ться!) и крикнула: "Ты бы хоть отвернулся!" -- Вот вам и любовь, милорд! -- Что вы говорите? В это трудно поверить. -- Я сам не верю, но это факт. Впрочем, если вы думаете, что Евгений Викторович и его партнерша (любовница, возлюбленная) тут же разошлись, чтобы никогда больше не видеть друг друга, то глубоко ошибаетесь. Потом они пили кофе, и еще немного вина, и ели сыр, и целовались уже несколько устало, так что Евгений Викторович почувствовал себя обязанным что-то предпринимать и уже хотел начать все сначала (то есть не хотел...), однако девица мягко воспротивилась... Словом, все кончилось хорошо. -- Удивительно! Короче говоря, они вышли из мастерской ночью, поймали такси с зеленым огоньком -- их в тот час много было на пустынных улицах; они охотились за пассажирами так же, как днем пассажиры охотились на них, и Евгений Викторович отвез особу домой (к мужу, как ни странно!), а сам поехал к своей жене. -- Скажите, а этот муж... он... -- О чем вы говорите, милорд! Муж был убежден, что жена явилась с ночного дежурства на электронно-вычислительной машине (очень долго объяснять, что это за машины и зачем они нам), а то, что от нее по приезде слегка пахло вином, так это не секрет (тем более, для мужа), что на службе да еще в такое позднее время всегда найдется повод, чтобы выпить. -- Но он мог проверить, в конце концов! -- А зачем? Лишнее волнение... Мы никогда не проверяем своих жен, милорд. Подозрительность оскорбляет. Вот вы меня все время перебиваете, простите, а мне важно рассказать, что же случилось, когда Евгений Викторович приехал домой. Но сначала о непредвиденной задержке. У нас в городе очень много мостов, которые по ночам разводятся. Время разводки мостов точно известно, оно вывешено на специальной синей табличке при въезде на него, однако о разводке забывают и она всегда оказывается некстати. Евгению Викторовичу нужно было попасть из центра в один из новых районов города, в северной его части, для чего следовало миновать Дворцовый мост. И вот он оказался разведенным. Какое это необыкновенное зрелище, милорд! Дворцовый мост разводится посредине, так что створки разводящейся части встают на дыбы и оказываются высотою с десятиэтажный дом. Мост будто кричит разверстым ртом, но звук так низок, что его не воспринимает ухо. Это инфразвук. -- Что? -- В общем, его не слышно. Такси остановилось в стаде других машин, ожидающих, когда мост сведут, и Евгений Викторович вышел из машины, чтобы поближе посмотреть на него. Демилле остро чувствовал всякие деформации пространства, это было профессиональное. У парапета дежурил молоденький сержант милиции; он расхаживал туда-сюда, опустив уши шапки-ушанки и озабоченно поглядывая на урчащие автомобили, не выключавшие своих моторов, чтобы те не замерзли. -- Скоро сведут? -- поинтересовался Демилле раздраженным почему-то тоном, словно разводка моста была прихотью сержанта. -- Полчаса еще, -- миролюбиво ответствовал сержант и добавил, вскидывая руку: -- Во-он последний караван. Евгений Викторович взглянул в направлении, указанном сержантом, и действительно увидел вдали, где-то против крейсера "Аврора", огни каравана барж, видимые сквозь пролеты Кировского моста. Баржи неторопливо ползли по Неве, отражаясь в ней зелеными и красными искорками. Демилле неудержимо потянуло к упиравшимся в небо огромным створкам, а в голове вдруг зароились варианты преодоления водной преграды: именно, возникла картина медленно сводящегося моста и прыжка с одного края на другой через пропасть... В общем, что-то такое пьяно- романтическое. Он ступил на мост, но был остановлен милиционером: -- Нельзя туда. Не положено. -- Почему? -- стараясь быть ироничным, спросил Евгений Викторович. -- Неужели вы думаете, что я смогу причинить мосту вред? Он ведь вон какой прочный! -- и Демилле для убедительности притопнул ногой, на что мост, разумеется, никак не отозвался. -- Шли бы себе в машину! -- с досадой сказал сержант. -- Выпьют и начинают выступать. Демилле ступил обратно, но в машину не пошел. Что-то раздражало его, сидела внутри какая-то заноза, царапающая душу, а почему -- Евгений Викторович не понимал. Вряд ли это были царапины совести, поскольку ночные его приходы домой последнее время были не в диковинку; Демилле уже убедил себя превыше всего ставить собственную свободу, то есть ставил ее над совестью, хотя и не без труда. Но сегодня ощущались тоска и тревога, прямо-таки собачьи тоска и тревога, как у подброшенного под чужие двери щенка. Караван барж между тем, миновав Кировский мост, вышел на широкий простор Невы у Петропавловки и, выгибая огни в плавную дугу, потянулся к Дворцовому мосту. Евгений Викторович поднял воротник, засунул руки в карманы плаща, но тут же их выдернул -- карманы были липкими от засохшего пива -- и, задрав голову вверх, принялся всматриваться в звезды. Холодные их иголки, продутые небесными ветрами, кололи глаза; слезы наворачивались, дрожа на ресницах, набухали... и вдруг сквозь колеблющиеся тяжелые капли Евгений Викторович увидел в небе маленький светящийся прямоугольник, который тихо передвигался меж звезд. Он смахнул слезы с ресниц, протер глаза кулаками -- как в детстве -- радужные круги, искры, -- и выплыл желтый четырехугольник, который двигался справа налево в ночном небе, чуть ниже тускло сиявшего ангела на шпиле Петропавловки, но далеко-далеко за ним. Если бы светящийся объект был меньше и не имел столь явной прямоугольной формы, Евгений Викторович предположил бы, что наблюдает искусственный спутник (совершенно нет времени объяснять, милорд, вы уж простите!), однако более всего это было похоже на иллюминатор космического корабля, двигавшегося, напоминаю, бесшумно и плавно. Конечно, Евгению Викторовичу тут же пришла мысль о летающих тарелках. -- Что? Что такое? -- А теперь, милорд, я охотно объясню, что это такое, потому что если отношение к искусственным спутникам никак не связано с человеческим характером, в данном случае -- с характером Демилле, ибо есть просто-напросто определенная техническая данность, примета времени (как в ваши времена гильотина, милорд...), то отношение к летающим тарелкам есть вопрос веры, и, как всякий вопрос веры, он связан с личностью. Итак, "летающими тарелками", или НЛО, что означает "неопознанный летающий объект", стали в наше время называть некие предметы или явления, наблюдаемые в небе, причем такие, которым не находится сразу разумного объяснения. Возникает непреодолимое желание видеть в них летающие корабли наших братьев по разуму, пришельцев из иных миров, якобы интересующихся нашей жизнью и облетающих с этой целью пространства планеты. Говорят, что и в ваше время, милорд, были такие "тарелки", разве что вы их меньше замечали. Должно быть, дела, недостаток знаний... Быть может, больше здравого смысла?.. Но мы заметили, мы ведем пристальные наблюдения, научные познания наши столь обширны, что позволяют пускаться в головокружительные экскурсы к иным мирам. Мы хотим общаться с нашими братьями! Заметьте, общаться друг с другом нам уже не хочется. Надоело. Нам подай инопланетянина, гуманоида, который, конечно же, будет тоньше и умнее этой грубой женщины под названием "свекровь" или того развязного продавца в грязном халате, которому мы не смеем сказать в лицо все, что думаем о нем, ибо от него зависим; или тех двух-трех наших начальников и десятка сослуживцев, с которыми мы каждый день бок о бок идем вперед к великой цели... Господи! Возьми нас на другую планету, где уже все построили, все преодолели... Скафандры, ядри их душу... -- Ну, зачем же выражаться? -- Так хочется чуда, так соблазнительно снова стать ребенком, опекаемым высшей, разумной, гуманной цивилизацией. И мы верим в это, милорд. Увы! Верил и Евгений Викторович. То есть не то чтобы верил безоговорочно, но хотел верить, верил половинчато, сомневался. С одной стороны, будучи по профессии архитектором, следовательно, человеком точного знания, он понимал, что существуют или должны существовать вполне научные объяснения НЛО, а разговоры о гуманоидах -- досужая обывательская болтовня. Но с другой стороны, будучи архитектором и по призванию, то есть принадлежа отчасти к искусству, он обладал художественным воображением и желанием выйти за пределы зримого опыта, воспарить к заоблачным сферам, где -- чем черт не шутит! -- могут быть такие вещи, "что и не снились нашим мудрецам". Он бы поверил и вполне, если бы сам хоть однажды наблюдал нечто подобное. Но, как назло, ни миража, ни иллюзии, ни загадочного отражения или блика ни разу не встретилось на пути Евгению Викторовичу, посему он более склонялся к скучному, но непогрешимому материализму. И тут, узрев в небе светящийся предмет, Демилле, подогреваемый остатками вина в организме, внезапно вскрикнул и потерял дар речи. Он лишь тыкал кулаком в небо, чем обратил на себя внимание сержанта. -- Чего? Чего вы? -- недовольно начал милиционер, обращаясь к Демилле, а потом поворачиваясь и вглядываясь туда, куда указывал подъятый кулак. -- Чего случилось? -- Смотри! Смотри! -- шептал Демилле, а милиционер, обеспокоившись, со старанием шарил взглядом по небесам, как вдруг... Прямоугольник погас, будто там, на космическом корабле, повернули выключатель, и в это мгновение острая игла боли пронзила сердце Демилле, он схватился за левый бок, охнул и оперся на парапет. Непонятная нежность и жалость сделали его тело податливым, безвольным и легким, словно оборвалось что-то в душе. Однако это продолжалось лишь секунду. Демилле по обыкновению перенес жалость на себя, подумал с отчаянием: "Так и умрешь где-нибудь ночью на улице, и никто..." -- в общем, известное дело. Он сгорбился и уже не смотрел в небо, а взглянул внутрь себя, где тоже была ветреная холодная ночь и ни одна звезда не горела. Сержант между тем, безуспешно обозрев небесные сферы, не на шутку рассердился. Он вообразил, что подвыпивший незнакомец разыгрывает его, смеется, гуляка проклятый, а ночь холодна, и смена не скоро, и затыкают им по молодости самые собачьи посты... короче говоря, сержант тоже себя пожалел и прикрикнул на Евгения Викторовича: -- Ступайте в машину! Слышите! Не то сейчас наряд вызову, отправлю куда надо! Демилле покорно отлепился от парапета и поковылял к машине. Сперва он ткнулся не в ту, и его обругали, затем увидел, что его обеспокоенный водитель призывно машет рукой, и побрел к своему такси, бережно неся внутри жалость и размягченность. -- Нагулялся? -- полупрезрительно спросил таксист, а Евгений Викторович взглянул на счетчик и убедился, что тот нащелкал семь рублей двенадцать копеек, а следовательно, до дому едва хватит, поскольку в кармане оставалась последняя десятка с мелочью. Вздыбившийся мост медленно осел, сержант открыл движение, и стая таксомоторов ринулась на Стрелку Васильевского острова, с наслаждением шурша покрышками по занявшему свое привычное место асфальту. Демилле устроился на заднем сиденье и сжался в комочек, лелея свою грусть. Он любил эту грусть -- она его возвышала, делала значительнее, имела даже оттенок благородства, а сам краем уха ловил доносящиеся из динамика радиотелефона ночные переговоры водителей. -- Такси было с радиотелефоном? -- Вот именно, милорд! Как вы славно включаетесь в наш век! В сущности, меж нами нет той пропасти, о которой любят говорить... ну, такси... ну, радиотелефон... подумаешь! Это все условия игры, которые легко принять, в то время как суть человеческая мало изменилась, что и позволяет нам отлично понимать друг друга. Итак, машина была с радиотелефоном, что указывало на принадлежность ее к разряду "выполняющих заказы", но в то позднее время заказчиков не нашлось, посему таксист и подобрал Демилле с дамочкой на улице. Радиотелефон хрипел и трещал. Откуда-то издалека, словно из космоса, пробивались голоса водителей, выкликали диспетчера, перешучивались. Под эти фантастические ночные разговоры в эфире Евгений Викторович задремал, откинувшись головою на сиденье, и сквозь дрему отмечал, как проносятся мимо улицы и дома: промчались по проспекту Добролюбова, мигнула подсвеченная изнутри льдина плавучего ресторана "Парус", и такси вырвалось на Большой проспект Петроградской стороны, пустынный и прямой. И лишь только сон скрыл от Демилле виды ночного города -- и цепочки огней, и тревожные мигающие желтые пятна светофоров -- и начал заменять их совсем иными видениями, как раздался скрип тормозов, такси прыгнуло в сторону, точно всполошенный заяц, а перед капотом метнулась серая легкая тень. Водитель, стиснув зубы, выскочил из машины, догнал серую человеческую фигурку -- то была старушка в пуховом платке; она часто и мелко крестилась и остановил ее за плечо. -- Ты что, бабка!.. -- закричал водитель, и непечатные слова сами собой посыпались у него изо рта. -- ...На кладбище торопишься? Днем бежать надо! Кладбища ночью закрыты! -- уже выпустив пар, закончил он. Старушка не слышала. Или слышала, но не понимала. Она продолжала мелко осенять себя крестом, точно на нее напала трясучка. Губы ее шевелились и повторяли: -- Господи, свят-свят! Спаси и помилуй!.. Спаси и помилуй, свят-свят! -- Чего стряслось-то? -- обескураженно спросил водитель, поняв, что не скрип тормозов и близкая смерть под колесами вызвали у бабки испуг. -- За грехи наши... светопреставление... свят-свят, -твердила старушка. Водитель махнул рукой, и старуха провалилась в ночь, как летучая мышь. Надо сказать, что Демилле тоже выскочил из машины, когда увидел страшные глаза водителя и понял, что тот готов убить несчастную старушку. Он приблизился к месту происшествия и с облегчением заметил, что пыл водителя угас, старушка невменяема и бормочет бог весть что. Еще секунда -- и она скрылась в подворотне. Острый кончик развевающегося за нею пухового платка лизнул кирпичный угол и навеки исчез из жизни Евгения Викторовича. -- Прибабахнутая... -- задумчиво сказал водитель и направился к покинутой машине. -- Если бы он знал, милорд, насколько точное вылетело у него слово! Ведь старушка именно была "прибабахнутая", но вот как, почему и чем она была "прибабахнута" -- об этом не знали ни водитель, ни Евгений Викторович, хотя, по удивительному стечению обстоятельств, к последнему факт имел прямое отношение. Когда вновь заработал мотор, а вместе с ним и динамик радиотелефона, водитель и Демилле услышали, что в эфире творится нечто невообразимое. Два или три голоса, захлебываясь, о чем-то рассказывали, но о чем -- понять было невозможно, потому как диспетчер, позабыв о хладнокровии, кричала со слезой: "Прекратите засорять эфир!" -- и этим вносила дополнительную сумятицу. Демилле удалось установить, что какого-то водителя, Мишку Литвинчука, чуть не раздавило. -- Где? Как? При каких обстоятельствах? -- Да не больно знать хотелось, милорд! Что-то там такое произошло в ночном городе, сдвинулось или осело, а может, почудилось... Водитель выключил радиотелефон, и Евгений Викторович снова погрузился в дремоту. Проехали Кировский, взлетели на Каменноостровский мост (навстречу пронеслась колонна милицейских машин с синими мигалками), дугою промчались по Каменному, миновали мост Ушакова и Черную речку, оставили позади кинотеатр с красными буквами "Максим" и вырвались, наконец, на проспект Энгельса, уносящийся вдаль -в Озерки, Шувалово, Парголово, где на бывших болотистых лугах стоят ныне сотни и тысячи похожих друг на друга многоэтажных строений. Демилле сонной рукою сжимал в кармане липкие ключи от дома; водитель вновь включил радиотелефон и повторял в микрофон: ",,Двадцать седьмой" -- Гражданка..." -- пока не щелкнуло в динамике и далекий девичий голос сказал: "Поставила "двадцать семь" на Гражданку". Они свернули вправо и поехали по временной, в ухабах, дороге -- так было ближе, -- затем свернули еще и отсюда совсем недалеко уже было до улицы Кооперации. Она и возникла вскоре: въезд на нее был отмечен двумя точечными шестнадцатиэтажными домами, далее по левую сторону стояли двенадцатиэтажные и также точечные дома, а по правую -- два детских сада, абсолютно одинаковые, за которыми и был девятиэтажный дом Евгения Викторовича, выделявшийся оригинальной кирпичной кладкой "в шашечку". -- Куда дальше? -- спросил водитель, когда такси миновало первый из детских садов. Демилле встрепенулся и взглянул на счетчик. Там значились цифры 10.46. Он сунул руку в карман плаща, опять испытав легкое отвращение, и достал слипшуюся от пива мелочь. Беглый взгляд на нее определил, что, слава Богу, хватит! Только тут он посмотрел за стекло и сказал: -- Здесь, за вторым садиком, следующий дом. -- Где? -- спросил шофер. (Они уже ехали мимо этого второго садика.) -- Ну вот же... -- сказал Евгений Викторович и осекся. Никакого следующего дома за садиком не наблюдалось. Там, где всегда, то есть уже десять лет, возвышался красивый, "в шашечку", дом, была пустота, сквозь которую хорошо были видны пространства нового района, и вывеска "Универсам" в глубине квартала, и небо с теми же звездами. -- Стой! -- в волнении крикнул Евгений Викторович. Он выскочил из машины, причем водитель тут же распахнул свою дверцу и вышел тоже, опасаясь, по всей видимости, соскока. Демилле сделал несколько шагов по асфальтовой дорожке и вдруг остановился, опустив руки, да так и замер, вглядываясь перед собою. -- Эй! Ты чего? -- позвал водитель, а так как пассажир не отзывался, то он направился к нему и, только подойдя, понял -- чем был потрясен Демилле... Глава 2
НЕ ВЫГУЛИВАЙТЕ СОБАК НОЧЬЮ! -- Ну и чем же? Чем? -- Ах, милорд, и это говорите мне вы! Вспомните, прошу вас, какими фокусами вы занимались в своем "Тристраме"? -- Мне казалось -- так забавнее... -- Еще бы! Оборвать повествование на самом интересном месте, чтобы ни с того ни с сего, с бухты-барахты ("Вы не скажете, где расположена эта бухта?" -- "Барахта? В вашем романе, милорд!") начать долгий и бесцельный разговор о каких-нибудь узлах, тогда как в этот самый момент рождается ребенок... мало того -- герой романа!.. Как это называется? -- Послушайте, молодой человек! Вам не кажется?.. -- Простите, Учитель. Смиреннейше припадаю к вашим стопам. Вырвавшиеся у меня слова -- не более чем авторская амбиция. Знаете, пишешь, пишешь -- да вдруг и почувствуешь себя Господом Богом, Творцом, так сказать... Но ничего, это ненадолго... Всегда есть кому поставить тебя на место. -- Это правда, -- печально вздохнул Учитель. Поэтому, раз я решил следовать вашим традициям, ничего не будет удивительного в том, что повествование мое приобретет сходство с лоскутным одеялом. В лоскутных одеялах есть своя прелесть: их создает сама жизнь. Настоящее лоскутное одеяло шьется из остатков, накопившихся в доме за долгие годы: старые платья, шляпы, накидки, портьеры -- все годится; простыни, пальто, чехлы -- что там еще? -- мама! мама! я нашел беличью шкурку! -- давай ее сюда! Да здравствует лоскутное одеяло! Это совсем не то, что расчетливо накопить денег, расчетливо пойти в магазин и там расчетливо купить десять сортов материи, чтобы сшить лоскутное одеяло. Скучное будет одеяло! Ненастоящее... Жизненные впечатления наши -- суть лоскуты (Евгений Викторович в настоящий момент получает внушительный лоскут страха и отчаяния, а мы в это время занимаемся легкой и приятной болтовней), они накапливаются как Бог положит на душу, неравномерно, случайно, хаотично. Однако, намереваясь сшить из них лоскутное одеяло романа, мы будем тщательно заботиться о том, какие лоскутки с какими соседствуют -- по фактуре, по цвету... Иной раз до зарезу необходим лоскуток, которого у тебя нет, -- парча какая-нибудь -- и вот бегаешь по городу в поисках приключений, ищешь парчу... -- У меня уже мозги набекрень. О чем вы говорите? -- О нашем романе, мистер Стерн! О его композиции и свойствах, способных согреть душу читающему и усладить его взор. -- Но я пока не вижу романа. -- Зато я вижу, милорд. И, чтобы приблизить вас к нему, я продолжу рассказ, а заодно познакомлю еще с одним героем. Кооператор Завадовский жил в первом подъезде нашего дома, на пятом этаже, занимая с женой двухкомнатную квартиру 1 34. Дети четы Завадовских давно встали на ноги, и теперь с ними жила собачка -- фоксик Чапка, сучка восьми лет, беловато-серой масти. Валентин Борисович и Клара Семеновна были цирковыми артистами на пенсии. Когда-то они выступали с номером "Необыкновенный велокросс" и разъезжали по арене на велосипедах, имевших по одному колесу и седлу на длинной железной палке, руля же не имевших, -- а последние двенадцать лет жили в свое удовольствие, занимаясь мелким приработком по обслуживанию собак. Клара Семеновна умела стричь пуделей, а Валентин Борисович бесподобно готовил собачьи супы, так что в квартире Завадовских постепенно образовалось нечто вроде пункта питания окрестных собак, который временами трансформировался в собачью парикмахерскую. Разумеется, собаки обслуживались не бесплатно, но и не слишком дорого; во всяком случае, кооператоры из нашего дома и трех точечных, что стояли напротив, были рады отчислять из своей зарплаты кое-какие суммы в пользу Завадовских, лишь бы любимые (и весьма породистые!) их собачки имели вкусные супы и были красиво пострижены. Подрабатывали супруги и торговлей щенками-фоксиками, которых ежегодно приносила неутомимая сучка Чапка, но это уж сущая мелочь... пятьдесят рублей за щенка... у Чапки родословная!.. пять медалей! -- а попробуйте уберечь собачку от криминальной случки с какой-нибудь бродячей дворняжкой! попробуйте найти ей достойного партнера, интеллигентного, с хорошей родословной, смазливенького... (раньше Завадовские водили Чапку к профессору Кремневу, но вот уже два года водят к зубному технику Фишман -- это дальше, но у фокса Фишман лапки будто в черненьких варежках и медалей на одну больше) -- словом, никакие деньги не достаются зря, и я не хочу бросить и тени подозрения на достойных супругов. Соседи по лестничной площадке, конечно, были не в восторге, но... Какие соседи и когда были в восторге от своих ближних, живущих за стенкой? -- Да, если они живущие. Только на кладбище соседи не ссорятся между собою. -- Как знать, милорд! -- Я вам точно говорю. Валентин Борисович был ростом мал, худ и похож на мальчика с длинным повисшим носом, а Клара Семеновна, напротив, походила на тыкву, разве что складочки располагались не по вертикали, а горизонтально. Характер у нее был громкий и общительный, тогда как у ее супруга -- тихий и робкий. На этом несоответствии строилась не только семейная жизнь Завадовских, но и комизм циркового номера, когда они крутили педали каждый своего колеса, но в последние годы комизма никакого не получалось, и маленький сухонький Завадовский все чаще был выметаем из квартиры мощным дыханием супруги, чтобы без устали колбасить по магазинам, или по знакомым-клиентам, или в поисках шампуня для собак. Чапку тоже всегда выгуливал Валентин Борисович, причем в порядке вещей были ночные выгулы, когда он, проснувшись среди ночи от храпа Клары Семеновны и будучи не в силах заснуть вновь, цокал зубом, отвернувшись от своей половины, и сразу же слышал легкое и звонкое клацанье когтей Чапки, спешившей по паркету на зов хозяина. Завадовский поднимался с двуспального ложа -- немыслимо мягкой и почему-то египетской перины, -- набрасывал прямо на пижаму пальто, засовывал ноги в меховые полусапожки и трусил с Чапкой по лестнице вниз, стараясь двигаться бесшумно. Лифт работал и ночью, но в поздние часы Валентин Борисович лифтом не пользовался никогда, опасаясь шумом его моторов обеспокоить соседей. Вот и в описываемую нами ночь, часа в три или около того, когда все дома на улице Кооперации погружены были во мрак, Валентин Борисович, как всегда, в пальто, накинутом на бежевую в полосках теплую пижаму, без шарфа, но в шляпе, вышел, сопровождаемый Чапкой, из подъезда и глотнул ночной весенний воздух. Наш дом спал. Ряды темных окон отливали глубокой синевой, лишь высоко над четвертым подъездом, на девятом этаже, слабо светился желтый прямоугольник -- то ли ночник там горел, то ли свеча. Скорее, все же свеча, потому что окно едва мерцало, будто от колеблющегося огонька, и этот неверный свет вдруг породил у Валентина Борисовича мгновенную тревогу, которую он тут же подавил, ибо для нее не было никаких решительно оснований. Надо сказать, что и собачка вела себя беспокойно... скулила... не помчалась, как обычно, на спортивную площадку, что находилась неподалеку, а сиротливо жалась к ноге хозяина, к пижамным полоскам, взглядывая на Завадовского снизу преданно и тревожно. Следовало бы обратить на это внимание, но... Завадовский нагнулся, поднял Чапку на руки и зашагал через улицу к площадке, окруженной кустами и деревьями -- голыми в это время года. Там он опустил Чапку на землю, фоксик шерстяным клубочком покатился к кустам, принялся обнюхивать стволы, потом присел на задних лапках... Завадовскому вдруг нестерпимо захотелось тоже ("Холодно, черт побери! Как я раньше не подумал?") -- в общем, как говорится, приспичило. Валентин Борисович, боязливо оглянувшись, зашел за трансформаторную будку, что находилась рядом с площадкой, так, чтобы из окон дома, не дай бог, не смогли его увидеть (кого он боялся? кооператоры смотрели уже третьи сны!), нетерпеливо расстегнул пальто и... ...Тут дрогнула земля, воздух сместился всею массой и прошел под землею гул, отчего Завадовский втянул голову в плечи, а Чапка со звонким и яростным лаем бросилась куда-то в сторону. Валентин Борисович не смог сразу остановить физиологический процесс; он лишь зажмурился и чуть согнул колени, а в воздухе возник вихрь, сорвавший с Завадовского шляпу. Это продолжалось всего несколько секунд, после чего земля дрожать перестала и атмосфера успокоилась, только лай Чапки не затихал. Вполне уверенный в каком-то случайном порыве погоды, в гигантской кратковременной флуктуации атмосферного давления (Завадовский не знал этого слова, зато я знаю, милорд), бывший артист цирка вышел из-за будки, застегивая нижние пуговицы пальто, да так и окаменел, обращенный лицом к месту, где только что стоял его дом. Дома не было! Завадовский понял это сразу, ибо ночь была не столь уж темна, небо безоблачное -- и луну было видно, а вернее, стало видно после того, как исчез дом. Она стояла низко над горизонтом, приближаясь к полнолунию. Поэтому Валентин Борисович не стал протирать и пялить глаза, а поспешил к месту, где пять минут назад находились двери его подъезда и где сейчас возле бетонного крылечка крутилась волчком Чапка, не переставая издавать горестные собачьи звуки. Он почти бегом преодолел несколько десятков метров, взбежал на две ступеньки крыльца и... остановился как вкопанный... тяжело дыша... с жестом отчаяния: скрюченные пальцы перед обезумевшим лицом. Прямо под ним открывалась бездна -- так ему показалось -- хотя при втором взгляде обнаруживалось, что до бездны далеко. Скажем так: провал глубиною метра два. Валентин Борисович повел очами и увидел огромную прямоугольной формы яму, в точности повторявшую своими очертаниями размеры дома в плане. В яме находился как бы лабиринт из бетонных плит и панелей, между которыми тянулись разного сечения трубы, провода, какие-то мостки были проложены -- пол в лабиринте был земляной... Прошло еще несколько секунд, прежде чем Завадовский догадался, что видит перед собою фундамент собственного дома и его подвалы, дотоле скрытые от глаз самим домом. В подвалах кое-где сохранились кучи строительного мусора, тянулись сети инженерных коммуникаций: водопровода, газа, электрические кабели. Было такое впечатление, будто дом аккуратно сняли с фундамента и куда-то унесли. -- Но куда? Что за шутки! Ночью! Без предупреждения! -- Завадовский почувствовал сильнейшее негодование. Он услышал вдруг, что в стороне, в районе второго подъезда, журчит вода. Завадовский, снова подхватив собачку на руки, бросился по кромке ямы на звук, осыпая в открытые подвалы свежие комья глины. Из трубы, уходящей в землю, хлестала вода, сверкая брызгами в лунном свете и постепенно заполняя отсеки подвалов. Как ни был Завадовский слаб в инженерии, он все же догадался, что видит главную артерию, посредством которой дом связывался с сетью водопровода. Между прочим, конец артерии был грубо обломан. Тут же мелькнула мысль о газе, который тоже вырывается на свободу где-то рядом -- невидимый, но опасный... и электричество!.. вон, вон оно трещит голубыми искрами, уходя в развороченную землю! Где дом? Где он? Куда девался?! Катастрофа!!! Завадовский обратил взор к небу, как бы посылая упрек Господу Богу, и тут только увидел высоко над собою черную прямоугольную тень, которая плавно удалялась к горизонту, имея в правом верхнем углу светящийся желтый квадратик. Завадовский сразу узнал -- не удивился, но заплакал, прижимая Чапку к груди, -- дом! дом улетающий! возьми меня с собою! -- не слышит... Впрочем, необходимо было хоть что-то предпринимать. Цирковые артисты -- люди тертые, и Валентин Борисович не был исключением (собачьи супы -- тому лишнее подтверждение). Поэтому, проводив прощальным взглядом улетающий с Кларой Семеновной кооперативный дом, он опустил взгляд на грешную землю и увидел телефонную будку, которая располагалась ранее у третьего подъезда, а сейчас, естественно, торчала на самом краешке ямы, слегка покосившись. Завадовский побежал дальше по кромке, суетливо роясь в карманах в поисках мелочи, как вдруг его осенило: мелочи не нужно! -- Мы же в милицию звоним, Чапа... монетка нам не нужна... Верно, Чапа? -- бормотал Валентин Борисович, подбегая к будке. На удивление телефон работал -- гудок был! Завадовский поспешно набрал 02 и только тут сообразил, что не знает, какими словами будет взывать о помощи. Разговор с дежурным был следующий (протокольный вариант). -- Дежурный УВД слушает. -- Говорит Завадовский... У нас несчастье! -- Что случилось? -- Дом... Пропал дом... Исчез! -- Что значит -- исчез? -- Улетел... Я сам видел! -- Гражданин, проспитесь! Последняя фраза была произнесена с интонацией прямо-таки металлической, после чего в трубке последовали частые гудки. "Не верят нам, Чапа!" -- горестно вздохнул Валентин Борисович, но отступать было некуда -- он снова набрал 02. -- Дежурный УВД слушает. -- Я вас умоляю -- не вешайте трубку, -- горячо начал Завадовский. -- Говорит пенсионер Завадовский, заслуженный деятель искусств республики, член партии с одна тысяча девятьсот пятидесятого года, проживающий по адресу... -- Гражданин, короче. Что случилось? -- ...проспект Кооперации, дом одиннадцать, квартира тридцать четыре, -выпалил Завадовский. -- Я прошу прислать наряд милиции и разобраться на месте. -- В чем? -- Хищение социалистической собственности в особо крупных масштабах! -- крикнул Завадовский в трубку. -- Магазин, что ли, грабят? -- спросил дежурный. -- Повторите адрес... Завадовский повторил адрес и свою фамилию. -- Пришлем патруль, -- сказал дежурный. И лишь только Валентин Борисович с Чапкой покинули телефонную будку с чувством исполненного гражданского долга, как она, клонившаяся до того, как Пизанская башня, чрезвычайно медленно, вдруг набрала скорость и опрокинулась в подвал, оборвав провода телефонной сети. Раздались громкий всплеск и вой Чапки. -- Ничего, Чапа, ничего... -- шептал Завадовский. -- Сейчас приедут, разберутся... Он отправился к своему подъезду и там принялся расхаживать перед несуществующими дверями, постепенно приводя себя в состояние языческого транса. Со стороны могло бы показаться, что странно одетый человек с торчащими из-под пальто пижамными брюками шаманит среди ночи перед разверстой ямой. Сходство усиливали газовые факелы, вспыхнувшие тут и там от электрических искр. Но улица Кооперации была пустынна, а соседние дома темны. Обрывки самых разнообразных мыслей и воспоминаний теснились в мозгу бедного кооператора: вспоминался цирк, громкие выезды на арену под звуки фанфар... и Клара -- пухленькая, веселая, неунывающая Клара, будто слитая воедино с одноколесным аппаратом, посылающая публике восторженные комплименты... где она? На небесах! -ужасно! ужасно!.. Лезли откуда-то со стороны, как тараканы, мелкие и многочисленные мысли о возможных последствиях исчезновения дома и Клары (Завадовский сразу и бесповоротно решил, что это -- навсегда). Например, хотя и жаль было вещей и гардероба и вставал вопрос о необходимости начинать все сначала, все же прокрадывались и приятные мыслишки... не так уж он стар... а что, если... Да-да, несомненно найдется женщина... а можно вернуться к Соне. (С Соней Лихаревой, дрессировщицей собачек, была связана у Валентина Борисовича одна давняя романтическая история, весьма быстро и умело пресеченная решительной рукою Клары.) Но Завадовский, к чести ему будь сказано, быстро справился с неуместным одушевлением и, раскачиваясь и завывая на луну, предался долгой великолепной скорби, из которой его вывел зеленый огонек такси, вспыхнувший вдруг у дальнего, четвертого подъезда. -- Это приехал Демилле, милорд. Шофер выключил счетчик, и одновременно включился зеленый фонарик: "такси свободно". -- Я догадался. Валентин Борисович перестал раскачиваться и настороженно взглянул на такси. Согласитесь, после пережитого им любую новость воспринимаешь подозрительно! Из такси выскочила фигурка человека и бросилась к яме... там остановилась, как вкопанная... Выскочила следом другая фигура, подошла к первой, тоже остановилась. Последовала пауза, после чего фигуры начали разговор, причем обрывки фраз долетали до Завадовского: "Адрес?.. Тот адрес!.. Пить нужно меньше... Деньги есть?.." Одна из фигур протянула что-то другой... Хлопнула дверца, взревел мотор. Такси развернулось и уехало в ту же сторону, откуда появилось. Завадовский хотел было подойти к товарищу по несчастью (он уже понял, что оставшаяся у ямы одинокая фигура -- товарищ по несчастью, сосед, ближний), но увидел в конце улицы два мигающих синих огонька, которые быстро приближались к месту происшествия. Валентин Борисович испытал мгновенную радость победы -- как в кино -- Чапаев вылетает из-за холма впереди эскадрона, бурка на нем развевается -- наши! наши подоспели! Завадовский еще крепче прижал Чапку к груди, на глаза ему опять навернулись слезы... Нервный был человек! ...И побежал навстречу милиции, забыв о ближнем, который внезапно исчез из поля зрения, как сквозь землю провалился. Но Завадовский этого и не заметил. Он бежал со слезами на лице, ослепленный светом фар, точно бабочка на огонь. Чапка лаяла у него в руках -- было холодно, ветер свистел в ушах. Еще полчаса назад этот человек спал на мягкой и теплой египетской перине... имел дом, жену... Сейчас у него осталась байковая пижама, полусапожки, пальто и собачка. Шляпа куда-то укатилась. Ни документов, ничего! Передняя патрульная машина резко остановилась, и из нее высыпались три или четыре милиционера, которые, не мешкая, подскочили к Завадовскому и на всякий случай схватили его за руки, слегка заломив их назад, причем Чапка ухитрилась куснуть одного из милиционеров, тут же выпала из рук Завадовского и принялась чертить петли вокруг форменных серых брюк, заливаясь злобным лаем. -- Куда бежите? -- быстро задал вопрос начальник патруля, лейтенант милиции. -- К вам... -- тихо выдохнул Завадовский. -- Я Завадовский. Я звонил. -- Что случилось? -- Дом... дом... -- прошептал Валентин Борисович и кивнул головою в сторону ямы, ибо руки у него были крепко прижаты к спине. -- Где дом? -- Здесь был мой дом! -- в отчаянии крикнул Завадовский. -Да отпустите же руки! Милиционеры отпустили руки по кивку начальника, но остались стоять тесно к возможному нарушителю. -- Вот здесь стоял дом! -- резко повернулся на каблуках кооператор и, протянув обе руки вперед, направился к яме. Милиционеры двинулись за ним. -- Представляю их состояние. Они, должно быть, подумали, что перед ними помешанный! -- Ах, милорд, никогда не знаешь, о чем думает милиция... Процессия приблизилась к фундаменту, и все милиционеры дружно заглянули вниз, в отсеки подвалов, куда по-прежнему не спеша прибывала вода. Две патрульные машины бесшумно подъехали сзади. Воцарилось недоуменное молчание. Более всего милицию смущала вода, бьющая из трубы, -- вода была явным беспорядком -- за исключением этого и, быть может, факелов, ничего особенно страшного не наблюдалось. Ну, фундамент... нулевой цикл... стройка как стройка. -- Вы утверждаете, -- начал, кашлянув, лейтенант, -- что здесь раньше стоял ваш дом? Вы здесь жили? -- Да! -- с вызовом сказал Завадовский. -- Где? Когда? -- Сегодня! Только что! Здесь стоял девятиэтажный дом! Дом номер одиннадцать по улице Кооперации! -- кричал, как глухим, Завадовский. -- А где же он теперь? -- спросил несколько сбитый с толку лейтенант. -- Не знаю! Улетел! -- патетически воскликнул кооператор. -- Вот что, гражданин, вам придется проехать с нами, -- хмуро, скучным голосом (он уже знал, чем пахнут дела с сумасшедшими) сказал лейтенант. -- Но за что? -- возмутился Валентин Борисович, будто не понимая, что если милиция не возьмет его с собою, то делать ему ночью на улице будет решительно нечего. -- Там разберемся, -- сказал лейтенант классическую фразу. ("Почему классическую?" -- "Все милиционеры ее говорят".) Помощники лейтенанта теснее сплотились вокруг Завадовского, еще один поймал Чапку и сжал ей мордочку ладонями, чтобы она не лаяла, и все двинулись к машине ПМГ. -- О Господи! А это еще что? -- Народ зовет эти машины "помогайками", но официальная расшифровка аббревиатуры -- "патрульная милицейская группа". В это мгновение из первой "помогайки" высунулась голова водителя в серой шапке: -- Товарищ лейтенант! Вас к рации! Срочно! Начальник патруля ускорил шаг и скрылся в машине. Милиционеры подвели Завадовского к задним дверцам "помогайки" и остановились, ожидая дальнейших распоряжений. Начальник вел переговоры по рации минуты три. Когда он вновь показался из машины, лицо его было глубоко озадаченным и слегка испуганным, несмотря на форму. Он снял шапку и вытер вспотевший под нею лоб. -- Как вас по имени-отчеству? -- обратился он к Завадовскому. -- Валентин Борисович. -- Прошу прощения, Валентин Борисович... (При этих словах помощники, придерживавшие Завадовского за локотки, сами собою отодвинулись, как дверцы метрополитена.) Мы попросим вас поехать с нами, у нас есть для вас важные сведения... Архипов! Останешься на посту у дома... то есть здесь. Никого к яме не пускать! Скоро приедут строители, поставят заб