тележка на колесиках... рельсы... пружины... указатель с делениями, как у весов... "Зачем это?" -- опасливо подумал кооператор. -- Все по местам! -- скомандовал Свиркин, когда сооружение было установлено. -- Видите тележку? -- обратился он к Завадовскому. -- Двигайте ее по рельсам к себе! Сосредоточьтесь! Максимум напряжения! Тяните изо всех сил!.. Да не руками! Мыслью! Мыслью!.. Завадовский зажмурился и, скривившись, как от клюквы, принялся мысленно тянуть треклятую тележку. Он услышал скрип и открыл глаза. Тележка рвалась со станины, натягивая железную пружину. Казалось, вот-вот она сорвется и, как снаряд, улетит в стену. Академик и Тимофеев, подскочив к указателю, впились глазами в стрелку, которая медленно двигалась к красной черте. Завадовский жалобно всхлипнул и закрыл лицо руками. Раздался звонкий удар. Оттянутая пружиной тележка водворилась на прежнее место, едва не разломав сооружение. -- Двести десять килограммов! -- вскричал академик. -Мировой рекорд! Колоссально! Просто колоссально! Он подбежал к Завадовскому, отнял его руки от лица и расцеловал кооператора. Не переставая покрикивать: "Мировой рекорд!" -- академик, приплясывая, пустился по комнате, радуясь так, будто он сам, а не Завадовский, установил мировой рекорд. -- Да вы понимаете, что произошло?! -- вдруг накинулся он на лаборантку, которая по-прежнему была безучастна. -- Понимаю, Модест Модестович. Не дура, -- надменно произнесла Зиночка. -- А-а! -- махнул на нее рукой Свиркин. -- Силища! Какая силища! -крикнул он Тимофееву, возившемуся с кинокамерой. И тут Валентин Борисович горько заплакал. Рыдания сотрясали его худое тело. Кооператор согнулся на стуле и уткнулся лицом в ладони, выплакивая новое свалившееся на него несчастье, ибо понял, что настал конец его беззаботной пенсионной жизни. Валентин Борисович не догадывался о научном значении опыта, далеки от него были и физические причины явления, но главное он понял четко: он, Валентин Борисович Завадовский, больше не принадлежит себе, ибо черт его дернул установить мировой рекорд в черт знает каком виде спорта. Старая цирковая память услужливо подсунула ему холодящую кровь барабанную дробь перед рекордным трюком, тишину -- и взрыв литавр и аплодисментов. Завадовский никогда в жизни -- один или совместно с Кларой -- не был обладателем рекордного трюка. Зачем же он ему теперь?.. Кооператор плакал, как ребенок. Конечно, к Валентину Борисовичу бросились экспериментаторы: "Переутомился!.. Нервное напряжение!.." -- сняли со стула, сунули в рот какую-то таблетку... бережно обняв, вывели из лаборатории. Завадовский плохо помнил, куда его повели, и обнаружил себя уже в медпункте, на жесткой лежанке с клеенчатой подстилкой под туфлями... -- Может быть, вы все же объясните -- что это значит? Что произошло с Завадовским? -- Очень просто, милорд! Перелетом дома в ту же ночь заинтересовалась наука, да так сильно, что лаборатория номер сорок одного закрытого НИИ во главе с академиком Свиркиным была вынуждена проводить эксперименты в субботний, нерабочий день. -- Но при чем здесь Завадовский? -- А вот при чем... Как вы уже знаете, Завадовский был единственным свидетелем происшествия, известным органам милиции. И это сразу же дало повод рассматривать его в качестве подозреваемого... -- Но не могли же они предположить, что этот щупленький кооператор поднял в воздух девятиэтажный дом! -- А телекинез, милорд? Единственной разумной гипотезой относительно причин вознесения дома мог быть только телекинез. Телекинез, мистер Стерн, это способность приводить в движение материальные тела посредством мысли, духовного усилия, не входя в контакт с телом. Гипотеза родилась в городском Управлении, ее подтвердил и разбуженный срочным ночным звонком академик Свиркин. Виновника перелета дома следовало искать снаружи. В самом деле, если бы кто-нибудь из жильцов дома вознамерился отправиться в воздушное путешествие, не выходя из квартиры, то это был бы не телекинез, а левитация. Скорее всего, такой субъект взлетел бы к потолку и принялся, упираясь в него, отрывать дом от фундамента. Малоправдоподобно! Даже если бы у него нашлись силы, он просто проломил бы перекрытие. Телекинез представлялся более разумным. Но кто мог его осуществить? И тут подозрение пало на Завадовского. В самом деле, посторонний прохожий вряд ли просто так, из баловства, мог решиться на подобную акцию. Это мог сделать свой кооператор, какой-нибудь нервный вспыльчивый человек, обиженный судьбою и женой, который в состоянии аффекта мог, выбежав из подъезда, послать всех к чертям собачьим. Улики против Завадовского были такие: а) невообразимо поздний час выгула собачки (кто же выгуливает собак в три часа ночи?); б) Завадовский был единственным из кооператоров, находившимся в тот момент вне дома, но рядом с ним (о Демилле не знали); в) Клара Семеновна (сразу же проверили, что она собою представляет, а проверивши, пришли к заключению, что на месте Завадовского каждый разумный человек поступил бы точно так же). В пользу кооператора говорило следующее: а) сам позвонил (впрочем, это могла быть уловка для прикрытия); б) одет кое-как (то же самое); в) никогда не обнаруживал способностей к телекинезу (а вот это надо проверить!). Как мы видели, милорд, проверка дала ошеломляющие результаты. Реакция на телекинез, если можно так выразиться, была положительной! Завадовский сразу же, несмотря на плохую физическую форму после ужасной ночи, шутя побил мировой рекорд динамического усилия, принадлежавший какому-то индусу и равнявшийся -- смешно сказать! -- весу трех бананов, которые йог сумел придвинуть к себе, причем будучи в голодном состоянии. Разумеется, до девятиэтажного дома было далеко, но как знать! В определенных условиях спровоцированный Кларой Семеновной кооператор мог превзойти самого себя и швырнуть в воздух многотонную постройку... Вслед за экспериментом последовало медицинское обследование Завадовского в медпункте НИИ, и Валентин Борисович попал в гостиницу -- не ту, в которой провел нынешнюю ночь, а в настоящую, ведомственную, закрытого типа. Сопровождал кооператора на всем пути Тимофеев. В одноместном номере Валентин Борисович, к своему удивлению, обнаружил не только предметы туалета, оставленные в Управлении, но и свои вещи из гардероба, улетевшие вместе с домом: костюмы, рубашки, галстуки, свитер, махровый халат и домашние тапки. На стене висела большая фотография, украшавшая прежде комнату Чапки: Валентин Борисович и Клара Семеновна выезжают молодыми на арену в седлах своих одноколесных велосипедов -- на Кларе открытый костюм с блестками, страусовые перья. Валентин Борисович чуть не заплакал... Чапка тоже находилась в номере, спала, как ни в чем не бывало, устроившись в мягком кресле. Телевизор, холодильник, телефон... на столике лежали документы Завадовского. -- Я буду здесь жить? -- покорно догадался кооператор. -- А где же Клара? Где они... все? Завадовский имел в виду своих соседей, жильцов, кооператоров. Похвально, что он о них вспомнил! -- Не волнуйтесь, Валентин Борисович, -- успокоил его Тимофеев. -- Вы же понимаете, что такое... не часто случается. Требуется время, чтобы разобраться, все выяснить... -- Но откуда это... и фото... -- бормотал Завадовский. -- Все живы, катастрофы не произошло. Супруга передает вам привет, -- сказал Тимофеев, внимательно наблюдая за лицом Валентина Борисовича. Вскоре пришли полковник с капитаном. Тимофеев не отлучался ни на секунду. Вчетвером сели за столик, появилась бутылка коньяка, сыр, колбаса, копченая рыба. Короче говоря, обстановка никак не напоминала допрос, а скорее -- дружескую беседу. Капитан лишь время от времени склонялся к открытому портфелю, чтобы сменить кассету портативного магнитофона. -- Значит, обнаружили наклонности?... -- добродушно спросил полковник, осушив первый тост за Валентина Борисовича. -- Какие? -- испуганно встрепенулся Завадовский. -- Ну, к этому... к телекинезу, -- пояснил полковник. -- Как... те... что? -- еще больше испугался кооператор. Надо сказать, что Завадовский в жизни не слыхал этого слова. Все его представления о паранауках ограничивались фокусами Кио, имеющими, как известно, сугубо материалистическую основу. -- Любопытно было бы взглянуть... -- продолжал полковник, посасывая осетрину холодного копчения. -- Федор Иванович, пленка в проявке, -- быстро доложил Тимофеев. -- То кино! -- отмахнулся Федор Иванович. -- А здесь в натуре. Капитан достал из портфеля сигареты и, распечатав пачку, положил ее на стол. Федор Иванович указал на пачку: -- Валентин Борисович, не в службу, а в дружбу подтолкните ко мне... Усилием воли, если не трудно. "Опять!" -- подумал Завадовский и осторожно, легким толчком мысли придвинул пачку к полковнику. Тот захохотал, как нынче академик. Вытянул сигарету из пачки, сунул в рот и вдруг хитро подмигнул: -- А зажечь без спичек можете? Завадовский прикрыл глаза, стараясь представить себе горящую сигарету во рту полковника. Когда он открыл глаза, Федор Иванович уже затягивался. Тимофеев чуть в обморок не упал. -- Нет, это не телекинез, -- пробормотал он. -- Это хуже... Но дальше беседа, слава Богу, уклонилась от телекинеза и других непонятных штучек, свернув в житейское русло. Полковник с участием расспрашивал Валентина Борисовича о бывшей работе, об условиях вступления в кооператив: сколько выплатили? кто ответственный пайщик? Интересовался здоровьем Клары Семеновны и сколько лет они состоят в браке... Завадовский отвечал коротко и обдуманно, но всегда чистую правду. Вскоре он слегка разомлел от коньяка, и собеседники представились ему сочувствующими, заинтересованными, почти родными людьми. Завадовский разоткровенничался. В его рассказе мелькнули нотки обиды на Клару, воспоминания о Соне Лихаревой и ее собачках, одна из которых, кстати, наличествовала в виде Чапки; вспомнил кооператор и о стрижке пуделей, после которой шерсть неделю летает по квартире, попадает в суп, в глаза, в нос... Разве это жизнь? -- М-да... -- протянул полковник. -- Ваше здоровье! Капитан перевернул кассету едва уловимым движением пальцев. -- И вы считаете, что этого достаточно, чтобы вот так, очертя голову, не посоветовавшись, решать свои проблемы? -- твердым голосом, мгновенно протрезвев, спросил вдруг Федор Иванович. -- Что? О чем вы говорите? -- вздрогнул Завадовский. -- Рассказывайте, Завадовский, как вы подняли в воздух ваш дом? С какой целью? Куда хотели направить? -резко произнес полковник. -- Я... Господь с ва... ку... -- Завадовский хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на песок. Видя замешательство подследственного, полковник сделал знак рукой. Капитан поднялся, вышел из номера и через несколько секунд вернулся. Он вернулся не один. Вместе с ним в номер вошла Клара Семеновна Завадовская. Она была громадна и величественна в своем панбархатном платье с затейливой золотой брошью, в лакированных туфлях. -- Завадовский, -- с нежной угрозой произнесла Клара. -- Зачем ты это сделал? Тридцать лет... Разве я заслужила?.. Сделай все, как было, Валентин! Я требую! Валентин Борисович сполз со стула и на заплетающихся ногах бросился к своей могучей супруге. Он обхватил ее за бока, прильнул лицом к груди, зарываясь в пышные складки панбархата, как страус головою в песок... тело его сотрясалось. -- Клара, Клара, -- всхлипывал несчастный кооператор. Чапка с радостным лаем бегала вокруг хозяев. Глава 10
НИТОЧКА РВЕТСЯ Во время разговора матери с милиционером Егор сидел в кухне, не шелохнувшись, и испуганно прислушивался к словам: "Прописаны... а еще кто?.. Евгений Викторович?.. Нет, не проживает... Где? Понятия не имею! Меня это не интересует!" Последнюю фразу мать произнесла в запальчивости, со слезой, и Егорке сделалось совсем худо. Он почувствовал, что произошло нечто более страшное, чем старик за окном и новая обстановка рядом с домом, и вода, и газ... Он схватил ложечку и начал поспешно есть сгущенное молоко из открытой банки. Будто подслащивал беду. Мать проводила милиционера и пришла в кухню. -- Испугался, сынок? Ничего! Все бывает. Ты же мужчина у меня, -проговорила Ирина, гладя сына по голове. -- Ты посиди здесь, я сейчас. -- Куда ты? -- спросил Егорка. -- Я на одну минутку. Ирина Михайловна поспешила в Егоркину комнату. Окно старика Николаи было прикрыто. И слава Богу! Не до него. Ирина закрыла свое окно, мельком взглянув внутрь комнаты старого генерала, потом быстро привела в порядок постель сына. Вдруг представила мужа ночью... Будто со стороны увидела картину: "у разбитого корыта". Так ему и надо! Пусть подергается. А что ему сделается? Вечером явится, как-нибудь узнает. Будет опять виновато вздыхать, маяться... Она, как это не раз уже бывало в последние годы, заглушила раздражением подкрадывавшуюся жалость и перевела мысли на другое. Как быть с Егором? Возить его в садик на улицу Кооперации далеко. А здесь как? Но скажут ведь, помогут... Не должны бросить в беде. Имелся и маленький плюс в этом перемещении: на работу теперь ездить не надо. Ирина Михайловна служила в канцелярии военного училища, расположенного неподалеку от Тучкова, то есть там, где стоял теперь дом, если верить генералу Николаи. Высшего образования Ирина в свое время не получила, ушла из финансово-экономического, с третьего курса... "Все из-за него!" -- мелькнуло в мыслях. Накинув плащ и платок, Ирина выскочила на лестничную площадку, где тут же столкнулась с Саррой Моисеевной. -- У вас тоже? -- обратилась к ней старуха. -- Что? -- Нет воды, нет газа, нет света... -- скорбно перечислила та. -- Естественно, -- пожала плечами Ирина и проскользнула мимо, слыша, как Сарра Моисеевна горестно и недоуменно бормочет вслед: "У всех одно и то же! Одно и то же!" Милиции на этажах поубавилось. Остались лишь дежурные на лестничных плошадках -- вежливые лейтенанты, пытавшиеся по мере сил погасить беспокойство несчастных кооператоров. Жильцы потерянно слонялись по лестнице, собирались группками, обменивались мнениями. Паники уже не было, ее сменило уныние. Ирине удалось узнать, что инженерные службы уже тянут к потерянному дому времянки электрических кабелей, водопровода и газа. Вопрос с канализацией пока оставался открытым. -- Как в блокаду! -- весело приветствовал Ирину Светозар Петрович, бодро поднимавшийся к себе на этаж с чайником, наполненным водой. -- Где вы воду брали? -- спросила она. -- В соседнем доме. Ирина вдруг подумала, что давно не видела в своем доме такого единения людей, участия и предупредительности. Раньше едва здоровались в лифте, а сегодня прямо как родные... Она спустилась до четвертого этажа, где какой-то маленький и уверенный кооператор разъяснял собравшимся вокруг него женщинам: -- Если кто в отъезде, встретят и дадут новый адрес. Родственникам и знакомым пока не сообщат. До особого распоряжения. И нам нужно молчать. -- Как же? -- недоуменно спросила одна из слушательниц. -- У меня бабка в понедельник должна прийти, дочка больная, а мне на работу... -- Все будет сделано, -- успокоил ее маленький. -- Нуждающимся вызовут из "Невских зорь", устроят в садик. Но посторонние знать не должны, это дело государственное! Женщины притихли, понимая, что государственное дело -- это вам не хухры-мухры. -- А скажите, -- начала другая, -- у меня сестра должна завтра приехать. Я телеграмму получила. -- Я же сказал: доступ в дом получают только прописанные и зарегистрированные при обходе. Остальным наш адрес знать ни к чему. А про сестру нужно заявить. Ее встретят, разъяснят. Ирина пошла наверх, по пути соображая: муж прописан, но, по всей видимости, не зарегистрирован. Она же сама его не зарегистрировала! Значит, ему не сообщат, где они. Ирину обуяло сомнение, но лишь на секунду: "Пускай! Так ему и надо! Егорка все равно его неделями не видит, а уж я... Перебьемся!" Мимо Ирины вниз проследовали два милиционера, сопровождавшие элегантного встревоженного человека лет сорока. -- Неужели и жене сообщите? -- вдруг обратился он к милицейскому лейтенанту, останавливаясь. -- Вам, гражданин Зеленцов, не о жене надо думать, -- спокойно отвечал лейтенант. -- Вы важные бумаги выкинули на улицу. Жена простит, а начальство... Мужчина кинул голову на грудь и пошел дальше. "Жена простит... А вот как не простит!" -- мстительно подумала Ирина. Она вернулась домой, снова приласкала Егорку. -- Одевайся, сынок. Пойдем гулять. Я все узнала. Ничего страшного нет, будем жить здесь. Так надо, -- значительно сказала она. -- А где папа? -- хмуро спросил Егор. -- Папа?.. Он уехал. У него срочная командировка. -- А когда приедет? -- Не скоро... Да мы и сами с усами! Разве нам плохо вдвоем ? -- Хорошо... -- неуверенно протянул Егорка. Ирина бодрилась. Она будто хотела оттянуть окончательное решение, зарыться с головой в мелкие хлопоты, благо их сегодня было предостаточно. Как вдруг с полной ясностью пришла мысль: все уже решено. Она поняла это по тому, как в одно мгновение сцепились между собою события и раздумья последнего времени: поздние приходы домой мужа -- ах, какой мерзкий запах исходил от него! -- винный перегар и компактная пудра; ночное путешествие дома, сорвавшее их с Егоркой с насиженного места, -- это знак! не иначе, надо что-то решать; регистрация жильцов -- пепел старых писем на металлическом подносе с чеканкой... Все это колебалось, дрожало в ее памяти, точно маленькие магнитики, которые неуверенно ищут друг друга, но внезапно прилипают один к одному -- получается цепь. Вырвавшееся у нее в разговоре с милиционерами "не проживает" с жалобою на мужа еще не было результатом обдуманного решения. Вылились раздражение, обида и мечта о свободе. На самом же деле, помыслить не могла, чтобы Евгений сегодня же вечером, на худой конец -- завтра не заявился, как огурчик. Но теперь Ирина поняла, что самому, без ее помощи, мужу трудно будет найти улетевший дом. Что-то усмехнулось в ее душе, выглянула откуда-то острая мордочка злорадства: накося, выкуси! И вот последняя капля: "Папа уехал. Срочная командировка". И никаких гвоздей. Ирина перевела дух. Магнитики сцепились -- не разорвать. Она почти физически ощутила, как обрушивается с ее плеч страшная тяжесть... гора свалилась, верно говорят! Наконец свободна! Все как нельзя кстати: никаких ссор, никакой разводной тягомотины -- улетели от него, и все! А магнитики продолжали сцепляться. Ирина знала за собою такое свойство: мысли и чувства долго бродят внутри, примериваются друг к другу, пока сразу, как сегодня, не выстраиваются в мгновенное решение. И тогда в дело вступает железная логика. "Мы улетели, -- внятно сказала она себе. -- Мы хотим жить с Егором одни. Значит, мы не хотим, чтобы он нас нашел и все началось сначала. Следовательно, надо оборвать нити, которые еще не оборваны: вернуть ему вещи и выписать Егорку из прежнего детсада". С глаз долой, из сердца вон! -- У нас есть такая поговорка, милорд. -- И получается? Детский сад на улице Кооперации был пока единственным официальным местом, которое мог бы использовать блудный муж, если бы захотел встретиться со своею семьею. Даже если переводить Егорку в другой садик, туда следовало бы явиться за справками, а Евгений не дурак, может подкараулить. Значит, нужно торопиться! Ирина окинула взглядом комнату, мысленно отмечая ниточки: семейную фотографию с годовалым Егоркой (Евгений Викторович худощав, похож на Жана-Луи Барро); книги по архитектуре старого Петербурга (Демилле поклонялся архитектурной классике, в особенности Карлу Росси); из-под дивана торчат шлепанцы мужа, на стуле висит его домашняя фуфайка... -- Егор, ступай приберись у себя в игрушках! -- скомандовала мать, -- отсылая сына в другую комнату. Егорка понуро поплелся в детскую. Ирина, не мешкая, стянула с платяного шкафа огромный чемодан, подаренный когда-то на свадьбу Екатериной Ивановной, -- бабушкин чемодан с латунными накладками и замками -- и опрокинула его содержимое на диван. Там были старые тряпки, шерсть, лоскуты... Действуя проворно, но аккуратно, она принялась складывать в чемодан вещи мужа. В кармашек на внутренней стороне крышки вложила документы. Поколебавшись, сунула в паспорт двадцать пять рублей -- разделила наличный капитал почти поровну, ибо в шкатулке, где испокон веку складывались деньги, обнаружилось пятьдесят два рубля. Ничего, до получки доживем! Ирина изумилась собственной нечаянной предусмотрительности, которая заключалась в том, что месяц назад она сменила место службы, соблазнившись более высокой зарплатой в военном училище. Отдаленная мысль о том, что в случае развода с Евгением это может иметь значение, уже тогда возникала у нее, а отношения в семье последнее время были настолько натянуты, что Ирина сочла возможным даже не сказать мужу о перемене работы. Следовательно, он может искать ее лишь на прежнем месте, в строительно-монтажном управлении, но и там ему не скажут, ибо уволилась она по собственному желанию, а новое место работы не сообщила никому. Ирина была по натуре довольна замкнута. Что ж, и в этом можно усмотреть перст судьбы... Ирина сняла со стены фотографию. Положить в чемодан? Оставить?.. Если положить, то муж воспримет это как укор, а может быть, намек на желаемое возвращение. Но оставить... Нет! Рвать так рвать! Она быстрым движением разорвала фотографию надвое, потом еще... Обрывки бросила на подносик, в пепел. Оттуда, присыпанный черными хлопьями, вдруг страшно глянул на нее Егоркин глаз. Ирина склонилась над распахнутым чемоданом, заплакала. Вещи ее мужа, пахнущие его потом и чужой компактной пудрой, лежали перед нею, как останки. -- Мама... Ирина поспешно утерла слезы. На пороге стоял Егорка с игрушечным паровозом в руках. Промелькнуло воспоминание: они с Евгением покупают этот паровоз в ДЛТ года полтора назад, перед днем рождения Егорки... Было хорошее, настоящее! Что говорить! Она поспешила к сыну, желая отвлечь его от разверстого чемодана с вещами. -- Что? Что случилось? -- Колесо отломалось, -- сообщил Егорка, показывая паровоз. -- Папа почи... -- сорвалось у нее, но она осеклась, схватила паровоз, приговаривая: -- Ну, где же это колесо? Сейчас мы его приладим! Вдруг откуда-то сбоку прилетел приятный бархатный голос: -- Ирина Михайловна? Вы дома? Мать с сыном поспешили на зов и увидели генерала Николаи, который стоял у своего открытого окна в костюме и при галстуке. Николаи делал знаки, чтобы Ирина открыла окно. Она распахнула створки, легким движением поправила прическу. -- Вы уж не обессудьте старика. У вас же, как я понимаю, сегодня разруха... Вот я себе и позволил... С этими словами Григорий Степанович поставил на подоконник полиэтиленовый пакет, из которого торчала красная крышка термоса. -- Здесь кофе, бутерброды. Окажите честь... -- Спасибо. Ну, зачем же... -- робко запротестовала Ирина. -- Благодарить будете после. Берите. -- Но как? -- Все предусмотрено, -- улыбнулся генерал. В руках у него появилась длинная палка с крюком на конце, предназначенная для задергивания штор. Григорий Степанович повесил пакет на крюк и протянул его к окну Ирины. Ирина, рассмеявшись, сняла пакет с крюка. -- Видите, как просто! Нет, положительно я нахожу в вашем прибытии нечто в высшей степени приятное. Для себя, разумеется, -- сказал генерал. Ирина, не переставая благодарить, вынула из пакета термос и завернутые в фольгу бутерброды. -- Приятного аппетита, -- Григорий Степанович слегка поклонился и стал закрывать окно. -- А пакет? Термос?.. -- Пустяки, -- отмахнулся он. -- Мы ведь теперь соседи. Ирина и Егор с аппетитом позавтракали, и мать велела Егорке одеваться, а сама пошла упаковывать чемодан. Она закрыла его на замки, не забыв уложить в отдельную сумку чертежные принадлежности и книги по архитектуре, затем кинула взгляд на обрывки фотографии. Егоркин глаз по-прежнему пугал ее. Ирина собрала клочки, пачкая пальцы в саже, и, недолго думая, сунула на книжную полку между томами сочинений Тургенева. Она кое-как обтерла пальцы платком и сказала уже одетому Егору: -- Присядем на дорогу. Они вдвоем уселись на чемодан, причем Егорка сделал это так покорно, будто понимал, насколько серьезно прощание. -- Вот и все, -- сказала мать, поднимаясь. ...Постовые на этажах провожали взглядами молодую женщину в синтетической куртке и в брюках, которая тащила в одной руке огромный и с виду тяжелый чемодан, а в другой -- набитую сумку. За ручку чемодана, пытаясь помочь, держался мальчик лет шести с серьезным лицом. Инструкций на этот счет, если жильцы станут покидать дом, пока выработано не было. Все же один из лейтенантов счел нужным спросить: -- Вы, гражданочка, куда направляетесь? -- Вещи несу в химчистку, -- не моргнув, ответила Ирина. Лейтенант с сомнением взглянул на чемодан. -- Вы уж там осторожнее. Согласно предписанию. -- Знаю, знаю! -- с готовностью кивнула она. Трамвай 1 40 повез мать с сыном по бывшему Гесслеровскому, ныне Чкаловскому проспекту, пересек Карповку и, миновав Каменный остров, резво побежал к новостройкам северной части города. Глава 11
МАЙОР РЫСКАЛЬ -- Вот скажите, милорд, такую вещь... Представьте себе, что у вас в Лондоне, в ваше время или несколько позже, произошел такой случай. Многоэтажный дом, заселенный вашими соотечественниками, внезапно снялся с насиженного места где-нибудь в Ист-Энде и перелетел в центр города. Допустим, в Сити. -- Что ему делать в Сити? Это деловая часть Лондона, как вам, должно быть, известно. -- И Бог с нею. Меня интересует другое. Каким образом рядовые лондонцы узнали бы об этом происшествии? -- Таким же, как обо всех других. В тот же час, как дом приземлился, на этом месте оказался бы по крайней мере один из репортеров "Таймс" -репортеры связаны с полицией. В утренний выпуск эта новость, пожалуй, попасть бы не успела, но в вечерних газетах, будьте уверены, она заняла бы первые полосы. Уж они бы постарались, эти газетчики! -- Я так и думал, мистер Стерн. Но оставим газетчиков в покое -- в конце концов, такая у них работа. Меня интересует способ оповещения. Разница национальных обычаев между нами столь велика, что у нас работают совершенно иные механизмы. Вы не поверите, но я первый пишу о случившемся, несмотря на то, что с момента приземления дома на Безымянной прошло уже несколько месяцев. -- Вы шутите. Неужели никому не интересно? -- Еще как, милорд! Но у нас другие традиции. Посему, смею вас уверить, ни один из журналистов ленинградских газет не посетил Безымянную ни в субботу, когда на этажах шла разъяснительная работа, ни в воскресенье, когда кооператоры собрались на общее собрание (я еще об этом расскажу), ни позднее... -- Как же об этом сообщили жителям города? -- А никак не сообщили. -- Значит, никому, исключая кооператоров и жителей Безымянной, до сих пор не известно, что многоэтажный дом... Ну, в общем, все, о чем вы рассказали? -- Что вы! Известно... Известно даже больше, то есть по-другому и совсем не так. А все потому, что перелет дома не относится, по нашим понятиям, к разряду событий, о которых следует знать рядовому читателю газет. Вот если бы дом взлетел действительно в Лондоне, то мы узнали бы об этом очень скоро. Не исключено, что к месту события были бы направлены специальные корреспонденты, а уж постоянные представители нашей прессы в Великобритании наверняка передали бы сообщение без промедления. -- В чем же дело? Почему такая разница? -- Мы против нездоровой сенсационности, милорд. Новости у нас делятся на два класса -- нужные читателю и ненужные, однако критерий отбора неизвестен. То есть он интуитивно понятен нашим читателям; у них глаза полезли бы на лоб, если бы газеты сообщили о бракосочетании политического деятеля, новой системе вооружения нашей армии, не выпущенном в прокат фильме и многом другом. В то же время никого не удивляет, что мы полностью в курсе событий каждой посевной или уборочной кампании, знаем все о заводах и фабриках, планах и перспективах. Каждое событие рождается на свет с невидимой пометкой: об этом знать нужно, об этом -- нет. Вот и перелет нашего дома сразу же попал в разряд фактов, недостойных упоминания. Причин несколько. Возможно, сработала самая примитивная логика. Если узнают, что дома способны летать, то завтра же в воздух поднимется пол-Ленинграда, что может создать определенные неудобства. Может быть, отпугивала необъяснимость явления. Сродни тому, как нечасто и противоречиво пишут у нас о тех же НЛО, биополях и прочем. Полагается, описав явление, тут же сообщить о его причине. Газета не может себе позволить недоуменно чесать в затылке: почему? отчего? ничего не понимаем! Конечно же, опасались паники и распространения слухов. Но тем не менее слухи все же распространились, причем абсурдность их намного превышала уровень, который мог бы возникнуть при официальном сообщении. Дело в том, что природа не терпит пустоты, милорд. -- Я знаю. -- И те факты, которые ускользают от наших газетчиков, упорно муссируются в виде слухов. Им верят больше, чем газетам. Слухи о феномене вознесения дома, странным образом смешанные со слухами о запуске на орбиту пивного ларька, начали циркулировать по городу немедля, то есть утром в субботу, нарастали в течение трех дней, затем стабилизировались на какой-то отметке и просуществовали так с месяц, после чего медленно, но верно пошли на убыль. Первым источником слухов стал Евгений Викторович через Бориса Каретникова. Дальше считать уже затруднительно, ибо тоненькие струйки слухов в виде прямых свидетельств (чаще всего -- ложных), анекдотов, предположений, намеков и даже красноречивых умолчаний потекли в массы и от немногочисленных очевидцев, вроде Матрены и пьяницы на Каменном, и от старожилов Безымянной, и от кооператоров, и -- увы! -- от сотрудников милиции, проводивших утреннюю операцию, несмотря на то, что и те, и другие, и третьи были предупреждены о неразглашении. Вечером в субботу подключились "голоса", которые подлили масла в огонь... -- Какие голоса? -- Институт слухов у нас во многом поддерживается так называемыми "голосами", то есть западными радиостанциями, ведущими передачи на русском языке. Несмотря на большую удаленность от места события, они сообщают о случившемся очень быстро, но временами крайне неточно. "Голоса" передали в эфир, что, по имеющимся у них сведениям из неофициальных источников, минувшей ночью в Ленинграде по требованию Министерства обороны была произведена срочная эвакуация одного из жилых домов, сам дом снесен, а место расчищено той же ночью двумя полками войск внутренней службы. В результате уже в воскресенье по городу ходили слухи следующего содержания: 1. Какой-то дом, в котором был пивной склад, взлетел на воздух из-за взорвавшихся бочек и отброшен далеко, в район Парголова. Там и лежит. 2. Над Ленинградом зарегистрирован НЛО, битком набитый пришельцами. Пришельцы похожи на людей. 3. Вчера ночью состоялось большое милицейское учение. Отрабатывали захват самолета с террористами и заложниками. Вместо самолета захватили один дом, где все жильцы были заложниками. 4. На Петроградской стороне случилось знамение: ночью сделалось сияние, и ангелы с серыми крыльями летали по Безымянной. 5. Строительная техника достигла невиданного развития. За одну ночь построили девятиэтажный дом где-то в Купчине... Нет, не в Купчине, а на Гражданке!.. Или на Пороховых... Короче, в центре. 6. Популярная певица Алла Пугачева вышла замуж. 7. Мощный смерч, пришедший с Атлантики, поднял в воздух универсальный магазин в Выборге, протащил его до Ленинграда, а там обрушил дождем промышленных и продовольственных товаров на Каменный остров. 8. Обнаруженный на Гражданке плывун -- на самом деле вовсе не плывун, а месторождение никелевых руд, необходимых оборонной промышленности. 9. С 1 июля повысят цены на шерсть, меха, серебро и водку. 10. Девятиэтажный дом со всеми жильцами ночью перелетел на Васильевский остров, где плавно опустился на 7-й линии. И так далее, и тому подобное. Как видим, если отбросить явно провокационный слух 1 9, а также совершенно дурацкий слух 1 6, то остальные в той или иной степени имеют касательство к совершившемуся -- но какое далекое! Даже слух 1 10, наиболее близкий к истине, за исключением адреса прибытия, выглядел тем не менее совершенно неправдоподобно. Смерч, строительство, плывун, взрыв пива -- чего только не нагородили! Старались объяснить. А объяснять нечего -- нужно извлекать выводы. Итак, вот еще один пример системы -- на этот раз информационной. Для города она была внутренней, для нас с вами, милорд, внешней, а для майора Игоря Сергеевича Рыскаля -- умозрительной. Майору милиции Рыскалю выпал жизненный шанс. Шанс этот буквально свалился с небес в виде девятиэтажного дома, приземлившегося в неподобающем месте. Майор, как и многие в ту ночь, был разбужен телефонным звонком с приказом срочно прибыть в Управление. Одеваясь по-военному быстро и четко, Рыскаль одну за другой рассматривал и отметал версии. За последние десять лет службы это был первый ночной вызов. Майор Рыскаль не занимался поимкой уголовников, не расследовал сложные дела о хищениях социалистической собственности и тем более не отлавливал на улицах пьяниц с последующей доставкой их в вытрезвитель. Специальностью Рыскаля была организация общественного порядка в случаях массового скопления людей. Он был непревзойденным дирижером толп во время демонстраций, футбольных и хоккейных матчей, массовых гуляний, выступлений популярных артистов и коллективов, похорон выдающихся людей. Никто лучше Игоря Сергеевича не умел расставить цепи по пути следования толп, рассечь лавину людей на мелкие ручейки и струйки, чтобы не возникло давки и паники. В условиях огромного города это была неоценимая способность: учесть тупики и закоулки, проходные дворы, проломы в заборах, по которым неорганизованная масса так и норовит прорваться к месту происшествия; перекрыть подъезды, отвести в сторону городской транспорт с таким расчетом, чтобы пешеходы, трамваи, автомобили двигались с точностью часового механизма... Игорь Сергеевич был в этих делах большим мастером. Когда-то в его распоряжении имелись эскадроны конных милиционеров; Рыскаль чувствовал себя полководцем, расставляя конников на самых ответственных участках -- при входе в метро, у турникетов стадиона. Вот уже тридцать лет ему верно служила старая карта города, висевшая в его кабинете и буквально изрытая следами булавочных уколов флажков и фишек, коими майор отмечал устанавливаемые заграждения и цепи. И хотя начальство ценило Игоря Сергеевича, непременно назначая его пастырем манифестаций и митингов, в звании он продвигался медленно. Негласно считалось, что работа Рыскаля хотя и необходима, но все же не так опасна и трудна, как деятельность угрозыска и даже ГАИ. Отчасти такое мнение создал сам Игорь Сергеевич, благодаря безукоризненной точности и почти полному отсутствию ЧП во время массовых мероприятий. Парадокс: мастер своего дела оказывался в тени именно из-за мастерства, с которым проделывал свою работу. Обремененный взысканиями коллега мог иной раз обойти майора на служебной лестнице по той лишь причине, что вдруг ни с того, ни с сего удачно проводил какое-нибудь дело. На фоне провалов прошлого оно естественно выглядело бриллиантом старания и умения, а значит, взывало к поощрению. Ничего подобного у Рыскаля не наблюдалось. Все порученные ему дела он проводил на одинаково высоком уровне, отчего к этому просто-напросто привыкли, считая майора добросовестным служакой, который звезд с неба не хватает. Он и не хватал, скромный был человек, а ему не давали. Видимо, по забывчивости. Посему в душе Рыскаля накапливалась усталая обида на несправедливость. Его сверстники и однокашники (а майор мог уже идти на пенсию по возрасту и выслуге лет) дослужились до генеральских чинов, возглавляли крупные Управления в ряде городов, отличавшихся довольно-таки низким, на взгляд Рыскаля, уровнем общественного порядка. И все потому, что раз в пять лет раскрывали какое-нибудь громкое дело со стрельбой, трупами, автомобильными погонями... брр! Доведись такое Игорю Сергеевичу, он наверняка управился бы тихо-мирно, без помпы. Последние годы майор обходился скромными средствами: не было уже видно конных милиционеров, огромные крытые грузовики лишь в редких случаях использовались для заграждения. Игорь Сергеевич настолько хорошо изучил маршруты людских потоков и психологию толпы, что ему не составляло никакого труда пресечь беспорядок в зародыше. Потому его дело стало выглядеть еще более мелким, чуть ли не элементарным. Но за ним стояло истинное мастерство. И все же душа тосковала по большому делу. Последнее время толпа потеряла значительную часть своей опасности. То ли люди стали дисциплинированнее, то ли безукоризненно работали схемы Рыскаля, предназначенные отдельно для демонстраций, спортивных соревнований и салютов, то ли сами сборища утратили былую массовость. В мифической глубине времен терялись ужасы Ходынки, похорон Сталина или безобразий на стадионе, что на Петровском острове, во время одного давнего футбольного матча. Давно уже ничего похожего не случалось. Потому-то, бреясь в пятом часу утра у себя в ванной комнате, Рыскаль терялся в догадках. Трудно предположить, чтобы в столь ранний час произошло большое скопление людей... Облава? Прочесывание? Маловероятно! -- Неужто война? -- в ужасе спросила заглянувшая в ванную жена Клава. Она тоже поднялась по тревоге. -- Типун тебе на язык, -- укоризненно произнес майор, продолжая бриться. Он аккуратно доскоблил щеку и, видя, что жена не уходит, объяснил: -- На войну по телефону не приглашают. -- А как? -- вытаращила глаза Клава. -- Много будешь знать... -- усмехнулся Рыскаль. Игорь Сергеевич брызнул на лицо специальной пенки "после бритья", втер ее в щеки, требовательно вгляделся в зеркало. Оттуда смотрело моложавое лицо без морщин, не изборожденное, как у многих, следами неумеренности. Твердый волевой подбородок, аккуратная стрижка. Майор тщательно причесал "воронье крыло" -- прядь жестких черных волос, спадаюшую на лоб наподобие крыла, -- благодаря ему, а также небольшой ладной фигуре, Рыскаль имел в Управлении кличку Воронок. Это давало повод для каламбуров, вполне безобидных, когда майор выезжал куда-нибудь на машине ПМГ: "Воронок на ,,во