передвигался по траве. Демилле видел все рельефно и остро. Казалось, эта картина навсегда запечатлеется в памяти. По-прежнему не говоря ни слова, они вышли на проспект и повернули к стоянке такси, где ожидали пассажиров несколько машин. Федор рванул ручку, пропустил брата в машину, упал на сиденье сам и выдохнул: -- Торжковский рынок, потом... Женя, куда потом? -- Первый медицинский, -- сказал Демилле. На рынке они купили огромный букет алых роз и через несколько минут были уже под окнами родильного отделения больницы Эрисмана. Во дворе росли большие деревья. Братья, задрав головы, скользили глазами по пустым окнам больницы. -- На дерево бы влезть, -- сказал Федор. -- Точно! -- Демилле оценивающе взглянул на тополь. Нижние ветки росли довольно высоко. Он оглянулся по сторонам и вдруг, прислонив "дипломат" к стволу, побежал куда-то. -- Ты куда? -- окликнул Федор. -- Сейчас! -- Демилле свернул за угол, почему-то уверенный в успехе. Двор института был перерыт, везде валялись трубы, доски, кирпичи. Демилле перепрыгнул канаву и, рыская по сторонам взглядом, побежал дальше, где кучи песка и свежевырытой земли сулили удачу. И действительно, пробежав метров двадцать, он увидел на дне глубокого рва с обнаженными внизу трубами в теплоизоляции деревянную, грубо сколоченную лестницу. Не раздумывая, Евгений Викторович прыгнул в ров, быстренько приставил лестницу к стене, выбрался наружу и вытянул лестницу за собой. Смеясь и подбадривая друг друга, братья вскарабкались на тополь и устроились на толстой ветке, протянувшейся к окнам родильного отделения. -- Три-четыре! -- скомандовал Федор. И двор огласился согласованными криками: -- Лю-ба! Лю-ба! Лю-ба! Мгновенно в окнах второго, третьего и четвертого этажей появились женские фигуры в больничных халатах. Кое-кто распахнул створки окон. Братьев увидели; женщины заулыбались, показывая на них друг другу. -- Люба Демилле у вас? Позовите Любу! -- просили братья. ...Любаша подошла к распахнутому окну и окинула взглядом двор. Он был пуст, лишь к стволу тополя была прислонена лесенка, да стоял рядом черный "дипломат" с блестящими замками. -- Где? -- спросила Люба у позвавшей ее подружки. -- Да вот они, красавцы! Любаша подняла взгляд и увидела прямо перед собою, метрах в десяти, в густой листве тополя улыбающихся братьев, сидящих на ветке, как птицы. Федор держал перед собою букет. -- С ума сошли... -- прошептала она растерянно, чувствуя, что к горлу подступает комок. -- Который муж? -- спросила подружка. -- Это братья, -- объяснила Люба. -- А-а, братья... -- кивнула подружка и отошла. -- Любаша, поздравляем! Молодец! -- крикнул Демилле. -- Люба, я... Ты... -- Федор смешался. Он размахнулся и метнул цветы в окно. Букет алых роз, точно горящая комета, пересек короткое пространство и влетел в палату. Его тут же подхватили женщины -- ахали, охали, вдыхали аромат цветов. А Любаша все смотрела на братьев, не могла насмотреться. Казались они ей молодыми, вспоминалось время, когда жили все вместе, и отец был жив... Словно угадав ее мысли, Евгений Викторович спросил: -- Помнишь, как я твоих ухажеров выслеживал на дереве? Все трое счастливо засмеялись. -- Сейчас Ваню на кормление принесут, -- сказала Любаша. -- Хотите, покажу? -- Давай! -- сказал Демилле. Внезапно внизу, из дверей больницы выскочила пожилая медсестра в белом халате и, производя отчаянные крики, принялась бегать под деревом, как лайка, выследившая белку. -- Ах вы, безобразники! И не стыдно! Взрослые люди! Слазьте сей же час! Несмотря на грозный тон, старушка не могла скрыть восхищения братьями -кричала по долгу службы, а не от души. Евгений и Федор не спеша слезли с дерева и отнесли лестницу на место. Удовлетворенная старушка покинула поле боя. Когда они возвратились под окно, Любаша была уже не одна. На руках она держала туго спеленатый сверток, откуда выглядывала крошечная смуглая головка с закрытыми глазками. Братья оценивающе поглядели на новоявленного племянника. -- Нормальный пацан! -- крикнул Федор. -- Везет тебе на мальчишек! -- крикнул Демилле. -- Стараюсь! Женя, Федя, позвоните маме, скажите, чтобы Ника принесла сливок и орехов. У меня молока мало... Ну, я пошла кормить! -Любаша помахала рукой и скрылась. Братья несмело переглянулись. Оба одновременно почувствовали, что внутри опустело, завод кончился. То был порыв, не больше. Теперь каждому нужно было возвращаться на свою дорогу. Они сели на скамейку и закурили. -- Пять лет не курил, -- усмехнулся Федор. Он выглядел виноватым. Знал, что все возвращается на круги своя, помочь Любаше и Евгению он ничем не может, да они и не нуждаются. Мысли вернулись к дому, к жене, и Федор впервые ужаснулся, вспомнив, как обругал ее. Предстоял неприятный разговор. Тут же его поразила более страшная мысль: он вспомнил, что оставил на кухонном столе иконку. Положим, Алла знает о его тайне, но вдруг увидит Вика? Это катастрофа. Единственная надежда, что жена догадается спрятать. Евгений Викторович заметил перемену в брате, но не осуждал. Скорее, был благодарен ему, ибо не ожидал и этого порыва. Впрочем, от себя он тоже не ожидал подобного. Он уже прикидывал -- куда идти, вспомнил о новой своей службе, поморщился... Братья поднялись одновременно. -- Ну, бывай, -- сказал Евгений, обнимая брата. -- Женя, если что нужно... -- неуверенно пробормотал Федор. -- Ничего, Федя. Все путем. По его объятию Федор понял, что брат больше не придет и звонить не будет. Он с горечью отметил, что эта мысль принесла ему облегчение. "Не склеить... Ничего не склеить", -- констатировал он уже почти без сожаления. Что ж, значит, так тому и быть. Каждому свое. И тут же он вспомнил о пульсе. Как он мог забыть? Непростительно. Проводив глазами Демилле, Федор положил пальцы на запястье. Пульс был семьдесят девять ударов. Федор Викторович похолодел и принялся искать валидол. Скляночки не было! Очевидно, впопыхах он забыл ее дома, чего не случалось с ним уже много лет. Лоб его покрылся испариной, он беспомощно огляделся по сторонам и шаркаюшей стариковской походкой осторожно направился к телефону-автомату, находившемуся у ворот медицинского института. Он набрал номер, чувствуя, что пульс от волнения полез вверх. -- Алла? Я забыл валидол. Что делать? -- Купи в аптеке! -- Алла швырнула трубку. И правда, как он не догадался! Ему стало чуточку легче. Он сел в трамвай и доехал до площади Льва Толстого. Здесь его ждал новый удар: аптека была закрыта. Федор Викторович почувствовал, как сжалось сердце, схватился за левый бок и прислонился к стене. Проходивший мимо старик остановился. -- Вам плохо? Хотите валидол? -- Да-да! Если можно... Старик вытряхнул на ладонь Федора две таблетки, и тот засунул их в рот. Во рту похолодело. Ему показалось, что боль отступает. Поблагодарив старика, Федор направился к остановке троллейбуса. Когда он вернулся домой, серый от переживаний, то застал на кухне жену, беседующую с небольшого роста майором милиции. На лоб майора падала жесткая прядь волос, похожая на воронье крыло. На столе стояла чашка чая. В голове Федора пронеслось несколько мыслей, не успевших сформироваться из-за быстроты передвижения. Он в растерянности остановился в дверях кухни. Майор шагнул ему навстречу, четким движением вынул из кармана удостоверение и, ловко раскрыв его указательным пальцем, подержал пару секунд перед носом Федора Викторовича. -- Майор Рыскаль. Федор от волнения не смог прочесть фамилию в удостоверении, и оно исчезло в кармане майоровской тужурки. Мысли Федора все прыгали в разного рода предположениях: почему-то они были связаны с "Жигулями" цвета морской волны, с установкой гаража, хотя противозаконных действий совершено было не более, чем обычно. Они уселись за стол, и Федор, слегка устремившись вперед, искательно поглядел на майора. Тот вынул из кармана конверт. -- Это вы писали? Федор взял конверт, недоуменно повертел его в руках. Это было его письмо к брату, как ни странно, нераспечатанное. -- Я, -- сказал он грустно. -- Вы виделись со своим братом, Евгением Викторовичем Демилле? -- Да, только что. -- Знаете ли вы, что на него объявлен всесоюзный розыск? Федор похолодел. На миг перед его внутренним взором выпрыгнул увиденный недавно на аэровокзале плакат "Их разыскивает милиция" с уголовными физиономиями разыскиваемых. -- Нет, я не в курсе. -- Значит, вам он не говорил. А как вам показалось -- знает ли он об этом? Федор, ободренный сравнительно безопасным для него течением следствия, напряг память. Действительно, что-то в действиях брата показалось ему подозрительным. Не успел он высказать свое предположение, как в разговор вмешалась Алла. -- Наверняка знает! -- отрезала она. -- Почему вы так думаете? -- обратился к ней Рыскаль. -- Он внешность изменил. Никогда у него усов не было и таких длинных волос. Одежда тоже нехарактерная. Рыскаль подробно выспросил, как был одет Демилле, сведения записал в книжечку. Потом спросил: -- А где сейчас живет, он не говорил? -- Нет, -- покачал головой Федор. -- Говорил, неправда! -- Алла инстинктивно дернулась вперед, как собака, взявшая след. -- Он сказал, что ночует в коктейль-баре! -- В коктейль-баре? -- удивился Рыскаль. -- В каком? -- Мы не спросили. Рыскаль недовольно хмыкнул, уставился в книжечку. Когда он поднял на супругов глаза, в них блеснула неприязнь. -- Он ничего не рассказывал о себе? Какие-нибудь странные события? -продолжал допрос Рыскаль. -- Ах, нес какую-то ахинею, -- вздохнула Алла. -- Говорил, что его дом куда-то улетел. Ну, сами понимаете... -- Федор развел руками, словно извиняясь. -- Это правда. Дом улетел еще весной, -- отрубил Рыскаль. Супруги покосились друг на друга, не смея возразить. -- Что он еще рассказывал про себя? О жене вспоминал? Федор пожал плечами. -- Ну и семейка! -- зло сказал Рыскаль. -- Когда вы его снова увидите? Он придет к вам? -- Не знаю... Может быть, и нет. Рыскаль только крякнул и поднялся со стула. В прихожей он надел фуражку, повернулся на каблуках к Федору и Алле: -- Настоятельная просьба: если Демилле появится у вас или вы узнаете о его местонахождении, сообщите по телефону ноль-два дежурному УВД для майора Рыскаля. -- Да-да, непременно... -- испуганно сказал Федор. Рыскаль холодно откозырял и покинул квартиру Шурыгиных, не сказав более ни слова. Федор и Алла поглядели друг на друга. Им обоим вдруг вспомнилась их квартира с кондиционером в Триполи с видом на ослепительной синевы бухту, обрамленную пальмами... Федор набрал номер Аэрофлота и в ответ на приятный женский голос "Международный отдел слушает" сказал: -- Девушка, по каким числам рейсы на Триполи? Глава 32
РЕЙД В середине августа, дождавшись возвращения из Ессентуков обоих Светиков, Рыскаль созвал чрезвычайное заседание Правления в расширенном составе.